Сердце-Камень. История о Ните Какот Амундсен, Камилле Карпендейл и Руале Амундсене

Мыс Сердце-Камень

Путешествие началось – для Ниты все вокруг пришло в движение. По небу проплывали серые кучевые облака, по льду со скрипом двигались нарты. Ните было три или четыре года, она лежала в мешке с завязками, сшитом из оленьих шкур – белой, коричневой и серой. Ее отец Какот тянул нарты против ветра по берегу Северного Ледовитого океана. Мать умерла, вероятно, на первом году жизни Ниты. Чукчи обычно путешествуют на нартах, запряженных собаками. Какот, возможно, был беден, поскольку тащил нарты сам. У нас очень мало достоверной информации о том периоде, но самое главное, что мы знаем, – Нита была там, на нартах, закутанная в потертые оленьи шкуры и страдающая от холода. При каждом ее выдохе в арктический зимний воздух мир то размывался, то постепенно становился четче, словно ветер или волна набегали порывами и отступали, а при моргании белая пушистая изморозь на ресницах обжигала кожу под глазами.

Зимой на побережье Чукотки всегда ветрено. Какое-то время с океана дует умеренный ветер, как вдруг резкий его порыв… и начинается буря – такая, что и выпрямиться сложно. Ветер заставляет зажмуривать веки, косой дождь со снегом забивается в рот, глаза, под одежду, утяжеляя ее. У тех, кто управляет нартами, трудная работа, но, по крайней мере, им не холодно. Дети, лежащие на нартах в меховом мешке, защищены от бури, но уязвимы для мороза.

Едешь день за днем, нарты равномерно скользят, снег и лед поскрипывают под полозьями… Время растекается по горам, которые понижаются при приближении к берегу и сливаются со льдами океана в единое белое пространство – не различить, суша это или море. Лежащий в нартах может потерять ощущение времени. Ему кажется, что он закрыл глаза лишь на минуту, а на самом деле проспал целый день.

Вот на фотографии Нита спустя несколько месяцев, но тоже спящая[3].

Нита спит в каюте Амундсена на «Мод». 1921 г.

Вероятно, Какот был родом из поселка Нешкан[4][5], расположенного недалеко от самой восточной точки Сибири. Здесь же умерла мать девочки. Летом 1920 года Какот с дочерью с разрешения своих родственников остался на некоторое время в их семейной яранге на берегу моря. В середине декабря того же года, оставив Ниту, он отправился на поиски работы и встретил один из кораблей, которые время от времени проходили вдоль побережья Северного Ледовитого океана. Этот корабль назывался «Мод», команда его состояла из норвежцев, а руководил ею Руал Амундсен. Какота наняли на корабль. Его с дочерью предыстория нам известна, поскольку она попала в отчеты норвежской команды, которые позднее были опубликованы.

В то время «Мод» вмерзла в лед в небольшой бухте у пологой горы, вдающейся в море и образующей мыс. Именно здесь побережье обрывается в сторону Берингова пролива, отделяющего Евроазиатский континент от Североамериканского. Несколько месяцев спустя один из норвежцев сделал снимок мыса – черной скалы, уходящей в море. Он похож на большое тихое морское существо, наполовину поднявшееся на поверхность, наполовину скрытое льдом. По-русски мыс называется Сердце-Камень (и под этим именем нанесен на карты), а по-норвежски – Капп Йертестайн (Kapp Hjertestein)[6]. Фотография была сделана ранней весной, и, хотя море уже вскрылось ото льда, пролив все еще забит льдинами[7].

Мыс Сердце-Камень. Весна 1921 г.

В это же время, почти через четыре месяца после того, как Какот и Нита добрались до «Мод», Камиллу, дочь чукотской женщины и австралийца, везли на нартах вдоль того же берега – и тоже на «Мод». Ей скоро должно было исполниться двенадцать лет, то есть она была приблизительно на семь лет старше Ниты. Недавно Камилла попрощалась со своими родителями и по соглашению между Амундсеном и ее родным отцом отправилась на корабль. В то время она не знала ни Амундсена, ни Ниты, ни членов экипажа «Мод»[8].

Камилла была достаточно взрослой – она ехала на нартах сидя и смотрела вокруг. Рельеф побережья Северного Ледовитого океана – это горы, похожие на мыс Сердце-Камень, к югу переходящие в бесконечно плоскую тундру. Океан – необозримый, от побережья и до горизонта, стального цвета, редко отливающий в синеву. В этих местах нет деревьев. Признаки жизни заметны только на снегу – это следы птиц, животных или полозьев нарт.

Своеобразие плоским ландшафтам северо-восточного побережья Чукотки придают длинные и узкие песчаные косы, параллельные суше и отделенные от нее лагунами. На косы почти всегда накатываются волны, их все время обдувает ветер с моря[9].

Песчаная коса у побережья Чукотки

Изображение оконечности одной из таких кос взято из фильма, снятого через несколько лет после описываемых нами событий. Слева от косы – океан, справа – лагуна. Здесь сходятся земля, море и небо. Единственная опора для ног – светло-серый песок, смешанный с тысячами маленьких обломков стволов деревьев, давным-давно выброшенных великими сибирскими реками в океан.

Это незащищенные и небезопасные для стоянки места. Людям здесь негде укрыться от волн и ветра. Но в редких случаях, обычно летом, когда стихает ветер, небо проясняется, все расстояния кажутся намного меньше, чем они есть на самом деле. С песчаных кос открывается вид на океан: на север, в сторону полюса, и на восток, через Берингов пролив в сторону Американского континента. А если подняться на мыс Сердце-Камень или на любую другую гору на побережье Чукотки, то можно увидеть тундру, простирающуюся далеко на запад, через Россию и Финляндию в Норвегию.

Амундсен

Европейцам, путешествующим из Финнмарка[10] Северо-Восточным проходом к Берингову проливу, побережье Северного Ледовитого океана казалось безлюдным и однообразным. Земля по правому борту – плоская, покрытая льдом. Тундра простиралась от горизонта до горизонта. «Это вход в причудливые бескрайние равнины Азии, – писал Фритьоф Нансен о своем первом впечатлении от побережья Северного Ледовитого океана, – столь непохожие на все, к чему мы привыкли»[11].

Тем не менее европейцы приходили и приходили сюда на протяжении веков. Имена Виллема Баренца, Витуса Беринга, Эрика Норденшёльда, Фердинанда Врангеля теперь встречаются в названиях островов, гор, заливов и проливов этой огромной части мира. С конца XIX века исследование Северо-Восточного прохода возглавили норвежцы. Сначала Фритьоф Нансен отправился по этому пути на корабле «Фрам». В 1893 году он дошел до Чукотки, откуда корабль дрейфовал вместе со льдом на север через океан. В 1918 году Руал Амундсен с командой из девяти человек отправился на восток тем же путем на шхуне «Мод». Их задача заключалась в том, чтобы пройти на восток хотя бы так же далеко, как это удалось Нансену, и достичь точки, откуда дрейф льда приведет их прямо к Северному полюсу. «Мод» покинула Вардё 18 июля 1918 года, обогнула Кольский полуостров и отправилась вдоль побережья России. Амундсен ставил своей задачей достичь Северного полюса, провести научные изыскания и, возможно, открыть новые земли.

Постоянной угрозой для экспедиции на «Мод» был лед – судно в любой момент могло в него вмерзнуть. В Северном Ледовитом океане сезон открытой воды был ограничен непродолжительным летом. Но и тогда не было окончательно понятно, где находится лед и как он движется. В лучшем случае он оставался в открытом океане, и корабль мог идти вдоль северной границы Азиатского континента. В худшем – лед начинался от берега и простирался дальше за горизонт, так что проход оказывался полностью закрыт. Поэтому при плавании Северо-Восточным проходом особое внимание всегда уделяется температуре и другим погодным условиям, которые постоянно меняются: от тумана, сильного снегопада и ветра до ясной погоды. Трудно понять, замерзнет ли все вокруг в абсолютной тишине или начнет ломаться – в следующую секунду, или через час, или через неделю, или через зиму. Экипаж всегда должен обращать внимание на то, как трещит лед, постоянно следить за береговой линией, вслушиваться, даже во сне – усиливается ли ветер или стихает.

Через неделю «Мод» достигла пролива между материком и Новой Землей (пролив Югорский Шар. – Ред.). Вокруг судна на воде покачивались льдины. Несколько дней «Мод» шла между ними, они постепенно смыкались, превращаясь в сплошной ледяной покров с полыньями. Ясным июльским утром 1918 года членам экипажа стало понятно, что дорогу им впервые преградил плотный лед, занявший все пространство от Южного острова Новой Земли до низкого берега материка.

Информацию о ледовой обстановке Руал Амундсен получал по телеграфу. Телеграфная станция на суше ежедневно принимала данные от станций, расположенных дальше на восток вдоль побережья Северного Ледовитого океана. И эти данные говорили о том, что дальше на восток льда нет. Телеграф для Амундсена и других норвежцев был не просто источником сведений о состоянии льда. Он позволял контролировать экстремальные природные явления. Он обеспечивал практически в реальном времени контакты между людьми, которые находились бесконечно далеко друг от друга. Сигнал от станций бежал по бескрайним просторам Сибири почти так же быстро, как и человеческая мысль. Лед сковал огромные пространства, сделав людей заложниками огромных расстояний. Телеграф же стирал эти расстояния, позволяя людям с молниеносной скоростью и без усилий обмениваться информацией[12].

Но от одной телеграфной станции до другой было далеко, и между ними норвежцы находились во власти непредсказуемой сибирской погоды и тысячекилометровых пустынных пространств.

На следующий день экипаж проснулся, почувствовав, что ледяные массы движутся по проливу, – путь открылся. Льдины шипели и трещали, ритмично поднимались и опускались на больших медленных волнах. Команда быстро отдала швартовы, и судно зигзагами двинулось на восток через неглубокий пролив, маневрируя между льдинами и небольшими островками.

Меньше месяца «Мод» удавалось находить открытую воду. В середине сентября она крепко вмерзла в лед, и Амундсену пришлось отказаться от дальнейшего движения на восток. Экспедиция осталась на зимовку на мысе Челюскин, самой северной точке сибирского побережья. В следующем году ситуация повторилась – судно снова вмерзло всего через пару месяцев после начала движения. В 1920 году это произошло в третий раз, но норвежцам так и не удалось достичь района, который стал бы отправной точкой для дрейфа через Северный Ледовитый океан. Они приготовились к третьей зимовке у мыса Сердце-Камень.

Эта фотография сделана, вероятно, осенью 1920 года, в третью зимовку «Мод». Если телеграф – это связь с большим миром, то фотографии с судна дают представление о времени, застывшем во льду. Ледяной покров стирает грань между сушей и морем: сплошная поверхность начинается от линии побережья и уходит за горизонт. Человек на палубе судна напряженно всматривается вдаль в поисках свободного ото льда пути на север. Согласно архивной информации, на этой фотографии спиной к нам стоит Амундсен. Он смотрит на паковый лед, а одна из ездовых собак, которые были на «Мод», кажется, смотрит на него[13].

Фото. Амундсен на палубе «Мод». 17 июля 1920 г.

До экспедиции на «Мод» карьера и слава Амундсена долго шли по крутой восходящей кривой. В 1906 году он вместе с экипажем «Йоа» первым прошел Северо-Западным проходом от Гудзонова залива через острова Канадского Арктического архипелага, вдоль северного побережья Канады до Аляски. В 1912 году Амундсен снискал себе поистине международную славу, первым покорив Южный полюс. Он стал всемирно известным первооткрывателем и получил признание за свой научный вклад; взять у него интервью мечтали все журналисты. Им гордилась недавно получившая независимость Норвегия – словом, Амундсен был идеалом, к которому надо стремиться.

Экспедиция на «Мод» вдоль северного побережья Сибири положила конец его успехам. В конце лета 1920 года Амундсен уже понял, что за три года плавания он так и не достиг предполагаемой отправной точки для дрейфа к Северному полюсу. Кроме того, с Амундсеном произошло несколько серьезных несчастных случаев. В конце сентября 1919 года он упал с трапа «Мод» на лед и сломал руку в нескольких местах. Через несколько недель на льдине на него напал белый медведь, сбил с ног и разодрал до крови, прежде чем одна из собак отвлекла медведя, чтобы команда могла его застрелить. В декабре Амундсен отравился угарным газом в построенной им магнитной обсерватории – она была засыпана толстым слоем снега и освещалась внутри бензиновой лампой.

Оставшуюся часть зимы он боролся с болезнью сердца, учащенным пульсом и затрудненным дыханием. Всю жизнь Амундсен был сильным и выносливым человеком, уверенным в себе благодаря хорошей физической форме. Однако в 1919 году ему было 47 лет, и при больших нагрузках возраст уже давал о себе знать. В итоге Амундсен был совершенно выбит из колеи. До конца экспедиции его мучили проблемы с правой рукой, которая стала короче левой после перелома, с глубокими шрамами на спине от когтей белого медведя и с сердцем, которое то и дело шептало ему, что что-то не так.

Тем временем в экипаже нарастало недовольство. Предыдущие экспедиции Амундсена тоже не обходились без конфликтов. Но на этот раз объединяющее всех стремление достичь цели оказалось слабее тенденций к расколу. У команды было достаточно свободного времени, мало дел, чтобы его заполнить, и много алкоголя. Все это подогревало конфликт, члены экипажа все больше и больше действовали друг другу на нервы. Старшие в команде становились угрюмее и обиженнее, младшие – строптивее и грубее. Сам Амундсен по вечерам читал или писал в одиночестве, в то время как остальные проводили время вместе. В конце лета 1920 года стремление пересечь Северный Ледовитый океан все еще не оставляло его, но в письме домой своему брату Леону[14] Амундсен выглядел деморализованным:

В последние годы Амундсен начал писать на свой собственный манер, приближенный к устной речи. В какой-то мере это придавало интимности его дневникам и письмам друзьям. Тем не менее, такой способ изложения своих мыслей представляется не совсем корректным. Возможно, эта манера указывает на своенравие Амундсена, его некоторую склонность не признавать общепринятые нормы. В то же время такой способ письма как бы приближает нас к нему, придает дополнительную эмоциональность текстам, где Амундсен откровенно пишет о себе.

В письме Леону Амундсен разоблачил некоторых своих внутренних «демонов»: потерю физической силы, отсутствие прогресса в экспедиции и жизни, потерю контроля над собой и другими, смерть, наконец. Годом ранее Амундсен был счастлив видеть чайку-моевку, летящую с юга, когда приближалось лето, и писал в книге «Северо-Восточный проход», что она «принесла жизнь в это царство смерти»[16]. За несколько лет до Амундсена другой знаменитый норвежец, Фритьоф Нансен, описал застревание в сибирских льдах как «позднюю смерть»[17]. На зимовках его часто одолевали мысли о бесконечности, тишине, запустении и однообразии существования.

Не только Нансен и Амундсен таким образом выражали свои личные представления о застое и предчувствии смерти. Западные писатели и первооткрыватели, описывая полярные регион, тоже часто упоминали слабость, смерть и безумие. Однако они рассказывали также о преодолении сил природы и границ человеческих возможностей. Амундсен в это время, тем не менее, не только предавался мрачным мыслям о застое и смерти: он размышлял о новых формах передвижения на Севере. Еще в 1914 году он, первый норвежский гражданский человек, получил лицензию пилота. Зимой на «Мод» Амундсен начал рассматривать возможность замены судов и саней на самолеты и дирижабли. По воздуху можно преодолеть океаны и континенты за часы или дни, а не за месяцы и годы.

Какот нанялся на судно во время третьей зимовки «Мод», когда она вмерзла в лед в бухте прямо у мыса Сердце-Камень. Незадолго до начала 1920 года[18] Какот получил разрешение на несколько дней покинуть судно, чтобы вернуться в ярангу и забрать Ниту у своих родственников.

Нита

Мы не знаем точно, сколько времени Нита пробыла в яранге, но явно несколько месяцев – срок достаточный, чтобы маленький ребенок почувствовал себя как дома. Семейная яранга чукчей, живших на берегу моря, представляла собой маленький мир, в котором умещалось все самое важное для ребенка: еда, тепло и люди. Когда яранга прогревалась выше двадцати градусов, взрослые раздевались до пояса, а старшие дети могли ходить почти совсем голыми. Промерзший в дороге путник, с уставшими от яркого солнца и ослепительно белого снега глазами, входя в ярангу, оказывался во власти запаха дыма и человеческих тел, душка морских животных, который источали кипящие горшки с едой, желтого света жировых ламп и исходящего от них резкого запаха. В яранге царили жара и влажность, вызывая у людей кашель во сне[19].

Контраст между сухим морозным воздухом улицы и влажной жарой яранги делал свое дело: чукотские дети то и дело простужались и шмыгали носом, а особо слабые серьезно заболевали. А если болезнь распространялась и на взрослых, чукчам приходилось туго – в этом суровом краю шансы на выживание были невелики, а природа в первую очередь уничтожала самых слабых. В 1920 году на северном побережье Чукотки было мало дичи, и возникла угроза голода. Чукчи традиционно гостеприимны, но, когда в яранге не стало хватать еды, оставаться там Какоту стало проблематично. Вероятно, из-за этого он и поехал сначала искать работу, а найдя ее на «Мод», вернулся за дочерью. В то время у нее была экзема, от которой страдали многие чукотские дети, и тело было покрыто язвочками и ранками.

Инуиты в Гренландии впервые увидели европейские суда в XIX веке. Один из них описал это зрелище так: «…целые деревянные островки, движущиеся по воде на крыльях; там много домов и комнат, в глубине которых множество шумных людей»[20]. Как же четырех- или пятилетняя девочка восприняла то, что увидела на борту этого «деревянного островка»? Мы можем об этом судить по впечатлению, которое производит судно и все, что его окружает, на нас, взрослых. На борту Нита впервые ощутила густой запах дегтя и солярки, услышала треск деревянного корпуса «Мод», когда в него упирались льдины. Все – и чужая человеческая речь, и звуки, издаваемые судном, и незнакомые предметы, окружающие ее, – все казалось ей странным. В этот момент Какот вынул дочь из мехового свертка, в котором она лежала на палубе «Мод» холодным зимним вечером, чтобы передать ее чужому человеку[21]. Страдая экземой, она, очевидно, испытывала сильное неудобство или даже боль от таких прикосновений[22].

В автобиографии «Моя жизнь. Южный полюс» Амундсен рассказывает, как он услышал, что Какот вернулся с дочерью, и вышел на палубу. Он описывает это следующим образом:

До описания этой сцены Амундсен ничего не говорил о Какоте, кроме того, что он некоторое время работал на них, а затем спросил разрешения уехать, чтобы привезти дочь. Не было никаких упоминаний – ни о Ните, ни о соглашениях или переговорах между Какотом и Амундсеном. Описание передачи девочки у Амундсена поразительно короткое: он видит Ниту, заявляет, что хочет взять девочку себе, и получает ее. Как он мог столь резко и категорично, наверное, даже без предварительных обсуждений, высказать подобное желание? И как Какот мог сразу согласиться – казалось бы, без возражений?

Автобиография была написана Амундсеном спустя шесть лет после того, как он забрал Ниту, и мы не знаем, насколько автор точен в своем описании этого события. Неизвестно, была ли его просьба отдать ему девочку столь прямой и категоричной – безо всякой на то видимой причины. Возможно, и Какот не был таким безмолвным. Даты в дневнике Амундсена указывают на то, что передача Ниты произошла не так быстро, как он описал несколько лет спустя в своей книге, в которой он сразу после описания сцены на палубе рассказывает, что норвежцы помыли девочку и коротко остригли, чтобы избавить ее от вшей. В дневнике же Амундсена говорится, что Какот и Нита поднялись на борт 2 января, а о купании и уходе сообщается только через два дня. Передача девочки, возможно, проходила медленнее, сопровождаясь колебаниями и переговорами с Какотом, о чем Амундсену впоследствии не очень хотелось сообщать. Спустя несколько месяцев, когда журналисты захотели узнать, как же это произошло на самом деле, Амундсен ответил, что Какот, похоже, был счастлив избавиться от Ниты[24]. Через полгода друг Амундсена Фредрик Херман Гаде[25] также утверждал, что Какот просто подтолкнул девочку к Амундсену. Он просил «очень искренне Амундсена принять ее в подарок»[26], – сообщил Гаде одной норвежской газете. Чем больше проходило времени после этого события, тем однозначнее и понятнее становилась для Амундсена и его окружения эта ситуация, которую они трактовали в свою пользу.

Писать субъективно явно не в стиле Амундсена. Тем не менее его восприятие передачи Ниты весьма очевидно. В «Моей жизни» он предстает как спаситель из ниоткуда, опекун, пришедший на помощь страдающему ребенку. Амундсен взял Ниту на корабль. Обнаружив большое количество экземных язв по всему телу, он с помощниками из членов экипажа обработал их смесью дегтя и спирта. Через несколько дней лечения раны зажили. Экипаж сшил для Ниты одежду и стал ее кормить.

Амундсен взял на себя ответственность за девочку, избавил ее от голода и истощения, экземы и вшей. В то же время мытье и стрижку маленькая девочка и взрослый мужчина наверняка восприняли совершенно по-разному. Для Амундсена это было обычной гигиенической процедурой, Нита же наверняка испытывала шок. До этого времени она жила в семейной чукотской яранге, освещаемой лишь пламенем очага. В кают-компании «Мод» горел беловатый электрический свет, он проникал через все щели; предметы в этом свете практически не отбрасывали тени и казались плоскими. Девочку окружали незнакомые люди, у некоторых на красно-белых лицах было больше волос, чем у чукчей. Разговоры на непонятном языке, боль в ранах, когда их промывали и накладывали пропитанную лекарствами ткань, – вот первые впечатления Ниты от пребывания на судне.

Амундсен не писал о ее замешательстве и страхе, но Харальд Ульрик Свердруп[27] описывал Ниту в первую ночь на борту как «…крошечную, испуганную, продрогшую девчурку лет пяти, которая совсем потонула в нашем большом камышовом кресле и не осмеливалась ничего сказать, а только смотрела на нас огромными карими глазами»[28].

Они звали ее Каконита, «маленький Какот», а часто просто Нита. Маленькая девочка среди больших мужчин. Мы не знаем ее настоящего чукотского имени, а норвежцы, похоже, не интересовались им. «У нее было какое-то совсем невыговариваемое имя и поэтому ее прозвали Каконита, в сокращении Нита»[29], – писал Свердруп. Норвежцы стремились к тому, чтобы жизнь девочки на борту «Мод» началась с языковой и культурной «перезагрузки». Свердруп говорил немного по-чукотски, и другие норвежцы тоже знали несколько слов. Но в целом ее жизнь на шхуне, конечно, резко отличалась от той, к которой она привыкла у себя дома.

Норвежцы сделали ей маленькие солнцезащитные очки, миниатюрную версию своих собственных. Она ела вместе с ними, они по очереди мыли ее каждый вечер. Спала Нита в каюте Амундсена. Норвежцы сшили ей одежду: нижнее белье, обувь и варежки, а также комбинезон – цельный костюм из оленьей шкуры с капюшоном на подкладке[30].

На фотографиях, сделанных в первые дни пребывания Ниты среди норвежцев, видно ее подавленное состояние и доброжелательное отношение к ней экипажа. Оправившись от первой встречи с чуждым ей миром на «Мод», она стала живой и общительной девочкой. Нита всегда выглядит подвижной, активной и любознательной – даже на тех фотографиях, где она сидит, позируя. Она крутится на месте, постоянно хочет что-то сказать – словом, она такая, какими бывают все маленькие дети спустя некоторое время после того, как фотограф попросит их посидеть тихо.

Сохранилось большое количество фотографий экспедиции «Мод»; на большинстве из них, сделанных в 1921 году, – Нита. С одной стороны, эти фотографии напоминают те, которые обычно делаются для семейного просмотра. В то же время они предназначались и для широкой публики – для всех, интересующихся экспедицией. Все эти фотографии могли быть впоследствии проданы журналистам, чтобы частично возместить расходы на экспедицию.

Некоторые снимки сделаны на льду: на них Нита – маленькая, энергичная точка на фоне белой пустыни. На одном из снимков она держит шар-пилот, который Свердруп использовал для исследования высоких слоев атмосферы. Выпусти она его – и он исчезнет навсегда. Она понимает: летают не только птицы – есть вещи, сделанные человеческими руками, и их надо крепко держать, чтобы они не исчезли навсегда.

Нита в одежде, которую ей сшили норвежцы. 1921 г.[31]

Нита на палубе «Мод». 1921 г.[32]

Нита с шаром-пилотом. 15 мая 1921 г.[33]

Нита начала учить норвежские слова, разговаривая с носителями языка – и это быстро принесло успех. Амундсен и другие норвежцы общались с ней так же, как и с другими представителями коренных народов полярных регионов. Для них она была экзотическим и забавным персонажем, но в то же время предоставляла совершенно новые возможности для человеческого общения. Амундсен, проявляя заботу о ней, получил шанс восстановить контроль над обстановкой на шхуне. Так разрядилась царившая на «Мод» последнее время атмосфера безысходности и конфликтности. И это положительное событие – безусловная заслуга Ниты.