Сердца выживших

Глава 1

ПРИМЕЧАНИЕ: Небольшая зарисовочка-вбоквел к «Больше, чем что-либо на свете» («ДЛ. Повести о прошлом, настоящем и будущем», книга 2). Да, автор закончил писать на эту тему. В целом. Нет, нового тома не будет. Просто написалось. Это как со стихами: мысль какая-то взбрела в голову, какой-то образ вспыхнул — и вот.

Для читателей, не знакомых с миром «ДЛ» — вкратце:

— Навь — «перевёрнутый» мир, в котором царит матриархат. Женщины могут иметь несколько мужей. Но по-настоящему большие «гаремы», как у тётушки Бенеды, встречаются только в сельской местности, где приходится очень много работать по хозяйству. Горожанки обзаводятся одним супругом, иногда — двумя, весьма редко — тремя.

— Военная служба для женщин в Нави считается «грязной работой». Их жизнь слишком высоко ценится, чтобы ею рисковать. Но Северга вопреки этому выбрала военную стезю.

___________________________________________

Не оставляйте выживших. Не оставляйте никого, кто был бы в силах поднять меч и отомстить. Нет выживших — нет мести.

Старинная военная мудрость

Воин шагал по полю боя, ступая по пожухшей осенней траве, схваченной инеем. Устрашающий шлем в виде черепа чудовищного животного закрывал его лицо — не поймёшь, стар он или молод, красив или уродлив. Обнажённый клинок в лениво опущенной руке смотрел остриём в землю. Стальная броня подчёркивала мощь плеч, придавая фигуре внушительность. Туловище — перевёрнутый треугольник с узкой талией и бёдрами, могучие икры, а на ручищи и смотреть страшно: сожмут и завяжут узлом — мокрого места не останется.

Бой за городок Логге был позади. Доблестное войско Её Величества Дамрад снова одержало блистательную победу, город пал. Над полем стелился дымок: в городе пылали пожары. Их тушили сами захватчики. Горожане ничего не хотели отдавать врагу. Уж лучше сжечь добро, чем отдать. Вечно они так.

Холодный луч Макши упал воину на лицо, в прорези шлема блеснула пронзительная, холодная синева глаз. Небесное светило то скрывалось за пеленой гнетуще-серых туч, то проглядывало, озаряя усеянную телами землю. Кто-то мёртв, кто-то лишь ранен.

Воин услышал стон. Ленивое остриё меча качнулось и тронуло лежащего. Шлема на раненом не было. Пропитанные кровью рыжевато-каштановые косички разметались по земле, светло-карие глаза отражали холодную высь небес. Тень смерти в этом пустом взоре. Впалые щёки, заострившиеся скулы. Дыхание то усиливалось, то становилось незаметным.

Победитель смотрел на побеждённого. Их взгляды встретились.

— Это твоё? — Воин-победитель нагнулся и подобрал маленькую, размером с ладонь, записную книжечку в кожаной обложке.

Побеждённый с хрипом потянулся за ней. Голубоглазый воин хмыкнул.

— Я только посмотрю.

Страницы переворачивались под его пальцами. По мере чтения длинные, загнутые когти оборотня уменьшались, голубые глаза стали задумчивыми, скользя по стихотворным строчкам. В приоткрытом, тяжело дышащем рту побеждённого виднелись острые волчьи клыки, в глазах — пронзительное страдание.

— Да ладно тебе, я не собираюсь глумиться над твоим творчеством, — усмехнулся победитель. — Я и сам... пописываю на досуге. Так что мы с тобой, можно сказать, собратья по перу. Матушка вот только не одобряла моего увлечения стишатами. У меня пять братьев. И когда пришли вербовщики набирать новое пополнение для войска Её Величества, выбор пал на меня, потому что меня не жалко. Матушка считала, что я ни на что другое не годен. Тебя как звать? Я — Гóринард.

— Ни к чему тебе моё имя, — прохрипел поэт. — Просто делай своё дело.

— Ну, не хочешь — не говори, — сказал голубоглазый и снял шлем, чтоб было удобнее читать.

Показались светлые, золотистые волосы, заплетённые в такие же косички и собранные в пучок. И победитель, и побеждённый были молоды и хороши собой. Ровесники, пожалуй.

Горинард задержался около раненого, читая стихи. Когда какая-то строчка ему нравилась, он зачитывал её вслух и восклицал: «Вот это было сильно, братец!» Если же он натыкался на что-то, по его мнению, не слишком удачное, он качал головой: «Слабовато, приятель».

— А хочешь послушать моё? — спросил он, когда была перевёрнута последняя страница.

И он, присев наземь, начал по памяти декламировать. Раненый слушал молча. Тёмные брови на бледном лице выделялись резче, бескровные губы покрывала мертвенная серость. Но навии — живучи; несмотря на большую кровопотерю, до смерти ему было далеко.

— Хватит дурака валять, — сказал он наконец, оборвав на середине строки читаемое Горинардом стихотворение. — Я знаю, зачем ты здесь. Исполняй приказ.

Приказ Владычицы Дамрад — добивать раненых на поле боя. Не оставлять выживших.

Горинард, казалось, был смущён и обижен тем, что его так грубо перебили, но ничего не сказал. Действительно, он не просто так разгуливал с обнажённым мечом. Но он не спешил класть ладонь на рукоятку клинка, вонзённого в землю на время чтения. Вместо этого он поднялся на ноги и долго, задумчиво смотрел сквозь прищур на мутное пятно Макши за пеленой облаков.

— Не ты, так кто-то из твоих товарищей это сделает, — прохрипел побеждённый.

— Прости, приятель, не могу, — улыбнулся Горинард. — У тебя хорошие стихи. Мне жаль, что так вышло... что мы оказались по разные стороны. Я был бы рад познакомиться с тобой при других обстоятельствах.

И он, выдернув меч из временного пристанища, пошёл прочь. Шлем он нёс в руке. Неплохо бы сейчас выпить чашечку отвара тэи с молоком, закусив бутербродом с холодным мясом...

Додумать он не успел: ледяная молния клинка сверкнула в воздухе, и золотоволосая голова с недоуменно выпученными голубыми глазами покатилась по земле. Тело с хлещущей из разрубленной шеи кровью стояло ещё несколько мгновений, а потом тяжело упало, громыхнув бронёй.

Позади него пошатывался на расставленных для устойчивости ногах побеждённый. Его рука, нанёсшая удар, опустилась и уронила окровавленный клинок.

— И ты меня прости, приятель, — сорвалось с сухих серых губ. — Ты тоже неплохо писал.

Мгновение спустя он рухнул на колени. Сквозь летучую, пахнущую гарью дымку на него надвигался другой воин — в тёмных доспехах и таком же шлеме-черепе. Он своей грудью разрывал эту дымку, и она жалобно увивалась следом за ним седыми струйками, словно пытаясь его задобрить. Ничего поэтического не было в его твёрдой поступи, а в светло-серых, ледяных глазах — ни капли жалости. Они были холодны, как осенний свет Макши, и спокойны, как это равнодушное пасмурное небо.

Побеждённый потянулся за мечом, но кровотечение усилилось. Что-то солоноватое, тёплое булькало в горле, текло из уголка рта по подбородку... Он поник наземь, но ещё держался на локте. Капелька с подбородка упала, повиснув на мёрзлой травинке. Алая, как ягодка. За ней — ещё одна, и ещё... Целая капель. Вражеское оружие зацепило его тело снаружи не так уж сильно, а вот от мощнейшего удара ослепительным сгустком хмари внутренности были повреждены, надорваны. Там скапливалась кровь и рвалась наружу. Его лицо скривилось в невесёлой усмешке над собственной слабостью. Какой, к драмаукам, меч?.. Он и поднять-то его уже не смог бы, не говоря уж о том, чтобы сражаться. Все силы ушли в последний удар, которым он снёс голову своему собрату по перу. И тянувшаяся за клинком окровавленная рука упала на выстуженную в ожидании зимы землю — рука, написавшая все эти строки в книжечке. Стихи, которых, вероятно, никто уже не прочтёт.

Сероглазый воин снял шлем: согласно правилу, раненый должен был видеть, от кого принимает смерть. Длинный шрам пересекал лицо, а по бокам сурово сжатого рта пролегли неизгладимые морщинки.

— Сотенный офицер Северга, дочь Вороми, — следуя всё тому же правилу, дохнул воин клубами седого тумана изо рта.

Брови побеждённого дрогнули: он не ожидал увидеть на поле битвы женщину. Черты лица воительницы отличались суровой, хлёсткой красотой, но красотой жутковатой — из-за этого студёного, как снежный буран, взора. И, тем не менее, этот взгляд был чужд ненависти и кровожадности — только бесстрастность зимнего поля дышала в нём. Брови — тёмные, мрачные, нос — тонкий, с изящно-хищным вырезом чутких ноздрей. Губы — твёрдые, беспощадные.

Таков был лик его смерти. С каждым мгновением становилось всё холоднее. В пылу боя осенний морозец не чувствовался, а сейчас остывающее тело будто тем же инеем схватилось, что и трава, на которой лежал раненый защитник Логге. С леденящим душу звуком клинок показался из ножен.

Земля быстро и жадно пила тёплую кровь, и записная книжечка осталась не запачканной. Рука в кожаной перчатке подобрала её, перелистала. Никаких важных записей, только рифмоплётство.

— Не место поэтам на войне, — проронила Северга.

Книжечку она вернула мертвецу: для неё это был никчёмный трофей, в поэзии она всё равно не разбиралась. Она лишь произнесла третье «прости».

— Прости, парень. Я не знаю, стоит ли сохранять твою писанину для потомков. Была бы на моём месте Темань — она бы вмиг разобралась: она в стишках побольше моего понимает. Не повезло тебе. Сожалею.

*

Мрак холодной звёздной ночи в горах не под силу было разогнать маленькой искорке у земли — костру. Эта искорка могла лишь обогреть двух путниц на привале — навью-воина и её тринадцатилетнюю дочь. Искривлённое дерево над ними, похожее на худого и сутулого старика, то и дело роняло остатки осенней листвы, подсвеченной пламенем. Оно как будто склонялось к костру, тоже желая погреться.

— Как бишь его, этот городишко? А, Логге, — припомнила Северга. — Четыре раза он переходил из рук в руки. Но мы в итоге взяли его.

Лицо юной Рамут озарял отблеск пламени костра, отражаясь в её сапфировых глазах тёплыми звёздочками. Сапфировый — холодный оттенок, но у Рамут он приобретал новые грани. Даже — новый смысл.

— Почему он убил его? — спросила девочка. — Ведь тот его пощадил.

— Кто? — нахмурилась Северга, уже отхлебнувшая пару глотков хлебной воды и приготовившаяся задремать.

— Ну, этот раненый. — Рамут сморщила носик: до неё долетел острый спиртовой запах зелья во фляжке.

Северга помолчала, глядя в звёздную бездну. Костёр стрелял жгучими искорками, и те безуспешно пытались улететь к своим холодным далёким сёстрам, но таяли по пути в небо. Северге в военных походах доводилось спать и на снегу, но девочку она устроила помягче и поудобнее — на куче опавших листьев.

— Это война, детка. На войне есть только ты и противник. Если ты не убьёшь его, он убьёт тебя. Вокруг того парня полегло много его товарищей. Их убили мы, когда брали город. Мы были его врагами. Вот он и убил врага.

Губы Рамут сжимались, в глазах зрела какая-то мысль.

— Матушка, почему ты не уйдёшь со службы?

В глазах Северги тоже плясали отблески пламени, но их рыжее тепло при этом куда-то испарялось. Костёр не мог согреть её морозных глаз.

— Это называется выйти в отставку. Нельзя просто так взять и оставить службу, нужна веская причина. Одно желание, а точнее, нежелание — не довод. Вот если здоровье уже подорвано так, что ты больше не можешь воевать — тогда другое дело. Тогда тебя спишут как негодную к службе и будут платить военную пенсию. Пенсия хорошая, конечно... Хорошая, но маленькая. — Северга сделала ещё один обжигающий глоток из фляжки. У иного слёзы на глазах выступили бы от ядрёной крепости сего хмельного зелья, а она даже не поморщилась — выпила, как воду. — Война — это моё ремесло, детка. Больше ничего я делать не умею.

— Ненавижу твоё ремесло, — глухо проговорила Рамут, отодвигаясь.

— А я думала, ты не умеешь ненавидеть, — усмехнулась Северга.

Рамут на миг спрятала лицо, уткнувшись в руки, которыми она обхватывала колени. Когда она подняла взгляд, в нём мерцало недетское отчаяние.

— А если ты очень попросишь? Тебя отпустят?

— Вряд ли. Даже если бы и отпустили, это ничего не изменит. На моё место придёт другой сотенный офицер, и война продолжится. Я — винтик в этой махине, созданной Владычицей. Меня нетрудно заменить. Вот если все воины вдруг откажутся служить... Тогда — ещё может быть. Но такого никогда не будет.

Глаза Рамут медленно наполнялись слезами, но губы она упрямо сжимала, чтоб не всхлипнуть. Северга исподтишка наблюдала за ней с призраком горьковатой усмешки в уголках жёсткого рта.

— Мало просто уйти из войска, отказавшись участвовать в кровопролитии. Это даже не полумера, это вообще ничто. Бунт в одиночку — ерунда. Нужно менять всё. Весь государственный строй, все порядки. Горстка отчаянных смельчаков время от времени пытается что-то изменить, но Дамрад быстро раскрывает все заговоры против себя. Эти смельчаки — самоубийцы по сути. Они знают, на что идут. И всё равно на что-то надеются...

Северга окинула взглядом ночную тьму. Были ли уши у холодных скал? У звёзд в небе? У зябкого, порывистого ветра? Не шпионила ли за ними трава? Не был ли сам костёр соглядатаем?

— Я ничего не могу изменить, детка. Я не смогу стать предводителем бунтовщиков. Раскрыв заговор, Дамрад часто уничтожает и семьи заговорщиков. Она не оставляет выживших, потому что выжившие могут мстить. Ты понимаешь, что это значит?

Рамут, сглотнув, робко притихла.

— Даже просто попытка выйти в отставку — подозрительна. Служила, служила сотенный офицер Северга верой-правдой, и вдруг — нате! Больше не хочет. Что у неё щёлкнуло в мозгах? Просто устала воевать? А может, она затаила какое-то вольнодумство? Вольнодумцы — опасны для государства! У меня нет пути назад, козявочка. Сама я смерти не боюсь. Но вас я не могу подвергнуть такой опасности. Тебя, тётю Беню...

«Козявочка»... Это слово ёкнуло в сердце девочки. Рамут было десять, когда жутковатый воин с невыносимым взглядом льдисто-серых глаз остановился перед ней в зимний день у колодца, а она испуганно пропищала: «Не убивай меня, господин!» Что тут скажешь... Маленькая была, глупая, вот и не узнала родную матушку: в последний раз та приезжала на побывку, когда Рамут было года три, а потом исчезла на целых семь лет. Сейчас Рамут было тринадцать. В этот приезд Северги в отпуск всё было иначе: Рамут гребла опавшие листья во дворе близ колодца, когда увидела знакомые сапоги. Подняв взгляд выше, она уронила грабли, бросилась к матушке и молча обняла. Та со смешком подхватила её, оценивая вес: «Здравствуй, красавица... Неплохо ты подросла!» Рамут повисла на ней, обхватив руками и ногами. Она была уже слишком большая девочка, чтобы таскать её на себе, но Северга не возражала. Так она и пошла в дом, неся Рамут на себе. «Эй, Дуннгар! — позвала она старшего мужа тётушки Бенеды. — Раздуй-ка камин пожарче, да пошли кого-нибудь в погреб за настоечкой. Только не разбавляйте водой, ради священной пятки Махруд». Почтенный и приземистый, квадратный Дуннгар заведовал домашним хозяйством. Если б в Нави существовали дворецкие, он как нельзя лучше подошёл бы на эту должность.

Расстояние между Рамут и плечом Северги сократилось, а потом совсем исчезло. Всё-таки ветер был очень неуютный. Тяжёлый чёрный плащ навьи-воина, будучи непродуваемым, неплохо от него спасал. В ту позднюю осень, когда погибли два эти парня-поэта, тоже было холодно, и туман точно так же вырывался при дыхании.

— Матушка, а ты хотела бы возвращать жизни, вместо того чтобы их отнимать? — спросила девочка. Она сама не знала, как этот вопрос всплыл у неё в душе.

Северга долго молчала. Её вздох коснулся макушки Рамут.

— Не знаю, детка. Да и не умею я этого... Это тётя Беня у нас по части врачевания. А я только мечом махать могу.

Пригревшаяся под плащом девочка дремотно сомкнула глаза. Костёр потрескивал, звёзды смотрели сверху.

— Научиться никогда не поздно, матушка.

Тётушка Бенеда с мужьями и сыновьями сейчас, наверно, уже отужинали и отправились отдыхать после трудового дня. А может, тётю Беню снова кто-нибудь позвал роды принимать, и она, вскочив на своего любимого коня, могучего и чудовищно огромного серого жеребца, помчалась к роженице. Весь её день проходил в трудах. Поднималась она раньше всех в усадьбе и собственноручно пекла хлеб. А хлеба целая прорва нужна: попробуй-ка такое семейство прокормить! Одни мужики — и все пожрать горазды. Но и пашут в хозяйстве, не покладая рук. В доме у тёти Бени правило простое: кто не работает, тот не ест. Рамут тоже трудилась. В свои тринадцать она умела ухаживать за домашней скотиной и даже объезжать лошадей, а также понемногу постигала лекарское искусство. Северга в отпуск приезжала не так уж часто, и тётя Беня, понимая, что им с Рамут надо побыть вместе, разрешила девочке побездельничать и отпустила их в этот поход в горы с ночёвкой. Тем более, что любой из отпусков мог стать для Северги последним.

Рамут посапывала, склонив голову на плечо Северги. Та, укутав дочь плащом получше и прижав к себе, слушала её сонное дыхание. Руку вдруг пронзила острая боль — будто иголочка в ладонь воткнулась. А следом и сердце кольнуло. «Научиться никогда не поздно».

Много лет спустя, шагая по улицам отстроенного навиями Зимграда и ощущая на груди тёплое биение целительного сердца-самоцвета на цепочке, Рамут, известная и всеми уважаемая врачевательница, вспомнила эти свои слова, сказанные ночью у костра. Камень «Сердце матери», спасший тысячи людей в Яви — всё, что осталось от Северги. Да ещё череп, покоящийся в земле у корней спящей сосны. Навья-воин научилась возвращать жизни. И вернула их гораздо больше, чем отняла. Никогда не поздно, да. Даже если ты умер.

Никто не поднимал меча и не становился под знамёна возмездия. В сердцах выживших с обеих сторон жило новое знание, выплавленное в горниле войны: ненавистью ничего не исправить. Обидой не залечить ран. Местью не вернуть погибших. Злобой не поднять городов из руин. То, что лечит, восстанавливает, исправляет — больше, чем ненависть, и больше, чем любовь. Больше, чем богини Маруша и Лалада вместе взятые. Больше, чем что-либо на свете.

26 апреля 2019