Сердце рыцаря

Глава 12

Отряд герцога выехал из Треффендела следующим утром. Изенгрим, на которого снова надели намордник, бежал на поводке позади герцога, а Мирри радостно трусила рядом с ним. Придворные смеялись над ними – поджарым опасным волком и длинноухой ищейкой с печальной мордой и виляющим хвостом. Они действительно были забавной свитой герцога. Герцогиня смеялась громче всех.

– Господи! – воскликнула она. – А ведь ему не нравится, что над ним смеются, да? Напустил на себя чопорность, что твой епископ на крестинах у бастарда! Не печалься, Изенгрим: мы смеемся не над тобой, а над собакой!

Изенгрим посмотрел на нее с еще более высокомерным видом, и она снова рассмеялась.

Мари улыбнулась, но не засмеялась. Она узнала, что часовня Святого Майлона находится неподалеку от Треффендела, и пыталась набраться храбрости, чтобы туда поехать. Горькое заявление леди Элин о том, что ее муж был хуже разбойника, постоянно терзало Мари, и ей мучительно хотелось получить уверение в том, что это неправда, от единственного человека, который должен это знать. Она несколько раз отметала эту мысль: недопустимо, чтобы женщина, не состоявшая в родстве с человеком, начала расспрашивать о нем его исповедника. Но эта мысль упорно возвращалась. Что дурного в том, если она поедет в часовню и спросит? Самым неприятным может стать то, что отшельник возмущенно ее прогонит. Однако в благоприятном случае ее сомнения будут рассеяны.

– Моя госпожа, – неуверенно проговорила она, – я нужна вам в Ренне немедленно?

– А почему ты спрашиваешь? – удивилась герцогиня.

– Мне бы хотелось увидеть того святого отшельника в часовне Святого Майлона, которого так хвалят во всей округе. Скоро Великий пост, и я подумала, что он может посоветовать мне какой-то духовный труд.

Герцогиня бросила на нее проницательный взгляд:

– Ты имеешь в виду Тиарнана?

– Другие тоже его хвалили, – ответила Мари с улыбкой, – но... да, наверное, это его мнение я уважаю больше остальных.

– Ну конечно, ты можешь поехать и повидать его! – заявила Авуаз. – Хоэл, милый! Мари хочет поехать и встретиться с отшельником из Святого Майлона. Дай ей сопровождающих, любимый!

– Тьер! – сказал герцог. – Проводи леди Мари к часовне Святого Майлона и привези ее обратно в Ренн этим же вечером.

– С удовольствием! – отозвался Тьер, широко улыбаясь.

Он сжал каблуками бока своего коня, заставив его затанцевать рядом с кобылой Мари. Сам он низко поклонился в седле.

– И не забывай, что ты больше за мной не ухаживаешь! – поспешно сказала ему Мари.

– Милая дама, – запротестовал он, целуя ее руку, – какое великопостное и скучное заявление!

Жюдикель услышал топот копыт, когда стоял на коленях пред алтарем. Он встал и повернулся как раз в тот момент, когда в часовню вошли двое. Мужчина был с мечом и шпорами рыцаря и хорошо одет – в красную куртку и подбитый мехом плащ. На женщине было простое серо-голубое платье, но из хорошей ткани, и плащ у нее тоже был богатый и под-битый мехом. Жюдикель решил, что оба они из знати. Женщина хочет исповедаться перед Великим постом, а мужчина ее сопровождает. Он мысленно вздохнул, ощущая себя на редкость неспособным кому-то что-то советовать. А с набожными молодыми особами всегда трудно разговаривать.

– Да пребудет с вами Бог, – проговорил он неохотно. – Я местный священник. Я могу вам чем-то служить?

– Да пребудет с вами Христос, святой отец, – отозвалась женщина, перекрестившись. – Простите, что прервала ваши молитвы. Я слышала о том, какую святую жизнь вы здесь ведете, и хотела попросить вашего совета перед этими неделями покаяния. У вас есть время, чтобы со мной поговорить?

– Мое время ничего не стоит, – сказал он, – но мой совет не будет для вас полезнее, чем совет вашего приходского священника.

– Но я была бы рада его получить, если вы согласитесь его дать, – заявила незнакомка.

Жюдикель снова вздохнул – на этот раз глубоко – и сделал приглашающий жест в сторону камыша, настеленного перед алтарем. Мужчина удовлетворенно кивнул и кончиками пальцев дотронулся до плеча женщины.

– Я присмотрю за лошадьми и буду ждать на улице, – сказал он ей. – Позови, если я тебе понадоблюсь.

Он вежливо кивнул священнику и вышел.

Женщина подошла к алтарю и встала на колени. Мгновение она молча смотрела на Жюдикеля – и его раздражение, вызванное ее появлением, исчезло. У нее оказалось милое, умное лицо с высоким лбом и прямым взглядом серых глаз, а держалась она спокойно, но твердо. От нее можно не ждать истеричной набожности. Он опустился на колени напротив нее.

– Да пребудет с тобой Христос, – снова сказал он. – Чем я могу тебе помочь?

Мари хотелось поговорить с Жюдикелем потому, что он знал Тиарнана. Но, оказавшись с ним лицом к лицу, она осознала, что на самом деле пытается выведать тайну исповеди. С Тиарнаном ее не связывали никакие узы, которые оправдывали бы такой интерес: она не была ему ни сестрой, ни возлюбленной. Суровое аскетическое лицо Жюдикеля и его проницательные темные глаза не приглашали откровенничать. Конечно же, он просто укорит ее за неуместное любопытство и прогонит! Однако ей по-прежнему мучительно хотелось услышать, что Элин была не права. Именно любовь к Тиарнану помогла Мари отпустить призрак матери и освободиться. А если Тиарнан не заслуживал любви, то где же тогда ее собственная свобода?

Она, молча стояла на коленях в течение долгой минуты, пытаясь найти способ объяснить, почему ей необходимо знать правду, и задать вопрос так, чтобы ответ не требовал нарушения тайны.

– Я слышала о вас от лорда Тиарнана Таленсакского, – сказала она наконец, – человека, которому я многим обязана. Меня зовут Мари, Мари Пантьевр Шаландрийская. Тиарнан спас меня от разбойников – наверное, вы слышали об этом.

Имя Тиарнана заставило сердце Жюдикеля дрогнуть. Волк не приходил к нему в хижину уже несколько недель, и он прекрасно знал, как неумолимо его преследует Ален. Он молился за своего приемного сына, испытывая все более сильный страх.

– Он сам мне об этом рассказал, – проговорил Жюдикель как мог спокойно. – Я был его исповедником.

– Я об этом слышала. Что мне хотелось... не знаю, как мне это сказать.

– Ты можешь не опасаться сказать что-то неосторожное, – успокоил ее Жюдикель. – В свое время я слышал немало таких слов и никогда их не повторял, говорились ли они во время исповеди или нет.

– Спасибо, – отозвалась Мари, нервно улыбаясь. – Хорошо. Я... что-то чувствовала к Тиарнану.

При этом признании она покраснела и поспешно опустила глаза. Ей было очень трудно открывать свое сердце перед этим человеком, зная, что он может ее осудить. Но у нее не было другого выхода, если она надеется услышать от него то, что ей так хочется узнать.

– Между нами не было ничего бесчестного, и я не думаю, что он даже заметил, что я чувствую. Но для меня это значило очень много.

Жюдикель смотрел на нее с удивлением. Она стояла на коленях почти неподвижно. Широкий серый плащ складками падал с прямых плеч, голова в простой белой повязке была опущена. Ее щеки пылали от смущения. Было видно, что ей нелегко далось это признание. Даже на первый взгляд было видно, что она не из тех женщин, кто легкодарит свою любовь. Знал ли Тиарнан о том, что она в него влюблена? Он никогда не упоминал об этом, да и о ней самой почти не упоминал. Теперь Жюдикель вспомнил о ней кое-что: ее насильно увезли из монастыря, и она пыталась туда вернуться, когда Тиарнан ее спас. Она решительно отказалась выйти замуж по приказу герцога, уважая клятву верности, которую ее отец принес Нормандии. Ясно, что эта женщина с характером. .

– Продолжай, – попросил он, уже заинтересовавшись ее признанием.

– Когда Тиарнан исчез, – сказала Мари, – его вдова приехала в Плоэрмель, где я состояла при герцогине Авуаз. Мы делили постель, и когда я попыталась выразить ей соболезнование в ее утрате, она сказала мне – мы были одни, и нас никто не слышал, – что мне не надо сожалеть, что ее муж скрывал страшную тайну и она счастлива избавиться от него. Она сказала, – Мари с гневом заставила себя произнести эти слова, – что он был худшим чудовищем, чем тот разбойник, от которого он меня спас. Я бы не стала сейчас повторять ее слова, если бы они с тех пор не терзали меня постоянно. Я понимаю, святой отец, что никогда не имела никаких прав на Тиарнана. Но… я испытывала к нему то, чего не испытывала ни к одному другому мужчине, и способность на такое чувство освободила меня от страхов, которые давно меня преследовали. Если он был чудовищем и все мои чувства основывались на невежественных грезах, тогда я по-прежнему в тюрьме. То, в чем Тиарнан мог исповедоваться вам под печатью таинства, свято. Я не прошу, чтобы вы мне об этом рассказывали. Но меня очень утешило бы, если бы вы просто могли ответить: у его жены действительно была причина его ненавидеть? Я клянусь Богом и моей бессмертной душой, что, если вы скажете мне об этом, я никому этого не повторю. Мне хотелось бы это узнать только для моего собственного спокойствия.

Этот вопрос ранил Жюдикеля страшнее клинка. Он вспомнил истеричную молодую женщину в Таленсаке. Может ли он твердо заявить, что ее смятение было беспричинным? Церковь, которой он служит, встала бы на ее защиту. Единственное, что он мог этому противопоставить, были заверения, что Тиарнан стал таким не добровольно и что он никогда преднамеренно не причинял этим кому-то вреда. Сам он был убежден, что этот человек неповинен. Однако церковный суд с этим никогда не согласился бы.

– Дитя, что ты хочешь от меня услышать? – резко спросил он. – Я был исповедником Тиарнана, но я был не только им. Я был приходским священником Таленсака, когда он был маленьким, и почти заменял ему отца. Наполовину он таков, каким его сделал я. Так как же я могу быть судьей между ним и его женой? Если он осужден, то осужден и я. Возможно, он был чудовищем. Она определенно так считает. Я не могу в это поверить – никогда не поверю, потому что этого человека я горячо любил. Но мне нельзя доверять. Я подвел Тиарнана и могу подвести тебя тоже.

Мари подняла глаза и изумленно посмотрела на священника. Она ждала успокоения или осуждения, но не такого!

– Почему вы говорите, что подвели его?

– Потому что не смог с уверенностью сказать ему, была ли тайна, за которую его осудила жена, грехом. Если бы я его осудил и связал епитимьями, возможно, он и сейчас был бы владетелем Таленсака.

Долгие мгновения Мари молча смотрела на него.

– Значит, вы говорите мне, – с трудом проговорила она, – что не можете дать ответа, потому что сами его не знаете.

– Да, – с облегчением подтвердил Жюдикель. – Дитя, ты сказала, что твоя любовь к моему приемному сыну освободила тебя от давних страхов. Если дверь твоей темницы открыта, так ли важно, был ли ключ, который ее отпер, подлинным или поддельным?

Мари прикусила палец. Дверь действительно открылась – и она через нее прошла. Но если ключ поддельный, то все, что ждало за дверью, может оказаться таким ужасным, как она раньше боялась. Плотская любовь убила ее мать, а у источника Нимуэ чуть было не убила ее саму. Возможно, она никогда не узнает плотской любви (скорее всего она будет доживать свои дни в монастыре), но если ей не суждено ее узнать, то тем важнее знать цену того, чего она будет лишена.

– Я была в Треффенделе на этой неделе, где герцог устроил охоту, – проговорила она после долгого молчания. Почему-то ей казалось, что происшедшие там события имеют отношение к ее вопросу. – Он поймал волка...

– Волка? – резко переспросил Жюдикель.

Она посмотрела на него, изумившись страху, прозвучавшему в его голосе.

– Да, – подтвердила она.

Жюдикель опустил голову. Его руки впились в ограду так, что костяшки пальцев побелели, но он ничего не сказал. В лесу много волков. У него не было объяснений, почему его сердце мгновенно поверило тому, что это был именно тот. Не будет ни заупокойной мессы, ни похорон – только его частные молитвы за мертвого и его тайный траур.

Недоуменно глядя на него, Мари продолжила:

– Герцог Хоэл поймал этого зверя живым.

Голова Жюдикеля снова резко вскинулась вверх, глаза изумленно округлились.

– Когда собаки его загнали, он бросился к герцогу, – объяснила Мари, все сильнее удивляясь, – и лизнул ему ногу. И герцог оставил его живым и забрал с собой в охотничий дом. Он решил, что этого волка приручили, когда он был маленьким... В чем дело?

Темные глаза священника возбужденно сверкали.

– Ничего. Продолжай.

Мари озадаченно покачала головой:

– Я боялась волков. Мне приснился страшный сон про этого зверя. Когда я проснулась, то пошла посмотреть на него, чтобы увериться в том, что мой сон был неправдой. Волк, которого я боялась, оказался всего лишь испуганным животным, – медленно продолжила она. – Очень красивым зверем. И это – то же самое, что я узнала от Тиарнана. Вы правы, святой отец. Мне не нужно знать, что у него была за тайна. Даже если он был настолько виновен, как кажется его жене, то, что я узнала от него, остается правдой.

Однако Жюдикель ее не слушал.

– А что герцог собирается делать с этим волком? – спросил он.

Она пристально посмотрела на отшельника – и тут к ней пришло понимание.

– Так это ваш волк! – воскликнула она. Но он покачал головой:

– Нет. Нет. Но я знаю, чей это волк. Мари это начало забавлять.

– Он хочет его вернуть? Герцог так им доволен! Ему хочется быть единственным человеком, которому удалось приручить волка.

– Он имеет на него больше прав, чем кто бы то ни было, – осмотрительно заявил Жюдикель. Он оглянулся на небольшое распятие, висящее на стене. – Кажется... предопределенным, что он попал к герцогу и герцог проявил к нему милосердие.

Лицо отшельника внезапно озарилось удивительно ясной улыбкой. Впервые после его провала в Таленсаке он почувствовал надежду. Тиарнан в безопасности, и его принял прежний сюзерен. Пусть он принят как зверь, но по крайней мере он снова оказался среди людей и защищен от безжалостного преследования со стороны врагов. Это казалось настолько чудесным, что Жюдикель почти поверил в то, что когда-нибудь снова услышит голос своего приемного сына. Все его существо благодарно рванулось к небесам.

– Он хороший волк, да? – спросила Мари, начиная ответно улыбаться. – Как прежний владелец его лишился?

– Кража, – ответил Жюдикель. – Грустная история о Краже и предательстве. Я очень рад слышать, что это сущест во в безопасности. Я тревожился за его владельца.

– Но он не хочет получить его обратно?

– Герцог имеет право оставить его у себя. Спасибо тебе, дочь моя.– Улыбка Жюдикеля светилась глубокой радостью. – Ты принесла мне известие об ответе на молитву.

– И вы не будете пересказывать чьи-то откровенные слова, – сказала Мари, тоже улыбнувшись. – Понимаю.

Жюдикель обратил внимание на светлую теплоту её глаз, встретившихся с его собственными, и ощутил олну симпатии к ней. Он видел, как она с трудом шла к своему новому пониманию, и отнюдь не хотел отнестись к нему пренебрежительно, так что теперь счастлив был видеть, что она простила его невольную обиду. И внезапно он попытался представить себе, что бы сделала Мари, узнай она ту тайну, тень которой сломила Элин. Отшатнулась бы в ужасе, как Элин? Холодно осудила бы? Или... возможно ли, чтобы эта женщина, победившая свои кошмары, все поняла?

Жюдикель протянул руку через ограду и поймал Мари за руку. Ему очень хотелось дать какой-то ответ, пусть даже неточный, на тот вопрос, с которым она пришла к нему. Он был не настолько наивен, чтобы поверить, будто она смиренно приняла его отказ и больше не испытывает мучительного желания знать правду. Она любит Тиарнана – любит сильно, иначе слова Элин так не взволновали бы ее. И он вдруг почувствовал, что может довериться ее суждению.

– Дочь моя, – сказал он, – мне хотелось бы, чтобы ты вынесла суждение относительно той тайны, о которой я тебе рассказал.

Она сдвинула брови.

– Я не могу судить о тайне, которую не знаю.

– Тогда суди по своим страхам и страхам леди Элин, насколько ты их знаешь. Это будет достаточно точно. И когда ты вынесешь свое суждение, дай мне знать, потому что я приму твое решение там, где не могу положиться на мое собственное. А тем временем я стану молиться, чтобы Господь наш Иисус Христос руководил тобой.

– Ну и каков он оказался, этот святой отшельник? – спросил Тьер, когда они уже ехали обратно по реннской дороге.

Минуту Мари молчала, а потом покачала головой:

– Он очень странный.

– Ну, так они и должны быть странными. Я имею в виду – святые люди. Если бы они были простыми респектабельными людьми, никто бы их всерьез не принимал.

Она засмеялась:

– Тебе следует стать святым.

– Может, и следует. Я отращу волосы, отпущу бороду до колен, оденусь в лохмотья и стану жить в лесной хижине, обзывая всех приходящих грешниками. И в особенности женщин, зато, что они такие очаровательные.

– Несправедливо! Отец Жюдикель был чисто выбрит и очень вежлив. А еще он сказал, что в одном вопросе поставит мое суждение выше своего.

– Вот как? Умно с его стороны. Клянусь святой Анной, он сильно поднялся в моем мнении. В этот Великий пост обя-зательно принесу милостыню в часовню Святого Майлона.

– А еще отец Жюдикель сказал, что знает, кто приручил герцогского волка, – сообщила ему Мари.

– Правда? Значит, возвращения милого маленького Изенгрима кто-то ждет?

– За этим стоит какая-то история, которую он не захотел мне рассказывать. Изенгрима предательски украли у его владельца. Но отшельник решил, что герцогу следует оставить его у себя.

– Значит, этот зверь останется при дворе?

– Мне он показался очень милым волком.

– Думаю, мертвым он был бы еще милее. Когда он бросился на герцога во время охоты, я так испугался, что... Прошу прощения. Я подумал: я устраиваю герцогу первую настоящую охоту, а он берет и все портит, дав себя убить!

– Но этого же не случилось.

– Да. Но он сердится на меня за эту историю с «не позволю». Он постоянно всем про это рассказывает. Как мне жаль, что я употребил это слово!

Мари улыбнулась:

– Тьер, неужели ты не понял, что ты его просто восхитил этим?

– Да? – изумленно вопросил Тьер. Он секунду подумал, а потом вдруг разулыбался. – Господи, похоже, ты права!

Когда они добрались до Ренна, было уже очень поздно и снова пошел дождь. Они оставили лошадей в конюшне и поспешно поднялись по лестнице замка, прошли через комнату охраны и попали в зал. В огромном помещении было темно: там горел только огонь в центральном очаге. Весь пол был занят спящими рыцарями. Отряд герцога вернулся уже давно. Мари прощалась с Тьером, когда из внутренней двери зала вышел слуга и сказал ей, что герцог желает поговорить с ней и ждет ее у себя в покоях.

Недоумевая, Мари поднялась по лестнице мимо галереи к личным покоям герцога и герцогини и постучала в дверь.

Хоэл сам открыл ей и жестом пригласил войти. Эта комната, служившая гардеробной и кабинетом, была у него с герцогиней общая, так что Мари и прежде в ней бывала. Авуаз и сейчас находилась в ней – сидела за столом у окна. Канделябр с тремя свечами, стоявший рядом с ней, освещал комнату, в камине догорали алые угли. Мари с радостью заметила, что Изенгрим – на всякий случай в наморднике – сидел на цепи в дальнем углу. Мирри свернулась рядом с ним. Хоэл и Авуаз пришли к компромиссу относительно содержания нового любимца.

– Мари, милая, – сказала Авуаз, с хриплым вздохом поднимаясь на ноги, – по возвращении домой нас ожидало письмо, в котором оказались дурные известия, касающиеся тебя.

Мари растеряла всю свою веселость. Секунду она стояла неподвижно, глядя на герцогиню. Потом она перекрестилась и опустила голову. Ей было нехорошо.

– Что... что случилось? – с трудом спросила она. Однако у нее было ужасающее опасение, что она уже это знает, что она уже стояла на краю этой катастрофы.

– Сначала сядь, – приказал Хоэл, подталкивая ее ко второму стулу, поставленному у стола. – Вот так. Боюсь, что я должен тебе сказать, что твой отец умер.

Умер. Да, на этот раз лавина обрушилась, как она и боялась: он умер. Теперь он уже никогда не будет ею гордиться, не обрадуется тому, что она осталась жива. Они никогда не смогут наконец полюбить друг друга. С момента ее рождения между ними была пустота. Теперь эта пустота так и останется с ней, а он ушел. Ушел навсегда. Он никогда не вернется из Святой земли, и его тело останется лежать в далекой стране, которую она не сможет посетить, чтобы попрощаться с ним. Не будет даже могилы, которую ей можно было бы убирать цветами. Ей мучительно хотелось его любить. Ей всегда так сильно хотелось угодить ему – а он нетерпеливо смотрел поверх ее головы на своего сына. «Какая это бесчестная вещь – сердце, – отстраненно подумала она. – Я была рада, что Роберт умер, потому что отцу придется наконец меня заметить. И теперь мне за это воздалось».

Она почувствовала, как пришли слезы, и спрятала лицо в ладони. Авуаз подошла к ней сзади и обняла за плечи. Мари повернулась, вскочила, опрокинув стул, и уткнулась лицом герцогине в плечо.

– Полно, милая, полно, – мягко сказала Авуаз, поглаживая ее по спине. – Я знаю, знаю. Он был твоим единственным господином, тем человеком, которому ты хотела угодить, пусть даже для этого нужно было разочаровать всех остальных, – и вот теперь ты никогда не сможешь это сделать. Но, милая, плача об этом, радуйся за него. Умереть в крестовом походе – благо, и теперь он в раю.

Они дали ей поплакать несколько минут, а потом Авуаз заставила ее снова сесть, а Хоэл налил ей вина. Мари проглотила немного, с трудом протолкнув его в сведенное судорогой горло.

– Как он умер? – спросила она.

Оказалось, что не в бою, как ему хотелось бы. Хоэл получил известие от своего сына, Алена Фергана, который регулярно посылал ему новости о крестовом походе. Герцог дал письмо Мари и разрешил прочесть все самой. Там говорилось, что много храбрых рыцарей умерли от лихорадки по дороге из Антиохии, и среди них самым выдающимся был Гийом Пантьевр Шаландрийский, человек, всеми уважаемый за отвагу и воинскую доблесть. Мари вдруг догадалась, что этот же человек должен был сообщить и о смерти Роберта Пантьевра при осаде Никеи, почти год назад, так что Хоэл получил это известие раньше самой Мари и смог устроить ее тихое по-хищсние из монастыря Святого Михаила. И это напомнило ей о ее собственном положении.

Теперь она редко вспоминала о том, что она пленница, которую держат ради земли, наследницей которой она считается, хотя знала, что наступит день, когда все наконец убедятся в том, что она не намерена предавать честь семьи, – и тогда эта чудесная жизнь при дворе закончится и ей придется вернуться в монастырь. И что еще хуже, ей придется там остаться. Случилось то, чего она опасалась: противоречащие друг другу принципы все-таки встали передней. Как она теперь выйдет замуж за нормандца, когда он может воевать с Бретанью и убивать храбрых молодых людей, которые были ее поклонниками? Но как она выйдет замуж за бретонца, предав отца и взяв обратно все свои гордые слова? Нет, ей придется поклясться Хоэлу в том, что она ни за кого не станет выходить замуж, и вернуться в монастырь.

Она отложила письмо и печально посмотрела на герцога и герцогиню.

– Ну что ж, – проговорила она, – владетель Шаландри мертв. Это все меняет, не так ли?

– Милая, мы не хотели обсуждать это с тобой сегодня, – сказала герцогиня. – Никто не станет заставлять тебя принять решение, пока ты так потрясена.

– Но это все меняет, так? – не сдавалась Мари. – Теперь поместье по закону переходит к его сеньору. Как наследница, я должна принести ему вассальную клятву, чтобы вступить во владение им. Только непонятно, кто этот сеньор.

Авуаз вздохнула, но Хоэл уже воинственно выпрямился.

– Я его законный сеньор, – твердо заявил он. – Мари, девочка моя, не тебе принимать решение о судьбе Шаландри. У меня есть документы, которые докажут мое право любому беспристрастному суду. Они должны убедить даже тот пристрастный суд, которому я должен буду их представить.

Мари уставилась на него, не понимая, что он говорит. При чем здесь суды?

– Мы не будем обсуждать это сегодня! – непререкаемо заявила Авуаз. – Мари, допивай вино и отправляйся спать.

– Нет! О чем вы говорите, что за суд? – вопросила Мари, переводя взгляд с герцога на герцогиню и обратно. – Я думала, что вы рассчитываете получить Шаландри через меня. Я думала...

– Милая, – сказала герцогиня, – я уже давно поняла, что ты не выйдешь замуж ни за кого из наших мужчин, даже за беднягу Тьера. Так я и сказала Хоэлу. Я сказала, что Тиарнан, может, и заставил бы тебя передумать, но он женат. А потом он исчез. Нет, мы с Хоэлом уже давно ничего от тебя не ждем. Вместо этого мы решили поставить вопрос перед судом.

– Какой суд может рассматривать спор между Бретанью и Нормандией? – недоверчиво спросила Мари.

– Есть такая персона, как король Франции, – ответил Хоэл. – Согласен, он жирный старик и мало чего стоит, и он смертельно боится Роберта Нормандского, но формально он сюзерен Роберта, как и мой, и имеет право вершить суд в нашем споре. А Роберт, хочу тебе напомнить, сейчас в Святой земле, тогда как я – здесь. У меня есть неплохой шанс выиграть дело. Так что, как видишь, девочка, тебе можно не терзаться насчет того, кто имеет право на твою вассальную клятву. Ты в этом деле не судья.

Она изумленно посмотрела на Хоэла, а потом густо покраснела. Значит, вся ее решимость, вся твердость и благородство стали лишними, и судьбу Шаландри равнодушно решат в далеком Париже?

– Хоэл, хватит! – вмешалась герцогиня. – Как ты можешь тут стоять и разговаривать, когда она только что получила известие о смерти отца? Мари, иди в постель.

Авуаз помогла Мари встать.

– Извини, – сказал Хоэл, подхватывая ее под руку, – но ты сама спросила.

Она не нужна им в качестве пленницы, они ничего от нее не ждут – и все же попрежнему к ней добры! Когда ее отец давал ей только пустоту, эти двое дарили любовь. Мари снова заплакала.

– Если в суде решат, что законные права на Шаландри принадлежат вам, – прерывающимся голосом проговорила она, – то никто не будет этому так рад, как я.

Авуаз поцеловала ее в щеку.

– Милая, – посоветовала она, – не говори сейчас ничего, о чем придется пожалеть потом. Сначала отдохни.

Когда Мари увели в постель, а герцог и герцогиня тоже отправились спать, волк лежал без сна в своем углу, сражаясь со словами. Они называли имя, которое раньше принадлежало ему, – Мари, герцог и герцогиня. Теперь он узнавал это имя, когда его слышал, несмотря на искаженный слух. Так называл его Жюдикель. Он наблюдал за происходившим, пытаясь понять, почему женщина так расстроена, а потом услышал свое имя. И теперь он лежал неподвижно, усердно пытаясь сосредоточить свой подавленный разум и сложить вместе то, что они говорили. Плохо подогнанный намордник резал уши, а окружавшие его запахи человека заставляли инстинктивно напрягаться от страха, тогда как стыд из-за того, что он, скованный и безгласный, лежит в доме человека, который когда-то высоко его ставил, не давал ему заснуть. И он измучил себя, пытаясь понять то, что происходит вокруг: это хотя бы отвлекало его от всего остального. Он думал, по большей части без слов, передвигая громоздкие кирпичи понятий, как потерявший руку человек неловко двигает инструмент культей.

В письме были дурные вести для Мари: да, это он понял.

Мари ожидала, что произойдет еще что-то, а Хоэл сказал что-то, что ее удивило. Он поворачивал это так и этак, ища слова, которые бы встали на место. Да, Мари должна уехать... остаться... что?

Плохая новость письма заключалась в том, что умер ее отец, поэтому она плакала. А потом что-то непонятное, и герцогиня успокоила Мари, что никто не станет заставлять ее... Нет, было сказано не так. Герцогиня сказала Мари, что они знают: она замуж не выйдет. А потом – его имя: Тиарнан. Может, заставил... передумать.

Почему он мог заставить ее передумать? Замуж.

Только после долгого утомительного сражения он начал понимать, что Мари была в него влюблена. Он не вполне поверил своему вымученному истолкованию, но даже возможность того, что он был прав, ударила в его душу мучительной болью. Он снова вспомнил ее у источника Нимуэ, когда разбойники прижимали ее, обнаженную, к земле. Она была привлекательной женщиной, и к тому же храброй и верной. Теперь, познав предательство, он ценил верность гораздо сильнее. Но что ему теперь до всех привлекательных женщин?

Ничего. Теперь его тело будет отзываться приливом желания на запах любой суки в течке, хотя его человеческая сущность с отвращением содрогается от такой похоти. Мысль о том, что когда-то его могла любить Мари, продемонстрировала ему его падение яснее, чем намордник и цепь. Он тихо заскулил в темноте.

Он вспомнил, как Ален смотрел на него в сарае в Треффен-деле. Ален, который выглядел все таким же человечным и элегантным, но от которого исходил такой же острый запах страха, какой остался на камне у часовни. Ален знал, кто он, и уговаривал Хоэла его убить. А сам он не мог сделать ничего. Ничего – только беспомощно терпеть, как он вытерпел все остальное, что сделали с ним Ален и Элин. Он потерял всякую надежду вернуть себе человеческий облик. Но возможно, когда-нибудь, если он будет терпеть достаточно долго, он найдет способ хотя бы отчасти отплатить им. Если он будет кротким и терпеливым, намордник снимут – а Алену когда-нибудь придется явиться ко двору. Жюдикель этого не одобрит. Но Жюдикель никогда не одобрял убийств, и это никогда не останавливало его прежде. А зачем еще ему жить дальше?

Двор провел Великий пост в Ренне. Мало кто совершал поездки во время этого периода покаяния, так что гостей у герцога почти не бывало. Он даже не мог выезжать на охоту: с учетом запрета на скоромное и необходимости дать оленям возможность спокойно растить приплод, в лес гончих не пускали. Вместо этого Хоэл забавлялся с волком. Спустя примерно неделю намордник был снят, а задолго до Пасхи за ним последовала и цепь. Даже Тьер неохотно признал, что Изен-грим ведет себя безупречно. Он никогда даже не угрожал укусить, не лаял, не крал пищу со стола и, как торжествующе указал Хоэл жене, не пачкал в доме с самого первого дня. Если на него лаяли собаки, то он просто уходил с выражением такого презрения, что герцогиня хохотала над его важностью. Хоэл научил его по команде подходить, идти рядом, сидеть, стоять и приносить поноску – и все за одно утро.

– Поразительно умный зверь, – проговорил он, трепля Изенгрима за уши. – Но я это понял, еще когда на тебя охо-тился, правда?

И зенгрим его понимал. С каждым днем количество понятныхемуискаженныхслов все возрастало. Иногда ему даже удавалось следить за разговором, хотя это требовало особой сосредоточенности, словно он слушал речь на иностранном языке, который когда-то знал, но забыл. В постоянном окружений человеческой речи, человеческих чувств и желаний его разумная часть вырвалась из глубины на поверхность. Казалось, она достигла берега, где лежала, пытаясь отдышаться, по-прежнему омываемая морем животных инстинктов, но уже не погружаясь в них целиком.

Он был готов повиноваться Хоэлу. Герцог всегда был его избранным сюзереном, так что не было ничего позорного в том, чтобы служить ему в любом обличье. Небрежная ребячливость того, что по большей части ему говорили: «Хороший парень! Вот, угощайся!» – поначалу казалась ему постыдной, но постепенно волновала все меньше, становясь привычной. А как еще герцог должен был разговаривать с животным? Он был очень рад избавиться от намордника и цепи и старался не делать ничего такого, что могло бы их вернуть. Было очень соблазнительно огрызнуться на собаку, которая его облаивала, соблазнительно укусить пажей, которые иногда дразнили его на пари, но перед этими соблазнами он мог устоять. И если он держался рядом с Хоэлом, герцог его защищал.

В замке привыкли видеть волка, спокойно идущего следом за господином или сидящего у его ног за столом. Когда на Страстную неделю начали приезжать гости, то придворные демонстрировали им волка с гордостью и успокоительными словами.

– Это волк герцога, Изенгрим, – говорили они. – Прекрасный зверь, правда? Его можно не бояться – он ручной. И вы видите, как он любит своего хозяина.

Помимо хозяина, волк был явно привязан к герцогине и Мари. Если они входили в комнату, он обязательно подходил с ними поздороваться, прижимая нос к их руке, и ходил с ними по замку или лежал у их ног. С остальными он был только вежлив. Время и несколько случайных слов подтвердили первую ужаснувшую Изенгрима догадку о том, что Мари его любила – вернее, любила того человека, которым он когда-то был. Это заставляло его наблюдать за ней с сожалением, которое было одновременно и горьким, и сладким. Он научился быстро находить ее запах среди множества других и все чаще обнаруживал, что ищет его. Ему нравилось то, как двигалось под платьем ее тело, ее формы, ее уверенная сдержанность. Ее голос никогда не был пронзительным, а всегда звучал негромко и приятно, и она легко смеялась, откидывая голову назад и небрежно отвечая на шутки поклонника. Если он лизал ей руку, то ее кожа имела особый сладкий вкус.

Он не мог ясно вспомнить, какой она казалась его человеческому взгляду – только ее тело у источника Нимуэ и то, как она стояла потом, с рассыпавшимися по плечам спутанными густыми волосами – темно-русыми. Но он не мог вспомнить цвета ее глаз. Когда он был человеком, то ни разу не обратил внимания на ее глаза, а теперь его мир был лишен цвета.

Он с горечью понимал, что не замечал Мари потому, что был влюблен в Элин – прекрасную, нежную Элин, которая предала его так легко и безоговорочно. Если бы та сцена у источника Нимуэ произошла на год раньше, он мог бы жениться на Мари, а Элин навсегда осталась бы для него просто дочерью соседнего лорда. Он был совершенно уверен в том, что Мари никогда не стала бы плакать и выпытывать у него его тайну. И даже если бы он рассказал ей все, она не предала бы его. Она могла бы уйти от него в монастырь, но никогда не запятнала бы себя предательством. Если бы он женился на Мари, то и сейчас был бы человеком, счастливо и мирно жил бы с женой в своем поместье. Какую сладкую боль вызывали эти мысли!

Кенмаркок, получивший место в герцогском казначействе, проявил особый интерес к Изенгриму. Это произошло в зале после воскресной мессы: герцог занимался делами со своими служащими, и Кенмаркок принес какие-то счета. Мари оказании, поблизости вместе с герцогиней.

Кенмаркок опасливо подошел к волку, а потом, еще более осторожно, протянул руку, чтобы зверь мог ее обнюхать. Изенгрим прикоснулся к ней носом и снова сел, продолжая наблюдать за клерком.

– Да ведь это же тот волк, которого я видел в мою последнюю ночь в Таленсаке, когда сидел в колодках! – воскликнул Кенмаркок. – Похоже, мне не надо было так его пугаться!

– Откуда ты знаешь, что это он? – недоверчиво спросил Тьер.

Как главный охотничий, он сидел рядом с герцогом в числе других подданных.

– Выглядит он точно так же, – ответил Кенмаркок. – И я не скоро забуду, как его увидел. Поначалу я принял его за бродячего пса, но когда он оказался в нескольких шагах от меня, то я увидел, что это волк. В лунном свете глаза у него были совсем зеленые. На мне были колодки, так что я не мог шевельнуться, и решил, что он меня убьет.

– А что ты делал в колодках? – вопросил Хоэл с изумлением и любопытством: управляющий должен быть избавлен от подобных наказаний.

Кенмаркок фыркнул.

– Сказал хозяйке поместья то, чего говорить не следовало, мой господин. Я это повторять не стану. Я был расстроен отъездом из Таленсака и выпил, чтобы утешиться. Ну и зашел слишком далеко, могу сейчас в этом признаться. Но я был очень расстроен. Она поругалась с маштьерном – с лордом Тиарнаном то есть, и я по-прежнему считаю, что она виновата. Он так горевал из-за их ссоры, что когда ушел в лес в последний раз, то, должно быть, не захотел возвращаться. Отец Жюдикель пришел от своей часовни, чтобы помирить ее с мужем, но она и с ним поругалась. А вы ведь знаете, милорд, что отец Жюдикель – человек такой святости, что вся округа благодарит Бога за то, что он послал нам одного из своих святых. Тиарнан... ну, я был его человек. Я сердился за него, особенно когда его жена так поспешила выйти замуж за этого де Фужера.

– Ты имеешь в виду моего кузена, – сухо заметил Тьер.

– Простите меня, мой господин, – сказал Кенмаркок, – я слишком много говорю.

Мари не могла сказать, почему ей не давало покоя то, что сказал клерк. Потом она мысленно несколько раз перебирала услышанное, но всегда с таким чувством, словно она что-то запомнила неправильно или что-то было недосказано – иначе она не испытывала бы такого беспокойства. Но решить эту задачу не удавалось, и она выбросила ее из головы, сосредоточившись на трудах Великого поста.

Вечером Вербного воскресенья замок был полон народа. Из всех концов Бретани вассалы Хоэл а съезжались поздравить своего сюзерена и присоединиться к празднеству в рейнском соборе. Мари была удивлена, когда герцогиня выкроила в своих хлопотах время, чтобы вызвать ее к себе в покои. Придя туда, она удивилась еще больше, застав Авуаз за разговором с Сибиллой и швеей Эммой.

– А вот и ты, милая! – воскликнула Авуаз. – Я хочу, чтобы, ты примерила вот это платье.

Мари недоуменно воззрилась на прекрасное платье темно-зеленого цвета. На нем было золотое шитье по лифу и вдоль длинных рукавов от локтя до середины кисти, – а на боках его скрепляли золотые пряжки.

– Оно для меня слишком великолепное, – сказала она. – И я в трауре.

Она действительно снова надела старое черное платье, которое носила в монастыре. Даже герцогиня не могла наложить на это запрет, поскольку платье надевалось в знак траура по отцу.

– Мари, – строго сказала герцогиня, – ты не поедешь в Париж в этой отвратительной черной тряпке. Я это запрещаю. Ты – наследница поместья, из-за которого мы с Хоэлом идем на немалые хлопоты, и ты поедешь туда в таком виде, который бы полностью соответствовал случаю, или не поедешь вовсе.

– Поеду в Париж? – изумленно переспросила Мари.

– Поедешь в Париж, чтобы увидеть короля, – подтвердила герцогиня. – Король Филипп согласился рассмотреть наше дело. Мы встретимся в Париже на Троицу. Но ты ни в коем случае не поедешь в этом старом черном платье. Это ты наденешь ко двору, а на дорогу я заказала тебе еще платья. Эмма сможет переделать их, если понадобится.

Сибилла захихикала:

– Посмотрите, как она пытается сказать «нет»!

– Да, – сказала Мари, краснея и смеясь. Сердце у нее трепетало от волнения. Поехать в Париж, увидеть короля Франции! Это казалось частью волшебной сказки. – Ох, моя госпожа, спасибо вам!

—Она иногда ведет себя совсем как нормальная девушка, правда? – заметила Сибилла.

– Только редко, – откликнулась герцогиня.