Сердце прощает

— Ну как? — осведомился староста. — Прошла?

— Как видите.

— Ничего, это только поначалу затруднительно, — сказал Яков иобратился к Наталье: — Может, и ты с нами выпьешь?

— Ой, что вы! — отмахнулась Наталья, но тут же, словно что-то взвесивв уме, придвинула к себе пустой стакан Цыганюка. — Разве только чуть-чуть,просто попробовать.

— Ну, как это попробовать! — возразил Степан. — Надо выпить пополной, наш век не так уж и долгий.

Староста, однако, налил Наталье полстакана. Она спокойно выпиласамогон, обтерла влажные раскрасневшиеся губы рукавом и с аппетитомпринялась есть податливую с мороза свинину.

— Горько, правда? — подмигнул ей Степан.

— Уж как не горько, — с усмешкой ответила Наталья.

— А когда обнесут тебя чаркой, и того бывает горше...

Через несколько минут Яков разлил остаток самогона. Но и без того всеуже были под хмелем, который гулял, бродил по телу, путал в голове мысли.Яков щурил глаза, расправлял на обе стороны обвисшие от влаги усы, вытиралрукой мясистый нос с раздвоенным кончиком и все чаще похотливо взглядывална Наталью.

А Наталья жалась к Цыганюку, который продолжал молчать и лишь изредкапосматривал на старосту, будто старался разгадать его намерения.

— Ну, как, жизня-то твоя, полегче стала? — вполголоса справился Якову Натальи, когда взгляды их встретились.

— Это почему же? — притворно удивилась Наталья.

— А разве худ у тебя помощник? Парень, видать, с головой, по глазамвижу. К делу пристроится — в люди выйдет...

Наталья торопливо сказала:

— Конечно, то дрова поколет, то воды принесет или сено задаст корове.Теперь все-таки не одна, а двоим-то как-никак веселее.

— Федька, прежний муженек-то, будто сейчас перед моими глазамистоит, — пуская синий табачный дым, многозначительно произнес Яков. —Здоровый был, в плечах косая сажень, и подумать только, ни за что сгорел.Говорили, кулак, против Советской власти агитацию вел, подрывал ее, а чтотам было подрывать, она и так едва на ногах держалась. Стоило немцам еетряхнуть — она и концы отдала, развалилась. И выходит, с виду-то она вроденормальная, а изнутри с гнильцой, как дерево, пораженное червоточиной...Бот был бы сейчас Федька жив, ох, и пригодился бы мне здорово!

— Не надо, Яков Ефимович, об этом, — попросила Наталья.

— А твой отец чем занимался? — спросил староста Цыганюка.

— Хлебопашествовал.

— Середняк, бедняк?

— Середняк, по-моему. Да у нас в Заволжье земли у всех вдоволь.Сейчас-то, конечно, колхоз. Правда, перед коллективизацией батька чуть незагремел. По хлебу довели твердое задание. Потом разобрались — отменили.

— Доберутся немцы и до Заволжья.

— Не доберутся, — решительно возразил Цыганюк. — Это далеко, кишка уних лопнет.

Староста, словно протрезвев, удивленно и недобро уставился назахмелевшего Цыганюка. Казалось, сейчас он встанет и кликнет полицаев. НоЯков не закричал, не повысил голоса, а лишь с ехидцей произнес:

— Твоими бы устами да мед пить, служивый. Ежели бы было так, — надотьбы золотом тебя одарить. Но, друг ты мой хороший, не будет, как тыдумаешь. Сам посуди: меньше чем за полгода тяпнули немцы четвертую частьРоссии и почти половину ее населения. Еще один такой заход, и даже японцамс турками ничего не останется. Это тоже надо понимать. Верно?

— Вот тебе и большевики — спасители России! — вскинув голову, очумелопроизнес Степан. — Сколько кричали о мощи своей, а что же этополучается-то на самом деле?.. Бедная Россия-матушка, отдали тебя напоругание врагу проклятому! — с пьяным всхлипыванием пробормотал Степан.

Наталья переглянулась с Цыганюком и поджала губы.

— Ну, понес дурь! — злобно покосился на него староста.

— И нич-чего не дурь, я гор-рю истинную правду. Силу бы надо нанемцев, а ее нет. Вот теперь как хочешь, так и поступай, куда хошь, туда иподавайся. Так и так — кругом шешнадцать. Говори, что будем делать? —резко придвинулся Степан к старосте.

— Россию восстанавливать, вот что! — рыкнул староста и кулаком ударилпо столу. Пустые стаканы запрыгали на столе, задребезжала опорожненная отогурцов железная миска.

— Кукиш тебе немцы покажут! — усмехнулся Степан и, изобразив это напальцах, добавил: — Рожки да ножки от ней останутся. — Подумал еще немногои спросил: — А ты, Яков, какую Россию желаешь?

— Ясно какую, не большевистскую, — проворчал староста. — Главное,чтобы была свобода частному хозяйствованию.

— Э-э-э... куда гнешь! Это, пожалуй, мне с тобой и не по пути, на этоя не пойду, Яков Ефимович, — замотал рыжей головой Степан.

— Пойдешь, — невозмутимо заявил староста. — Такие, как ты, спотрохами за рубль продаются.

— Что-то, Степан, я тебя тоже никак не пойму. За немцев ты или противних? — спросила Наталья.

— Я сам за себя, за Россию-матушку. Это большевики отдали ее немцамна растерзание. Не смогли отстоять ее от паршивой немчуры...

— Болтаешь пустое, Степан! Немцы — это силища, — сказал староста. —Они по всей Европе прошли с развернутыми флагами. Французы с первых же ихударов подняли руки кверху, а англичане драпака дали, бросили на произволсудьбы своих союзников. Не сегодня, так завтра доберутся немцы и доАмерики. Ее фюрер называет врагом номер один... Ну, а с Россией... сРоссией вопрос уже предрешен.

— Откуда же у них такая силища? — удивленно произнес Степан и громкоикнул.

— Уважают порядок, дисциплинку, — сказал Яков. — А теперь вот еще длясвоего подкрепления погонят на работу в Германию наших пленных бойцов,молодежь, мастеровых. Это я знаю верно: есть такая секретная бумага. Потомначнут забирать и таких, Степан, как ты.

— Я никуда не поеду, все!.. Раз ты у нас хозяин, вот и оставь меняздесь, пусть в охране, и его вот со мной пристрой вместе, — указал Степанна Цыганюка.

Темное, смуглое лицо Цыганюка, казалось, еще более потемнело.

— Ты, браток, меня не тронь, я тебе не кукла, — сказал он Степану. —Сам можешь идти, куда хочешь, а меня не касайся. Мне и так пока неплохо,живу я, никому вроде не мешаю.

— Ишь ты, неплохо, — криво усмехнулся староста. — А от кого теперьэта твоя жизнь зависит? Вот возьму завтра да и пришлю тебе повестку. Кудаты денешься? И поедешь в Германию.

— Яков Ефимович, ради бога, не тревожьте его, в ноги будукланяться! — поднеся к глазам фартук, жалостно попросила Наталья.

— Успокойся, никуда я не поеду, — сказал ей Цыганюк.

— Во, молодец! — с подначкой забалагурил опять Степан. — Лучше всегоиди, парень, в партизаны, там душу отведешь, сызнова будешь стрелять внемцев...

— Заткнись, балаболка! — цыкнул на Степана староста. — Как бы он тебяпервого потом и не вздернул на осине за твой добрый совет.

— Так я шуткую, Яков Ефимович, а он парень с головой, сам сообразит,куда ему для жизни выгоднее податься: в охрану аль в партизаны.

Наталья слушала старосту, Степана и не сводила глаз с Цыганюка. «Чтоже он скажет им?»

А Цыганюк уже опасливо поглядывал то на Якова, то на Степана и,видимо, что-то усиленно соображал про себя.

— Может, ты тоже шутишь насчет Германии, Яков Ефимович? — мягкимголосом вдруг произнес Цыганюк, назвав старосту впервые по имени иотчеству.

Староста опять прищурил свои бесцветные глазки.

— Я, мил человек, врать не привык. Раз говорю, значит, так. Оставлятьздесь будут только тех, кто пойдет на службу.

— Да разве у меня-то ему плохо? — вновь жалостно заметила Наталья. —Пусть останется со мной.

— Ха-ха, кума! — дурашливо хохотнул Степан. — Какая же ты чудачка!Немцам и дела нету до того, что тебе плохо, что неплохо; они вон иязыка-то нашего как следует не понимают... Для тебя теперь только одинбог — Яков Ефимович. Ему и молись, а для начала готовь пару четвертейсамогонки. Тогда твой чернявый никуда не поедет. Это как пить дать,намертво.

— Ну, хватит, пойдем, — приказал староста и важно поднялся из-застола. — Степан угодливо подскочил к двери, снял с гвоздя черныйполушубок, шапку и подал Буробину. Наталья и Цыганюк молча проводили егодо порога.

Уже притворив дверь, староста обернулся и раздельно сказал:

— Подумайте хорошенько. Если ты, парень, что решишь — приходи ко мне,жалеть не будешь.

Глава восьмая

Старый врач молча сидел возле Игната. Он уже обработал рану, но этоне исключало самого страшного — заражения крови, так как медицинскаяпомощь пришла с немалым запозданием.

— Лучше умру так, но руки отрубать не дам, — сказал Игнат, когдаТерентий Петрович намекнул о возможной ампутации. — Рука мне нужна вокак! — и Игнат здоровой рукой провел себе поперек горла. — В другое время,доктор, я, может, и плюнул бы, шут с ней, но поскольку идет война — немогу. Нужна она, понимаешь, нужна мне до зарезу.

Терентий Петрович насупил брови, зажал в кулак седую, аккуратноподстриженную бородку и задумался. Риск был велик. Слишком ослабелорганизм от потери крови, а главное, слишком поздно сделали первичнуюхирургическую обработку раны. Вся надежда была только на здоровье Зернова.Одолеет он собственными силами угрозу возникновения гангрены илиослабевший организм не сумеет справиться с ней?.. Да, риск был огромен. Нои с ампутацией спешить не следовало: боец без руки — это уже не боец,раненый прав.

Терентий Петрович мысленно перебрал все аналогичные случаи из своейпрактики, припомнил их исходы. В конце концов он решился на операцию, целькоторой могла состоять только в том, чтобы максимально помочь организмупобедить опасную инфекцию.

Под местным наркозом, в домашних условиях операция проходила трудно.Боец охал, скрежетал зубами от мучительной боли. Аксинья, как могла,успокаивала Игната, ободряла его и добрым словом, и ласковым взглядом.Удалив часть омертвевшей ткани, наложив несколько внутримышечных швов истарательно стянув кожный покров, Терентий Петрович, казалось, был доволенисходом.

Потянулись дни за днями, а состояние раненого оставалось тяжелым.Целую неделю температура не спадала ниже сорока, он метался, бредил,умоляюще просил доставить к нему сына и дочь.

Терентий Петрович делал все, что было в его силах. Он подумывал опомещении Игната в участковую больницу, но несколько дней назад тамобосновалась какая-то вспомогательная служба немецкой армии, и такаявозможность для Игната начисто отпала. Терентия Петровича особенноволновали очаги нагноения, появившиеся на отдельных участках раны. Напомощь пришла Аксинья. Она наложила на воспалившиеся места чисто промытыелистья подорожника и мать-и-мачехи, горячей запаренной сенной трухойпрогрела грудь; для ножных ванн применяла теплый настой березовых листьев;напоила Игната какими-то своими заварными травами. Терентий Петрович немешал ей, мудро рассудив, что теперь, после того как он исчерпал своилекарственные средства, сердечные старания Аксиньи, у которой муж тоже былна фронте, не могут повредить раненому.

Прошло еще несколько мучительных дней, и температура наконец спала;впервые с момента ранения Игнат спокойно уснул. Через неделю он встал наноги, сбрил свои остро торчащие усы, жесткую темную щетину на подбородке ина щеках. С этой минуты он стал вынашивать думку об уходе из дома Аксиньи.

— А куда же ты пойдешь-то, Игнат Ермилович? — узнав о его намерениях,спросила Аксинья.

— Да куда-то надо подаваться, — ответил Игнат. — Я и так порядочноздесь задержался на ваших харчах. И долг обязывает меня не прятаться;может быть, пробьюсь через фронт или пойду к партизанам.

Аксинья насупилась и, сунув руки под фартук, туго стянутый вокруг ееталии, стала нервно его теребить.

Игнат посмотрел на нее ласковым благодарным взглядом. «Как за братомухаживала, добрая, на редкость душевная женщина».

Аксинья, словно читая мысли Игната, произнесла вполголоса:

— Мы-то здесь как-нибудь перебьемся, а вот бойцам-то на фронте да ипартизанам, поди, как трудно.

— Да, конечно, доля тяжелая, ничего не скажешь. Вот и не позволяетсовесть сидеть так, сложа руки.

— А как идти-то тебе, просто не представляю, — огорченно сказалаАксинья. — Сразу схватят, документов никаких нет. Да и зима на носу,холода пошли.

— А что сделаешь, надо готовиться ко всему, — ответил Игнат.

Было пасмурное осеннее утро. Холодный ветер постукивал ставней,шуршал опавшими листьями в палисаднике. У соседей отрывисто лаял пес, и,как бы поддразнивая его, в разных концах деревни горланили петухи.Проснувшись рано, Игнат прислушивался к этим звукам и думал все о том же:куда податься. Он слышал, как ровными тихими шагами вышла во двор Аксинья.В избе было чисто, уютно. От свеженаколотых сосновых поленьев, брошенных свечера возле печи, веяло приятным ароматом смолы. Из темного переднегоугла сонно посматривали святые угодники, недвижно глядели то ли на Петю,клубком свернувшегося на материнской кровати, то ли на него, Игната, будтопритаившегося в узком пролете за печью. От размышлений о своем нынешнемнеопределенном положении и необходимости круто менять его он невольнопереключился на воспоминания. Они вели Игната то к родному заводу, скоторым он сросся сердцем, как с родным домашним очагом; то воскрешалинедавние короткие, но ожесточенные бои с фашистами; то возвращали домой,заставляли его мысленно успокаивать Марфу, ласкать любимых своих детей.Игнат повернулся с боку на бок, потом еще и еще раз. Это было первымпризнаком нарастающего душевного волнения. И действительно, чем больше ондумал о своем доме, тем сильнее становилось его беспокойство. Наконец, невыдержав внутреннего напряжения, он поднялся и спустил ноги на пол.

С шумом распахнулась дверь. Запыхавшаяся, позвякивая пустыми ведрами,в избу вбежала Аксинья.

— Беда, Игнат Ермилович, беда!..

— Что такое?

— Немцы идут по домам.

Игната передернуло как от озноба.

— Думал же... С ночи надо было уходить, — сказал он. — Подвел я вас,Аксинья...

Он принялся быстро одеваться в своем закутке.

— Да куда же ты побежишь-то? — чуть не плача произнесла хозяйка. —Вся деревня оцеплена, ни входа, ни выхода...

— Дядя Игнат, куда же вы? — проснувшись и соскочив с кровати, спросилПетя.

— Так надо, Петюнчик, — ласково ответил Игнат. — Немцы в деревне...

Петя испуганно заморгал глазами, а затем торопливо натянул на себярубашку.

Аксинья кинулась в угол, схватила лежавший там красноармейскийвещмешок.

— Игнат Ермилович, скорей прячься в подпол. Здесь прямо под кухнейнасыпана картошка, а там, — указала она рукой к стене, — пусто. Спускайтуда матрас и скрывайся.

— Нет, я туда не полезу...

— Не упорствуй, погибнешь!.. — Лицо Аксиньи покрылось лихорадочнымипятнами, синие глаза светились тревогой. — Ты погубишь и меня, и Петю,подумай и об этом!

В голосе Аксиньи почудился Игнату скрытый упрек. У него на какое-томгновенье закружилась голова, заныла рука, словно на ней открылась рана. Итогда, приподняв половицу на кухне, Игнат схватил собранные Аксиньей вещии бросил их в черный зияющий лаз, откуда пахнуло плесенью и сыростью.

— Скорей, Игнат Ермилович, скорей!..

Игнат, словно прощаясь, долгим взглядом посмотрел в глаза Аксинье испустился в подпол.

— Спички-то не забудь, возьми, — срывающимся от волнения голосомпрокричала Аксинья и, бросив Игнату коробок, прикрыла за ним половицу...

Стуча подковами сапог, в избу ввалились немцы. Как поняла Аксинья,двое с винтовками были рядовыми солдатами; один штатский — мужчина летсорока в серой клетчатой кепке — вроде переводчика; четвертый, с узкимисеребряными погонами, в высокой фуражке.

Офицер прошелся по избе, мельком взглянул на Аксинью, затем на Петю,испуганно прижавшегося к стенке кровати, и что-то сказал по-немецки.Штатский мужчина, пристукнув каблуками, громко спросил:

— Оружие в доме имеется?

— Бог с вами, какое оружие! — оробев, ответила Аксинья. — Зачем ономне?

— Зачем — я не спрашиваю. Господин капитан желает знать, имеется ли увас оружие?

— Нет у меня никакого оружия, бог с вами.

Штатский перевел ее слова. Капитан еле заметно усмехнулся и вдругспросил Аксинью по-русски:

— Где ест твоя муж?

— Не понимаю, о чем он? — растерянно сказала Аксинья, обратившись кмужчине в кепке.

— О, разве я не хорошо спросиль? — вновь усмехнулся капитан.

— Муж, где твой муж? — раздраженно сказал штатский.

— Мужа взяли в солдаты, — ответила Аксинья.

Теперь капитан не сводил глаз с Аксиньи. Не снимая перчаток, ондостал пачку сигарет, закурил. У него было удлиненное загорелое лицо, ностонкий, с горбинкой; выступающий вперед подбородок выбрит чисто, досиневы. Он окинул небрежным взором комнату, снова прошелся по ней, точночто-то прикидывая в уме, заглянул на кухню-чулан, оттуда прошел в соседнююкомнату и, возвратившись, с той же еще приметной усмешкой сказал Аксинье:

— Кто был твой муж здесь?

— Кем был муж в деревне? — поспешно повторил штатский.

— Был колхозником. Кем же он мог еще быть? — встревоженно сказалаАксинья. — Работал на ферме, подвозил корма, иногда плотничал, конопатилизбы.

Выслушав перевод, капитан спросил опять на ломаном русском языке:

— Где ест он теперь? Армия? Партизан?

— Господи, какой же партизан! — воскликнула Аксинья. — Как призвали вармию — до сих пор не получила никакой весточки от него.

Капитан, коверкая русские слова, сказал:

— Русский армия капут. Алле зальдатен... марш, марш!.. как это?..бежать.

Он испытующе уставился в лицо Аксинье. Не дождавшись от нее ответа,строго спросил:

— Ест твой мужьик коммунист? Большевик?

— Нет, что вы, он малограмотный мужчина, — сказала Аксинья, — большепромышлял по крестьянству, до политики не дорос.

Капитан кивнул, затем коротко и резко отдал солдатам какое-топриказание. Солдаты и мужчина в штатском подняли крышку сундука и вывалилина пол все его содержимое, выбросили все вещи из шкафа, порылись впостели, заглянули в печь. И пока капитан с игривой полуулыбкой задавалновые вопросы Аксинье, один из солдат извлек из-под лавки стопку книг,перелистав их, показал своему командиру страницу с портретом Сталина.

— Варум? Что есть это? — сразу враждебно спросил капитан.

— Это учебники для мальчика, он окончил два класса, а теперь школа неработает, — сказала Аксинья.

Капитан, не дослушав ее, швырнул книгу в угол к двери.

Солдаты осмотрели и обыскали все, что было возможно: двор, горенку,сени. Аксинья заметила, что один из немцев, что-то радостно залопотавпо-своему, засунул в карман шинели новые шерстяные носки, а другой взял вохапку теплую шубу ее мужа и отнес на свою повозку. Протестовать Аксиньяне посмела.

Когда по команде офицера солдаты вышли на улицу, штатский подошел кАксинье и сказал:

— Господину капитану понравилась твоя хата. Она достаточно чистая исветлая. В бога господин капитан не верит, но против этих русских икон невозражает, они могут висеть на стене. Спать господин капитан будетздесь. — Он указал на кровать, где в последнее время спала Аксинья ссыном.

Аксинья не знала, что и ответить. Она только беспомощно развеларуками. А капитан снова благосклонно улыбнулся и сказал:

— Ты имеешь... как это?.. очен красивый глаза.

Потом вынул из кармана тонкую плитку шоколада, величественным жестомпротянул ее онемевшему от страха Пете и в сопровождении штатского мужчинывышел из дома.

В первый же день немцы отправили из деревни три автомашины с зимнейодеждой, одеялами, теплой обувью. Затем целую неделю вывозили хлеб: былиочищены все закрома; осталось лишь небольшое количество семян длявесеннего сева. После этого черед дошел до колхозного скота: оккупантыначисто разграбили свиноводческую ферму, потом на специальных автофургонахувезли овец и крупный рогатый скот.

Терентий Петрович стоял возле своего дома и задумчиво попыхивалпотемневшей от времени трубкой. Сизоватый дымок, вившийся над ней, быстротаял в холодном осеннем воздухе. Когда с Терентием Петровичем поравнялосьнесколько женщин, возвращавшихся с принудительной работы по починкедороги, он негромко сказал:

— Аксинья, задержись на минуту, ты мне нужна.

Аксинья свернула к калитке, у которой стоял старый доктор.

— Ну, как дела? — спросил он.

— Плохо, Терентий Петрович.

— Что-нибудь случилось с Игнатом?

— Ничего не случилось, но только каково ему сидеть-то в подполье. Ипрошло всего четыре дня, а ворчит. Говорит, не выдержу, убегу, куда глазаглядят.

— Нервы шалят, измотался человек, — сказал Терентий Петрович. — Да ипонимать надо, обстановка у него опасная, он прекрасно это сознает.

— Я его и так, и сяк стараюсь успокоить, прошу потерпеть, обещаючто-то придумать, он того и гляди сорвется. И что делать-то?

Терентий Петрович украдкой посмотрел по сторонам, глубоко затянулся исказал еле слышно:

— Пусть не унывает. Передай ему мой привет и скажи, что через два-тридня помогу ему переправиться в партизанский отряд.

Аксинья от удивления заморгала глазами, она сдвинула со лба назатылок свой полушалок, словно он мешал ей смотреть на доктора, изадрожавшим от волнения голосом воскликнула:

— Терентий Петрович, дорогой, отправь и меня, я очень прошу.

— Бог с тобой, Аксинья, у тебя же мальчонка. Куда его денешь?

— Завтра Петя уедет к бабушке. Право же, Терентий Петрович... А точует мое сердце что-то неладное.

— Что ты имеешь в виду?

Аксинья, покраснев, опустила глаза.

— Боюсь я этого... ихнего капитана.

— Вот оно что! — Доктор нахлобучил поглубже поношенную бараньюшапку. — Пожалуй, надо и об этом подумать, ты права.

— Постарайтесь, Терентий Петрович. Вон ведь Прасковья и Агафья ушли вотряд, а я разве хуже их? Буду стирать белье, чинить одежду, готовитьпищу.

— Хорошо, — сказал доктор. — Что-нибудь решим.

* * *

Над деревней опускались вечерние сумерки. В воздухе медленнокружились первые снежинки.

...Войдя в дом, капитан Мейзель снял фуражку, повесил шинель нагвоздь возле двери, где дулом вниз на соседнем гвозде висел автомат егоденщика, и, потирая остывшие руки, бодро произнес:

— Фрау Аксинья, пожалуйста, чай...

Он отлично заучил эти слова и выговаривал их почти без акцента.

— Русский зима идет, — указал он на окно, за которым летели легкиезвездочки снега.

— Это еще не зима, а первая зимняя ласточка, — обмахивая чистойтряпкой самовар на кухне, ответила Аксинья.

— Лас-точ-ка?.. Что есть это? — сказал капитан и, очевидно сообразив,что хозяйка не сможет перевезти на немецкий это слово, сказал о другом: —Ест холодно, эс ист кальт. Пожалуйста, чай. — И он приложил ладони ксверкающей белизной горячей русской печке.

Аксинья поставила на стол давно уже вскипевший желтый пузатый самовари сказала:

— Пожалуйста, пейте.

Капитан в знак благодарности кивнул, затем прищелкнул пальцами.

— Я имею хороший настроение. Ин Москау... в Москве будьет парадгерманских войск. Я еду в Москву. Сегодня мы делаем здесь маленькийпраздник.

Аксинья отрицательно покачала головой.

— Это не наше... Но, говорят, будет и на нашей улице праздник.

Капитан, очевидно, ничего не понял, потому что вновь утвердительнозакивал:

— О, да!.. Ты ест прекрасный... как это?.. русский цветокне-за-буд-ка, ты ест сама любовь, фрау Аксинья!

И он со своей еле приметной усмешкой, которая так пугала Аксинью,посмотрел в ее глаза.

В дверь постучали.

— Райн! — крикнул капитан, отходя от печи.

В избу вошел денщик Мейзеля рыжий ефрейтор Густав и солдат с двумясвертками под мышкой. Щелкнув каблуками, ефрейтор что-то доложил своемуначальнику, Мейзель взял сам из рук солдата свертки, положил на стол,потом, обернувшись, сказал ефрейтору что-то такое, отчего тот просиял всемсвоим красным веснушчатым лицом. «...фрай бис цвельф», — повторила Аксиньямысленно слова капитана, и когда денщик вместе с солдатом, посмеиваясь,вышли из избы, она догадалась, что Мейзель специально выпроводил ефрейтораиз дома. Тревога ее росла.

Капитан, не теряя времени, принялся распаковывать свертки. Раскрыводин, он извлек оттуда две бутылки вина, консервы, сало-шпик.

— Фрау Аксинья, — воркующе произнес он, — пожалуйста... глас... какэто?.. рьюмки...

Аксинья поставила на стол мелкую тарелку, фужер с ярким золотымободком и на белом блюдце — зеленую чашку.

— Пожалуйста, — с еле приметной улыбкой сказал Мейзель, — еще одинтакой рьюмка... для фрау...

Вся эта затея Аксинье была не по нутру. Она недовольно сдвинулатонкие черные брови и с возрастающей тревогой в душе сказала:

— Господин Мейзель, я не пью вина, мне нельзя, у меня больное сердце.

Вероятно не желая вдаваться в объяснения, капитан вышел из-за столаи, снисходительно улыбаясь, направился на кухню. Он открыл там деревянныйшкафчик, висевший на стене, взял оттуда еще один фужер, мелкую тарелку,две вилки и чайную чашку.

Через несколько минут стол был сервирован, бутылки откупорены.Капитан зажег лампу и зашторил окна.

— Я отчень прошу, фрау Аксинья, — торжественным тоном произнескапитан, — прошу... как это по-русски?.. оказать честь... да, да!..оказать честь и пожалуйста садиться. Битте зер! Отчень пожалуйста!..Германский офицер ест высокий культур... имеем... как это?.. пиетет кженщина. О, женщина! Германский воин высоко уважать красоту женщин, о,красота, любовь ест как прекрасно! Отчень прошу, фрау Аксинья, оказатьчесть садиться...

Он торжественно говорил что-то еще, и Аксинья присела к уголку стола.

— Данке шен! — учтиво поклонившись, сказал Мейзель и только послеэтого сел сам.

Аксинью тревожило и раздражало поведение офицера — обычно суховатого,неразговорчивого, — раздражали его большие, резко очерченные ноздри. «Чтож делать-то? Неужто он вздумал споить меня? Нет, дудки! Убийца, карательпроклятый! Еще талдычит про красоту...»

— Вы пейте и закусывайте, господин. Я минуту посижу, а потом мненужно еще работать по хозяйству, — сказала Аксинья.

Капитан слегка нахмурился. Казалось, он вот-вот готов вспылить,накричать на хозяйку. Но через несколько секунд лицо его вновь смягчилосьи на губах появилась чуть заметная улыбка. Молча он наполнил фужерыкоричнево-золотистым вином из плоской бутылки и придвинул один из них кАксинье, сказал как будто опечаленно:

— О, я понимаю, фрау Аксинья... Война ест война. Будем немноговыпить, чтобы война... скоро конец!

Он поднял свой фужер и осушил его до половины. Аксинья отпила всегодва глотка и поперхнулась, на глазах выступили слезы.

— Ха-ха-ха! — вдруг залился смехом Мейзель. — Это ест искусство... О,это надо уметь... уметь пить коньяк, это ест прекрасный французский коньяк«Мартель»!

— Очень уж крепкий, — сказала Аксинья и подумала, что теперь,пожалуй, можно и уйти: капитан не будет придираться.

Но Мейзель, судя по всему, только входил во вкус. Он вынул израспечатанной плоской консервной коробки несколько маслянистопоблескивающих рыбок, положил их на ломтики белого хлеба.

— Прима! — сказал он. — Это ест португальский сардины. Очень прошу,прекрасный фрау Аксинья...

И он вновь придвинул к Аксинье фужер с коньяком и ломтик хлеба сзолотистой, лоснящейся от жира сардинкой.

— Теперь один маленький... как это?.. урок. Айн момент! — Мейзельвзял в руку свой фужер, немного поднял его, словно взвешивая, затем поднеск загорелому лицу и сделал глубокий вдох. — О, прима! Прекрасный арома...Пожалуйста, фрау Аксинья, делать так...

Точно завороженная, Аксинья взяла фужер с коньяком и зажала его владонях, а потом наклонилась над ним. Пахнуло свежими яблоками, ландышем,чуть-чуть спиртом. Почувствовав легкое головокружение, она неожиданно длясебя отпила еще глоток и в этот момент заметила на себе упорный липкийвзгляд капитана. «Что же это я делаю? А?» — удивилась сама себе Аксинья.

— Прозит! — ласково произнес Мейзель. — Твое здоровье, прекрасныйфрау Аксинья...

Она глотнула еще раз с твердым намерением после этого встать и уйти,но когда поднялась — поднялся с места и капитан, убавил огонь в лампе иприблизился к ней.

— Я люблю тебя, — горячо зашептал он, — прекрасный глаза, прекрасныйженщин, люблю...

Более недели прожил Игнат под полом дома Аксиньи. Это было для негомучительное время. Почти круглые сутки проводил он без света. Кромешнаятьма выматывала силы, расшатывала нервы, ухудшала и без того ослабевшеепосле ранения здоровье. В те дни, когда беспокойный и опасный постоялецвместе со своим денщиком уезжал куда-то, Аксинья на час-другой открывалаполовицу. В такие часы Аксинья пополняла его продовольственные запасы,снабжала хлебом, давала молока, опускала ему ведро с кипяченой водой.

Петя щебетал, как скворец на заре, рассказывал ему деревенскиеновости, с удивлением говорил:

— Ой, дядя Игнат, какая у вас отросла черная борода, прямо как всказке у Черномора...

В такие минуты Игнат забывал обо всем тяжелом, радостно улыбался,шутил.

Но скоро Петя был отправлен к родственникам куда-то в далекуюдеревню. Аксинья с утра уходила на принудительные работы. Игнат частослышал, как вверху над ним расхаживал капитан, топтался его денщик, как,стуча коваными сапогами, приходили в дом солдаты. Эти звуки выводилиИгната из себя. Ему хотелось любой ценой вырваться из подземного плена.

Вскоре, воспользовавшись отсутствием капитана, Аксинья передалаИгнату план его побега. Осуществление его не представляло особойсложности. В предвечерние сумерки, до того как Мейзель обычно возвращалсяв дом, Аксинья должна была вывести Игната из подпола и укрыть во дворе.Затем в тот час, когда она всегда направлялась во двор доить корову, ейпод покровом темноты надо было проводить Игната через заднюю калитку всад, а оттуда за деревню.

Минул день, другой. Близилось назначенное время побега... Он сиделпод той самой половицей, которая, по его расчетам, вот-вот должна былаподняться и выпустить его из подземной тюрьмы, как вдруг до слуха егодолетел громкий голос и смех немецкого офицера. Прислушавшись, он понял,что офицер вернулся раньше обычного и по какому-то поводу затеял пирушку.Но вот до Игната донесся звон бокалов, оживленный голос офицера. Сердцеего тревожно сжалось: «Неужели согласилась пить с фашистом?» Он напрягслух и вдруг услышал отчетливый крик Аксиньи:

— По-мо-ги-те!

Игнат приподнял половицу и в образовавшуюся щель увидел, что фашиствыкручивает Аксинье руки. Кровь бросилась в лицо Игнату. Он быстро ибесшумно выбрался из подпола. Взгляд его упал на черную чугунную кочергу,стоявшую в углу возле печи. Игнат схватил кочергу и, выскочив из кухни,изо всех сил ударил фашиста по белокурой набриолиненной голове. Капитанхрипло вскрикнул и тяжело повалился на пол.

Растрепанная Аксинья испуганно отступила к двери, загнанно дыша,спросила Игната:

— Убит?

— Все... Туда ему и дорога.

— Скорей бежим! — сказала Аксинья и, надев полушубок, схватилась закоробок со спичками.

— А спички зачем? — спросил Игнат, все еще держа в руках кочергу.

— Одевайся, Игнат, не теряй времени, — ответила она и вынесла изчулана бидон с керосином.

Игнат, оглядевшись, натянул на себя офицерскую шинель, висевшую увыхода, надел фуражку, снял с гвоздя черный немецкий автомат.

— Выходи! — решительно произнесла Аксинья.

Игнат приостановился у порога, сумрачно сказал:

— Немцев выгоним — где жить будешь?

— Найдем жилье, — ответила Аксинья и стала поливать керосином полвокруг стола и кровати. Потом, словно ленту, протянула она керосиновуюдорожку до порога, вывела ее в сени и облила все подступы к наружнойдвери. Во дворе Аксинья задержалась на минуту, открыла коровий закуток.Заслышав хозяйку, корова коротко промычала. Аксинья перекрестилась ичиркнула спичку. Через несколько секунд пламя ярко засветилось и поползлоиз сеней в раскрытую дверь избы.

— Бежим, Игнат! — тем же решительным тоном проговорила Аксинья ипервой вышла через заднюю дверь двора в сад. Калитку попросила незакрывать.

На улице было темно, в воздухе по-прежнему кружились снежинки.

Далеко за деревней Игнат и Аксинья остановились. До них долетелипанические крики немцев, винтовочные выстрелы, а через мутную завесупервого снегопада пробивалось багровое пятно пожарища.

Глава девятая

Первое время Люба смотрела на появившегося в их доме окружения снастороженным любопытством. Ей было тяжело видеть, как он жадно ел ибеспробудно спал. Марфа только вздыхала: «Ох, батюшки, как же отощалчеловек!» Но дни шли за днями, и вместе с ними росла привязанностьЗерновых к постояльцу. Коленька часто докучал ему расспросами о войне, отом, как тот дрался с фашистами. И бывший окруженец терпеливо иобстоятельно отвечал на все вопросы мальчика.

Когда же его рассказ казался Коленьке особенно увлекательным,мальчонка вдруг азартно и гордо заявлял:

— А папа мой тоже воюет. Вы его там нигде не встречали?

— Сынка, Кузьма Иванович уже говорил, не видел он папу, — сказалаМарфа. — Не надо его беспокоить.

— А может, он просто забыл, — не отступал Коленька.

— Нет, Коля, правда не встречал, — ответил Кузьма Иванович.

Ему, лейтенанту Васильеву, действительно не доводилось воевать вместес Зерновым. После прибытия маршевой роты на фронт, Васильева, как среднегокомандира, направили в распоряжение штаба дивизии. Тем же днем он принялпотрепанную в боях стрелковую роту. А через несколько дней, отражаяочередную атаку фашистских танков, Васильев разрывом тяжелого снаряда былнаполовину засыпан землей в развороченной траншее. Его выручили двоелегкораненых бойцов из роты. Потом они вместе пытались пробиться изокружения, нарвались на немецкую засаду и едва не угодили в лапы фашистов.После одной из ночных стычек окруженцев с врагом Васильев потерял из видадрузей и решил самостоятельно искать партизан. Так он попал в роднуюдеревню Игната Зернова...

Настали осенние холода. А дом Марфы стал для Кузьмы Ивановича родным.Он быстро окреп, заметно поправился. С партизанами ему все еще неудавалось связаться, и от этого сердце его ныло, докучливые думы не давалипокоя. «Кто же я теперь: воин или пленник? Да и живу на чужих харчах...»

Тревожила его и судьба собственной семьи. Фронт придвинулся кстолице, перешагнул рубеж родного поселка. «Может быть, и жена, так же каки Марфа, очутилась в тылу врага?» — спрашивал порой он себя.

Незавидная судьба окруженца свела его с бойцом Горбуновым, которогоприютила семья Хромовых. Сергей Горбунов быстро сдружился с ВикторомХромовым, и тот однажды признался, что хранит в тайнике радиоприемник.Скоро поздними вечерами они стали вместе слушать сводки о положении нафронтах. Виктор рассказал о боях на подступах к столице Любе, Люба —Кузьме Ивановичу. С этого все и началось.

Любе нравилось, что Кузьма Иванович подружился с Виктором ипостояльцем Хромовых — Сергеем Горбуновым. Однако их встречи, а затем инеоднократные исчезновения из деревни вызывали у нее чувство беспокойства.Раз, после одной из таких встреч, Виктор исчез на несколько дней. Вместе сним ушла из деревни и Валя Скобцова. Люба заволновалась: «Куда же он ушел?Зачем? Ничего не сказал, да еще вместе с Валей. И что она так увиваетсявозле него?..» А тут еще ветреная подружка Нонна подлила масла в огонь:«Ты, Люба, хочешь верь, хочешь нет, а Валюшка просто без ума от Вити. Тысебе представить не можешь, как он ей нравится! Правда, она скрытная, изнее слова не вытянешь. Не показывает и вида, только случайно однажды мнепроговорилась: «Нравится мне Витюшка, хороший он, приятный», так чтоберегись своей соперницы!» — «Ну и пусть себе восхищается им, — снаигранной улыбкой отсветила Люба подружке, — а мне-то что до этого?» Онаулыбалась, а у самой внутри все кипело от досады.

Но вот минуло несколько дней, и Виктор вернулся домой. Люба, забыв освоей обиде, кинулась к нему. Вечерело. Улица была безлюдна. Холодныйветер трепал солому, спускавшуюся с крыши. Люба подошла к дому Хромовых,остановилась возле калитки, а потом вдруг повернулась и пошла прочь; всердце заговорила уязвленная девичья гордость.

— Люба! — увидев ее в окно, закричал Виктор и принялся колотитькулаком по раме. Рама дребезжала, готовая вот-вот рассыпаться на части, ноЛюба удалялась все дальше. Виктор выскочил на крыльцо и крикнул ей вслед:

— Люба!

И лишь тогда, заслышав знакомый голос, она остановилась и сзамиранием в сердце повернулась к нему.

— Сюда, скорей! — нетерпеливо звал он.

Люба ничего не ответила. Несколько секунд она стояла на месте. Потом,поправив полушалок, вернулась к калитке. Не поднимая глаз и будто чувствуяза собой какую-то провинность, тихо спросила:

— Зачем ты меня звал?

— Что с тобой, Люба? — сказал Виктор и открыл перед нею калитку. —Проходи, а то холодно.

Люба прошла в избу.

— Понимаешь, я один, — сказал Виктор. — Мать отправилась в Доронино,вернется только утром. Горбунов у друзей.

— Вот оно что! — с пробудившейся вновь обидой произнесла Люба. —Четыре дня не давал о себе знать. Канул как в воду. А теперь, пожалуйста:«Заходи, Люба, я один!» Никогда от тебя этого не ожидала, — сказала она исхватилась за дверную ручку.

— Люба, ты говоришь глупости. Мне просто очень приятно с тобой, явсегда хочу тебя видеть, и ты это знаешь.

— Ты очень похудел за эти дни. Где ты был?

Виктор взял Любу за руку, крепко пожал ее пальцы.

— Мне же больно! — вскрикнула она и, отдернув руку, принялась трепатьего за ухо. — Вот так, не шали, это тебе вредно, ты же замучился. На тебечерти, что ли, дрова возили?

— Возили, — улыбнулся Виктор. — Понимаешь, был в районе, ходил насвязь с нужными людьми. Так что и досталось. Я о тебе так соскучился...Если бы ты только знала...

Лицо девушки стало строгим. Она молча отошла к окну, отодвинула крайзанавески. В синей вечерней полумгле проглядывался пучок соломы,свесившийся с крыши, косой намет сугроба. По небу ползли рыхлые редкиеоблака, через которые просвечивали звезды. Люба задумчиво смотрела на нихи в то же время чувствовала на себе ласковый взгляд Виктора...

С некоторого времени Марфа стала замечать в поведении дочерикое-какие перемены. То с утра, то к вечеру, ничего не сказав, выйдет онаиз дому и целыми часами пропадает неизвестно где; то, сложа руки на груди,сидит в избе и будто прислушивается к чему-то или чего-то ждет. Раз онаушла куда-то утром и вернулась лишь к полуночи. На вопрос матери, гдебыла, ответила дерзко:

— Я же не грудной ребенок, чтобы обо мне беспокоиться. Не мешок сзолотом, не пропаду.

«И что с ней только стало? — с беспокойством думала Марфа. — Раньшебыла такой тихой да послушной, и на вот тебе — совсем отбилась от рук...Еще не наделала бы каких глупостей!»

Однажды в сумерках, подхватив ведро, Марфа направилась в погреб закартофелем. Проходя мимо сарая, она услышала какой-то шорох, доносившийсяиз-за стены. Тихонько приблизившись к воротам, она замерла. Прошла минута,вторая. Шорох не повторялся. И вдруг раздался сдержанный юношеский басок.

— Так будет хорошо.

— Нет, надо припрятать поглубже, — ответил такой знакомый девическийголос.

«Батюшки, да это же Люба с Витей! — узнала Марфа. — И что они делаютздесь?»

Она решительно рванула створку ворот и вошла в сарай. Первое, чтобросилось ей в глаза, — это испуганный взгляд дочери. Люба стояла,прислонясь к стене, и держала в руках винтовку. В двух шагах от нее Викторлопатой разгребал землю. Завидев Марфу, он выпрямился во весь рост исмущенно уставился на нее.

— Это что же здесь такое творится? — сказала Марфа.

— Пожалуйста, тише, Марфа Петровна, — попросил Виктор.

— Ты, мама, только не волнуйся, страшного ничего нет, — сказала Люба.

— А я и не волнуюсь, — ответила мать и, оглядевшись, добавила супреком: — Разве можно здесь прятать? Ты посоветовалась бы со мной. Все жепостарше вас обоих, понимаю кое-что.

— А почему здесь нельзя? — спросил юноша с явным облегчением.

— А потому что, если ты пойдешь в мой сарай днем или вечером, этосразу вызовет подозрение у людей, — сказала Марфа. — Другое дело, если тыпридешь ко мне в дом...

— Не в доме же нам прятать оружие! — критически заметила Люба.

— В доме не надо, а во дворе — в самый раз.

— Ой, мамочка, умница ты моя! — обрадованно воскликнула Люба и,подбежав к ней, порывисто обняла ее.

«Вот оно что происходит с дочерью-то!» — подумала Марфа.

Потом, соблюдая все предосторожности, она вместе с Любой и Викторомпереправила добытые ребятами несколько винтовок к себе во двор.

Так, неожиданно для себя, и стала Марфа участницей подготовкисоздания партизанского отряда.

На потемневших от времени стенах колыхались тени. Они то густели, тосветлели, то, словно какие-то фантастические птицы, перепархивали с местана место. На щелистом темно-коричневом потолке над стеклом настольнойлампы желтело круглое пятно. В железной печке, раскаленной до вишневогосвечения, потрескивали смолистые еловые дрова. За плотно заштореннымиокнами бесновалась пурга. Ветер бил снежной крупой в стекла, силилсясорвать соломенную крышу, скованную поверху ледяной коркой.

Кузьма Васильев сидел в углу и взволнованно говорил:

— Страна в смертельной опасности. Враг силен и коварен — чтозакрывать глаза на правду! Красная Армия мужает, но ей нужна помощь всегонарода, всех наших людей по ту и по другую линию фронта. Бездействовать —это позор, это предательство.

— Как военнослужащие, мы принимали присягу и просто не имеем правасидеть сложа руки, — в тон ему произнес Горбунов.

— А я как раз к этому вас и призываю. Я и сам за то, чтобыдействовать активнее. Вот и хлопцы наши такого же мнения, — указал СидорЕремин на Виктора. — Поэтому и надо все хорошенько обдумать, чтобы недопустить провала с первых же шагов.

— И тянуть тоже нельзя, — сказал Васильев. — Каждый день дорог, дажесамая скромная помощь с нашей стороны фронту важна для победы.

— Надо скорее готовить ваших людей, бойцов, — сказал Сидор.

— Они готовы, но у нас нет оружия, — заметил Горбунов.

— Кое-что у нас есть, — сказал Виктор и вопросительно глянул наСидора Ивановича.

— Совершенно правильно, — подтвердил Еремин и добавил: — Для началакое-что есть, а там придется добывать оружие в бою.

— Раз надо, будем добывать, — сказал Васильев. — Главное, положитьначало...

Еремин свернул самокрутку и негромко сказал:

— Нам будет оказана помощь... А сейчас, товарищ Васильев, слово завами. Вы человек военный, у вас есть опыт боев с противником... Партийноеруководство предлагает вам встать во главе отряда. Что вы скажете на это?

Васильев на мгновенье задумался, потом поднялся из-за стола и тихосказал:

— Командиром отряда... Смотрите. Как вы найдете нужным, так иделайте. Если мне будет оказано такое доверие, я постараюсь его оправдать.

— Вот и хорошо, — сказал Еремин. — Людей своих вы большей частьюзнаете. Все фронтовики. Кстати, их надо сберечь от угона в Германию.Кое-где их уже забирают, отправляют в лагеря, а в Нижних Ежах пять человексхватили и расстреляли, вроде нашли у них оружие.

— Да, все это верно, — задумчиво сказал Васильев, выходя из-застола, — только не на каждого из прежних фронтовиков можно положиться.Кое-кто уже пригрелся на теплых квартирах, забыл о своем воинском долге,тем более что война отодвинулась далеко на восток. — Васильев прошелся поизбе, постоял у порога, будто прислушиваясь к завыванию метели, затем,вернувшись, продолжал: — Ваша молодежь отряду будет нужна не меньше, чемобстрелянные бойцы. Она знает местные условия, а это крайне важно.

Виктор тоже вышел из-за стола, помешал кочергой в печке, подбросилнесколько поленьев и как бы между прочим сказал:

— Молодежь такая есть, и драться она готова.

Васильев одобрительно кивнул.

Поздно вечером Васильев вместе с Ереминым покинули дом Хромовых.

Глава десятая

В полицейском участке было шумно и дымно. В коридоре толпились люди.Они о чем-то спорили, галдели. На их лица падал желтый тусклый светкеросинового фонаря, повешенного над дверью.

Виктор подошел к старосте. Тот оторвался от бумаг, поднял голову.

— Вы меня звали, Яков Ефимович? — сдвигая шапку на затылок, спросилюноша.

— А ты что, испужался? — староста кольнул взглядом своих маленькихцепких глаз. — Есть дело, вот и вызвал. Не нравится, что ли?

— Да нет, я ничего. Какое дело-то?

— По наряду коменданта нужно перебросить сено на железнодорожнуюстанцию. Ясно? — Буробин сдвинул к переносью кустики бровей. — Назначаютебя старшим. Которые в коридоре толпятся бабы — будут с тобой, у тебя вподчинении. Доволен, а? А кто станет хорохориться — дашь знать. Лошадейзря не гони, поберегай.

— Яков Ефимович, молод я другими-то распоряжаться, неопытен, —нарочито пробурчал Виктор.

— Не возражать! Я сказал — значит, все... Вон какой ведь вымахал, —добавил староста строго.

Виктор принял предписание, в котором среди отпечатанного на машинкенемецкого и русского текста были вписаны жирными буквами его фамилия иимя, и вышел из участка.

Перевозка сена оказалась как нельзя кстати для того дела, котороеготовили Васильев и Еремин.

...Однажды, после очередной ездки Виктор остановил лошадь вусловленном месте в селе Кривичи. Обоз укатил вперед. Было безлюдно. Наизбы, утопавшие в снегу, спускалась морозная мгла. Юноша слез с передкасаней, подтянул чересседельник и, взбив охапку сена, взялся за вожжи.Лошадь, сдернув с места сани, сразу же затрусила по наезженной дороге,быстро продвигаясь к вышедшему из переулка старику с вязанкой хвороста.

— Эй, дед, оглох, что ли? — крикнул ему Виктор. — Ну-ка с дороги.

Старик поспешно сошел с колеи и, пропуская лошадь, снял шапку.

— Сынок, — просяще сказал он, — сделай милость, подбрось в конецулицы, совсем ноги не идут.

— Не идут, так на печи сидеть надо, — строго сказал Виктор. — Ладноуж, — мягче добавил он и придержал норовистую лошадь. — Садись, так и бытьподвезу.

Быстро проехали улицу. На краю села старик сполз с саней, поклонилсяюноше и, взвалив хворост на плечи, кряхтя, пошел прочь от дороги.

Виктор присвистнул, взмахнул концом вожжей и пустил лошадь вслед заушедшим обозом, подталкивая в сене ближе к передку увесистый пакет,завернутый в мешковину.

Густые хлопья падавшего снега образовали сплошную белую пелену. Онастирала границу между небом и землей. Идти по снежной целине было трудно.И группа шла след в след. Впереди была Люба, за ней Васильев, несколькопоодаль Борис Простудин, замыкал Горбунов. Временами Люба останавливалась,оглядывалась на командира. В лесу стояла тишина. Однако скоро она быланарушена прогромыхавшим поездом. Васильев посмотрел на часы. «Времяудачное, — подумал он, — дневной осмотр закончен, ночной будет не раньше,чем через пять часов».

Дождавшись Простудина и Горбунова, он еще раз напомнил порядок отходаи встречи с Виктором, который должен ждать их на санях в лесу. Потом,смерив одобрительным взглядом Горбунова, скомандовал:

— Заступай, Сергей, на пост.

— Есть, — ответил Горбунов и, чуть сутулясь по своей привычке,направился к старой развесистой ели. Борис Простудин пошел впротивоположную сторону. Они должны были охранять Васильева с боков.

— Теперь приступим к главному, — сказал Васильев, улыбнулся Любе итронулся к железнодорожному полотну.

Люба осталась на месте.

Васильев преодолел высокий откос. Полотно дороги было скрыто снегом.Он лежал выше рельсов, и казалось, здесь была обычная санная дорога сдвумя темными колеями, чуть припорошенными свежим снегом. Присев накорточки, Васильев прислушался, затем быстро нащупал выемку между шпаламии прихваченным с собой небольшим ломиком принялся расчищать под рельсоммелкую смерзшуюся гальку. Работал проворно и уверенно, без особой опаски:верил в бдительность охранявших его товарищей. Через несколько минутгнездо для заряда было подготовлено. Он достал из мешка мину и приладил взаготовленное ложе. Поставив взрыватель, Васильев еще раз осмотрел мину совсех сторон, затем осторожно засыпал ее песком и галькой. Теперь перед нимбыло лишь желтое пятно от песка. Он закидал его свежим снегом, и всепо-прежнему забелело в вечернем полумраке. Сбегая вниз по склону, Васильевподумал: «Минут через двадцать состав должен проследовать на восток... Счем он будет? С танками? С пехотой?..»

Люба, покусывая от волнения губы, бросилась ему навстречу.

— Все в порядке, Кузьма Иванович?

— Скорей, — ответил Васильев. — Всем отходить.

У лесной дороги, где стояли сани Виктора, Васильев остановился.

— Ну, ребята, теперь без меня добирайтесь. До встречи...

Уже не было видно саней, и легкая поземка заносила их след. Медленнотянулись минуты. Но вот наконец послышался хриплый паровозный гудок, илесная тишина стала наполняться железным стуком колес. Васильев притаилдыхание. Ему показалось, что поезд проскочил мину, но лес огласилсяраскатистым взрывом, и под глубоким снегом вздрогнула земля. В заревевзрыва, меж деревьев, Васильев ясно различил темные цистерны. Они, будтонеполновесные, игрушечные, в какой-то неопределенной последовательностинеуклюже кувыркались под откос, воспламенялись, озаряя мутную белую пеленуснегопада ярким оранжевым светом.

* * *

Тонкие струйки снеговой воды торопливо сбегали с крыш на слежавшиесясугробы, извилистыми ручейками пробивали себе дорогу в низины. Изпобуревшего леса все сильнее веяло запахом сосны, горечью осин, прельюпрошлогодних трав.

После мощных зимних ударов Красной Армии под Москвой, принудившихврага попятиться назад, повсюду в глубоком немецком тылу с еще большимразмахом начало нарастать сопротивление оккупантам, стали возникатьвооруженные партизанские группы и отряды.

Врага лихорадило. Еще совсем недавно, зимой, оккупанты сравнительнобезучастно относились к окруженцам, осевшим кое-где в глухих деревнях. Сприходом весны все изменилось. Фашисты предприняли массовые облавы набывших воинов.

Васильев с тревогой следил за угрозой, нависшей над еготоварищами-окруженцами, в которых он видел будущих бойцов-партизан. Емухотелось как можно быстрее обезопасить этих людей, вывести их из-подвозможного удара врага.

Когда все было подготовлено к уходу в лес, он почувствовалоблегчение — будто свалилась гора с плеч. Неясно было лишь с однимкрасноармейцем по фамилии Цыганюк, который сторонился прежних товарищей.Васильев знал, что тот в армии был в одном подразделении с Горбуновым, ипоручил ему переговорить с Цыганюком.

Получив задание от Васильева, Горбунов долго думал о Цыганюке,перебирал в памяти все, что вместе пережили: танковую атаку врага,прикрытие ночью полка, отходившего на другой рубеж, окружение, скитания полесам и болотам. Все это время они были почти друзьями, делились последнимкуском хлеба. А здесь, в селе, будто стали чужие. По вечерам они иногдаеще сходились вместе, садились возле избы на потемневшие от временибревна, закуривали из одного кисета, делились воспоминаниями о совместнопережитом на фронте, касались и политики. И все-таки с каждой встречейГорбунов мрачнел, ему становились все более непонятными образ мыслей иповедение Цыганюка. Горбунов подолгу размышлял и не мог найти причины ихрастущей отчужденности. Особенно тягостно подействовал на него одинслучай. Зашел как-то он к бывшему однополчанину в дом. Цыганюк с Натальейпили молоко. Присел на лавку, к столу не пригласили. Наталья собралапосуду и вышла, хлопнув дверью, во двор, а Цыганюк встал, потянулся и снаслаждением похлопал себя по животу.

— Красотуха! Теперь можно часок-другой и вздремнуть.

Горбунову впервые бросился в глаза мясистый загривок, появившийся уприятеля.

— А мне не только днем, но и по ночам-то не очень спится, — сказалон.

— Что так, нездоров? — поинтересовался Цыганюк. — Нервы шалят,по-прежнему философские вопросы решаешь?

— Какие уж там философские! — махнул рукой Горбунов. — О материдумаю, об отце — как они там? И что будет с нашей Россией...

— Что будет, по-моему, уже понятно. Приберет ее Гитлер к рукам, вот ивсе.

— Ты что, серьезно так думаешь? — нахмурился Горбунов.

— А разве похоже, что я смеюсь? — ответил Цыганюк. — Уже улыбнуласьУкраина, пал Орел, немцы под Ленинградом, да и от Москвы не так уж далекоотступили... Чего же тут непонятного? Всякая вера надломилась.

— Зря ты так, — сказал, сдерживаясь, Горбунов.

— Не верю я больше ни во что. Вон у них техника-то какая, валит все,ничем не задержишь!

— Нет, ошибаешься. Россия не падет. Она еще постоит за себя.

— А кому стоять-то? — усмехнулся Цыганюк. — Немцы перемололи нашукадровую армию, а теперь добивают запасников. Что же ты будешь тут делать?

— Делать можно многое, — не сдавался Горбунов.

— А сам-то ты что делаешь?

— Пока ничего, а делать что-то надо.

— Вот именно «что-то надо», — многозначительно усмехнулся Цыганюк.

— Слышал, появились партизаны, несколько эшелонов пустили под откос,взорвали мосты, нарушили связь... Может, и нам податься к ним?

— Да ты в своем уме?.. Уж если что-то действительно делать, так этосебе работенку подбирать, к новому порядку прилаживаться... Ну, что ты наменя смотришь, как на прокаженного? — возмутился Цыганюк. — Было время, мыдрались, и, кажется, неплохо. Да вот не устояли. Но разве мы повинны вэтом? Теперь тужить да плакать поздно. Того и гляди угонят на чужбину, атам с голоду подохнешь. А я не хочу и не собираюсь подыхать!..

— Что же ты конкретно предлагаешь? — резко спросил Горбунов.

Цыганюк задумался и не ответил.

— Ну?

— Не знаю. Конкретно — не знаю, — вяло и неопределенно произнесЦыганюк.

...Теперь Горбунову предстояло довести до конца тот разговор. Онпостоял, собираясь с духом, возле вербы с набухшими почками, сломал ветку,понюхал, потом бросил ее и решительно направился к знакомому крыльцу.

Цыганюк встретил его настороженно.

— Ну, так что же ты все-таки решил? — спросил Горбунов. — Я тебя всееще считаю своим фронтовым товарищем, и мне не все равно, какой ты пойдешьдорогой.

— Напрасно обо мне печешься, — сухо сказал Цыганюк, достал кисет изакурил. — Я же не дитя и не очень-то нуждаюсь в отеческой опеке.

— Имей в виду, что в деревню вот-вот нагрянут немцы.

— Ну и что же из того?

— Угонят в лагерь. А может, что и похуже...

— А я перед ними ничем не провинился. Я при доме. Из деревни невыхожу, не шляюсь, как некоторые... За что же меня немцам преследовать?

— А ты не слышал, что во многих деревнях начались аресты всех воиновКрасной Армии без разбору? — сказал Горбунов.

— Я не считаю себя больше воином Красной Армии, и все, — отрезалЦыганюк.

Горбунову захотелось крикнуть: «Подлец, продажная шкура!..» Но онснова сдержал себя и сухо спросил:

— Так, может, к Якову подашься?

— Поживем — увидим... А у Якова и вправду покойнее будет, чем там,куда ты меня затянуть мечтаешь, — сказал Цыганюк и со злостью спросил: —Или ты думаешь, я тебя не раскусил, философ-агитатор?

— А меня и раскусывать нечего, — безразлично проговорил Горбунов иповернулся к выходу.

Васильев был расстроен не только недоброй вестью о Цыганюке. Еговолновала и судьба семьи Зерновых, в которой он нашел приют в тяжелые дни,которую приходилось теперь оставить.

Марфа чувствовала, что Кузьма Иванович ненавидит фашистов, и этовызывало у нее какое-то душевное уважение к нему. Когда же наступило времяухода его из дома, сердце ее защемило от боли. Она загрустила. И все жеэто было для нее всего лишь небольшое огорчение, за которым последовалнепредвиденный удар по ее материнским чувствам. Марфа знала о горячейдружбе дочери с Виктором. В тайне души ее ютилась надежда: «Витя хорошийпаренек, честный, умный. Пройдет годок, другой, можно их и поженить». Но,думая так, она и не предполагала, что дочь ее не только связана с юношейузами дружбы, но вместе с ним собралась уйти в лес.

И вот когда отряд партизан подготовился к своему выходу, Люба открыласвою тайну матери.

— Нет, ты никуда не пойдешь и будешь только со мной, — резковозразила она. — Я боюсь за тебя, ты еще не знаешь по-настоящему жизнь...

Люба была поражена таким непредвиденным возражением матери, она неподозревала, что ее уход в отряд так сильно огорчит мать. Люба растерянноуставилась на мать и не знала, как поступить. В ее сознании забушеваливзволнованные чувства: «Остаться с матерью — значит, расстаться с любимымчеловеком, и, может быть, надолго. Как быть? Что же делать?..»

Васильев, удивленный словами Марфы, резко упрекнул ее за это. ОднакоМарфа оставалась непреклонной и, словно подозревая сговор Кузьмы и Любы,ехидно возразила:

— И ты, Кузьма Иванович, заодно с дочкой? Вот уж не ожидала от тебятакой благодарности.

Васильев с досады пожал плечами.

— Что ты говоришь, мама, как тебе не стыдно? — закричала Люба.

«Пустить ее в лес! Такая молоденькая и неопытная! Глухие ночи! Да какже это можно? Мало ли что может произойти! Потом она же сама и будет меняпроклинать», — беспокойно мелькали мысли.

— Нет, как я сказала, так и будет, — в ответ на упреки дочерирешительно произнесла она.

Васильев подумал: «Какое глупое упорство! Ну, ничего, пусть остаетсяЛюба на месте, она нужна нам будет и здесь, для связи».

Люба долго еще спорила с матерью, доказывала ее неправоту, настаивалана своем уходе с отрядом, но все это не помогло, — Марфа стояла на своем.

Васильев почувствовал какую-то невыносимую тяжесть на сердце. Онсвернул цигарку, вышел на улицу и, пройдя в сад, присел на бревно. Высоков небе одна за другой вспыхивали звезды. Кое-где слышался тихий говор.Время тянулось медленно. Кузьма взглянул на часы, закурил.

В доме у Марфы дважды хлопнула дверь. Послышались легкие шаги. Кто-топрошел в направлении сада и остановился возле тына. Потом прозвучалумоляющий голос:

— Ну что же мне делать, скажи?

Это в отчаянии спрашивала Люба Виктора. Кузьма Иванович решил невыдавать своего присутствия.

— Ну как же мне быть? — снова спросила Люба.

Голос Виктора звучал глуховато:

— Все матери одинаковые, не хотят отпускать детей от себя, как птицысвоих птенцов, до тех пор, пока они не научатся летать. Так, наверное, идолжно быть. А мы-то уже не птенцы. Если все так будут поступать, что жетогда будет? Нет, Люба, на это не надо обращать внимания, нужна твердость.Бросай все и пойдем с нами.

На какое-то мгновение разговор стих. Вероятно, Люба раздумывала.Потом снова зазвучал ее озабоченный голос:

— Мать не переживет этого. Когда она проводила папу на фронт,несколько дней была как не своя. Только ты не подумай, что я боюсь идти свами.

— Ничего я об этом не думаю. Мне-то тоже будет трудно.

— Трудно?

— Ну да, без тебя.

— Это правда, Витя?

— Ты еще спрашиваешь! — удивился Виктор.

— А мне без тебя страшно оставаться.

— Нонка тоже здесь остается.

— У нее ветер в голове, да и отец ее пошел уже работать в районнуюсельхозуправу ветеринаром.

— Ты будешь помнить обо мне? — спросил Виктор.

— Помнить, этого мало, мне хочется постоянно видеть тебя...

Следующих слов Васильев не смог разобрать. Резко хрустнул тын, и всестихло. Он посмотрел на часы:

— Ну что ж, пора и трогаться.

Он еще раз закурил, прошелся по саду, вернулся к молодым людям и тихосказал:

— Пошли, дружок.

— Иду, иду, — отозвался Виктор.

Тихо, незаметно подошли Валя, Сергей Горбунов, потом Боря Простудин.

— Наши все вышли, все готово, — тихо сказал Горбунов.

— Сейчас тронемся и мы, — ответил Васильев.

Валя, заслышав тихий шепот Виктора и Любы, словно с досады,недовольно упрекнула:

— Витя, сколько можно тебя ждать, пошли! — У Любы под ложечкой так изащемило от этих повелительных колючих слов подружки.

Пропели ночную зорю петухи. Звонко дзинькали спадающие с крыш крупныекапли воды. Кузьма Иванович вбежал в дом, крепко пожал руку Марфе.

— Большое вам спасибо за все, за приют, за вашу душевную доброту.

— Да что вы, Кузьма Иванович, если что было не так, не взыщите, —ответила Марфа. — Не забывайте нас, в любое время дня и ночи наш домвсегда будет открыт для вас...

— Мы еще встретимся с вами, отпразднуем победу, — ответил КузьмаИванович и перекинул за плечо вещевой мешок. Уже в переулке он уловилпоследние слова Виктора.

— До скорой встречи, Люба...

Глава одиннадцатая

Далеко на востоке все заметнее розовели облака. Ветер подхватывалпрошлогодние сухие листья и гнал по влажной весенней земле. Марфапоправила платок на голове, подобрала под него выбившиеся волосы иприслушалась к неровному урчанью моторов, нараставшему откуда-то издалека.Перекинув за плечо вязанку хвороста, она торопливо зашагала в село. Уже наулице ее догнали тупорылые машины с фашистскими солдатами. Они промчалисьмимо, обдав ее дорожной грязью. Вбежав в дом, Марфа закричала, будтовот-вот, сию минуту, должна была разразиться какая-то страшная беда:

— Немцы приехали!

Люба испуганно взглянула на мать. Потом сняла со стула платье иподала ей.

— Переоденься, мама, ты же вся мокрая.

А тем временем на улице села уже оживленно и громко галдели,хохотали, тяжело топали чужие солдаты в серо-зеленых шинелях. На дорогах,за околицей были выставлены часовые, на столбах и на стенах многих избпоявились отпечатанные крупным шрифтом объявления. «Всем немедленно сдатьоружие. За неподчинение — расстрел!» — гласили одни из них. В другихпредлагалось: «Всем бывшим военнослужащим Красной Армии встать на учет, занеповиновение — расстрел!» Расстрелом грозили за все: за слушание радио,за появление на улице в ночное время, за неподчинение местнойадминистрации, за укрывательство партизан, за несдачу продовольствия...

Прошел час, другой. Село притихло. Никто из жителей не появлялся наулице. Никто не нес сдавать оружие. Не шли и застрявшие в деревнеокруженцы.

И тогда фашисты приступили к действиям. Из дома в дом шли они,подвергая каждый тщательному обыску. Искали в первую очередь местныхкоммунистов, воинов Красной Армии. Во время обыска забирали ценные вещи,хлеб, уводили скот.

К полудню в полицейское управление были доставлены шестеро мужчин, укоторых не оказалось на руках никаких документов. В тот же день их увезлииз деревни. Среди этих шестерых трое были окруженцы, которые не пожелалиуйти с Васильевым.

В дом Зерновых ввалились сразу четыре немца — лейтенант, унтер-офицери два солдата. Они осмотрели одну, затем вторую половину избы, чулан,произвели обыск, но ничего подозрительного не обнаружили.

— Где постоялец? — грубо спросил Марфу сопровождавший немцев старостаЯков Буробин. Его водянистые глаза беспокойно бегали из стороны в сторонуи боялись встретиться с взглядом Марфы.

— Я не знаю, — ответила Марфа, — он еще два дня тому назад ушел издому и не вернулся.

— То был супруг фрау? — спросил пожилой унтер-офицер с нездоровымжелтым лицом.

Марфа пожала плечами, но вынырнувший откуда-то Цыганюк быстроответил:

— Нет, это лейтенант Красной Армии, сейчас партизан.

На рукаве теплого пиджака у Цыганюка красовалась новенькая желтаяповязка полицая.

— Лейтенант? Партизан?! — удивленно произнес молодой белокурый офицери перевел взгляд на Любу, которая стояла в сторонке рядом с Коленькой. Онсмотрел на нее, то ли подозревая ее в чем-то, то ли что-то припоминая.

Потом, встретившись с Любиным взглядом, немецкий лейтенант, казалось,чем-то был поражен: «Что это такое! Где же я видел это лицо? Оно чертовскикрасиво! Клянусь богом, оно бесподобно!» Лейтенант сощурил глаза и, словноперелистывая страницы знакомой ему книги, принялся рыться в своей памяти.«Марта, дочь лавочника! — мелькнуло в его сознании. — Нет, что я, чепуха!Никакого сходства, только, пожалуй, губы... Но у Мартыбесстыдно-ненасытные глаза. А эта вот, — бросив вновь взгляд на Любу, —настоящий ангел. Да, вспомнил, у нее есть в чем-то сходство с Кларой. Но ита, кажется, не могла бы тягаться с красотой этой девушки. Как жаль, что явстретил ее не там, а здесь, в этой неприятной глуши».

Люба не выдержала развязного взгляда офицера и опустила глаза. Онакрепко обхватила прижавшегося к ней Коленьку и отвернулась в сторону.Лейтенант еле заметно улыбнулся и, словно любуясь, сказал:

— Вы есть настоящая красавица.

Староста Яков и полицай Цыганюк недоуменно смотрели на все, чтопроисходило в доме Марфы. Лишь два фашистских солдата, не обращая ни начто внимания, продолжали еще рыться среди домашней утвари и скрупулезнолистали школьные учебники. Лейтенант заговорил снова:

— Меня зовут Франц, фамилия Штимм, — отрекомендовался Любе офицер, —а как вас зовут?

Люба промолчала, на лице ее блуждали испуг и растерянность. Лейтенантподозвал к себе унтера и что-то сказал ему по-немецки, тот буркнул«яволь», вынул из своего ранца маленький фотоаппарат и, наставив на Любу,дважды щелкнул затвором. Затем он подошел к Любе и спросил:

— Дивчинка ест тако же партизанка?

— Что вы, господин начальник, какая она партизанка, — поспешилаМарфа, — она совсем еще дитя, ей всего шестнадцать лет.

— Али то не ест мало лет, фрау! — не спуская липкого взгляда с Любы,продолжал унтер. — Така симпатична дивчинка и млодый лейтенант-партизан...колосаль роман! Потребно немножко говорить с дивчинкой, где может быть тотлейтенант.

Староста Яков и новоиспеченный полицай Цыганюк со скрытой усмешкойпереглядывались.

Унтер-офицер достал из кармана записную книжку с заложенным в еекорешок тонким карандашом.

— Дивчинка ест цурка фрау? Проше...

Марфа уловила смысл вопроса.

— Дочка, — ответила она поспешно. — Моя дочка, она не партизанка. Апостоялец наш немолодой, он ей в отцы годится. Она не знает, куда он ушел.И я не знаю.

— Так, дочка, — повторил унтер и что-то записал в книжечку. Лейтенантприблизился к Любе и спросил: — Вы не ответили мне, как вас зовут?

Люба опустила глаза и снова промолчала. Староста Яков Буробин,согнувшись перед офицером, угодливо произнес:

— Любка. Зернова Любка, так ее зовут... Дура! — возвысил он голос. —Что ж ты молчишь? К тебе же обращается господин офицер!

— Прекрасное имя, хорошая фамилия — Зернова! — восхищенно произнесШтимм, а унтер по слогам записал: Зер-но-ва Люпка.

— Люба, дочка моя, — растерянно твердила Марфа, смотря то на унтера,то на лейтенанта, и не могла себе взять в толк, чего ради пристали они кее дочери.

— Я приду к вам, я буду вас навещать, — уже на пороге проговорилШтимм и, приложив руку к сердцу, вместе с другими скрылся за дверью.

Когда немцы вместе с Яковом и Цыганюком покинули дом, Марфа тяжеловздохнула.

— Господи, что же это такое? Что же мы будем делать-то? — обратиласьона к дочери.

— Раньше надо было думать, — ответила Люба и вдруг вспылила: — Все,все ушли, — Витя, Борька, Валя тоже ушла! Только ты меня не пустила. Атеперь спрашиваешь, что делать? Не знаю я!

Минуло несколько дней, а оккупанты все не унимались. Они продолжалиотбирать у крестьян скот, птицу, хлеб. Не обошли они и Марфу. Как-то к нейво двор ввалились три дородных румяных солдата. Они увидели кур, веселозатараторили, стали ловить их. Поднялся неистовый переполох. И все-такиполовина из них оказалась в руках развеселившихся вояк.

Встревоженная этим шумом, замычала в хлеву корова. Солдаты радостнозахлопали себя по бедрам.

— Му-му! — произнес один из них и подмигнул Марфе.

— Му-у! — отозвался второй. Потом он передал бившуюся курицу своемунапарнику, достал из деревянных ножен тесак и направился в хлев.

Марфа кинулась ему наперерез. Она встала спиной к дверце хлева изакричала:

— Не пущу, не подходите!

Солдат остановился, улыбка его сошла с лица. Он схватил Марфу зарукав, отшвырнул ее в сторону и, накинув на рога корове ремень, потянул еесо двора. Марфа, опомнясь, нагнала солдат уже далеко за домом.

— Отдайте скотину, куда вы ее ведете? Чем я буду кормить детей? —кричала она на всю улицу.

Солдаты шли, ухмыляясь, не обращая на Марфу внимания. Уже рядом сошколой ее вдруг окликнули:

— Фрау Зернова, момент!..

Марфа оглянулась и увидела возле школьного крыльца пожилогожелтолицего унтера. Рядом с ним стоял тот же белокурый молоденький офицер,который был в ее доме во время обыска и назвался Францем Штиммом.

— День добрый, фрау Зернова. Наш лейтенант имеет интерес до фрау...

— Моя корова, корова!.. — простонала Марфа, указывая рукой на солдат.

— Хальт! — скомандовал внезапно офицер и что-то быстро и резко сказалпо-своему солдатам. Те остановились, недоуменно переглянулись, потомщелкнули каблуками и повели корову обратно к Марфиному дому.

Так вроде и откупилась Марфа курами. Ей было приятно, что она смоглапостоять за себя, и в то же время она продолжала со страхом думать оподозрительном любопытстве немцев к ее дочери.

Шли дни, а Франц в доме все не появлялся. «Может быть, по молодостипросто пошутил над девочкой», — мысленно успокаивала себя Марфа. И все жеона не переставала ломать голову. «Как поступить с дочерью? Куда ееукрыть? Свезти в Мироново, к тетке? Глядишь, может быть, этот щеголь ибыстро уедет. Нет, нет, — возразила она сама себе, — не пущу ее никуда».

Но однажды к вечеру Марфа разговорилась с соседкой возле колодца.Дома оставалась одна Люба. И вот, распахнув дверь избы, она обомлела: застолом, под самыми угодниками, словно под их охраной, сидел молоденькийбелокурый офицер Штимм. Напротив него на скамье сидела смущенная, сопущенными глазами Люба. На столе стояла бутылка вина с золотистойэтикеткой, распечатанная коробка дорогих конфет, плюшевый медвежонок,валялось несколько каких-то фотографических карточек. Завидев мать, Любавскочила со скамьи и уткнулась ей в плечо, а офицер вышел из-за стола,поклонился и сказал:

— Здравствуйте, гражданка Зернова. Извините, я не знаю вашего имени иотчества. Я инспектор интендантского ведомства... Вы меня узнали?

В ожидании ответа хозяйки он продолжал вежливо стоять, стройный,розовощекий. В избе приторно пахло шоколадными конфетами и крепким мужскимодеколоном. «Чтоб ты лопнул!» — подумала Марфа, но не ответить на егоприветствие не осмелилась.

— Здравствуйте...

— Я занес вам по пути фотографические снимки вашей дочери, которыеизготовил мне унтер-офицер Грау. Этот пройдоха Грау знает, что я ценительстаринного русского искусства, а также русского типа красоты. Извините,что я немного бесцеремонно, но я с добрыми чувствами.

Марфа вспомнила, что этот молоденький офицер, столь складноразговаривающий по-русски, велел своим солдатам вернуть ей корову, сердцеее смягчилось, и она сказала:

— Коль с добром, то милости просим.

— Вас, очевидно, удивляет, что я свободно говорю по-русски. Я охотнопоясню... Когда я был мальчиком, я пять лет жил в Москве. Мой отец былтогда коммерческим советником. Мы уехали из Москвы в тридцать третьемгоду. Потом я изучал славянские языки и экономику в Берлине. Вот, кстати,маленький сувенир из моего родного города. — Штимм взял со стола плюшевогомедвежонка и протянул Марфе. — Медведь — это такой старинный символ городаБерлина. Возьмите для вашего мальчика.

— Зачем же такое вам беспокойство?

— Пустяки... Я же говорил, что буду заходить к вам, — продолжалШтимм, — как видите, я сдержал свое слово. Проходите к столу, неволнуйтесь, я ваш гость.

«Я ваш гость, а приглашает к столу, странная манера хозяйничать вчужом доме! Лучше бы ты лопнул, как мыльный пузырь, туда бы тебе идорога!» — с возмущением подумала Марфа. Штимм улыбнулся, и на его щекахобозначились ямочки.

— Пожалуйста, посмотрите, как получилась ваша стыдливая дочь... — ион подал Марфе фотокарточки.

Люба на фотографии выглядела испуганной, растерянной и все же нельзябыло не заметить ее красоты: удлиненные глаза, пышные волосы, полные,резко очерченные губы... Марфа опять тяжело вздохнула: сердце ее сжалосьот какого-то недоброго предчувствия.

Она положила карточки на стол и бросила испытующий взгляд на офицера.Она не знала, как себя с ним вести, что говорить.

— Ваша дочка очень робка. У нас девушки так себя не, ведут. Они срадостью приглашают молодых людей. Она же дика, как серна, — указал Штиммна Любу, — всего боится, опускает глаза, неужто я действительно такстрашен? У девушек в Германии я пользовался неизменным успехом.

Марфа с презрением бросила взгляд на Штимма.

— То ведь Германия, а здесь Россия, — заметила она, — а вы не простоофицер, но еще и...

— Завоеватель, — не дав полностью высказаться Марфе, добавил Франц.

Марфа кивнула головой. Франц усмехнулся и принялся оправдываться:

— Нет, это не имеет никакого значения. Кстати, вы мне так и несказали, как вас зовут, — напомнил он Марфе.

— Маму зовут Марфа Петровна, — неожиданно вместо матери произнеслаЛюба робким голосом.

— Ну что ж, Марфа Петровна, — подхватил Штимм, — я тогда не будумучить вас своим присутствием, я немножко психолог и понимаю вашичувства... Я прошу только принять от меня этот совсем скромный подарок,это популярное у вас в России лечебное вино «Кагор» — это лично для вас,Марфа Петровна. А эту небольшую коробку конфет — для вашей совсем ещемолоденькой дочки, для вашего ребенка... Пожалуйста, извините.

Он встал, взял с подоконника фуражку и, юношески стройный,щеголеватый, направился к выходу. У двери натянул на руки перчатки исказал:

— Мне очень хотелось бы, чтобы мы стали друзьями, хотя это и сложно.Я постараюсь доказать вам, Марфа Петровна, свое доброе уважение. Вы всегдаможете обратиться ко мне, и вас никто не обидит... Я приглашаю вас, когдабудете иметь время, посетить мою квартиру — это в вашей школе, — послушатьмузыку, у меня богатая коллекция разных песен, отличный патефон...Пожалуйста!

— Спасибо, нам не до музыки, нам нужно работать, — сухо ответилаМарфа.

* * *

На волейбольной площадке возле школы был расчищен круг. По однусторону его стояли робеющие девчата, по другую — солдаты, в начищенных доблеска коротких сапогах. Любе бросилось в глаза, что у рядовых солдат былидлинные, аккуратно подстриженные и причесанные волосы. На стуле сиделрыжий, как огонь, ефрейтор с большим сверкающим аккордеоном, он выводилнезнакомую мелодию и пел уверенным звучным баритоном, отчетливовыговаривая слова:

О, донна Кларэ, их хаб дих танцен газеен,

О, донна Кларэ, ду бист вундэршеен!..

При этих словах солдаты, точно по команде, устремились к девушкам ибесцеремонно потянули их на круг. Некоторые девчата упирались, пятилисьназад. Люба слышала игривый хохоток Нонны, когда та приближалась к ней покругу вместе со своим партнером — долговязым солдатом в очках. Люба отошлаот вяза, возле которого стояла, наблюдая за танцующими, и вдруг увидела вдвух шагах от себя лейтенанта Франца Штимма.

— Здравствуйте, Люба, — сказал он. — Не удивляйтесь, что видите меняздесь — к танцам я не имею никакого отношения. Солдаты бывают немноговульгарны, хотя им можно много простить... Я живу в вашей школе.

— Да, вы говорили, — быстро сказала Люба, не поднимая глаз. Сердце еезабилось острыми, гулкими толчками.

Штимм принялся говорить ей что-то о чудесной погоде, о весне, о луне,покровительнице всех влюбленных, голос его звучал мягко и чутьвзволнованно, а у Любы вдруг встала в памяти августовская ночь, когдаВиктор и она подожгли пшеничное поле. Как ей хотелось, чтобы он был сейчасрядом, чтобы защитил ее, увел от этого красивого непонятного немца!

— О чем вы задумались, Люба? — спросил Штимм.

— Ни о чем... Я смотрю на танцы, — торопливо объяснила она.

— Вы любите танцевать?

— Нет, нет! — сказала она, решив, что Штимм собирается пригласить еена круг.

— В таком случае вы, может быть, согласитесь немного погулять? — онпросительно заглянул ей в глаза. — Вас совсем не видно, а к вам в дом я нерискую больше без приглашения приходить.

«Что он, в самом деле такой или притворяется?» — подумала Люба, аШтимм уже мягко, но настойчиво увлекал ее за собой в сторону от площадки,где рыжий аккордеонист увлеченно наигрывал быстрый фокстрот, пел прокакую-то даму и где слышался вызывающе громкий смех Нонны.

— Мне нужно домой, меня заругает мама, — сказала она Штимму, когдаони дошли до окраины села.

— Пожалуйста, пойдемте обратно, — тотчас согласился он, будто уловивее тревогу. — Но скажите, почему вы так печальны? Почему на вашем лицегрусть?

— Нет причины веселиться, — сказала Люба.

— Я понимаю. Война, — ответил Штимм. — Но жизнь, молодость сильнеевойны... А знаете, мне тоже не очень весело, хотя сегодня день моегорождения.

— И сколько же вам исполнилось?

— О, уж двадцать два! Это закат моей юности, — улыбнулся Штимм.

— Поэтому вам и невесело? — простодушно спросила Люба.

Солнце уже скрылось за стеной леса. Над деревней быстро сгущалисьсумерки. Аккордеон умолк, девчата разошлись по домам, улицы опустели, ноЛюба этого не замечала. Когда они вернулись к школе, Штимм остановился и,приблизив к Любе свое лицо, очень тихо сказал:

— Может быть, вы согласитесь зайти ко мне?

— Зачем?

— Вы меня боитесь?

Она подумала и кивнула.

— Почему? — спросил он. — Я для вас приготовил маленький сюрприз,если вы его возьмете, вы подарите мне большую радость в день моегорождения... Пожалуйста, всего на одну минуту, на одну-единственную минуту!

Дальше все было как во сне. Любе хотелось изо всех сил крикнуть:«Нет!» — но она словно лишилась голоса: ей хотелось бежать прочь, домой,но ноги почему-то шли не в ту сторону.

— Только на одну минуту, а потом я провожу вас домой, домой к маме...на одну минуту, — шептал Штимм, вводя ее в свою комнату и крепко прижимаяк себе...

...Открыв глаза, Люба долго не могла понять, где она и что с ней. Ивдруг все происшедшее встало в ее памяти с беспощадной резкостью, будто сглаз мгновенно спала пелена. Она почувствовала, как от ужаса, от стыдаледенеет сердце. «Скорей, скорей бежать, хоть в огонь, хоть в омут — всеравно куда, только бы скорее избавиться от этого позора!» — мысленнотвердила она, а перед глазами проносились необъяснимые сцены того, чтобыло.

Как могло это произойти, как она переступила порог квартиры немецкогоофицера? Какой дурман нашел на нее?

Вначале ей показалось, что Штимм поцеловал ее щеку просто в знакблагодарности: она согласилась войти к нему на одну минутку, как онпросил. Да, он на самом деле приготовил для нее сюрприз. Он показал ей ееувеличенный портрет, сделанный на прекрасной бумаге и наклеенный назолотистый картон; она была так хороша собой на этой подретушированнойфотографии, что невольно улыбнулась.

Не поддайся она этой слабости, и не было бы всего остального.«Мамонька, родная!» — простонала она, уткнувшись лицом в колени. Перед еемысленным взором промелькнули лица дорогих ей людей: Виктора, которогоона, казалось, так горячо любила, встревоженной и опечаленной матери,озабоченного, со скрытой, сдержанной нежностью отца, когда его провожалина фронт...

«Возьмите ваш прекрасный портрет, — сказал ей Штимм, — и позвольтемне на прощанье — перед тем, как вы вернетесь домой, к маме, сказать вамвсего три слова... Можно?»

И снова он смотрел в ее глаза. Этот взгляд пугал ее. Онадогадывалась, что за слова готовит он сказать ей.

— Сегодня мой день рождения, и я позволил себе некоторые вольности...Я не должен был признаваться вам, Люба, в своих чувствах, но это оказалосьвыше моих сил. Я люблю вас, я полюбил вас с той самой минуты, как толькоповстречался с вами, и я буду любить вас до конца своей жизни...

Люба была ни жива, ни мертва. А он уже стоял перед ней с двумярюмками. «Кто знает, может быть, он погибнет на войне, но он будет хранитьв своем сердце ее милый образ, носить его в себе до последней минуты своейжизни...» Он говорил ей эти слова, и в его глазах светилась то грусть, товолнующее беспокойство, а в вытянутых руках еле держались две небольшиерюмки, наполненные словно крепким чаем. «Поздравьте меня, милая Люба...меня всегда в этот день поздравляла сестра Эльза и моя мама... Это совсемнестрашно, один глоток, я верю, что он принесет счастье!..»

И она выпила. У нее перехватило дыхание, обожгло грудь... Черезминуту у нее странно и весело закружилась голова, и вместо того чтобы идтидомой, она почему-то села на стул, и перед ней незаметно появилась полнаярюмка с тем же огненным «чаем». Из какого-то упрямства, из желания сделатькому-то назло, может быть, больше всего этому Штимму, Люба сказала, чтоничего не боится, ни немцев, ни этого жгучего вина, ни его, ФранцаШтимма...

— Мама! — закричала Люба в голос.

— Дорогая, успокойся. Уже утро. Сейчас показываться тебе на улиценельзя, — сказал Штимм, выходя из-за занавески. Он был одет в светлуюшелковую пижаму. Лицо его было розовым, свежим. Видно, он только чтопобрился: от него веяло одеколоном.

— Что вы со мной сделали? — захлебываясь в слезах, прокричала она.

— Это любовь. Настоящая любовь... Я люблю тебя, я никогда тебя неоставлю, — сказал Штимм, нежно обнимая ее.

Глава двенадцатая

Полицай Степан Шумов, охранявший квартиру Франца Штимма вместе снемецким патрулем, первый досконально пронюхал о том, что случилось там,внутри, за затемненными окнами. Приоткрытая им тайна немедленно пошлагулять от избы к избе, от колодца к колодцу, по всему селу. Бабы охали,вздыхали и на все лады судачили о происшедшем, выворачивали всюподноготную семьи Зерновых.

Усталая после работы на ремонте дороги, Марфа, придя домой, необратила внимания на отсутствие дочери. До поздних сумерек Коленька сребятами играл возле соседской избы, не возвращалась и Люба. «Наверное, уподружек заболталась, поди, скоро придет», — думала Марфа. Наступилаполночь. Немцы произвели, как обычно, круговой обстрел местности. Делалиони это каждый раз в двенадцать часов ночи, поливая пулеметным огнемопушки леса, овраги, дальние и ближние подступы к деревне. А дочь словноканула в воду. Марфа огородами сбегала к соседкам, но те ничем утешить еене смогли. Всю ночь не смогла она заснуть. Уложив Коленьку, она то и делоподходила к окну, всматривалась в улицу, выходила во двор и прислушиваласьк малейшему шороху.

А утром, когда черная молва докатилась до нее, Марфа ахнула ипобелела, как полотно. А сердце на что-то еще надеялось, рвалось на помощьпопавшей в беду. И Марфа, словно очумелая, что есть мочи понесласьразыскивать дочь. Теперь лицо у нее горело от прилива крови.

Возле школы Марфу остановил часовой. Она объяснила, что ей необходимовидеть офицера Штимма. Однако солдат, не обращая внимания на ее слова илине желая вникать в их смысл, навел на нее автомат и прокричал свое:«Цурюк!» — «Назад!» Марфа не отступила и тоже крикнула:

— Дочка моя, Люба, дитя, как там у вас — кинд, кинд у офицера Штимма!

Солдат на мгновение задумался, напряженно наморщил лоб, что-тосоображая, потом спросил Марфу:

— Муттер? Мамка?

В то же время с шумом распахнулось окно, и в нем показалась Люба.

— Мамочка, дорогая! — закричала она.

Марфа растерянно уставилась на дочь и появившегося рядом с неюбелокурого офицера. Она стояла ошеломленная и не знала, что делать. Ноги унее подкосились, горло сдавила спазма, тело судорожно передернулось.«Значит, все так и есть, как говорили. Потаскуха, продажная шкура!..»

Между тем Штимм отдал какое-то распоряжение часовому. Солдатвытянулся перед ним, а затем знаками предложил Марфе идти вперед.

Когда Марфа вошла в комнату, в нос ей ударил запах духов исигаретного дыма. Не успела она осмотреться, как из соседней комнатывыбежала Люба, кинулась ей на грудь и зарыдала. Марфе стало нестерпиможалко дочку, хотелось сжать ее в своих объятиях, увести как можно быстреедомой. Но через миг она отбросила дочь от себя. Люба не удержалась, упалана пол, обвила руками голову с взлохмаченными волосами и отчаяннозаплакала.

Штимм выпрямился, смерил Марфу ледяным взглядом.

— Какое имеете вы право так обращаться с ней? Я не позволю...

— Вот как ты заговорил! — не помня себя от гнева, закричала Марфа. —У меня есть право, я ее родила, я ее вырастила! А вот ты... Захватилсилой, обманул, как разбойник утащил ее из моего дома. Подлец!..

Казалось, слова Марфы, ее горе, ее гнев глубоко подействовали наШтимма. Он даже пропустил мимо ушей это «Подлец!» — только побледнел,нахмурился. Выждав момент, когда Марфа подавленно умолкла, он тихо итвердо сказал ей:

— Вы напрасно горячитесь. Ваша дочь будет жить здесь как хозяйка.Многие немецкие девушки из хороших семей сочли бы это за честь для себя. Ясо своей стороны сделаю все, чтобы Любе было в этой квартире уютно ихорошо.

— А я не хочу, ненавижу... — приподняв голову, сквозь слезыпрокричала Люба.

— Ты и твоя мать скоро поймете, что я неплохой человек. Вы непонимаете, — обращаясь к Марфе, громко произнес Штимм, — вы не знаете, чтоугрожает Любе... Ее могут отправить в трудовой лагерь в Германию. О, вы неимеете представления, что такое есть лагерь! А здесь, со мной Любе ничегоне угрожает, ей будет хорошо.

— Мамочка! — точно прося защиты, вновь вскричала Люба и, поднявшись спола, бросилась опять к матери.

— Не подхода! — в гневе отрезала Марфа. — С этой минуты ты мне недочь, не будет тебе места в моем доме, приюта в моем сердце.

— Мама, мамочка, — дрожа всем телом, шептала Люба, пытаясьприблизиться к ней.

— Не подходи, я проклинаю тебя!

— Что ты говоришь!..

— Продажная тварь, — кинула ей Марфа и, круто повернувшись, вышла издома.

И думала ли когда-нибудь Люба, что судьба бросит ее в такой страшныйводоворот жизни! Обольщенная врагом и отверженная матерью, она неожиданнооказалась выброшенной из своего дома, лишилась родных и друзей, очутиласьв стане заклятых врагов.

...Отлучаясь на операции по «заготовке» продовольствия, Штимм ни наодин час не оставлял Любу без присмотра. Кроме круглосуточного поста,который и без того обрекал Любу на плен, Штимм приставил к ней еще своегоденщика, пожилого морщинистого солдата по имени Отто. Благодарный судьбе исвоему лейтенанту за то, что ему не надо ни в кого стрелять, Оттоскрупулезно выполнял служебные обязанности и все поручения Штимма: убиралкомнаты, стирал белье, получал особый офицерский паек для господиналейтенанта; по утрам чистил его сапоги и варил кофе, а вечером ходил вштаб местного воинского подразделения за почтой для Штимма. Прежде Оттодолжен был также сопровождать своего господина в поездках и охранять его,но с появлением Любы Штимм освободил денщика и от этой обязанности.

Однажды Штимм в сопровождении унтер-офицера Грау отправился нанесколько дней в инспекционную поездку по району. Оставшись одна, Любапомогла старому солдату прибрать квартиру, вскипятила самовар и пригласилаего напиться чаю. Отто достал свои запасы яблочного джема, домашниесухари, хлеб, порцию маргарина и кусок ливерной колбасы. Он выглядел оченьдовольным, его выцветшие голубые глаза сияли, он делал бутерброды смаргарином и джемом, потчевал Любу, именуя ее то «майн кинд» — «мое дитя»,то «либе фройляйн» — «милая барышня», однако стоило Любе только заикнутьсяо том, что она хотела бы пойти домой повидаться с малолетним братом, какОтто мгновенно потускнел и насупился.

— Нельзя, — сказал он.

— Почему? — спросила она. — Пойдемте вместе, цузаммен, — пояснила онанемецким словом. — Вы знаете, где мой дом?

Отто кивнул, подумал и сказал, поглядев по сторонам, как будто кто-томог подслушать его:

— Не можно... Ферботэн. Твой дом жил офицер-партизан. Наш лейтенантШтимм гратулировал... это есть... давал подарок для оберштурмфюрераФишера... такий эсэс-официр, он тут был. Он фершпрохэн... это есть обещалнашему лейтенанту не делать допрос твоя мамка. Ты, мой кинд, не можешьвидеть твой дом, твой малый брат, твой мамка. Герр Штимм обещал это дляэсэс-официр.

Выслушав Отто, Люба расплакалась и стала убирать со стола, а денщиквскоре исчез из дома. Он вернулся через час. В руках у него был небольшойузелок, там оказались Любины платья, белье. На своем тарабарском языке,состоящем из русских, немецких и чешских слов (Отто был судетским немцем),он объяснил, что был у ее матери.

— Вы хороший человек, Отто, поэтому я вас очень прошу... Передайтемоей маме записку, письмо... дас бриф, — сказала она. — Раз я не могувидеть ее, так пусть она прочитает мое маленькое письмо и ответит мне.

— Да, письмо, письмо, — закивал он, потом тяжело вздохнул. — Гут.

Когда он спрятал в нагрудный карман мундира ее сложенноетреугольником письмецо и, поправив пилотку, скрылся за дверью, Люба быстроперебрала свои вещи, нашла голубое платьице с белым горошком, надела его.«Мама простит меня, она не может не простить», — твердила про себя Люба и,не зная еще что предпримет, вышла на крыльцо. Она чувствовала, как в душеее нарастает тревога. Но она собралась с силами и, стараясь выглядетьспокойной, сошла со ступенек. Часовой прохаживался то в одну, то в другуюсторону. Заметив Любу, он остановился, выпрямился и по-шутовски щелкнулкаблуками. На его мясистом лице появилась широкая улыбка.

— О, фрау лейтенант! — пробормотал он.

Люба подхватила стоявшее возле крыльца пустое ведро и как ни в чем небывало направилась по дорожке к деревенскому колодцу.

— Варум? — удивленно воскликнул часовой.

— Так надо, — решительно сказала Люба.

Часовой, недоуменно пожал плечами и пошел следом за ней. Овчарки,почуяв появление нового человека, натянули проволоку и, звякая цепями,бросились в сторону Любы. Солдат зычно прикрикнул на овчарок, и они,поджав хвосты, кинулись обратно. Проводив Любу до конца палисадника,часовой стал глядеть ей вслед. Возле колодца Люба поставила ведро иосмотрелась вокруг. Сельская улица была пуста, только на околице подлеодного из домов стояло несколько женщин. Солнце горячо припекало, былодушно. Люба расстегнула верхнюю пуговицу платья и, словно избавившись отудушья, с облегчением вздохнула. Потом опустила бадью в колодец инезаметно глянула на часового. Солдат, придерживая за спиной винтовку,по-прежнему посматривал в ее сторону. «И что он, пес поганый, не спускаетс меня глаз? — подумала она, и в ту же минуту в душе ее созрело решение: —Бежать. Скорей бежать. Но куда?»

С напряжением вращая отполированный до блеска вал, она высоко поднялатяжелую покачивающуюся бадью и затем рукой подтянула и поставила ее навлажный край сруба колодца. Часовой продолжал наблюдать за ней, но непроявлял никаких признаков нетерпения или беспокойства. Тогда Любаумышленно неторопливо, как аккуратная хозяйка, отлила в ведро немногосверкающей на солнце студеной воды и старательно ополоснула его, потомнаполнила его на три четверти. Остатки из бадьи вылила на пыльнуюпридорожную мураву. Нагибаясь за ведром, еще раз посмотрела на солдата. Ночасового на старом месте уже не было: вероятно, отошел к другому углушколы.

Оставив у колодца ведро, Люба юркнула в переулок между домами и чтоесть силы побежала через усадьбу к оврагу, тянувшемуся за огородами почтипараллельно сельской улице. От быстрого бега, от волнения кровь прихлынулак ее лицу, сердце билось частыми гулкими толчками. Перелезая изгородь, онапугливо оглянулась, и в этот момент поблизости от нее раздалсяприглушенный кашель. Люба замерла. Перед ней за полуразрушенным тыном взеленой ботве картофеля копался сгорбленный старик. Загородившись отсолнца ладонью, он пытался разглядеть ее своими подслеповатыми слезящимисяглазами, но, видно, не распознал и опять принялся ворошить землюзаскорузлыми темными пальцами.

Люба перевела дух и побежала еще быстрее.

Миновав глубокий, прохладный на дне овраг и поле, заросшее бурьяном,Люба достигла наконец опушки леса и, обессиленная, повалилась на землю.

Между тем исполнивший ее просьбу и вернувшийся обратно в школу денщикОтто, заметив исчезновение Любы, поднял тревогу. Не прошло и полчаса, какон с овчаркой на поводке, в сопровождении молодого автоматчика уже мчалсяпо ее следам. Огромная овчарка с высунутым влажно-розовым языком рваласьнапористо вперед, почти волоча за собой морщинистого денщика; он обливалсяпотом, упирался ногами почти в каждый бугорок, стараясь сдержать огромногопса, дышал хрипло, с присвистом и, казалось, вот-вот свалится и испуститдух. И бежал дальше, на ходу одной рукой отирая мокрое, в красных пятнах,узкое клинообразное лицо. Молодой солдат, следовавший за ним, задорнопокрикивал:

— Шнеллер, шнеллер!.. Марш-марш!

Отто не обращал на него внимания, все силы употребляя, вероятно, нато, чтобы не упасть, не выпустить из руки поводок, прикрепленный кошейнику овчарки...

Передохнув несколько минут, Люба поднялась с травы и двинулась дальшев лес. Выйдя на знакомую лесную полянку, вдруг вспомнила, что где-тоздесь, поблизости, должен находиться старый дуб с дуплом, который они ещепрошлым летом облюбовали с Виктором; тогда, готовясь к поджогу поля,условились на всякий случай, что при необходимости будут оставлять другдля друга короткие записки в дупле. Она сразу нашла этот старыйразвесистый дуб и, вскарабкавшись вверх по корявому стволу, запустила рукув дупло, но ничего, кроме ниток паутины и колючих сосновых иголок, ненашла в нем. Она хотела уже спускаться, как до слуха ее донесся хриплыйлай. Догадка кольнула в самое сердце, в груди пролился щемящий холодок, ахриплый лай собаки был уже совсем рядом, и она увидела, как прямо в еесторону мчится огромный пес, таща за собой на поводке денщика Отто, ибежит, держа автомат наготове, молодой немец в коротких, жестких, сширокими голенищами сапогах. Ей захотелось, как в детстве, крепкозажмурившись, сделаться невидимкой, но увы... Овчарка, задрав голову, ужесвирепо бросалась на дерево, а Отто кричал:

— Рунтер! Вниз!.. Скоро, скоро, шнель!

Солдат дал короткую очередь в воздух. Только после этого Люба сталаспускаться с дерева. Однако едва она ступила на землю, как овчарка,метнувшись в ее сторону, вырвалась из рук Отто и сбила ее с ног. Задыхаясьи посылая проклятия, денщик стал оттаскивать рассвирепевшего пса. Собезумевшим взглядом, с побелевшим лицом Люба поднялась с земли идрожащими руками пыталась прикрыть оголенное тело изодранным платьем...

Через два дня лейтенант Штимм возвратился домой. История с побегомЛюбы, казалось, потрясла его. Он резко отчитал своего денщика и, насколькомогла понять Люба, пригрозил отправить его на фронт; долго ходилмрачно-задумчивым, потом исчез на несколько часов из дома. Вернулся ужеуспокоенным, ровным и, закрывшись с Любой в спальне, виновато улыбнулся исказал:

— Конечно, здесь тебе тяжело... Но я добился срочного перевода послужбе, скоро мы уедем в другое место.

Люба, забившись в угол комнаты, ничего не ответила ему.

Глава тринадцатая

Лесная поляна пестрела цветным ковром среди белоствольных берез.Пахло разнотравьем и медом. В густой зелени трещали кузнечики, жужжалипчелы.

Виктор, растерянно глядя под ноги, шел к землянке Васильева. Онсмотрел на простирающуюся перед ним красивую поляну, а мыслями уносилсядалеко к родному дому. После ухода в отряд он все время проводил впоходах, в засадах на врага, учился стрелять, метать гранаты. И всюду, гдебы он ни был, мысли о Любе не покидали его. В ночной тишине он вспоминалпроведенные с нею дни, мысленно видел ее лицо, задумчивые глаза. «Зачем яоставил ее? Зачем! — досадовал он сам на себя. — Фашисты способны на все.Они могут отправить ее на каторгу или просто пристрелить так же, как онипоступают с тысячами ни в чем не повинных людей».

Он думал о ней, тревожился, а тем временем уже и в отряде среди егосверстников поползли зловещие слухи о ее предательской связи с фашистами.Ему трудно было этому поверить, и он старался себя убедить в обратном. «Неможет этого быть, — думал он, — не может быть, все это сплетни», — а усамого сердце тайно рвалось домой, к ней, чтобы собственными глазамиувидеть ее, услышать из ее уст правду о молве.

У командира отряда Васильева Виктор и двое его товарищей получилизадание выйти в район села Климова, собрать там данные о численном составекарательного отряда, разведать подходы к селу.

— А как же, товарищ командир, насчет нашей Кирсановки-то? Послали бытуда, — сказал Виктор.

— Наберись терпения, придет черед, наведаемся и туда.

Наутро следующего дня разведчики тронулись в путь. До восхода солнцаони вышли к большому полю. Вдали виднелся перелесок, а еще дальше ярковыделялась под лучами утреннего солнца белая колокольня сельской церкви стемным куполом и блестящим крестом. Это и было Климово. Борис Простудинпредложил идти полем.

— Это все равно что лезть зверю прямо в пасть, — сказал СергейГорбунов, — поле из края в край просматривается.

Виктор долго всматривался в даль, потом, указав рукой на полосукустарника в поле, сказал:

— Там овраг, а дальше за ним деревенька Новоселки. Предлагаю податьсявправо и по оврагу пробираться к лесу.

...Овраг был сравнительно неглубок, с пологими скатами. В самой егонизине зеленела густая трава, иногда попадались невысокие заросли ивняка.

Осторожно пробираясь вперед, прислушиваясь к каждому шороху, ребятапрошли километра два. Овраг неожиданно стал углубляться, на дне егоместами появились небольшие мелководные плесы, и вдруг впереди показалсямост.

Было жарко и душно. По небу плыли редкие белые облака. Внезапно дослуха Виктора донеслось далекое гудение автомашин. Укрываясь в высокойтраве, он ползком поднялся наверх. Справа виднелась оставшаяся немногопозади деревня. Хорошо были различимы ее отдельные избы, освещенныесолнцем. Дорога, ведущая к деревне, проходила через мост и была пуста. Новот на ней появились немецкие автомашины с солдатами.

— Фашисты! — обернувшись к товарищам, сказал Виктор. Ребята ужеподнимались к нему на кромку оврага.

Три машины пронеслись через мост.

— Куда это они? — спросил Сергей. — Несутся, как угорелые. Небосьопять расправу готовят.

— В прошлом году мы справлялись с такими мостами обыкновеннойдвуручной пилой. Помнишь, Витя? — спросил Борис.

Виктор промолчал, внимательно осматривая все, что было поблизости отмоста. За ивняком, совсем уже недалеко начинался перелесок, за которымвиднелась колокольня.

Было уже за полдень. Высоко над головами стремительно носилисьстрижи, в знойной вышине парили коршуны.

Виктор решил проверить путь к лесу, но не успел тронуться с места,как послышалась частая ружейная стрельба, потом застрочил автомат.Стрельба велась в деревне, куда проследовали на машинах фашисты, илигде-то поблизости от нее.

Стрельба продолжалась несколько минут. Затем автоматы умолкли, авслед за ними прекратилась и ружейная пальба. Ребята прошли по оврагуближе к лесу. Борис решил посмотреть, что же делается там, где гремеливыстрелы, вскарабкался на край оврага и крикнул:

— Ребята, горит деревня!

Товарищи в один миг подскочили к нему. Упираясь высоко в небо чернымистолбами дыма, полыхали в огне крестьянские избы. Ребята не спускали глазс пустынной деревенской улицы. И вдруг услышали стон, из-за кустоввыскочил мальчонка лет десяти. Худенький, босой, с взлохмаченными белымиволосами, он стонал и бежал прямо на них. В его широко открытых и словнонезрячих глазах застыл ужас.

— Тише, не пугайте его, — предупредил Виктор и, приподнявшись сземли, тихо позвал:

— Коля, Коленька!

Мальчик остановился как вкопанный, замер испуганно, потом с трудомвыдавил из себя:

— Я не Коленька, я Петя Давыдов...

— Что с тобой? Откуда ты? — спросил Сергей.

— Из Новоселок... — едва слышно ответил мальчик.

Он затравленно посмотрел на неожиданно появившихся перед ним парней,растер грязной ручонкой слезы и опять, будто выдавливая из себя каждоеслово, ответил:

— Немцы... Васю и папу... застрелили. А маму... в доме сожгли...

Тоненькие ручки его судорожно передергивались, губы дрожали.

Виктор дал ему попить из своей фляги и стал расспрашивать, чтопроизошло в Новоселках. И прояснилась страшная картина.

Накануне недалеко от Новоселок проезжало шесть немецких подвод. Возлеопушки леса они напоролись на партизанскую засаду. Пять немецких солдат взавязавшемся бою были убиты, один взят в плен. Наутро в Новоселкиприкатили каратели. Они окружили деревню и принялись сгонять жителей наплощадь. Потом они отделили женщин, а мужчин и мальчиков школьноговозраста здесь же расстреляли. После этого каратели начали поджигать домза домом.

Грунтовая проселочная дорога узкой лентой извивалась среди светлогосмешанного леса. Местами кроны дубов шатром нависали над ней. На крутомповороте группа остановилась. Скрываясь в кустах, Борис приблизился кобочине дороги. Она была пуста.

— Ребята, отличное место! — сказал он. — Здесь немцы обязательнодолжны притормозить, и тогда можно резануть их без промаха.

— А я знаю, где хорошо подстерегать фрицев, — сказал вдруг Петя.

— Ну и где же, по-твоему, надо их подстерегать? — спросил Сергей.

— При спуске в овраг, — ответил мальчик, указывая вперед рукою. — Тамв кустах есть дот, я был в нем с ребятами, мы играли в засаду.

Партизаны переглянулись.

— Ну, пошли, — сказал Виктор, — к вашему доту.

Через четверть часа они подошли к спуску. Дорога здесь с обеих сторонбыла плотно сдавлена лесом. На одном из откосов оврага среди мелкогокустарника был действительно расположен дот. Не очень вместительный,глубоко упрятанный в землю и заросший высоким травостоем, он былсовершенно незаметен для постороннего взгляда. Только амбразура его,приспособленная для стрельбы из пулемета, была обращена на запад,параллельно дороге, а не на восток, откуда должны были возвращатьсякаратели.

— Очень жаль, не годится, — сказал Виктор. — Другое дело, если бы мыподжидали немцев с той стороны... Он кивком показал на противоположныйпологий спуск в овраг.

— Да, жалко, — согласился Сергей.

Карателей решили ждать недалеко от дота — метрах в ста выше него, —где тянулись уже полуразмытые и заросшие травой старые окопы. Петю отвелиподальше в лес и на всякий случай объяснили, куда ему идти, если им недоведется встретиться.

Опустившись в окоп и приготовив оружие, разведчики стали ждатьпоявления фашистов. Дорога была по-прежнему пуста. Лес казался погруженнымв сладкую дрему. Только щебетанье птиц оживляло его. Клонившееся к закатусолнце бросало желтые блики на гладкие стволы берез, золотило вершинысосен. Но вот до слуха друзей донесся далекий посторонний шум. Черезнесколько минут четко обозначился скрип приближающейся телеги. Вскоре ониувидели, как с лесной просеки на дорогу выехала повозка, груженная сеном.Воз был высокий, объемистый и закрывал собою почти всю проезжую частьдороги. Рыжий упитанный мерин, раздувая ноздри и будто откланиваяському-то, резво катил свою поклажу. На возу сидело двое молодых парней.Один, белоголовый, размахивал длинным концом вожжей, второй сидел сзади ипосматривал то на просеку, то на узкую ленту лесной дороги. Поравнявшись сместом, где укрылись партизаны, белоголовый натянул вожжи и спросил своегонапарника:

— Ну как, никого не видно?

— Пока ни одной души, — ответил тот.

— Хорошо бы так и дальше. — И белоголовый вновь тронул лошадь.

Виктор, не спускавший с парней глаз, заметил на их руках полицейскиеповязки.

Повозка между тем, спустившись по дороге, остановилась чуть понижедота. Полицаи слезли с воза и начали копаться под ним. Виктору было хорошовидно, как один из них уперся плечом в перекладину телеги и накренил воз,а второй с силой рванул колесо и снял его с оси. Воз перекосился и однимуглом уткнулся в дорогу, подняв облако пыли. Полицаи оставили колесо наобочине, потом, озираясь по сторонам, полезли зачем-то под телегу. Черезминуту отпрягли лошадь и, оставив сено на дороге, увели ее в лес.

«Что все это значит? — думал Виктор. — Что за странное поведение уполицаев?»

И тут послышался гул автомобильных моторов. На дороге показаласьпервая машина. Она быстро неслась вперед.

«Это они, каратели. А где же остальные машины?» Когда тупорылыйгрузовик с фашистами оказался почти напротив Виктора, из-за поворотавынырнули еще две машины.

Метрах в двадцати от воза первый грузовик затормозил. Солдатывыскочили из кузова и рассыпались по сторонам. Двое из них длиннымиочередями прошили сено крест-накрест. Над возом, словно струйки дыма,взметнулись фонтанчики пыли. После этого фашисты кинулись к возу,обступили его полукольцом и, уткнувшись в него руками и плечами,попытались сбросить его с дороги. Скрипела скособоченная телега, шуршалоперетянутое веревками сено, но воз почти не двигался. Это неожиданноразвеселило солдат. Они громко загалдели и снова все дружно навалились напреграду. И вдруг несколько оглушительных взрывов потрясли окрестность. Ввоздух, будто огненные факелы, полетели вспыхнувшие клочья сена, онирассыпались мелким дождем огня и пепла на головы и одежду поверженных наземлю фашистов. Виктор от неожиданных взрывов вздрогнул, встряхнулголовой, будто удары вывели его из тяжелого сна.

В тот же миг перед ним с пронзительным визгом затормозили и всталиодна за другой две машины. От резкого толчка фашисты в кузовах полетелидруг на друга, сбились в кучи.

«Скорей!..» — подумал Виктор и метнул в кузов первой машины одну, азатем вторую гранату. Блеск огня и облачка сизого дыма окутали грузовик, арядом с ним с грохотом рвались гранаты, брошенные Борисом и Сергеем. Сизыйугарный дым заволок и вторую машину, а потом из дыма вырвался язычок огня,который начал быстро разрастаться и светлеть; грузовик загорелся. Немцы впанике прыгали на землю, кричали, палили во все стороны из автоматов, ибудто отвечая им, заговорил короткими очередями трофейный автомат Бориса.Несколько пуль прожужжало возле головы Виктора. В тот же момент один изфашистов, выскочив из-за дерева, что-то дико закричал. Виктор выстрелил внего. И тотчас немцы повели огонь в их сторону. «Надо отходить», — подумалВиктор.

И вдруг невдалеке от него справа показались люди с винтовками. Делаякороткие перебежки, они били в сторону горящих и исковерканных грузовиков.В лесу прогремели новые раскаты выстрелов. Но уже через десять минут всестихло. Неизвестные осмотрели убитых немцев, забрали их оружие. Впрозрачных сумерках по земле стлался синеватый дымок.

Разведчики решили пока не выдавать своего присутствия. Они непокинули окоп и тогда, когда раздался залихватский свист. Но вот прозвучалгромкий голос:

— Друзья, товарищи! Мы вместе неплохо поработали. Давай, выходи!..

— Да это же свои, партизаны! — сказал Сергей.

Они вышли на дорогу и сразу оказались в кругу. Одного, белоголового,Виктор сразу узнал — это он под видом полицая сидел на возу. Пареньподошел к Виктору и крепко обнял его за плечо.

— Молодцы, хлопцы! Здорово рванули. Опередили, правда, нас, ноничего. Так им, гадам, и надо за Новоселки... А вы сами-то откуда будете?

Виктор кратко поведал, кто они.

— Значит, вы из отряда Васильева? Слышали о ваших делах. Ну, а мы изгруппы Лаврова. Так и доложите своему командиру, что уничтожили командукарателей, действуя совместно с партизанами подразделения младшеголейтенанта Лаврова.

Пока Виктор разговаривал с партизанами, Борис и Сергей привели изглубины леса прятавшегося там Петю. Увидев белоголового партизана, мальчиквдруг вскрикнул и бросился к нему. Тот крепко обхватил его руками.

— Петька, откуда ты? Жив, братишка, — сказал он и прижался лицом кего взлохмаченной голове.

Глава четырнадцатая

Не успел Виктор с друзьями отдохнуть после Новоселок, как всех троихснова вызвали к командиру.

— Война есть война, — сказал Васильев. — Вам, ребята, снова надособираться в путь.

Он достал из планшета карту области и развернул ее.

— Вот, смотрите, вам предстоит пройти здесь и проникнуть в районныйцентр Демидово. — Указал он на линию, проведенную зеленым карандашом. —Это будет отсюда не менее тридцати километров. Ты, Виктор, хорошо знаешьэти места и поэтому будешь за старшего.

— Места знакомые, — сказал Виктор. — Только почему мы должныподходить с западной стороны?

— Фашисты сильнее охраняют фронтовую сторону, там и партизанскиебазы, меньше обращают внимания на свой тыл, — сказал подошедший СидорЕремин. — Эта зона безопаснее.

— Понятно.

— На улице Советской, в доме пятнадцать, — продолжал лейтенант, —проживает Александр Петрович Бардин.

— Улицу я знаю, — сказал Виктор.

— А дом найдете. Связь с Бардиным только по паролю. Вот, возьми. — ИВасильев протянул юноше листок с написанными на нем несколькими словами.

— А кто он такой, этот Бардин, что за человек? — спросил БорисПростудин.

Васильев посмотрел вопросительно на Еремина и сказал:

— Бардин — мастер сыроваренного завода, он же теперь и главный егохозяин. Другого сообщить пока ничего не могу. Ваша задача — получитьнекоторые сведения у Бардина. Агентурная связь у нас с ним временнопрервалась, и нам крайне необходимо ее восстановить, — сказал лейтенант.

— Задание серьезное. Вы можете столкнуться с непредвиденнымиобстоятельствами, — сказал Еремин. — Может случиться всякое. В районезначительный гарнизон противника...

— Как нам экипироваться? — спросил Сергей Горбунов.

— Как обычно; вооружиться автоматами, взять с собой по несколькугранат, пистолеты, холодное оружие. Запаситесь четырехдневным пайком.

— С автоматом в районный центр, как на парад! Это что-то новое, —заметил Борис.

— А вы что же думаете, войти ночью в расположение врага с голымируками — это лучше? Первый попавшийся патруль схватит вас и расстреляет.

— А днем? — спросил Виктор.

— Это решите на месте.

— Два слова еще, — сказал Еремин. — Я согласен с командиром. Многоебудет зависеть от вашей смекалки. Возможно, в райцентр целесообразнеебудет проникнуть кому-то одному, разведать все, осмотреться. На этотслучай я вооружу вас полицейскими удостоверениями, повязками и немецкимипаспортами. Вот, держите, — протянул он ребятам приготовленные полицейскиепринадлежности.

Вечером того же дня группа вышла в назначенное место. К полуднюдобрались к той самой межрайонной магистрали, которую указал им на картеВасильев. Время от времени мимо них проносились грузовые автомашины,мотоциклы, цокали копытами мохноногие немецкие битюги, впряженные ввысокие пароконные повозки.

Виктор раздвинул кусты и увидел поодаль повозку с бидонами,направлявшуюся в сторону райцентра. Лошадью правила женщина. Виктор намгновение задумался, а затем, поделившись своими мыслями с товарищами,решительно сказал: