Часть четвертая

37


В августе англичане сделали попытку высадиться в районе Дьеппа. Несколько дней все разговоры вертелись вокруг этой темы, и война снова как бы приблизилась. Когда Жюльен рассказал об этом Сильвии, она заметила, что Мобеж расположен к северу от Дьеппа, но лицо у нее оставалось спокойным и непроницаемым. Известие о высадке родило у людей проблеск надежды. Никто не хотел верить вишистской прессе, где говорилось о полном поражении англичан и указывалось, что они понесли большие потери. Когда сомнений в этом уже не осталось, люди постарались поскорее забыть о катастрофе.

В течение лета и начала осени Сильвия и Жюльен трижды ездили в Альби. И всякий раз Жюльен испытывал огромную радость, она переполняла его сердце блаженством и надеждой. Молодые люди продолжали скрывать свою любовь от посторонних, но часто вели себя опрометчиво и сами весело смеялись над собственной неосторожностью, когда опасность была уже позади. Ритер однажды сказал Жюльену:

— Напрасно ты волнуешься: существует бог, покровительствующий влюбленным. И он, верно, заодно с богом, который покровительствует пьяницам: в тот вечер, когда ты вновь обрел свою фею, меня мучила такая жажда, что если бы твоя Дульцинея не помогла мне от тебя избавиться, я бы подох на посту наблюдения, точно рыба, вытащенная из воды.

Октябрь оставил следы ржавчины на деревьях городского парка, и, ожидая Сильвию, Жюльен слагал для нее стихи, в которых важное место занимали сухие листья, гонимые ветром. Присутствовали в них и все признаки зимы, иногда упоминалась и смерть. Молодые люди читали эти стихи вместе; Сильвии нравилась пронизывавшая их меланхолия, скорбная любовь, в которой слышались затаенные слезы, и омраченные тучами небеса В серенькие дни они подолгу сидели на скамье, не говоря ни слова и не сводя глаз с неподвижной поверхности водоемов. Их любви были свойственны часы безмятежного покоя, мягкой и глубокой нежности. Они ждали, сами толком не зная чего. Надеялись, хотя не могли бы точно сказать, на что именно. Война по-прежнему шла далеко, но она нависала над всем сущим. Не понимая, к чему она ведет, не зная, чем она кончится, каждый ждал конца войны, ибо это должно было разрешить все проблемы.

Вечером восьмого ноября разнесся слух, будто американцы и англичане атаковали морскую базу в Касабланке. Солдаты на посту наблюдения собрались вокруг приемника: они старались поймать передачу Би-би-си, но из-за сильных помех ничего нельзя было разобрать.

— Это доказывает, что произошло нечто серьезное, — заметил Каранто. — В другие дни фрицы не так старательно глушат передачи.

— Помолчи, олух, — рассердился Лорансен, — все дело в нашем приемнике.

— Лорансен прав, — вмешался Тиссеран. — После Дьеппа я больше ни в какие высадки и десанты не верю.

Некоторое время они еще препирались, потом Тиссеран, которому надо было первым заступать на дежурство, уселся возле телефона, а остальные поднялись к себе в комнату. Не было только Ритера — он еще не возвратился из города.

Солдат разбудили еще до зари. Открыв глаза, Жюльен увидел, что над кроватью сержанта Верпийа склонился Каранто. В комнате горел свет, кто-то из товарищей приподнялся на локте, другой повернулся на бок и натянул одеяло на голову.

— Мог бы прикрыть свет, ведь спать охота! — крикнул Тиссеран.

Лицо у сержанта было хмурое. Каранто что-то возбужденно говорил ему. Вдруг Верпийа резко отбросил одеяло, соскочил с кровати и крикнул:

— Подъем! Быстро!

— Как бы не так, — проворчал кто-то.

— Приказываю немедленно встать! Через пять минут все должны быть внизу в полной готовности. Я иду звонить по телефону командиру части.

Солдаты все еще колебались, и тогда сержант торопливо объяснил, что Каранто принял приказ капитана поднять по тревоге весь личный состав. Озабоченный вид Верпийа произвел на всех впечатление.

— Выходит, правда? Значит, они высадились?

Каранто уже спустился в комнату для дежурных. Верпийа вышел, на ходу застегивая куртку. Слышно было, как по каменным ступеням стучат его подкованные башмаки, которые он даже не успел зашнуровать. Солдаты стали не спеша одеваться, движения у них были сонные, неуклюжие; все поглядывали на окна, за которыми все еще стояла темнота. Один только Ритер не пошевелился.

— Должно быть, вернулся поздно и после хорошей выпивки, — заметил Лорансен.

Жюльен потряс парижанина, тот потянулся и пробормотал:

— Знаю я эту комедию, только даром поднимут, а через час снова дадут отбой.

— Но ведь американцы высадились! — крикнул Тиссеран.

— Ну что ж, когда они появятся на дороге в Сидобр, придете меня предупредить. Я вполне успею встать и привести себя в порядок до того, как они примутся раздавать табак.

Все, кроме Ритера, спустились вниз. В просторной комнате для дежурств пахло горящими дровами и кофе. Сержант сидел за письменным столом, перед ним стоял Каранто.

— Не можешь соединиться с Каркассонном? — спросил Жюльен.

— Не могу даже добиться, чтобы ответил центральный телефонный узел.

Верпийа повесил трубку, нервным движением покрутил ручку аппарата, опять снял трубку, снова повесил. Наконец послышалось позвякиванье. Сержант крикнул в трубку:

— Барышня, соедините поскорее с Каркассонном, срочно, вне всякой очереди. Скорей, скорей… Спасибо.

— Что она тебе сказала?

— Что нынче утром в армии все с ума посходили, нет ни одной свободной линии.

Им пришлось еще некоторое время ждать. Тиссеран принес кофе, который сварил Каранто. Кружки уже стояли на столе; поднимавшийся над ними пар смешивался с дымком от первых сигарет. Лорансен включил приемник и искал станцию, передающую новости. Он сильно приглушил звук, потому что сержант все еще держал возле уха телефонную трубку. Сон окончательно соскочил с солдат, и они взволнованно переговаривались. Делали вид, будто не верят, что союзники напали на Северную Африку, но лица их выражали великую надежду.

Уже совсем рассвело, когда Верпийа различил слабый звон на другом конце провода. Не оборачиваясь, он приказал:

— Ритер, ты быстро строчишь, пойди-ка сюда: если надо будет, запишешь приказ.

— Его тут нет. Он дрыхнет.

— Мерзавец! — вырвалось у сержанта.

Верпийа редко выходил из себя. Он никогда не ругался, и солдаты почувствовали, что сейчас перед ними совсем другой человек.

— Пусть немедленно сойдет вниз! — вскипел сержант. — А пока ты, Дюбуа, бери блокнот, карандаш и садись рядом.

Верпийа соединился наконец с канцелярией части; переговорил с дежурным, и тот попросил его обождать: капитан разговаривал по другому телефону. Наконец капитан освободился и ответил. До Жюльена доносился его отрывистый голос, но слов нельзя было разобрать. Разговор был короткий. Сержант только время от времени повторял:

— Да, капитан… Понятно, капитан…

Повесив трубку, он медленно повернулся к солдатам. На лбу у него блестели капельки пота, и он вытер его тыльной стороной кисти. У сержанта было такое напряженное лицо, что Жюльен не мог понять, засмеется сейчас Верпийа или заплачет.

— Все правильно, — сказал сержант. — Вчера утром они напали на Северную Африку. Нам приказывают никуда не отлучаться и быть наготове: полная укладка, оружие и боеприпасы.

Солдаты помолчали, потом послышался ропот, и все разом заговорили. Наготове? Придется уходить? Или драться? С кем? Против кого? А главное чем?

— Боеприпасы! — крикнул Тиссеран. — Ты что ж не сказал капитану, что у нас их нет?

— И то верно, надо было сказать.

— Позвони еще раз, пусть пришлют.

Завязался спор. Но капитан предупредил сержанта, что телефоном надлежит пользоваться только в самых срочных случаях, чтобы не перегружать и без того перегруженную сеть.

— Считаешь, что это не срочно? Ведь нам даже винтовки зарядить нечем!

— А ты с винтовкой и обращаться-то не умеешь.

— Они все заржавели.

— Может, их почистить?

— Ты хоть понимаешь, о чем говоришь, мой милый?

Сержанту пришлось повысить голос, чтобы восстановить тишину. Лорансену удалось наконец поймать станцию, передававшую сводку новостей. Все замолчали. Послышалось несколько тактов военной музыки, потом зазвучал мужской голос:

Вчера американцы и англичане совершили нападение на нашу Северную Африку. Наши войска дали им отпор, глава государства, маршал Петен, заклеймил эту агрессию и отдал приказ оказать сопротивление. Наши моряки и солдаты героически сражаются…

Сводка была краткой; когда она закончилась, все поглядели друг на друга. Теперь стало совершенно ясно, что сообщение о боевых действиях в Северной Африке не пустой слух и что подняли их среди ночи не по ошибке и не из-за ложной тревоги.

— Не кончилось бы все это, как в Дьеппе, — проговорил Лорансен

— Нет, на сей раз дело серьезное.

Никто не знал ничего определенного, но спор опять возобновился. Солдатам хотелось поговорить, разобраться в происходящем, представить себе подробности событий, о которых они ничего толком не знали.

В восемь утра Верпийа выписал командировочное предписание Тиссерану, тот пошел на почту и вскоре возвратился с газетой. Вся первая полоса была посвящена высадке союзников в Северной Африке. Все началось с воздушной бомбардировки военно-морской базы в Касабланке и с морского боя между французскими и английскими линкорами и эскадренными миноносцами. В газете также подчеркивалось, что французские войска доблестно сражались, однако упоминалось и о том, что в Марокко началось повстанческое движение. Эта новость привлекла внимание солдат.

— Все это так, но тут пишут, что движение подавлено.

— Писать-то пишут, да, может, это и неправда.

— Так или иначе, это доказывает, что отнюдь не все склонны слепо идти за Петеном.

— Ну, Петен еще, может, отдаст нам приказ атаковать бошей.

Все утро прошло в лихорадочных и бесконечных спорах и в ожидании новых известий, которых не было.

После обеда по телефону позвонил лейтенант, помощник капитана, и предупредил, что в любую минуту — днем и ночью — может быть получен приказ об отходе. Персоналу разрешено отлучаться с поста наблюдения только в случае крайней необходимости, число дежурных следует удвоить, солдатам и унтер-офицеру надлежит спать не раздеваясь.

Когда сержант зачитал это распоряжение, послышались взрывы смеха и негодующие возгласы:

— Играют в солдатики! Как в кино!

— Они, кажется, вообразили, что находятся на фронте! Дурачков из нас строят.

Однако по-настоящему никто не злился, солдаты препирались больше по привычке, чтобы убить время; обстановка таинственности, завеса, чуть раздвинувшаяся над неведомым будущим, — все это возбуждало. Люди не знали, что их ждет впереди, но дверь в грядущее слегка приотворилась, и на них повеяло романтикой приключений.

— Может, нас погрузят на суда, — сказал Каранто, потирая руки. — И отправят в Марокко сражаться против янки. А мы возьмем да и перейдем на сторону американцев.

— Держи карман шире! Так тебе офицеры и дадут сбежать!

— Обязательно перейдем. Все перейдут. Во главе с офицерами. Кто, по-твоему, нас удержит?

— Как же, надейся на офицеров. Больно им надо переходить на сторону союзников. Они только об одном думают — о нашивках. Окопались себе здесь, в тылу, их и с места не стронешь.

— Они нас уже продали в сороковом и опять продадут.

— Кого это продали? Тебя, что ли? Да у тебя в сороковом году еще молоко на губах не обсохло!

Когда перебранка усиливалась, вмешивался сержант и охлаждал спорщиков. По радио и по телефону поступали только неясные сведения, и солдаты старались догадаться по ним об истинном положении вещей.

Жюльен думал о Сильвии. Волнение товарищей заражало его, но мысль о девушке мешала ему по-настоящему разделять проснувшуюся в них надежду. Что будет с Сильвией, если он уедет? А пока надо найти способ повидаться с нею. В шесть вечера она придет в парк Бригибуль, и Жюльену была нестерпима мысль, что девушка напрасно прождет его. Между тем время шло, и становилось понятно, что запрет отлучаться с поста наблюдения отменен не будет. В пять часов Жюльен почувствовал, что ждать больше не может, и сказал сержанту:

— В шесть часов мне надо уйти.

— Нет, никто не уйдет, — отрезал Верпийа.

Голос его прозвучал спокойно, но твердо. Глаза из-под толстых стекол очков смотрели сурово. Жюльен вздохнул, немного помешкал, потом повторил:

— Мне непременно надо уйти.

Верпийа встал с места. Он побагровел.

— Черт побери! — взорвался он. — Вот к чему привела моя доброта! Вы теперь и подчиняться не хотите! Делаете, что вам в голову взбредет, а отвечать мне!

Солдаты приняли сторону сержанта.

— Дюбуа, ты ведешь себя как последний негодяй, — объявил Каранто. — Ты ведь его можешь под трибунал подвести.

Жюльен и сам понимал, что ведет себя отвратительно, но продолжал думать о Сильвии. Представлял себе, как она мечется одна по парку, вспоминал собственные переживания на дороге в Сидобр. И он повторил:

— Мне обязательно надо уйти, но я мигом вернусь.

— Черт побери, не у одного тебя девчонка в городе! — крикнул Тиссеран. — Из-за какой-то юбки ты готов…

Сжав кулаки, Жюльен повернулся к тулонцу, который тут же осекся. Верпийа встал между ними.

— Тебе далеко идти? — спросил он.

Жюльен ответил, что он проделает оба конца бегом. Сержант увел его в сад.

— Дюбуа, ты не маленький, — сказал он. — Это для тебя и в самом деле так важно?

— Неужели ты думаешь, что я все затеял из удовольствия тебя позлить?

— Ладно, дам тебе командировочное предписание. Но помни: полчаса, и ни минуты больше!

Жюльен пообещал. Он посмотрел на сержанта, и ему показалось, что этот обычно чуть холодноватый малый теперь не на шутку взволнован.


38


Всю дорогу Жюльен бежал. Выдавая ему командировочное предписание, сержант потребовал, чтобы он остался в походной форме. Каска ударялась о бедро Жюльена, левой рукой он придерживал висевший на поясе штык — если он хоть на миг выпускал его, штык бил по колену. Он уже отвык появляться в городе в военной форме и казался самому себе смешным и неуклюжим. Он хорошо рассчитал время и появился в парке одновременно с Сильвией. Лицо у нее было хмурое, и Жюльен понял, что она плакала. Он поцеловал девушку, а она спросила:

— Ты скоро уедешь, да?

— Еще не знаю.

— Уедешь. Вы все уедете. Мне одна женщина сказала, ее муж — унтер-офицер из казармы Друо. Все, все уедете. — Она разразилась рыданиями. — Тебя тут не будет, и я останусь одна. А я жить без тебя не могу.

Жюльен растерялся. Он обещал сержанту тотчас же вернуться, но теперь у него не хватало духу покинуть Сильвию. Они стояли в аллее под высокой хурмой. Сильвия плакала, уткнувшись лицом в плечо Жюльена, а он смотрел на знакомый парк сквозь легкое облачко ее волос. И вспоминал их первую встречу. Теперь, как и тогда, был вечер, и погода была похожая, сумерки медленно обволакивали аллеи, в парк прокрадывалась темнота. На мгновение Жюльена пронзило острое желание вернуться к прошлому, к их первому свиданию, которое произошло год назад. И на миг ему показалось, что это уже свершилось. Его охватило странное чувство, и только усилием воли он заставил себя возвратиться к действительности. Рыдания Сильвии утихли. Он бережно обнял ее, нежно поцеловал и проговорил:

— Мне пора идти.

Жюльен думал, что девушка станет его удерживать, но она промолчала. И все так же стояла не шевелясь, уткнувшись лицом в его плечо.

— Может, мы еще и не уедем, — продолжал Жюльен. — Но завтра вечером я, по всей вероятности, не смогу уйти с поста наблюдения.

Сильвия вздохнула и прошептала:

— Я сама приду на дорогу в Фурш.

— Сильвия! Я люблю тебя. И клянусь, что, даже если я буду далеко-далеко, ничто…

Она поцеловала его, не дав закончить фразу. Потом, разжав руки, сказала:

— Не клянись. Я не хочу, чтобы ты уезжал.

Как и в вечер первого свидания, они вместе дошли до моста Бье. Но на этот раз Сильвия была без велосипеда, и Жюльен шел первым.

Он добежал до противоположного конца моста и только тогда оглянулся. Сильвия не тронулась с места. Она по-прежнему стояла на краю тротуара и, встретившись с ним взглядом, помахала на прощание рукой.


39


На следующее утро, вернувшись с письмами и газетой, Каранто увлек Жюльена в сад. Когда они оказались позади бассейна, он спросил:

— Ты все еще жалеешь, что не уехал тогда с Бертье?

Глаза Каранто блестели. Видно было, что он сильно взволнован. Жюльен не раздумывая ответил:

— Конечно, жалею. Ведь сейчас он, должно быть, в Африке.

— Помнишь, я собирался записаться в клуб регбистов и свел тогда знакомство с несколькими штатскими? Так вот, я их нынче видел. Они считают, что боши с нами долго церемониться не станут, что песенка наша спета.

Жюльен молча смотрел на город, лежавший у подножия холма. Погода была ясная, но остатки тумана еще цеплялись за кровли. Немного помолчав, Каранто продолжал:

— Они говорят, что теперь уже в Испанию не пройти, границу сторожат эсэсовцы. Но считают, что отсюда следует смыться, надо уйти и спрятаться в горах. Многие так уже и поступили. В первую очередь те, кто раньше жил в оккупированной зоне и приехал сюда, спасаясь от фрицев.

Затем Каранто заговорил о том, какие у них есть шансы попасть в Северную Африку, чтобы там дезертировать. Он приводил различные доводы за и против, сам задавал вопросы и сам на них отвечал. А Жюльен слушал сто и думал о себе и о Сильвии. Станешь военнопленным — окажешься в Германии; уедешь в Северную Африку — пробудешь там несколько месяцев, а то и несколько лет…

— Где думают скрываться твои приятели? — спросил он наконец.

Каранто медленно повернулся, посмотрел в сторону поста наблюдения, показал рукой на юг и ответил:

— Черная гора, вот и все, что я знаю.

— А сколько нас будет?

— У них машина. Она может взять четверых с поклажей. Их двое, вот я и подумал о тебе.

— Молодчина!

Каранто улыбнулся:

— Я выбрал тебя прежде всего потому, что ты мне друг, но, кроме того, для такого дела нужны крепкие, здоровые ребята.

— А когда надо ехать?

— Как только появится опасность, что немцы нас сцапают.

Они обменялись рукопожатием и пошли к дому. Каранто улыбался. У него была сильная рука и открытый взгляд. И Жюльен на миг подумал о Бертье.

В газете подтверждались вчерашние новости, о которых уже сообщило радио. Из Каркассонна командование также подтвердило свой приказ.

Днем на посту наблюдения появился лейтенант из казармы Друо. Это был высокий сухощавый человек, на вид лет тридцати; на его худом лице резко выделялись черные усики. У него не было никакого официального поручения. Он пришел только потому, что командир кавалерийской части знал: солдаты поста наблюдения живут далеко от своего начальства. Телефонная связь могла быть нарушена, приказы не так поняты… Лейтенант шагал взад и вперед по комнате для дежурных, нервно затягивался наспех скрученной сигаретой, которая то и дело гасла; он ее снова раскуривал и быстро выпускал клубы дыма. Жюльен понял, что офицер пожаловал к ним неспроста — хотел разобраться в настроении солдат. Должно быть, и сержант это понял, потому что сказал:

— Мы готовы выполнить любой приказ. Нам только хотелось бы, чтобы он отвечал тем обещаниям, которые нам давали офицеры, зачисляя в армию.

Лицо лейтенанта прояснилось. Он внимательно посмотрел на солдат. Царило молчание. Все ждали. Офицер еще раза два прошелся по комнате взад и вперед, потом вдруг остановился и чуть театрально произнес:

— Рад убедиться: вы верны тому же идеалу, что и наши кавалеристы.

После этого он начал речь, без сомнения, тщательно продуманную. Он взвешивал слова, отчетливо произносил их, говорил то быстрее, то медленнее, внимательно следя за тем, какое производит впечатление. Он считал, что немцы будут теперь бояться возможной высадки союзников на юге Франции и примут меры. Они либо попытаются захватить свободную зону, либо поручат итальянцам охранять Средиземноморское побережье вплоть до границы с Испанией. В этом случае французы еще посмеются над ними. У всех ведь свежа в памяти Ментона (лейтенант явно презирал итальянцев и потирал руки от удовольствия при мысли, что кое-кого из них можно будет отправить на тот свет). Армия перемирия, конечно же, откажется принять сторону немцев. Командиры некоторых соединений уже предполагают разбить свои части на мелкие отряды; отряды эти, укрывшись в горах, не будут давать покоя фрицам. Другие предлагают перегруппировать расположенные на побережье силы, с тем чтобы подготовить предмостное укрепление для англичан и американцев. И тогда надо будет любой ценой дождаться прибытия подкреплений. Возможно и третье решение: почетный бой. Надо оставаться на месте, уложить побольше бошей, сражаться до последнего патрона, до последнего дыхания. Видимо, такая перспектива была ему больше всего по душе. Он напомнил о самоотверженности кадетов из Сомюра. Голос его дрожал от волнения. В углах рта залегли глубокие складки. В конце речи он сообщил, что кавалеристы готовы к почетному бою и они могут принять свои ряды солдат поста наблюдения, которые слишком малочисленны, чтобы драться самостоятельно.

Верпийа поблагодарил лейтенанта и задал вопрос:

— А вы не думаете, что нас могут отправить в Северную Африку?

На губах офицера появилась улыбка, словно говорившая: «До чего ж вы наивны, мой милый». Он снова зашагал по комнате, потом пояснил:

— Исключено. У нас нет транспортных средств, а кроме того, боши никуда нас не пустят, ведь большая часть французских войск в Африке уже перешла на сторону союзников.

Лейтенант снова заговорил, и в его устах некоторые совершенно фантастические сведения звучали как вполне достоверные. Под конец он захотел подняться на наблюдательную площадку. Сперва никто ничего не понял. Оказалось, он хочет осмотреть позицию. Когда офицер вышел в сопровождении сержанта, Ритер сказал Жюльену:

— Такие вот сумасброды очень опасны. Он способен погубить целый полк только для того, чтобы вышить на знамени еще одну дату. Если в один прекрасный день нам придется примкнуть к его части, уж лучше, поверь, потихоньку смыться.

— По-твоему, лучше укрыться в горах? — спросил Жюльен.

Ритер расхохотался.

— Вот именно, — сказал он, успокоившись. — Но только в штатской одежде. Без оружия и без воинственных намерений. Офицер этот настолько глуп, что склонен судить о народе по воинским подвигам. Для таких, как он, чем больше убитых, тем больше почета, тем больше оснований для восторга. Если не ошибаюсь, Бальзак назвал славу солнцем павших. Так вот, старик, я пьяница и предпочитаю сохранить целой и невредимой свою шкуру, по мне, лучше уж сидеть в прохладной тени, которую отбрасывает бочка с вином, чем превратиться в овеянный славой, но высушенный солнцем скелет. А ведь именно к этому призывает нас сей краснобай в кожаных штанах! Этот молодчик — рубака образца тысяча девятьсот двенадцатого года, модернизированного в тысяча девятьсот сорок втором!

Ритер взял со стола книгу и ушел наверх, бормоча на ходу:

— Часто встречаться с такого рода людьми вредно. Очень вредно для здоровья скромных поэтов вроде меня…


40


Вечером Сильвия встретилась с Жюльеном возле калитки поста наблюдения. Они решили прогуляться по окрестностям, не уходя слишком далеко. Влюбленные медленно шли, тесно прижавшись друг к другу, и молчали. Солнце уже закатилось, и все пространство, отделявшее их от Черной горы, окутали сумерки. То тут, то там вспыхивала золотая точка освещенного окна, напоминая мерцание первых звезд. Дул южный ветер. Он пронесся над лесистыми склонами горы, и, вдыхая свежий воздух, Жюльен думал о том, что его ждет. Молодые люди дошли до луга, на котором часто бывали. Тут лежало поваленное дерево и можно было посидеть. Они еще долго хранили молчание, прислушиваясь к свисту ветра, дувшего им теперь в лицо, и вдыхали вечернюю прохладу. Небо темнело. Звезды сверкали ярче, и потонувшая во мраке земля казалась таинственной.

— Ну как, вы что-нибудь узнали? — спросила Сильвия.

Жюльен поделился с ней своими опасениями и надеждами; говоря, он чувствовал, как рука Сильвии все сильнее сжимает его запястье.

— Не хочу, чтобы ты уезжал, — сказала она. — Папа говорит, что всех солдат демобилизуют.

— Ну, у нашего начальства на этот счет другое мнение.

Жюльен видел, что Сильвия не сводит глаз с горы, которая сливалась с окружающей темнотою и походила сейчас на огромную глыбу мрака.

Ничто больше не отделяло молодых людей от горизонта. Расстояние словно исчезло, и темная масса подступала к самым их ногам.

— Знаешь, ведь Черная гора совсем недалеко, — заметила Сильвия.

— Ты считаешь, что лучше…

Жюльен не закончил. Они переглянулись.

— Я слыхала, что там уже с некоторых пор прячутся люди. И папа говорит, что они поддерживают связь с Лондоном.

— Это же самое утверждают и штатские, с которыми мы собираемся уехать.

— Ты и в самом деле думаешь, что немцы могут объявить вас военнопленными?

— Не знаю, теперь никто ничего не знает.

Тихим, дрожащим голосом девушка проговорила:

— Милый, неужели война и вправду придет сюда? Я не хочу, чтобы ты оказался вдали от меня. Не хочу.

Прощаясь, они условились, что Сильвия будет приходить каждый вечер, Жюльен обещал ей, что пойдет на все, только бы не попасть в лапы к немцам.

Последующие дни были отмечены серией приказов, отменявших один другой, слухами, которые тотчас же опровергались, приготовлениями, которых не доводили до конца. Одиннадцатого ноября в полдень было передано сообщение о том, что на заре немцы перешли демаркационную линию. Знакомый почтальон из казармы Друо, которого Тиссеран встретил на почте, утверждал, что в городе Ош кавалеристы второго драгунского полка оказали немцам сопротивление. Верпийа безуспешно пытался дозвониться по телефону в Каркассонн, ему удалось это только к вечеру. Стоявшие рядом солдаты увидели, как сержант побледнел. Когда он повесил трубку, руки его дрожали Он медленно поднялся со стула, с трудом перевел дух, потерянно огляделся и сказал:

— Все кончено.

— Что случилось?

Верпийа взял себя в руки.

— Господи, с этим нелегко примириться! — вырвалось у него.

— Да в чем дело? Говори же, черт побери!

Солдаты нервничали, засыпали его вопросами.

— Подошедший к телефону дневальный сказал мне буквально следующее: «Дружище, разговаривая с тобой, я гляжу в окно и могу сообщить тебе, что перед нашей казармой стоит часовой в зеленом мундире и в сапожищах, а на поясе у него ручная граната».

Сержант умолк. Солдаты только переглянулись, затем Тиссеран с сомнением проворчал:

— Черт побери! Да ты что, морочишь нас?

— И не думаю. Я спросил, что нам делать, а он ответил: «Сами выпутывайтесь как знаете, капитан у начальника гарнизона». — Верпийа сделал паузу. — Во всяком случае, они накрылись.

Сержант произнес последние слова громким неестественным голосом и вдруг нервно рассмеялся.

— Эх, а сколько трепались! Мы, мол, еще покажем фрицам! Армия перемирия еще задаст им жару! Наш старый Петен оставит в дураках этого выскочку Гитлера!

Его гнев передался остальным, и все принялись кричать. Время от времени солдаты выходили из помещения и смотрели, что делается на дорогах. Возле казармы Друо все было спокойно.

— Я вот думаю об этом простофиле лейтенанте и его почетном бое, — усмехнулся сержант. — Если они собираются драться, это надо делать не в казарме. Им следовало занять удобную позицию А теперь они уже накрылись, как и все другие. И дождутся, что их сцапают, как других. А если они все же вздумают сопротивляться, то попадут в такой переплет! Достаточно будет фрицам установить артиллерийскую батарею здесь, на холме, и казарму разнесут, как на учении.

От ярости голос сержанта пресекся. Смотревший на него Каранто отвел Жюльена в сторонку и сказал:

— Просто больно на него глядеть. Если б можно было прихватить его с собой…

— Никуда он не уйдет. Верпийа славный малый, но будет подчиняться приказу. Кроме того, он командир поста и не бросит своих людей.

Каранто ничего не ответил.

Вечером снова пришла Сильвия. Оказывается, она нарочно ходила к казарме, чтобы увидеть, что там происходит. Но ничего особенного не заметила.

— Они благоразумно ожидают прихода немцев и даже не думают о сопротивлении, — сказала она. — Так считают все в городе. — Девушка вдруг заплакала и торопливо проговорила: — Уезжай. Уезжай, мой любимый. Не хочу, чтобы ты оказался в плену. Теперь я сама прошу тебя уехать.

Жюльен дошел с ней до поворота дороги; там он прислонился спиной к каменной ограде и провожал взглядом Сильвию до тех пор, пока она не исчезла в ночи.


41


Два дня спустя начальник поста наблюдения получил приказ подготовить оружие и сдать его по первому требованию отрядам так называемой подвижной республиканской охраны. Распоряжение это было получено вечером, когда солдаты уже собирались ложиться спать. Верпийа прочел его вслух, все принялись обсуждать приказ, а Каранто незаметно выскользнул из комнаты. Уходя, он выразительно посмотрел на Жюльена, и тот понял, что наступило время принимать решение. Солдаты еще поспорили, потом ушли к себе наверх. Ритер дежурил до полуночи, и Жюльен обрадовался этому. Он подсел к приятелю, немного подождал, а затем проговорил:

— Хочу попросить тебя еще об одной услуге.

— Давай, давай. Ведь я тебе друг.

Жюльен рассказал парижанину о своих планах.

— Я все же думал, что ты разумнее, — только и сказал тот.

— Но понимаешь…

Ритер поднял руку.

— Стоп! — воскликнул он. — Не трать попусту слов. Сохрани свой запал, а мне скажи просто, чего ты хочешь.

— Прежде всего, когда мы возьмем свои винтовки и смоемся, ты притворишься, будто ничего не заметил.

Ритер расхохотался:

— Вот оно как, значит, вы прихватите и мушкеты? Должно быть, вы заказали для них патроны в Сент-Этьенской мануфактуре?

Жюльен только пожал плечами.

— Ты прав, не трудись что-либо объяснять, мне все это ни к чему, — продолжал Ритер. — Можете унести отсюда хоть все оружие: я скажу, что выходил на площадку, а когда вернулся, то даже не обратил внимания, что в пирамиде не хватает двух винтовок.

Ритер напустил на себя дурашливый вид, и Жюльен ясно представил себе, как ловко парижанин сыграет наутро роль человека, которого обвели вокруг пальца.

— А где ваши пожитки? — спросил Ритер.

— Мы еще вчера незаметно для остальных вынесли ранцы и спрятали их в саду под кустами самшита.

— Берешь с собой штатскую одежду?

— Нет, мы ведь не удираем, а хотим сражаться, — сказал Жюльен. — Мы должны встретиться с другими парнями.

— Понятно.

Ритер умолк. Лицо его выражало иронию и вместе с тем сочувствие. Жюльен отвернулся. Вокруг было тихо. Они прислушались. Донесся звук шагов. Это возвращался Каранто.

— Он быстро управился, — пробормотал Жюльен.

Каранто тяжело дышал. По лицу его струился пот.

— Можешь говорить, — сказал Жюльен.

— Они будут ждать нас там, где начинается дорога в Фурш. У нас есть полчаса на сборы.

Присев к столу, Жюльен написал записку Сильвии. Он не выбирал слов. Она ведь поймет, что он уезжает внезапно. Он только объяснил, что дольше ждать нельзя. Закончив, он почувствовал нетерпение. Обвел глазами комнату для дежурств, кровати, обеденный стол, столик с телефоном, за которым сидел Ритер, окутанный клубами дыма, поднимавшимися из трубки. Жюльен заклеил конверт и встал.

— Держи. Завтра в половине второго пойдешь в город. Встретишься с нею возле моста Бье. Я не могу послать письмо по почте из-за ее стариков…

— Понимаю. А своим родителям ты черкнул хоть несколько слов?

— Письмо уже два дня лежит у меня в чемодане под кроватью. Там же найдешь и мои книги. Если я иногда…

Жюльен осекся. Видя, что он колеблется, Ритер улыбнулся и сказал:

— Не болтай чепухи. Можно подумать, что ты и в самом деле на войну собрался. Не беспокойся, все твои книги я сохраню в целости. А главное — сохраню твой костюм, думаю, он тебе скоро понадобится. И вообще можешь на меня полностью рассчитывать.

Ритер больше не смеялся. Ни в его голосе, ни во взгляде не осталось и следа иронии, и Жюльен почувствовал, что парижанин и вправду ему друг.


42


Они больше получаса ждали машину. И от волнения не находили себе места. Ночь стояла очень темная, сильный ветер гнал облака. Было не особенно холодно, но Каранто, вспотевший от беготни, несколько раз чихнул. Он изо всех сил старался не производить шума, но Жюльену казалось, что их слышат во всем квартале.

— Скажи, твой приятель человек серьезный?

— Конечно, — ответил Каранто. — Но ему надо было еще зайти за другим. И тот мог его задержать.

— А если Верпийа сойдет вниз и обнаружит наше отсутствие?

— Ну и что?

— Как ты думаешь, что он станет делать?

— Не знаю. Он славный малый, но служака.

— Ты считаешь, он здорово разозлится?

Каранто промолчал. Глаза Жюльена уже привыкли к темноте, и он смутно различал товарища. Он догадывался, что тот так же возбужден, как и он сам, так же сгорает от нетерпения.

— Я все думаю, через сколько времени он объявит нас дезертирами, — пробормотал Жюльен.

— Плевать нам на это, завтра утром мы уже будем в безопасности.

Каранто снова умолк. Чуть ниже того места, где они стояли, на узенькой улочке послышался шум. Оба вздрогнули и торопливо укрылись за изгородью.

— Лучше спрятаться, может, это и не они.

Солдаты прислушались. Шум приближался. Жюльен различил неясное светлое пятно, скользнувшее над крышами.

— Судя по звуку, это не вездеход, — шепнул он.

— По-моему…

Из-за угла появился луч автомобильной фары, осветивший изгородь. В коробке скоростей заскрежетало, машина замедлила ход и остановилась у самой дороги в Фурш. Жюльен увидел, что это старый автомобиль марки «розали». Мотор работал на малых оборотах, кузов содрогался и дребезжал, в ночной тишине шум казался оглушительным. Потом донесся негромкий свист. Каранто поднялся с земли и выдохнул:

— Они.

Но в машине был только один человек; он быстро сказал Франсису:

— Свои вещи кладите назад, твой приятель устроится там же. Пусть возьмет брезент и все прикроет.

Они положили винтовки на сиденье, а ранцы приладили позади водителя; он обернулся и прибавил:

— Садись рядом со мной, Франсис.

— Ты что, один?

— Давайте, давайте, я все потом объясню.

Солдаты сели, и машина двинулась в путь, урча мотором и дребезжа металлическими частями. Жюльен смотрел на дорогу, освещенную фарами, и вскоре заметил, что водитель едет узкими улочками, которые должны были вывести их в дальний конец улицы Вильнев, на порядочном расстоянии от дома Сильвии. Пробило одиннадцать; спит ли уже Сильвия? Услыхала бы она шум мотора, если б они проехали мимо ее дома? Думает ли она о нем, Жюльене? Завтра Ритер будет ждать ее возле моста Бье. Конечно, она все сразу поймет, как только увидит его… Жюльен почувствовал, что не должен думать о Сильвии. Пока еще не время. Если он не прогонит мысль о ней, то, чего доброго, возьмет да попросит водителя остановить машину, выйдет из нее и возвратится на пост наблюдения. Ляжет спать. И никто ничего не узнает… Нет, ведь Ритер и Каранто знают.

Жюльен наклонился к водителю, чтобы вдохнуть свежий воздух, проникавший сквозь опущенное стекло. Они уже выехали за пределы города.

— Это дорога на Лабрюгьер? — спросил Жюльен.

Водитель ответил не оборачиваясь:

— Я еду так, чтобы оставить в стороне Мазаме. Дорога тут похуже, но зато мы наверняка никого не встретим.

— Почему ж ты все-таки один? — снова спросил Каранто.

— Мне так и не удалось разыскать Жан-Поля. Дома я его не застал. И не смог взять вездеход, у меня не было ключа. Пришлось воспользоваться этой колымагой. Она, должно быть, принадлежит одному из клиентов его отца. Надеюсь, она не рассыплется по дороге.

— Но владелец за ней явится?

— Я отвезу вас на место и тотчас вернусь. Вместе с Жан-Полем мы присоединимся к вам позднее.

Каранто повернул голову. Лицо его было слабо освещено неверным светом фар, но Жюльен понял, что товарищ думает о том же, о чем думает он сам: они останутся одни. Одни в незнакомых местах. Словно угадав их тревогу, водитель продолжал:

— Я прихватил для вас карту. Оставлю ее вам и отмечу пункт, где мы встретимся. Укажу также, где расположена ферма, владельца которой я хорошо знаю.

Он замолчал. Каранто снова повернул голову, но Жюльен откинулся на спинку сиденья и не шевелился.

— А вы когда приедете? — спросил Каранто.

— Как только управимся. Может, даже завтра. Понимаешь, у нас не такое безвыходное положение, как у вас, ведь мы не рискуем сразу же угодить в лапы к бошам.

Человек, сидевший за рулем, быстро взглянул на Каранто, потом снова вперил взгляд в дорогу и сказал:

— Не бойся, мы вас не бросим в беде. А кроме того, там, в горах, вы встретитесь с нашими друзьями.


43


Они миновали Лабрюгьер, но машина еще долго катила по дороге, которая становилась все более ухабистой и вскоре нырнула в лес. На каком-то перекрестке водитель остановился и объяснил, что они на скрещении двух лесных дорог. Он развернул карту и при свете фар ткнул пальцем в черную точку, расположенную в центре зеленого пятна. Говорил он очень быстро, и Жюльен уловил из его речи только несколько незнакомых названий: Фонбрюно, Па-дю-Рьен, Лапрад, Лезескудьес, ферма Бандорелли, после чего он уехал, бросив на прощание: «До скорой встречи». Громко дребезжа, машина скрылась из глаз, и свет ее фар уступил место кромешной тьме, которая, казалось, вздрагивала на ветру. Усевшись под деревом, в полусотне метров от дороги, солдаты словно чего-то ждали. Земля была покрыта опавшими листьями, при каждом порыве ветра они потрескивали и шуршали. После долгого молчания Жюльен спросил:

— Думаешь, они и в самом деле присоединятся к нам?

— Уверен. Если б он не был хорошим товарищем, с какой бы стати повез он нас сюда среди ночи?

Жюльен ничего не ответил. Он чувствовал себя очень усталым, но усталость эта была ему почти приятна. Он думал о Сильвии и вместе с тем думал об этом незнакомом лесе и о полной приключений жизни, которая ждала их впереди. Когда в Лоне узнают, что он дезертировал, его товарищи скажут: «Он смелый парень, вроде Бертье». Удалось ли Бертье перейти границу? И не лучше ли было в свое время присоединиться к нему? Впрочем, уходя теперь в горы, он ведь тоже продолжает борьбу, говорит «нет» Петену и немцам, но зато он будет недалеко от Сильвии. Жюльен попробовал определить, где они находятся. Видимо, на склоне горы, лицом к северу. Значит, дом Сильвии там, напротив. Он, Жюльен, теперь на той самой горе, на которую они часто смотрели вдвоем с дороги, что змеится в полях за постом наблюдения. Когда рассветет, они, несомненно, увидят и холм Кастра. Водитель говорил, что от города до этих мест километров тридцать, а по прямой больше двадцати не наберется. Каранто, прикрывшись полой шинели, щелкнул зажигалкой и взглянул на часы.

— Половина второго, — сказал он, — до зари еще далеко. Что будем делать? Попробуем немного вздремнуть? Или двинемся сразу?

Водитель сказал им: «Идите все время в гору, тогда не заблудитесь». Он оставил им довольно тяжелый брезент, скатанный валиком и перехваченный в трех местах ремнями.

— Пожалуй, пойдем, — отозвался Жюльен, — лучше отойти подальше от дороги.

Он встал, приладил на спине ранец и нагнулся за брезентом.

— Давай свой карабин и вещевой мешок, — сказал Каранто. — Будем чередоваться.

Нести тяжелый брезент было неудобно. Пришлось надеть его, как хомут, на плечи, но на ходу брезент все время цеплялся за низкие ветви или стволы деревьев, незаметные в ночной темноте, Каранто шел впереди, и Жюльен слышал, как товарищ то и дело задевает прикладом карабина за деревья. Минут через десять оба уже запыхались. По лицу и по спине Жюльена катился пот. И юноша с нетерпением ждал каждого порыва ветра, приятно холодившего его кожу. Однако ветер пробегал главным образом по вершинам деревьев, шумно шурша листвой. Вдруг Каранто остановился, и Жюльен спросил его:

— А ты не думаешь, что мы сбились с пути?

— С чего ты взял?..

— Мы уже довольно далеко отошли от дороги.

Они еще немного посовещались и в конце концов решили дожидаться рассвета. Ощупью развернули брезент, расстелили его на пригорке, подложили под головы ранцы и укрылись краем полотнища.

Жюльен проснулся от холода. Свист ветра уступил место равномерному постукиванию: шел дождь. Во сне солдаты, почувствовав, должно быть, прикосновение первых капель, спрятали головы под брезент, однако вода, постепенно собиравшаяся в складках, натекла Жюльену за воротник; шея, грудь и спина у него были мокрые. Ночная темнота уже посерела, и контуры предметов вырисовывались сквозь густую завесу грязно-бурого тумана. Жюльен сильно озяб, он подумал, что и Каранто, верно, вымок насквозь. Он растолкал товарища. Оказалось, что у того промокли ноги.

— Так и простудиться недолго. Надо вставать и идти.

Они с трудом скатали брезентовое полотнище, покоробившееся от холодной воды.

— Господи, до чего ж оно тяжелое!

В этих словах Каранто прозвучала безнадежная тоска. Жюльен взглянул на него: Франсис был бледен и слегка дрожал. В неверном, призрачном свете печальной осенней зари, на фоне едва выступавших из серой пелены тумана деревьев с поникшими голыми ветвями Каранто казался разбитым и подавленным. Он не успел еще даже приладить за спиной ранец, а уже согнулся в три погибели, и Жюльена вдруг пронзило странное чувство — ему показалось, что его товарищ превратился в хрупкого, боязливого подростка.

— Давай перекусим, — предложил он, — тебе это на пользу пойдет.

— Нет, если не возражаешь, давай сразу двинемся. Боюсь, что я простудился, если же я понесу брезент, то быстро согреюсь.

Жюльен помог товарищу приладить на спине скатанное полотнище, которое теперь почти не гнулось. Они тронулись в путь. Жюльен шел впереди, таща оба вещевых мешка, ранцы и винтовки. Время от времени он останавливался и поджидал Каранто: тот шел с трудом, из его груди вырывалось прерывистое хриплое дыхание. Через несколько минут Дюбуа вдруг услышал позади себя шум. Он оглянулся. Каранто выпустил из рук тяжелый брезент, присел на корточки и привалился спиной к дереву; лицо у него налилось кровью.

— Господи, больше не могу, — простонал он. — Не могу.

Он поднял глаза. Вид у него был совсем больной.

— Франсис, ты должен малость подкрепиться.

Жюльен заставил товарища съесть немного хлеба и шоколада, выпить кружку сильно подслащенного вина. Туман слегка побелел, и солдаты поняли, что вокруг них облака. Оба молчали, но всякий раз, когда взгляды их встречались, Жюльен чувствовал: Каранто жалеет, что отважился идти в горы без проводника.

До полудня они продолжали подниматься в гору. Шли медленно и часто останавливались, потому что Каранто тяжело дышал. Теперь брезент нес Жюльен, но он нес также свой ранец и вещевой мешок. Хотя Франсис тащил только собственное снаряжение и винтовки, он шел согнувшись в три погибели. И, останавливаясь, всякий раз повторял:

— Господи, сам себя не узнаю. Должно быть, я и впрямь болен, коли так раскис. — А один раз он прибавил: — Ты, верно, проклинаешь меня за то, что я втянул тебя в эту историю.

— Да будет тебе, — прервал его Жюльен. — Кстати, ни во что ты меня не втягивал, я по своей охоте пошел.

Их одежда вымокла насквозь. А дождь все лил, монотонный, частый; время от времени на них обрушивались порывы ветра, крупные капли били по лицу, потом ветер устремлялся дальше вниз, по склону горы, к безднам, которые скрывались за густой завесой тумана.

— Хоть бы солнце показалось, можно было бы по крайней мере понять, где мы. Сколько идем, а я ни разу не заметил ни малейших признаков человека. Да уж, цивилизованным краем здешние места не назовешь! — сказал Каранто.

— Это как раз то, что нам нужно, — заметил Жюльен. — Ведь если б тут за каждым деревом попадался турист, ты бы первый завопил, что твой приятель оказал нам медвежью услугу.

Жюльен пытался шутить, но чувствовал, что ничто не может развеселить Каранто. Они только грустно поглядывали друг на друга, опять взваливали поклажу на спину и шли дальше. Ноги скользили по глинистой почве и по мокрым камням, проваливались в ямы, скрытые ковром из опавших листьев. Поздним утром солдаты целый час с трудом продирались сквозь густые заросли — колючий кустарник достигал им порой до плеч. Жюльен стал терять терпение. От усталости у него ныла спина и одеревенели икры. Шею свело, а пальцы, судорожно впивавшиеся в края брезента, болели. Ему хотелось выругаться, чтобы хоть немного облегчить душу, но он заставлял себя молчать, так как видел, что силы товарища иссякают.

— Черт побери, мы, видно, заблудились, — то и дело повторял Каранто, — нам отсюда вовеки не выбраться. Здесь и подохнем. Уверен, что так и случится. Должно быть, мы проглядели эту проклятую дорогу, прошли мимо нее ночью, не заметив.

— Не говори столько, тебе трудно дышать.

И они шли дальше, мокрые от пота и дождя. Вскоре Жюльену стало казаться, что он постепенно становится бесчувственным автоматом. Он упрямо двигался вперед, но все его тело мучительно ныло: дергающая боль в руках, в ногах, в спине то слегка затихала, то вновь усиливалась и в конце концов превратилась в почти нестерпимую муку, которая при каждом движении становилась все острее. Время от времени он, не оборачиваясь, повторял:

— Знаешь, это прекрасная тренировка. Особенно для тебя, да и для всякого, кто играет в регби.

Но Каранто уже не отвечал ему. Он даже больше не бранился, и до Жюльена доносилось только его натужное дыхание, хриплое, как у старого астматика.

Наконец в полдень, когда они решили сделать привал, чтобы поесть, глазам их вдруг предстала дорога, которая, казалось, горизонтально шла по склону горы, Жюльен сбросил брезент на землю, и Каранто без сил опустился на свернутое полотнище. Усевшись, он положил на землю винтовки и повел плечами, чтобы освободиться от ремней ранца. Солдаты оглядели друг друга Оба они были перемазаны с головы до ног. Покрыты грязью и прилипшими к одежде и обуви опавшими листьями. Каранто жалко улыбнулся:

— Хороши, ничего не скажешь! Крестьяне при встрече всадят в нас заряд дроби, как в бродяг.

— Ну, крестьян-то пока еще нет.

Лицо у Каранто опять вытянулось. Он горько усмехнулся и сказал:

— Ты прав. Я просто болван. Увидел дорогу и решил, что мы у цели. Как он сказал? «Будете идти по этой дороге часа три». Мы с тобой уже так выдохлись, что если доберемся к ночи, то сможем сказать: нам здорово повезло.


44


Им пришлось остановиться задолго до наступления ночи. Оки шли по дороге, повторявшей капризы горного рельефа: она то отлого спускалась, то ныряла вниз, то карабкалась вверх. А небо по-прежнему было затянуто облаками, день кончился, спустились сумерки, и казалось, будто к густому туману подмешали сажи.

Заметив, что Каранто совершенно выбился из сил, Жюльен попытался было взвалить на себя всю поклажу, но Франсис запротестовал.

— Оставь меня тут с барахлом, — сказал он. — И отправляйся на поиски этой чертовой фермы. Я укроюсь брезентом и попробую уснуть, а ты утром вернешься за мной.

Жюльен отказался; но дальше идти Каранто не мог, и приятели углубились метров на сто в лес, чтобы их нельзя было увидеть с дороги. Они растянули брезент между двумя деревьями. Колышков у них не было, и в двух местах они воткнули штыки, а по углам придавили брезент тяжелыми камнями, которые притащил Жюльен. Все, что было в вещевых мешках и ранцах, вымокло не меньше, чем одежда, в которой шли солдаты, и они не раздеваясь улеглись прямо на ковер из опавших листьев, пропитанный грязной водою. Холод струился с неба, поднимался от земли, пронизывал их насквозь. Друзья тесно прижались друг к другу и затихли, пытаясь уснуть. Однако Каранто все время дрожал и кашлял. Чтобы согреть товарища, Жюльен несколько раз изо всех сил растирал ему спину; но постепенно усталость взяла свое, голова у него отяжелела, и, когда сквозь густой туман чуть забрезжил рассвет, он забылся.

Дюбуа проснулся от холода — он совсем закоченел. Дождь все так же равномерно постукивал по брезентовому полотнищу, с деревьев шумно падали большие капли. Жюльен приподнялся на локте, под ним что-то захлюпало, и он понял, что они лежат прямо в воде. Робко занималась серенькая заря. Жюльен откинул полотнище и потряс Каранто, который спал, прерывисто и хрипло дыша. Франсис что-то промычал, но не шевельнулся. Жюльен повернул его на спину и увидел, что товарищ в жару — лицо и руки у него пылали.

— Каранто, Каранто! Тебе нельзя тут оставаться. Вставай, старик! Я отведу тебя на ферму. А потом вернусь за барахлом.

Каранто с трудом открыл глаза. Они лихорадочно блестели, но ничего не выражали. Он пробормотал несколько бессвязных слов.

— Франсис, я понесу тебя, старик. Ну же, шевелись, вставай.

Жюльен попытался поднять товарища с земли, но мешал натянутый брезент, и от этой попытки пришлось отказаться. И тут он вдруг понял, что ему не дотащить до места неподвижно лежавшего Каранто.

«Километр, пожалуй, я его еще пронесу. Но не больше».

Что ж делать? Оставаться здесь? Ждать, пока Франсис придет в сознание? А что, если он серьезно заболел? А ну как он умрет? Жюльен почувствовал, что его охватывает страх, и усилием воли заставил себя собраться с мыслями. Если он все же попробует тащить Франсиса на плечах, то рискует свалиться под тяжестью этой ноши, и тогда оба они окажутся посреди леса без еды, без брезента. На ферме, конечно, найдется какая-нибудь повозка. Один и без груза…

Жюльен выпрямился. Он понял, что накануне совершил ошибку, поддавшись усталости.

«Надо было вчера вечером оставить его тут и отправиться за помощью».

Чтобы легче было идти, он сбросил шинель, укутал ею Каранто, который все еще спал, не переставая стонать, и бегом пустился в путь.

На дороге вода стояла в колеях, струилась по каменистым тропкам и сбегала грязными потоками вниз по склону. Облака, как и раньше, висели над головой, будто их приклеили к горе, кое-где они медленно текли, точно застывшие реки, а в других местах ползли вверх, напоминая тяжелые и будто заледеневшие клубы дыма. Когда дорога устремлялась вниз, Жюльен бежал, но когда она выравнивалась или шла вверх, ему приходилось брести шагом, потому что не хватало дыхания и болели ноги. Ему казалось, что в его икры и бедра вонзаются длинные стрелы, и острая боль отдавалась даже в животе. Так он шел около часа и очутился наконец на какой-то поляне; туман скрывал ее границы. Неподалеку от дороги стояла бревенчатая лачуга, крытая двумя листами рифленого железа. Возле двери виднелась огромная колода, в ней торчали косарь и топор. Домишко явно не походил на ферму, о которой говорил человек, привезший их в горы, но, может, им окажут тут помощь? Жюльен постучал кулаком в бревенчатую дверь. И почти тотчас же послышалось ворчание, а вслед за тем скрип половиц.

— Это ты, Марту? Входи!

Голос был хриплый. Жюльен потянул на себя дверь. В лицо ему пахнуло теплом, запахом мочи и табака, и он на миг остановился. В лачуге было темно, но он различил смутно белевшую фигуру.

— Да кто там?

Жюльен, не шевелясь, стоял у порога. Он не знал, что сказать, что сделать. Усталость сковала его. В полосе света возникла фигура старика в одной рубахе, без куртки; вглядевшись в пришельца, он воскликнул:

— Господи боже! Солдат!

Старик как-то странно усмехнулся. Но, видно, не испугался. Не обращая внимания на Жюльена, он всунул ноги в деревянные башмаки, спокойно вышел под дождь, отошел на несколько шагов от дома и стал мочиться. Покончив с этим, он вернулся и сказал:

— А я и думаю, чего это Марту притащился спозаранку, да еще в такую погоду. Чего тебе здесь нужно? Ну ладно, входи.

Жюльен переступил порог и, пока старик растапливал большую печь и подогревал кофе, начал свой рассказ. По мере того как он говорил, лицо старика прояснялось. Часто моргавшие глазки засверкали, морщины разгладились. Время от времени он повторял:

— Черт побери, ребята, вы все же молодцы!

Когда Жюльен пояснил, что они ушли в горы, чтобы не попасть в лапы к немцам, старик поднял левую руку, на которой недоставало большого и указательного пальцев.

— Как видишь, у меня есть причины недолюбливать этих мерзавцев. Четыре года в дерьме просидел. — Он оглядел Жюльена с головы до ног. — Четыре года месил грязь, как ты вот нынче.

Жюльен неотступно думал о Каранто. Он чувствовал, что цепенеет от усталости, и хотел как можно скорее отправиться за товарищем. Его терзала мысль, что Франсис может умереть один, без помощи.

— До фермы отсюда больше двух километров, — сказал старик. — И до нее идти все вниз, по склону горы, стало быть, обратно придется карабкаться вверх. Как ни толкуй, а твоего приятеля лучше всего везти сюда.

— А у вас найдется повозка?

Старик улыбнулся. Казалось, он даже рад неожиданному приключению. У Жюльена было такое чувство, что старик ощутил себя участником войны.

— Нет, повозки у меня не найдешь. Я расчищаю лесосеку и вяжу вязанки дров. Потом за ними приезжают на лошади с фермы. Повозки у меня нет, но раненых я в своей жизни немало возил. Пошли.

Выпив горячего кофе, Жюльен немного согрелся. Старик надел охотничью куртку, сунул в задний карман косарь, два мотка веревки, и они тронулись в путь.

Когда они пришли к тому месту, где лежал Каранто, Жюльен уже выслушал немало историй о войне 1914 года. Этот худой, коротконогий старик, шагавший ровно и споро, вспоминал о том же, что и отец Жюльена, что и перевозчик, живший возле реки Лу. Он умолкал только для того, чтобы перевести дух или когда дорога уж очень круто устремлялась кверху, но Жюльен так устал, что почти его не слушал. До его ушей лишь смутно доносился голос спутника, перемежавшийся с хлюпавшей у них под ногами водой и шумом мокрых ветвей.

Старик срубил два высоких и тонких ясеневых дерева, очистил их от веток. Положил поперек обе винтовки и натянул на образовавшуюся раму шинель Жюльена. Позади торчали гибкие вершины молодых ясеней.

— Возьмешься спереди за один ствол, а я ухвачусь за другой. И малому будет лучше — стволы-то ведь пружинят, да и нам не так тяжело тащить.

Они прикрепили брезент поверх этих самодельных саней и уложили на него больного. Каранто все еще был без сознания, он все время стонал, лицо у него налилось кровью.

— Не иначе как распаление, — пробормотал старик. — Я эту штуку хорошо знаю, от нее мой брат помер. Ему всего тридцать два года было. Вот и он так выглядел. В точности. До того похоже.

Все это он произнес совершенно спокойным тоном, с неизменной своей улыбкой, от которой лицо его собиралось в морщины. Когда приготовления были закончены, старик поднял с земли ранец Каранто и приладил его за плечами.

— Оставьте, я сам понесу, — сказал Жюльен.

Старик нахмурил брови.

— Что это ты выдумал? — рассердился он. — Неужели я никогда ранца не таскал? Давай берись за другой ствол и шагай в ногу со мною. Нам повезло, что дождь идет, дерево лучше в колеях скользить будет.


45


Они с огромным трудом добрались до лачуги дровосека. Дорога все время вилась по склону, и каждый раз, когда служившие полозьями стволы выскакивали из колеи или натыкались на камни, самодельные сани кренились набок. На крутых тропинках Жюльен и дровосек старались нащупать ногами корни деревьев, чтобы найти в них опору, но, несмотря на это, скользили, и старик дважды тяжело падал на колени. От малейшего толчка больной стонал; по его лицу струился пот, руки у него тряслись. Старик проклинал свои башмаки, повторяя, что все дело в них, а вовсе не в возрасте, что сил у него еще достаточно. Жюльен молчал, стиснув зубы; в голове он ощущал странную пустоту, но взгляд его был прикован к дороге: он напряженно всматривался в каждый ее поворот, в каждое дерево, в каждый просвет в завесе тумана. Он не произносил ни слова, так как знал, что если даст волю ярости, то она унесет с собой его последние силы.

Наконец они дотащились до домика дровосека; поспешно подняли Каранто, внесли в комнату и положили прямо на пол между печкой и отодвинутым к стене столом.

— Разденем-ка его поскорее, — сказал старик. — А после уложим в мою постель.

Полотенца у дровосека не было, и им пришлось растереть раздетого догола Каранто старой пропыленной мешковиной.

— Это ему только на пользу, — бормотал старик, — от дерюги враз согреется.

Больной не спал, но его мутные глаза бессмысленно блуждали; казалось, они были погружены в мир, созданный его горячечным воображением.

Они опустили Каранто на соломенный тюфяк. Простыней у дровосека тоже не было, на тюфяке лежали только две козьи шкуры да грубое темное одеяло, все в дырах и заплатах.

— Оно у меня еще от армии осталось, — с гордостью сказал старик. — Всю кампанию со мной проделало. Ему теперь будет тепло, твоему дружку.

— Да, хорошо, конечно, что мы его уложили, но его ведь еще и лечить надо.

— Я, как только поглядел, сразу понял, что у него распаление, — сказал дровосек. Он посмотрел на Жюльена, немного подумал и неторопливо прибавил: — Ты тоже ложись. Там, в пристройке, есть солома. А я схожу на ферму. У них, надо быть, все найдется.

— Ему нужен врач…

— Не беспокойся. У тебя и у самого вид неважнецкий. Поешь чего-нибудь да ложись-ка спать.

Жюльен представил крутую дорогу, о которой говорил ему старик, но не нашел в себе сил отказаться. Он вспомнил о грязи и о том, как трудно будет идти дровосеку, но вместе с тем неотступно думал о соломе и чувствовал, что усталость буквально пригвоздила его к колоде, на которую он тяжело опустился. Съев ломоть хлеба с сыром, Жюльен поплелся за стариком; тот обогнул лачугу и открыл дверь, похожую на ту, что вела в комнату. В маленьком чулане — в нем было не больше двух квадратных метров — лежала куча соломы.

— Раздевайся и ты, — сказал дровосек. — Оботрешься соломенным жгутом, так лошадей обтирают, это самое верное средство против простуды.

Жюльен кивнул и опустился на землю. Раздевшись догола, он зарылся в солому и с минуту прислушивался к тому, как капли дождя стучат по железной крыше. Снаружи к углу лачуги был, должно быть, придвинут чан, и равномерный шум дождя перемежался со звуком падающей струи. До ушей Жюльена донеслись удаляющиеся шаги старика, потом он различил стон Каранто, отделенного от него только дощатой перегородкой, в которой зияли щели; больше он ничего не слышал — он задремал.

Очнулся Жюльен только к вечеру, его разбудил голос старика — тот с кем-то разговаривал. Юноша вдруг почувствовал страх при мысли, что дровосек мог на них донести и вернуться в сопровождении жандармов. Он припал ухом к щели. Старик и незнакомый мужчина говорили на местном наречии, и Жюльен успокоился. Он собрался одеться, но платье его все еще было мокрое. От одного прикосновения к влажной материи пробирала дрожь. Он секунду помедлил, потом постучал в перегородку и крикнул:

— У вас не найдется сухих штанов и старой куртки?

— Мы уж об этом подумали, парень, — отозвался дровосек. — Я сейчас к тебе приду.

Жюльен услышал, как старик зашлепал по грязи. Сильный дождь все еще не прекращался. От одежды, которую ему бросил дровосек, приятно пахло душистыми травами — хозяйки кладут такие травы в шкаф, где лежит белье. Запах этот заставил Жюльена вспомнить о матери. Брюки, рубаха и куртка оказались ему впору, и он понял, что они принадлежат не старику. В слегка поношенном костюме из грубого вельвета было тепло. Жюльен вошел в комнату, где лежал Каранто. Там находился высокий и широкоплечий мужчина, которого привел дровосек; на вид ему было лет сорок. Без сомнения, вельветовый костюм принадлежал ему.

— Вид у твоего товарища неважный, — сказал он Жюльену.

— Вас зовут Бандорелли?

— Да. Робер, который вас сюда привез, — мой приятель. Когда я жил в Кастре, мы вместе играли в регби. Раз он вас прислал, значит, вы заслуживаете полного доверия. Только, пожалуй, не следовало ему этого делать. Чем все это для вас кончится? Особенно теперь, когда твой товарищ, так расхворался?

— У парня распаление, — вмешался старик. — Можете мне поверить.

— Я привез банки, — продолжал Бандорелли. — И таблетки аспирина, да еще жена дала мне какой-то отвар. Прихватил я и сухую горчицу, чистые тряпки. Только вот сам, к сожалению, задержаться не могу.

— Управимся, сами управимся, — сказал дровосек. — Ты не беспокойся, малыш. Ступай себе домой. А главное — не тревожься из-за еды, если нам что понадобится, я спущусь на ферму. Не задерживайся тут, малыш. Не задерживайся.

Грязная каскетка, прикрывавшая плешивую голову дровосека, едва достигала груди фермера, которого старик покровительственно называл «малыш». Видно было, что ему не терпится спровадить Бандорелли, и он стал снова торопить его. Фермер достал из заплечного мешка два больших круга кровяной колбасы, покрытый глазурью глиняный горшок и высыпал в корзину картофель; потом перебросил пустой мешок через плечо, поглядел на Каранто, беспомощно пожал плечами и удалился. Не прошел он и десяти шагов по лужайке, как его фигура уже стала казаться серым расплывчатым пятном. Старик закрыл дверь. Окошко в лачуге было совсем маленькое, и сквозь грязные стекла едва просачивался свет, еще более печальный и серенький, чем в лесу.

— Мы сейчас опять разведем огонь и займемся твоим приятелем, — сказал дровосек.

В его голосе прозвучало что-то похожее на удовольствие, и, когда пламя, в котором весело потрескивали ветки, осветило лицо старика, Жюльен увидел, что он улыбается.

— Думаете, его удастся вылечить? Разве нам не потребуется помощь врача?

— Врача? — переспросил старик. — А где ты найдешь такого, что захочет сюда добираться? И такого, что станет держать язык за зубами? Не волнуйся. Выходим твоего дружка. Я таких больных на своем веку немало повидал Встречались мне случаи и потяжелее.

Они согрели воду, и дровосек положил на грудь Каранто большую тряпку, пропитанную горчицей. Потом с помощью Жюльена перевернул больного на живот и принялся ставить ему на спину банки. Разорвав газетный лист на небольшие квадратики, он поджигал их на свече и кидал в стеклянные стаканчики. Жюльен невольно любовался точными движениями старика, тем, с какой ловкостью тот держит банки между ладонью и тремя пальцами своей искалеченной руки. Попутно он объяснял Жюльену, что ухаживал не только за своим братом и односельчанами, но и за угольщиками, заболевшими в лесу. Старик смотрел на жизнь просто и естественно, а о смерти говорил так же спокойно, таким же обыденным тоном, каким говорил о том, что надо бы подбросить полешко в огонь, или о том, что дождю, видно, конца не будет.

— Если твоему приятелю суждено распроститься с жизнью, — объявил он, — ни один доктор больше меня не сделает. Разве только деньги сдерет. Знаешь, на войне надо рассчитывать только на себя. Вот увидишь, мы и сами управимся.

— Сколько мы вам хлопот причинили!

Старик покончил с банками. Накрыл Каранто одеялом и повернулся со свечой в руке. Он немного помолчал, а потом проговорил:

— Черт побери, раз уж у меня в доме люди, кто ж еще будет ими заниматься, как не я?!

Жюльену все больше казалось, что дровосек рад их присутствию. Старик непрерывно говорил о прошлой войне, говорил он и о нынешней, которая привела в его лачугу двух молодых солдат. Он только от Жюльена услышал, что американцы высадились в Северной Африке, и толком еще не успел разобраться в событиях. Но одно ему было понятно: неподалеку были немцы, он знал, что они опять находятся тут, рядом, и мысль эта волновала его. Старик в свое время сражался в Вогезах и теперь то и дело сравнивал Вогезы с теми горами, где они все трое сейчас находились. Он даже говорил об «укрепленных позициях», о «секторах» и толковал о сражениях, походивших на те, в которых он когда-то участвовал.

Пообедав, Жюльен и дровосек долго сидели возле очага. Из экономии старик задул свечу, и теперь только отблески пламени плясали на утрамбованном земляном полу, освещая их вытянутые ноги. Жюльен словно погрузился в оцепенение, а старый дровосек продолжал свой нескончаемый рассказ. Он вспомнил о том, что во время войны 1914 года какой-то местный крестьянин не захотел воевать и прятался на Черной горе. Жандармы так и не поймали его. Этого крестьянина арестовали только после заключения мира, когда он вернулся к себе домой. Бросили в тюрьму, но через несколько месяцев выпустили. А вот сам он, сказал старик, поступил как раз наоборот: почти всю свою жизнь провел в этом лесу и покинул его, только когда пошел воевать. И четыре года войны занимали в его памяти больше места, чем вся остальная мирная одинокая жизнь.

Выходит, всюду, в любом уголке земли, можно было встретить человека, отмеченного печатью прошлой войны, человека, который вспоминал о ней почти без злобы, без истинной скорби, человека, который еще отчетливо помнил войну, но относился к ней так, как относится к застарелому недугу больной, уже успевший с ним свыкнуться.


46


На следующий день дождь прекратился, однако гору все еще окутывали плотные серые облака. Временами резкий порыв ветра раздирал эту пелену, но и тогда невозможно было разглядеть ни небо, ни долину. Дровосек и Жюльен по-прежнему видели вокруг себя клубы белесо-серого тумана, они оставались пленниками этого блестевшего от влаги мира, где земля и деревья казались порой светлее небосвода.

Каранто лежал неподвижно, обессилев от жара. Однако потел он теперь меньше, и, когда его разбудили, чтобы напоить сладким настоем и липовым отваром, он спросил, где находится.

— Не тревожься, — ответил Жюльен. — Все идет как надо.

— Ты в доме ветерана прошлой войны, — вмешался старик. — Спи себе, об остальном мы позаботимся.

Положив на грудь больного свежий горчичник, дровосек сказал Жюльену:

— Ты тут побудь с ним. А мне за работу пора.

— Он сейчас ни в ком не нуждается. Я тоже с вами пойду.

Старик для вида воспротивился, но заметно было, что он доволен. И они отправились на лесосеку.

Погода стояла холодная. Ветви, за которые они брались руками, были покрыты капельками полузамерзшей воды. Чтобы согреться, Жюльен работал в полную силу. На земле валялась груда уже готовых вязанок, их надо было вытащить на дорогу, куда за ними приедет подвода. Старик, несмотря на свою изуродованную руку, быстро и ловко готовил новые вязанки. К полудню слой облаков стал не таким плотным, но все еще не пропускал солнечных лучей. С неба сочился только мутно-желтый свет, и влажная земля, стволы, ветви чуть поблескивали.

— Завтра будет ясный денек, — объявил дровосек. Наутро и в самом деле показалось солнце. Несколько

дней простояла сухая морозная погода, с севера дул сильный ветер, яростно хлеставший по склону горы. Глядя в просветы между высокими деревьями, Жюльен старался определить, в какой точке горизонта расположен Кастр. Там жила Сильвия. Она раньше, чем он, вдыхала ветер, который сейчас больно стегал его по лицу. Однако сквозь фиолетовую дымку, которую даже северный ветер не мог оторвать от земли, Жюльен различал только синеватые контуры города, нередко сливавшиеся с горизонтом.

Каранто чувствовал себя лучше. Его крепкий организм упорно боролся с болезнью. Температура у него упала, и он уже силился улыбнуться. На пятый день он ненадолго встал с постели и даже вызвался почистить картофель. Старик был счастлив.

— Видишь, хоть я и не лекарь, а любого из них за пояс заткну, — говорил он.

По вечерам они уютно сидели перед очагом, где весело потрескивали поленья. Северный ветер бился о дверь и стонал, цепляясь за железную кровлю, но в лачуге было тепло. Дровосек наотрез отказывался спать в своей постели, и Жюльен был убежден, что старик радуется, как ребенок, возможности укладываться на ночь вместе с ним на соломе, наваленной в дровянике. Там из-за щелей в стенах было особенно слышно, как беснуется ветер. Холод ощущался гораздо сильнее, но они натягивали на себя козьи шкуры и глубже зарывались в солому. А уже через минуту согревались собственным теплом так, будто спали под мягкими пуховиками.

Однажды утром за дровами приехал фермер. Жюльен помог нагрузить подводу, потом вернулся в лачугу, чтобы прочесть газеты, которые Бандорелли привез вместе с хлебом и картофелем. Каранто успел уже пробежать глазами наиболее важные новости. Он сообщил, что Петен предоставил всю полноту власти Лавалю.

— Ничего не скажешь, докатились, — проворчал старик. — Я не раз слыхал, что этот Лаваль прохвост и скотина.

— Испанцы, видно, боятся, как бы американцы не высадились на их территории, — продолжал Каранто. — Они призвали в армию семьсот тысяч человек.

— Ну а о нашей армии ничего не пишут? — спросил Жюльен.

— Нет. Тут пишут о немцах, о том, что они ввели у себя продовольственные карточки. Пишут также, что после оккупации свободной зоны меры пассивной обороны усилены. Но самое удивительное то, что демаркационная линия по-прежнему существует.

Жюльен, не перестававший думать о женихе Сильвии, почувствовал облегчение при этом известии.

Старик засыпал их вопросами. Он никак не мог взять в толк, почему французская армия остается в казармах, а вокруг стоят немцы.

— Да эта война и на войну-то не похожа, — повторял он. — Вы правильно сделали, что смылись. Вся их затея гроша ломаного не стоит. Помяните мое слово, скоро все к чертовой матери полетит.

В воскресенье тридцатого ноября пастушок с фермы принес газету. Она была свежая, вышла накануне. Через всю первую полосу шел заголовок: «ДЕМОБИЛИЗАЦИЯ АРМИИ ПЕРЕМИРИЯ». Дюбуа и Каранто несколько мгновений молча смотрели друг на друга, а потом стали внимательно читать: «Меры по демобилизации французской армии, изложенные канцлером Гитлером в письме на имя главы государства маршала Петена, меры, осуществление которых началось минувшей ночью, не вызвали никаких инцидентов».

Франсис усмехнулся.

— Знаешь, о чем я думаю? — спросил он.

— О том, как вернуться домой.

— Это само собой. Но больше всего я думаю об этом сухопаром болване лейтенанте, который разглагольствовал у нас на посту. Черт побери, что-то они не больно упоминают в своей газетенке о почетном бое!

Они стали обсуждать, что же делать дальше. Теперь им казалось уже немного смешным, что они прячутся тут с винтовками без патронов, в то время как их товарищи, быть может, уже разъехались по домам.

— И все-таки не очень приятно, должно быть, сдавать оружие бошам, даже не попытавшись им воспользоваться, — медленно сказал Каранто.

— Как ты думаешь, в других частях многие поступили, как мы?

— Да, кстати, тут опубликована небольшая заметка, в ней говорится, что в Тулоне моряки пытались потопить несколько военных кораблей. Впрочем, эта продажная газетенка не очень-то распространяется на такие темы. Хорошо бы кого-нибудь расспросить.

Толком они ничего не знали. Фермер боялся преследований и взял с них слово, что они ни в коем случае не станут приходить к нему в дом. К тому же Каранто был еще слишком слаб, и нельзя было думать о том, чтобы тронуться в путь. Им приходилось оставаться тут, вдали от людей, не получая почти никаких известий, им предстояло и дальше жить на этой горе, в этом лесу, где гулял ветер, в лесу, который стеной стоял вокруг них. Каранто все время говорил о том, что приказ о демобилизации армии был отдан Гитлером. Он утверждал, что французы ни в коем случае с этим не примирятся. По его мнению, что-то должно было произойти, а потому лучше уж находиться в горах, чем в городе, оккупированном неприятелем.


47


Как только кашель у Каранто прошел, он принялся за работу. Надо было расчистить несколько лесосек, перетащить на дорогу вязанки дров и хвороста, распилить поваленные деревья. Фермер явно был доволен помощью солдат. Он доставлял провизию, смотрел, как они работают, а потом возвращался к себе. Он даже дал молодым людям несколько франков, сказав при этом:

— Я хорошо понимаю, тут вам их тратить не на что. Но если вам придется уйти из здешних мест, немного наличных не помешает.

В один из воскресных дней к ним наведался Робер — человек, привезший их в горы. Он рассказал, что некоторые солдаты и офицеры тоже скрываются в окрестных лесах. Где именно они находятся, он не знает, но его товарищи стараются наладить с ними связь. Когда понадобится, он еще раз сюда приедет, но пока что он больше приносит пользы в Кастре, где ждет распоряжений из Лондона. Потом он заговорил о посте наблюдения:

— Ваших товарищей не демобилизовали. Они теперь носят синие мундиры летчиков и нарукавные повязки, на которых стоят три буквы — «ПГП». Это означает: «Противовоздушные гражданские посты».

— Выходит, они помогают бошам? — спросил Жюльен.

— Не думаю. Боши устроили свой пост воздушного наблюдения в замке. А ваши товарищи должны только при появлении самолетов давать сигнал тревоги для гражданского населения. Так что они вроде как бы и солдаты и не солдаты. Кстати, их разоружили. И по-моему, они не слишком-то серьезно смотрят на свои обязанности. Когда их спрашивают, что означают буквы «ПГП», они обычно острят: «Помощь городским потаскухам».

Жюльен сказал, что хотел бы написать Сильвии. Робер и фермер рассердились. По всей округе рыскают жандармы, они вылавливают дезертиров и передают их в руки немецкой полиции. Жюльен, однако, настаивал, и Робер в конце концов согласился взять у него письмо, адресованное Ритеру для передачи Сильвии. Он даже прочел это письмо, желая убедиться, что там нет никаких указаний на то, где Жюльен находится.

Время от времени фермер приносил газеты, служившие молодым людям единственной связью с миром, где бушевала война. Так, 14 декабря они узнали, что Петен направил Гитлеру послание, в котором предлагал сформировать армию, проникнутую духом «европейского сотрудничества»: она позволила бы Франции отвоевать свои колониальные владения. Но Дюбуа и Каранто прежде всего выискивали в газете те сообщения, которые указывали на то, что существуют люди, отвергавшие, как и они сами, даже мысль о возможном сговоре с Германией. В начале января им попались на глаза заметки, где говорилось об инцидентах в Марселе: в гостинице, занятой немецкими учреждениями, взорвалась бомба. Несколько человек было убито, в городе ввели комендантский час — с восьми вечера и до шести утра. В одной заметке было сказано: «Немецкие войска получили приказ применять оружие при малейшей попытке населения сопротивляться распоряжениям властей».

Бандорелли заверил молодых людей, что в районе Кастра пока спокойно, но Жюльен все больше и больше тревожился за Сильвию. Сам он оказался вдали от войны, он жил теперь еще спокойнее, чем на посту наблюдения, а вот Сильвии каждый день приходилось сталкиваться с немцами. Каждую минуту в городе мог произойти какой-нибудь инцидент, могли прогреметь выстрелы, жизни Сильвии угрожала опасность. В эти дни Жюльен нередко вспоминал покойного мастера. Ведь Вуазен погиб потому, что хотел быть рядом с женой. Перед тем как рискнуть перейти через демаркационную линию, мастер сказал ему: «Думаешь, так весело знать, что твоя жена живет в окружении бошей?» Если он, Жюльен, попытается сейчас проникнуть в Кастр, чтобы повидать Сильвию, ему будет угрожать такая же опасность, что и Вуазену. Как она поступит, если ей сообщат, что Жюльен погиб потому, что не мог больше оставаться вдали от нее? Если его убьют, Ритер отнесет Сильвии их любимые книги, те, что лежат в комнате на посту наблюдения, в его чемодане. В чемодане, принадлежавшем пареньку из Домбаля, который пропал без вести в дни отступления.

Несколько дней спустя газеты сообщили об арестах, вызванных «террористическими и антинациональными актами». Было захвачено оружие, сброшенное на парашютах. Каранто радовался. Значит, и в самом деле нашлись люди, готовые к вооруженной борьбе.

— Если так дальше пойдет, — сказал он, — мы вступим в драку прежде, чем твой приятель Бертье. И нам придется куда труднее, чем ему.

Так они жили до самого февраля. Они уже знали наизусть все истории дровосека, но не мешали ему предаваться воспоминаниям. Старик всем распоряжался, готовил пищу, распределял работу. Однажды Каранто в шутку назвал его «сержантом». Дровосеку это доставило такое удовольствие, что с того дня они его иначе не называли.

В начале февраля молодые люди узнали из газет о том, что создана так называемая французская милиция и отборная часть — французская гвардия. Фермер, принесший газеты, был встревожен.

— Пока нам приходилось иметь дело с фрицами, — сказал он, — можно было надеяться их околпачить, но если уж шпиками стали французы, дело дрянь.

— Вы и вправду думаете, что все это затеяли для того…

Жюльен не закончил фразу. Они без слов поняли друг друга. Бандорелли покачал головой. И только. Было воскресенье, седьмое февраля 1943 года. Погода стояла серенькая, низко нависали облака, и западный ветер нес с собой влагу.

— Мне пора, — сказал фермер. — Пожалуй, еще до наступления ночи разыграется непогода.

Он поднялся и поглядел на солдат; день угасал, в маленькое оконце вливался тусклый свет; Бандорелли явно не хотелось оставлять их в таком грустном настроении, он наклонился над столом и стал рыться в газетах. Найдя статью, которую искал, он подошел ближе к свету и медленно сказал:

— Война, может, кончится гораздо раньше, чем думают. Вот, послушайте: «После героического сопротивления, продолжавшегося два месяца, Шестая армия фельдмаршала Паулюса вынуждена была сложить оружие в Сталинграде перед лицом превосходящих сил противника». Я слушал передачу из Лондона. Би-би-си утверждает, что это не просто разгром, а настоящая катастрофа для немцев.

Фермер пожал всем руки и вышел. Когда дверь за ним захлопнулась, дровосек взял газету.

— Надо и мне это прочесть, — промолвил он. — Казаки всегда были отчаянные солдаты! И все же в четырнадцатом году русская военная машина… Но дело не в этом, главное, что солдаты…

Старик снова пустился в воспоминания, но Жюльем его не слушал. Мысленно он был в Кастре с группой товарищей, спустившихся с гор. Они с юга атаковали немцев, которые закрепились возле заставы. Потом бой шел на улице Вильнев, и раненого Жюльена внесли в дом к Сильвии. Девушка вместе с матерью ухаживала за ним, а папаша Гарюэль, грозный папаша Гарюэль, плакал от полноты чувств.


48


Однажды вечером, возвратившись с лесосеки, они застали в хижине поджидавшего их пастушка с фермы. Жюльен сразу же почувствовал, что мальчик принес дурную весть. На столе лежало письмо. Белый конверт казался слишком ярким пятном в мягком полумраке небольшой комнаты с потемневшими деревянными стенами. Перед тем как взять это письмо, Жюльен спросил:

— Что случилось?

— Хозяин там обо всем пишет. Он послал меня сюда потому, что нынче после обеда на ферму нагрянули жандармы.

Трое мужчин молча переглянулись. Жюльен вдруг понял, как сильно он привязался и к этой дощатой хижине, и к старику, и к той жизни, какую они здесь вели, — жизни, чем-то напоминавшей мальчишескую игру.

— Погляди-ка, что там написано, — сказал дровосек.

Жюльен разорвал конверт. Бандорелли просил их уходить как можно скорее. Он указывал место на горе, где им следовало укрыться, и советовал держаться подальше от проезжих дорог.

— Да он рехнулся! — вышел из себя старик. — Не можете вы так уйти, без проводника. — После короткого колебания он прибавил: — Я сам пойду. Пойду с вами.

— Нет, — возразил Каранто.

— Хозяин велел мне проводить вас до Сломанной скалы, — сказал пастушок. — А оттуда вам надо будет идти все прямо да прямо.

Молодые люди посмотрели друг на друга. Жюльен понял, что Каранто думает об их первой ночи в горах.

— Он хочет, чтобы они нынче же вечером и отправлялись? — спросил дровосек.

— Вот именно, — ответил пастушок. — Хозяин говорит, что, если уж жандармы пожаловали, значит, что-то пронюхали и могут заявиться сюда к вам завтра спозаранку. Может, крестьяне из деревни видели, как вы работали в нижних лесосеках. А потом хозяин сказал, чтобы вы, как только прочтете письмо, тут же и сожгли его.

Старик пожал плечами. Он растерянно топтался между потухшей печью и столом, беспомощно уронив свои большие жилистые руки. Казалось, он обессилел, раздавлен новостью. И только ворчливо повторял:

— Да он рехнулся… Совсем рехнулся… Не можете вы так вот сразу взять да и уйти…

Солдаты, не говоря ни слова, собирались в дорогу. Они достали из-под соломы винтовки, вещевые мешки и ранцы, обмундирование. Пастушок протянул им буханку хлеба, сало и сыр, которые он принес с фермы. В письме Бандорелли говорилось, что в горах уже создана боевая группа. Ее предупредят об их приходе, и навстречу им вышлют проводника. Молодым людям надо будет спросить у него, как пройти к источнику пресной воды. Это пароль. Жюльен подумал о встрече с другими бойцами, и на душе у него стало веселее. Неужели и впрямь начинается вооруженная борьба? Неужели они наконец примут участие в войне? Он одновременно и надеялся на это и боялся; представлял себе лагерь вооруженных людей и обводил прощальным взглядом хижину, где они так славно жили в обществе старого дровосека.

Когда они вышли за порог, уже сгущались сумерки, ночь поднималась из лощины, окутывая темным покрывалом деревья, росшие ниже по склону горы. Небо еще оставалось светлым, но продолговатые серые облака с расплывшимися краями дробились, медленно удаляясь к востоку.

Старик непременно хотел проводить солдат до края поляны. Он больше не ворчал. Только смотрел на них, и глаза его блестели сильнее, чем обычно. Дойдя до того места, где начинался лес, все остановились. Чуть дрогнувшим голосом дровосек сказал:

— Не теряйте времени, ребята. Погода того и гляди испортится… И помните, что я тут. Помните. Никогда ведь не знаешь… Помните же, что я тут.

Голос его пресекся. Жюльен, уже подходивший к старику с протянутой рукою, сделал еще шаг вперед, наклонился и поцеловал впалые, заросшие щетиной щеки дровосека.

— До свидания, сержант, — сказал он. — И спасибо. Большое спасибо.

— Будет вздор-то молоть, — пробормотал старик.

Каранто тоже поцеловал его, и молодые люди быстро зашагали по дороге вслед за пастушком.

Дойдя до поворота, они оглянулись. Дровосек не двинулся с места. Он стоял, втянув голову в плечи, слегка сгорбившись, подогнув колени, и походил на пень с ободранной корой, торчащий между деревьев у обочины дороги — две ее колеи, точно упавшие с неба змеи, распластались на мертвой земле.


49


Расставшись с пастушком, они долго шли, не говоря ни слова. Дорога, по обе стороны которой росли мощные дубы и буки, постепенно поднималась в гору. Прожив почти целую зиму в лесу, они уже привыкли передвигаться по этой неровной почве, из которой выступали корни деревьев и торчали камни, и все же идти было жарко. Солдаты так туго скатали брезент, что он походил на большую подкову и плотно прилегал к ранцу. Чтобы не снимать его всякий раз, они лишь изредка останавливались и менялись ранцами, затрачивая на это ровно столько времени, сколько требовалось, чтобы удлинить или укоротить ремни. Пока один тащил брезент, другой нес вещевые мешки. Это позволяло каждому не расставаться со своей винтовкой — опираться на нее, как на палку, или протягивать товарищу на крутом подъеме.

Дровосек предупреждал, что на пути им попадется большая пустошь, которую он советовал пройти ночью. Молодые люди достигли ее уже в полной темноте. И остановились.

— Что будем делать? — спросил Каранто. — Заночуем тут или перевалим через косогор?

— Я бы дальше не пошел. Кому придет в голову искать нас в таком глухом месте?

— А как мы ее пройдем, эту пустошь, если не проснемся до рассвета?

Было так темно, что они почти не различали друг друга. Жюльен подошел к товарищу и спросил:

— Тебе не кажется, что старику еще с той войны постоянно мерещатся засады? Послушать его, так через любую лужайку надо пробираться ползком. Он славный мужик, да только вот бредит войной, ему повсюду чудится опасность.

— Ты прав. Откос этот защищает нас от ветра, да и никаких дорог тут поблизости нет; лучше уж остановимся на ночлег здесь.

Они заблаговременно приладили к брезенту веревки и ремни, и это позволило им быстро разбить невысокую узкую палатку, причем часть полотнища расстелили на земле. Вода на склоне не задерживалась, и почва тут была только чуть влажная. Не разводя огня, солдаты поужинали хлебом и сыром, выпили по кружке вина. Поспешный подъем в гору утомил их, а они и до этого устали, проработав целый день в лесу; вот почему, едва они улеглись, завернувшись в шинели и прижавшись друг к другу, тяжелый сон сморил обоих.

Они проснулись от холода еще до зари и достигли противоположного конца пустоши в ту самую минуту, когда в предутренних сумерках стали вырисовываться первые силуэты деревьев. В лесу, хотя и лишенном в эту пору листвы, было еще темно. Почва здесь была почти совсем ровная, лишь изредка попадались небольшие бугорки и камни.

Часов в десять утра солдаты внезапно оказались перед горной расселиной, покрытой такой густой порослью, что они приняли решение обогнуть ее. Хотя подъем вдруг кончился, молодые люди были уверены, что не сбились с пути.

— Я всегда хорошо ориентируюсь, — то и дело повторял Каранто, — можешь на меня положиться, еще ни разу в жизни я не заблудился в лесу. Сделаем небольшой крюк километра в два, но от верного направления из-за этого не отклонимся.

Жюльен шел вслед за товарищем. Он чувствовал себя хорошо, руки и ноги легко его слушались, он не ощущал ни малейшей усталости, и в нем жила уверенность, что они вскоре соединятся с организованной группой Сопротивления. Небо по-прежнему нависало над самой головой, но он не думал о надвигавшемся ненастье. Холод бодрил, идти было легко, даже ветер казался приятным — он шумел в верхушках деревьев и словно звал за собой.

Они взяли вправо, но кустарник не стал реже, и солдаты решили двигаться напрямик.

— Тут идти недолго, — сказал Каранто, — это, должно быть, узкая лощина, а по ее дну струится маленький ручеек.

Однако, чем больше они углублялись в заросли, тем обрывистее становился склон, а деревья росли теснее и гуще. И вскоре молодые люди оказались среди такого непроходимого и колючего кустарника, что им пришлось остановиться.

— Пошли назад, — сказал Жюльен.

— Нет, нет. Возьмем влево. Там заросли не такие густые, мы обязательно отыщем проход.

Сказывалось утомление, и они стали раздраженно препираться.

Каранто настаивал на том, что надо идти прямо через чащу, а Дюбуа хотел вернуться обратно и обогнуть ее. Впервые после отъезда из Кастра они спорили с таким ожесточением.

— Если мы начнем ссориться, все пропало, — заметил Каранто.

— Но ты ведь сам видишь, что двигаться вперед невозможно.

Франсис внезапно рассмеялся.

— Поесть бы хорошенько, — мечтательно сказал он. — Если уж ты так настаиваешь, давай бросим жребий.

Они опустились на землю прямо в кустах.

— Одно могу сказать, — начал Жюльен, — если бы кто-нибудь вздумал нас тут разыскать…

Над головой у них виднелся только клочок неба. А со всех сторон их окружала плотная стена из зарослей дрока и каких-то кустов, оплетенных лианами, так что уже в нескольких метрах взгляд упирался в эту живую стену. Они почти покончили с едой, когда с узкой полоски неба стали падать первые хлопья тяжелого снега, пропитанного водой, снега, который, казалось, тащил за собой леденящую мглу.

— Черт побери! Только этого нам еще недоставало! — рассвирепел Каранто.

Они поднялись.

— Надеюсь, на сей раз ты согласишься с тем, что пора отсюда выбираться.

— Напротив, времени нельзя терять. Надо двигаться вперед…

— Балда! — взорвался Жюльен. — Ты, я вижу, совсем сдурел.

Их взгляды скрестились. Каранто криво усмехнулся:

— Кажется, мы сейчас подеремся!

Он вынул из кармана монету и сказал:

— Выбирай!

— Решка.

Монета завертелась, потом упала на ладонь Франсиса.

— Герб!

— Ты еще об этом пожалеешь, — проворчал Жюльен. Каранто пошел вперед, раздвигая ветви и прорубая штыком дорогу в кустарнике.

Жюльен шел следом, таща брезент; он кипел от ярости. Гнев его все возрастал. Он молча проклинал и небо, и снег, и упрямство товарища, и трусость фермера, поспешившего от них избавиться. Под конец он не выдержал.

— Негодяй, болван! Мерзавец, он просто сдрейфил! Решил, что жандармы снова явятся!

Каранто остановился, посмотрел на товарища и сказал:

— Не надрывайся так! Это ничему не поможет.

Жюльен хотел было еще что-то крикнуть, на языке у него вертелись резкие слова, но он прочел в глазах Каранто такую тоску, что разом умолк. Видно было, что Франсис в полном изнеможении.

— Что с тобой? — спросил Жюльен. — Совсем выдохся?

Каранто тяжело вздохнул, опустил глаза, потом бросил на приятеля почти умоляющий взгляд.

— Боюсь, что ты был прав, — прошептал он. — Дальше идти нельзя, нужно возвращаться.

Он вложил штык в ножны, и Жюльен увидел, что обе руки Каранто в крови.

— Хочешь, я пойду впереди? — предложил он.

— Хочу. Только повернем назад. И я потащу брезент.

Лицо Франсиса было расцарапано и покрыто потом. Жюльен вдруг испугался, что товарищ опять заболеет. Он собрал все силы, повернулся и зашагал.

— Пошли, — сказал он. — Ты совсем умаялся из-за этого кустарника. А я нисколько не устал.

— Давай сюда брезент.

Жюльен продолжал идти. Некоторое время до него еще доносился задыхающийся голос приятеля: Каранто говорил, что они заблудились по его вине, и ругал себя последними словами. Но вскоре он умолк, и теперь слышался только звук их шагов да негромкое поскрипывание снега, тяжелые хлопья которого падали на мокрые листья и сучья, устилавшие землю.


50


Ночью снег сменился проливным дождем. Солдатам удалось наконец выбраться из зарослей, но, когда сквозь густой туман забрезжила заря, они окончательно поняли, что не знают, где находятся. Лес превратился в сплошную трясину, из которой, точно затерянные островки, то тут, то там выглядывали большие камни. Молодые люди усаживались на них, чтобы перевести дух, но Жюльену несколько раз казалось, что они все время кружат на одном и том же месте.

— Нет, нет, не беспокойся, — убеждал его Каранто, — мы идем вперед.

Однако голос его звучал неуверенно. Не было уже никакой возможности ориентироваться на местности, хотя бы даже приблизительно. Они долго спускались вниз по склону, миновали какую-то голую пустошь, усеянную чуть выступавшими из земли камнями, по которым струилась вода; плотная завеса дождя скрывала границы этой пустоши. Потом перед ними возник грязный и мутный поток, они перебрались через него, держась за низко свисавшие ветви и узловатые корни деревьев. Вода доходила им до пояса, но молодые люди не обращали на это внимания. Они шли вперед как автоматы, а когда опять спустилась ночь, с трудом разбили палатку негнущимися от холода, заскорузлыми от грязи руками. В тот вечер они не перемолвились ни единым словом и молча разделили между собой остаток хлеба, пропитавшегося водой, как губка. Хлеб пропах болотом и скрипел под зубами. Несколько раз Каранто принимался кашлять. Жюльен ощущал невыразимую тоску, она терзала его не меньше, чем усталость. Он думал только о Сильвии, о ее взгляде да еще о том, что им с Каранто суждено погибнуть в самом сердце Франции, всего лишь в нескольких километрах от Кастра, где находилась Сильвия. Да, им суждено погибнуть, суждено бессмысленно кружить под холодным дождем, кружить до полного изнеможения.

Дождь не прекратился и на следующий день. Теперь солдаты походили на перемазанных в грязи животных — животных, у которых не было сил даже жаловаться. Их фляжки были пусты. Хлеба больше не осталось, и они съели последний кусок сала.

Когда с наступлением сумерек дождь наконец прекратился, они даже не попытались раскинуть палатку, а только завернулись в брезент и улеглись прямо на земле, у подножия сильно накренившегося утеса.

— Мы с тобой оба подохнем, — повторял Каранто. — И во всем я виноват. Я болван. Последний болван.

Жюльен чувствовал, что его товарищ готов расплакаться.

Наутро небо прояснилось, стало холоднее. Солдаты дрожали на пронизывающем ветру, животы у них сводило от голода, и все же ясный день вселил в них некоторую бодрость. Целый час они шли не останавливаясь, пока не увидели дорогу, напоминавшую ту, что вела к хижине дровосека. Лес поредел, и сквозь деревья они различили внизу довольно большую и, как им показалось, плоскую равнину. Над нею плавали длинные полосы белого тумана, блестевшие на солнце.

— Что-то мне это место не больно нравится, — сказал Каранто, — но мы тут наверняка найдем какую-нибудь ферму, где можно поесть и выспаться в тепле.

Еще до полудня они достигли луга, под которым виднелась деревушка, состоявшая из нескольких домов. Солдаты переглянулись. Они были такие же грязные, как в тот день, когда очутились в хижине дровосека, только лица их, пожалуй, еще больше заросли щетиной.

— Как ты думаешь, можно показаться людям в таком виде?

Они остановились в рощице и стали разглядывать дома. На дороге дважды показывалась чья-то черная тень.

— А что, если это жандарм?

— Ты думаешь?

— Поди знай! На таком расстоянии и ошибиться нетрудно. Нам бы следовало вместо винтовок прихватить с собой с поста наблюдения бинокли.

— Черт побери! Отступать уже поздно! Не подыхать же нам с голода, когда рядом жилье!

— Конечно, раз уж мы тут, нечего трусить, — согласился Каранто, — но и горячиться не стоит. Ты останешься здесь со всем барахлом. Я сброшу шинель, куртку и пилотку. В свитере, хоть он и защитного цвета, я вполне сойду за демобилизованного солдата, сохранившего часть форменной одежды.

— А почему должен идти именно ты?

— Потому что я бегаю быстрее тебя, и, если придется дать тягу…

Они еще немного поспорили, но в конце концов Жюльен уступил. Он чувствовал, что Франсис хочет любой ценой искупить свою вину.

— Если тебе придется туго, свистни, — только и сказал Жюльен.

Каранто ушел. Он скрылся за деревьями, и Жюльен на некоторое время потерял его из виду. Сам он также сбросил шинель и куртку, и теперь их вымокшая одежда, разбросанная на траве, слегка дымилась под солнечными лучами. Стало совсем тепло. Жюльен чуть было не задремал, но его пустой желудок судорожно сжимался и не давал уснуть. Вдали, на голой лужайке, показалась уменьшенная расстоянием фигура Франсиса. Он остановился, и Жюльену показалось, что товарищ смотрит в его сторону. Перед самыми домами Каранто опять остановился. Время тянулось бесконечно. Неужто, оказавшись у самой цели, Каранто передумал? В одном из дворов появилась темная фигура. Франсис, должно быть, увидел ее, потому что снова зашагал и торопливо направился к ближайшему дому. Сердце Жюльена бешено колотилось. Каранто поравнялся с темной фигурой. Видимо, это был высокий мужчина, он возбужденно размахивал руками. Вместе с Каранто они исчезли из виду, потом вновь показались в сопровождении еще трех каких-то мужчин. Затем Каранто отделился от них и направился к горе. Стоя на пороге, люди провожали его глазами. А когда он достиг рощицы, возвратились к себе.

Подойдя к Жюльену, Франсис швырнул прямо на землю кусок хлеба, в котором было не больше двухсот граммов. Он задыхался, его низкий лоб прорезали морщины, в которых засохла грязь, лицо выражало едва сдерживаемую ярость.

— Мерзавцы! — крикнул он. — Мерзавцы!

Жюльен встал. Поднял ломоть и не мог отвести от него взгляда. Это был чудесный хлеб, белый с румяной корочкой. Его рот наполнился слюной.

— Можешь съесть, — буркнул Каранто. — Я лучше сдохну, но не притронусь к нему.

И он снова принялся ругать крестьян. А когда Жюльену удалось его немного успокоить, он рассказал, что его прогнали как нищего, сунув в руки этот кусок хлеба.

— Они боятся, — примирительно сказал Жюльен. — Ведут себя как подлецы, но что тут можно сделать?

— Я-то знаю, что надо делать.

В глазах Каранто сверкнула грозная решимость. Он продолжал:

— Люди эти боятся жандармов не меньше, чем мы. Они тоже прячутся от властей, да только по другой причине. На одном из этих молодчиков, что поспешили на подмогу крестьянину, был большой кожаный фартук, забрызганный кровью, как у мясника, а в руке он сжимал нож. Возможно, он прихватил его, чтобы припугнуть меня, но, по-моему, он просто разделывал тушу. Я-то хорошо знаю, как пахнет сырое мясо. Именно такой запах и доносился из овина…

Он на мгновение умолк. И перевел взгляд с Жюльена на винтовки, прислоненные к изгороди.

— Когда тебе тычут в нос стволом, — сказал он, — ты не думаешь, заряжено ружье или нет.

Каранто снова посмотрел на товарища, тот опустил голову. Наступило молчание. Жюльен все еще держал в руках хлеб. Ловким движением он переломил его пополам.

— Держи, — сказал он. — Поешь. А там видно будет.

Они медленно жевали, смакуя каждый кусочек. И Каранто не переставая честил крестьян:

— Вот скоты, белый хлеб жрут!

— Чего ж ты жалуешься, зато и ты его теперь ешь!

Жюльен старался говорить шутливо, но чувствовал, что гнев товарища передается и ему. Маленький ломтик хлеба только раздразнил его аппетит.

— Жаль, что больше ни к кому зайти нельзя.

— А что, в деревне других домов нет?

— Всюду заперто.

Солдаты не могли ни о чем думать. С каждой минутой мысль о том, что тут совсем рядом лежит мясо, все сильнее овладевала ими. Жюльен хорошо его себе представлял. Чувствовал тот самый запах, о котором говорил Каранто.

— Когда я был учеником кондитера в Доле, — начал Жюльен, — к нам туда приходил по вечерам один покупатель. Звали его Рамижон, он был толстый, как боров. Усаживался за стол, а мы в щелку подглядывали, как он лопает. В жизни не встречал такого обжору…

— Молчи! — взревел Каранто. — Ты что, хочешь, чтобы я совсем свихнулся?

Жюльен замолчал. Перед его глазами стояла картина: тучный Рамижон обжирается пирожными в чайном салоне папаши Петьо. Очищает одно блюдо за другим. Потом на смену этому воспоминанию пришло другое — он услышал голос отца, заставлявшего его есть то, чего он не любил: «Когда-нибудь проголодаешься по-настоящему, тогда вспомнишь куриную шейку!» Затем в ушах прозвучали слова матери: «Бедный мой малыш, ты уже, кажется, уплел весь белый хлеб». И эти воспоминания буквально сводили его с ума.

Жюльен бросил взгляд на деревню. Из какой-то трубы валил дым. Справа на горизонте медленно проплыло несколько облаков, и светлый еще небосклон окрасился в багровый цвет. Не говоря ни слова, Жюльен встал и принялся натягивать на себя влажную, задубевшую от грязи одежду.


51


Крадучись, солдаты спустились к ложбине, расположенной в сотне метров от домов. Притаились за кустами и стали наблюдать. Они решили дождаться сумерек, чтобы легче было скрыться. Оба захватили с собой только винтовки, а вещевые мешки, ранцы и брезент оставили под утесом, чтобы, не теряя времени, прихватить их на обратном пути. Небосвод был на три четверти затянут плотными облаками; красные по краям, они посредине казались фиолетовыми. Темнота уже добралась до лесной опушки, и землю быстро окутывал вечерний мрак.

— Через четверть часика будет в самый раз, — шепнул Каранто.

Они разработали подробный план действий и теперь вновь обсудили его. У Жюльена было такое чувство, будто в этот вечер он вступает в войну. Люди в доме не были врагами, с которыми он уже давно мечтал сразиться, но голод, рассказ Каранто и мучительная усталость рождали в нем злобу против них.

— Если нам удастся утащить мясо, — сказал Каранто, — надо будет уйти далеко в горы и только там зажарить его. Намокший хворост станет сильно дымить.

— Думаешь, мы сумеем развести огонь?

— Конечно… Правда, будь у нас хотя бы клочок сухой бумаги, дело пошло бы куда веселее… Так что, если увидишь газету, хватай и ее…

Каранто осекся. Со стороны домов донесся шум мотора. Они приподнялись на локтях, чтобы лучше видеть. Должно быть, дверь из овина распахнули. В темном дворе заплясало пятно света. Мотор на секунду заглох, потом застучал громче. Солдаты переглянулись.

— Черт побери! Если они смоются с мясом, мы окажемся в дураках!

Жюльен чувствует, как живот его сводит судорога. Он бросает быстрый взгляд на товарища, потом оба, не сговариваясь, вскакивают и срываются с места. Они бегут, пригнувшись, с винтовками наперевес, скользя на вспаханной мокрой земле, и со стороны их можно принять за двух перемазанных в грязи солдат той, первой войны, солдат, устремившихся на приступ безлюдной деревеньки.

— Видел бы нас старик! — усмехается Каранто.

Об этом же подумал и Жюльен, но ничего не сказал. Он не сводит теперь глаз с распахнутой двери овина, откуда медленно выезжает грузовичок. За машиной идет человек, позади — другой. Каранто, опередивший товарища, чуть замедляет бег, оборачивается и знаком торопит Жюльена. Тот и рад бы бежать быстрее, но на подошвы толстым слоем налипла грязь.

Солдаты достигли двора в ту самую минуту, когда грузовичок разворачивался и направлялся к дороге, которую они видели еще с горы, — дорога эта вела в долину. Услыхали ли крестьяне их шаги? Но один из них вдруг оглянулся. Он очутился в полосе света, падавшего из овина, и Жюльен увидел, что это пузатый коротконогий человек.

— Давай твою винтовку, — сказал Каранто.

Они заранее условились, что у Жюльена руки должны быть свободны, чтобы удобнее ухватить мясо, а Каранто тем временем будет держать крестьян под прицелом. Они не допускали даже мысли, что им могут оказать сопротивление. Жюльен, как более сильный, понесет мясо, Каранто будет прикрывать его отступление с добычей, а позднее догонит товарища.

Забросив одну винтовку через плечо и держа вторую наперевес, Каранто остановился, и в этот самый миг толстяк завопил:

— Берегись, Нестор, мародеры!

— Руки вверх! — кричит Каранто. — Ни с места, стрелять буду!

Он делает несколько шагов вперед, и ствол его винтовки оказывается в луче света. Жюльен ждет, пока его товарищ остановится, потом, видя, что толстяк поднимает руки над головой, подходит ближе.

— Откинь брезент с туши, — приказывает он. — И дай нам кусок мяса, мы тебе ничего дурного не сделаем.

От волнения у него перехватывает горло. Сердце бьется толчками, но голос звучит твердо. Толстяк не трогается с места. Дверца грузовика скрежещет. Жюльен поворачивает голову и кричит Каранто:

— Не давай им выйти!

Франсис делает шаг влево, и толстяк, не видя больше перед собой грозного дула, выбрасывает вперед сжатую в кулак руку. Однако Жюльен начеку. Он ждал удара и успевает уклониться. Усталости как не бывало. К нему возвращается быстрота реакций, и, пока наклонившийся вперед толстяк не успел выпрямиться, Жюльен сгибает правую ногу, и, ухнув, как дровосек, наносит ею молниеносный удар. Слышен глухой треск. Жюльену кажется, что это хрустнуло его колено. Толстяк издает вопль, голова его валится набок, левый кулак Жюльена взмывает вверх, голова крестьянина откидывается назад, а сам он всей тяжестью валится на землю; от сотрясения дребезжат железные части грузовичка. Тишина. Мотор заглох.

— Скорее! Скорее! Хватай мясо! — кричит Каранто.

Перед тем как откинуть брезент, Жюльен успевает заметить, что в глубине овина стоит еще какой-то человек с поднятыми вверх руками. В воздухе пахнет бензином, но из-под брезента сочится иной запах. Вокруг темно. Жюльен протягивает руки вперед. Нащупывает полотнище. Отбрасывает его и пальцами касается мяса. Шарит руками. Должно быть, это нога. Он хватается за нее и тянет. Туша не поддается.

— Скорей! — повторяет Каранто.

Напрягши силы, Жюльен выдергивает тушу из кузова. Видит, что все ее четыре ноги целы, и, ухватившись за них, пристраивает тушу на затылке, как это делают мясники. Обернувшись, он замечает, что Каранто вошел в овин.

— Франсис, ты что, рехнулся?

Жюльен боится, как бы сидящие в грузовике люди не набросились на его товарища сзади. Но нет. Каранто быстро подходит к какому-то подобию стола и хватает несколько газет. Он вспомнил о том, что хворост в лесу сырой, а придется разводить костер. Жюльен об этом и не подумал.

— Беги! — кричит Каранто, пятясь.

Жюльен срывается с места. Вот он уже на вспаханной земле, и теперь ноги его уходят еще глубже, чем прежде. Он продвигается вперед. Кажется, полю конца не будет. Темнота скрывает его границы.

— Мерзавцы! Расстрелять вас мало!

Голос доносится издалека. А почти рядом слышен шепот Каранто:

— Не обращай внимания, иди! Пусть себе орут. Жаркое нам обеспечено.

Жюльен шагает в полной темноте. Он не видит товарища, но чувствует, что тот рядом. И угадывает, что Франсис радуется так, словно уже наелся до отвала.


52


Солдаты остановились, чтобы захватить свои вещевые мешки и ранцы, и тут же, на ходу, отрезали несколько тонких ломтиков мяса, которые съели сырым.

— Совсем как галлы, — усмехнулся Каранто.

— Не скажи. Галлы были гораздо цивилизованнее, они разводили костры.

Похлопав себя по груди, там, где под курткой были спрятаны газеты, Каранто сказал:

— И мы огонь разведем. Дай только отойти немного.

— Идти придется не меньше часа.

Весь этот час они поднимались в гору. Проходили лугами, перелесками, полянами, где не было деревьев, а рос только низкий чахлый кустарник. Облака этой ночью были редкие, и с неба струился молочно-белый свет, помогавший различать дорогу. Туша оказалась бараньей, она была тяжелая и сильно давила на плечи. Хотя солдаты шли уже целый час, они понимали, что удалились от деревни не слишком далеко. Убегая, они услышали шум отъезжавшего грузовика. Оба разом обернулись: только автомобильные фары прорезали ночь, фонарь над овином погас, дверь заперли.

Они устроились на дне ложбины, и Каранто развел костер. Пламя, сначала робкое, постепенно разгорелось, пожирая сперва тоненькие веточки, а затем сучья покрупнее. Временами оно ложилось под ветром, и солдаты, притащив несколько больших камней, соорудили что-то вроде очага. Потом, нарезав мясо ломтями, они нанизали их на штык, а штык положили поперек камней. Огонь лизал мясо, жир плавился и стекал на угли с громким шипением, от которого текли слюнки. Не говоря ни слова, друзья грели у костра лицо и руки и не сводили глаз с мяса, жадно вдыхая его запах, который уже сам по себе, казалось, насыщал.

— Поедим и тут же переменим место, — сказал Каранто.

— Зачем? Кто нас тут отыщет, в этой ложбине?

— Как говорится, береженого и бог бережет. Хоть недалеко, но отойти непременно надо.

Когда мясо зажарилось, они разложили его на камнях возле огня и стали насаживать на штык другие ломти.

— Постарайся побольше съесть.

— На холоде оно не испортится.

— Ну, всю тушу нам не утащить.

— Черт побери! Неужели ты собираешься бросить мясо?

Одна мысль об этом возмущала Жюльена. Каранто ответил:

— Нам нужно продержаться два дня. За это время мы соединимся с теми, кто скрывается в горах.

— Думаешь?

— Уверен. Пойдем прямо по склону. Скоро, должно быть, нам встретятся те ориентиры, о которых говорил фермер.

Нескольких кусков мяса оказалось достаточно, чтобы к Каранто вернулся прежний оптимизм. Теперь он не сомневался, что их невзгодам скоро придет конец, Жюльен молча слушал товарища. Он старался убедить себя, что Франсис прав, но мрак, наступавший со всех сторон на красноватый круг от костра, ненависть, которую он прочел в глазах толстяка, — все наполняло его тревогой.

— Как ты думаешь, жандармский пост далеко от деревни, где мы стащили барашка?

— Не знаю, но только я уверен, что они на нас не донесут, — ответил Каранто. — Эти люди тайно забивают скот, не станут же они жаловаться жандармам, что мы сперли у них тушу.

Франсис казался спокойным. Однако Жюльен спросил:

— А если они все-таки донесут, не говоря, что мы стащили у них мясо? Просто скажут, что видели вооруженных солдат?

Каранто наклонился над очагом, чтобы перевернуть самодельный вертел. Щеки и подбородок у него лоснились от жира, словно его бороду покрыли лаком.

— Черт с ними, — проворчал он. — Ешь! И уйдем отсюда. А уж если они нас сцапают, то по крайней мере хоть не голодными.

Пока поджаривалась вторая порция мяса, солдаты бегло проглядывали газеты, еще не попавшие в костер. Одна была от шестнадцатого, другая — от двадцать второго февраля..

— Смотри-ка, довольно свежие. Если я не ошибаюсь, сегодня двадцать шестое.

— Точно, — откликнулся Жюльен. — Пятница, двадцать шестое.

Он взял газету от 16 февраля и прочел начало заметки, где говорилось о том, что все мужчины, родившиеся между первым января 1920 года и тридцать первым декабря 1922 года будут отбывать обязательную трудовую повинность в Германии.

— Нас бы еще не взяли, — заметил Каранто. — Ведь мы двадцать третьего года рождения, но дай срок, они и до младших возрастов доберутся. Еще один резон не попадаться им в лапы.

Говоря это, Франсис пробегал глазами вторую газету; он протянул ее товарищу и сказал:

— Держи. Тут есть сообщение, которое тебя заинтересует, ведь ты родом из тех мест.

Жюльен взял газету. На первой полосе сверху было написано: «СМЯГЧЕНИЕ РЕЖИМА НА ДЕМАРКАЦИОННОЙ ЛИНИИ. ПРОПУСКА, ВЫДАВАВШИЕСЯ НЕМЕЦКИМИ ВЛАСТЯМИ, УСТУПЯТ МЕСТО ПРОСТОМУ КОНТРОЛЮ ПОЛИЦИИ». Жюльен тотчас же подумал о Вуазене и Гернезере. Сощурившись, он несколько мгновений смотрел на огонь, потом опять вернулся к газете. Прочел подзаголовок: «Вновь разрешается свободное сообщение между департаментами Нор, Па-де-Кале и остальной частью Франции». Он несколько раз прочел эти строки. Каранто, снимавший со штыка поджаренное мясо, не смотрел на него.

Жюльен думал о Сильвии. Теперь между ней и женихом, уехавшим на Север, не оставалось больше преград. Впрочем, одна преграда оставалась — ее любовь к Жюльену. Таинственная сила, бросившая их в объятия друг к другу. Сумеет ли Сильвия устоять? Ведь против них будет всё: родители, жених, деньги, молчание самого Жюльена. Если бы он хоть мог ей написать! Несколько слов, всего несколько слов, чтобы сообщить, что он жив и готов бороться за свое счастье…

— Ты почему не ешь?

Голос товарища заставил Жюльена вздрогнуть. Он наклонился и взял еще ломтик мяса.

— Можно подумать, что оно тебе уже надоело, — заметил Каранто.

— С чего ты взял?

— Обидно, что нет соли. Без нее от мяса слегка мутит. Но хочешь не хочешь, а есть надо, не то сил не будет.

В ту ночь холод разбудил их задолго до рассвета. Они сворачивали палатку, и пальцы у них коченели от инея, покрывавшего брезент. С вечера осталось еще несколько ломтей жареного мяса, но оно промерзло насквозь, и солдаты с трудом заставили себя проглотить два-три кусочка. Часам к восьми утра солнце пробилось сквозь облака, и в лесу воцарилась подлинная феерия света; к сожалению, они вскоре вымокли до нитки, так как лежавший на ветвях иней превращался под солнечными лучами в ледяной дождь. В тот день друзья двигались медленно. От усталости ныла поясница, болели икры. Идти с грузом было тяжело, поэтому днем они долго просидели возле костра, греясь и стараясь высушить одежду.

Вечером, когда они разбивали палатку, в верхушках деревьев свистел резкий северный ветер, и Жюльен подумал, что в эту ночь им недолго придется спать.


53


Жюльена разбудил кашель Каранто. Он понял, что товарищ его сидит и тщетно пытается унять жестокий приступ кашля.

— Франсис, что с тобой?

Каранто с трудом просипел:

— Найди мою зажигалку… И посвети.

Жюльен порылся в карманах шинелей, которыми они укрывались, и нащупал зажигалку — то ли свою, то ли товарища. Кашель Франсиса усилился, стал лающим, потом послышалось какое-то странное бульканье. Когда наконец вспыхнул язычок пламени, Жюльен увидел, что лицо и руки Каранто перепачканы кровью. Сперва он подумал, что того вырвало.

— Это мясо, — пробормотал Жюльен.

Но Франсис медленно покачал головой:

— Это кровь. Я знаю… Теперь я пропал. Господи, я пропал, слышишь, Дюбуа, пропал.

Лицо Каранто вдруг сморщилось, исказилось гримасой, и он всхлипнул. Жюльен увидел, как изо рта у товарища снова показалась струйка крови. Язычок пламени качнулся и погас. Каранто судорожно икал, кашлял, всхлипывал. Перепуганный Жюльен тщетно старался высечь огонь.

— Я пропал, — повторил Франсис.

Жюльен приподнял край полотнища. Вокруг стоял непроглядный мрак, свистел ледяной ветер.

— Опусти брезент, я замерз, — попросил Каранто.

— Тебе надо лечь.

— Не могу, задыхаюсь. Я околею, слышишь! Изойду кровью.

— Ты останешься тут, я укутаю тебя потеплее, а сам пойду за помощью. Может, нас и бросят в тюрьму, но тебя по крайней мере станут лечить.

— Нет, нет, не оставляй меня. Не оставляй меня, Дюбуа.

В голосе Франсиса слышался страх, он изо всех сил вцепился в рукав Жюльена. И замер в таком положении. Когда приступ кашля затих и кровь остановилась, Жюльен подложил под спину товарищу вещевые мешки и ранцы, чтобы тот мог, опираясь на них, оставаться в сидячем положении.

— Спасибо тебе, старик, — прошептал Каранто.

— Помалкивай. Тебе сейчас нельзя говорить.

— Поклянись, что, если я засну, ты меня не бросишь.

— Клянусь.

Жюльену казалось, что товарищ его внезапно превратился в беспомощного ребенка. И он заговорил с ним тихо и ласково:

— Это пустяки. У тебя лопнул сосуд. Случается. Будь у тебя чахотка, ты бы все эти дни кашлял. Так не бывает сразу.

— Ты думаешь?

— Уверен. Я уже наблюдал такой случай. Когда я служил в кондитерской, у одного ученика лопнул сосуд. Он потерял еще больше крови, чем ты.

Жюльен сочинил целую историю. Он чувствовал, что больной жадно слушает его рассказ. Время от времени Жюльен останавливался и прислушивался к ветру, завывавшему в деревьях. Бензин в зажигалках кончился, они не могли даже узнать, который час, время, казалось, застыло в ночной темноте, которую словно пригнал сюда северный ветер.

Перед самой зарей Жюльен забылся. Вслед за рассветом пришел ясный день, в воздухе приятно запахло весной. Каранто заявил, что он в силах идти, и они решили осторожно спуститься по склону, забирая все больше влево с тем, чтобы уйти подальше от деревушки, где они стащили мясо. Франсис нес только свой ранец и винтовку, на которую то и дело опирался. Жюльен завернул остаток бараньей туши в брезент и пристроил его на спине поверх ранца. Этот груз, увеличенный весом вещевых мешков и винтовки, больно впивался ему в плечи. Солдаты шли медленно и часто останавливались. Каранто говорил шепотом, старался не делать резких движений, и при взгляде на него Жюльен понял, что товарищ боится, как бы вновь не началось кровотечение. Заросшее щетиной лицо Франсиса было мертвенно-бледным.

Часов в десять утра они подошли к небольшому ручью. Солнце припекало довольно сильно, солдаты решили помыться и сбрить бороды. Впервые с того дня, когда они ушли из хижины дровосека, им представилась такая возможность. Поглядевшись в маленькое зеркальце, Каранто увидел, как он бледен.

— Чепуха, — успокоил его Жюльен. — Это все усталость, и потом ты здорово оброс.

— Но ты-то ведь не такой бледный.

— Такой же. Просто зеркало искажает.

Каранто ничего не сказал, но в глазах у него затаилась тревога. Они немного поели и перед тем, как тронуться в путь, развернули дорожную карту. На ней не были указаны лесные тропы, но солдаты решили, что они находятся неподалеку от дороги, ведущей из Каркассонна в Мазаме. Франсис все еще не утратил веру в свою способность хорошо ориентироваться на местности, а положение солнца в небе, казалось, подтверждало его слова. Они шли еще добрый час, пока не достигли узкой и очень каменистой дороги, которая отлого спускалась в небольшую долину, где виднелись красные крыши.

— Спасены! — вырвалось у Жюльена.

Друзья зашагали быстрее. Подойдя к повороту, они увидели человека, который шел, ведя велосипед. Заметив их, он остановился.

— Эй, послушайте! — крикнул Жюльен, подняв руку.

Незнакомец резким движением поднял велосипед, повернул его, вскочил в седло, помчался вниз по склону и исчез.

— Вот сволочь!

Солдаты переглянулись. Каранто без сил опустился на обочину дороги и забормотал:

— Мы пропали. Пропали.

— В чем дело? Он на нас донесет? Ну и что? Хуже, чем сейчас, быть не может… Даже в тюрьме они станут тебя лечить.

Франсис выпрямился, словно от удара электрического тока. Это было его первое резкое движение за весь день. На глазах у него выступили слезы, но взгляд засверкал мрачным огнем. Он быстро заговорил:

— Нет! Нет! Слышишь? Для меня лучше околеть, чем попасть в лапы к немцам. Слушай внимательно, Дюбуа. Один раз мы по моей вине заблудились, но тогда шел дождь. Вообще же я отлично ориентируюсь. Даже ночью выбираю верное направление. Хорошая погода установилась теперь надолго. Я чувствую себя совсем здоровым, ты был прав, это случайное недомогание. Мы либо найдем людей, которых ищем, либо вернемся к дровосеку.

Заметив, что Жюльен собирается что-то сказать, Каранто остановил его повелительным жестом.

— Не бойся, — сказал он. — Я поведу тебя напрямик. Взгляни на карту, видишь, ширина этого кряжа не больше десяти километров…

Он остановился. Снизу послышался треск мотоцикла.

— Должно быть, фрицы. Пошли скорей!

Солдаты кинулись в лес и стали карабкаться в гору.

Жюльен сгибался под тяжестью поклажи, и Каранто взял у него свой вещевой мешок, сказав:

— У нас выбора нет. Будем пробираться прямо к лачуге старика, не останавливаясь даже ночью. Брось к чертям этот брезент, он слишком тяжелый. — Франсис посмотрел на свою заржавленную, покрытую засохшей грязью винтовку, швырнул ее в заросли и крикнул: — И эта дрянь нам тоже ни к чему!

Жюльен немного поколебался, потом тоже бросил винтовку. Они торопливо отрезали несколько ломтей мяса, а остаток бараньей туши кинули возле брезента. Шум мотоцикла позади них смолк, но им казалось, что они слышат какие-то голоса.

— Времени терять нельзя.

Жюльен шел впереди, но часто останавливался, чтобы помочь Каранто, который с трудом дышал. Страх придавал им силы. Жюльен был уверен, что велосипедист поднял тревогу и теперь за ними гонятся немцы. Сейчас он оказался в том же положении, в каком был Вуазен на берегу реки Лу. Еще минута — и вокруг засвистят пули. Стиснув зубы, он карабкался вверх, слыша позади прерывистое дыхание товарища. И вдруг Каранто закашлялся. Жюльен замер на месте. Обернулся и увидел, что Франсис стоит на коленях, перегнувшись вперед и вцепившись обеими руками в какой-то корень; спина у него сотрясалась от надсадного кашля.

— Господи, Франсис!

По подбородку Каранто стекала струйка крови. Он судорожно икал, и при этом изо рта у него бил красный фонтан. Жюльен подхватил товарища, поднял и прислонил к дереву. Приступ немного утих. Но Каранто задыхался.

— Беги, — прохрипел он, — беги… Мне крышка.

— Не валяй дурака.

Снизу опять донеслись крики.

— Фрицы, — прошептал Каранто.

Жюльен отстегнул оба ранца — свой и товарища, присел на корточки и сказал:

— Протяни руки.

— Ты с ума сошел.

— Давай руки, я кому говорю!

Он выкрикнул эти слова. И ощутил пылающие ладони Каранто. Взвалил товарища на спину и выпрямился. Теперь Жюльен больше не шел в гору, он двинулся в обход, решив, что преследователи будут продолжать подъем. Франсис больше не: кашлял, но Жюльен ощущал на своем виске его жаркое дыхание, с хрипом вырывавшееся из груди. Жюльен то бежал, то шел шагом, спотыкаясь, задевая пни и скользя на корнях; он шел наугад, не разбирая дороги, и только чувствовал, как в висках у него что-то оглушительно стучит.

Он шел вперед до тех пор, пока не услышал вопль Каранто:

— Стой!

Это был не вопль, а скорее хриплый стон. И тотчас же Жюльен почувствовал, что на его плечо и шею потоком хлынула кровь. Он опустил Каранто и прислонил его к дереву. Но тот уже не мог стоять, и Жюльену пришлось положить его прямо на землю.

— Боже мой, Франсис…

Больше он ничего не в силах был выговорить. Глаза у Каранто закатились, лицо позеленело и было перепачкано кровью, он хрипел, в уголках рта выступали и лопались розовые пузырьки. Жюльен несколько раз вытирал кровь с его губ. Казалось, Каранто хочет что-то сказать, но ему не хватает воздуха. На глазах Жюльена выступили слезы ярости, они жгли его веки.

— Господи, Каранто! Франсис, ты не умрешь!

Жюльен поднял голову и прислушался.

Тишина. Только глухо шумел лес. Жюльен посмотрел вверх. Солнце еще освещало вершины деревьев, и они слегка раскачивались в прозрачном голубом небе, по которому плыли крохотные белые облака.

Каранто ухватился обеими руками за рукав товарища. Его бил озноб. Жюльен ласково успокаивал друга. Из полуоткрытого рта умирающего по-прежнему сочилась кровь, и Жюльену пришлось повернуть его голову набок.

— Франсис… Дружище, Франсис…

Каранто судорожно икнул и прошептал:

— Жоржетта… Жоржетта…

Во рту у него громко забулькало, а тело дернулось, словно под действием электрического тока. Жюльен почувствовал, что голова Каранто, которую он поддерживал руками, стала костенеть.

— Франсис! Франсис!

Все еще стоя на коленях, Жюльен принялся трясти товарища, словно надеясь вернуть его к жизни, но пальцы Каранто бессильно разжались, выпустив рукав Жюльена. Левая рука покойника упала на грудь, правая соскользнула на землю и будто указывала на долину, куда они собирались спуститься. Безотчетным движением Жюльен прикрыл секи Каранто и застыл над его телом, все еще шепча:

— Франсис… Франсис…

Ветер задул сильнее. Скрипнуло дерево. Жюльен стремительно поднялся. Его охватил страх. Сердце сжалось, судорога свела живот. Он бросил прощальный взгляд на Каранто и прислушался; ему показалось, что крики теперь неслись слева, и он кинулся прямо в гущу деревьев, ушибая руки и обдирая их в кровь; не помня себя, он устремился направо.

Позади него была смерть, он ощущал ее дыхание и убегал от нее; от страха живот его по-прежнему сводила судорога, а глаза ничего не различали от слез.


Загрузка...