Сердце Демидина

Смерти нет

Да наплевать ведьме на падение Бориса Николаевича Ельцина. И на высокую кремлёвскую политику. И на всё нынешнее московское царство. А ведь есть и у неё мечта! Жизнь её дрожащая по денёчкам, по минуткам, ноженьки слабые по обочинкам, по задворкам скитаться, объедками питаться, начальству на глаза не попадаться. Жива ещё, карга старая? Блестят ли твои глазки-подлянки? Жива пока, благодетели мои, жива. А глазоньки мои не блестят уже. И не вижу я ничегошеньки – ну только чуточки. А всё больше запахи да шорохи. Ну и дура – подохнешь скоро или помочь тебе? Ой, сама подохну, могучий начальник, сама подохну, сама…

Сплюнет начальство и проследует дальше, и посмотрит ему вслед своими дырками хитрая старуха. И тебя она переживёт, и не таких, как ты, пережила, ишь, умчал, тварюга, чтоб твой язык поганый ко лбу прирос, чтоб ты лопнул, ничтожество, тля, а глазки свои она не по глупости потеряла, а инвестировала, а есть и у неё мечта! Эх, была бы она помоложе… А когда была, и не такие лебезили перед ней, в глазки заглядывали и торопились под точёный её каблучок. А она тогда и смотреть на них не хотела… Где же вы теперь, глазоньки мои, где вы!

Сердце Демидина

Демидин очнулся от тупой боли, будто кто-то нудил, расталкивал его и требовал внимания. Ныли голова, шея, ладони, локти. Приходить в себя не хотелось, потому что его душа, чувствуя, что окружающий мир раздражителен и неуютен, пыталась продлить оставшиеся мгновения забытья.

Когда он всё-таки открыл глаза, то увидел далёкое неяркое солнце, льющее вниз медленный мученический свет. Его щёки обдувал воздух, несущий запахи тления. Он повернул голову и, морщась, разглядел дымящиеся провода и обломки какой-то аппаратуры, а дальше камни, чёрно-зелёные пятна плесени, редкую траву, кривые ракитовые кусты, куски бетона и обгорелые столбы.

Но ближайшие к нему камни были освещены совершенно чуждым этому месту светом, неожиданно живым и красивым.

С трудом приподняв голову, он обнаружил, что лежит на гнутой и ржавой, опутанной проводами плите совершенно голый и что источником пульсирующего сияния является его собственная, прозрачная, как хрусталь, грудь с белыми фарфоровыми рёбрами, между которыми сияет мягкими лучами его собственное, Константина Сергеевича Демидина, сердце.

Некоторое время он смотрел на него остолбенело, потрясённый тем, что вот, оказывается, всю жизнь носил он в себе такую красоту и не осознавал этого.

Наконец, припомнив, что находится он в чужом месте, он попытался приподняться и обнаружил, что тело его не слушается. Руками он ещё мог двигать, но всё, что ниже плеч, не ощущалось. Упал на позвоночник и парализован? Вместе с этим страхом он ощутил ещё больший: от сознания хрупкости и уязвимости чуда, которое жило в его груди.

Слева от него кто-то шмыгнул носом и захихикал. Демидин повернул голову и увидел одетую в тряпки старуху с мелким, сморщенным в умильную улыбочку лицом.

– Проснулися, сладенькие мои, холосенькие мои, сеючкой шевелят, севелят, головкой-то, утю-тю-тю, – сказала старуха, щурясь и вытягивая губы. – А луценьки нас не слусаюц-ца, а нозеньки нас не слусаюц-ца… Утю-тю-сеньки, сокловище ты мое. Класавцик ты мой. Сю-сю-сю.

Она медленно подкрадывалась к Демидину.

– Отойди… – прохрипел Демидин, поднимая невыносимо тяжёлую руку.

Старуха нахмурилась и ещё приблизилась.

– Сколько ноцей здали мы, сколько ноцей не спали мы, – неодобрительно сказала она. – Глазки выплакивали. Глазоньки-то мои… Глазоньки-то мои где? А?

Она пододвигалась, постепенно приходя в ярость.

– Глазки мои!

Она горестно взвыла и погрозила небу хрупким кулачком.

– Ничего, они ещё умоются. Кровавыми слезами умоются. А я? Что? Я теперь что? Карга старая? Змея подколодная? Вот вам и карга. Вот вам и карга! Ай да карга!

Она показала горизонту кукиш и затанцевала, хлопая себя по бёдрам.

– Сю-сю, поросёночек!

Старуха, кряхтя, нагнулась и дотронулась до прозрачной груди Демидина, которого затошнило от ужаса и отвращения. В отчаянии он попытался отодвинуться, но тело отказалось подчиниться и перед его глазами замелькали огненные мухи.

Старуха отдёрнула руку, как от ожога, и прыгнула назад. Придя в себя, она осторожно обошла Демидина.

– Ну, поросёночек, а теперь в сарайчик, – сказала она, хватая его за запястья сухими шершавыми пальцами.

– Куда ты меня тащишь? – закричал Демидин. – Пусти!

– Молчи! – прикрикнула старуха. – Твоё дело теперь поросячье.

– Пусти! – в ужасе воскликнул Демидин.

Сверху донёсся далёкий, будто бы птичий крик.

– Не ори, дурень! – взвыла старуха.

Но все стало тихо вокруг.

Чертыхаясь и ворча, она сорвала пригоршню бурых листьев с ближайшего куста, отодрала лоскут от своих лохмотьев, завернула в него листья, и принялась запихивать всё это Демидину в рот. Тот бешено вращал головой. Наконец она, рассвирепев, схватила Демидина за уши.

– Послушай, поросёночек, – прошипела она, наклоняясь к Демидину и дыша на него гнилью. – Погляди в мои глазки.

Демидин посмотрел и увидел, что вместо глаз у неё окровавленные раны.

– Твоя работа, поросёночек, – злобно прошипела старуха. – Будешь трепыхаться, я твои глазки сделаю как мои.

Демидин дал запихнуть в свой рот вонючий кляп. По его лицу потекла бессильная слеза. Старуха сразу пришла в хорошее настроение.

– Ласплакались мы, утю-тю-тю. Мужчиночки мои ласплакались, – закудахтала она.

Грязным коричневым пальцем она вытерла слезу со щеки Демидина и улыбнулась. Потом, встряхнувшись, снова схватила Демидина за руки и, горбясь, как муравей, поволокла его куда-то.

Прошло несколько часов, а бешеная старуха, хрипя от напряжения, всё тащила Демидина по кучам камней, мимо бетонных блоков и колючих кустов. Бедный Константин Сергеевич слабел от потери крови, сочившейся из бесчисленных ссадин. Надежда была только на то, что, когда пройдёт время, он снова сможет управлять своим телом и тогда справится с ведьмой.

Отчего-то он был уверен, что она жаждет завладеть его сердцем, и был готов перенести всё что угодно – любые муки, лишь бы не допустить этого. В этих паскудных местах его сердце казалось таким же надмирным, как само солнце, которое уже начинало закатываться за горизонт.

Теряя силы, Демидин всё чаще расслаблял шею, и тогда его голова ударялась о камни. Наконец, с последними закатными лучами, ведьма остановилась и рухнула на землю, и через несколько секунд измученный Демидин провалился в сон.

Он пришёл в себя перед рассветом. Старуха спала в нескольких шагах, вздрагивая и поскуливая во сне, как щенок. Небо на мгновение расчистилось, и он успел увидеть звёзды. В звёздах была надежда, сама Вселенная смотрела на парализованного учёного Константина Демидина и заглядывала в его прозрачную грудь. Его сердце неожиданно вспыхнуло, послав вверх сноп приветственных искр.

Когда взошло солнце, старуха заворочалась, жуя губами и потирая лицо, шею и плечи ладонями. Кряхтя, она поднялась и помочилась, не стесняясь Демидина, а потом забралась на кучу щебня и стала прислушиваться и оглядываться.

Издали послышался низкий звук, похожий на стрекотание мотора. Этот звук до смерти перепугал старуху, которая, взвизгивая от волнения, принялась рыскать по сторонам, собирая всё, что попадалось под руку, – ветки, охапки сырых от росы листьев, и наваливать всё это на Демидина.

– Заберёт, проклятый, отнимет и заберёт, – кудахтала она, трясясь от страха, и металась вокруг в поисках любого комка грязи, чтобы прикрыть Демидина.

Скоро он был завален мусором и лежал в темноте, слушая приближающийся автомобиль. «Кого она так боится? – лихорадочно думал он. – Того, кто мне поможет? А вдруг это ещё какая-нибудь другая сволочь, даже бо́льшая сволочь, чем она сама?»

Майор Скуратов

Автомобиль приближался. Ведьма уселась на заваленного дрянью Демидина и принялась напевать дрожащим от волнения голосом. Послышался звук открывшейся и захлопнувшейся двери автомобиля, хруст приближающихся по камешкам шагов, и наконец звучный мужской голос сказал:

– Здравствуйте, Наина Генриховна.

– Ах, товарищ майор, это вы! – воскликнула старуха, вскакивая с Демидина. – Здравствуйте, батюшка! А я вот тут шла, шла и так приустала, что села на бугорочек и, верите ли, задремала.

– Задремали, Наина Генриховна, – сочувственно сказал голос.

– Задремала, товарищ майор, – подтвердила Наина Генриховна. – Ноженьки мои не те уже.

– Не те, – с грустью согласился голос.

– Совсем не те, – всхлипнула старуха. – Молодая-то я резвая была. Носишься, бывало, столько всего переделаешь. Хвалили меня, награждали… Эх!

– Да, в молодости вы хоть куда были, Наина Генриховна, – сказал голос.

– Устаю я быстро, товарищ майор, – пожаловалась старуха. – Пройду немного, и уже присесть мне надо, хоть на пригорочке, хоть на кочке какой.

– Можно и я посижу с вами на пригорочке? – вкрадчиво спросил голос.

– Посидите, товарищ майор! Конечно, посидите, – испуганно ответила старуха.

– Благодарю вас, Наина Генриховна, от всего сердца, – сказал майор, и Демидин сквозь набросанный на него мусор почувствовал, как кто-то садится на его лицо.

Прошла минута. Майор посвистел что-то.

– Отдохнули, Наина Генриховна? – спросил он.

– Отдохнула, товарищ майор, – помедлив, сказала старуха. – Вашими заботами!

– Ну так идите отсюда, дорогая моя.

Воцарилось молчание. Демидин задыхался под тяжестью сидящего на нём и боялся пошевелиться. Старуха поднялась.

– Что же вы не идёте? – удивлённо спросил майор.

– Так… Постою маленько, – неуверенно сказала старуха.

– Нечего вам здесь стоять, – сказал майор внезапно заледеневшим голосом. – Я вам приказываю уйти отсюда.

Воцарилось недолгое молчание. Видимо, старуха боролась с собой.

– Там он, товарищ майор, – наконец сказала она. – Сюрприз хотела вам сделать.

– Мне ли вы хотели сделать сюрприз, Наина Генриховна, или моему начальству? – медленно спросил майор. – Впрочем, неважно, я его и сам довезу.

– Давайте мы вместе его покажем! – торопливо предложила Наина Генриховна. – Скажем, под вашим руководством, в соответствии с вашими указаниями. Вас-то и наградят, но, может, и мне чего-нибудь перепадёт. А?

Наступила пауза. Сидящий на Демидине обдумывал предложение Наины Генриховны.

– Мне с вами делить нечего, – наконец сказал он. – Знаете ли, удивительная история со мной произошла. Выехал я из гарнизона, по служебным делам, заметьте, и очень устал. Как вы говорите, притомился. И присел на этот самый пригорочек. Сижу я на нём и чувствую, – он поёрзал по лицу Демидина, – интуитивно, понимаете-ли, ощущаю – что-то важное здесь лежит.

Он снова поёрзал.

– Интуиция, дорогая Наина Генриховна, – это не волшебство, – наставительно сказал он, – а результат опыта и глубочайшей преданности работе.

– Я его оттуда вытаскивала! – крикнула старуха, свирепея. – Зрения лишилась! Вы надо мной смеялись, старой дурой называли. А я вот расскажу кому следует!

– Вот как ты заговорила! – зашипел майор. – Маленький успех – и уже зазналась, приказам не подчиняешься? Да я тебе пять лишних лет жизни подарил! Я тебе приказал убраться подальше? Приказал? А ты, дорогая моя, не подчинилась. Сегодня неподчинение, а завтра что, предательство? Измена? И вот, хоть и тяжело мне это, красавица ты моя малахольная, но я тебя сейчас пристрелю.

– Не имеете права! – в отчаянии взвизгнула Наина Генриховна.

– Имею, милая. За неподчинение приказу, – ответил майор. – И чтобы ты на меня не настучала.

– Не надо, товарищ майор… – умоляла Наина Генриховна.

– Последних своих годочков не дожила, – издевательски закончил майор.

Хлопнул выстрел, и раздался короткий вскрик ведьмы. Демидин почувствовал, что сидевший на нём поднялся и принялся неторопливо отбрасывать мусор. Через несколько секунд Демидин увидел склонившееся над ним румяное лицо красавца-майора, похожего чем-то на лицо солиста хора Генерального штаба. Неподалёку стоял армейский автомобиль.

– Здравствуйте, дорогой Константин Сергеевич! – любезно сказал майор, вынимая изо рта Демидина кляп.

– Здравствуйте… – затёкшим языком прошамкал Демидин.

– Майор Скуратов, называйте меня Альберт Викторович, – представился майор, сгребая с Демидина мусор.

– А где же… Наина Генриховна? – ляпнул Демидин.

Ещё не договорив, он увидел её тело.

Старуха лежала лицом вверх. Нежные, как тополиный пух, седые волосы колебались на маленькой голове от дуновений ветра. Выцветшее платье задралось, приоткрыв худые, обутые в рваные солдатские ботинки ноги. На её груди алело пятно.

Демидин отвёл глаза.

– Наина Генриховна нас покинула, – грустно сказал майор Скуратов, оглядывая Демидина с наглым хозяйским интересом. – Углубилась, так сказать… в иные миры. А мы пока что останемся здесь, Константин Сергеевич, – продолжил он, хватая Демидина за руки и таща его к машине.

– Камушек здесь, извините… Колючечки, – кряхтел Скуратов, не переставая улыбаться.

Но Демидин был уверен, что кусты, больно расцарапавшие ему лицо и шею, можно было бы и обойти. Скуратов внушал ему куда больший страх, чем Наина Генриховна.

Извиняясь за неудобство и ёрничая, Скуратов швырнул Демидина на заднее сиденье и оставил лежать в унизительно нелепой и неудобной позе. Демидин не осмелился возражать. Закряхтел мотор, и машина помчалась куда-то, подпрыгивая на кочках. Демидин видел только клочок неба в дребезжащем заднем стекле.

Через несколько минут они въехали в какое-то огороженное место. Константин Сергеевич заметил бетонный забор с колючей проволокой и вышку, на которой сидел охранник. Проехав ещё немного, машина остановилась, и к ней кто-то торопливо подбежал.

– Хрусталёв! – сказал Скуратов.

– Я! – молодцевато ответил голос.

– Не ори! – прикрикнул на него Скуратов. – Тащи мешок и носилки.

– Есть, – произнёс голос уже потише.

Скуратов, перегнулся к Демидину через сиденье.

– Не хочется вас беспокоить, однако… – проворковал он и ударил Демидина по голове пистолетом так, что тот потерял сознание.

Ефрейтор Суриков, будущий гном

Константин Сергеевич очнулся в пыльной, похожей на складскую комнате с небольшим, закрытым решёткой окошком. К стенам были привинчены широкие полки, на которых лежали ящики, папки с надписями «Дело №__», запыленные колбы, термометры, рваные портфели и другая дребедень. На полу валялась пара пустых бутылок. На одной из полок стояла мутная от пыли стеклянная банка с просунутым внутрь комом измятых денег. Рядом валялись полуразобранный пистолет, самоучитель английского языка и несколько пожелтевших журналов «Вопросы коммунизма».

Константин Сергеевич лежал на самой большой полке и был прикрыт грязной простынёй. Способность двигать руками восстановилась у него полностью, и появились какие-то ощущения в пояснице. Он попытался пошевелить пальцами ног и, приподняв голову, увидел, что ступни немного двигаются под прикрывающей их тканью. На его шее болталась верёвка с картонной биркой, на которой было написано: «Константин Сергеевич, милый, будешь шуметь – голову оторву, а сердечко твоё засолю. С уважением, майор Скуратов».

– Чёрт знает, что такое, – сказал Демидин.

Он приподнял простыню, чтобы увидеть сердце, и прислушался, не стоит ли кто за дверью, но в коридоре всё было тихо.

С улицы слышались армейские команды и слаженный топот ног. Слов было не разобрать, но Константину Сергеевичу стало ясно, что он оказался в воинской части. Военные – значит, свои! Он немного успокоился. Нужно только добраться до их командира, а уж он-то поможет связаться с начальством.

Рядом с ним лежало несколько старых тетрадей. Собираясь с мыслями, он взял одну из них. На обложке было выведено цветными карандашами: «Дембельский альбом. Ефрейтор Суриков, Кызыл-Орда». Фамилия «Суриков» была тщательно разрисована цветными карандашами и подчёркнута. Под фамилией был нарисован танк, из дула которого вылетал красный и пушистый, как лисий хвост, огонь. Демидин раскрыл тетрадь и увидел две вклеенные фотографии.

На верхней был запечатлён, очевидно, сам Суриков – парень с плоским, как крышка от кастрюли, лицом и чубом, торчащим из-под фуражки. Фуражка была задвинута так далеко на затылок, что казалось удивительным, что она не падает назад. Ремень у Сурикова был приспущен, и гимнастёрка торчала колоколом наружу. Он стоял в такой позе, что было ясно, что он парень хоть куда и командиров не боится.

На нижней фотографии передний план занимали ярко освещённые вспышкой фотоаппарата голые ступни Сурикова с татуировкой «мы ваш нюх топтали», а на заднем плане просматривалась его же довольная рожа и рука с победно поднятым вверх большим пальцем.

Демидин перевернул страницу и увидел стихотворение с коротким заглавием «Для баб». Текст был окружён рамкой из вьющихся роз, с шипов которых капали кровавые капли:

Другим почерком пониже было приписано: «Эх, огурчики, помидорчики, прекратить в строю разговорчики».

В альбом был вложен листок с надписью: «Приеду-убью – тёлкам не писать! Малыш котёныч береги себя зайчоныч ты мне очень дорога – писать. Всё время о тебе думаю – писать! Жди, сука – писать! Они от этого тащатся! Ваздушно! Дисантные!! Вайска!!!!»

Многожён Шавкатович

Демидин не успел дочитать, как за дверью послышались голоса. Он закрыл тетрадь и положил её на место.

– Говорю вам, он в прекрасном состоянии. Да, всё ещё парализован, но для вас это даже лучше, ведь вам будет легче его транспортировать, – произнёс снаружи голос Скуратова. – Всё, как договорились, вы уж не забудьте, что обещали.

– Альберт Викторович, что ты говоришь, – отвечал голос с сильным азиатским акцентом. – Когда я забывал?

– Всё-таки, Многожён Шавкатович, вы же понимаете, как мы рискуем. Платите, дорогой, и отправляйте его к себе, – сказал Скуратов, открывая дверь.

На нём была белая фуражка. На нарядном кителе сияли золочёные пуговицы. В руках с заметной брезгливостью Скуратов держал ком старых тряпок. За ним следом вошёл полный человек с широкой, как дыня, улыбающейся физиономией.

Скуратов бросил тряпки на полку.

– Ваша одежда, – сказал он Демидину.

– Полюбуйтесь на него, – сказал он Многожёну Шавкатовичу, с гордостью указывая на Демидина.

Многожён Шавкатович запыхтел, ощупывая Константина Сергеевича влажными глазками.

– Где я? – спросил Демидин, стараясь говорить строго. – Я в КГБ?

Многожён Шавкатович хрюкнул.

– Можно сказать, что да. А можно сказать, что нет, – кокетливо ответил Альберт Викторович.

– Для чего меня сюда привезли? – спросил Демидин.

– Так много вопросов, – улыбнулся Альберт Викторович, подмигивая Многожёну Шавкатовичу.

– Худой он. Не сдохнет? – озабоченно спросил Многожён Шавкатович.

– Да он здоров как бык! – воскликнул Скуратов.

Он подошёл к Демидину и потрепал его по щеке. Константин Сергеевич онемел от возмущения.

– Полюбуйтесь, – сказал Скуратов и отбросил накрывавшую Демидина ткань.

Комната осветилась.

– Что вы делаете? – вскрикнул Демидин, прикрывая руками сияющую грудь.

– Ой! Вай! – завистливо всхлипнул Многожён Шавкатович.

– Вы только поглядите, какая у него мощь! – возбуждённо сказал Скуратов, хватая Демидина за ухо и выкручивая его с такой силой, что Демидин опять закричал, но теперь уже от боли.

Раздался хлопок, и из его груди ударил вверх столб гневного пламени, оставивший на потолке обугленное пятно.

– Ай! – взвизгнул Многожён Шавкатович, опасливо оглядываясь на дверь. – Зачем шумишь?

– Да, лучше быть поосторожнее, – смущённо согласился Скуратов. – Но вы видите, какая это сила! Для себя берёг, но чего не сделаешь за парочку лярвочек.

– За парочку? – недоверчиво спросил Многожён Шавкатович.

Скуратов тонко улыбнулся.

– Не за парочку, конечно, – сказал он. – Всё, как мы договаривались.

– Опасный он… – пожевал губами Многожён Шавкатович. – Что мне с таким делать? Как отправлять?

– А что вы собирались с ним делать, когда его у меня выпрашивали? – немного раздражённо спросил Скуратов.

– Мне сказали спросить – я спросил, – сказал Многожён Шавкатович. – Курултай сказал – Многожён сделал.

– Пусть ваш курултай и разбирается, – сказал Скуратов.

Многожён Шавкатович сморщился и пожевал губами.

– Сколько, говоришь? – наконец спросил он.

– Как договаривались, – повторил Альберт Викторович, и облизнувшись, написал в воздухе пальцем пару ноликов.

Многожён Шавкатович считал нолики, шевеля губами.

– Дорого, – вздохнул он.

– Что за шутки! – возмутился Альберт Викторович. – Вы же меня сами уговаривали!

– Не обижайся, дорогой, я же не говорю «нет», – заторопился Многожён Шавкатович, округляя глаза. – Но, честно тебе скажу, – продолжил он, хлопая себя по гулкому животу, – «да» я пока тоже не говорю. Подумать надо. Понимаешь, он дохлый какой-то, я его куплю, а он умрёт.

– Ничего он не дохлый! – возмутился Скуратов.

– Не сердись, Альберт Викторович, немножко подумать надо. Сердце у него горит, шум, дым из него, огонь, мне даже плохо стало! Немного подумаю и сразу скажу «да». Я, если говорю «да», – взвинчивался он, – всё делаю, понимаешь? Многожёна все знают. Нью-Йорк знает! Тегеран знает! Ташкент знает! – почти кричал он, пятясь к выходу. – Скоро скажу!

– Уж поторопитесь, Многожён Шавкатович, – процедил Альберт Викторович, запирая за ним дверь.

Когда шаги Многожёна стихли в коридоре, он зло сплюнул на пол.

– Каков мерзавец!

– Послушайте, – с тоской начал Демидин, – что здесь происходит? Почему я на этом дурацком складе, а не в госпитале?

Скуратов немного приободрился и поправил фуражку.

– Дело ваше, дорогой Константин Сергеевич, поросячье, как вам, наверное, уже объяснила незабвенная Наина Генриховна. Но из гуманных побуждений я вам кое-что расскажу. Тем более что мы с вами как бы коллеги.

– Так вы тоже из КГБ? – заволновался Демидин. – Из какого отдела? Могу я связаться с генералом Лаковым?

– Тороплюсь, тороплюсь ответить на ваши вопросы, – усмехнулся Скуратов. – Не совсем из КГБ. С вашим генералом Лаковым вы связаться не можете.

– Что значит не совсем из КГБ? Понимаю… вы из «Аквариума», – понизив голос, сказал Демидин.

«Аквариумом» называлось Главное разведывательное управление Генерального штаба, которое было засекречено даже больше, чем КГБ.

– Мне нужно в госпиталь, – сказал он. – Вы же видите, мне необходима медицинская помощь, я почти парализован.

– Это у вас пройдёт, – отмахнулся Скуратов.

– Если вы из «Аквариума», требую немедленно сообщить обо мне моему начальству.

– «Требую»! – Скуратов возвёл глаза к потолку и покачал головой. – Вы не в санатории. О том, что я вас нашёл, здесь не знают. И не в наших с вами интересах, чтобы узнали, поверьте. Меня разжалуют, а выше сердце распилят на препараты. Хоть бы продать вас побыстрее… Только бы этот гад не проболтался… Обещал же, скотина! – добавил он, помрачнев.

Демидин лихорадочно пытался сообразить, кому его хочет продать Скуратов. Иностранной разведке? Возможно, о психологической оптике пронюхали американцы… Хотя этот Многожён, скорее всего, работает на Иран или Саудовскую Аравию. Что он там говорил про Тегеран?

– Сообщите обо мне моему начальству, и, я уверен, вас наградят, – сказал он, скорее стараясь выиграть время, чем надеясь соблазнить Скуратова.

Скуратов иронически поклонился, его щегольская фуражка упала и покатилась по грязному полу. Скуратов чертыхнулся, догнал её, тщательно стряхнул с неё пылинки и снова надел.

– Эх, Константин Сергеевич, – укоризненно сказал он, – врать вы не умеете, потому что не любите. Что может мне предложить ваш Лаков? У меня здесь власти больше, чем у него.

– Лаков – генерал КГБ… – начал было Демидин.

Скуратов перебил его:

– Скажите, вы видели раньше, что у человека грудь становится прозрачной, а сердце светится?

– Видимо, побочный результат моих опытов, – предположил Демидин. – Но причём здесь это?

– Ваши опыты нам хорошо известны, – усмехнулся Скуратов. – И про древлян мы знаем, и про ваш героический перелёт над мусорными баками. Ахтунг, ахтунг! Демидин в воздухе. И про ваши эксперименты с многострадальной Наиной Генриховной нам известно.

– Причём здесь Наина Генриховна? – спросил Демидин.

– То есть как это причём? – Удивился Скуратов. – Бедная женщина потеряла зрение, душевное равновесие и дошла до того, что нагрубила любимому командиру.

– Откуда вам известно о моих исследованиях? – спросил Демидин.

Ему было обидно, что Скуратов говорил о его опытах с пренебрежением.

– Наина Генриховна курировала вас, подчиняясь моим приказам! – насмешливо сказал Скуратов. – Она морочила вам голову так же, как вы морочили голову своим древлянам.

Скуратов картинно развёл руками.

– А что касается ваших гениальных открытий… Ну полетали вы над помойками. А вот такое вы видели?

Он раскинул руки в стороны и оскалился. Лицо его стало злым и холодным, как маска. Демидин увидел, как Скуратов приподнялся в воздухе и завис сантиметрах в десяти от пола. Несмотря на неприязнь к нему, Демидин был поражён.

– Как это у вас получается без дифракторов? – воскликнул он. – Это поразительно!

Скуратов опустился на пол. Похвала была ему так приятна, что он даже зарделся от удовольствия.

– А как насчёт вот этого? – сказал он.

Он повернулся к Демидину спиной, расстегнул брюки и спустил их. Оскорблённый и ошеломлённый Демидин все же не мог не заметить не только белые ягодицы Альберта Викторовича, но и то, как его позвоночник продолжается между нежными полушариями и закручивается в мохнатый позолоченный хвостик.

– Это что… наследственная болезнь? – осторожно спросил Демидин.

Альберт Викторович натянул штаны.

– Откровенно говоря, он не совсем настоящий, – сказал он смущённо. – Это знак отличия.

– У вас в «Аквариуме» так награждают? – удивился Демидин.

Но Альберт Викторович не успел ответить, потому что с улицы раздался начальственный, многократно усиленный мегафоном рёв:

– Ты где шляешься, Скуратов! Быстро ко мне!

Альберт Викторович заныл, торопливо застёгиваясь:

– Как же так? Неужели донёс? Неужто он всё-таки донёс?

Он на пару секунд замер, и, поймав его взгляд, Демидин вдруг понял, что Скуратов размышляет, не уничтожить ли ему его, как он уничтожил несчастную Наину Генриховну. Но Скуратов, поморщившись, махнул рукой, выскочил из комнаты и скачками понёсся по коридору.

Призывающее его начальственное лицо пребывало в состоянии контролируемого бешенства.

Полковник Литвинов

Множественные события в природе – падение капель дождя, кашель разных людей в театре, крики чаек – редко происходят одновременно. Идущая строем толпа покупателей на рынке будет выглядеть смешно или, напротив, пугающе. А вот в армии ходить в ногу – прекрасно. Идеальный солдат неотличим от другого идеального солдата.

Идеальные солдаты, собираясь вместе, невольно идут в ногу и образуют колонны так же естественно, как кристаллики атмосферного льда соединяются в снежинки. Идеальные солдаты одновременно чистят обувь, пишут письма любимым девушкам и даже чихают хором.

Неупорядоченные явления в армии нежелательны и опасны. Трещины, паутинкой покрывшие барачную стену, чахлое деревце, тоскующее рядом с плацем, словно приговорённый к расстрелу дезертир, плохо подстриженная голова – вся эта зараза из внешнего, неармейского мира: мира свободы, энтропии, солнечных бурь, неглаженых воротничков, птичьего помёта на памятниках – в армии такие явления преследуются с маниакальной серьёзностью.

И если идеальные солдаты, встречаясь, невольно начинают ходить в ногу, идеальный офицер, подчиняясь тем же армейским законам прекрасного, перед строем солдат одинок, свиреп и подобен Илье Муромцу перед враждебными полчищами. «Из ноздрей его выходит дым, как из кипящего горшка или котла. Дыхание его раскаляет угли, и из пасти его выходит пламя. На шее его обитает сила, и перед ним бежит ужас. Мясистые части тела его сплочены между собою твёрдо, не дрогнут. Сердце его твёрдо, как камень, и жёстко, как нижний жёрнов».

Офицер перед своими солдатами – титан, герой, тиран, человекобог. Он растерзает любого посмевшего не вычистить обувь. Он переломает такому мерзавцу кости, вырвет его горло, а потом будет долго топтать остывающее тело.

Полковник Григорий Илларионович Литвинов прохаживался перед строем солдат своего гарнизона с мегафоном в руке. Григорий Илларионович был невелик ростом, худощав и украшен жёсткими рыжими усами. Он был облачён в спортивный костюм и тапочки – вольность, позволительная исполняющему обязанности начальника гарнизона. На его загорелой шее болтался спортивный свисток.

Когда он отворачивался, взгляды солдат начинали блуждать по бетонному зданию главного корпуса, по серому асфальту плаца, по забору и тусклому небу, на котором висели неподвижные, словно наколотые на колючую проволоку облака.

Но как только полковник оборачивался лицом к строю, солдаты вперивались в него преданными глазами.

Литвинов похлопывал мегафоном по сухой ляжке и думал: «От такой преданности мухи дохнут. Дай им возможность – сожрут меня живьём. Без преувеличения». Действительно, преувеличения в этой мысли не было.

Григорий Илларионович поёжился и тут заметил бегущего к нему Скуратова.

Альберт Викторович Скуратов выглядел жалко. Блестящий красавец превратился в запыхавшегося, скулящего от безнадёжности человечка.

Глаза Литвинова заблестели весело и зло. Его усы поднялись вверх, он сверкнул золотым зубом и начал орать в мегафон, с наслаждением смакуя слова:

– Ты ковыляешь как корова по льду, Скуратов. Ты думаешь, полковник тебя будет ждать. Полковник подождёт, Скуратов, пока ты свою жирную задницу таскаешь по гарнизону!

– По вашему приказанию… – пролепетал Скуратов, подбегая.

Ноги у него подкашивались.

– Заткни пасть, – заорал Литвинов. – И объясни, почему ты такое животное!

Литвинов вопил так, что у тянувшегося в струнку Скуратова закладывало уши.

Солдаты приободрились. Начиналось редкое развлечение. Сейчас этого холёного, самоуверенного майора будут превращать в трясущееся от ужаса ничтожество.

Литвинов заводил себя, наливаясь весёлой злобой. Щёки его подрумянились и стали похожи на яблочки.

– Вы посмотрите на него, – шипел он, трясясь от сладкого бешенства. – Украсть… Результат… Усилий… Всего гарнизона. Как! Ты! Посмел!!

– Произошла ошибка, – пролепетал Скуратов, у которого всё плыло перед глазами.

– Ошибка? – повторил Литвинов и вдруг с тревогой подумал, что больше не получает прежнего удовольствия от подобных разносов.

Неужели вот так незаметно и к нему подкралась старость? Увы, полковники не вечны. И его когда-нибудь спишут, выбросят как ненужную рухлядь. Бешенство схлынуло, остались страх и головная боль. Он вяло махнул рукой в сторону стоящих солдат.

– Эй, рахат-лукум долбаный, ползи сюда.

Из-за последней шеренги, словно луна из-за туч, выкатился Многожён Шавкатович. Кротко опустив глазки, он засеменил к Литвинову.

– Обидно, Григорий Илларионович, очень обидно, товарищ полковник, – частил он, качая головой. – У некоторых совсем совесть нет. Ценный вещь продавать, коллектив продавать, офицерский честь продавать.

«Он меня предал, сволочь! Я погиб, пропал, повержен по вине этого ничтожества», – мысленно застонал Скуратов. Всё было кончено.

Рядом с ним появились автоматчики. Литвинов с хрустом сорвал с его плеч погоны.

А ведь мог бы Альберт Викторович послушать умудрённую опытом Наину Генриховну! Не пожадничал бы – получил бы сейчас повышение. А теперь его карьера кончилась. Да разве только карьера!

Наина Генриховна и ужасная планета

Земля была истерзана, будто безумные строители громоздили кучи песка и щебня, копали, ставили опоры, вырывали ямы под фундамент, душили овраги лужами бетона, вонзали в землю арматуру, а потом всё бросали и уходили гадить на новые места. Ветер обдувал крошащиеся панели, ржавые прутья, редкие кусты и уносился вдаль, задевая ещё один заброшенный котлован, и ещё, и ещё…

Что-то медленно передвигалось по изуродованному ландшафту. Что-то похожее на женщину, бредущую в сторону гарнизона, едва прикрытую рваным мешком красавицу с мраморным телом и лицом, на котором лихорадочно блестели презрительные и горестные глаза. Женщина думала о своей непрервавшейся жизни. Когда это ничтожество Скуратов выстрелил в неё, она была уверена, что всё кончено.

Она содрогнулась, вспоминая, как почувствовала, что её схватили за горло и безвольную, как тряпку, поволокли куда-то с такой скоростью и силой, что пространство вокруг неё рвалось и визжало от боли. Она уже никогда, никогда… Никогда не сумеет забыть зловонный узкий тоннель, мёртвую духоту, высасывающую её душу чужую, враждебную ненависть и жуткое видение мрачной тёмной планеты, над которой на невидимой нитке повисла её душа, бесцветная и бесполезная, как моль с оборванными крыльями…