Сердце Запада

ГЛАВА 17

Дилижанс накренился на изрезанной колеями дороге, и обрушившийся на него порыв ветра загремел кожаными шторками, послав облако пыли в окна на восьмерых мужчин и китаянку, теснившихся на жестких сиденьях из конского волоса.

От жгучей пыли девушка закрыла глаза. Но через мгновение вновь открыла, когда ей в нос ударил резкий запах виски. Сидящий напротив чужеземный дьявол потряс коричневой стеклянной бутылкой перед ее лицом и нагло ухмыльнулся, оскалив зубы. Виски выплеснулось ей на колени и на пухлые кожаные мешки с почтой, спрятанные под ее ногами.

– Пить хочешь, маленькая китаянка? Пи-и-ить, – повторил он громче, словно обращаясь к глухой.

Эрлан, любимая дочь дома По, скрывала отвращение, сохраняя невозмутимый как оперная маска вид. Подобно многим фон-квеям[15], этот мужчина был волосатым и носатым как бабуин, и точно так же источал отвратительный запах.

Ничего не ответив, китаянка потупилась.

И хотя она вела себя покорно и безропотно, не делала ничего наперекор, не выказывала чувств, веревка все сильнее затягивалась на ее шее в знак предупреждения.

Привязь являлась самым худшим наказанием.

Именно мать Эрлан положила начало всему, и ее поступок был настолько ужасным, позорным и постыдным, что расплатой стала смерть. И за этот позор и стыд пришлось пострадать и Эрлан, дочери своей матери. Отец, одержимый яростью и жаждой мести, продал ее работорговцу в Фучжоу за сто таэлей[16] серебра.

Работорговец изнасиловал Эрлан, сломив отчаянное сопротивление, и на ее грудях остались глубокие отметины от его длинных ногтей вишневого цвета, изогнутых и острых, как орлиные когти. Но в первый раз Эрлан заплакала, только когда насильник вырвал из ее ушей серьги из драгоценного белого нефрита, серьги, которые подарил ей отец в день ее превращения в женщину.

Работорговец запер ее в трюме корабля с остальными рабами и приказал матросам следовать в Гам-Сэм, землю золотых гор. Рабы штабелями лежали на многоярусных деревянных койках, напоминая костяшки для игры в маджонг[17], уложенные в коробку. Койка Эрлан располагалась в самом низу, и во время шторма рядом с головой девушки по стене стекала рвота. Зловонные фонари на китовом жире все качались и качались в такт кораблю, а крысы настолько осмелели, что сидели на ее груди и смотрели на нее глазами, блестящими в полной темноте как спиртовые огни. Один из матросов тоже ее изнасиловал и во время борьбы разбил ее чашку для риса, так что ей пришлось дратьсяза несколько горстей каши, оставшихся на дне общего горшка. Той ночью Эрлан приснилось, будто она в отцовском саду сидит с матерью в тени баньяна на скамье в виде каменной черепахи, потягивает теплое рисовое вино и грызет кусочки засахаренного имбиря. Вот тогда-то Эрлан заплакала во второй раз.

Ее ослепил жемчужно-белый свет, когда она наконец покинула корабль и ступила перевязанными ногами на фон-квейскую землю, шатаясь, словно пьяный рыбак. Свежий воздух по запаху напоминал холодную дыню. И горы действительно казались золотыми, хотя и не были сложены из золота, как говорилось в легендах. Один из матросов сказал ей, что они прибыли в место под названием Сан-Франциско и что в этом фон-квейском городеесть целый китайский квартал. Эрлан отвезли в бордель Хип Йи Тонга, общества, занимавшегося торговлей рабынями. Здесь бедняжку искупали и так дотошно обследовали интимные части ее тела, что от стыда щеки Эрлан раскалились сильнее жаровни повара.

– Этот вонючий работорговец из Фучжоу испортил тебя! – мужчина из тонгазакричал на Эрлан и ударил ее по лицу, будто виновата была она. – Я мог бы получить четыреста фон-квейских долларов за твою девственность. – Он внимательно посмотрел на нее, концы его белой бороды дрожали. – Айя[18], меня и вправду обманули! Тебе по меньшей мере восемнадцать лет, а твои золотые лилии[19] ужасны. Большие, как лодки. Вей[20] больше, чем джонки императора.Ты не одна на тысячу, как он обещал, а одна из тысячи. Может, лучше сразу продать тебя лагерю старателей, ма[21]? Эти трахальщики шлюх так отчаянно нуждаются в женах, что заберут любую уродину, даже обесчещенную старуху без ножек-копытцев.

Он показал Эрлан лачуги в переулке шлюх, где подобные ей негодные девушки, просунув тоненькие белые руки сквозь оконные решетки, мяукали как потерявшиеся котята. Господин из тонга сказал Эрлан, что в день ее будет иметь сотня мужчин, если она не согласится принять свою судьбу и стать женой для лагеря старателей.

Эрлан подумала, что, должно быть, ослышалась. Ведь ее не могут отдать в жены целому лагерю мужчин. Но не стала переспрашивать. Как говорится, слепой не может бояться того, чего не видит.

Мужчина из тонга передал Эрлан под опеку бок тоу дою, одному из бандитов, подчинявшихся законам тонга. Если у бок тоу дояи было имя, Эрлан его не узнала. Бандит приказал ей называть его хозяином.

Хозяин изнасиловал бедняжку, а за попытку сопротивления, избил ее палкой и посадил потом на привязь, чтобы научить послушанию. И тогда Эрлан заплакала в третий раз.

О, одним только богам известно, что привязь являлась для нее самым худшим наказанием. Веревка приносила больше мук, врезаясь в ее гордость, нежели в нежную плоть шеи. Привязь сообщала миру то, что самой Эрлан хотелось отрицать: она была рабыней.

И сейчас китаянка сидела в качающемся дилижансе так тихо, как только возможно, терпеливо снося боль от впивавшейся в тело веревки. Она знала, что в конце концов хозяин прекратит эти муки, ведь лавочник Сэм Ву из Радужных Ключей заплатил за нее восемьсот фон-квейских долларов, а ему вряд ли нужна задушенная невеста.

Минуя поворот, дилижанс накренился, и взору Эрлан предстало странное зрелище. Над долиной подобно огромному волдырю возвышался большой холм в форме шляпной тульи, лишенный травы и деревьев. И на вершине этого холма туманное небо пронзал черный скелетообразный каркас какого-то строения, напоминавшего сожженную пагоду.

– Вы видите подвесные леса серебряной шахты «Четыре Вальта». Всего четыре года назад это место было не больше, чем плевком на дороге. А сейчас только гляньте – добыча серебра превратила Радужные Ключи в быстро растущий город.

Несмотря на удерживавшую ее веревку, Эрлан наклонилась, чтобы получше разглядеть рудник. Речь мужчины с волосатым лицом так сильно отличалась от сладких звуков школьного английского языка, которому учила ее мать, что Эрлан с трудом понимала его. Но уши уловили слова «серебряная шахта».

Покрытый шрамами серый холм был уродлив. В его тени на грязной пустой земле располагались побитые непогодой деревянные хибары, более убогие, чем лачуги нищих.

Доверху нагруженная булыжниками повозка прогромыхала мимо дилижанса, заслонив обзор. Погонщик закричал и щелкнул длинным кнутом по спинам мулов. Сквозь грохот колес по твердой разбитой земле Эрлан услышала глухой ритмичный стук.

С ветром в окно проник ужасный запах – вонь была настолько отвратительной, что Эрлан чуть не вывернуло наизнанку. Дилижанс замедлил ход и въехал в город, где в кучах пустых банок, костей животных и гниющего мусора рылись собаки и свиньи. Экипаж миновал ряд бревенчатых домов с качающимися решетчатыми створками дверей, из которых вырывались громкая дребезжащая музыка и раскатистый смех.

Со скрипом оси и облаком пыли дилижанс остановился, и послышался лающий вопль извозчика:

– Тпру, вы, сукины дети! Тпру!

Хозяин подал Эрлан красную вуаль, и когда она не взяла полотно, грубо потянув веревку, повернул голову китаянки так, что она вынуждена была посмотреть ему в глаза и снова увидеть в них предупреждение.

Эрлан приняла вуаль и набросила на голову. Красный считался счастливым цветом, цветом свадьбы. Когда-то она с детской невинной радостью и нетерпением ждала этого дня. В своих мечтах Эрлан выезжала из дома отца в красном лакированном паланкине, сидя на троне, окруженном красными шелковыми занавесями. А красивый и молодой жених ждал ее у лунных ворот своего лао-чиа[22], держа в руке ключ от ее паланкина... о, да, а возможно, и сердца. В своих мечтах она беспокоилась лишь о том, быстро ли осчастливит прославленных предков мужа, родив сына.

Девушка провела ладонями по грубой синей хлопчатобумажной ткани ханьфу[23], выданного ей мужчиной тонга. В своих мечтах Эрлан была одета в богато вышитое свадебное платье из красного шелка и головной убор из золота, лазуритов и нефритов. В своих мечтах...

Эрлан сидела под красной вуалью, погруженная в глубокое внутреннее спокойствие. Хозяин дернул за веревку. Китаянка услышала грохот падающих на землю кожаных мешков с почтой и почувствовала, как закачалась повозка, когда ее стали разгружать. Настало время встретиться с мужчиной, который купил ее себе в жены.

После многих часов, проведенных в тесном дилижансе, Эрлан зашаталась на крошечных перевязанных ногах и внезапно ощутила головокружение, а в глазах потемнело так, что красная вуаль померкла. Китаянка впилась ногтями в ладони, надеясь не потерять сознание от боли. Она должна оказать честь своим предкам, не выказав слабости перед мужчиной, которому суждено стать ее мужем.

– Почтенный господин, – произнес хозяин с усмешкой в голосе – лавочник Сэм Ву уж точно не был господином. – Я привез эту ничего не стоящую девчонку, чтобы отдать ее вам в жены.

Украдкой выглянув из-под вуали, Эрлан разглядела нижнюю часть тела своего жениха. Она ожидала увидеть белые туфли на бумажной подошве и шелковое китайское ханьфу. Но на мужчине были чужеземные брюки в полоску и блестящие сапоги с острыми носами. Эрлан почтительно и грациозно поклонилась жениху, опустив голову, но держа спину прямо, ее правое колено почти коснулось земли, а обе руки слегка дотронулись до левого бедра.

«Милостивая Кван Йин[24], – молилась Эрлан, стыдясь своей гордыни и не имея сил справиться с ней, – пусть он по крайней мере будет молодым и приятным на вид».

Мужчина откинул ее вуаль. Жених не должен видеть лица невесты, пока они не поженятся, но Эрлан вовсе не удивило очередное нарушение традиции. Она не стала держать голову опущенной, как положено, а медленно подняла глаза к лицу незнакомца. О, вероломные жестокие боги! Ее жених оказался старым и уродливым как бамбуковая крыса.

Лавочник Ву разглядывал ее сквозь очки с толстенными словно шанхайская лапша стеклами. От возраста его глаза впали, а вокруг рта появились глубокие морщины. Он отрастил реденькую бородку в тщетной попытке скрыть безвольный подбородок. Эрлан не могла увидеть, был ли его лоб таким же неказистым, поскольку тот был спрятан под варварской шляпой с ведерной тульей.

По бокам лавочника Ву стояли две белые дьяволицы. Одна была невысокой и худой как призрак с волосами бледно-желтого цвета только что взошедшей луны. Волосы другой женщины были самого необыкновенного оттенка – глубоко-красного точь-в-точь сок бетеля. Нет, даже более яркого. Словно раскаленные угли, отражающиеся от начищенных пластин бронзовой жаровни.

На улице собралась группа любопытствующих зевак, наблюдающих за прибытием дилижанса. Эрлан увидела других китайцев в грубых хлопчатобумажных жилетах длиной до колен, мешковатых голубых шмо[25] и заостренных крестьянских соломенных шляпах с широкими полями. Фон-квеи были повсюду, в рубашках из матрасной ткани и грубых холщовых штанах. Некоторые из них тыкали в нее пальцами. Эрлан задалась вопросом, что же такого она сделала, чтобы заслужить столь презрительные жесты.

А затем один мужчина, казавшийся великаном даже среди огромных чужеземных дьяволов, поймал и удержал ее взгляд. Подобно остальным фон-квеям, этот тоже невоспитанно пялился на нее. Незнакомец не был красивым, хотя и выглядел молодо, а выступающие линии костистого лица – то, что Эрлан смогла разглядеть под растительностью на его щеках и подбородке – казались резкими и тупыми как лезвие старого топора. В нем чувствовалась какая-то пугающая жестокость. Но потом чужеземец улыбнулся, и, хотя оскалил зубы, ей понравилась его улыбка, нежная и сладкая, будто музыка пипы[26]. От этой улыбки у Эрлан потеплело на душе.

Веревка сильно затянулась вокруг ее шеи, не позволяя дышать. Эрлан неосознанно подняла руку и вцепилась в кожаную удавку, пытаясь ослабить ее.

Огромный белый демон направился прямиком к ней. На его лице застыла маска ярости, и Эрлан испуганно отшатнулась.

– Он держит ее на привязи!– взревел великан. – Проклятый ублюдок держит девушку на поводке как собаку!

Хозяин встал перед Эрлан. Громадный демон ударил его в живот, отчего хозяин упал на четвереньки на пыльную покрытую навозом улицу. Но тут же быстро вскочил на ноги, засунув руку в карман ханьфу, где прятал небольшой нож, орудие своего ремесла.

– Та ма[27]! – выругался бандит сквозь сжатые зубы. Но не решился нанести фон-квею ответный удар, а вместо этого, подобно трусливой змее, каковой и являлся, набросился на Эрлан. Его жесткая ладонь обрушилась на щеку рабыни, издав звук, похожий на щелканье бича. Девушка упала бы, если бы огромный дьявол не удержал ее, подхватив сзади за плечи. На глазах Эрлан выступили слезы боли. Она моргнула и к своему удивлению увидела, что женщина с огненными волосами внезапно встала перед хозяином и направила маленький пистолет ему в лицо.

– Только дернись, китаец, – прошипела она голосом, напоминающим горячий дым, – и останешься без носа.

Тем временем будущий муж Эрлан взволнованно переминался с ноги на ногу и заламывал руки:

– Святый Боже! Миссис Йорк! Мистер Скалли! Пожалуйста! Что вы делаете?

Прокладывая животом себе путь, к ним с важным видом подошел чужеземный дьявол, толстенный как торговец рисом.

– А сейчас Ханна, малышка, – произнес толстяк, – почему бы тебе не засунуть пистолет обратно в карман и не позволить этим китаезам самим разобраться со своими делами?

Незнакомец повернулся, и на солнце блеснула семиконечная звезда на его груди. Звезда была дурной приметой, так что Эрлан быстренько отвернулась. Боги свидетели, ей не нужен еще один плохой знак.

– И ты здесь, братец Джере, – сказал жирдяй, глядя на великана позади Эрлан. – Разве уже был свисток об окончании смены? Или желаешь лишиться дневной платы?

Эрлан внезапно осознала, что огромный дьявол все еще держит ее. Она ощущала тепло и тяжесть его рук на своих плечах, но, как ни странно, не находила прикосновение неприятными.

– Да мне плевать на проклятый свисток! – ответил защитник на чистом английском, к которому привыкла Эрлан, хотя в его голосе все еще грохотала драконья ярость. – Этот желтокожий ублюдок тащит женщину на поводке, и в этом чертовом городе наверняка должен быть закон, который такое запрещает.

Толстяк потер подбородок рукой, похожей на медвежью лапу.

– Если такой закон и существует, то я никогда о нем не слышал.

Огненная женщина помахала маленьким пистолетом под двойным подбородком жирдяя.

– Маршал Доббс, от вас пользы не больше, чем от трехногого мула. Почему бы вам не вернуться к прихлопыванию мух и почесыванию задницы, а это дело оставить мне и миссис Маккуин? – Она посмотрела назад через плечо на лавочника Ву. – Извини, Сэм, но ты не женишься на этой девушке, пока мы не убедимся в её согласии.

– Святый Боже.

Толстяк подтянул свой ремень.

– Послушай, Ханна, малышка...

– Перестань называть меня Ханной-малышкой, а не то я проделаю дыру в твоем оловянном значке. – Она повернулась к Эрлан, и ее лицо смягчилось. – Пойдем, дорогая...

Хозяин резко взмахнул ладонью.

– Цао ни, Ло Мо[28]! – рявкнул он. – Китайская девчонка, она оставаться.

Женщина с волосами цвета луны шагнула вперед, встав между Эрлан и хозяином.

– Будьте любезны, отойдите, сэр, – промолвила она голосом, напоминающим проносящийся над снегом ветер. Она долго и спокойно смотрела на бандита, и, к удивлению Эрлан, отступил именно бок тоу дой.

Китаянка по-прежнему ощущала на плечах тяжесть и тепло рук великана.

Он осторожно развернул ее лицом к себе. Его пальцы действовали ласково, пока он маленьким ножиком перерезал прочную кожаную веревку, а затем фон-квей добрым голосом сказал:

– Иди с миссис Йорк. Уверен, она позаботится о тебе. Но запомни вот что, малышка: здесь никто не может заставить тебя сделать то, чего ты сама не хочешь.

Эрлан ничего не ответила, но не сумела отвести взгляд от его глаз. Таких темно-серых глаз цвета дождливого неба она никогда раньше не видела. И в них светилась странная смесь жестокости и нежности.

Эрлан усилием воли двинулась с места и позволила двум дьяволицам увести себя. Ей потребовалась вся выдержка, чтобы не повернуть голову и в последний раз не взглянуть на великана.

Она покачивалась на крошечных золотых лилиях, обходя зловонные кучи навоза, разбросанные на дороге. Aйя, это место воняло сильнее, чем телега очистителя ночных горшков.

Все в Королевстве цветов слышали о Мей-Квок, прекрасной земле под названием Америка, где улицы усыпаны слитками золота, такими же толстыми, как буйволовые лепешки на рисовом поле. Но на здешних улицах лежал только лошадиный навоз – должно быть, какой-то дурак сослепу принял его за золото.

Испускающаяпар и кишащая мухами куча находилась прямо на пути Эрлан. Она приподняла свою ханьфу и обошла ее, ступая крохотными грациозными шажками на высоких изогнутых деревянных резных туфельках.

– О, Боже! – воскликнула огненная женщина. – Только посмотри на ее ступни! Что с ней сделали – что эти язычники делают с бедными девичьими ножками!

Эрлан почувствовала, как кровь прилила к щекам, когда дьяволицы остановились и принялись в ужасе разглядывать ее золотые лилии.

Действительно, ноги Эрлан были не такими, какими должны. «Но не этой огненной женщине тыкать в меня пальцем, – возмущенно подумала китаянка, – когда у неё самой ножищи огромнее, чем сампаны[29]». Эрлан ничего не могла поделать с тем, что когда пришло время создания золотых лилий, мать оказала ей медвежью услугу, не позволив перевязчику ног забинтовать ступни дочери так туго, как положено. Ноги Эрлан не стали двумя изящными семисантиметровыми дугами, а выросли длиной почти в тринадцать сантиметров. Когда Эрлан повзрослела достаточно, чтобы понимать такие вещи, то стала переживать, что столь несовершенные золотые лилии снизят ее ценность в качестве невесты. Какой бы богатой и красивой лицом она ни была, ни один достойный мужчина не женится на девушке с большими ногами.

Как только Эрлан поднялась по ступеням отеля, его вывеска заскрипела на ветру. Сосновый пол усеивали липкие комочки просочившейся смолы, а некрашеные стены были выщерблены отверстиями от сучков. Огненная женщина зашла за высокий стол и достала ключ. Эрлан последовала за двумя дьяволицами вниз по коридору в маленькую комнатку, умещающую в себе простую железную кровать, сосновый комод и умывальник.

Солнечные лучи проникали сквозь единственное окно и падали на голый пол. Эрлан неосознанно шагнула, встала в круге света и, продев руки в рукава своей ханьфу, стала ждать.

Женщины обсуждали, что делать с Эрлан, будто у них было право голоса в этом вопросе. Она выйдет замуж за лавочника Сэма Ву – такова ее доля. Это стало судьбой Эрлан с тех пор, как отец продал ее работорговцу за сто таэлей серебра. А возможно, с той самой ночи, когда ее мать молодой женой вошла в дом По ирасшевелила старые кости отца, чтобы произвести на свет Эрлан, его последнего ребенка и еще одну никчемную бесполезную дочь.

Огненная женщина напомнила Эрлан мать. Не внешностью, конечно, а своей сущностью, которая по большей часть была инь – темной, женской и земной. Туманный голос дьяволицы клубился в воздухе подобно дыму, и при разговоре она медленно и плавно жестикулировала. А блестящими волосами и ярко-желтым платьем она напоминала шуструю золотую рыбку, плавающую в пруду.

В противоположность огненной дьяволице, платье женщины с волосами цвета луны было сшито из темно-бордового шелка того же оттенка, что и новогоднее знамя. Ее лицо не выражало никаких эмоций и сохраняло невозмутимость. Но хотя чужеземка и казалась прекрасной и изысканной как нарисованные на шелковом веере цветы, в ней было много энергии ян. Эрлан подумала, что лунная женщина носит в сердце хорошо закаленный меч.

Та провела ладонью по животу, и Эрлан увидела, что он слегка припух от ожидаемого счастья. Тем не менее, незнакомка не носила золотых браслетов, показывающих, что у нее есть муж.

Китаянка подумала, что, должно быть, эти женщины – обычные проститутки, полуразвалившееся здание – дом досуга, а огненная дьяволица – вероятно, хозяйка.

Эрлан разлепила губы, чтобы заговорить, но от долгого молчания ее голос дрогнул, прозвучав как кваканье лягушки:

– Тысяча извинений, Ло Мо[30]...

Огненная женщина развернулась и приложила руку к груди.

– Боже, ты напугала меня! – Она рассмеялась, и её смех звучал мелодично, словно перезвон нефритовых колокольчиков жу. – Ты, наверное, ужасно сердишься на нас за то, что мы в открытую тебя обсуждали. Мы просто не ожидали, что ты будешь говорить по-английски, только-только сойдя с парохода.

От стыда Эрлан опустила глаза к подолу своей ханьфу. Она не предполагала, что ее молчание так унизит чужеземных женщин.

– Эта глупая девчонка понимает совсем немного, – сказала она, – а говорит и того меньше.

Улыбаясь, огненная женщина подошла к Эрлан. На ее щеках появились две крошечные ямочки в форме полумесяцев.

– Меня зовут Ханна, а это Клементина.

Эрлан поклонилась и коснулась груди кончиками пальцев.

– Эрлан... что значит Лилия на вашем языке.

– Лилия. Боже, какое прекрасное имя! – Ханна взяла Эрлан за руку, подвела к кровати и усадила рядом с собой.

Клементина тоже пересекла комнату и устроилась на постели. Даже на своих неперевязанных ногах она двигалась с грацией и элегантностью гребного каноэ.

– Почему тот мужчина надел веревку тебе на шею?

Эрлан покраснела от стыда и отвернулась.

– Чтобы научить меня послушанию, – ответила она тихим напряженным голосом.

– Значит, не по собственному желанию ты согласилась выйти замуж за Сэма Ву?

По собственному желанию? Это отец захотел продать ее в рабство. А ее долг – подчиняться.

– Не понимаю, – ответила Эрлан и, встретившись со взглядом лунной женщины, разглядела глубокие чувства, скрывающиеся за маской спокойствия.

– Ты не рабыня, Эрлан. Никто не может заставить тебя выйти замуж за мистера Ву.

– Но если я не выйду, что со мной будет?

– На восток, как и на запад тоже отправляются суда.

Эрлан ощутила прилив щемящей тоски. Она представила, будто ее несут в паланкине вдоль высоких стен ее лао-чиа, пока не доходят до ворот. А там ее ждет отец. Но это только мечта, подобная многим другим, и ей тоже суждено исчезнуть, словно росе в лучах утреннего солнца. Эрлан была обесчещенной дочерью, отвергнутой собственной семьей. На лунных воротах ее дома никогда не будут висеть красные знамена, приветствующие ее.

– На востоке меня ничто не ждет, – прошептала Эрлан, и эта истина причинила такую боль, что китаянка чуть не ахнула вслух.

Ханна сжала ее руку.

– Тебе необязательно возвращаться в Китай, дорогая. Но также необязательно и выходить замуж за Сэма Ву. Ты могла бы, например, открыть прачечную. Чтобы начать, много денег не потребуется. Или заняться огородом. Здесь живет один китаец, который работает на земельном участке за рекой, и он утверждает, что мог бы продать вдвое больше того, что выращивает.

Эрлан покачала головой, в горле возникла колющая боль как от застрявшей рыбной косточки.

– Я должна выйти замуж за лавочника Ву.

Она с радостью и безоговорочным послушанием вышла бы замуж за мужчину, выбранного ее родителями, поэтому не должна плакать сейчас, раз уж боги избрали для нее другой путь. Бросить вызов судьбе означает обесчестить себя. А Эрлан не могла вынести большего позора, чем уже выпал на ее долю.

– Если ты уверена?.. – сказала Ханна.

– Да. Я выйду замуж за лавочника Ву.

При стуке в дверь голова Эрлан дернулась вверх. Ханна отправилась открывать. На пороге стоял лавочник Ву. Через его руку было перекинуто красное атласное ханьфу, украшенное вышитыми желтыми летящими журавлями. Он что-то сказал Ханне, слишком тихо, чтобы Эрлан могла расслышать, но ответ огненной женщины вызвал облегчение, отразившееся на его лице. Бок тоу дой топтался позади китайца, своим угрюмым видом угрожая ужасными последствиями, если Эрлан воспротивится.

– Ты только посмотри, – произнесла Ханна, вернувшись в комнату, – Сэм принес тебе новое платье для свадьбы.

Ханна положила красное ханьфу на постель и взяла с умывальника кувшин. Эрлан наблюдала, как она наливает горячую воду из жестяной бочки, стоящей на подставке. Лавочник Ву и хозяин пристально смотрели на Эрлан, пока Ханна не захлопнула дверь перед их носами.

– Окружного судью можно застать в городе только во второй половине дня, – объяснила огненная женщина. – Он проводит судебные заседания в баре отеля. Мы уже сказали Сэму, что он должен жениться на тебе законно, по американскому обычаю. Ты не будешь его рабыней, дорогая, независимо от того, что бы ни говорил тот хитрый ублюдок в коридоре. Ты будешь настоящей женой Сэма, что совсем не то же самое, что его собственность. Понимаешь?

– Да, понимаю, – солгала Эрлан.

Ее взгляд переместился к лунной женщине, молча сидящей рядом с ней.

Китаянка подумала об отце ее ребенка. Если Клементина все же не проститутка и у нее имеется муж, то выбрал ли ей брачный посредник доброго, молодого и красивого мужчину? Но возможно, в этой фон-квейской стране нет брачных посредников. И вполне вероятно, выбор сделала она сама.

Их взгляды встретились, и Эрлан подумала, что заметила печаль в этих глубоких как океан глазах. Возможно, даже в этой дикой стране властвует судьба, и выбор – лишь иллюзия.

– Ты бы хотела умыться в одиночестве? – тихо спросила Клементина.

Эрлан сглотнула и кивнула:

– Будьте добры.

Она подождала, пока ее оставят одну, а затем прикоснулась к свадебному платью, ощутив кончиками пальцев гладкость и прохладу красного атласа. Журавли были вышиты золотой шелковой нитью крошечными замысловатыми стежками. Красный и золотой, цвета счастья и удачи.

Но не будет никакой гадалки, чтобы определить самый счастливый день для свадьбы, никаких лунных пирогов на празднование, никаких петард, чтобы отогнать злых духов.

Эрлан подошла к умывальнику. От воды в кувшине поднимался пар. Китаянка вылила немного кипятка в чашу и, взглянув вверх, поймала свое отражение в маленьком зеркальце на стене.

Эрлан не видела себя в зеркале с тех пор, как покинула свой лао-чиа. Она была самой собой, но все же какой-то другой. Девушка прикоснулась к стеклу, ожидая, что изображение пойдет рябью и вовсе исчезнет как отражение в пруду.

У Эрлан не было рисовой пудры, чтобы отбелить кожу, но она и так выглядела достаточно бледной, за исключением синяка на щеке, которым наградил ее хозяин. Уложенныев девичьи колечки волосы нужно было для свадьбы собрать в узел – прическу замужней женщины, но у Эрлан не было служанки, которая помогла бы в этом, и не было жасминового масла, придающего волосам блеск.

Вместо нефритовых сережек, вырванных из ее мочек работорговцем, Эрлан носила медные, стоящие не больше гроша. Потеря сережек до сих пор причиняла ей такую сильную боль, что она не могла вспоминать об этом без слез. К тому же злодей забрал ее восхитительные золотые гребни, которые обладали гораздо большей ценностью. А также ее девственность – и вовсе бесценную.

Эрлан с силой прижала руки к лицу, ее плечи поникли.

«Значит, не по собственному желанию ты согласилась выйти замуж за Сэма Ву... Собственному желанию...». Слова эхом отдавались у нее в голове, как падающие в колодец камни. До настоящего момента вся ее жизнь посвящалась попыткам быть достойной предков, повиновению отцу, подготовке к тому дню, когда она будет подчиняться и угождать своему мужу и прислуживать свекрови. Эрлан думала лишь о том, как могла бы угождать и прислуживать.

«По собственному желанию... Собственному желанию...» Что было бы, если бы она прислуживала и угождала только себе? Столь непривычная мысль испугала китаянку, поэтому она похоронила ее глубоко в сердце.

Эрлан по мере возможности смыла дорожную пыль и заменила грубое голубое хлопчатобумажное ханьфу тонга красно-золотым атласным свадебным платьем. Высокий воротник скрывал отметины на шее, оставленные веревкой.

Хозяин ждал ее коридоре. Он оглядел Эрлан, резко кивнул и жестом указал ей идти вперед.

Из холла доносился шум голосов. Ханны, Клементины и ещё чьего-то, более низкого. Эрлан вышла из тени коридора на свет, проникающий из открытых двойных дверей, и перед ней внезапно появился фон-квейский великан-защитник.

– Я хочу услышать это от нее самой, – пророкотал он.

Поистине, более крупных мужчин она никогда прежде не встречала. Ее взгляд задержался на медных пуговицах синей рубашки в полоску и двинулся вверх. Темный румянец окрасил высокие плоские скулы мужчины, а волосы на его лице и голове казались глубокого коричневого цвета только что вспаханной земли. И у него были очень красивые глаза. Ласковые и нежные, как дождевая вода.

И сейчас эти глаза смотрели прямо на нее, отчего Эрлан ощутила внезапный скачок сердцебиения.

– Ты сама желаешь выйти замуж за Сэма Ву? – спросил он.

Рот Эрлан пересох словно пшеничная лепешка. Ей пришлось дважды сглотнуть, прежде чем она смогла заговорить, и слова чуть не встали поперек горла:

– Таково мое желание, – наконец удалось произнести ей голосом, который она не узнала.

К ним подошел другой мужчина, моложе и худощавее великана, с резкими ястребиными чертами лица. Глаза незнакомца были такого же глубокого серого цвета, но более холодные, будто камни, просвечивающиеся сквозь прозрачную воду пруда.

Он положил руку на плечо ее защитника.

– Давай пойдем, Джере. Мы опаздываем на работу, к тому же, ты слышал ее слова. Она делает это по собственной воле.

Великан стряхнул с себя руку второго мужчины. От злости его лицо потемнело. «При всей его доброте, – подумала Эрлан, – его характер способен хлестать как драконий хвост».

– Я не уйду, пока не буду полностью в этом уверен.

– Пожалуйста! – воскликнула Эрлан. – Вы позорите меня.

Она отпрянула от него так резко, что чуть не оступилась на крошечных перевязанных ступнях. И увидела в дверном проеме поджидающего её лавочника Ву. Тот снял свою чужеземную шляпу, и его бритая макушка не выглядела такой уж никчемной, а, напротив, казалась большой, гладкой и крепкой. В заправленную в жилетный карман косу была вплетена черная шелковая лента, а глаза жениха мерцали за толстыми стеклами очков. Эрлан не думала, что когда-нибудь сумеет полюбить его.

Комната, в которую они вошли, была полна мужчин, стоящих перед длинным деревянным прилавком и опрокидывающих во рты стаканы с пенным пивом. Сосновые половицы под ногами блестели от влаги и издавали солодовый запах. Эрлан видела все сквозь пелену слез, в которых винила густой табачный дым.

Лавочник Ву подвел ее к мужчине, который развалился на стуле, закинув ноги на стол. Тот поставил свой стакан и вытер рот запястьем. Его голова была круглой и лысой, точь-в-точь рисовый горшок, а растущие над верхней губой волосы напоминали лисий хвост.

– Черт тебя побери, китаец, – сказал плешивый и плюнул в деревянный ящик с опилками. Пол вокруг ящика был скользким и усеянным коричневыми пятнами. – Вижу, и ты решился в конце концов увязнуть шпорами в священном браке.

Лысый толстяк неуклюже поднялся на ноги и взял книгу. Эрлан не слушала, что он говорил.

– Скажи «да», – произнес он в какой-то момент.

– Да, – послушно повторила она, чувствуя, как одеревенели и стали странно холодными щеки.

Толстяк закончил, громко провозгласив:

– Можешь поцеловать невесту.

Китаец никогда бы не стал прилюдно касаться своей даже новообретенной жены. Но лавочник Ву взял Эрлан за руки, притянул к себе и прижался ртом к ее губам.

Чужеземные дьяволы захлопали, создавая достаточно шума, чтобы прогнать целую армию злых духов даже без помощи петард. Взгляд Эрлан упал на подол красного шелкового свадебного платья. Девушка ощущала внутри себя разгневанную дрожь и бурление, подобные гонимым тайфуном волнам.

Этот поцелуй был поистине отвратительным, а губы лавочника – сухими, как рисовая бумага.

* * * * *

Ветер начал в клочья рвать повисшую над холмом завесу дыма, когда братья Скалли поднялись по дороге к серебряной шахте «Четыре Вальта». Они находились в Радужных Ключах меньше месяца, недавно сойдя с прибывшего из Англии парохода с благим намерением преуспеть, усердно ведя добычу в золотой стране, полной возможностей. Правда, пока что им удавалось надолбить каменистой породы всего на три доллара за день, работая по десять часов в смену на шахте «Четыре Вальта».

Обычно братья почти не переговаривались между собой, являясь по натуре молчунами: Джере легко погружался в себя и проводил время в одиночестве, а Дрю был слишком гордым, чтобы показывать свои чувства. Но прибытие полуденного дилижанса разрушило привычную апатию Джере Скалли.

– Она не хотела выходить за него замуж, Дрю, – твердил он с родным корнуоллским акцентом. – Ты же сам видел, что не хотела.

Брат раздраженно и тяжело вздохнул:

– Да она едва ли не послала тебя ко всем чертям.Девушка стояла перед судьей и ответила «да», хотя никто не приставлял к ее голове пистолет, вот что я видел.Всерьез думаешь, что она предпочла бы уйти с тобой, нежели остаться с себе подобным? Неужто ты сам женился бы на ней, а?

– Может и женился бы.

Дрю взмахнул джутовым мешком с рабочей одеждой над головой Джере.

– Да ты рехнулся, братец, точно тебе говорю, раз не шутя толкуешь о женитьбе на китайской иммигрантке. Ты же знать не знаешь эту девчонку. Вы же всего какой-то парой слов перекинулись.

– Ты слышал ее голос? Он звучал как мелодия, будто она вот-вот запоет.

Дрю покачал головой, хотя и не отрицал, что девушка была красивой. Ее глаза походили на темные гладкие речные камни, а губы по форме напоминали красные банты, которые рисуют на конфетных коробках. Но самому Дрю нравились женщины поярче. Женщины с темно-красными волосами и цветастыми юбками, манящими глазами и гортанным смехом. Женщины, которые любили крепко и жили взахлеб.

Женщины навроде миссис Ханны Йорк.

Он вспомнил, как она вытащила из кармана свой маленький пистолет и угрожала отстрелить китайцу нос. О, Боже, до чего же она красива и порочна. И до чего же Дрю хотел ее. Однако пока что миссис Ханна Йорк не обращала на него ни малейшего внимания.

Обычно они с Джере, как и большинство других шахтеров, частенько захаживали в «Шпалоукладчика» – скрывающийся в тени холма салун одного ирландца. Но однажды вечером на прошлой неделе наудачу отправились в «Самое лучшее казино Запада». И именно тогда Дрю впервые увидел ее. Но не вышел за рамки простого «Рад познакомиться с вами, леди». Ни тем вечером, ни последующими.

Дрю Скалли улыбнулся при мысли о поставленной цели. Он завоюет Ханну Йорк. Настанет тот день и довольно скоро, когда ей придется смотреть ему в глаза и считаться с ним.

Однако спустя мгновение его улыбка померкла, когда он взглянул вверх и увидел грозно вырисовавшиеся перед ним подвесные леса «Четырех Вальтов» – черный скелетообразный шахтный копер, где из стволов шахты поднимали руду и где спускались горняки.

Склон холма был изрыт потоками рудных отходов и усеян кучами черных отвалов шлака и насыпями пустой породы. Но за самим холмом небо казалось таким прозрачно-голубым, что создавалось впечатление, будто горы совсем близко и к ним можно прикоснуться. Как же Дрю хотелось иметь повод поскакать сегодня верхом к этим горам. Иметь возможность делать лишь то, что по душе ему самому.

Ритмичные удары толчея отдавались в голове Дрю. Он ощутил первую дрожь напряжения глубоко в животе. А также почувствовал, что Джере наблюдает за ним, и попытался придать своим шагам уверенности. Но Дрю больше не мог одурачить брата, равно как и самого себя. Страх, словно смертельная болезнь, всегда скрывался глубоко внутри него.

К тому времени, как они зашли в хижину штейгера и получили задания, мышцы в горле Дрю натянулись, будто тетива. В раздевалке для рабочих, натягивая грязные штаны и подвязывая их на талии веревкой, он уже едва мог глотать.

Он надел рубашку, которую снимет, едва спустится в шахту, и все тело сразу покрылось испариной. Дрю водрузил на голову войлочную шляпу, жесткую от древесного сока, и кровь зашумела у него в голове.

Вместе с Джере он подошел к стволу шахты «Четыре Вальта». И, стоя под копером на листах металла, почувствовал вибрацию насосов и подъемного механизма. В облаке пара железные клети спускались вглубь земли, будто в недра ада. И страх с новой силой вспыхнул в груди Дрю, мешая ему дышать. Скалли зашел за вагонетку и изверг из желудка съеденную за завтраком стопку оладьев. Отдуваясь, он опустился на колени в грязь, уткнувшись головой в вагонетку из необработанной древесины.

Ручейки пота бежали по его бокам, пока Дрю наблюдал, как красная стрелка круговой шкалы вернулась в первоначальное положение, стоило клети подняться на поверхность, и как трос подъемника накрутился на громадную катушку. И затем вместе с Джере он зашел в железную клеть, а машинист рудничного подъема позвонил в колокол, чтобы сообщить об их спуске.

И их поглотила темнота.

В тот миг страх завопил в голове Дрю. Шахтер ртом ловил воздух, и звук его заполошного дыхания наполнил грохочущую клетку, напоминая шипение парового насоса. Вспыхнул свет, когда Джере чиркнул спичкой и зажег ею свечу на своей шляпе. Это помогало видеть уносящиеся вверх стены шахты вместо всеобъемлющей непроницаемой темноты.

Дрю попытался дышать через нос, но его легкие будто съежились. Воздух казался густым, словно грязная шерсть, и пах глубинной землей. «Может быть, чертова клеть рухнет при спуске, – подумал Дрю, – и положит конец моим страданиям».

Он слышал, что такое случалось. Слышал о телах, бьющихся о каменистые стены, пока наконец не падали в «законурку» – яму на дне каждой шахты, наполненную горячей водой. Горняки постоянно держали под рукой маленькие шлюпочные якоря, чтобы ими можно было подцепить останки погибшего таким образом человека. Тело по кускам заворачивали в холст и укладывали в деревянные ящики из-под свечей, чтобы поднять на поверхность, где их перекладывали в гроб, дабы зарыть в землю, которая и принесла погибель.

Странно, но Дрю не боялся смерти, даже такой жуткой и ужасной как эта. Его пугало не множество способов погибнуть в подземелье, а сама шахта. Густая и тяжелая темнота, и смыкающаяся над ним земля, которая зажимает в своих тисках, сдавливает, удерживает в ловушке и душит...

Клеть тряхнуло, и она остановилась. Дрю вышел в главный туннель на шестом уровне, его челюсть закостенела, а ноги стали ватными. Сердце бухало словно кузнечные меха.

Джере поприветствовал начальника шахты своей фирменной улыбочкой.

– Как идут дела, командир?

– Вы опоздали! – огрызнулся тот. У Кейси О'Брайана была крысиная физиономия: нос, рот и подбородок сходились в одну точку под маленькими близко посаженными глазками, которые сейчас обегали братьев Скалли, и вся нижняя половина его лица дернулась, будто поводя невидимыми усами. – А раз уж опоздали, то вы, ребятки, будете продвигать вперед западный забой.

Вчера Дрю как раз сказал начальнику, что в западном забое того гляди переломятся крепления – поперечные балки измассивных бревен, которые удерживали тонны горной породы над их головами. Деревяшки стонали и скрипели уже несколько дней, да и крысы постоянно сновали туда-сюда. А эти твари всегда чувствуют, когда подпорки собираются рухнуть.

Дрю знал, что начальник шахты подзадоривает его, вынуждая что-то сказать о слабом креплении, чтобы самому потом поумничать и наговорить всяких мерзостей о смелости и мужественности Дрю. Горняки, работающие с крепкой породой, якобы должны были гордиться своим изнурительно тяжелым способом зарабатывать на жизнь, стоя на краю смертельной опасности, будто это было достойно чертового рыцарства.

– У тебя что-то застряло в зобу, мальчик? – спросил О’Брайан. – Выплюнь.

Губы Дрю скривились в жесткой ухмылке.

– Я просто собирался предложить вам пойти, чтобы вас отымели в зад, сэр. Но потом сообразил, что не найдется никого, кто бы захотел засадить в такую задницу, как ваша.

Челюсти О'Брайана сжались вместе с кулаками, но он ничего не ответил. Братья Скалли были не только крупными мужчинами, но также представляли собой лучшую парную команду на всем холме, и начальник шахты готов был мириться со многим, лишь бы эти здоровяки трудились у него.

За то же самое время братья Скалли могли наделать больше дырок, чем любая другая команда. Один держал бур, а другой стучал по нему тяжелым молотом, вгоняя в твердую породу, чтобы подготовить отверстие для взрывчатки.

В большинстве случаев именно Дрю брал на себя обязанности взрывника: закладывал и утрамбовывал легко вспыхивающие динамитные шашки, устанавливал фитили и взрывал. Все остальные горняки считали, что Дрю абсолютно лишен страха, когда дело касается динамита. Никто, кроме его брата, не знал, что Дрю испытывал ужас, просто находясь внизу в удушающей земле и скале, так что его не особо страшила перспектива разлететься в клочья.

Братья Скалли молча спустились по туннелю к западному забою. Дрю сосредоточил внимание на свече на шляпе брата, на том, как она испускала в воздух дым. Скалли представил, как набивает своим страхом отверстия в стенах подобно тому, как засовывает в них пороховые шашки, и ему слегка полегчало, но липкий пот все еще холодил его лицо, а крик по-прежнему стоял высоко в горле.

Воздух пах утренними взрывами и гниющей древесиной. И было жарко. Жарко, как в печи, и влажно, как в китайской прачечной. Братья скинули рубашки на ходу. Но все равно по окончании смены придется выливать пот из сапог, будто из ведер.

Рольф Дэвис, их подручный, ждал в забое, сидя на ящике с бурами. Обязанности подручного в том и состояли, чтобы с любовью заботиться об инструментах, держа буры – или на местном сленге горняков «бычьи члены» – острыми, а рукоятки молотов – гладкими и без острых зазубрин, с крепко сидящими на них набалдашниками. Рольф поприветствовал Дрю широкой улыбкой на веснушчатом лице.

– Ты правда послал начальника?

Дрю покачал головой и рассмеялся, удивляясь тому, как быстро разлетались сплетни по шахте. Большой ладонью Джере взъерошил морковного цвета волосы на голове парнишки.

– Будь осторожен, если собираешься идти по стопам моего младшего братца. Разве ты не знаешь, что ему суждено кончить на виселице, не дотянув до двадцати?

– Что верно, то верно, – подхватил Дрю, смеясь над недоверчивым фырканьем Рольфа, – а не то провалиться мне на этом самом месте.

– Да будет тебе! – Рольф шутливо ударил Джере кулаком в твердый живот, после чего повернулся и с благоговением уставился на Дрю. – Вы когда-нибудь научите меня закладывать заряд, сэр? Когда О'Брайана не будет рядом?

– Да, конечно, – кивнул Дрю, пожимая плечами и смущаясь от того, что заметил в глазах парнишки. Он чувствовал себя по-дурацки, когда его называл «сэром» мальчик немногим моложе его самого. Дрю исполнилось всего девятнадцать, но он знал, что из-за резких черт лица выглядит старше. А глубоко внутри, думал он, в глубине своей трусливой душонки, он никогда и не был молод.

Дрю вспомнил, как сам работал подручным еще в Корнуолле, будучи вдвое младше Рольфа, и как отец по вечерам рассказывал ему о медном руднике и о том, как сильно ненавидит этот рудник. Тем не менее, день за днем отец возвращался в шахту, чтобы снова и снова ненавидеть ее. Тогда Дрю поклялся себе, что его жизнь будет другой.

И он пытался изменить её. Поначалу Дрю вбил себе в голову, что для того, чтобы переменить судьбу, нужно самосовершенствоваться. Именно образованность держала человека подальше от шахт. И когда он заявил семье, что собирается ходить на уроки в дом священника, отец назвал его сопливым трусом и лентяем. Но боязнь Дрю всю жизнь провести в шахтах была сильнее страха перед ремнем па. Дрю занимался со священником, пока отец не погиб при обвале седьмого уровня шахты «Уил Рут».

Двенадцатилетний Дрю и пятнадцатилетний Джере являлись единственными мальчиками работоспособного возраста в большой и вечно голодной семье Скалли. Поэтому смерть отца неотвратимо вернула Дрю в шахты, чтобы взрывать горную породу и выгребать руду из забоя.

Какое-то время после обвала они были еще живы – отец и другие рабочие, оказавшиеся в ловушке шахты «Уил Рут». В течение двух дней спасатели, пытаясь пробраться сквозь завал, слышали опознавательные сигналы молота, ударяющегося о скалу. Но затем стук прекратился.

Дрю часто размышлял о том, испытывал ли па страх в самом конце, боялся ли удушающей темноты и смыкающейся над ним земли. Но думал, что нет. Его отец, скорее всего, умер, проклиная шахту, а не задыхаясь от скулежа, который не вписывался в образ настоящего мужчины.

* * * * *

Выпуклые мышцы Джере блеснули в дымном мерцающем свете масляных фонарей, когда он ударил молотом по головке бура, заканчивая с последним отверстием. Дрожащий лязг металла о металл всколыхнул воздух, уходя в землю. В наступившей тишине ушиДрю сквозь стоящий в них звон уловили звук капающей и текущей воды, скрип бревен и тяжелое дыхание. Но сейчас дыхание Дрю было тяжелым от работы, а не от страха.

Дрю почти оживился, когда закончил укладывать влажную грязь вокруг напоминающего хвост крысы фитиля последней динамитной шашки.

– Поджигаю! – крикнул он в знак предупреждения, означавшего, что все должны срочно покинуть забой и уйти вниз по туннелю.

Рольф Дэвис бегом бросился собирать зубила и молоты.

Дрю срезал и зажег кусок фитиля, чья длина была меньше самого короткого «крысиного хвоста» во всем забое. Скалли использовал такие концы для поджигания фитилей, а заодно они служили ему предупреждением: когда догорали в руке, значит, самое время уносить ноги.

Братья запаливали шнуры вместе, благодаря большому опыту приканчивая двадцать пять фитилей меньше, чем за двадцать секунд. Когда Дрю прикоснулся своим обрезком к последнему «крысиному хвосту», Джере крикнул: «Сейчас рванет!», после чего схватил фонари и быстрым шагом направился вниз по туннелю.

– Чего так спешишь, братец? – окликнул его Дрю, смеясь и двигаясь медленнее, умышленно затягивая время. – Куда нам торопиться!

Туннель несколько раз резко повернул, прежде чем вывел в шахту. Братья Скалли завернули за угол последнего поворота и увидели впереди свечи других шахтеров. Шагнув в круг света, они закрыли уши, и через мгновение раздались приглушенные звуки взрывающихся зарядов. Воздух задрожал и окатил их тела взрывной волной. Из туннеля донесся приторно-сладкий запах динамита, свечи и фонари окутал дым.

Один только начальник шахты не закрывал уши, поскольку считал.

– Сколько заложили? – спросил он, когда взрывы прекратились.

– Двадцать пять, – ответил Джере.

– Плевое дело, – добавил Дрю с дерзкой ухмылкой.

О'Брайан кивнул. Взорвались все шашки. Но с другой стороны братья Скалли были слишком хороши в своем деле, чтобы оставлять мины замедленного действия – просверленные отверстия, наполненные порошком, который словно ждал, пока какой-нибудь шахтер не придет, не вышибет искру, вдарив кайлом о камень, и не взлетит к чертовой матери.

Ничего не сказав, О'Брайан своей крысиной походочкой направился дальше по рельсам. Дрю проводил удаляющуюся спину неприличным жестом.

– Хороший взрыв, парни, – передразнил он скрипучий голос начальника шахты. Затем поклонился, задев рукой землю. – Премного благодарны, ваша светлость.

Все остальные шахтеры засмеялись, а Джере улыбнулся и покачал головой.

– Пойду нагрею чая.

Братья сели перекусить в стороне от других, освещаемые мерцанием единственной свечи, установленной в нише, вырубленной в скале. Дрю подумал о том, как горы выглядели раньше, когда тишина и одиночество создавались не темнотой и тяжелой землей, а светом, солнцем и ветром. Скалли стало интересно, каково это – сесть на коня и помчаться по холмам и равнинам, и скакать, пока не достигнешь края неба.

Как бы ему хотелось, чтобы у него не было всех этих стремлений и недовольств. Как бы хотелось больше походить на Джере, который работал до упаду, пил запоем, дрался до победы, звонко смеялсяи ничего другого от жизни не ждал и не желал.

Дрю почувствовал на себе взгляд брата и поднял глаза.

– Я тут подумал... – сказал Джере, проглотив конец предложения, поскольку закашлялся из-за каменной пыли, которой дышал весь день.

– Ты и вдруг подумал? – выдавив улыбку Дрю. – Мне уже пора начинать беспокоиться?

– Я подумал, что нам стоит попробовать похозяйствовать на земле. Любой свободный участок здесь можно спокойно взять себе. Нам, пожалуй, стоит убраться из этих шахт и заделаться фермерами.

Дрю задался вопросом, а где брат надеется взять денег, чтобы заняться фермерством. В шахте они зарабатывали три доллара в день. Из этих денег один доллар уходил на комнату и еду в ночлежке, да несколько монет они оставляли себе на выпивку и на шлюх. Остальное же отправлялось в Корнуолл матери и сестрам. Каждый месяц братья получали письмо от матери, написанное под диктовку викарием, – обращение к Богу, чтобы он излил благословения на их шахтерские головы за спасение семейства Скалли от богадельни.

К тому же, они ни черта не знали о фермерстве.

– У тебя точно крыша поехала, – грубо отрезал Дрю. – Сперва тебе приспичило жениться на китаянке, а сейчас несешь какой-то бред о том, чтобы заделаться земледельцем. Где ты, болван, собираешься достать семена, плуг, борону, упряжку волов, лодку для перевозки камней и сеялку, а?

– С каких это пор ты столько об этом знаешь?

– С тех самых, что думал об этом столько же, сколько и ты.

Дрю громко захлопнул крышку ковша с ужином.

– Стоит человеку спуститься в шахту, он оттуда уже не выйдет.

– Ты говоришь как отец.

Дрю еле заметно улыбнулся.

– Полагаю, отец знал, о чем говорил, ведь где он сейчас, а, братец? Похоронен под тонной булыжников на седьмом уровне «Уил Рут».

В забое воцарилась тишина, когда горняки растянулись на деревянных сваях, чтобы с полчаса покемарить. Джере вытащил из кармана перочинный нож и деревянный брусок и начал строгать – Скалли постоянно вырезал из дерева маленькие игрушки, которые потом дарил детям шахтеров. Дрю сел и стал наблюдать, как капли сала поочередно стекают одна за другой по бокам свечи. Над его головой заскрипели подпорки, глаза крыс блеснули в полумраке.

Стоит человеку спуститься в шахту, он оттуда уже не выйдет.

* * * * *

Братья Скалли надели сухие рубашки, защищаясь от холода летней монтанской ночи в ожидании своей очереди подняться по стволу шахты на поверхность. Остальные мужчины смеялись и шумно разглагольствовали о пиве, которое собирались выпить в «Шпалоукладчике».

Но Дрю Скалли мог думать только о том, что ему удалось пережить еще одну смену и никто не заметил, какой он на самом деле трус.

Рольф Дэвис сидел на вершине кучи камней в подъемной клети, держа на коленях коробку с затупившимися бурами. Дрю поймал устремленный на него благоговейный взгляд, и парни улыбнулись друг другу, когда клеть дернулась и начала движение.

С грохотом, напоминающим выстрел из винтовки, трос подъемника оборвался.

Канат хлестнул горную породу и деревянные балки, устремившись вверх, а клеть полетела вниз, ударяясь о стенки ствола шахты. Мальчик-подручный закричал и продолжал кричать, пока с всплеском не погрузился в горячую как кипяток воду сливной ямы, но эхо криков еще продолжало доноситься, пока и его в конце концов не заглушила плотная черная земля.

Побледневший машинист рудничного подъема девять раз дернул веревку колокола. Над землей в ночном воздухе раздался сигнал бедствия.

Слезы жгли глаза Дрю. Его грудь резко поднялась, когда он втянул в себя разреженный воздух. Испытывая стыд, Скалли отвернулся к стене из земли и камней, где только темнота могла увидеть его проклятую слабость.

ГЛАВА 18

Ранее в тот день душный теплый ветер ласково погладил лицо Эрлан, когда та вышла из двойных дверей отеля бок о бок с лавочником Сэмом Ву, отныне ее мужем.

Семеня изящнымишажками, она ступила на покоробленный и скользкий от плевков деревянный настил. Одна из крошечных изогнутых деревянных туфелек зацепилась за неровную доску, и Эрлан споткнулась. Лавочник Ву поддержал жену под локоть, но затем отпустил. До сих пор он не сказал ей ни единого слова.

Эрлан подумала, что муж, вероятно, ведет ее к себе домой, но не ожидала увидеть что-то особенное. Все здания Радужных Ключей были построены из бревен – или серых и побитых непогодой, или свежеокоренных. Конечно же, здесь не будет зеленых черепичных крыш и ярко-красных колонн, напоминающих о ее лао-чиа и обо всем, что она безвозвратно утратила.

Лавочник Ву остановился перед приземистым бревенчатым строением с жестяной крышей, но Эрлан едва взглянула на свой новый дом. На улице собралась тесная группка взволнованных мужчин-китайцев. Некоторые были босыми, другие же носили на пыльных ступнях одни только соломенные сандалии.Закатанные до колен мешковатые шмо открывали коричневые от загара ноги, тощие, как палочки для еды.

Однако никто не проявлял неуважения, открыто пялясь прямо на супругов: собравшиеся лишь украдкой бросали на Эрлан голодные взгляды из-под конических соломенных шляп. Китайцы топтались на месте и шептались, прикрывая рты руками и издавая звуки, похожие на копошение мышей в мешке с рисом: «Красавица! Красавица! Красавица с золотыми лилиями!»

«Может, лучше сразу продать тебя лагерю старателей, ма? – сказал тогда работорговец. – Эти трахальщики шлюх так отчаянно нуждаются в женах, что заберут любую уродину, даже обесчещенную старуху без ножек-копытцев».

Под звон колокольчиков позади Эрлан со скрипом отворилась дверь. Лавочник Ву отступил, чтобы позволить жене первой перешагнуть через порог. Бедняжке пришлось подпрыгивать на золотых лилиях, чтобы подняться на две прогнувшиеся ступени. Эрлан вошла в комнату, переполненную таким количеством вещей, что у неё закружилась голова при одном лишь взгляде на этот беспорядок.

Подсвечники и коробки со свечами. Забитая соломенными метлами бочка, еще одна – с луком. Жевательный табак и свернутый в бухту трос. Жестяные ведра и оловянные ложки. Знакомые вещи, такие как набор костяшек для маджонга и красный шелковый фонарь, и предметы, которые она никогда раньше не видела – плащ из удивительно гладкого желтого материала и коробка чего-то под названием «жвачка от зубной боли».

Полки прогибались под тяжестью выстроенных тесными рядами консервных банок. Покореженный пол был завален деревянными бочонками и тюками мехов. Сквозь маленькое запыленное оконце проникал солнечный свет, озаряющий переднюю часть магазина. Но углы в задней части были погружены во мрак и выглядели так, будто туда не заглядывали годами.

Лавочник Ву кашлянул. Испугавшись, Эрлан повернулась так быстро, что закачалась на золотых лилиях. Ву откинул в сторону изодранное коричневое одеяло, закрывающее вход в другую комнату. Китаянка прошла мимо мужа и ступила в темноту.

Сэм Ву чиркнул спичкой, поднес пламя к лампе, поправил фитиль и чуть не уронил ламповое стекло, когда ставил его обратно.

Супруги находились в кухне со столом, двумя стульями и круглой железной печкой с вытяжной трубой, которая выходила наружу через отверстие в жестяной крыше. Эта комната без окон была узкой, тесной и пропахла вареной капустой. Свисающую с потолка полоску бумаги облепили мухи.

Лавочник Ву повесил лампу на крюк в стене и подошел настолько близко к Эрлан, что если бы глубоко вдохнул, его грудь коснулась бы ее. Китаянка вспомнила о свадьбе и ощущение сухих губ мужа на своих и попыталась не задрожать.

– Ты сегодня ела? – спросил Ву. Он приветствовал ее по китайскому обычаю, но говорил на резком гортанном кантонском диалекте Юэ.

Прозвучавший на образцово правильном мандарине[31] ответ был традиционным:

– Я чувствую себя хорошо.

Лавочник нахмурился и произнес уже на английском:

– Миссис Йорк сказала, что ты умеешь изъясняться по-американски. Какая приятная неожиданность. Пригодится для дела. С настоящего момента ты будешь говорить только на английском, даже со мной. Тем самым сможешь упражняться и совершенствоваться.

«И так тебе не придется напрягать свои деревенские уши, силясь разобрать мой китайский», – подумала Эрлан, но лишь кивнула в знак подчинения.

Он шагнул назад и махнул рукой.

– Садись, пожалуйста. Твои золотые лилии, должно быть, болят.

Лавочник начал выставлять перед ней на стол множество замечательной еды, и к стыду Эрлан ее рот наполнился слюной. Слава милосердной Кван Йин за то, что чужеземные предпочтения ее мужа не распространялись на пищу.

Сэм Ву подкинул дров в огонь. Ему пришлось убрать в сторону вок[32] и бамбуковый котел для варки риса, чтобы поставить чайник кипятиться. Свет фонаря отражался от острого как бритва ножа, лежащего поверх колоды для рубки мяса. Должно быть, муж сам приготовил свадебный ужин, поскольку Эрлан сомневалась, что у него был слуга. Если она нужна лавочнику Ву как кухарка и любовница, то тут с ним точно сыграли злую шутку. Эрлан могла вышить журавлей более изящными стежками, чем на платье, которое он ей дал, могла красиво сыграть на пипе, но была ужасной поварихой, не умеющей толком приготовить даже чашку вареного риса.

Из-под низко опущенных век Эрлан посмотрела на мужчину, ставшего ее мужем. Он опустился на колени перед открытой дверцей печи и тыкал кочергой в дымящееся полено.

Ву повернул голову, и его очки блеснули. Он неуверенно улыбнулся жене.

Осмелев, Эрлан спросила:

– Не могли бы вы назвать ваше благородное имя?

– Теперь меня зовут Сэм. И ты тоже будешь так называть меня, а я тебя – Лили. Лили – очень хорошее американское имя, – продолжил он, когда она ничего не ответила. – Такое же американское, как День независимости и Янки-дудль-денди, соображаешь? Здесь была такая потаскушка – девчонка для удовольствий – которая некоторое время работала на миссис Йорк и звалась Лили.

Стыд вспыхнул в груди Эрлан. Когда-то она думала, что выйдет замуж за благородного и образованного мужчину. А вместо этого сейчас должна подчиняться и угождать старой деревенщине из Кантона, которому захотелось назвать ее в честь девчонки для удовольствий. Но пора перестать думать о прежней себе. Отец продал ее, продал работорговцу. Эрлан вспомнила испуганные лица, выглядывавшие из-за прутьев решеток на окнах лачуг в переулке шлюх в китайском квартале Сан-Франциско. Как легко ее лицо могло стать одним из тех.

Эрлан опустила глаза. Ее руки лежали на коленях и были сжаты в кулаки. Она распрямила пальцы и провела ладонями по кроваво-красному атласу платья.

Дрожь страха пронзила ее.

– А кто те мужчины, собравшиеся у двери?

Лавочник Ву поднялся на ноги, стряхивая с рук сажу.

– В штате Монтана нечасто увидишь китаянку, вот им и любопытно, соображаешь? Они завидуют этому мужчине, не достойному такой молодой и красивой жены.

– Возможно, они завидуют твоему богатству и тому, что ты смог купить себе эту глупую девчонку.

Он хмыкнул, соглашаясь.

– Даже скинувшись, те мелкие засранцы не смогут насобирать и кучку медяков, ведь у каждого из них нет и гроша за душой. Они перелопачивают шлак и выработанные прииски на холме, от которых белому человеку уже никакой пользы. В «Четыре Вальта» их не пускают.

Эрлан поняла не все из сказанного, поскольку ей были незнакомы многие английские слова. Она не могла уразуметь, почему кто-то вообще соглашается лезть в глубокую дыру в земле, а в запрете этим заниматься и вовсе не видела никакого смысла.

– Почему им не разрешают?

– Потому что они – китайцы. – Не моргая, муж изучал ее из-под очков. – Ты поймешь, когда какое-то время поживешь здесь.

Эрлан не хотела понимать, не хотела жить здесь достаточно долго, чтобы понять эту несуразицу. Внезапно ее поразила мысль, что могут пройти годы, прежде чем ей удастся вернуться домой. Эрлан не заметила, как Сэм Ву подступил к ней, пока он не положил ей на колени маленькую коробочку, обернутую красным шелком.

– Это тебе, – сказал Ву.

Она развернула шелк, против воли испытывая некоторое волнение, получив подарок. А открыв коробочку, увидела маленький золотой футляр с молодым месяцем и звездой, выгравированными на круглой крышке.

– Это медальон, – произнес муж и показал, как кончиками пальцев открыть вещицу. – Смотри. Это Сэм Ву... моя фотография. Для меня ее сделала Клементина Маккуин. Она щелкнула меня, – усмехнулся мужчина.

Потом его лицо посерьезнело.

– Ты будешь носить его здесь, – сказал лавочник на этот раз на своем грубом кантонском диалекте и коснулся ее горла в месте, где под высоким воротником платья изгибалась ключица. Пульс Эрлан застучал так бешено, что она удивилась, как муж не почувствовал частого биения.

Сэм Ву взял медальон из ее дрожащих пальцев, с щелчком закрыл его и закрепил на ее груди, прямо над сердцем. – Или здесь.

– Я недостойна такого прекрасного подарка, – произнесла Эрлан. Ее поразило, как странно это выглядело: фон-квейский медальон на ее красном атласном свадебном платье.

Засвистел чайник, вспугнув их обоих. Сэм Ву хохотнул и поспешил снять его с огня. Эрлан наблюдала, как муж положил чайные листья в две фарфоровые чашки, налил кипяток, накрыл их и поставил на медные блюдца. Одну чашку расположил перед женой, а вторую – по другую сторону стола, и сел сам.

Ву снял фарфоровую крышку и взял чашку с блюдца, держа обеими руками. Эрлан сделала то же самое. Пар «Колодца Дракона» овевал ее лицо, издавая сладкий и мягкий запах цветочных лепестков.

– До дна! – провозгласил Ву и выпил свой чай до последней капли. Эрлан сделала глоток. Муж пристально смотрел на нее поверх края своей чашки. В его глазах показалось что-то такое, что она видела раньше... Ее сердце сжалось от воспоминаний о том, как грубые руки ощупывали, щипали и мяли ее тело, как зубы кусали, а губы слюнявили, а затем следовала раздирающая резкая боль словно от вонзающегося в её тело ножа, и тяжелый груз ритмично приподымался и обрушивался на ее груди и живот, сокрушая ее...

Муж резко вышел из-за стола и вернулся с пустой чашкой для риса, которую поставил перед Эрлан, аккуратно положив сверху пару палочек для еды.

– Спасибо, что оказала честь своим присутствием моему недостойному столу, – произнес он.

Ву провел костяшками пальцев по ее челюсти, пока Эрлан неподвижно сидела на месте. Ее учили всегда сохранять невозмутимый вид, но внутри ей хотелось кричать, когда лавочник прикасался к ней, шарил пальцами по ее щеке и шее.Она попыталась вдохнуть и не сумела. Крик... крик застрял в ее горле, мешая дышать, и она не могла, не могла...

– Сейчас, – произнес муж грубым голосом, – сейчас я лягу с тобой.

Эрлан поднялась на шатающиеся ноги, оттолкнув его от себя. Стол царапнул пол, чашки и блюдца заскользили, упали и разбились вдребезги.

Китаянка отступала все дальше и дальше, пока не наткнулась на печь, ощутив тепло через атлас платья. Застрявший в горле крик рвался на волю подобно безумной птице.

– Не прикасайся ко мне! – выдавила Эрлан. Или нет? Крик был таким громким, таким громким...

Сэм Ву подскочил к ней: от гнева его лицо перекосилось, очки сверкнули в тусклом свете. Заведя руки за спину, Эрлан нащупала рукоятку ножа. Сейчас крик ревел у нее в голове, а в глазах потемнело.

От безысходности Эрлан взмахнула ножом, прочертив в воздухе широкую дугу в нескольких сантиметрах от лица мужа. Тот попятился назад с воплем:

– Святый Боже!

Крик в ее горле немного поутих. Эрлан почувствовала, что дышит и из ее рта выходят звуки, соединяясь в слова.

– Прости эту недостойную девчонку, но я не могу позволить тебе прикоснуться ко мне, – произнесла она. Вежливые слова, правильные слова. Она будет покорной и послушной дочерью, но не будет... не может позволить мужчине снова вторгнуться в нее. Лучше умереть. Смерть... единственный достойный выход.

Лавочник Ву уставился на свое приобретение, плотно сжав губы. Немыслимо, чтобы жена нападала на своего мужа и господина. Чтобы посмела отказать ему в плотских утехах.

– Прощать будет нечего, – сухо сказал он, – если ты сейчас же положишь нож на место.

Клинок снова взметнулся вверх. Сэм Ву издал смешок, который перерос в изумленный всхлип, когда Эрлан повернула лезвие и прижала к своему горлу.

– Не подходи!

Ву сделал глубокий и шумный вдох. Масло в лампе булькнуло. Горящее в печи полено с шипением развалилось пополам. Китаец шагнул к жене, и Эрлан полоснула себя ножом, рассекла кожу и плоть, послав ярко-красные брызги крови в воздух.

* * * * *

Эрлан наблюдала, как раздевается ее муж. Он снял пиджак с раздвоенным хвостом и повесил его на вбитый в стену крюк. Далее последовал серый жилет из парчи с жемчужными пуговицами и рубашка с жестким воротником. Даже в тусклом свете керосиновой лампы его грудь выглядела тощей, как у петуха, пригодного только для котелка нищего. Ву поднял голову, на мгновение встретился с женой взглядом, после чего посмотрел на шею Эрлан и нахмурился.

Эрлан дотронулась до толстого бинта, обмотанного вокруг ее горла. Порез пульсировал, хотя и был не глубже толщины соломинки. Но, о, как же он кровоточил, и внутри бедняжку до сих пор била дрожь оттого, что она почти что сделала. У души множество жизней, но эта – единственная у Эрлан в данный момент, и внезапно девушку охватило желание сохранить эту жизнь столь же яростное, как и недавняя решимость покончить с собой.

Тем не менее, она захватила нож в спальню и положила его рядом со своей подушкой.

И сейчас Эрлан стояла у одной стороны кровати, а ее муж – у другой. Он опасливо посмотрел на нее с кислой миной нанятого плакальщика на похоронах. Стать причиной самоубийства другого человека означало навсегда запятнать свою честь. Если бы он силой взял жену, и тем заставил ее покончить с собой, то на него обрушился бы огромный позор. А позора китайцы боялись больше, чем тигров, драконов и злых духов.

– Я не трону тебя, жена, – проворчал Ву. Он облизал губы и отвел глаза в сторону. – Но здесь только одна кровать для сна.

– Эта глупая девчонка не возражает против того, чтобы спать вместе на одной кровати. – Эрлан смиренно опустила глаза. На самом деле она испытывала головокружение и пьянящую радость от облегчения, что продолжит жить, не заплатив за это своей честью. – И она благодарит своего мужа за сдержанность.

– Ты не будешь пытаться?.. – Ву указал на нож.

Она засунула руки поглубже в рукава и скрестила пальцы, чтобы обмануть всеслышащие уши богов.

– Нет, пока ты будешь соблюдать свое обещание не прикасаться ко мне.

У Сэма вырвался такой огромный вздох облегчения, что волосы на подбородке задрожали. И внезапно вся драма до того поразила Эрлан своей комичностью, что бедняжке пришлось прикусить щеку и прикрыть рот рукой, чтобы не рассмеяться.

Aйя, этот мужчина был почти так же глуп, как и она. Эрлан упала в обморок при виде собственной крови, а очнулась, когда Ву обворачивал вокруг ее шеи пропитанную имбирной водой ткань и проклинал богов за то, что те взвалили на него бремя в виде сумасшедшей жены.

И когда Эрлан открыла глаза и села, все еще держа нож, лавочник вскрикнул и попятился назад, как если бы она была вернувшимся к жизни мертвецом. От воспоминаний на нее накатил новый приступ смеха. Эрлан сильнее прикусила щеку и отвернулась от мужа.

Между тем Ву повернулся к ней спиной и натянул ночную рубашку, а косу аккуратно обмотал вокруг головы и надел шапочку для сна. Эрлан сняла свадебное платье, но осталась в утягивающем жилете, который носила под одеждой, чтобы сделать грудь плоской, дабы ее не ославили распутницей.

Она опустилась на кровать, и матрас вздохнул, шелестя травяной набивкой и наполняя комнату запахом жаркого солнца. Сегодня Эрлан много времени провела на золотых лилиях, поэтому ее ступни увлажнились. Очень хотелось сменить повязки, но процесс был слишком интимным, чтобы заниматься этим перед почти незнакомым человеком. Эрлан помассировала ноющие мышцы ног, проглотив стон.

– Хочешь, я помну тебе ноги?

Внезапное предложение поразило ее, и Эрлан сузившимися глазами посмотрела на мужа, не доверяя его побуждениям. Обычно ноги ей массировала старшая сестра, особенно в первое время, когда ступни стягивали бинтами. О, как же больно было, когда четыре маленьких пальца загибали под подошву, а ту приматывали к пятке так туго, что ступня почти складывалась пополам.

Лавочник Ву сделал шаг. Эрлан схватилась за нож.

– Амитабха![33] – воскликнул он. – Я только помассирую твои ноги, обещаю!

Она тихонько раздраженно фыркнула.

– Все знают, что вы, кантонцы, лжете как собаки.

Он сделалтакой презрительный жест, ткнув в нее пальцем, что Эрлан ахнула вслух.

– А ты... – выплюнул он. – Ты мертвый призрак.

Это было самым худшим оскорблением – назвать человека мертвым призраком. Эрлан удивилась, что боги не поразили охальника на месте за такие поносные слова.

– Черепаший пук, – пробормотала она себе под нос, но недостаточно тихо.

Ву посмотрел на нее, насупив брови и втянув щеки. Эрлан в ответ уставилась на него. Муж закатил глаза, ища утешения у Бессмертных.

– Ты слышала пословицу, упрямая бесполезная девчонка: когда кошка переворачивает миску с рисом, то пируют уже собаки? Я купил себе жену, чтобы у меня появились сыновья, которые станут ухаживать за могилой после моей смерти. Или ты не знаешь, откуда берутся сыновья?

– Знаю, достопочтенный муж.

– Какой мне прок от жены, если она не может родить мне сыновей?

– Знаю, достопочтенный муж.

– Тогда подумай об этом.

– Да, достопочтенный муж. Я подумаю.

Он забрался в постель и повернул медный винт лампы, погрузив комнату во тьму. Грубые муслиновые простыни зашелестели, когда Сэм Ву улегся. Эрлан последовала его примеру, но через мгновение подскочила и села.

– Зажги свет, пожалуйста, муж мой, – попросила она голосом таким же сладким, как персик в конце лета.

Послышалось чирканье спички, и лампа снова вспыхнула. Ву поднял ее.

– Что случилось? Твоя шея опять кровоточит? Aйя, если ты умрешь, я... Что ты делаешь?

Эрлан резко соскочила с кровати и встала на четвереньки, чтобы заглянуть под нее. Она увидела множество комков пыли, размером с цветок хризантемы, но не нашла там тыкву, которая должна лежать под изголовьем.

– Под кроватью нет тыквы, – сказала Эрлан.

Сэм Ву тяжело вздохнул.

– Это Америка. Здесь не нужны тыквы.

– Но что тогда отгонит призраков и не даст им задушить меня во сне?

– Ха! И это я слышу от девчонки, которая пыталась снять себе голову с плеч. – Он похлопал по постели рядом с собой и, как ни странно, улыбнулся. – Ложись и спи, глупенькая. В Америке нет призраков.

Темнота снова окутала комнату. Бревенчатые стены дрожали и скрипели от ветра. Шея Эрлан пульсировала, а все тело болело – проклятый извозчик дилижанса стремился наехать на каждый камень и попасть в каждую колею на долгой дороге. Даже лежа без движения, Эрлан по-прежнему чувствовала непрекращающуюся тряску кареты, словно та вошла в ее кровь. Китаянка сделала глубокий вдох и провела ладонями по грудям и бокам, пока пальцы не замерли внизу живота.

Два года назад, когда женился Молодой Дядя, Эрлан помогала укладывать невесту в брачную постель. И до сих пор помнила свадебную кровать с красными шелковыми занавесями на балдахине, лепестками роз и детскими башмачками всех цветов радуги, разбросанными по красному атласному покрывалу. Но самым ярким воспоминанием был маленький квадратик белого шелка, лежащий на эбеновом подносе и ожидающий доказательства девственности невесты.

Эрлан не оставила бы своей крови на белом шелке. Ее уже имели трое мужчин, так в чем разница, если прибавится еще один? Но тем не менее, она была, была... Китаянка прижала кулак ко рту. Она бы не вынесла, если бы еще какой-то мужчина сделал с ней то же, что и другие.

Самой ужасной судьбой для мужчины было умереть, не имея сыновей. А раз она не ляжет с лавочником Ву сегодня, то завтра утром он уж точно пожалуется хозяину. Ее приволокут назад к мужчине тонга, и тот поместит ее в лачуги шлюх или снова продаст, на этот раз целой шахте. И тогда уже многие мужчины будут делать с ней то же, что и те, прежние. Собаки будут пировать. «Ты сама желаешь выйти замуж за Сэма Ву?» – спросил ее великан. Что было бы, если бы она ответила «нет»? Забрал бы ее к себе этот фон-квейский гигант? Если так, то и он, наверняка, ожидал бы, что она ляжет с ним, ибо такова сущность мужчин. Эрлан попыталась представить, как соединяется с ним, но не смогла. Чужеземный дьявол казался жестоким, хотя и обладал прекрасными серыми глазами, теплыми и нежными, как дождевая вода. Со своим уродливым волосатым лицом он выглядел слишком громоздким, сложенным словно водяной буйвол – крестьянская скотина, годившаяся только для того, чтобы тянуть плуг и крутить водяные колеса. Он раздавил бы ее, задушил и разорвал своим огромным мужским отростком.

Мысли Эрлан сменили направление и вернулись к воспоминаниям: пронзающая ее твердость, тяжелый вес, все сильнее давящий и давящий на тело, слепая темнота и холод глубоко внутри... так холодно, так холодно. Эрлан ненавидела это насилие, которое мужчины навязывают женщинам. Жены, наложницы, шлюхи из лачуг – китаянка задалась вопросом, как женщины научились терпеть это и как продолжали это выносить, не моля о смерти.

Горячие слезы просочились из уголков глаз и скатились прямо в уши. Эрлан сильнее прижала кулак ко рту.

ГЛАВА 19

Он вернулся домой тем утром, когда зацвела юкка.

Клементина увидела его из кухонного окна. Мужчину, свободно скачущего на большом сером мерине, стоя на стременах. Когда путник остановился у покосившегося, извивающегося как змея забора, ее взгляд устремился к его лицу, такому же, как и в первый раз, когда она увидела его: те же жесткие резкие черты и черная ковбойская шляпа, скрывающая глаза.

И вот Зак уже на земле и идет прямо к невестке, а Клементина – к нему, не бежит, но семенит быстрым шагом и улыбается, широко улыбается и счастливо смеется, действительно от души смеется. Если бы она не любила этого мужчину так сильно, то бросилась бы в его объятия.

– Привет, Бостон, – произнес Рафферти, остановившись первым.

Клементина ничего не ответила, только продолжала улыбаться.

Так они и стояли с опущенными по бокам руками, пристально вглядываясь друг в друга сквозь разделяющее их пространство. Пространство, шириной с тень Гаса Маккуина.

Клементина отвернулась от Зака, ища якорь спасения в чем-то знакомом и привычном. Тополя и лиственницы, колода для рубки дров с отметинами от топора, валки свежескошенной травы, загибающиеся подобно гигантским желтым запятым к лачуге охотника на буйволов. Поднявшийся ветер принес с собой тягучий сладкий аромат сена, взъерошил волосы Клементины и захлопал её юбками, прибивая их к ногам. Одну руку женщина подняла к голове, чтобы не дать разлететься волосам, а другой поддержала беременный живот.

Моисей просунул голову между людьми и боднул Клементину в грудь.

– Эй, приятель, – сказал Рафферти и попытался улыбнуться, но его губы остались плотно сжатыми. – Так с леди не здороваются.

Не имея возможности прикоснуться к Заку, Клементина погладила бархатистую серую шею лошади.

– Почему бы тебе не почистить коня и не зайти потом на кухню? Я сварю кофе... – Слова оборвались, застряв в горле, когда она посмотрела в лицо Заку. – О, как хорошо, что ты вернулся домой, – выдохнула Клементина, на сей раз позволив сердечной тоске отразиться в глазах. – Пожалуйста, больше не оставляй нас. – «Больше не оставляй меня».

– Я останусь. – Ветер ухватился за прядь волос Клементины и отбросил к ее рту. Зак убрал локон, слегка коснувшись пальцами губ. Клементина закрыла глаза, упиваясь его прикосновением: украденным, опрометчивым, опасным.

Пальцы Рафферти направились вниз по ее челюсти к бьющейся жилке у горла.

– Я останусь, – повторил он, – пока смогу это выносить.

* * * * *

Клементина бросила полено в огонь, разметав угли, и услышала скрежет шпор по крыльцу. Сердце остановилось и снова пошло, заухав в груди. Она с грохотом уронила крышку на плиту и подняла глаза. Ее лицо покраснело от жара огня, а в глазах рябило от солнечного света, льющегося в открытую дверь. Держа шляпу в руке и засунув большой палец за оружейный ремень, Зак прислонился к косяку. Встреча с ним после разлуки всегда удивляла и слегка пугала ее. Рафферти по-прежнему казался диким и необузданным, и не имело значения, насколько окультурили эту местность и сколько целины у нее забрали.

Зак выпрямился, повесил шляпу на крючок в стене и, не сказав ни слова, направился к умывальнику – лишь воздух всколыхнулся вокруг Клементины, когда он прошел мимо.

Клементина накачала воду в крапчато-голубой кофейник, изредка оглядываясь через плечо. Когда деверь склонился над тазом, его мягкая выцветшая голубая рубашка натянулась на спине. Он вытер лицо, зачесал волосы назад руками и повернулся. Их взгляды встретились и разошлись в тот же миг.

Зак взял яблоко – их недавно привезли на поезде из Вашингтона – из стеклянной матовой чаши, стоящей в центре стола, и с хрустом укусил красный плод. Сок просочился из уголка рта и Рафферти слизнул его.

Клементина резко отвернулась, взяла кофейник и чуть не выронила его, с громким лязгом задев посудиной ручку насоса. Она зачерпнула горсть молотых кофейных зерен из кофемолки и поставила кофе вариться на плиту. Зак ходил по ее кухне, хрустя яблоком. Звук шагов был слишком громким в тихой комнате, а запах яблока – слишком приторным. Рафферти обратил внимание на фотографии, расставленные на полках вдоль дальней стены. Гас соорудил эти полки для хранения консервов и домашних заготовок, а Клементина разместила здесь свои последние работы, но не ради того чтобы разозлить мужа или проявить неповиновение, а чтобы открыто заявить: вот, кто я такая.

Рот Зака дергался, когда он с хмурым видом изучал фотографии. Как и Гасу, ему не нравилось любимое увлечение Клементины, но не по той же причине, что брату. Рафферти испытывал собственническую ревность к тому, что она фотографировала, ревность к ветру и целине, которые считал только своими и не хотел делиться ими с другими. Теми другими, которые явились с пилами, чтобы валить лиственницы и сосны, с винтовками, чтобы пристрелить последних снежных баранов и буйволов, и с динамитом, чтобы изрыть неровные холмы тоннелями шахт и обезобразить их склоны черными отвалами шлака.

– Ты поймала орла в полете, – выдохнул Зак, и Клементина оживилась, услышав в его голосе благоговейный трепет.

Она подошла к деверю. Ближе, чем следовало.

– Я щелкнула его со скалы над буйволовым каньоном. – На фотографии обрыв отбрасывал глубокую тень на седую приглаженную ветром траву. Солнечные лучи обрисовывали каждое перо на величавых распростертых крыльях. Одинокий орел во всем великолепии вырисовывался на фоне безоблачного неба. – Там рядом гнездо, – произнесла Клементина, ощущая стоящего возле нее мужчину, словно тот источал жар.

– Знаю, Бостон.

И она бессвязно забормотала, нагромождая слова как камни и строя дамбу против прилива нарастающего между ними чувства:

– Снимать двигающиеся объекты стало возможно благодаря новому замечательному фотографическому изобретению. Желатиновая эмульсия столь светочувствительна, что достаточно мгновения, чтобы на пластине возникло изображение. К тому же, ее не обязательно проявлять сразу после съемки, что избавляет от необходимости таскать повсюду эту проклятую темную палатку...

Ее голос затих.

– С-смотри, – сказала Клементина, слепо указывая на другую фотографию. – Это, ээ... теленок, только что родившийся. – Новорожденный стоял на подламывающихся ногах и ревел, раззявив пасть. – А вот здесь Гас укрощает необъезженного жеребчика для весеннего сгона скота.

Зак рассмеялся.

– Наверно, тебе пришлось быстро поворачивать, чтобы успеть щелкнуть моего увальня-братца, пока он еще сидел в седле.

Потянувшись за фотографией, Рафферти ненароком коснулся груди невестки. Все в нем замерло, за исключением дыхания, которое Клементина ощущала на своей шее, теплое и ласковое. Сейчас она не могла вспомнить, как умудрилась подойти к нему так близко. Ее грудь горела в том месте, где Зак дотронулся до нее.

Облако закрыло солнце, и в кухне потемнело. На плите забулькал кофе. Ветер прорвался сквозь тополя, заставив деревья стонать.

Громкий крик разорвал воздух подобно звону пожарного колокола.

– Вот и Гас, – сказала Клементина. – Должно быть, он только что заметил твоего коня в загоне.

Она резко отпрянула и подошла к окну. Рано утром Гас отправился на южный сенокосный луг с упряжкой гнедых лошадей и косилкой. А сейчас вернулся без косилки, ведя одну прихрамывающую лошадь в поводу и сидя на другой. Он ехал на неоседланной кобыле, а их сын Чарли примостился впереди отца на загривке.

Клементину захлестнула волна облегчения, как случалось всякий раз, когда Гас забирал у нее сына и возвращал его целым и невредимым. Она знала, что Гас присмотрит за мальчиком, но никогда всецело не полагалась на то, что муж будет так же внимательно следить за Чарли, как следила бы она. Дикая Монтана таила множество опасностей: бешеные волки и гремучие змеи, медведи-гризли и койоты. Малыш легко мог затеряться в высокой траве или свалиться в реку. Больше всего Клементина боялась именно реки.

Гас спустил Чарли на землю, и мальчуган, которому уже исполнилось три с половиной года, запрыгал на крепких ножках, что-то громко лепеча. У Клементины перехватило дыхание, когда гнедая кобыла переступила, едва не оттоптав сыночку ногу. Подобные опасности возникали на каждом шагу, однако Чарли больше не был только ее ребенком, и как Гас всегда говорил, она не сможет вечно нянчиться с ним и защищать его. Клементина уже теряла своего малыша. Проигрывала Монтане, земле, которую Чарли учился любить так же легко, как дышать порывистым ветром, бегать в высокой траве и смеяться под огромным небом. Мать проигрывала сына отцу и его мужскому миру, где объезжали кэйюзов[34], вешали угонщиков скота и клеймили телят. Проигрывала важности всего мужского, которая являлась краеугольным камнем этого края и по-прежнему оставалась для нее непостижимой даже спустя четыре года беспокойной жизни здесь на ранчо.

– Мальчишка быстро растет и идет по нашим стопам, Бостон.

Не в силах ответить, Клементина прилипла к окну. Гас вел упряжку в сарай. А Чарли указал на дом и что-то сказал, отчего Гас запрокинул голову и зашелся в смехе. Потом наклонился и поднял сына. Солнечный свет отражался от двух голов с волосами карамельного цвета.

Что-то сломалось внутри Клементины в ужасной вспышке вины и боли. Ее пронзил вопрос, что же это за женщина, которая любит своего мужа больше всего, когда предает его в своем сердце.

* * * * *

Клементина так энергично взбивала сливки ложкой, что та стучала о деревянную миску, а юбки колыхались, пока не завернулись вокруг узких бедер. Лучи заходящего солнца проникали сквозь кухонное окно, подсвечивая щеки женщины. В воздухе витал сладкий запах свежеиспеченного яблочного пирога, приготовленного на десерт, но Зак по-прежнему ощущал ее собственный особенный аромат дикой розы и теплой женской плоти. Тишину в комнате нарушали лишь порывы предвечернего ветра и постукивание ложки.

Рафферти не хотел находиться здесь. Слишком легко воображалось, будто это его кухня и его жена. Он наклонил бутылку виски над пустой кофейной чашкой, наполнил ее доверху и осушил, пытаясь выпивкой смыть тоску.

Рафферти расслабленно обмяк на стуле, перекинув руку через спинку. Гас ссутулился за столом напротив брата, зажав кофейную чашку между ладонями будто в молитве. Клементина стояла между мужчинами, взбивая сливки, чтобы полить ими пирог. Сейчас на кухне было слишком тихо без постоянной болтовни мальчугана.

Обессилев после полного событий дня и бурной радости по поводу возвращения дяди, Чарли заснул прямо за ужином, и его отнесли в постель. Кучка наконечников для стрел, с которыми мальчик играл, валялась на белой клеенке, щербатый обсидиан поблескивал в меркнущем свете дня.

Клементина на мгновение перестала взбивать сливки и пригладила передник на мягкой выпуклости живота. От мысли, что она снова беременна, Рафферти почувствовал себя опустошенным. Едва минул год с тех пор, как невестка чуть не умерла, рожая мертвого ребенка, и теперь снова была в положении. Три младенца за четыре года. Кем, черт подери, Гас себя считает – кобелем-производителем, что ли?

– К Ханне заглянул? Небось заехал к ней по дороге сюда? – произнес Гас в тишине.

Ложка замерла в миске.

– Ага, заглянул, – сказал Зак.

Рафферти играл с ручкой кофейной чашки. Он знал, что если поднимет глаза, то увидит боль во взгляде невестки. Ханна была ее самой лучшей подругой, но Зак чувствовал, что Клементине очень тяжело выносить мысль о том, что он прикасается к любой другой женщине, любит любую другую женщину. «Вот и хорошо, – горько подумал он. – Надеюсь, тебе действительно больно, милая, когда ты представляешь меня в постели с Ханной, поскольку воображать тебя в постели с моим братом – словно получать удар ножом в сердце».

Гас насупился: между бровей появилась складка, а рот задергался.

– Ты должен жениться на ней, Зак. Это неправильно... ты же ходишь к ней все эти годы. К Ханне не будут относиться как к порядочной женщине, пока ты не женишься на ней.

– Ханна не из тех, кто вступает в брак. Как и я. «И это совершенно не твоего ума дела», – сказал он Гасу глазами, а вслух произнес: – Прошлой ночью в «Четырех Вальтах» произошел несчастный случай. Оборвался трос на подъемной клети. Погиб молодой подсобный рабочий.

Клементина ахнула, ложка упала в миску.

Гас пожал плечами.

– Мы не имеем права вмешиваться в дела консорциума по управлению шахтой, Зак. И ты об этом знаешь.

– О, Гас, – не смолчала Клементина. – Я давно тебе говорила, что лучше нам продать свою долю.

Рука хозяина дома громко хлопнула по столу, и тарелки загремели.

– А я давно говорил тебе, малышка, не лезть в это дело!

Щеки Клементины залились густым румянцем, а пальцы так сильно ухватили ложку, что костяшки побелели.

Рафферти пришлось стиснуть кофейную чашку обеими руками, чтобы не сжать кулаки.

Гас с женой обменялись долгими жесткими злыми взглядами.

– Я хочу, чтобы мы продали свою долю в шахте, – отчеканила Клементина и повернулась к Рафферти. – Скажи ему, чтобы продал.

– Продай, – буркнул Зак.

Гас метнул на брата раздраженный взгляд.

– У тебя нет права голоса.

Рафферти сделал глубокий вдох и молча выдохнул. Он понимал, что злость Гаса по большей части обусловлена разочарованием из-за того, что шахта приносит мало денег. Поджи и Нэш – и Гас со своей двадцатипроцентной долей – должны были получать половину прибыли от всей руды, в которой содержалось по крайней мере двадцать пять процентов серебра. Но консорциум постоянно подмешивал к руде пустую породу, так что при расчете на долю владельцев выходила едва ли четверть от настоящей прибыли.

Однако Гас по-прежнему мечтал разбогатеть и жить в роскоши за счет добычи серебра. И похоже, эти мечты не шибко сочетались с гибелью пятнадцатилетнего мальчишки в руднике, которым формально владел именно Гас.

– На доход от этой шахты нынешней осенью мы сможем купить еще несколько породистых быков.

– А у тебя большие планы, да, братец? – усмехнулся Рафферти. – В городе поговаривают, что ты стремишься попасть в окружную ассамблею.

Гас густо покраснел и покачал головой.

– Не-а, пустая болтовня. Не знаю как ты, Зак, но я хочу разбогатеть, пока молод, чтобы бездельничать на старости лет. Вот ты что будешь делать, когда станешь слишком немощным, чтобы объезжать лошадей и сгонять скот?

– Думаю, застрелюсь.

Зак отодвинул свой стул, царапнув ножками по полу, и взял полупустую бутылку виски.

– Пожалуй, лягу сегодня пораньше. Нас ждет долгая неделя, если собираемся заготавливать сено.

– Ты разве не хочешь пирога? – спросил Гас.

Рафферти помахал бутылкой перед лицом брата и осклабился лишь для того, чтобы позлить его.

– Виски будет мне лучшим десертом.

– Зак... – Гас поднялся на ноги, засунул руки в карманы и посмотрел на носки своих сапог. – Я ведь не случайно натолкнулся на тебя семь лет назад. А потому что искал тебя. Всерьез искал... Мне потребовалось больше четырех лет, чтобы найти тебя.

Рафферти удивленно уставился на брата. Клементина вытерла руки о передник, не глядя ни на одного из мужчин.

Гас поднял голову, и Рафферти увидел на его лице искренние чувства. Возможно, любовь. Возможно.

– Хорошо, что ты снова дома, – заплетающимся языком сказал Гас. – Может, на этот раз ты решишь остаться насовсем.

– Хорошо быть дома, – протянул Зак, не обещая ничего, но даже эти слова по вкусу напоминали щелочную пыль.

Рафферти ушел из дома брата и пересек сенокосный луг, направляясь к старой лачуге охотника на буйволов. Скрывшись в тени тополей, он обернулся. Гас и Клементина вышли на крыльцо, чтобы проводить его. Брат стоял позади жены, положив подбородок ей на голову и обняв чуть ниже грудей.

Зак вошел в хижину, закрыл дверь и прислонился к ней спиной. Внутри было темно: солнце скрылось за холмами, и свет не лился из единственного окна. В доме пахло плесенью и нежилым помещением. Рафферти вылил в горло остатки виски.

ГЛАВА 20

– Что это за противное варево? – спросила Клементина.

Заметив в глазах женщины искорки смеха, Эрлан закусила губу, чтобы скрыть улыбку.

Ханна Йорк подперла кулаком бедро, в ее глазах тоже танцевали чертики.

– Ты прекрасно знаешь, что это сарсапарель[35], Клементина, деликатный дамский напиток. Поэтому перестань морщить свой бостонский носик.

– Да, но мне интересно, с какой стати ты пытаешься накачать меня этим пойлом для трезвенников, – пробулькала Клементина, будто говорила с набитым бобами ртом.

Эрлан пришлось прихлопнуть губы рукой, чтобы не захихикать.

– Перестань разыгрывать из себя розанчика, женщина, и давайте уже выпьем по-настоящему.

Смеясь, Ханна направилась к покрытому лаком шкафчику и вытащила коричневую бутылку. Затем принесла три пустых стакана и в каждый налила на два пальца фон-квейского напитка под названием «виски».

Эрлан осторожно пригубила. На вкус жидкость была горькой, но оставила в животе более сильное покалывание, нежели рисовое вино саке. Китаянка сделала два глотка побольше. Действительно приятный напиток. Затем уже хорошенько отхлебнула из стакана. Губы с трудом отлипали от зубов, а в животе гудело. Воистину расслабляющий напиток.

Эрлан украдкой глянула на двух женщин, сидящих напротив нее на обитом золотой парчой диване. Лавочник Ву предупреждал, что ее никогда не примут в этой дьявольской стране, что её будут обзывать и смеяться над ее ножками-лилиями. И он, казалось, удивился, а возможно, втайне обрадовался, когда Ханна Йорк позвала его молодую жену в гости. Но с другой стороны, как объяснил Сэм Ву, миссис Йорк когда-то была девочкой для удовольствий и потому сама числилась изгоем.

Эрлан наклонила голову к хозяйке дома.

– Для меня большая честь, что вы пригласили меня к себе.

От улыбки на щеках Ханны появились ямочки.

– Мы с Клементиной подумали, что тебе, наверное, жутко не хватает женского общества, особенно учитывая, что ты совсем недавно вышла замуж и все такое.

Клементина тоже улыбнулась и отпила из своего стакана. Эрлан была рада, что этикет заставляет ее следовать благому примеру. Этот виски оказался очень вкусным напитком.

В окно подул ветерок, всколыхнув бахромчатую скатерть на столе и листья папоротника в горшке. Хотя обстановка была непривычной для Эрлан, ей нравился этот дом. В грязных Радужных Ключах, где во всем отсутствовала гармония, где даже дороги были отвратительно прямыми, этот дом казался лотосом посреди заросшего пруда. Возможно, тому причиной, что здесь обитала одинокая женщина, и поэтому в атмосфере жилища преимущественно чувствовалась сила инь. Эрлан задалась вопросом, что значит быть Ханной Йорк и угождать и прислуживать только себе. Мысль была тревожной, и китаянка прогнала ее прочь. Клементина поставила стакан на чайный столик перед собой.

– О, Эрлан, дорогая. Я чуть не забыла.

Она взяла квадратный сверток со стоящего рядом с ней кресла.

– На этой фотографии я запечатлела тебя и Сэма в день вашей свадьбы. – Жесткая коричневая бумага шелестела, когда Клементина разворачивала ее. – А Ханна вставила снимок в рамку.

Эрлан приняла подарок и низко поклонилась.

– Тысяча тысяч благодарностей. Эта вещь поистине достойна императрицы.

Китаянка восхищенно смотрела на фотографию в серебряной рамке. На ней Эрлан была в своем свадебном платье с летящими журавлями, ее черты лица казались такими застывшими, будто она облачилась в оперную маску, а рядом с ней стоял лавочник Ву в своем чужеземном пальто с раздвоенным хвостом. С виду он был доволен своей невестой, но ведь это было до того, как она приставила нож себе к шее.

– Знаешь, Клементина, – сказала Ханна, – тебе бы почаще фотографировать людей на свадьбах, да и при других знаменательных случаях, ну, на именинах и прочих праздниках. А потом продавать снимки. Представь, сколько милых дамских мелочей ты могла бы накупить на собственный небольшой заработок.

Клементина сложила оберточную бумагу в идеальный квадрат и положила ее на столик рядом с пустым стаканом.

– Гордость никогда не позволит Гасу смириться с тем, чтобы его жена работала, дабы позволить себе какие-то удовольствия, по его мнению, он сам должен обеспечивать все мои нужды.

Ханна фыркнула.

– В большинстве случаев я не вижу, чтобы он обеспечивал тебя даже самым необходимым, не то что всем нужным. И не заметно, чтобы его гордость избавляла тебя от этой каторжной работы на ранчо.

Клементина бросила на подругу жесткий взгляд.

– Не начинай, Ханна. Гас добр ко мне. Ты знаешь, что так и есть.

Миссис Йорк пожала плечами, подняв подбородок, словно, как подумала Эрлан, кутаясь в изодранный соломенный плащ гордости.

– Если тебе понравилась фотография, Эрлан, – оттаяла Ханна, – Клементина может сделать еще одну, чтобы ты отправила ее своим родственникам в Китае.

Эрлан не могла поднять глаза и посмотреть на женщин. Если она хочет стать им подругой – о, ей этого очень-очень хотелось! – они должны узнать о ее позоре и принять ее, несмотря ни на что.

– Благодарю вас за столь любезное предложение, но у меня не осталось семьи в Китае. Мать умерла, а отец отказался от меня. – Эрлан положила ладони на бедра и заставила себя поднять голову, чтобы встретиться с собеседницами взглядом. – Он продал меня работорговцу в Фучжоу за сто таэлей серебра.

– Но почему же он так поступил? – Внезапно Клементина оказалась на стуле рядом с ней и схватила ее за руку. Эрлан почувствовала силу ян, дух воина, и слегка успокоилась.

– Моя мать носила зеленую юбку наложницы, но тем не менее отец почтил ее, не отослав с глаз долой, когда она родила ему бесполезную дочь. Но вместо того, чтобы отплатить за его доброту почитанием и полным послушанием, мать обесчестила дом По и навлекла позор на предков тем, что легла... с другим. Ей была предложена алая петля, и она запятнала чистоту своего духа, по трусости не использовав эту петлю. Отец был вынужден заживо заколотить её в гробу. Ее позор стал моим позором. Ее бесчестье – моим бесчестьем.

Вздрогнув, Ханна резко втянула в себя воздух.

– Боже, это самый варварский поступок, о котором я когда-либо слышала.

Aйя, этот горький виски что-то сделал с языком Эрлан. Она хотела поведать о себе кое-что, но не выкладывать все подряд. Китаянка посмотрела на свою ладонь, все еще крепко сжатую изящными белыми пальцами Клементины. Ханна подошла и, встав рядом со стулом Эрлан, положила руку ей на плечо.

– У тебя в Китае остался ухажер? – мягко спросила миссис Йорк.

– Ухажер?

– Молодой человек, который тебе нравился. Кто-то, за кого ты надеялась однажды выйти замуж.

– В Китае не бывает ухажеров. Браки устраивает Тай-Тай – Первая Жена. Девушка не видит своего мужа до того момента, пока они не поженятся и он не поднимет ее красную вуаль.

Ханна издала смешок.

– Бьюсь об заклад, веселенькие брачные ночи получаются.

Эрлан прикрыла улыбку рукой.

– Конечно, мы все говорим, что хотим лишь мужа с добрым сердцем, но на самом деле ни одна девушка не желает найти под шелковыми простынями брачного ложа старый сморщенный отросток, который не сможет поднять даже сильный ветер. Каждая невеста с нетерпением ждет мужа с длинным толстым стержнем, дрожащим от возбуждения, как волшебный жезл.

Улыбка Эрлан померкла, когда она заметила изумление на лицах собеседниц. Стыд вспыхнул в груди. Она чувствовала себя канатоходцем, пытающимся, балансируя, продвигаться вперед сквозь обычаи этой дьявольской страны.

– Я обидела вас.

Ханна фыркнула и хрюкнула, будто пытаясь сдержать смех. А затем из ее горла вырвался громкий хохот, и к ней присоединилась Клементина. Две инородки посмотрели друг на друга и залились пуще прежнего.

Ханна схватилась за живот.

– Ох, Клементина, только представь. Дрожит, как волшебный жезл!

Когда ей удалось восстановить дыхание, она спросила:

– А что, если девушка не готова выйти замуж?

Эрлан была рада, что, похоже, не выставила себя полной дурочкой.

– Вступление в брак и рождение детей – в этом и заключается женское счастье. Конечно же, мужа находят не каждой девочке. Если клан беден и в нем много дочерей, самых младших зачастую продают в наложницы или отправляют в дома досуга, чтобы те стали девочками для удовольствий.

– Господь свидетель, жизнь шлюхи нелегка, – сказала Ханна. – Подозреваю, в Китае все точно так же. Но думаю, что скорее стала бы этой – как ты назвала их? – девочкой для удовольствий, чем вышла замуж за мужчину, которого прежде и в глаза не видела. А вдруг он оказался бы чудовищем или тираном?

– Даже самый смиренный крестьянин под собственной крышей ведет себя как военачальник. Такова сущность мужчин. А женщины подобны бурым жаворонкам, которых держат в качестве домашних питомцев. Мы лишь меняем одну клетку на другую.

Собеседницы замолчали, и Эрлан снова испугалась, что сказала что-то оскорбительное.

– Не обращай внимания на Ханну, – произнесла Клементина. – Она постоянно болтает о прелести холостяцкой жизни, но однажды встретит мужчину, которому будет нужна ее забота, и тоже захочет попасть в такую клетку, как и все мы.

Ханна рассмеялась.

– Мне? Заботиться о мужчине? Ха! Этому не бывать.

Она издала мягкий гортанный звук и провела пальцем по щеке Эрлан.

– Посмотри, как уже потрескались твои бедные щечки. Если ты не будешь ухаживать за кожей, то от этого ветра и щелочной пыли она высохнет как песчаное русло. Я сделаю тебе немного лечебного крема для лица. Тебе тоже приготовлю, Клементина. Сможете забрать, когда придете на празднование Четвертого Июля.

Ханна продолжила гладить Эрлан по щеке. Странная смесь возбуждения и сладкого удовольствия зародилась внутри китаянки, оставив покалывающее ощущение, как фон-квейское виски. Она подняла глаза и улыбнулась.

– Что же это за день такой, о котором все говорят?

* * * * *

Город Радужные Ключи в Монтане разительно преобразился по сравнению с тем маленьким поселением, каким был четыре года назад. Только прошлой зимой его официально зарегистрировали, и, по словам старого старателя Поджи, «он принялся с важным видом строить из себя приличный город, будто обрядившаяся во французское шелковое платье дешевая проститутка». А в последнее время даже ходили разговоры об установке уличных фонарей.

Именно серебро изменило Радужные Ключи. Маленькая шахта «Четыре Вальта» оказалась надежной и неисчерпаемой. Она привлекла множество людей к месту, которое прежде было не более чем плевком на дороге, ведущей на запад. Образованных и властных управляющих и инженеров, которые руководили работой. Крепких и беспробудно пьющих шахтеров, что взрывали горную породу и извлекали серебряную руду. Погонщиков мулов, отвозивших руду в плавилку в Бьют. Странствующих религиозных проповедников и пускающих здесь корни мясников, пекарей и седельников.

Многие из них были иностранцами, людьми с сильным акцентом, странными обычаями и огромным стремлением использовать все возможности, предлагаемые Западом. По большей части сюда приезжали ирландцы, корнуэлльцы и валлийцы, которые нанимались в шахту и жили в ее тени в лачугах и общежитиях, называемых «Уголком Дублина». Также сюда ехали китайцы, работающие с иссякшими золотоносными россыпями и бросовыми отвалами от добычи серебряной руды, с которыми не хотел возиться «Консорциум Четырех Вальтов». Китайцы построили свои лачуги на окраине города, за рекой, где до сих пор, напоминая шрам, в траве оставался круг голой земли от давно разрушенной типи.

В Радужных Ключах появилось постоянство, которого раньше никогда не было. Большинство зданий по-прежнему строились из грубо отесанных бревен, но некоторые, такие как «Суд профсоюза горнорабочих», возводились из необрезной доски. Беспорядочным улицам, подобно паутине мало-помалу оплетшим холм Танец Дождя, дали названия, которые нанесли на деревянные таблички для тех, кто умел читать.

В цирюльне Льюка мужчина теперь мог держать на полке свою собственную чашечку для взбивания пены, как своего рода знак, что он придет сюда бриться и завтра, и на следующей неделе, и через неделю.

Змеиный Глаз обзавелся фамилией, чтобы дать название новой конюшне, которую построил в 1881 году. Написанная ярко-красной краской вывеска над большими двустворчатыми воротами гласила: «Извозчичий двор Смита. Лошадям стойло и ковка, экипажи внаем и для продажи». Сэм Ву в своей лавке наряду с мешками семян, ножницами для стрижки овец и лассо из воловьей кожи теперь торговал динамитом, касками и фитилями. Энни-пятак бросила дальние перевозки и работала на своей упряжке мулов в «Четырех Вальтах». А Ханна Йорк преобразила убранство «Самого лучшего казино Запада», установив позолоченные зеркала, медную леерную стойку и настелив паркетный пол, и теперь заведение выглядело словно великосветский дом греха, почти как в Сан-Франциско или, возможно, даже в Нью-Йорке.

А ещё в Радужных Ключах появилась школа – окрашенное в красный цвет здание с сосновым флагштоком во дворе и медным колоколом на крыше.

* * * * *

Днем четвертого июля 1883 года шахтер вышел из барака в «Уголке Дублина». Положив руки на бедра и запрокинув голову, он глубоко вдохнул теплый пахнущий шалфеем воздух.

– Чудесный день, – вслух сказал Джере сам себе. – Чудесный день для праздника. – Джере была по душе идея празднования Дня Независимости, ведь корнуэлльцы веками стремились к свободе.

Скалли заметил малышку Мэг Дэвис, бредущую по пыльной дороге с полной букетиков цветов соломенной корзиной в руках, и помахал ей.

– Хотите купить цветы своей девушке, мистер Скалли? Это обойдется вам всего в пятак, – сказала она, сделав неудачную попытку улыбнуться. Девчушка тяжело переживала смерть своего брата Рольфа, весь «Уголок» скорбел по молодому подсобнику.

Джере наклонился, чтобы получше рассмотреть букетики в корзине.

– Дай-ка взгляну, что у тебя здесь.

– Колокольчики, степняки и ландыши. Только сегодня собрала. Какие вам больше по душе?

Джере не отличал один цветок от другого за исключением, разве что, роз.

– Пожалуй, возьму оранжевые, – выбрал он.

Мэг Дэвис вытащила из корзины букетик оранжевых цветов, одновременно ловко закинув в карман передника пятак Джере.

– У вас есть девушка, мистер Скалли?

Оглядев дорогу вперед и назад, он наклонялся, пока не приблизился носом к веснушчатому носику девочки, и приложил палец к губам.

– Только никому не рассказывай.

Малышка сжала губки, но ее глаза заблестели от смеха.

– Я не... О, смотрите, сюда идет ваш брат! – вскрикнула она и, хихикая, заторопилась дальше по улице.

Джере снял свой котелок, засунул букет в тулью и, водрузив шляпу обратно на голову, с легкой улыбкой на лице повернулся.

– Чертовски вовремя... – Он вытаращился при виде брата, облаченного в коричневый костюм в крупную клетку, белую рубашку с жестким воротничком и желтый галстук. – Бог мой, да ты выглядишь милее первоцветов на дамской воскресной шляпке.

Дрю Скалли картинно потянул носом воздух и поморщился:

– Фу! От кого это тут разит похлеще, чем от матроса в субботнюю ночь? – Смеясь, Дрю схватил брата за руку и потянул за собой по грязной дороге в сторону города. – Не тушуйся, братишка! Нас ждут пиво и девочки, и они не начнут веселиться без нас.

Празднования проходили на северной окраине города на большом лугу, граничащем с рекой. В воздухе витал сладкий запах смятой травы, пороха и цыпленка с приправами. Музыканты из профсоюза горнорабочих играли грустную песню «Девушка, которую я оставил», но музыке приходилось соревноваться в громкости с хлопками дюжин флагов, треском петард, звоном подков и криками детей, вылавливающих яблоки из лошадиного корыта.

– Глянь-ка, – указал Дрю на новый деревянный помост с расположенной в центре глыбой гранита почти двухметровой толщины. – Чуть позже состоятся соревнования по бурению. Что скажешь, если мы тоже примем участие?

– Что? В воскресных костюмах?

– Если выиграем, то кому какое дело, во что мы одеты.

Джере провел пальцем под жестким воротником рубашки. Он уже вспотел. Солнце начало припекать в открытом поле, но миссис Йорк, на редкость предприимчивая женщина, установила рядом с осиновой рощицей навес, где Шило продавал пиво и сарсапарель, чтобы запить жару и пыль.

И стоило Джере подумать об этой оборотистой особе, как она тут как тут. За компанию с доброй половиной Радужных Ключей любуется на выставленную в центре луга новую городскую пожарную вагонетку. Яркая женщина с яркими волосами эта миссис Ханна Йорк. Сегодня она облачилась в слои кружева кремового цвета, оборчатые и воздушные, словно посыпанный сахаром марципан.

Дрю тоже заметил миссис Йорк, и его лицо посуровело, как всегда, с тех самых пор, как они были мальчиками на побегушках в шахте, если он чего-то захотел и решил этого добиться. Не существовало никого столь же упорного как Дрю, когда тот вцеплялся зубами во что-то, чего страстно желал. Он ни перед чем не останавливался. Ни перед чем.

Джере тихо вздохнул. Его младший брат гнался за целым мешком проблем. Эта Ханна Йорк относилась к тому типу женщин, которые прожуют такого, как Дрю, и выплюнут его обглоданные косточки, даже не поперхнувшись. Джере схватил брата за руку.

– Я бы не отказался от пива.

Дрю повернул голову, в его глазах горели желание и кураж.

– Да неужто?

Губы Джере изогнулись в слабой улыбке, но пальцы сильнее сжали руку брата.

– Да. Пиво не помешало бы. Охота промочить глотку чем-то приятным.

Еще мгновение лицо Дрю сохраняло жесткое и резкое выражение, но затем он хохотнул и мотнул головой.

– Ладно, принесу тебе пива. Она же не подумает, что мне невтерпеж?

Когда Дрю отправился за питьем, Джере подошел, чтобы поближе рассмотреть новую пожарную вагонетку. Ярко-красная краска на ней все еще выглядела влажной, а добровольные пожарные, одетые в рубашки одного и того же цвета, просто лопались от гордости. Медный насос был отполирован до слепящего глаза блеска. Джере немного потоптался с краешка толпы, повернулся в сторону и, прищурившись от мерцания реки между деревьями, увидел ее.

На этот раз он довольно близко подошел к китаянке, прежде чем она заметила его. До сих пор, стоило ему зайти в лавку, девушка мигом скрывалась в задней комнате и оставляла обслуживать его Сэма Ву, поэтому ему не удалось сказать ей ни единого слова с того самого первого дня. И сейчас ее голова резко дернулась вверх, как у испуганной лани, и китаянка огляделась, будто собиралась убежать, но в конце концов не двинулась с места. Она стояла неподвижно и настороженно, засунув руки в рукава голубого стеганого платья с высоким воротником и устремив взгляд на землю.

– Добрый день, миссис Ву, – тихо произнес Джере, чтобы не спугнуть ее.

– Добрый день, мистер Скалли, – сказала Эрлан траве.

Он приблизился еще на один шаг. Она пахла яблоком, свежим и зеленым.

– Миссис Ву...

Она подняла голову. Глаза казались такими же черными и непроницаемыми, как ламповая сажа.

– Да, мистер Скалли?

Он сдернул с головы шляпу, едва не помяв поля. Глаза Эрлан округлились при виде привядших соцветий, лежащих у него на макушке подобно оранжевому тряпичному парику клоуна. Её губы начали расплываться в улыбке, но в последний момент она успела прикрыть рот рукой.

Джере и забыл о цветах. Его лицо залилось краской, и он не смог удержаться от смеха над самим собой. Сняв букетик с головы, Скалли поклонился.

– Это для вас. Красивые цветы для прекрасной леди.

Ему сразу же захотелось пнуть самого себя. Слова прозвучали глупо, как из уст влюбленного школьника.

Эрлан приняла букетик, едва коснувшись пальцами руки Джере.

– Прекрасные цветы, – сказала она сладким мелодичным голосом. Китаянка отвела от него взгляд, и ее губы слегка изогнулись, будто она улыбалась сама себе. – Спасибо, мой анчинтэ чурен[36].

Джере попытался повторить за ней эти китайские слова, исковеркав их до неузнаваемости, и снова рассмеялся.

– И как вы назвали меня? Это ж не бросило тень на доброе имя моей матушки?

Эрлан вскинула глаза на мужчину, и между ее бровей появилась крошечная складка.

– О, нет, вы не должны думать... Это знак глубокого уважения. Правда.

– Ха! Так я вам и поверил! – Джере сделал еще один шаг, оказавшись к ней еще ближе. Китаянка напряглась, но не отступила. Скалли произнес притягательным голосом, касаясь ее речью так, как хотел бы трогать руками и губами: – А каким словом я могу вас называть, чтобы обозначить глубокую привязанность?

Она со всей серьезностью обдумала вопрос, складка между ее бровей углубилась. Джере представил, как прижимается к этой морщинке губами, целует ее.

– Если желаете, я позволю вам называть меня сяо мей, что означает «младшая сестра».

Поблизости хлопнула петарда, и их накрыл запах горелого пороха. Джере сделал глубокий вдох, пытаясь ослабить растущее внутри напряжение.

Оркестр внезапно заиграл военную песню, и Эрлан с Джере обернулись, испытав облегчение, что смогли обратить внимание на что-то еще помимо друг друга. Солнечный свет отражался от медных духовых инструментов. Лица музыкантов покраснели от натуги и от жары.

– Младшая сестра... Это не та привязанность, какую я испытываю к вам, – сказал Скалли, думая о том, что его слова и близко не отражают всей глубины его чувств.

– В Китае мужчина не смотрит так на жену другого, – произнесла Эрлан, и в первый раз Джере услышал напряжение в ее голосе. – И не разговаривает с ней подобным образом. На самом деле, с чужой женой мужчина вообще не должен разговаривать.

Скалли резко выпустил воздух из сжавшегося горла.

– И что же нам тогда делать? Забыть о том, что между нами вспыхнуло, просто потому, что мы встретились не в то время и не в том месте? Тебе не следовало выходить за него замуж, любовь моя, но этого уже не изменишь.

Мимо них пронесся мальчишка, держа в руке бенгальский огонь словно факел. Светящаяся палка шипела и трещала, выстреливая в воздух маленькие звездочки.

Ее грудь поднялась в тихом вдохе.

– Там, откуда я родом, в Фучжоу, – сказала Эрлан, – находится пагода, которой тысяча лет, но она только начинает свое пребывание на этой земле. Возможно, для нас будет свое время и свое место, мой анчинтэ чурен. Но не в этой жизни.

– К черту все это...

Миссис Ву прижала пальцы к его губам, останавливая возражение. Джере схватил ее запястье, удерживая руку на месте, чтобы поцеловать. Когда он освободил Эрлан,та опустила ладонь и сжала пальцы, как если бы пыталась удержать поцелуй и навсегда сохранить его.

Но что-то вспыхнуло в ее глазах. Возможно, гнев. Или страх.

– Ты не понимаешь, – вздохнула она. – Ты не понимаешь меня. Китаянка не стремится разрушить свою судьбу. Она не пожертвует своей честью ради услады сердца. – Ее рука начала подниматься, и Джере подумал, что Эрлан снова прикоснется к нему, но девушка опустила руку. – Не случайно боги расположили между нашими народами огромное море, которое слишком широко, чтобы выстроить через него мост. Мы слишком разные, ты и я. Ни один мост никогда не сможет соединить нас.

Эрлан повернулась и направилась прочь от него.Она шла на своих крошечных ступнях, будто по тлеющим углям, покачивая бедрами, держа спину прямо, а голову неподвижно. Джере посмотрел вниз и увидел на земле букетик оранжевых цветов. Он знал, что Эрлан не случайно уронила цветы. Отвергая такой простой и невинный подарок, она отвергала его.

Руки Джере сжались в кулаки. Он не собирался отказываться от этой женщины и от того, что испытывал к ней и что, как надеялся, однажды она почувствует к нему. И плевать, насколько широко чертово море между ними – он найдет способ построить этот мост. А затем пересечет его, даже если придется ползти на коленях.

* * * * *

Шахтер с такой силой стукнул семикилограммовым молотом по головке бура, что деревянный помост задрожал, в воздух взметнулась гранитная пыль, а лязг металла о металл эхом отразился от дальних холмов.

– Мама, зачем тот дядя забивает большой гвоздь в камень?

Клементина пересадила вертлявого сына с одного колена на другое.

– Это не гвоздь, милый, а бур. Посиди-ка пока здесь, чтобы никому не мешать.

– Но я ничего не вижу! – запротестовал Чарли. – Я хочу посмотреть!

– Он похож на дикого и мощного зверя, – заметила мисс Лули Мэйн, новая городская учительница. Она смотрела не на шахтера с голым торсом, который старался вколотить бур в гранитную глыбу за рекордно короткое время, а на полностью одетого Дрю Скалли, хотя тот и был облачен в самый безвкусный клетчатый коричневый костюм из доселе виденных Ханной. Вместе с братом Дрю ждал своей очереди, чтобы поучаствовать в соревновании по бурению, за победу в котором полагался выигрыш в двадцать долларов.

Мисс Лули Мэйн была семнадцатилетней девушкой с блестящими каштановыми волосами и голубыми как озера глазами. Невысокого роста – макушка доставала лишь до середины груди большинства мужчин. Ханна часто задавалась вопросом, как такая малышка умудрялась держать под контролем классную комнату, заполненную шумными мальчишками не намного ниже и младше ее самой. Но с другой стороны, работа сельской учительницы была одной из немногих респектабельных профессий, пригодных на Западе для старой девы. И большинство людей, среди которых была и Ханна, поначалу считали, что эта девушка взялась за преподавание и приехала сюда с единственной целью – подцепить себе мужика.

Какое-то время в «Самом лучшем казино Запада» даже делались ставки на то, как долго сладенькая милашка Лули Мэйн пробудет незамужней в месте, где мужчин в двадцать раз больше, чем женщин. Но когда прошел месяц, затем три, а там и девять, и на двадцать семь предложений было получено столько же отказов, горожане начали подозревать, что мисс Лули Мэйн – одна из тех странных женщин, что выходят замуж за свою профессию.

Однако сейчас Ханна поставила бы все деньги, лежащие на её счете в Банке профсоюза горнорабочих, на то, что маленькая учительница таки заслышала звон свадебных колоколов.

Ханна с такой силой взмахнула веером, что поля ее белой шляпки из итальянской соломки приподнялись на добрых пять сантиметров.

– Как это похоже на мужчин, – сказала она, – провести выходной день, свободный от бурения отверстий в камнях, занимаясь бурением отверстий в камнях. Полагаю, мужчины никогда не устают меряться силой друг с другом. Меряться, кто из них самый-самый.

– О, но по-моему, это так волнующе, – вздохнула Лули, по-прежнему глядя на Дрю затуманенным взором. – Демонстрация мастерства и мужества.

«Больше похоже на демонстрацию мускулов, шерсти на груди и проклятых глупых мужских ужимок», – подумала Ханна, с громким щелчком захлопнув веер.

Позади них в воздухе раздался треск большой хлопушки, но большинство людей были слишком увлечены состязанием, чтобы это заметить. Шахтеры работали в командах по двое, каждые три минуты меняясь местами. Один махал молотом, и с каждым ударом напарник, удерживавший бур вертикально, слегка приподнимал и поворачивал его, чтобы штырь не застрял в отверстии, тем самым вызвав потерю нескольких драгоценных секунд. Из шланга, прикрепленного к бочке, в пробиваемое отверстие медленно текла вода, чтобы вымывать пыль. Та команда, которая за пятнадцать минут глубже всех продырявит гранитную плиту, выиграет соревнование и получит приз – двадцатидолларовую золотую монету.

Мужчина с большими никелированными часами в руке прокричал: «Время!», и шахтер с молотом нанес последний удар. Звенящее эхо лязгающего металла угасло в шуме взрывающихся петард и рокоте медных духовых инструментов. Хронометрист промыл из шланга отверстие и замерил глубину.

– Пятьдесят пять сантиметров! – объявил он, и толпа вежливо зааплодировала. С таким результатом никакого приза не выиграть. Пока что лучший замер составлял чуть меньше шестидесяти семи сантиметров.

Когда настала очередь братьев Скалли, Ханна сменила дислокацию, встав между Клементиной и мисс Лули Мэйн. В белом сатиновом платье, украшенном гирляндами из красных и синих лент, маленькая учительница выглядела такой же красивой и яркой, как флаги, развевавшиеся на окружающих поляну сосновых столбах. Красивой, грациозной и очень-очень молоденькой. Рядом с ней Ханна чувствовала себя старой, заскорузлой и изношенной, как подбитые гвоздями сапоги земледельца.

Бросив косой взгляд на Ханну, учительницаодеревенела как столб ограждения, и миссис Йорк улыбнулась про себя. Мисс Лули Мэйн не знала, как к ней относиться, ведь Ханна была хозяйкой салуна, истиной Евиной дочкой, непостоянной распутной женщиной, о каких, вероятно, не единожды предостерегал бедняжку священник на родине. Но Ханна также водила дружбу с Клементиной Маккуин, которая в свою очередь, конечно же, была в высшей степени уважаемой леди из известной бостонской семьи, женой фермера и президентом Дамского Клуба. И поэтому молодая учительница постоянно пребывала в нерешительности, отнестись ли к Ханне Йорк с презрением или пригласить ее на чашечку чая с имбирным печеньем.

– Вы знаете мистера Дрю Скалли? – небрежно спросила Ханна.

Щеки девушки вспыхнули как маки, а на губах появилась застенчивая улыбка.

– Пока что мы официально не представлены друг другу, но я несколько раз его видела. В городе. Он улыбался мне и приподнимал шляпу.

В данный момент Дрю Скалли снимал не только шляпу, но и пиджак, жилет, галстук и рубашку. Он потянулся, покрутил плечами и выпятил бугрящуюся мышцами грудь. Мисс Лули Мэйн ахнула, и Ханна чуть было не вздохнула вслух заодно с ней.

Не потому, что сама позарилась на этого мужчину. На самом-то деле, скорее из жалости к глупышке Лули.

Джере тщательно выбирал на гранитной плите место для бурения, ведь поскольку Скалли выступали последними, самые лучшие были уже разобраны. Дрю развернул холщовый сверток и взял недавно заточенный бур. Он поднял глаза и, заметив, что Ханна смотрит на него, послал ей белозубую улыбку, а та ответила взглядом, словно кричащим «будьте-прокляты-мистер». И Дрю... невероятно, он имел наглость подмигнуть ей! Как если бы она была сладенькой молоденькой девчонкой вроде мисс Лули Мэйн, у которой трепетало в груди и подгибались колени только потому, что привлекательный мужчина уделил ей малость внимания, и которая знать не знала, что тому на самом деле было нужно всего лишь пошуровать у ней промеж ног.

Дрю Скалли пристально посмотрел на Ханну, когда присел на корточки. Его штаны натянулись на широко разведенных бедрах. Он сжал бур в верхней части. Брат встал над ним, занеся молот для удара. Хронометрист дотронулся до плеча Джере, и шахтер опустил молот на крошечную головку. С громким лязгом бур глубоко вошел в гранитную плиту, и мисс Лули Мэйн подпрыгнула и ахнула, будто приняла удар на себя.

Через три минуты хронометрист снова коснулся плеча Джере. Скалли отбросил свой молот, присел на корточки, схватил бур, в то время как Дрю взял собственный молот, размахнулся и опустил его на головку бура, даже не моргнув глазом. Еще через три минуты мужчина с часами дотронулся до плеча Дрю, и братья снова поменялись местами.

Джере мотнул головой, смахивая пот с глаз, и закряхтел от напряжения, высоко поднимая свой молот. Что-то или кто-то внизу у реки привлек его внимание, и его взгляд на краткий миг метнулся в ту сторону, но этой непродолжительной утраты сосредоточенности оказалось достаточно, чтобы сбить замах. Молот резко опустился, но на сей раз удар не пришелся по головке бура. Вместо этого семь килограммов стали со свистом скользнули по всей длине «бычьего члена» и врезались в державшую его руку.

Молот тут же отскочил вверх, скрыв округлившиеся от ужаса глаза Джере.

Толпа застонала и заохала, а Дрю дернулся от боли, которая внезапно ворвалась в его сознание как взрыв огромной хлопушки. Но он запрокинул голову и крикнул брату:

– Бей давай, черт бы тебя побрал! Бей! – Джере нанес очередной удар молотом.

Густая красная кровь хлынула из покалеченной раздробленной плоти Дрю. Но он по-прежнему удерживал бур, с каждым последующим ударом поворачивая и приподнимая железяку как требовалось. Кровь стекала в отверстие и вымывалась водой. Лужи вокруг гранитной плиты окрасились в ярко-алый цвет. Сердце Ханны сжалось от режущей боли. Она поняла, что задержала дыхание, лишь когда побледневший хронометрист дотронулся до плеча Джере. Настала очередь Дрю махать молотом.

Джере колебался, но Дрю уже подскочил, держа в руках собственный молот. Он поднял его в воздух, и кровь потекла по руке, а когда ударил, брызнула по дуге, попав на тех из толпы, кто стоял вплотную к помосту. Снова и снова он стучал по буру, и каждый удар, должно быть, пронзал руку обжигающей болью.

Еще раз братья поменялись местами, и казалось, последние три минуты ползли нескончаемо медленно. Жесткие белые линии окружили рот Дрю Скалли, а глаза остекленели. Ханна впилась ногтями глубоко в ладони, будто могла взять часть его боли на себя.

– Пятнадцать минут! – наконец выкрикнул хронометрист, и удерживаемый воздух в резком выдохе вырвался из горла Ханны. Толпа разразилась громкими восторженными возгласами, восхвалявшими бесподобное мужество и силу воли, которые проявили братья Скалли, чтобы закончить соревнование.

Хронометрист вымыл из отверстия кровавую воду и вставил измерительную рейку. Толпа молчала, затаив дыхание.

– Семьдесят два сантиметра! – крикнул он, и воздух взорвался ревом, свистом и даже выстрелами.

– Лули отправилась за врачом.

Ханна повернулась и взглянула на Клементину – щеки миссис Йорк вспыхнули, будто ее застукали за чем-то постыдным. Лицо миссис Маккуин было таким же бледным как покрывающая помост гранитная пыль, но красные брызги испещряли ее лоб и гладкие золотистые волосы. Ханна осознала, что и на нее, должно быть, тоже попала кровь Дрю.

– Мама, у этого дяди кровь течет, – заявил Чарли.

Клементина повернула голову и прижалась дрожащими губами к щеке мальчика.

– Да, так и есть. Давай-ка пойдем на речку и попробуем разглядеть форель на мелководье.

Хронометрист поставил братьев Скалли по обе стороны от себя. Он как раз собирался поднять их руки в воздух, чтобы поздравить мужчин с победой, как Дрю опустился на колени. Его голова безвольно свесилась, а лицо побелело и стало похожим на воск, будто вытекшая на помост кровь была последней в его теле.

– Дорогу! – услышала Ханна чей-то вопль. – Доктор идет.

Доктор Кит Корбетт был высоким и тощим, как змея на ходулях, и вдобавок на редкость уродливым. Но молодым и непьющим – две редкие черты среди врачевателей западной Монтаны. Он перебрался в Радужные Ключи не так давно, однако уже имел определенный опыт в соревнованиях по бурению. Врач даже не моргнул, увидев забрызганное кровью дерево и гранит.

– Был бы умным, так не доводил бы дело до конца, – вот и все, что он сказал, ловко вскочив на помост, и опустился на колени рядом с Дрю, открывая свою черную сумку.

Школьная учительница, до сих пор сопровождавшая доктора, не поднялась следом за ним к раненому. Она в нерешительности стояла внизу, закусив нижнюю губу. Ханна подумала, что маленькая мисс Лули Мэйн слишком застенчива, невинна и хорошо воспитана, чтобы подойти к человеку, которому не была формально представлена, даже если тот находится на последнем издыхании.

Ханна Йорк тоже была недурно воспитана, но – и это так же точно, как то, что мужчины вожделеют женщин – далеко не невинна. Она протиснулась между людьми, столпившимися перед ней вокруг помоста. Дрю взметнул голову вверх, стряхивая с глаз мокрые от пота волосы, и их взгляды встретились с силой молота, опустившегося на камень. Дрю выглядел таким страдающим и уязвимым, стоя на коленях и прижимая к себе раненую руку. Ей захотелось что-то сделать для него. Возможно, ударить за то, что вел себя как дурак. Или прижать его голову к своей груди, убаюкивая ласковыми словами и нежными поцелуями, из какового желания явствовало, что еще большей дурой была она сама.

Вместо этого Ханна сказала кислым как уксус голосом:

– Полагаю, если вы смогли махать молотом, ваша рука не сломана.

Он сверкнул ей дерзкой улыбкой.

– Вы в общем и целом прекрасная утешительница, миссис Йорк.

– А вы в общем и целом круглый дурак, мистер Дрю Скалли.

– Но дурак, который разбогател на двадцать долларов.

Брат вложил в его здоровую руку ковш с пивом, и Дрю выпил его большими глотками. Доктор сгибал разбитые окровавленные пальцы младшего Скалли, пытаясь определить, не сломан ли какой-то из них. Дрю выругался и выдернул руку.

– Да пошел ты, чертов костоправ! У меня бывало и похуже.

«Да он же совсем мальчишка, – подумала Ханна, – напыщенный и драчливый».

С высоты тридцати трех лет своей нелегкой жизни она наблюдала бьющую из Дрю Скалли молодость, такую же очевидную, как его костюм за три доллара из магазина готового платья. Тем не менее что-то в нем интриговало ее... А именно его подлинное мужество. Смелостью частенько козыряли и другие мужчины, поскольку в этих краях селились те, кто редко чего боялись. Но Дрю Скалли, как подозревала Ханна с внутренним чутьем на товарища по несчастью, был не понаслышке знаком со страхом. Парень знал страх так же хорошо, как она мужчин – Дрю ведал его запах, вкус и то, как он подтачивал гордость и медленно, подобно год от году капающей на камень воде, разъедал душу.

Доктор ограничился тем, что наложил повязку на поврежденную руку шахтера и послал неблагодарного пациента к черту. Мужчины столпились вокруг младшего Скалли, хлопая его по плечу и предлагая угостить выпивкой, но он вырвался от них, устремив взгляд на Ханну.

Дрю подошел к краю помоста и посмотрел на нее сверху вниз.

– Вы не откажетесь поухаживать за мной, чтобы помочь мне поскорее выздороветь, миссис Йорк? Мне бы не повредила забота ангела.

– Вам бы не повредила хорошая затрещина, чтобы вбить в вашу дурью башку немного ума. И кроме того, я не...

– Ангел, – закончил Дрю за нее и улыбнулся.

Скалли присел и, перенеся вес на здоровую руку, спрыгнул за землю. Он примостил зад на край помоста и обнял Ханну за талию, каким-то образом передвинув ее так, что она оказалась у него между ног. Она была удивлена такой вопиющей уловкой и зла на себя за то, что позволила трюку сработать. Его раздвинутые бедра касались ее, а грудь прижималась к ее грудям. Живот Ханны уперся в его пах, когда Дрю крепче обнял ее, притягивая ближе к себе. Его бедра были твердыми как камень, который он так умело бурил. Ханна втянула в себя воздух, насыщенный его запахом – мужской пот, гранитная пыль и резкий медный аромат крови.

И хотя казалось, их лица находились лишь на расстоянии вздоха, Ханна не могла посмотреть на него. Она уставилась на навес с закусками и напитками как раз в тот миг, когда Зак Рафферти отвернулся от импровизированного бара, держа в обеих руках по жестяному черпаку пенного пива. Через луг с притоптанной травой и плавающий в воздухе пороховой дым их взгляды встретились, и Ханна напряглась в объятиях юноши.

Дрю мозолистыми пальцами взял ее за подбородок и повернул голову к себе. Ханна уткнулась в его глаза неумолимого темно-серого цвета, как кремень, из которого индейцы когда-то мастерили наконечники для стрел. Это были глаза взрослого человека.

– Когда ты со мной, возлюбленная моя, – сказал он низким голосом, таким же жестким, как взгляд, – изволь смотреть своими очаровательными карими глазками только на меня, не на него.

Она толкнула Дрю в грудь с такой силой, что его голова резко дернулась.

– Вы очень ошибаетесь, мистер Скалли. Я не ваша возлюбленная. На самом деле, можете отправляться прямо в ад, в одиночку!

– Да. – Неотразимая улыбка Дрю Скалли снова вспыхнула. Ханна подумала, что ненавидит его. – Многие женщины посылали меня в преисподнюю. Похоже, их желания сбылись и я сейчас в пекле.

Дрю коснулся ее щеки тыльной стороной забинтованной ладони.

– Тогда хорошего вам дня, миссис Йорк, – сказал он и неторопливой походкой пошел прочь, не сказав больше ни слова на прощание.

Ханна смотрела мужчине вслед. Ее грудь тяжело вздымалась от гнева и уязвленной гордости.

Краем глаза она заметила синие и красные ленты и повернула голову. Мимо прошествовала мисс Лули Мэйн. Подбородок учительницы дрожал, но ей удалось задрать его. И юбки она тоже приподняла, как если бы земля возле Ханны внезапно стала оскверненной, и удалилась молча – подергивание турнюра[37] говорило красноречивее любых слов.

Наблюдая, как уходит мисс Мэйн, Ханна хотела окликнуть ее, но знала, что ничего хорошего из этого не выйдет. Для семнадцатилетней все женщины делятся на хороших и плохих, и никаких промежуточных градаций не существует. И каждая женщина должна принадлежать кому-то одному или никому вовсе.

Мир расплылся перед глазами Ханны, и она сердито моргнула. Миссис Йорк посмотрела через луг, где поворачивало русло Радужной Реки, мерцая словно мишура среди осин и тополей. О, она бы отдала что угодно, лишь бы вернуть свои далекие семнадцать лет. Ханне так хотелось снова стать чистой и невинной, с цельным сердцем, которое не разбивали и не склеивали столько раз, что сейчас оно напоминало последний стакан для виски самого дешевого бара на земле. Хотелось все начать заново, с простирающейся впереди долгой жизнью, пустой и блестящей как река.

И непременной любовью хотя бы в конце пути.

ГЛАВА 21

Эрлан казалось странным, что китайцы Радужных Ключей привнесли в этот американский праздник свои национальные музыкальные тарелки, гонги, расписные шелковые фонари, флаги с изображениями драконов и корзины вареных яиц, окрашенных в красный цвет на счастье. Странно и грустно отмечать День независимости на земле, где человек – из-за того, что является китайцем, – не имеет права обрабатывать землю, добывать серебро в шахте или взять себе иную жену, кроме рабыни, купленной у бандитов из тонга.

Китайцы заняли дальний угол поля подальше от чужеземных дьяволов. Воздух вокруг них полнился постукиванием и щелканьем фан-тан бобов[38] и костяшек маджонга и запахами запеченной в арахисовом масле утки, заваренного зеленого чая и подогретого рисового вина. Если бы Эрлан закрыла глаза, то, пожалуй, смогла бы поверить, что находится во внутреннем дворе своего лао-чиа.

Стайка детей – дьявольских детей – внезапно обступила её, заключив в хоровод.

– Китаеза, китаеза, в смолу перья окунем, он из города бегом! – вопили они, вприпрыжку мельтеша вокруг нее. – А индеец вслед пойдет, мигом скальп с него сдерет!

Смеясь и крича, они протанцевали еще один круг и умчались в поисках новой жертвы.

Дрожа от всепоглощающего страха, Эрлан стояла там, где озорники ее оставили. «Это игра, – убеждала она себя, – просто детские дразнилки. Ребятишки не имели в виду ничего дурного». Тем не менее, Эрлан продолжала дрожать. Ей никогда не стать частью этого места. Даже если проживет здесь тысячу лет, даже если ее кости пролежат вечность в этой красной почве, пока не истлеют и не рассыплются прахом, как плавняк, она не сроднится с этой землей. Именно поэтому приехавшие в Америку китайцы, даже те, кто остались здесь навсегда, говорили о себе как о пришлых чужаках.

Наконец Эрлан заметила лавочника Ву. Тот сидел отдельно от других на выступающих корнях старого дерева и курил кальян. Сэм Ву не походил на остальных сородичей, поскольку отчаянно стремился подражать американцам своей резкой и грубой манерой речи и черным варварским костюмом с приколотым к лацкану цветастым флагом. Но он тоже лишь бередил озеро в поисках луны, поскольку даже не мог владеть лавкой, которой так гордился, – право собственности по бумагам принадлежало Ханне Йорк.

Ву поднял глаза на приближающуюся жену. На его морщинистом лице цвета тика не отразилось никаких эмоций.

– Вот ты где, – произнес он не на своем лающем кантонском диалекте, а на английском, на котором заставлял говорить и ее. – Где ты была?

– Гуляла.

Он хмыкнул.

– Прогулки, прогулки, прогулки. Ходьба – это все, чем ты вообще занимаешься, похлеще буддийского паломника, да? Удивительно, что твои золотые лилии не болят.

– Они становятся сильнее.

Лавочник Ву снова хмыкнул и пожал плечами. Вытряхнул из кальяна прогоревший табак, взял из коробки щепотку свежего и засунул в чашу.

– Я хочу заключить... – Эрлан попыталась подобрать подходящее американское слово, – сделку. Я хочу заключить с тобой сделку.

Муж поднял голову и прищуренными от дыма глазами посмотрел на неё.

– Ха. Теперь ты собираешься перерезать мое горло вместо своего. Вместо того чтобы утонуть в позоре, я буду просто мертв.

Эрлан чуть было не улыбнулась. Сэм достаточно стар, чтобы годиться ей в отцы, и совсем некрасив, но если это что-то для неё значит, то она глупа и недалека. По правде говоря, чем-то он ей даже нравился.

Эрлан опустилась перед Ву на колени и села на пятки. Муж и жена посмотрели друг на друга, глаза в глаза, почти соприкасаясь коленями.

– Вот мое предложение: ты будешь платить мне доллар в день, чтобы я работала в лавке, готовила и убирала комнаты.

Эрлан была довольна этой частью своего почина. Она представляла, как привнесет в жизнь лавочника гармонию. Сейчас в лавке царил хаос, что частенько случалось, когда господствовал дух ян. Сэм Ву был из тех людей, что никогда не выбросят старую метлу и не потратят впустую даже зернышка риса. Эрлан же составит опись товаров в лавке и рассортирует их по назначению. Выметет из-под кровати комья пыли и сверху донизу отдраит кухню. И очень сильно постарается так готовить рис, чтобы он не слипался, и каждый день будет ставить плошки этого рассыпчатого риса в качестве приношения кухонному богу – долг, которым прежде постыдно пренебрегали, что, без сомнения, чревато всяческим невезением.

– Я буду работать, а ты будешь мне платить, – сказала Эрлан. – Один американский доллар в день.

Лавочник Ву сделал вид, будто взвешивает ее слова, поглаживая колючую бородку, но Эрлан подозревала, что тайком он смеется над ней.

– А что от этой сделки получу я, а? – спросил Сэм. – Помимо болей в животе и пустых карманов?

Она поджала губу, чтобы скрыть еще одну улыбку, и скромно потупилась.

– Мои проступки действительно серьезны, муж мой. – Эрлан пригладила ханьфу на коленях, сорвала травинку, бросила ее и, не поднимая глаз, сказала: – Для меня будет огромной радостью подарить тебе сына.

Вот, слова уже произнесены, но они не вызвали нестерпимую горечь на языке. Эрлан подумала, что ей, по крайней мере, выпадет честь стать матерью сына – а ведь это, в конце концов, предназначение, для которого она родилась женщиной. Она подарит лавочнику Ву сына, и через него будет удостоена почитания.

Эрлан ожидала, что муж обрадуется этой части соглашения, ведь без потомков мужчина обречен скитаться в мире теней. Но, сохраняя спокойствие, Ву ничего не сделал и ничего не сказал.

Вдалеке Эрлан слышала странный неблагозвучный шум, издаваемый фон-квейскими медными рогами. Хлопнули петарды, и вблизи четы Ву какой-то китаец проклял богов и фан-тан бобы.

– И что ты будешь делать со всеми этими деньгами, которые я тебе заплачу? – наконец произнес Ву.

– Буду складывать в коробку под нашу постель, где должна лежать тыква, защищая нас от призраков. И когда соберу достаточно, верну тебе весь выкуп за невесту и куплю себе билет на корабль до Страны цветов. – Билет стоит шестьсот американских долларов, а Сэм Ву заплатил за нее больше восьмисот. Потребуется много дней, чтобы заработать столько денег. И много, очень много ночей.

Лавочник Ву аккуратно обернул трубку кальяна вокруг чаши. Они оба наблюдали за движением его пальцев, коричневых и морщинистых от возраста. Ву посмотрел на жену, не моргая за толстыми, круглыми стеклами очков, резко отвел взгляд и набрал полную грудь воздуха.

– Я знаю, что ты думаешь обо мне – чеснокоед из Кантона, который говорит с грубым тамошним акцентом. А ты... – Он махнул рукой в ее сторону. – Айя, такая вся из себя гордая, благородная и высокомерная со своим мандарином. Ты появилась на свет для красного атласа и серебряных палочек для еды. А я – для конопли и деревянной лачуги с грязными стенами и соломенной крышей. Мать родила меня, четвертого сына, на старом рисовом коврике утром, а в обед уже вернулась в поле. Ха, я сказал «в поле», однако язык не повернется назвать его даже квадратным моу – наделом.

Внезапно Ву рассмеялся резким лающим смехом, какого Эрлан прежде от него не слышала.

– Всего одна из твоих золотых шпилек кормила бы мою семью целый год – в день мы довольствовались единственной чашкой водянистой рисовой каши или, если улыбалась удача, лепешками из просовой муки. Не могу вспомнить ни дня из своего детства, когда мой живот не был раздут от голода как у снулой рыбы. – Взгляд китайца снова вернулся к лицу жены, и та горечь, которую Эрлан услышала в голосе Ву, сейчас отразилась в его глазах. – Ты тоскуешь по тому, чего лишилась. А мне так все равно, увижу ли я когда-нибудь снова желтую землю Китая. – Муж будто о чем-то просил ее, но Эрлан не понимала, о чем именно. В любом случае, это было не важно, ведь ей нечего ему дать.

– Я не могу изменить свои чаяния, – сказала она. – Но могу выполнить и выполню свой долг чести. Я подарю тебе сына.

Сэм Ву наклонился к ней так близко, что она ощутила запах его дыхания – не чеснока, а табака и американского пива. Увидела ямки на его коже, где росли жесткие усы, и глубокие складки вокруг рта, появившиеся от улыбки.

– Ты будешь заниматься со мной любовью? – спросил он.

– Я... – Эрлан казалась себе акробатом, пытающимся пройти по бамбуковому шесту. На мгновение ее захлестнули темные мысли о слюнявых ртах и терзающих пальцах, о пронзающей твердости, толкающейся между бедер, врывающейся в нее… Она закрыла глаза, пытаясь остановить пронесшийся сквозь нее ужас и зарождающийся в горле крик.

«Все жены это делают, – подумала китаянка. – От этого я не умру, а может, и вообще больше не захочу умирать». Лавочник Ву был добросердечным человеком, и если она попросит, он постарается быть нежным. И все будет не так ужасно, как с теми другими.

Эрлан заставила себя открыть глаза и перестать дрожать. Она снова сорвала травинку нервными пальцами.

– Ты должен кое-что знать. После того, как отец продал меня, я... меня покрыли позором.

Она ожидала, что Ву нахмурится или разозлится, узнав, что купил испорченный товар. Но вместо этого он лишь похлопал ее по руке, словно вымученное признание ничего для него не значило.

– Это не такая уж новость, – сказал он снова на английском. – Ты напоминала побитую собаку, съеживающуюся от страха при виде палки. – Ву легонько провел по ее щеке кончиками пальцев и улыбнулся. – Я не причиню тебе боли, Лили.

Она отыскала его глаза и увидела в них до сих пор пугавший ее голод, но также и успокаивающую ее прирожденную доброту. Эрлан опустила взгляд и, встав на колени, наклонилась и трижды коснулась лбом земли, выражая этим жестом покорность и верность, которые будет проявлять как жена Сэма Ву и мать его сына, с настоящего момента и до того дня, как покинет мужа, чтобы вернуться в свой лао-чиа.

Он мог бы остановить ее. Эрлан думала, что он так и сделает, поскольку американским женам не пристало кланяться мужьям. Но лавочник Ву не стал препятствовать ей.

* * * * *

Поставленный на деревянный помост стол на козлах прогибался под весом сладостей: пирогов с яблоками и корицей, миндальных пирожных макарун, ореховых тортов, причудливой слоеной выпечки и сметанников. На этом же помосте чуть ранее покалечил руку Дрю Скалли, но кто-то сообразил засыпать кровавые пятна опилками.

Дамский клуб Радужных Ключей собирался пустить сладости с молотка. Человек, купивший пирог, получал – помимо вкуснятинки – возможность провести в компании испекшей его дамы все время запланированного на поздний вечер фейерверка. Вырученные деньги должны были пойти на школу: покупку учебников, тетрадок и парт и оплату жалованья мисс Лули Мэйн, составлявшего двадцать пять долларов в месяц. И конечно же, десерты ради такого важного дела приготовили все уважаемые леди Радужных Ключей.

«Вот в этом-то, – подумала Ханна Йорк, – она и сглупила, ведь не являлась ни уважаемой, ни леди, и никогда за таковую не сойдет».

Она поднялась задолго до рассвета, чтобы испечь собственный кулинарный шедевр – пирог с черной патокой и изюмом без косточек. Единственная сласть, которую она умела готовить, – что-то подобное варганили на скорую руку жены шахтеров, когда не было денег на сахар и цукаты. И сейчас, видя искусную выпечку, принесенную другими женщинами, Ханна думала, что ее пирог – бугорчатый, кривобокий и опавший в центре – вписывался в общий ряд, как гремучая змея на состязание по вязке узлов.

А падшая женщина, испекшая его, – и того меньше.

Облаченными в белые кружевные перчатки руками Ханна так сильно сжала свое китайского фарфора блюдо с пирогом, что чудом не расколола надвое. Миссис Йорк чуть не стошнило от сладкого аромата выпечки. Между нею и помостом выстроились все дамы Радужных Ключей, все уважаемые дамы в нарядах, чопорно застегнутых до подбородков.

Но прежде чем Ханна сделала шаг вперед, путь ей преградил Зак Рафферти.

В руке он держал полупустой ковш пива, а на лице застыло угрюмое выражение.

– Слышал, твой новый ухажер только что выиграл двадцать долларов, – сказал он. – Присоветуй, может мне ограбить банк, если захочется купить кусочек твоего... пирога?

От охватившего ее чувства вины щеки Ханны вспыхнули.

– Мистер Скалли не мой ухажер. Он лишь... он никто для меня.

– Угу.

Губы Рафферти язвительно скривились, но в его глазах Ханна видела страдание. Казалось, ревность Зака должна была облегчить ноющую боль в ее собственном сердце, но этого не случилось. И слова выскользнули изо рта прежде, чем она сумела их сдержать:

– О, Рафферти, тебе не приходило в голову, что влюбленность, возможно, не должна приносить столько печали?

Он отвернулся от нее к реке и тополям.

– Так вот что ты чувствуешь, Ханна? Печаль?

Она закусила губу, качая головой.

– Ничто никогда не мешало тебе уйти, – произнес Зак.

– Нет. В том-то и проблема, верно? Нам обоим ничто никогда не мешало уйти.

Ханна видела, что сейчас они расстаются и оба это понимают. Только ни один из них пока что не готов это признать.

Боже, ей была невыносима сама мысль о том, чтобы потерять Зака и остаться одной. Одинокой и нелюбимой.

Ханна прижалась к мужчине и изобразила свою самую похотливую улыбку. Улыбку, которой прежде всегда удавалось возбудить его.

– О, дорогой, зачем нам подобные разговоры? Может, мы оба просто немного не в своей тарелке из-за жары и толпы, а? Давай-ка лучше возьмем этот пирог, отправимся домой и устроим там собственный фейерверк, пойдем?

Рафферти приподнял шляпу и ответил Ханне улыбкой, больше похожей на горькую усмешку.

– Нет, спасибо, дорогая. Мне вдруг неожиданно расхотелось сладкого.

Горячие слезы застилали ее глаза, пока Ханна наблюдала, как он уходит. Она лишь самую чуточку пофлиртовала, а Зак сразу же решил, что мальчишка окажется в ее постели прежде, чем закончится ночь. Как и весь остальной мир, Зак Рафферти, похоже, думал, что если женщина когда-то была шлюхой, то наряду с добродетелью утратила и всякую совесть.

Как и весь остальной мир... Ханна осознала, что собравшиеся возле помоста леди наконец-то заметили ее. Одна за другой их головы повернулись в ее сторону, и веселая болтовня стихла. Миссис Йорк вздернула подбородок и направилась к стае.

Она почти дошла до Клементины, когда между ними протиснулась женщина с круглым, испещренным пятнами лицом. Она бросила на Ханну уничижительный взгляд и обратилась к Клементине.

– Я очень надеюсь, миссис Маккуин, что вы не пригласили эту распутницу принять участие в нашем кулинарном аукционе.

Клементина ничего не сказала, лишь горделиво приподняла бровь в знак удивления, что кто-то осмелился поставить под сомнение ее благоразумие, и Ханна почти улыбнулась.

Еще одна женщина присоединилась к их маленькому кругу. Эта особа с поджатыми губами выглядела сморщенной, как прошлогодняя слива.

– Миссис Маккуин, когда рассматривалось предложение пригласить вас в наш клуб, некоторые выступали против вашего членства из-за вашей дружбы с этой проституткой. Нас убедили закрыть глаза на этот ваш моральный огрех ввиду весомого положения мистера Маккуина в обществе и ваших собственных связей в Бостоне. Однако...

– Если вы продолжите упорствовать в этом безумии, – торжественно и монотонно зачастила затеявшая разговор миссис Мартин, – боюсь, мы будем вынуждены не только сместить вас с поста президента клуба, но и полностью лишить членства.

Клементина посмотрела на кумушек с высоты своего бостонского носа снаисладчайшим презрением, доселе виденным Ханной.

– Вам следует поступить так, как считаете нужным, миссис Мартин, миссис О'Флэррэти, и то же самое сделаю и я. А сейчас, если позволите... – И Клементина повернулась к женщинам спиной, тем самым объявляя им бойкот.

– Полагаю, меня больше ни разочка не пригласят ни на чаепитие, ни на церковную ярмарку, – легко улыбнулась Ханна. Миссис Йорк увидела мисс Лули Мэйн, топчущуюся на месте на расстоянии слышимости. Та держала шафрановый кекс – коронное блюдо корнуэлльцев, – а на её лице был написан самодовольный триумф. – Возможно, Клем, тебя тоже больше не будут приглашать. И все из-за меня.

– Оно и к лучшему. – Разрумянившаяся Клементина надела перчатку, разглаживая ее на суставах пальцев. – Больше не придется придумывать всякие вежливые оправдания отказам. – Она оттянула байроновский бархатный воротник своего наряда, пытаясь впустить под ткань немного воздуха. – О, святые угодники. Я так нервничаю, что потею почище конокрада перед толпой вешателей.

Из горла Ханны вырвался сдавленный изумленный смешок.

– О, Клементина. Где это ты подцепила такое выражение?

– У Энни-пятак. Серьезно, Ханна, я чуть не помираю от страха. Никогда не вступила бы в этот дурацкий клуб, не говоря уж о том, чтобы стать его президентом, если б знала, что мне придется стоять на помосте перед людьми и выставлять себя на посмешище.

Ханна похлопала подругу по руке.

– Ты справишься, – убежденно сказала она, хотя понимала причину нервозности Клементины. Уважаемые и хорошо воспитанные леди не выступают с речами и не проводят аукционы.

Клементина глубоко вдохнула и расправила плечи, словно и впрямь была конокрадом, которого собирались вздернуть.

– Ладно... Пожалуй, нужно наконец пойти и покончить с этим.

Ханна сжала рукав подруги.

– Начни аукцион с моего пирога.

Клементина окинула взглядом толкущуюся толпу.

– Но Рафферти не...

– Я знаю, что его здесь нет. И не жду, что он придет. Давай, объяви мой пирог первым. Пожалуйста. Если не появится другой мужчина, достаточно храбрый, чтобы сделать ставку, надеюсь, с предложением выпрыгнет твой Гас.

Гас только сейчас подошел к ним. Он держал за руку сына, а в выражении его лица и устремленном на жену взгляде читались гордость, привязанность и капелька благоговения, будто он до сих пор не мог полностью поверить в то, что даже спустя четыре года этот образец женской добродетели безраздельно принадлежит именно ему.

– Не так ли, Гас? – спросила Ханна, послав новоприбывшему улыбку, достаточно яркую, чтобы расплавить свинец.

Он моргнул и посмотрел на нее, словно заметил ее присутствие только что.

– А, да, конечно, Ханна, – сказал Гас, по-видимому, не имея ни малейшего понятия, на что соглашается. В любом случае миссис Йорк не боялась, что Гасу придется спешить ей на помощь. Она видела стоящего на задах толпы Дрю Скалли и знала, чего тот хочет. И если этому мальчишке придется купить кривобокий бугорчатый пирог с патокой и изюмом, чтобы получить желаемое, то он так и сделает.

Клементина забрала пирог Ханны и поднялась на помост. Поставила кулинарный шедевр на стол-верстак к остальным блюдам, оттянула воротник и кашлянула. Ханна изучала подругу, испытывая за нее гордость. В сшитом по последней моде платье из оливково-зеленого фуляра[39] миссис Маккуин выглядела настоящей светской дамой. И по свойственной ей привычке Клементина – в то время как складки на талии скрывали ее деликатное положение – в своей нервозности снова и снова потирала ладонями округлившийся живот, так что его было невозможно не заметить.

– Образование, – начала Клементина с дрожью в голосе, но с каждым произнесенным словом заметно успокаиваясь, – это залог успеха цивилизации. Мы не можем допустить, чтобы наши дети выросли варварами из-за нехватки необходимых учебных материалов...

Она замолчала и посмотрела на Чарли, и почти отчаянная любовь к сыну, отразилась на лице Клем и пронзила сердце Ханны. Та вспомнила, что сказала ей Клементина, несколько лет назад, когда бедная Сафрони потеряла свою малышку: «Она также мать. Как бы вы обе не согрешили, вы женщины. Как и я».

– Мама что, сама собирается съесть все эти пироги? – громко спросил Чарли.

– Тсс, – откликнулся Гас. – Она будет продавать их, кнопик. – Чарли потянул отца за руку, указывая на жалкий торт, который с утра пораньше собственноручно испекла Ханна Йорк.

– Хочу этот пирог. Купи мне его, папа.

Гас приструнил сына, положив на его плечико два пальца, все в мозолях от веревок и вожжей, затем усмехнулся Ханне:

– Если моему сыну найдется что поставить, сегодня вечером ты будешь смотреть фейерверк вместе с ним.

Ханна закусила губу, не решив, улыбнуться ли ему в ответ, хотя чувствовала, что ямочки на щеках углубляются сами по себе. Последние пару лет они с Гасом гораздо лучше ладили друг с другом. Он по-прежнему не одобрял ее, и никогда не одобрит, но хотя бы перестал выступать против ее существования.

Закончив свою речь и подняв молоток аукциониста, Клементина начала расхваливать пирог Ханны, будто тот прибыл прямиком из кухни удостоившегося наград парижского кондитера.

Ханна подтолкнула Гаса локтем в ребра.

– Ставь.

– Да?

Она снова пихнула его.

– Ну, давай же, ковбой. Ты обещал.

Маккуин в замешательстве покосился на беспокойную соседку и внезапно расплылся в улыбке. Он поднял палец в воздух, словно проверяя направление ветра.

– Один доллар.

– Двадцать долларов! – выкрикнул Дрю Скалли.

Ханна ощутила удовлетворение, услышав, как все уважаемые леди Радужных Ключей удивленно ахнули, и увидев, как лицо мисс Лули Мэйн вытянулось от разочарования. Ее пирог наверняка оценят ниже двадцати долларов, к тому же училке не удастся строить глазки Дрю Скалли во время фейерверка.

– Продано! – Клементина стукнула молотком так быстро и сильно, что шафрановый кекс мисс Лули Мэйн чуть не соскользнул с другого края стола.

Дрю Скалли протиснулся к помосту, положил свою с таким трудом выигранную двадцатидолларовую золотую монету на стол, взял пирог и подошел к Ханне Йорк. Ханна шагнула ему навстречу и взяла Дрю под руку.

– Не хочешь объяснить, что собственно происходит? – изумился Гас.

– Нет, – бросила она через плечо и рассмеялась.

Ханна не смотрела на мальчишку, пока они не вышли из собравшейся вокруг помоста толпы, хотя все время чувствовала на себе его пристальный взгляд.

– Разве твой брат не будет возражать, что ты потратил все выигранные деньги на пирог из патоки? – спросила она и вовремя подняла глаза, чтобы заметить его мягкую медленно расползающуюся улыбку.

– Я растолкую брату, что деньги пошли на благое дело.

И снова в горле Ханны запузырился смех.

– И какое же?

Дрю округлил глаза в бесполезной попытке представиться невинным.

– Как какое? Школьные учебники, доски и все такое прочее. Говорилось же, вся выручка пойдет на учебные материалы для школы.

– Как благородно с вашей стороны, сэр. И в качестве вознаграждения вы получаете всего-навсего мой пирог и час или два моего общества.

– Для начала.

Ханна попыталась отстраниться, но он удержал ее руку на месте.

– Не сердись. Я не про то, что ты подумала, можешь быть уверена, что пока я буду вести себя прилично.

– А потом?

– А потом тебе придется положиться на удачу, моя красавица, – протянул Дрю, чрезмерно подчеркивая свой корнуэлльский акцент.

Ханна снова рассмеялась, и внезапно ее перестало заботить, что о ней думают все эти уважаемые клуши. Она была Ханной Йорк, хозяйкой борделя и падшей женщиной, и этот чертов пьедестал респектабельности, с которого она грохнулась много лет назад, мог отправляться прямиком в ад вместе со всем, что ее тревожило. Возможно, ей и хотелось стать другой, но сейчас слишком поздно желать чего-то такого.

Выбрав местечко под сенью тополей у реки, Дрю снял пиджак и расстелил его на траве, чтобы Ханна села. Сам же растянулся на земле рядом с ней и поставил между ними двадцатидолларовый пирог.

– О чем думаешь, Ханна Йорк?

Она повернула голову и нахмурилась.

– Сколько тебе лет? И не вздумай врать.

– Я и не собирался. Мне почти двадцать.

Она раскрыла веер и принялась энергично обмахиваться, гоняя душный воздух.

– Боже, совсем ребенок.

Пальцы Дрю сомкнулись на ее запястье, останавливая руку, а его кривая улыбка была наполовину мальчишеской, а наполовину дьявольской.

– Не такой уж и ребенок там, где это важно, Ханна. Хочешь проверить?

Она вырвала запястье из крепкой хватки. Однако ощущение его пальцев осталось, теплое и покалывающее.

– Ты должен обращаться ко мне «миссис Йорк»! Я тебе в матери гожусь!

Скалли усмехнулся.

– Ты не похожа ни на одну знакомую мне мать. К тому же, ты недостаточно стара, чтобы быть моей матерью.

– Самую малость не дотягиваю.

Между ними лежали тринадцать лет разницы, целая жизнь во всех отношениях, имеющих значение. Ханна знала, чего Дрю хочет от нее и что возьмет, если она позволит. Он будет развлекаться с ней, пока не созреет, чтобы остепениться и завести семью. И тогда станет высматривать себе в жены правильную девушку – молоденькую и покладистую. И нетронутую.

И кто-то наподобие мисс Лули Мэйн получит золотое колечко.

Если уж на то пошло, на кой Ханне вообще сдалось это кольцо? Преуспевающая миссис Йорк не из тех женщин, что выходят замуж. Разве она раньше не думала об этом сто тысяч раз? Слишком поздно чего-то хотеть. Лучше просто принять то, что можно получить.

Дрю согнул одно колено и облокотился на него локтем так, что ладонь свесилась. Кровь начала просачиваться сквозь повязку. Другую руку, здоровую, в ту минуту неподвижно лежавшую на траве, покрывали шрамы от рассекавших плоть после взрывов осколков породы и других сбившихся с пути молотов, оставивших свои отметины. Руки отца Ханны выглядели так же.

Внезапно эта мирно лежавшая ладонь потянулась к ее лицу. Ханна не шевелилась, пока Дрю пропускал сквозь пальцы тяжелые локоны, ниспадавшие ей на плечо. Он наклонился к ней. Воздух пах дрожжами из-за пива, которое он пил весь день, и его собственным ароматом.

– Позволишь поцеловать тебя? – спросил он.

Ее губы набухли и разгорелись под мужским взглядом, словно он уже это сделал. Ханна облизнула их.

– Нет.

– А мне кажется, ты ждешь не дождешься, чтобы я тебя поцеловал.

Ханна резко отвернулась и сделала глубокий, умеряющий остроумие вдох.

– А мне кажется, ты ждешь не дождешься, чтобы я дала тебе пощечину.

– Неужели мне никогда не вытащить вас из корсета, миссис Йорк?

– Полагаю, это навряд ли вам удастся, мистер Скалли.

Дрю хитро улыбнулся.

– Брошенный вызов всегда будоражит мою кровь. Кровь и другие места.

Ханна ударила его по руке веером, достаточно сильно, чтобы оставить след.

– Вы, сэр, пошлите.

– А вы, леди, подзуживаете, – парировал он, откидывая голову назад, и хохотнул. Мужской смех, глубокий и чувственный.

Ханна втянула в себя воздух и, как если бы одного вдоха было недостаточно, сделала второй. О, Боже, Боже, Боже, какая же она дура. Ей вовсе не следовало сидеть здесь, смеяться, улыбаться и подтрунивать над Дрю, зная, что всего лишь вопрос времени, когда они возлягут наверху в ее большой мягкой постели, заставляя матрас стонать, а пружины – скрипеть, и создавая воспоминания, которые спустя годы лишь причинят новую боль. Нужно бежать от этого мальчишки так быстро и так далеко, как только удастся.

Именно его Ханна могла бы полюбить в мгновение ока и всем своим сердцем.

* * * * *

Одинокий пыльный смерч, кружась, промчался по улице, повернул за угол и исчез в бледном свете заходящего солнца. Гас следовал за ним к выстроившимся в ряд вдоль южной границы «Уголка Дублина» салунам и борделям. Странно было видеть этот район города таким безлюдным. Но ведь все жители собрались наверху на большом лугу, ожидая начала фейерверка.

Маккуин остановился перед «Шпалоукладчиком». Салун представлял собой новостройку, как и большинство зданий в Радужных Ключах, но выглядел достаточно древним, чтобы утолить жажду Льюиса и Кларка[40]. От непогоды бревна стали серыми, как старые кости буйвола, а грязь, которой заделали щели, потрескалась. Вывеска качалась на ветру на единственной петле и была так густо изрешечена пулями, что сгодилась бы в качестве сети для ловли форели.

В основном непьющий, Гас нечасто захаживал в салуны, а если б даже и захотел промочить пересохшее горло пивом или сарсапарелью, уж точно не выбрал бы «Шпалоукладчика». Зато это заведение пришлось по душе его младшему брату. У них с Ханной, должно быть, случилась размолвка, поскольку весь день парочка избегала друг друга, а затем миссис Йорк ушла с тем долбежником камней, который отдал свою двадцатидолларовую монету за ее пирог. И сейчас, как и следовало ожидать, Зак заполз в самую паршивую дыру Радужных Ключей, чтобы зализать раны.

Вот только прежде Зак никогда не искал себе компанию, погружаясь в раздумья. Тревога мурашками побежала по спине Гаса, когда он оглядел пустынную улицу. Его брат не стал бы просто так платить старому индейцу четвертак, чтобы тот разыскал Гаса и направил сюда.

Маккуин распахнул качающиеся створки дверей и моргнул, защищая глаза от едкого сигарного дыма. Внутри салун выглядел именно таким, каким Гас его и представлял: воздух вонял виски и табаком, пол усеивали опилки, впитывающие пролитую выпивку и плевки, на выщербленных пулями стенах висели оленьи рога и загибающиеся от влаги плакаты с рекламой пива, лак на стульях облез, а на столах виднелись круги от мокрых стаканов.

Он нашел Рафферти у конца стойки рядом с группой мужчин, что подобно коровам у соляного источника толпились, следя за напряженной игрой в покер. Зак приподнял свою рюмку, показывая, что заметил брата. Виски уже затуманило его глаза.

– Геморрой, – сказал он, – снова среди нас.

Гас проследил за взглядом брата. «Геморрой» был прямо перед ними – сидел в новомодном наряде с иголочки за игорным столом с большой кучкой серебра и банкнот у локтя. Одноглазый Джек Маккуин откинулся на стуле и зажег длинную тонкую сигару, пока сдающий тасовал карты.

Свет от лампы отражался от длинных напомаженных волос старика, гладко зализанных назад. Перламутровая булавка размером с ноготь большого пальца выглядывала из белоснежных складок шелкового галстука. Через красный атласный жилет тянулась тяжелая золотая цепочка часов. Из кармана черного сюртука выглядывал платок из тонкого льна, а на подлокотнике стула висела трость с рукояткой из черного дерева.

– Что, черт возьми, он сделал – ограбил банк?

Зак залпом выпил свое виски, скривившись, когда ядовитое пойло обожгло горло.

– Скорее всего, просто обмишурил какого-то богатенького дурачка.

Гас с трудом поборол яростный порыв долбануть кулаком о стену. Он действительно верил, что наконец-то избавился от старика, и вот сейчас тот снова вернулся. В течение двух лет приходилось терпеть стыд перед друзьями и соседями, пока преподобный Джек Маккуин оставлял следы из опилок от своих религиозных выступлений и палаточных собраний по всей Западной Монтане, используя свой данный Богом дар убеждения, чтобы выманивать деньги у неимущих, больных и отчаявшихся.

К сожалению, вспышка разветвленной молнии случившаяся как раз во время вдохновенной проповеди убедила не имеющее пастуха стадо распахнуть свои карманы вновь прибывшему пастырю. Но преподобному Джеку не потребовалось много времени, чтобы вернуться к своим старым грехам: выпивке, дракам, шлюхам и азартным играм. В конце концов даже самые доверчивые овцы взялись за ум, и доллары перестали звенеть в потрепанном стетсоне. Однажды осенью 1881 года папаша просто взял да исчез, и Гас подумал, что наконец-то его молитвы были услышаны.

И вот старый Маккуин снова вернулся, столь же неизменный и досаждающий, как блохи в летнее время. Судя по всему, на сей раз он отказался от душеспасительных проповедей и нашел другой способ отбирать у дураков их тяжким трудом заработанные деньги.

Последняя партия быстро завершилась, и колода для раздачи перешла к Одноглазому Джеку. Гас наблюдал, как изящные длинные пальцы сдвигают и тасуют карты. В детстве ему казалось, что карты оживают в руках отца. Как по волшебству тот мог заставить их появиться и исчезнуть, превратить двойку в туз или переместить короля снизу колоды на самый верх. Джек Маккуин учил этим трюкам обоих своих сыновей, но лишь у Зака обнаружился талант к подобным фокусам. Гас вспомнил о часах, которые проводил, наблюдая, как Зак практикуется, пряча карту в рукаве и усваивая другие шулерские приемы.

Впервые Гас обратил внимание на остальных игроков – доктора Корбетта, Змеиного Глаза, Поджи и Нэша. Их лица пылали от виски, как от света внутренней лампы.

– Они играют без лимитов и без джокеров в стрит стад покер[41], – сообщил Зак и сделал знак бармену, который налил ему еще одну рюмку и поставил маленький стакан пива в качестве закуски. Из кармана расстегнутого жилета Рафферти вытащил принадлежности для самокрутки. – Большие ставки, и пусть проигравшие плачут.

– Большие ставки?

Конюшня Змеиного Глаза представляла собой замаскированный монетный двор, да и у дока, поговаривали, водились деньжата на Восточном побережье. Но у двух старых старателей имелся лишь доход от сдачи внаем консорциуму шахты «Четыре Вальта», которого хватало на виски и покер с шагом ставки долларов в пять, но никак не на игру по-крупному.

– На что играют Поджи и Нэш?

– Папаша подкинул им наличных. Пять тысяч долларов за их восемьдесят процентов в «Четырех Вальтах». Они уже проиграли ему большую часть.

– Проиграли! – Руки Гаса сжались в кулаки. – Проиграли? Бог мой, ты же знаешь его, знаешь, какой он. Как ты мог просто стоять здесь и допустить такое?

Зак зажег сигарету, свисающую с губы.

– Да потому что я не набиваюсь в сторожа брату моему, в отличие от тебя.

Гас низко зарычал и принялся было протискиваться к столу, но Зак придержал его за руку.

– Ты не можешь встревать в игру другого мужчины, – весомо произнес Рафферти.

– Могу, если он подтасовывает карты.

– Он не подтасовывает.

– Как такое может быть? Ты знаешь Джека – он изворотливый и пронырливый, как змея, и всегда таким был.

Поля шляпы Зака слегка приподнялись, когда он глянул на Гаса.

– Я стоял здесь и позволил этому случиться, помнишь? Он играет честно.

– Вот черт! – Гас метнул взгляд в сторону отца и потер затылок. Конечно же, обличить негодяя может только такой же негодяй, поэтому если кто-то и мог наверняка сказать, жульничает ли старик, то только Зак.

При всем при том доверия Гаса к чувству справедливости брата и на плевок не хватило бы, поэтому он прищурился, чтобы получше рассмотреть происходящее за столом.

Преподобный Джек глубоко затянулся сигарой, заставив ее кончик ярко светиться, и кивнул Поджи, чья очередь была уравнивать или повышать ставку, или пасовать. Перед каждым мужчиной лежала одна закрытая карта и три открытые.

– Снова возвращаемся к тебе, старина. В игре?

Поджи постучал корявой костяшкой пальца по закрытой карте.

– Слабое сердце никогда не наполнится до краев. Я в игре.

После торгов все продолжили игру, и у каждого в открытых имелась пара, за исключением Поджи, у которого собрались три карты трефовой масти. У Нэша былидведесятки к королеве, у Змеиного Глаза – пара вальтов к четверке, у дока – тройки к шестерке. А у преподобного Джека – пара двоек к восьмерке.

Он начал сдавать пятую карту.

– Вот идет поезд, господа, катится по рельсам. Королева подходит к королеве, получаются две пары. Пятерка к вальтам с четверкой – толку никакого. Черва к трефам обламывает флэш[42]. Еще одна тройка, и док теперь с тремя картами одного достоинства. А сдающий получает... двойку. – Преподобный положил колоду и посмотрел на Нэша. – Ваша ставка, сэр.

Поджи скинул свой несбывшийся флэш.

– Я продул.

– Аминь, – буркнул Змеиный Глаз, переворачивая свои карты.

– Три паршивые тройки не могут тягаться сдвумя открытыми парами, – вздохнул док, – но я, пожалуй, подержу их немного. Накидываю сотню.

Нэш добавил мятую пачку банкнот к куче в центре стола.

– Отвечаю и подымаю до пятисот.

По бесстрастному выражению лица Нэша можно было сравнить с сидящей на заборе совой. Но его ставка выдала то, что скрывало лицо. Старик собрал фул-хаус[43]: либо три королевы и две десятки, либо три десятки и две королевы.

Преподобный Джек прищурился на обуглившийся кончик сигары. Тремя двойками с восьмеркой он не мог перебить фул-хаус Нэша, если только его закрытой картой не была четвертая двойка.

– Принимаю и поднимаю до полутора тысяч, – сказал он.

– Блефует, – прошипел Гас. – Всегда умел лгать и заставлять других верить этой лжи.

Губы Зака дрогнули в полуулыбке.

– Братец, никогда не стоит недооценивать блеф.

Док скривился и махнул рукой.

– Знал же, что эти тройки продержатся не дольше, чем дерьмо у гуся. Я пас.

Нэш посмотрел на свои карты большими влажными глазами.

– Сколько там получается?

– Пятнадцать сотен, – отозвался преподобный Джек

Лежавшая у локтя Нэша сумма была немногим меньше ставки. За столом воцарилась тишина, насыщенная, как сигарный дым. Поджи посчитал свою наличность и передал Нэшу большую часть, оставив себе лишь несколько банкнот.

– Принимаю, – сказал Нэш, и остатки серебряного рудника «Четыре Вальта» отправились в банк. Джек Маккуин выпустил еще одну струю дыма над столом, а затем медленно, разыгрывая из действа целую драму, перевернул свою закрытую карту. Четвертая двойка.

Стулья царапнули по грубому полу, когда игра закончилась, и игроки со зрителями потянулись к стойке, спеша наверстать упущенное всухую время. Гасу показалось, что Зак собирается допить свою последнюю рюмку виски, но уже в следующее мгновение брат чуть не исчез за дверью, и Маккуину пришлось поспешить, чтобы догнать его.

Гас схватил Рафферти за плечо.

– И куда это ты направился?

Когда Зак повернулся, его лицо было белым, как свежий сугроб.

– Думал пойти посмотреть на фейерверк.

– Ты послал за мной, чтобы я своими глазами увидел это... это непотребство, а теперь собираешься свалить отсюда, будто ничего не случилось?

– И что ты хочешь, чтобы я сделал – сыграл на пианино похоронный марш? Говорю тебе, он не жульничал. Эти два старых дурня свалились Джеку прямо в руки как пара спелых персиков в жаркий летний день, и он умял их, оставив одни косточки.

– В таком случае ты можешь пойти и выиграть все назад.

– И как же, черт подери, я могу это сделать? У меня на ставку наберется от силы десятка. И моя доля ранчо.

– Ты мог бы сжульничать. – Губы Гаса вытянулись в напряженную улыбку. – Я слышал, что тебя научил передергивать самый лучший из катал.

Темные брови Зака издевательски подпрыгнули.

– Не могу поверить, что слышу такое предложение из уст старшего брата, который не сказал бы дьяволу даже «бу!»...

– Проклятье, Зак!

– Как ты говорил, меня учил передергивать самый лучший из катал, равно как и тебя, хотя ты никогда не проявлял способностей к этому делу. Может, я и освоил несколько незнакомых папаше трюков. Но ведь и он тоже может знать какие-то уловки, которые никогда мне не показывал. Желаешь поставить ранчо, чтобы выяснить, кто из нас лучший мошенник?

Мгновение Зак смотрел брату в глаза, а затем развернулся на каблуках, распахнул дверь и исчез в сумерках.

– Похоже, мы с тобой теперь партнеры по серебряному руднику, сынок. Хочешь сигару?

Гас с презрением посмотрел в открытый серебряный портсигар на дорогие сигары, обвязанные шелковыми ленточками, а потом в хитрый голубой глаз отца.

– Ты бросил проповеди и полностью переключился на азартные игры? Неужто вышняя сила оставила тебя посреди ночи?

Преподобный покачал головой и прищелкнул языком.

– Густавус, Густавус. Несмотря на все твои мечтания, у тебя никогда не случалось видений. «Я глас вопиющего в пустыне: исправьте путь Господу». Вот только пустыни больше нет. Ее уничтожили правительственные комитеты со своими строительными фондами и кампаниями по привлечению членов в партии. Пришла организованная религия и выхолостила из проповедей и развлекуху, и деньги. Поэтому я последовал знаку Господа нашего и снова серьезно занялся картами. – Джек закусил кончик сигары и оглядел себя, его глаз недобро поблескивал. – Судя по видимому положению вещей, я бы сказал, что нашел-таки истинное призвание на излете моей насыщенной жизни.

Гас покачал головой. Хотя за целый день он не выпил даже пива, тем не менее чувствовал себя слегка опьяневшим. Отец не раз делал это с ним – запутывал до тех пор, пока Гас уже не разбирал, где правда, а где ложь.

– Единственным призванием, которому, по моим наблюдениям, ты когда-либо следовал, – сказал он, – было постоянное смутьянство ради какой-то извращенной радости, что, кажется, ты получаешь, наблюдая, как портишь людям жизни.

– Полагаю, ты, сынок, предпочел бы видеть меня целыми днями пялящимся в зад мулу на пашне, или застегнутым на все пуговицы в крошечной конуре над книгой счетов, пачкающим чернилами манжеты и напрягающим единственный уцелевший глаз. Да если бы ты мог выбирать...

Гас гулко хмыкнул.

– Если бы я мог выбирать, то постарался бы, чтобы тебя в смоле и перьях вынесли из Радужных Ключей на шесте.

Джек прижал руку к сердцу:

– Ты ранил меня, сынок – тяжело, очень тяжело ранил. И чем я это заслужил? Что такого я сделал вам, мальчики, кроме как позволил найти свою собственную приятственную дорогу в ад? – Его рот растянулся в лукавой улыбке. – Если ты бродишь в поисках света, Густавус, то должен быть готов столкнуться и с тьмой.

Гас тяжело вздохнул.

– Не думаю, что тебе когда-либо приходило в голову зарабатывать на жизнь честным путем.

– «Кто ходит в непорочности, тот ходит безопасно». – Преподобный вынул сигару изо рта, осмотрел ее и бросил в ящик с опилками для плевков. – Может, я так и поступлю сейчас, завладев серебряной шахтой. Кстати, не хочешь избавиться от своих двадцати процентов? Если да, то я готов купить.

Гас водрузил шляпу на голову и положил ладонь на дверь.

– А вот тут несостыковочка вышла, поскольку я продать не готов.

* * * * *

Восторженные лица обратились к небесам, и рты открылись в хриплых охах и ахах, когда ракеты шумно расцветили темно-синее ночное небо Монтаны.

Гас пробирался сквозь сидящие на траве темные фигуры. Он отыскал Клементину, расположившуюся на одеяле рядом с его братом. Чарли лежал между ними – мальчик настолько устал, что спал даже при таком шуме. Согнув ногу в колене и положив на нее запястье, Зак прислонился к стволу тополя. Клементина опиралась на вытянутую руку, сидя лицом к Рафферти. Однако они не разговаривали, а лишь смотрели друг на друга.

– Вот ты где, Гас, – сказала она, когда муж подошел к ним, и приветливая улыбка смягчила ее лицо. Клементина казалась удивительно красивой: волосы блестели, а в глазах сверкали вспышки разлетающихся в стороны цветных огоньков.

Гас сел и обнял жену за талию. Огненный шар с пронзительным свистом взмыл в небеса и взорвался множеством искр. Свет рассыпался по одеялу прерывистыми красными, белыми и синими отблесками. Зак повернул голову, и их с братом глаза встретились. Лицо Рафферти озарила лучезарная улыбка, которая была ярче любой ракеты.

И все же, и все же... Мысль пришла к Гасу, больше напоминая дурное предчувствие, давящую боль в груди. Ему вдруг подумалось, будто что-то витало в воздухе между ними, между его женой и его братом.

Что-то, что он сию минуту разрушил, шагнув на заколдованный участок, образованный одеялом, на котором эти двое сидели. Будто ударил молотком по тонкому льду.

Но мысль ускользнула и была им напрочь забыта, когда Клементина положила руку на его колено и наклонилась к нему, и Гас глубоко вдохнул запах диких роз и почувствовал тепло её тела.

– Посмотри на нашего Чарли, – сказала она. – Спит, как маленький ангелочек, пока с неба сыплется огонь. – И жена рассмеялась таким привычным смехом, мягким и чистым, как свежий снег. И вместе они взглянули на своего сына, и вместе улыбнулись.

ГЛАВА 22

Их сынок, их Чарли погиб в конце августа, когда на черемухах висели сочные и черные ягоды. Небо было таким голубым, а воздух – таким чистым, что очертания гор резко выделялись на горизонте. Река ловила солнечные лучи, отражая их в небеса, а мягкая высокая трава цветом напоминала волосы ребенка.

* * * * *

Последующие дни Клементина удерживала в сознании те минуты, снова и снова переживая их. Воспоминания походили на беспрерывно крутящуюся вокруг ее головы петлю лассо. Начиналось всегда с того, как она стоит у кухонного окна, а мужчины в загоне спаривают племенного жеребца с кобылой.

На кухне пахнет овсянкой, которую Клементина сварила в то утро на завтрак. День выдался теплый, и тополя повернули листья к солнцу. Вороватые сойки налетают на рассыпанный по двору куриный корм, а Чарли понарошку стреляет в них из деревянного ружья, высовываясь из-за перил крыльца.

– Бах! – вопит озорник. – Вы покойники! Бах! Бах!

Мужчины заводят жеребца в загон. Кобыла стоит с широко расставленными задними ногами, ее хвост отодвинут в сторону, женское естество обнажено. Жеребец с важным видом гарцует, встает на дыбы и громко ржет, как делал и раньше. С гордо стоящим огромным органом он взгромождается на кобылу и вонзается в нее, укусив за шею, и она тоже ржет.

Пойманная в ловушку памяти Клементина наблюдает за случкой не постоянно. Иногда она отворачивается от кухонного окна, поскольку ей ненавистно, как жеребец, покрыв кобылу, отскакивает прочь и будто бы презрительно кривит губу.

Но независимо от того, смотрит Клементина в окно или нет, она всегда слышит звонкий смех Чарли. И внезапно понимает, что он больше не стреляет в соек с крыльца. Мальчик бежит к загону, где гарцует, ржет и подобно косе рассекает копытами воздух жеребец. Сорванец бежит и что-то кричит, и смеется, смеется, смеется.

И она тоже бежит изо всех сил, пробиваясь ногами сквозь воздух, густой, как сорговый сироп. И тут весь мир взрывается криками и диким ржанием, и вихрь пыли поднимается вверх, скрывая солнце.

Пыль рассеивается. Гас стоит на коленях в загоне, и ужасные звуки вырываются из его груди. Перелетает с забора на столб сойка-пересмешница, завывает в тополях ветер, а Чарли больше не смеется.

Клементина все бежит и бежит, пока не врезается в прочную стену груди своего любимого. Его ладони сильно сжимают ее руки, удерживая Клементину на месте. Лицо мужчины серо от пыли, все еще витающей в воздухе.

– Пусти меня к нему. Я должна его увидеть, – скулит она, и именно в этот миг в её душе воцаряется холод.

Любимый пытается прижать ее голову к своей груди, пытается застить ей глаза своим сердцем.

– Нет, дорогая, не нужно этого. Его больше нет.

Частичка ее сознания уже прожила тысячу лет в будущем, где нет Чарли, где не осталось ничего, кроме этой минуты, и если воспоминания начинаются с того, как она стоит у кухонного окна, то они должны иметь и завершение, как петля лассо над головой. Клементина обязана была увидеть Чарли мертвым, чтобы знать наверняка.

Поэтому она отстраняется от любимого и медленно идет к загону. Качая сына на руках, Гас пронзительно воет в небо. Крови не видно, только маленькая капелька в уголке рта ребенка. Глаза мальчика открыты, но лишены света. Теперь свет померк во всем мире, ведь грудь Чарли вдавлена, а он сам – мертв. Мертв.

* * * * *

Клементина сидела в кресле-качалке из гнутой лозы и смотрела в окно спальни. Плетеное кресло скрипело при покачивании, а изогнутые полозья скрежетали по грубому сосновому полу. Весь мир купался в ярком солнечном свете, но скорбящая мать куталась в красивое стеганое одеяло ручной работы, подаренное Ханной. Для Клементины свет померк повсюду, и ей было холодно.

Она качалась, глядя в окно на лачугу охотника на буйволов, на широкую плоскую серебряную ленту реки, на стога сена в тени гигантских тополей. И на могилу Чарли. Вот уже два месяца, как сына похоронили. В тот день она тоже качалась в этом кресле и слушала звуки смерти: треск пилы и стук молотка, сбивающего гроб, лязг и звон лопат, копающих могилу… и рыдания мужа. Но не ее. Она не плакала. Совсем не плакала.

Клементина стояла у разверстой могилы и вдыхала запах сырой сосны гроба и свежевырытой земли, и каждый вдох казался ей кощунством. Мир сделался тьмой, мир завернули в саван, мир погружали в яму в земле. Мир представлялся ей непроницаемым кромешным мраком, но она могла слышать. Клементина слышала скрип веревки, когда гроб опускали в могилу, и шлепок, когда Чарли оказался на дне. Слышала завывающий в тополях ветер, стук ударяющихся о гроб комьев земли и рыдания мужа.

Она качалась и смотрела в окно, прижимая к груди альбом с фотографиями в белой кружевной обложке. Она так и не открыла его. Не хотела смотреть на маленьких Чарли, сотканных из света, сейчас, когда мир представлял собой лишь тьму. Когда мир лежал, запечатанный в сосновом гробу, в глубокой земляной яме.

Клементина качалась и наблюдала, как с тополей падают в реку листья, наблюдала, как их уносит далеко-далеко в море. Внутри она чувствовала себя мертвой, как эти листья, сухой и ломкой. Хорошо бы упасть в реку и уплыть по течению прочь от гор, ветра и нескончаемых пустых миль травы.

Однажды она вытащила из тайника мешочек в форме сердечка. Сжала в руке, заинтригованная его весом и солидностью. Высыпала несколько монет на колени. Многие монеты были золотыми как листья тополей. И Клементина задалась вопросом... если выбросить монеты в реку, унесет ли их в море? И не может ли она отправиться вместе с ними?

Клементина качалась, ребенок толкался у нее в животе. Ее груди отяжелели и раздулись. Она попыталась подумать о рождении этого малыша, о сладкой боли, которую ощутит, когда он будет сосать ее грудь, вытягивая из сосков живительное молоко. Но удалось представить лишь то, как новорожденный умирает, как его хоронят в земле рядом с Чарли и другим младенцем, которого она потеряла на восьмом месяце беременности.

Клементина качалась и смотрела в окно. На другой стороне двора Гас рубил дрова. Топор мелькнул в воздухе и с глухим стуком опустился: полено раскололось и щепки разлетелись в стороны, как осколки шрапнели. Клементина подумала, насколько опасна колка дров и что стоит осторожности ради удерживать Чарли подальше от отца, пока тот машет топором. И тут вспомнила. Чарли мертв.

Они продолжали жить, она и Гас, — ели, спали, занимались домашними обязанностями, на что уходил весь день, но между ними не осталось больше ничего. Иногда супруги перекидывались парой фраз, но эти слова не могли построить мост через образовавшуюся пропасть, и Клементина не выносила прикосновений Гаса.

Она качалась, наблюдая, как муж колет дрова, и вдруг услышала за спиной скрежет шпор по полу. Клементина всегда чувствовала, когда этот мужчина входил в комнату, даже сейчас чувствовала. Она по-прежнему любила его. И всегда будет. Но никогда не разговаривала с ним откровенно и не смотрела на него открыто, поскольку хотела перестать любить его, пусть это и невозможно.

Он подошел к ней так близко, что в поле зрения Клементины попала обтянутая джинсами нога в пыльном черном сапоге, хотя глаза она поднимать не стала.

– Я тут подумал, может, ты захочешь проехаться верхом к каньону буйвола, – сказал деверь.

Клементина сосредоточила взгляд на взмахах топора и ничего не ответила.

– Ты должна выйти из дома. Должна почувствовать солнце на лице и ветер в волосах. Если не ради себя, то ради ребенка, которого носишь.

– В той яме, куда вы положили моего Чарли, нет солнца, нет ветра, чтобы он трепал его волосы. Нет ничего, кроме холода и темноты.

– Клементина... – Мужчина положил руку ей на плечо. Пальцы сильно и настойчиво впились в ее плоть. – Ты должна выпустить это наружу. Попробуй плакать. Или ругаться, или кричать. Но ты должна...

В горле Клементины забурлил обжигающий горький гнев, и она сорвалась с кресла с такой силой, что полозья со скрипом заскользили по голому сосновому полу, а альбом с фотографиями упал на пол.

– Как смеешь ты учить меня скорбеть! Я носила Чарли во чреве девять месяцев и год кормила грудью. Моего малыша! Моего сыночка!

Зак схватил ее за руки и слегка, но резко встряхнул.

– Черт бы тебя побрал, женщина. Ты убиваешь Гаса. – Клементина попыталась вывернуться из хватки, и Рафферти, пошире разведя руки, отпустил ее и сделал шаг назад. – Ты убиваешь моего брата.

Клементина почувствовала, как губы отлипли от зубов в страшном подобии улыбки.

– Ты думаешь, я бы не предпочла, чтобы в этой могиле лежал твой брат? – Она указала несгибаемым трясущимся пальцем в окно. – Чтобы вместо моего сына там лежали вы оба?

Мгновение Зак молчал, лишь сверлил ее медными глазами. Затем покачал головой.

– Нет, это не так.

Клементина закрыла глаза, чтобы не видеть муку на его лице, и слабо беспомощно пискнула:

– Оставь меня в покое. Я хочу, чтобы меня просто оставили в покое.

– Ах, Клементина. – Что-то коснулось ее щеки, и Клементина резко отпрянула от Зака.

– Не прикасайся ко мне. Я этого не выношу.

– Чего ты от нас ждешь? – Он наполовину отвернулся от нее, вцепившись руками в спинку кресла так сильно, что костяшки пальцев побелели, а плечи ссутулились. – Мы тоже любили мальчонку. И тоже страдаем. Так чего ты, черт возьми, от нас хочешь?

Клементина рассмеялась – хриплый ломкий смех напоминал разбивающееся вдребезги стекло.

– Чего я хочу? Хочу вернуть сына. Хочу, чтобы он был здесь со мной. Хочу снова держать его в объятиях и наблюдать, как он растет и становится мужчиной. Хочу слышать его смех. Хочу смотреть, как он размазывает по лицу варенье из черемухи и пачкает волосы. Хочу целовать его на ночь и утыкаться лицом в его душистую кожу. – Ее горло сжалось, когда внутри усилилась страшная удушающая горечь. — Я хочу, чтобы мой Чарли живым вернулся ко мне сюда, где и должен быть.

– Он умер, и мы не можем этого изменить. Никто не может.

Клементина снова попыталась рассмеяться, но в горле застрял огромный колючий ком боли, и смех вырвался наружу страдальческим мяукающим стоном.

– О, нет, вы не можете этого изменить, конечно же, на то вы и мужчины. Мужчины, которые могут все, кроме как не дать жеребцу лягнуть в грудь маленького мальчика.

Она повернулась к деверю спиной и стала ждать, желая услышать, как он уходит. Но Зак долго-долго оставался на месте, и Клементина не шевелилась, сжимая челюсти, чтобы недать слабину. А когда он наконец ушел, вдруг захотела окликнуть Зака, но не смогла произнести ни слова из-за удушающего кома горечи, застрявшего в груди и в горле.

Клементина посмотрела в окно на реку, тополя, стога сена и на могилу Чарли. И вот она уже на улице, ее туфли хрустят по куриному корму, и Гас что-то кричит, но она не замечает мужа, поскольку видит только могилу сына, идет только к ней.

Её обдало порывом горячего ветра, и миссис Маккуин пошатнулась, но продолжила шагать. Ветер завывал и скорбно вопил, и Клементину окончательно захлестнула горечь, разрывая на части, что все кровоточили и кровоточили, реки крови потекли по земле, к могиле Чарли. И вот она уже у сыновнего холмика, расшвыривает полевые цветы, которые утром положил сюда Гас, расшвыривает их в ярости, ненависти и безграничном горе. Она царапала землю руками, и боль обрушивалась на нее как удары кулака, и слезы хлестали из глаз, скатываясь по щекам и образуя целые волны, океанские соленые волны. Клементина шмыгнула носом – словно ткань разорвалась – и пронзительно завыла. Ветер тут же подхватил вой. Клементина обняла беременный живот и стала раскачиваться взад и вперед на могиле Чарли, пока рыдания выплескивались одно за другим в нарастающих, раздирающих и иссушающих душу муках.

* * * * *

– Она винит в случившемся меня, – сказал Гас.

Рафферти забрал топор из поникшей руки брата и воткнул лезвие в колоду для рубки дров.

– Она винит всех и вся, включая себя и Бога.

– По крайней мере теперь она плачет. – Гас повернулся к брату отчаявшимся лицом. Под покрасневшими глазами виднелись синяки. – Это же хороший знак, верно? Это же хорошо, что она плачет?

Зак схватил брата за плечо и подтолкнул к жене. Клементина корчилась на могиле Чарли, воя и скуля по-звериному.

– Ступай, поддержи ее. Сделай это, даже если она будет бороться с тобой, но черт подери, поддержи ее.

«Давай же, брат, пока я не сделал это сам, ведь если пойду я, ты больше никогда не получишь ее назад».

Гас пошел и опустился на колени рядом с женой на холмике Чарли. Он попытался прижать Клементину к груди, а та стала вырываться, крича и размахивая кулаками. Но каким-то образом ему удалось обнять Клементину, и Гас накрепко обхватил жену руками, будто бы они оба могли так остаться до смерти. Рафферти почувствовал, как желудок сжался в кулак, и отвернулся.

Двор выглядел опустевшим. Зак подумал, что теперь двор навсегда останется таким без топочущего, хохочущего Чарли. На глаза навернулись слезы, и он заморгал, прогоняя их прочь.

Клементина по-прежнему плакала, но сейчас к ней присоединился и Гас, и по крайней мере супруги рыдали вместе.

Рафферти шел по прерии куда глаза глядят. Ему наперерез промчался заяц и юркнул в норку. Внезапно стих стрекот кузнечиков, и, мелькнув крыльями с белыми поперечными полосками, мимо пролетела сорока. Ветер на мгновение затих, а затем резко подул, донося с собой запах гари. По спине Рафферти побежали покалывающие мурашки беспокойства. Зак остановился и, прищурившись, посмотрел на юг, туда, откуда дул ветер и где над горбатыми холмами поднимались клубы густого черного дыма.

* * * * *

Дым застлал небо за несколько минут, когда бушующий степной огонь двинулся в их сторону. На улице потемнело так, что потребовалось включить лампы. Курчавый пушистый пепел мягко падал на окна как снег. Наплыли облака, но в них не было дождя, а вездесущий ветер казался таким горячим и густым, будто сам воздух страдал и горел.

Мужчины нагрузили повозку для перевозки сена бочками с водой и грудами промоченных в реке одеял и джутовых мешков и отправились на борьбу с огнем. Не прошло и часа, как они вновь вернулись за водой, их лица обгорели, волосы были опалены, а глаза полны беспокойства.

Когда водовозы в третий раз вернулись наполнить бочки, Клементина оттолкнула Гаса в сторону, взобралась в повозку и взяла вожжи. Гас был слишком усталым и напуганным, чтобы помешать ей.

Она направила повозку в кипящий котел жара и дыма. Навстречу удирали от прожорливого пламени животные. Большие стаи птиц летели, подгоняемые горячим ветром, крылья их хлопали как сотни флагов. Зайцы, куропатки и перепелки нарезали бешеные круги, словно спятили. Стада оленей и антилоп скакали по трещащей сухой траве, мелькая белыми хвостами. С вываливающимися языками и побелевшими от страха глазами коровье стадо в панике продиралось сквозь заросший кустарником каньон и пересохшие русла ручьев. Огонь несся на пару с нестихающим ветром, уничтожая все, что попадалось на пути.

Пламя лизало высокую траву как тысячи жаждущих острых языков. Огромные столбы черного дыма поднимались к облакам, отражающим от себя огонь, как медное дно сковороды. С неба сыпался дождь из горящих угольков и пепла, похожего на просеянную муку.

Многие мужчины округа Танец Дождя не побоялись выйти на переднюю линию огня, ведь хотя «Ревущий Р» был первым подворьем, которому угрожал пожар, все знали, что ненасытное пламя не ограничится одним ранчо. Шли разговоры о том, что уже в течение многих недель трава походила на сухую гнилушку и степь высохла настолько, что искра от костра или ружейный выстрел могли погрузить в огонь весь мир. Один мужчина пошутил, что хорошо бы пригласить индейцев, чтобы те сплясали танец дождя, но никто не рассмеялся. Двое новых фермеров из долины принесли плуги и провели широкую борозду, создавая противопожарную полосу. Но пламя распространялось слишком быстро, ветер дул слишком сильно, а трава была слишком сухой.

Гас приказал Клементине возвращаться домой, но она осталась. Удушающий черный дым обжигал горло и сушил глаза, зловоние горящей травы жалило нос, а падающие угольки покрывали волдырями кожу, но она осталась и боролась с огнем, стоя за противопожарной полосой вместе с мужчинами и прибивая летящие искры мокрым одеялом.

Сильный ветер гнал и кружил мерцающие угольки, перекидывая их через черную борозду, чтобы зажечь десятки маленьких мерцающих огоньков. Люди бегали от одного к другому, пытаясь затушить их мокрыми одеялами и джутовыми мешками. Рафферти заарканил одну из убегающих коров, вспорол ее и с помощью лассо потащил тушу по земле, проливая кровь. Клементина подумала, что в тот момент с почерневшим от сажи лицом, свирепыми желтыми глазами и темными терзаемыми ветром волосами он как никогда прежде походил на восставшего из ада дьявола.

Мужчины заговорили, что клин клином вышибают. Рафферти и Гас привязали пропитанные керосином веревки к рожкам седел, подожгли их и потащили по траве своего сенокосного луга, жертвуя собственной землей ради общего блага. Но ветер был слишком сильным и порывистым, а трава — слишком сухой.

К вечеру огонь распространился на лес. С громким треском он прыгал по кронам древних лиственниц и сосен. Те взрывались как порох, и словно при извержении вулкана в небо летели горящие шишки и падающие ветки, несущие огненную смерть.

– Мы не сможем остановить его! – крикнул Рафферти поверх рева и треска пламени. Сквозь дрожащее жаркое марево его высокая фигура грозно вырисовывалась на фоне красного зарева. – Нужно уносить ноги!

Остальные мужчины уже вернулись на собственные ранчо и фермы, желая спасти, что удастся. Клементина ударила по дымящейся юбке обожженным одеялом.

– Нет! Мы не можем позволить пожару победить нас! – Горящая ветка упала ей на волосы и была небрежно отброшена в сторону покрытой волдырями рукой. Жар от огня окружал Клементину так долго, что она чувствовала себя иссохшей, пустой и сухой, как шелуха от семечки. – Я не позволю пожару победить нас!

Рафферти схватил ее за руку и закричал на ухо, таща невестку к повозке:

– Возвращайся домой и быстро собирай все, чего не хочешь лишиться! У тебя, возможно, осталось минут десять!

Клементина дико огляделась по сторонам.

– Гас! Где Гас? Я не поеду без него! Без вас обоих!

– Мы двинем следом за тобой, Бостон! А сейчас давай, поторапливайся!

Зак поднял ее как мешок хмеля, усадил на сиденье повозки и ударил по крупу лошади. Кобыла с выпученными от испуга глазами с пронзительным ржанием бросилась вперед, так что Клементине пришлось ползком сместиться, чтобы взять в руки вожжи.

Первым миссис Маккуин уложила в повозку свое фотографическое оборудование. Глаза жгло, и она задыхалась в удушающей жаре. Клементина взяла одеяло, подаренное Ханной на новоселье, и, прикрыв им нос, стала дышать через него, пока бегала по дому, судорожно хватая вещи: свою библию и серебряную расческу с выгравированными на ней инициалами, венок-ловушку для снов, сделанный для нее индианкой, пару подсвечников из лосиных рогов — свадебный подарок брату от её любимого мужчины, альбом с фотографиями, заполненный изображениями, на которые она никогда больше не сможет смотреть, тяжелый мешочек с монетами в форме сердечка, который не спас ее от несбывшихся надежд и страхов, опрометчивых желаний и потерь. Клементина остановилась в комнате Чарли. Все, что она оставила в память о своем сыночке, находилось здесь, и все это были лишь вещи, которые ничего не значили без него.

А снаружи громко завывал ветер, горячий, будто из доменной печи, и впряженная в повозку лошадь вставала на дыбы в упряжке и ржала от страха. Клементина вытащила из-под кровати Чарли старую коробку из-под конфет, заполненную индейскими наконечниками для стрел, и выбежала из дома. Бугорчатое одеяло путалось в ногах, а сердце распирала вселенская давящая пустота.

Клементина почувствовала первую мощную схватку, когда взбиралась в повозку. Воздух резко вырвался из груди миссис Маккуин, будто ее ударили, и она согнулась, схватившись за тяжелый окаменевший живот. Клементина повернула голову и посмотрела через плечо на галопирующее пламя, лижущее небо и двух всадников, скачущих во весь опор перед пожаром.

– Нет! – закричала она в гневе и страхе. Клементина кричала судорожным болям, кричала громыхающей стене огня, пожирающей ее мужчин, кричала черным столбам дыма, застилающим глаза мутной обволакивающей пеленой.

Кричала Монтане.

ГЛАВА 23

Потихому дому прогрохотал тяжелый стук. Спотыкаясь, Ханна бросилась вниз по лестнице, на ходу оборачивая вокруг талии шерстяную шаль.

– Иду! – закричала она, но дверь продолжала сотрясаться под мощными ударами. – Боже мой, да иду же, иду!

Миссис Йорк распахнула дверь. На крыльце стоял Гас Маккуин, закрывая широкими плечами первые лучи восходящего солнца.

– Я хочу повидать свою жену.

Хрустя сапогами по подмороженной траве, позади него по тропинке поднимался Рафферти. Холодный ветер вызывал на воде рябь и колыхал лимонно-желтые листья осин. К забору были привязаны две верховые лошади и три вьючные.

Ханна шумно выдохнула.

– О, Гас... она только что заснула. – А спала Клементина редко. День за днем она лежала в большой постели Ханны, борясь за ребенка, все еще цепляющегося за жизнь в ее утробе, и плакала. Но почти не спала и не говорила.

– Все же, надеюсь, Клем захочет попрощаться со мной, – произнес Гас. Напряженные морщинки вокруг глаз и рта делали его жестче и старше. – А может, и не захочет, учитывая, что последние два месяца, она желала, чтобы я отправился в ад.

Ханна открыла рот, чтобы возразить, но тут до нее дошел весь смысл сказанного.

– Уезжаешь? Ты не можешь оставить ее сейчас, ты, дурак! Черт бы тебя побрал, Гас Маккуин, и куда это ты собрался? – крикнула она в спину мужчине, поскольку он протиснулся мимо нее, не дожидаясь, пока хозяйка отойдет в сторону, и сейчас, перешагивая через ступеньку, поднимался по лестнице.

– Охотиться на волков, – ответил за брата Рафферти.

Ханна повернулась к нему. Ее лицо вытянулось от удивления. Зак принес с собой запах свежести и холод конца октября. Она вздрогнула, поплотнее закутываясь в шаль.

Охотиться на волков.

Все лето серые бестии проводили парами высоко в покрытых лесом горах, где в пещерах или в норах под большими камнями рождали детенышей. А когда холодало, они собирались в большие стаи и спускались к равнинам, чтобы преследовать буйволов, но огромные стада к этому времени по большей части исчезли. Теперь волки нападали на овец и крупный рогатый скот, из-за чего сами становились предметом охоты. Люди травили и свежевали этих хищников ради денег, получаемых от ассоциаций скотоводов за их шкуры.

Наряду с проституцией это был самый отвратительный и грязный способ зарабатывать деньги из известных Ханне.

Рафферти проводил брата взглядом, и на мгновение в его лице мелькнула глубокая с трудом сдерживаемая тоска.

– Он бежит, – процедила Ханна. – Бежит от смерти Чарли, от сгоревшего ранчо и от рушащегося брака. Эта охота на волков — просто предлог. Гас бежит, и ты бежишь вместе с ним.

Рафферти вздохнул и надвинул шляпу на лоб. В своем длиннохвостом черном пальто первопоселенца со свободно свисающим со стройных бедер тяжелым ружьем, трехдневной щетиной на щеках и длинными темными волосами до плеч, Зак выглядел достаточно диким и озлобленным, чтобы сойти за охотника на волков. Этим мужчинам приходилось быть жестокими, чтобы делать свою работу, выживать зимой на равнинах и спасаться от индейцев. Те ненавидели истребителей волков больше всех остальных, поскольку от стрихнина дохли их собаки. Индеец охотнее сдерет скальп с такого охотника, нежели украдет его лошадь.

– Брат решился на это, чтобы заработать немного денег, Ханна. Мужчина должен обеспечивать свою семью, а прямо сейчас Гас настолько разорен, что того гляди будет вынужден продать свое седло. Если к весне у нас не наберется немного наличных, мы лишимся ранчо или того, что от него осталось. Мужчина должен бороться, чтобы сохранить то, что имеет.

– Мужчина также должен хотя бы иногда вспоминать о своей беременной жене. Вы, мужчины, оставляете ее одну, в одиночку справляться с ребенком. — Ханна вовремя перевела взгляд на его лицо, чтобы заметить, как в глазах Зака вспыхнуло что-то бешеное и отчаянное.

– Ты позаботишься о ней, Ханна, – сказал он, голос дрогнул на ее имени, – ты и док. К тому же Клементина... она сильная. Сильнее всех нас вместе взятых. Когда наступают тяжелые времена, она предпочитает рассчитывать на собственные силы, сама одолевает все препятствия без жалоб и хныканья.

Ханна ничего не сказала. Рафферти засунул кулаки глубоко в карманы пальто.

– Проклятье, я не могу остановить Гаса. И не могу отпустить одного.

– Он бежит, – скривилась Ханна. – Это то, в чем вы, мужчины, всегда хороши. Все как один.

* * * * *

– За каждую волчью шкуру платят по пять долларов, Клем, – сказал Гас. Он хлопнул в ладоши, пытаясь придать голосу больше энтузиазма. – Если сезон выдастся удачным, может, удастся заработать две-три тысячи.

Маккуин расхаживал по комнате, оставляя на толстом турецком ковре глубокие вмятины. Время от времени он бросал взгляды на жену, которая лежала на большой кровати под балдахином, подпираемая грудой подушек. Ее волосы были цвета беленого льна, а кожа казалась прозрачной на фоне изысканного великолепия изголовья из орехового дерева и кроваво-красных шелковых обоев. Гас не удержался от мысли о ночах, которые много лет подряд его брат проводил в этой комнате с Ханной. От вида жены в постели шлюхи Гаса замутило. Сам воздух в этой комнате смердел грехом.

Гас остановился у края кровати и взглянул на Клементину. Та подняла к нему широко распахнутые глаза, неподвижные и далекие как луна.

– Ты знаешь, что я не оставил бы тебя, малышка, если бы не был вынужден, – сказал он.

Тонкие кружева и оборки ночной рубашки затрепетали на груди, когда Клементина вдохнула.

– Конечно, не оставил бы, Гас. – Ее взгляд упал на руки, которыми она машинально обхватила свой большой живот.

– Я делаю это для тебя, – пробормотал Гас, и его голос задрожал от тяжести гнетущего его плечи груза неудач. – Я столько хотел тебе дать: большой дом и всякие удобства, но всего тебя лишил. Но я справлюсь, Клем — вот увидишь. Конечно, из-за пожара нас сильно отбросило назад, но с наличными в следующем году мы заведем новое стадо коров, и в этот раз я не позволю Заку отговорить меня от покупки лучшего племенного скота. Придет лето, и ты увидишь, как я построю тебе новый дом, больше и красивее, чем тот... – Его слова затихли, их поглотила тишина.

Кусок полена ударился о каминную решетку, послав в воздух столп искр. Порыв ветра обрушился на стекла. Гас никогда теперь не сможет слышать шипение и треск пламени или завывания ветра, не вспоминая при этом тот пожар. Огонь уничтожил дом, который Маккуин возвел для жены в первое лето их совместной жизни. Сожрал почти все их сенокосные луга и пастбища, а больше тысячи голов коров, быков и лошадей «Ревущего Р» сгорели заживо или задохнулись в густом черном дыму. Огонь отнял у Маккуинов почти все и двинулсяк тополям, реке, лачуге охотника на буйволов и к могиле Чарли. Но тут ветер сменил направление, и пламя повернуло назад, начав поглощать самое себя.

В ту ночь – слишком поздно для «Ревущего Р» – пошел дождь и затушил огонь.

Гас сел на постель и взял руку жены. Клементина не напряглась, но он почувствовал, как она отдаляется от него, отстраняется глубоко внутри.

– Я буду скучать по тебе, малышка.

Клементина посмотрела через комнату в окна, за стеклами которых восходящее солнце озаряло небо медовым цветом, а горы уже покрылись снегом. Приближалась зима.

– Возьми побольше теплой одежды, – сказала она отстраненным вежливым голосом, каким говорила с тех пор, как умер Чарли, и который Гас возненавидел. – Ешь не только бобы с салом и галеты. И постарайся держать своего брата подальше от виски.

Он с трудом сглотнул из-за кома страха и отчаяния, появившегося в его горле со дня смерти сына, пожара, а, возможно, и задолго до этого.

– Клементина... – Он хотел сжать жену в объятьях, поцеловать в губы и прикоснуться к грудям, хотел устроиться возле нее, просто полежать рядом, прижав ее к себе. И хотел признаться, как сильно нуждается в ней, нуждается в её вере в него. Что без этой веры, без ее любви он – ничто.

– Я люблю тебя, – сказал Гас и стал ждать.

И пока ждал, думал, что потеряй он жену, и останется только искать смерти, поскольку даже мысль о том, чтобы жить дальше без нее, невозможно вынести.

Клементина шевельнулась, стиснула пальцы Гаса, поднесла руку мужа к лицу и прижала тыльную сторону ладони к щеке.

– Я тоже люблю тебя, Гас.

* * * * *

Воздух колыхал расшитые стеклярусом зеленые занавески в дверном проеме гостиной. Ханна напряженно сидела на диване со спинкой, обитой золотой парчой с овальным рисунком.

Она напрягала слух, словно могла услышать происходящий наверху разговор.

– Бьюсь об заклад, он сейчас пытается уговорить Клем переехать в мой отель, – сказала она, – или остановиться у какой-нибудь более уважаемой семьи.

Ханна повернула голову к брату Гаса Маккуина, который стоял и смотрел в окно. Половицы в комнате наверху заскрипели и застонали под тяжелыми шагами.

– Впрочем, его не слишком заботил скандал, когда он принес бедняжку в мой дом в день пожара, весь обожженный и вонючий, как трубочист, да вдобавок в панике, поскольку думал, что у неё выкидыш.

– Она не уйдет, – сказал Рафферти, однако не повернулся к Ханне, – пока сама не захочет.

– Да ей и пойти-то некуда, кроме старой лачуги с дерновой крышей посреди сгоревшего ранчо.

Шаги наверху затихли. Ханна уставилась в спину молчаливого Рафферти.

– О, я знаю, что смерть малыша Чарли стала для Гаса тяжелым ударом. И вы того гляди потеряете ранчо из-за пожара. Боже, даже «Четыре Вальта», должно быть, в последнее время приносят немало головной боли. Что до твоего отца, который предъявляет свои права и решает с консорциумом вопрос о том, чтобы самому всем заправлять, надеясь стать самой большой жабой в луже под названием Радужные Ключи, так мне кажется...

– Одноглазый Джек волнует Гаса меньше всего, – оборвал ее нервную болтовню Рафферти.

«А что волнует тебя?» – хотела спросить Ханна. Все эти годы она ждала этого мужчину, делила с ним постель, но так и не поняла, что на самом деле скрывается за этими дикими желтыми глазами.

– Рафферти? – Он поднял голову и слегка повернул, однако не взглянул на миссис Йорк. – Ты можешь спасти ранчо?

– Конечно. Так же легко, как щелчком пальцев провести рой пчел через метель. — Внезапно широкая спина напряглась, а рука сжалась на стене, и живот Ханны свело от гнетущей непонятной паники. – Что этот землекоп делает у твоей калитки? — спросил Зак, и хотя его голос был ласков, слова пронзали как ледяной ветер.

Ханна сорвалась со стула, словно пороховой заряд из петарды, и подошла к другому окну, чтобы выглянуть на улицу.

Дрю Скалли. Засунув руки в карманы и потупившись, он стоял, прислонившись к ее забору. Парень был одет в рабочую одежду шахтера: грубые штаны из саржи, холщовый пиджак и тяжелые ботинки. С самого пикника на Четвертое Июля он ухаживал за ней как положено джентльмену, а Ханна не возражала, притворяясь, будто ничего не происходит и что она не хочет дальнейшего развития событий.

– Я не знаю, что он здесь делает, – сказала она, и от приступа совестливости к ее щекам прилила кровь. Внезапно Рафферти резко повернулся к ней, и Ханна сделала шаг назад, прижав руку к груди в неосознанном жесте самооправдания. – Правда не знаю!

Зак проигнорировал ее отпирательство, слегка выпятив губу.

– По крайней мере, у молокососа хватает мужества заранее показать мне, что, как только уеду, он метит занять мою половину кровати.

Ханна яростно замотала головой.

– Нет, нет. Ты ошибаешься.

– Это истинная правда, Ханна.

Зак шагнул к женщине, она отступила ещё на два шага и натолкнулась бедром на угол стола, чуть не сверзив с него гипсовый бюст и бронзовый подсвечник в форме дракона. Она попыталась обогнуть стол, но споткнулась о лапу служащей ковром шкуры медведя-гризли, и внезапно Рафферти настиг ее. Зак схватил Ханну за шею и поддел большим пальцем подбородок, вынуждая ее запрокинуть голову, чтобы сподручно посмотреть ей в глаза.

– Я прав, Ханна? Ты собираешься бросить меня ради этого мальчишки?

– Нет! – крикнула она, будто могла заглушить ложь, которую слышала в своем голосе. Ханна дернулась к любовнику, одновременно вырываясь и молотя его кулаком в грудь. – Будь ты проклят, Зак Рафферти, и не пытайся свалить все на меня! Не я любила жену собственного брата все эти го...

Она осеклась, но недостаточно быстро. Голова Зака слегка дернулась, будто Ханна ударила его, взгляд устремился к занавесям со стеклярусом и лестнице, а лицо побелело.

Горячие жгучие слезы навернулись ей на глаза, и Ханна смахнула их тыльной стороной ладони.

– Вот, черт, Рафферти, зачем ты вынудил меня сказать это вслух?

Зак протяжно выдохнул сквозь зубы.

– Ханна...

– Думал, что сможешь втихомолку бороться с чувствами и вечно скрывать их?

Она увидела, как он тяжело сглотнул, и посмотрела на его лицо. Щека Зака подергивалась. Ханна погладила его по шее — плоть была такой холодной, а мышцы так сильно сжимали горло, что казалось, будто она прикасается к мраморной статуе.

– О, Рафферти... Я не из тех, кто запросто дает советы страдающим от любви, ведь мое собственное сердце было разбито столько раз, что протекает как прогнившее ведро. – Ее руки опустились на лацканы его пальто, и Ханна слегка встряхнула Зака. – Но в порядке исключения все-таки подскажу, что тебе лучше всего сделать. Во-первых, не дай Гасу умереть этой зимой на равнинах. А затем привези его к Клементине и уезжай. Уезжай, прежде чем наступит день, когда чувства возьмут над тобой верх и ты на самом деле сделаешь с ней то, о чем до сих пор только мечтал. Уезжай, прежде чем Гас обнаружит, что женщина, которую он взял в жены, любит тебя, прежде чем он попытается прикончить тебя за это, а ты поневоле убьешь его, собственного брата. – Ханна снова встряхнула мужчину. – Уезжай из Танца Дождя, Рафферти. Пока ты не разбил вдребезги все наши сердца, включая свое собственное.

Печальная нежность смягчила жесткие линии вокруг его рта.

– Мудрый совет, Ханна... – Он снова притянул ее к себе, прижал её голову к своей шее. Зак погладил ее волосы, на мгновение его пальцы сжались, а затем отпустили. – Нам было хорошо вместе, верно, дорогая?

Ханне показалось, что сердце застучало прямо в горле. Она кивнула, проведя подбородком по грубой черной шерсти его воротника.

– Да... хорошо.

Гас тяжелыми шагами спустился по лестнице и хлопнул кулаком по занавесям со стеклярусом.

– Пойдем, брат, – крикнул он и со стуком закрыл за собой входную дверь.

Ханна и Зак отстранились друг от друга, выглядя приободренными.

– Хочешь подняться и попрощаться с Клем? – спросила она. – Гас не подумает ничего дурного.

Рафферти стоял неподвижно со свободно свисающими по бокам руками, а голову так упорно держал прямо, что даже не взглянул в сторону ступенек. Ханна никогда так сильно не любила его, как в ту минуту.

– Если я увижу ее сейчас, – сказал Зак, – то не смогу уехать. Даже ради Гаса.

* * * * *

Однажды утром месяц спустя пришел Дрю Скалли, чтобы заявить на Ханну свои права.

Он явился, когда она поливала папоротники в гостиной, а немного окрепшая Клементина отправилась прогуляться вдоль реки. Ханна увидела его из окна — Скалли стоял, прислонившись к забору, как в тот день, когда они с Рафферти попрощались. Только в этот раз парень не пошел дальше на работу, к шахте, а открыл ворота и двинулся по дорожке прямиком к ней. Лейка с громким стуком выпала из рук Ханны. Вода брызнула на подол ее алой шелковой юбки, а на ковре с изображением древа жизни расплылось мокрое пятно.

Зимнее солнце светило на удивление ярко. Его лучи лились сквозь витражное стекло окошка над дверью, и длинное пятно света на смазанном маслом сосновом полу было сплошь покрыто крошечными радужными полосками красного, желтого, голубого и зеленого цветов.

Дрю откинул в сторону расшитую стеклярусом занавеску и шагнул в комнату. Сердце Ханны неровно стучало, и каждая жилка в ее теле гудела от напряжения.

Его хищное лицо с резкими и острыми чертами походило на ястребиное. А в глазах проглядывало что-то чрезвычайно опасное и сексуальное.

Ханна смотрела, как шевелятся сухие губы гостя, когда он говорил, и задавалась вопросом, что будет, если поцеловать их.

– По городу гуляет слушок, – сказал Дрю, – что твой полюбовник оставил тебя на всю зиму, а может, и насовсем.

Миссис Йорк отбросила волосы с глаз и заставила голос звучать ровно, без придыхания.

– К вам это не имеет никакого отношения, мистер Скалли, и я буду признательна, если вы сию же минуту покинете мой дом, прежде чем я...

– Рафферти ушел, миссис Йорк, и я заявляю на вас права. – Его голос казался гортанным от голода, который она видела в его лице. Дрю сделал шаг, и Ханна скрестила руки на груди, будто тем самым могла успокоить бешено колотящееся сердце. – Я не собираюсь ждать, пока ты наконец решишь, что больше не любишь его, – продолжил говорить мужчина, подходя ближе. Ханна вздрогнула, когда Скалли коснулся ее лица, и еще раз, стоило его пальцам заскользить по щеке, в то время как губы опасно приблизились к её рту. – Я хочу тебя сейчас, Ханна Йорк, пока ты еще ощущаешь его вкус на своих губах, пока чувствуешь разницу между нами. Чтобы, когда ты будешь кончать, я знал, что ты кончаешь ради меня, а не воображаешь, будто ты с ним.

А затем Дрю поцеловал ее.

Его губы требовательно надавливали на ее рот, пытаясь открыть его. Ханна застонала и поддалась, и снова не сдержала вздох удовольствия, когда он провел языком по ее небу, погружаясь и лаская, давая тем самым наглядное представление о том, что должно произойти. У нее перехватило дыхание, когда Дрю запрокинул ее голову и прижался к её телу.

– Теперь ты моя, – промычал он. Слова прозвучали невнятно из-за того, что его язык вырисовывал круги вокруг ее языка.

– Да, – прошептала Ханна, но это единственное слово имело оглушающую силу крика. Желать и быть желанной как сейчас.

И она хотела его. О, как же она хотела этого мужчину. Прижимаясь к Скалли, Ханна схватила его за пиджак. Ее рот терзал его губы, вбирая их в себя и жадно поглощая. Целующиеся врезались в стену, а затем, ничего вокруг не видя и пошатываясь на нетвердых ногах, натолкнулись на уставленный разными вещицами стол. Не размыкая губ.

Ханна нащупала позади себя служащий скатертью арабский платок и, вцепившись в него пальцами, потянула за собой, когда они упали на пол. Бронзовый подсвечник в форме дракона с громким стуком полетел в никелированную печку. Гипсовый бюст был спасен от распада толстой шкурой медведя гризли, заменяющей ковер. Перламутровый ларчик ударил Ханну по голове, но она едва это заметила.

Она дергала одежду Дрю. Тот оторвался от нее на достаточное время, чтобы сорвать с себя пиджак и рубашку и отшвырнуть их прочь. Ханна пробежалась пальцами по его груди и ощутила дикий стук его сердца. Его плоть была горячей и скользкой от испарины вожделения. И когда Скалли вторгся в неё, она услышала, как он выдохнул нежные слова. Ханна не поверила им, поскольку была слишком мудра, чтобы верить мужским словам. Но все равно, для её ушей они прозвучали сладким перезвоном.

– Я люблю тебя, Ханна Йорк, – сказал Дрю.

ГЛАВА 24

Керосиновая лампа отбрасывала тусклый свет на убранство лавки Сэма Ву. Эрлан стояла на верхней ступени стремянки, пытаясь дотянуться до самой высокой полки. Китаянка повесила охотничий нож на крюк рядом с кучей кастетов и рукавом ханьфу смахнула пыль с коробки винтовочных патронов.

Осторожно балансируя на крошечных ступнях, миссис Ву спустилась с лестницы. Посмотрела вверх и выругалась, увидев кофемолку, красующуюся посреди нескольких мотков огнепроводных шнуров.

Эрлан воспользовалась крюком, чтобы снять кофемолку, поскольку не думала, что сегодня ее золотые лилии выдержат еще один подъем по ступенькам. И хотя ее ноги больше не представляли собой изящные дуги, ей все еще было затруднительно лазать по стремянке.

Эрлан шумно выдохнула, шелохнув пряди волос на лбу. За окном лютовала зимняя ночь, но большая пузатая печка поддерживала в лавке тепло, и китаянка тыльной стороной ладони вытерла с шеи стекающий струйками пот. Живя наложницей в доме дворянина, ее мать никогда не потела от работы. Айя, без сомнения изнеженная Тао Хуо лишилась бы чувств, увидев сейчас свою дочь с загорелыми щеками, распухшими ногами и мозолистыми руками. Но правда заключалась в том, что Эрлан нравился труд, которым она занималась, чтобы заработать один американский доллар в день.

Она услышала шаги на дощатом настиле снаружи и с уже пляшущим на кончике языка ругательством пошла к двери. Китаянка предположила, что это припозднившийся лавочник Ву наконец-то вернулся домой на ужин, но человек прошел мимо, на миг отбросив черную тень, когда попал в луч света из окошка.

Эрлан прокляла четырех богов брака, которые наградили ее таким никчемным мужем. Если бы супруги жили в Фучжоу, он наверняка засиживался бы в чайных домах. Здесь же, в Америке, Сэм Ву ходил в салуны. Вместо игры в го или шахматы он спускал свои деньги в покер. Почти каждую ночь ее супруг возвращался домой с вытянутым лицом.

Тем не менее в целом Эрлан была довольна своим замужеством и сделкой. По крайней мере она была главной в мужнином доме, и никакая свекровь ею не помыкала.

А так как самый сладкий чай можно сделать только с наичистейшей водой, Эрлан добросовестно пыталась выполнять свою часть уговора. И сейчас с чувством глубокого удовлетворения оглядела лавку. Наконец-то ей удалось добиться должной степени равновесия и гармонии, хотя на это и ушло несколько месяцев.

Теперь стопки дождевиков лежали рядом с резиновыми сапогами, а груда рабочих комбинезонов — возле рабочих рубашек. Если кто-то захочет найти красную ленту для волос, то та находилась именно там, где и следует – около кружевных воротничков. Шляпные булавки располагались вместе с подушечками для них. Жестяные лохани – рядом со складными прессами для отжима белья. Фонари — возле коробок со свечами и керосином в двадцатилитровых флягах. Леденцы на палочке, сушеные яблоки и сухари — перед соленьями. Эрлан опустила глаза на кофемолку, которую держала в руках. Ту, конечно же, будет правильно поместить рядом с кофейными зернами. И где же эти зерна...

Внезапно над дверью затренькал колокольчик. Эрлан повернулась так быстро, что чуть не упала на бочку с соломенными вениками. Миссис Ву резко втянула в себя воздух с сильным запахом клеенки и рассола.

– Ты! – воскликнула она. – Как смеешь ты так подкрадываться!

– Трудновато подкрасться, когда чертов перезвон объявляет о каждом посетителе, будто епископ в кафедральном соборе. Тебе не следовало оставлять дверь незапертой в столь поздний час. Из салунов как раз вываливаются всякие мерзавцы. И ты не должна находиться одна. Где же Сэм?

– Бесполезный член семьи играет в покер, – сказала Эрлан, а затем покраснела от удивленного взгляда Джере Скалли. В Китае, если женщина перед чужими людьми называет мужа бесполезным, то таким образом показывает свою любовь к нему, тогда как публичная похвала ставит в неловкое положение обоих. Но Эрлан постоянно забывала, что у варваров все наоборот.

Джере Скалли шагнул к ней, и она отскочила назад. Он подошел ближе, и Эрлан снова отпрыгнула от настырного гостя. Айя, она ведет себя как глупая курица, нужно остановиться. Опустив взгляд на подол ханьфу, китаянка засунула руки глубоко в рукава.

– Не бойся меня, Лили, – тихо сказал он.

Эрлан вскинула голову.

– Я и не боюсь. И не называй меня так. Мне не нравится это имя.

– Но так обращается к тебе твой муж.

– Когда ты разговариваешь со мной, то должен обращаться ко мне «миссис Ву». И даже так по-китайски неправильно. – Ни одна женщина не брала фамилию мужа, за исключением сирот или наложниц. – В Китае я – Эрлан, дочь дома По.

– Да, но ведь сейчас-то вы не в Китае, а, миссис Ву? – подмигнул ей Джере. Его корнуолльский акцент стал густым, как туман, глаза цвета дождевой воды заблестели в свете фонаря, а губы расслабленно изогнулись в усмешке. Скалли перестал наступать на нее и прислонился к прилавку, скрестив обутые в сапоги ноги.

Эрлан нервным взглядом окинула лавку. Как же ей поступить? По правилам хорошего тона следует предложить гостю чай. Но этот мужчина не гость — он нарушитель ее спокойствия.

Эрлан глубоко вдохнула, пытаясь сосредоточиться и изгнать из сердца раздражающее смятение. Ей нужно стремиться к добродетельному терпению.

– Лили, – сказал Джере, и от всеохватного, богатого земного звука его голоса самообладание Эрлан замерцало как фитиль лампы в сильный ветер. – Ты не должна была выходить за Сэма замуж, детка. – Именно это он говорил всякий раз, когда умудрялся застать ее одну, и Эрлан ненавидела это слышать. Она боялась, что однажды поверит словам Джере Скалли. – Ты не должна была позволять им принудить тебя к замужеству.

– В Китае у девушки никогда нет права выбора, решение за нее принимает семья. И даже если она выходит замуж против воли, это на всю жизнь.

– Чью жизнь? Ее или его? Разве в вашем Китае вдовы не вступают в брак повторно?

– Для женщины снова выйти замуж означает опозорить свое вдовство. Брачные узы длятся и в загробной жизни.

Джере Скалли оттолкнулся от прилавка и стал расхаживать по лавке. Взял стереоскоп и поднес его к свету фонаря, открыл банку с английской солью и понюхал её, морща большой варварский нос, пролистал стопку торговых карточек с готовыми лекарствами.

– Я смастерил для тебя подарок, – сказал Джере, внезапно повернувшись, чтобы посмотреть на нее. Он вытащил из глубокого кармана своего пиджака что-то деревянное, и Эрлан резко втянула в себя воздух. Это оказалось резное изображение священного храма — такой изящной работы, что можно было разглядеть каждую плитку и каждый камень, крошечных сторожевых драконов на углах крыш, даже миниатюрный баньян за двустворчатыми дверями.

– У мисс Лули Мэйн, школьной учительницы, есть книга с картинками про Китай, – объяснил Джере. – И в ней я увидел одно из тех зданий, о которых ты говорила на празднике, пагоду. Ну и вырезал по образцу и подобию.

Джере протянул девушке фигурку, но Эрлан боялась прикоснуться к ней. Боялась, что если дотронется, то сразу разразится слезами, а потом уже не сможет остановиться.

– Помнишь свои слова о пагоде, которая стоит тысячу лет? Я буду ждать тебя, Лили, столько, сколько придется. Пусть даже тысячу лет.

– Нет! – Эрлан оттолкнула прекрасный, но в то же время ужасный подарок и попятилась от Джере. – Нет, ты не должен. Я обязательно уеду отсюда. Вернусь в свой лао-чиа, чтобы там окончить дни свои.

– Тогда я последую за тобой, и ты сможешь окончить свои дни со мной.

– О, ты упрям, как ведро риса!

Джере вскинул голову, и уголки его рта приподнялись в озорной усмешке.

– Ведро риса? Как ведро может быть упрямым? Оно же просто стоит и все, разве нет?

– Это старая китайская мудрость.

– А по мне, так обыкновенная глупость. – Гость осторожно поставил пагоду на прилавок и шагнул к Эрлан, устремив взгляд на ее лицо, а его собственное стало жестким, как буримый им гранит. — У тебя очаровательные губы, Лили, – пророкотал Джере, и его глубокий голос опьянял подобно фимиаму. – Даже когда они упрямо поджаты, как сейчас. Я хочу поцеловать твои губы...

– Нет! – Эрлан чуть снова не упала на бочку с вениками в попытке убежать от мужчины подальше. – То, что ты предлагаешь — постыдно и бесчестно. Если ты будешь настаивать на своем, я постараюсь, чтобы наши пути никогда не пересекались.

– Ты и так стараешься.

– Я буду стараться еще сильнее. – Она имела в виду именно то, что сказала. Эрлан вздернула подбородок, чтобы показать Джере, что не шутит.

Тот секунду внимательно изучал ее, а затем резко кивнул.

– Ладно, я больше не буду говорить о поцелуях, – сдался он, и китаянка в недоверии чуть не фыркнула вслух. Какой дурак поставит на смирение Джере хотя бы одну монету?

Стук в дверь вспугнул их обоих. Волна облегчения захлестнула Эрлан, и она поспешила отпереть замок.

– Хуань йин[44]! – с показной радостью воскликнула китаянка, распахивая дверь, но затем ее лицо озарилось искренней улыбкой. – Ханна! Добро пожаловать! Заходи же, заходи! Сейчас поставлю на плиту чайник. – Эрлан замерла, когда миссис Йорк оказалась на свету. – Что такое? Что-то случилось?

Ханна сняла капюшон плаща с соболиным подбоем. Ее руки дрожали, а глаза блестели от страха.

– К-Клементине пришло время рожать. А этот дурак-доктор до конца недели отправился колесить по округу.

Эрлан издала низкий нечленораздельный возглас, повернулась и поспешила к полкам за прилавком, где хранились лекарства.

– У меня есть кое-какие травы, которые могли бы помочь, – бормотала она, открывая ящики. Китаянка наполнила травами маленькие бумажные пакетики и засунула их в свое ханьфу.

Эрлан подняла глаза и поймала устремленный на нее взгляд великана. Ей показалось странным, что она чувствует, когда он просто смотрит на нее. Чувствует, как его взгляд обжигает и вызывает покалывающее ощущение в груди, будто дьявольское виски.

– Мистер Скалли... вас не затруднит оказать мне любезность и присмотреть за лавкой, пока не вернется мой муж?

– Мне в радость оказать тебе любезность, Лили, – мягко сказал он, и на мгновение Эрлан потерялась в его теплой и нежной улыбке.

Китаянка услышала позади себя шаги Ханны и повернула голову, разрушив чары.

– У меня тут целебная мазь из полыни, листья пиретрума, женьшень и сибирский ясменник.

– Ты знаешь, что с ними делать?

– О да. У моего отца много младших братьев, у каждого из которых по несколько жен и наложниц. Я много раз присутствовала при рождении детей.

– Слава Богу, – вздохнула от облегчения Ханна. – Я заходила к другим женщинам — миссис Мартин, жене священника и миссис О'Флэррэти, чей муж раньше заведовал «Четырьмя Вальтами». Они отказались пойти со мной, поскольку Клементина находится в моем непотребном доме. – Она горько усмехнулась. – Будто думают, что подхватят какую-нибудь омерзительную заразу, едва переступят мой порог.

* * * * *

Дождь со снегом моросил с ночного неба, покрывая льдом улицы и дощатые настилы. Ветер колол лица острыми как гвозди ледяными иглами, пока женщины пробирались через борозды застывшей слякоти с зазубренными краями. Вихрь закручивал юбки вокруг ног и хлестал волосами по щекам. Скрипел вывесками, дико раскачивая их, и заглушал доносящиеся из салунов звуки пианино и банджо.

Порыв ветра втолкнул путниц в тепло и уют дома. Приподняв ханьфу, Эрлан заспешила вверх по лестнице следом за Ханной и шагнула в спальню, где пахло уксусной водой.

Над постелью склонилась женщина с татуировками на лице, обтирая обнаженные груди и живот Клементины. Она выпрямилась и повернулась к вошедшим. По изуродованным щекам текли ручейки слез.

– Я принесла теплой воды из запасов и поставила подогреваться еще, – сказала она. – Как только закипит, сразу же принесу.

Клем на постели мучилась родами, ее заполошное дыхание казалось громче ветра на улице. Пот бежал по коже ручейками. Схватки были сильными и стремительными, живот содрогался, ноги тряслись, но похоже было, что роженица не осознает свое состояние. Клементина – ее сущность – пребывала в наводящей ужас неподвижности, словно находилась вне тела женщины, изо всех сил старающейся произвести на свет ребенка. Ее лицо выглядело бледным, как старый воск.

– Милостивая Кван Йин, – воскликнула Эрлан, – она же умирает.

И к ее удивлению Ханна наклонилась и, схватив Клем за плечи, тряхнула подругу так сильно, что голова мотнулась.

– Что с тобой такое, Клементина Маккуин? Ты слишком накрахмаленная дамочка, чтобы бороться изо всех сил? Ты всегда с такой важностью говорила, мол Монтана как мужчина, и мы не дадим этому грубияну нас победить. А теперь ты собираешься позволить ему взять верх? Позволить одолеть тебя?

Глаза Клементины распахнулись. Они были пустыми и темными, как синяки.

– Оставь меня в покое, Ханна.

Ханна снова встряхнула роженицу.

– Борись, черт бы тебя побрал! Борись!

ГЛАВА 25

– Спи, телушка, баю-бай, лежи ти-ихо, не мешай! Папа лошадь объездит, к милой до-очке поспешит...

Ханна Йорк качала на руках беспокойную спеленатую малышку, напевая выразительным контральто. Но смолкла и замерла, когда женщина в кресле-качалке из конского волоса звонко рассмеялась.

– Это, – сказала Клементина и снова хихикнула, – самая странная колыбельная из всех, что я в жизни слышала.

Такой редкий в последнее время смех Клементины задел струнку в душе Ханны, и на её губах заиграла улыбка.

– Но подходит ребенку, родившемуся у скотоводов в Монтане, ты так не думаешь?

Миссис Йорк осторожно положила девчушку в пустой ящик из-под шампанского, обитый кусками стеганой ткани. Сафрони и Эрлан тут же обступили самодельную люльку, корча рожицы и воркуя, на что маленькая Сара Маккуин не обратила внимания, решив соснуть.

«Появляясь на свет, эта кроха чуть сама не умерла и мать свою не убила», – подумала Ханна, но, судя по всему, малышка Сара твердо решила остаться в этом мире, раз уж удалось родиться. Она много и часто ела, и за последние четыре месяца так прибавила в весе, что стала напоминать палку свежей колбасы, розовую и толстую.

А еще малютка Маккуин постепенно превращалась в избалованного ребенка, с тремя-то матерями — Клементиной, Ханной и Сафрони — крутящимися возле нее сутками напролет. К ним порой присоединялась и Эрлан, которая частенько заходила с утра пораньше выпить с подругами чашечку кофе. Сегодня, в первое утро весны, она вошла, закрывая руками уши и возмущаясь, что крики несчастной крошки слышны от самой лавки. Маленькая Сара не спала всю ночь, мучаясь коликами в животике, и явно хотела, чтобы весь остальной мир принял участие в ее болезни.

Ханна оперлась бедром о край черного лакированного письменного стола и взяла чашку, дуя на кофе, чтобы остудить.

– Будем надеяться, что сон в ящике из-под шампанского не привьет Саре пристрастие к этому напитку. Чем ты пользовалась при рождении предыдущего ребенка, Клементина — ящиком из-под петард? В следующий раз тебе, пожалуй, стоит...

– В следующий раз! – возмущенно воскликнула миссис Маккуин. Она сидела в кресле-качалке, в котором обычно кормила Сару, и слегка оттолкнулась ногой, заставив полозья стукнуть по полу, подчеркивая ее мнение. – Надеюсь, мне не придется пережить столь «радостное» событие еще довольно долгое время.

– Если бы мужчинам хоть по разу пришлось вытерпеть роды, – на полном серьезе сказала Сафрони, – думаю, конгресс быстро бы принял закон их запрещающий.

Эрлан прикрыла рот рукой, заглушая смех.

– В Китае в день рождения дочери постоянно отмечается и годовщина страданий ее матери.

– Ха! – фыркнула Ханна и сделала глоток обжигающего кофе, такого крепкого, что ложка стояла. — А разве китайские женщины не мучаются, рожая мальчиков?

– Конечно, мучаются, но мальчики желанны, а девочки — нет.

Женщины хором возмущенно запротестовали, и Эрлан громко рассмеялась.

В камине затрещало тополиное полено, и по комнате распространился древесный запах. Внезапная боль сладкого удовлетворения пронзила грудь Ханны, такая сильная, что чуть не закружилась голова. Миссис Йорк перевела взгляд от одной дорогой подруги к другой. Сафрони в атласном одеянии шлюхи с вытатуированными на лице слезами, чтобы весь мир смотрел и содрогался. Эрлан в голубом стеганом восточном наряде, английских сандалиях и с тоскующими по отчему дому глазами. И Клементина... Леди, выглядящая чрезвычайно по-бостонски в простом черном муслиновом траурном платье с высоким жестким воротником и очень-очень грустной.

«Какие же мы разные, – подумала Ханна. – И сколько же между нами общего: наши женские печали, страхи и ранимость. И стойкость, без которой нам бы здесь не выжить».

Сафрони подошла к окну, выглянула на улицу и внезапно повернулась, прижав руку к подбородку, чтобы закрыть татуировки.

– Мужчины, – сказала она. – Они вернулись.

* * * * *

Копыта лошадей хлюпали и чавкали, пока мужчины не остановились у забора, пробравшись через весеннюю грязь. Они выглядели заросшими: коричневые пальто из свалявшейся буйволовой шкуры, густые бороды и длинные волосы, пять месяцев не видевшие ни единого парикмахера и, судя по целости скальпов, ни одного индейца.

Ворота во двор со скрипом открылись. Скрестив руки на груди, Ханна с веранды наблюдала, как братья поднимаются по дорожке.

– Привет, Ханна, – пробормотал Гас. Оторвав взгляд от ее лица, Маккуин пригладил усы и сглотнул. – Где моя жена?

Ее так и подмывало сказать, что брошенная им жена умерла. Ханна подумала, что не грех солгать, чтобы мистер Маккуин хоть минутку заслуженно пострадал, поскольку избежал нескончаемых мучений в ноябрьскую ночь, когда шел дождь со снегом, доктор объезжал округ, ребенок шел тяжело, а сильная и стойкая маленькая женщина передумала умирать и изо всех сил боролась за жизнь, на волосок увернувшись от смерти.

– У тебя родилась дочка, – обронила Ханна, повернулась к гостям спиной и зашла в дом, вынуждая братьев следовать за ней.

Мужчины принесли с собой резкий запах монтанской грязи и буйволовой кожи. Они тяжело затопали сапогами по лестнице, позвякивая шпорами. Гас выкрикнул имя жены, и его громкий голос отразился от стен, наполняя убежище Ханны шумом и жизнью. К тому времени, как хозяйка дома поднялась в спальню, Маккуин уже держал малышку в своих больших руках. Он стоял, расставив ноги, и улыбался до ушей.

– Разве она не самая красивая девчушка в мире? – восхитился гордый отец, и его смех затопил комнату подобно солнечному теплу.

Положив руки на колени, Клементина сидела в кресле-качалке и широко распахнутыми спокойными глазами смотрела на мужа. Она не улыбалась, но явно была рада его возвращению. В ней ощущалась какая-то легкость, будто с плеч свалился тяжелый груз.

– Я назвала ее Сарой, – сказала она. – Надеюсь, ты не возражаешь.

* * * * *

– Это был дьявольски продуманный план, – огрызнулась Ханна. – С удовольствием зачать малютку и благоразумно смыться подальше на время родов.

Миссис Йорк бросила сердитый взгляд на Рафферти, который со свисающей из уголка рта сигаретой стоял, прислонившись плечом к дверному косяку. Зак выглядел ожесточенным и одичавшим с темной бородой и спутанными волосами, черты его лица стали резче и заострились, как новый перочинный нож.

– Пойду отведу лошадей в конюшню, – сказал он, качнулся от дверной рамы и исчез в коридоре.

Рафферти оставил позади напряженное молчание. Огонь затрещал, полено сдвинулось и с глухим стуком упало. И стало так тихо, что, казалось, можно было услышать шорох падающего в лесу листа.

– Что ж! – резко выдохнув, воскликнула Ханна. – Пойду-ка пораньше открою сегодня «Самое лучшее казино Запада». В первый день весны найдется много желающих отметить ее приход в кабаке.

Ее горло сжалось, а на глаза навернулись слезы, когда Ханна стала медленно спускаться по лестнице, цепляясь за перила, будто слепая. В сердце поселился холод потери, как если бы кто-то умер. Больше ничего не держало здесь Клементину, ведь ее мужчины вернулись и пришла весна – пора заниматься ранчо и растить малышку.

Ханна взяла с серванта французскую шляпку и надела ее слегка набекрень поверх ярко-красных волос, закрепив булавкой с головкой из черного янтаря. Наклонилась к зеркалу, пригладила уголки глаз, пощипала себя за щеки и пожевала губы. Сняла с деревянной вешалки-стойки плащ с соболиным подбоем, набросила на плечи и вышла на улицу навстречу первому дню весны.

* * * * *

«Нет более печального зрелища, – подумала Ханна, – чем салун в безжалостном утреннем свете».

Солнечные лучи лились сквозь широкое окно с листовым стеклом, которое она установила в прошлом году, и подчеркивали каждое пятно, каждый шрам и каждый след греха. Круги от мокрых стаканов и ожоги от сигарет на зеленом фетре игорных столов. Трещину на запыленном ромбовидном зеркале, оставленную в прошлом декабре кулаком, промазавшим мимо чьей-то головы. Жирные следы пальцев на графинах, вазах для табака и банках с пропитанными бренди фруктами, стоящих рядком за баром. В помещении пахло вчерашним пивом и виски, зимней грязью и застарелым потом. Сейчас здесь было пусто, но скоро сюда вернутся те же самые завсегдатаи, чтобы пить, курить, жевать табак, плеваться и ругаться вокруг пузатой печи.

Через оконное стекло миссис Йорк увидела, как Рафферти переходит улицу от извозчичьего двора, поднимая на сапогах комья грязи. Когда он вошел в дверь, Ханна уже укрылась за прилавком. Зак не стал снимать пальто, а значит, надолго не задержится. И шляпу оставил на голове в качестве обычного прикрытия для глаз.

Ханна ударила по стойке полотенцем.

– Ты выглядишь почти так же радостно, как проповедник, вещающий о геенне огненной. – Она налила виски на четыре пальца в стакан и подтолкнула Заку. – Как насчет чего-нибудь выпить, чтобы смыть грязь?

Рафферти покрутил стакан в пальцах, изучая коричневую жидкость, словно это был хрустальный шар, в котором таились видения неведомого будущего. Затем опустошил стакан в два глотка.

– Иди сюда, Ханна, – сказал Зак огрубевшим от выпивки голосом.

И она подошла, хотя не знала, почему вдруг повиновалась.

Рафферти повернулся, прислонившись спиной к прилавку, и притянул ее в свои объятия. Буйволиная шкура под ее подбородком была мягкой и слегка пахла сыростью. Ханна запрокинула голову и откинулась назад, чтобы получше разглядеть Зака. Его щеки вспыхнули жаром, а губы изогнулись в легкой улыбке, и Ханна ощутила отголоски прежнего желания. Рафферти наклонился к ее губам.

Ханна оттолкнула его.

– Ты не можешь просто ворваться сюда, Зак Рафферти, и вести себя так, будто ничего не случилось.

– Раньше я всегда так делал. Что ты хочешь втолковать мне, Ханна, что тебе нехорошо? Ты сейчас под месячным проклятием или перебрала ядовитого пойла накануне? Не тушуйся, выкладывай начистоту, ведь я тебя знаю как облупленную.

– Но кое-что обо мне ты так не узнал, ковбой. А мог бы и взять в толк. Кроме тех лет, когда я работала шлюхой, я всегда была верна своему дружку, пока он меня не бросал.

Зак смотрел на нее с растущим пониманием.

– Ах, вот оно как.

– Да, так оно и есть.

Ханна разрумянилась под его пристальным взглядом и отвернулась. Двумя пальцами Рафферти схватил ее за подбородок и повернул голову, заставляя взглянуть ему в глаза.

– Ты счастлива, Ханна?

Она кивнула, потом покачала головой. Короткий смешок вырвался из ее груди вместе с горестным вздохом.

– Я до смерти напугана, что так сильно люблю его, Рафферти. Слишком сильно.

Зак отпустил ее подбородок и взял пустой стакан из-под виски. Повертел его и криво улыбнулся, печально и одновременно насмешливо, словно потешаясь и над Ханной, и над собой.

– Похоже, мы с тобой – два сапога пара. До одури втрескались не в тех людей. Чертовски плохо, что мы так и не смогли полюбить друг друга. – Со стуком, прозвучавшим слишком громко в тихом помещении, он поставил стакан обратно на прилавок.

Ханна накрыла большую руку своей.

– В каком-то смысле мы любили друг друга.

– Да. – Рафферти повернул голову и подарил ей теплую улыбку. — В каком-то смысле любили. Точно.

Ханна наклонилась к нему, чтобы поцеловать в щеку, но нашла обветренные губы. И снова желание вспыхнуло в ней. Поцелуй углубился, став нежным и мягким, и остался на ее губах, когда они отстранились друг от друга.

– До встречи, дорогая, – сказал Зак, мимолетно коснувшись ее щеки подушечками пальцев.

И Ханна знала, что ее ковбой расстался с ней навсегда.

* * * * *

Клементина опустила глаза на макушку мужа. В каштановых волосах с рыжиной появились седые пряди. Миссис Маккуин загрустила, подумав о беспощадном времени и о минувших днях, которых уже не вернуть.

Зажав руки между коленями и задумчиво глядя в землю, Гас сидел на служащем стулом бочонке на улице у входной двери лачуги охотника на буйволов.

– Сара заснула, – сказала Клем.

Маккуин поднял голову, чтобы посмотреть на жену.

– Ты собираешься поговорить с ним? – спросил Гас. Клементина ничего не ответила. – Ты не сможешь отговорить его.

– Не стану и пытаться.

Идя по двору, она разок оглянулась, но не на мужа, а на хижину. На крыше распустились флоксы — предвестники наступающего лета.

Вокруг сгоревшие луга зеленели лужайками новой травы, новой жизни.

Заросли дикой сливы цвели вдоль реки, источая густой сладкий аромат. На ивах набухли и стали липкими ярко-красные почки. Пели жаворонки, квакали лягушки, а река создавала собственную музыку, глубокую и звучную как смех мужчины.

Клементина заметила рукав коричневой рубашки среди деревьев. Деверь удил рыбу. По крайней мере Зак держал палку, от которой в воду уходила леска, и в нем чувствовалось беспокойное ожидание, словно он знал, что рыба вот-вот клюнет. Клементина остановилась дальше, чем на вытянутую руку от Рафферти, не осмеливаясь подойти достаточно близко, чтобы прикоснуться к нему. Она боялась не его, а себя.

Мужчина пристально посмотрел на нее холодным неприязненным взглядом.

– Полагаю, Гас сказал тебе, что утром я уезжаю. – Клементина попыталась произнести его имя, но не смогла выдавить ни звука. – В этот раз я не вернусь.

Она знала, что этот день наступит. С тех самых пор, когда ее укусил волк и она, очнувшись, увидела в беззащитном взгляде Зака тоску влюбленного мужчины... она знала, что ему придется от нее уехать.

Зак положил удочку и поднялся на ноги. Клементина напряглась, но он не шагнул к ней, а просто глядел на нее, и этот взгляд почти превосходил то, что она была способна вынести.

– Я скажу это хоть один раз. Напоследок. Мне вовсе не следовало бы говорить этих слов, но я недостаточно силен, чтобы ускакать отсюда, не сказав их. Я люблю тебя, Клементина. Но не той благородной и целомудренной любовью, которую, кажется, ты от меня ждешь. Нет, я хочу взять тебя, сделать своей женщиной и только своей. Хочу почувствовать, как твои волосы скользят по моему голому животу. Хочу узнать вкус твоего языка у меня во рту. Хочу подмять тебя под себя и излиться в тебя глубоко-глубоко.

«О, Боже, Зак, я не заслуживаю всей этой... страсти, – подумала Клементина. – Она так велика, что внушает страх мне – слабой и недостойной. Ты всегда заставлял меня бояться».

– Клементина... – Зак оглядел реку, щурясь от ослепительного блеска солнца на воде. И пригвоздил любимую к месту горящими желтыми глазами. – Поехали со мной.

Она замерла. Даже сердце перестало биться. Между ними растянулось долгое и напряженное молчание.

– Я люблю тебя, Зак Рафферти, – произнесла Клементина.

При выдохе у Рафферти перехватило дыхание.

– Я знаю.

– Я люблю тебя, – повторила Клементина. И словно вырвалась на свободу. Она так сильно любила его. Иногда просто нужно осмелиться поймать молнию. А иногда, что сложнее, нужно решиться отпустить ее. – Ты будешь писать?

– Нет.

– Гасу. Ты мог бы писать Гасу.

Зак покачал головой. И тут он сломался. Сначала Клементина заметила сильную боль в его глазах, а затем она разлилась по всему лицу. Рафферти отвернулся, но было видно, как на его горле напряглись мышцы, сдерживая слезы.

– Ты будешь думать обо мне, – произнесла Клементина словно приказ. Он должен думать о ней, ведь она принадлежала и принадлежит ему. И всегда будет принадлежать ему.

– Клементина... – прошептал Рафферти сокрушенным и сорвавшимся голосом. – Моя любовь к тебе не прекратится с моим отъездом. Сколько бы лет ни прошло, когда вечером выйдешь на улицу и услышишь в тополях ветер, знай, что это я думаю о тебе, шепчу твое имя, люблю тебя.

По-прежнему глядя на убитое горем любимое лицо, Клементина медленно расстегнула брошь с камеей на шее, но не положила ее в руки Зака, поскольку не смела подойти к нему так близко. Миссис Маккуин оставила украшение на камне, на котором сидел Рафферти, и без оглядки зашагала прочь.

* * * * *

Гас, не поднимаясь со стула-бочонка, наблюдал, как к нему возвращается жена. Она зашла прямиком в дом, не сказав ни слова и не взглянув на него. Но он видел ее глаза.

Гас сидел, его живот сводило от страха, а ноги окаменели. Ему хотелось спуститься к реке и посмотреть в глаза Зака, поискать в них ту же тоску и боль утраты, что и во взгляде жены. Вместо этого Маккуин застыл на старом бочонке, любуясь закатом.

Он провел так всю ночь. И едва стало светать, Зак вернулся с реки или еще откуда-то, где все это время пропадал. Рафферти уставился прямо на Гаса — его глаза ничего не выражали, и братья ничего не сказали друг другу. А затем Зак скрылся в сарае.

Полчаса спустя он вышел, ведя своего оседланного серого коня. У Гаса навернулись слезы. Он заморгал, пытаясь прогнать их прочь, прежде чем брат заметил. Поскольку, к стыду своему, знал, что это слезы облегчения.

* * * * *

Клементина отодвинула занавеску, которую сделала давным-давно из отбеленных мешков из-под муки, вышив на них маленьких желтых зябликов.

Ее любимый сидел на лошади во дворе, а рядом с ним стоял Гас, глядя на брата и говоря слова прощания.

Она закрыла глаза. И представила, как выходит за дверь и идет по двору, протягивает ему руку, чтобы он смог поднять ее и усадить позади себя в седло. Представила, как уезжает вместе с ним, чтобы повсюду быть с ним и любить его вечно.

Клементина снова и снова грезила, как выходит за дверь и идет по двору, но когда снова открыла глаза, Зака больше там не было, и она лишь слышала стук копыт его коня, скачущего прочь, все дальше и дальше.