Серебро

Усыновите журавля,

удочерите озерцо.

Чиста, как девочка, земля.

Сумейте стать ее отцом.

Нельзя жить вечно в облаках.

Поймем, узнав судьбу в лицо:

нельзя всю жизнь быть в сыновьях,

когда-то надо быть отцом!

Защиты ищут дерева

от надругательств и обид…

Да сбудутся твои права,

отцовство-щит!

А над вечернею водой,

как памятник живой — стоят

березы, полнясь чистотой

в неволю угнанных девчат…

Крепки, как сыновья, холмы.

Ход времени необратим:

не нас земля растит, а мы

за веком век ее растим.

Да посетит отцовство вас,

чтоб в полной мере наконец

открылась корневая связь

в словах —

отечество, отец…

Звездная точка,

крестик мерцающий,

знак сложенья

прожигая пространство,

сын, которого нет,

вьется в ночи над нами,

ища воплощенья,

требуя своего появленья

на белый свет.

Он выбрал нас. На это

у него, наверно, свои причины.

Мне кажется —

дело в твоей красоте.

Я слышу шепот его,

в ночи различимый:

«Пустите меня на Землю.

Я устал жить на звезде».

Какое дать ему имя —

будущему пришельцу?

Сотворение мира

начинается снова с нуля.

Пусть на одну душу

звезда раскошелится,

чтоб на одну душу

стала богаче Земля!

В поле зреет рожь.

В речке ходит линь.

В тебе зреет дочь

или, может, сын.

Черноглаза ночь.

Серебро рябин.

Тебе снится дочь,

а мне снится сын.

Материнства мощь

и отцовства чин…

Я согласен — дочь!

Ты согласна — сын!

Разногласья прочь!

Их объединим:

Василиса — дочь

и Василий — сын.

Но опять невмочь

от твоих кручин:

— Дочь и еще дочь…

Помоги мне, сын!

Твои волосы пахнут

лесными цветами,

а губы твои — медуница,

нанижи на травинку

себе ожерелье

из ягоды и росы.

Высвистывает синица,

что ты — темница,

в которой томится

дочь или сын.

Земля-землица,

вода-водица,

заря-зарница,

вы всё умеете,

и не имеет

ваша волшба границ.

После того

как он покинет

святую темницу,

пусть на земле

не будет больше темниц.

И пусть будет свобода —

простая, как рожь с васильками.

Мы дадим ему родину,

где песен — невперечет.

И пускай он увидит

своими глазами,

как в ночь на Ивана Купалу

папоротник цветет…

Разное судачат

люди разные…

Будь я проклят,

если ты не будешь счастлива!

Доживем до своего праздника.

Будем жить как —

это дело частное.

Ходишь,

материнством наливаешься.

За душою ни гроша,

зато душа не вымерзла.

И дотрагиваешься

левой варежкой

смысла, замысла моего,

вымысла.

Ты уже мне родила

и лес, и озеро,

облака, дорогу

и печалью даль сладимую,

яблоки ты родила,

колосья.

Пусть звонят колокола Владимира!

Дай еще мне дочь

иль сына ясным-ясного.

Или зря

я словом коробейничал?

Будь я проклят,

ежели не будут счастливы

женщина моя,

мое дитя,

мое отечество!

Прахом пойди, прежнее!

И права не предъявляй…

Здравствуй, мой сын —

свеже-

выпеченный каравай!

Горести — пламенем гордости

начисто все сжег.

Здравствуй, мой сын —

остро

выструганный божок!

Здравствуй, из глины красной

новехонький кувшин,

не для вина и лекарства —

для души!

Вот оно — освобожденье!

Сгиньте, дурные сны!

Здравствуй,

мое отраженье

в ясном зерцале жены!

Как хороша рябины

раскаленная кисть…

На тебе, жизнь, сына!

На тебе, сыне, жизнь!

Ждали снега —

выпал дождь.

Ждали сына —

вышла дочь.

Хочешь правды?

На, вкуси —

в дочку спрятался

сын!

Долгой почтой

из глубин

в дочке — точно! —

будет сын.

Будет синим

жизни луг.

Дважды сыном

будет внук!

Будущее умещается

в метр мягкой фланели.

У него — пара глаз,

две руки

и все остальное —

как у людей.

Будущее будет!

Оно еще маленькое, но

уже — есть.

Держу на руках будущее,

наполняюсь его пульсацией,

воздухом нашего времени

прикармливаю его.

Будущее, будь во что бы то ни стало!

У человечества один выход — дети.

И, как формы для отливки будущего,

мерцают матери в окнах родильных домов.

Год Кабана. И снег

крупнее желудей…

Безумен суток бег.

Качаю колыбель.

Как жернова на мель

нице, кряхтят века…

Качаю колыбель.

Мы — люди, не мука

Тяжел и страшен груз

пиратских кораблей…

А чем я защищусь? —

качаю колыбель.

За стенкою живет

печальный менестрель.

Жаль, ночью не поет…

Качаю колыбель.

Хоть за окном зима,

но робкая форель

в лесном ручье жива.

Качаю колыбель.

Земная ось хрупка,

но тем она цельней,

что я на ней пока-

чиваю колыбель.

Все менее пробел

меж ними. Не моргай —

земля и колыбель

в одно слились. Качай!

Качаю колыбель —

дитя и всех людей,

людей и всех детей.

Качаю колыбель.

Дочка пахнет жаворонком.

Рождена зимою,

да назло заморозкам

дочка пахнет жаворонком,

клейкою листвою.

Как на вербе-дереве

распускались почки,

а на вечном дереве —

сыновья да дочки.

Стану лицом к северу,

чтоб судьбу задобрить.

Дерево ты, дерево,

возьми меня в садовники!

Чтоб крепчала, дерево,

не боялась ветра

моя дочка — веточка

с яблоком бессмертья.

Дерево могучее,

из породы вечных,

самое плакучее —

древо Человечества…

Когда судьи страшные

нож приставят к горлышку:

— Ты на что растрачивал

силушку да волюшку?

Я скажу: — Окучивал

дерево редчайшее,

может, и плакучее,

но неувядающее…

Везде проблемы —

что в Москве, что в Йемене,

торопятся народы:

нету времени.

С деньгами лучше.

И, свернувши руки кренделем,

сказал художник:

— Ни копейки времени!

Не думай, друг,

о Нобелевской премии —

валютой платят.

Если б временем…

Нет времени на дружбу —

есть на выпивку,

и мастерам перечат кустари.

А если Время наизнанку вывернуть —

вдруг нету времени

у Времени внутри?

Кончается —

как бы литраж бензиновый.

У века — тоже свой метраж.

Дел на три жизни.

Сутки не резиновые.

Кто выиграл, кто проиграл — в тираж…

Как жмет в плечах пальто —

так и по Гринвичу.

Сыграть «ва банк» иль в «Спортлото»?

Один лишь плюс —

что времени нет скрытничать:

так откровенно не жили давно.

Пьем времени расплавленное олово,

а по ночам часы на площадях —

как бунтарей

отрубленные головы

с запекшейся цифирью на усах.

Неумолима гильотина времени.

Я есть один из всех

приговоренных к ней.

С одною просьбой опускаюсь на колени:

— Дай только время

вырастить детей!

Положи голову на мое плечо.

Две души обнимутся — две тишины.

Мы не виноваты с тобой ни в чем.

Отчего ж захлестывает чувство вины?

Отчего так бешено колотится пульс?

А может, доказательства и не нужны,

что не пять у человека,

а шесть чувств.

И, наверно, первое — чувство вины.

Кого больше любишь — перед тем,

как температура, оно растет,

обжигая душу.

Но бюллетень

самый добрый доктор не дает.

Простите меня, дочери, не знаю за что.

За это же прощенья прошу у страны.

Только залюбуюсь вашей красотой—

сразу охватывает чувство вины.

Глядя в очи добрые, обращусь к жене,

глядя в очи строгие, обращусь к стране:

что-то я не сделал на земле,

подскажите мне, подскажите мне!

Суховей над пашней — я виноват.

Кривда в правду ряжена — я виноват.

Смерти реактивные над землей кружат -

я виноват, я виноват…

Чем это чувство — не знаю — искупить,

и сколько на это потратится годков?

Я не могу вас не любить.

Но будет ли радостью эта любовь?

Я дожить хотел бы до ясной седины,

крепчая в убежденье,

что меж людьми

огненное это чувство вины

пропорционально чувству любви…

Разве можно выспаться,

когда дочь не спит?

Скажи, моя радость, что болит?

Разве можно выспаться,

когда ты не спишь?

Скажи, моя любимая, о чем грустишь?

Разве можно выспаться,

когда мир не спит?

Ночники заветные — Москва и Париж…

Ты скажи, пожалуйста, что болит?

Ты скажи-пожалуйся: о чем грустишь?

Лишь яблоко стукнет о землю

и вновь немота.

В природе стоит, бронзовея,

ее молчаливое «Да».

И, в слезы одетую душу распахивая,

как врата,

ты слушаешь,

слушаешь,

слушаешь

в себе бесконечное «Да…».

Рябина уже созревает,

тяжелые гроздья качая,

и эта пора совпадает

с твоим незнакомым началом.

И опыт, накопленный раньше,

уже не годится отныне —

он опыт, но опыт вчерашней

любви и рябины.

Мы трудно с тобой начинаем,

не рвется у нас, где тонко,

и зреющего качаем

рябинового ребенка.

Нарвем этих ягод, согреем

ладони,

пусть терпкость связала

нам губы — в рябине окрепнет

нас мучающее начало.

Куда столько мы наломали?

Горчило б, да не огорчало

единое между нами

венчающее начало…

Запомни —

земля перед снегом сладка и печальна,

и веет прощаньем от брошенного жилья.

Что в небе глубоком

вчера прокричала

осенняя птица? —

«Запомни меня…»

Что лось протрубил, продираясь сквозь пущу,

и что там аукают егеря,

то в паре озер,

словно в паре наушников,

откликнется ясно —

«Запомни меня…».

Светло на душе — как грехи отпустили,

неведомо кто, но простил не виня.

И город, в котором мы трудно любили,

нам крышами машет —

«Запомни меня!».

Послушай, послушай —

словарь листопада

людским словарям — прямая родня.

Летят в нашу память,

кричат в нашу память

и листья, и люди —

«Запомни меня!»

Мы временны все, но неповторимы,

свои имена — на все времена.

Сыграем себя, мы актеры без грима.

И Гамлета голос:

«Запомни меня!».

Запомни чем сможешь —

душой или сердцем,

смеясь на бегу иль предсмертно хрипя.

Соседство по веку — тесней, чем соседство

по дому.

Я крепко запомнил тебя.

Я многое видел: объятья и корчи.

Есть в золоте — порча и свет — в серебре.

Но лучшее — это глядеть в твои очи,

забыв обо всем и о себе…

Поедем слушать соловьев

в Серебряном бору,

где никакого серебра

нет, кроме соловьиной трели.

Нет для природы никого,

кто был бы ей не ко двору

в конце столетия, верней —

в конце недели.

Забудем срочные дела,

заботы и хандру.

Работа соловья чиста,

невидима и одинока.

Мы собрались не на пиру,

жизнь не похожа на игру,

но если свищет соловей,

то в жизни нету эпилога.

Как грешники пред алтарем,

мы перед певчим соловьем.

Его серебряным шитьем расшита тишина, как шуба.

Давай рискнем, давай дерзнем

и в жизни дыры все зашьем

его иглой

серебряной, бесшумной.

Темнеет на Москве-реке.

На соловьином сквозняке

проветрим душу,

чтоб утихла боль глухая.

Душа с душой, рука в руке,

вернемся в город налегке,

язык людей

с трудом припоминая…

Гренадеры, гусары, поэты…

У красавиц —

слезинки в глазах.

Талисманы и амулеты,

упасите любимых в боях.

С поцелуем щепотку соли

пальцы в чистый батист завернули.

Это, милый, тебе от боли.

Это, родный, тебе от пули.

Эта ладанка расписная

упасет тебя от стрелы…

Были ото всего талисманы,

только не от любви.

Гренадеры, гусары, поэты,

что там подле вас короли…

Но, заветные амулеты,

что ж вы стольких не сберегли?

И наводчицею, лазутчицей

шла судьба по родным адресам…

Почему же со мной неразлучен

твой, родимая, талисман?

Сядь со мной, обними колени.

Посмотри —

сколько звездных лет

спит Земля на груди Вселенной —

удивительный амулет…

Беспомощен перед несчастьем,

на улицу из мастерской

выходит,

беззвучно взывая к участью,

художник немолодой.

Он жизнью

и мятый, и тертый,

но горек художника вид,

когда наподобие черта

беда на закорках сидит.

Он кажется встречным аскетом.

Вечерний, рабочий народ

по улицам и проспектам,

его обтекая, идет.

Он знает, что зелье хмельное

от горестей мелких спасет.

Да только с большою бедою

идут не в кабак, а в народ,

с которым розниться путями

преступно.

Тебя на ходу

легко задевают локтями —

откалывают беду.

Он чувствует интуитивно,

что, встречным благодаря,

уже полегчало,

уже откатило,

что горбиться рано и зря.

И медленно все подытожив,

он остолбенеет на миг:

не зря, видно, слово художник

созвучно со словом должник.

И может такое случиться —

однажды в тревожную ночь

народ в его дверь постучится

и молча попросит помочь…

Я в долг беру слова у языка родного —

я отдаю слова.

Мне дали тело в долг.

Возможно, с опозданьем,

но я когда-нибудь верну и этот долг.

И только ты дана не в долг и не на время,

любимая моя с глазами тишины.

Мы спишем все, что нам должны снега, сирени,

друг другу только мы

должны, должны, должны…

Благословенно будь, окно,

которое не гаснет за полночь,

заботой поздней зажжено,

бессонницею — все равно

ничем ему нельзя помочь,

и есть одно — шептать, как заповедь:

благословенно будь, окно.

Как думать хочется, что там

искусство свои тайны сказывает

на радость нашим временам.

А может, возле плитки газовой

одна из популярных драм,

где муж с женой, как птицы в клетке,

сидят на шатких табуретках,

и шаток мир, и силы нет,

и лишь един над ними свет.

Какое дивное кино:

горит зеленое окно

и мать дитя, качая, носит.

Благословенно будь, окно,

что в день — светло, как в ночь — цветно.

Того ж, кто камень в тебя бросит,

пусть перекосит!

Окно — роман, окно — проект,

окно — чертеж, окно — подрамник…

Ты — драгоценнейший подарок,

ночной проспект!

Ночами чувствуешь, как мир

трещит по швам от нервотрепок.

В нем было бы немало дыр,

но словно светлые заклепки —

окно,

окно,

окно,

окно…

Днем это видеть не дано.

Требуйте от поэта,

что невозможно от Требника!

Будущего времени космический агент —

бесприютный на земле Велимир Хлебников —

ставил главный свой эксперимент.

На степном полустанке,

где ни печки-лавочки,

от ледяного ветра индевела полынь,

замерзала женщина, и Хлебников из наволочки

доставал рукописи — превращал в теплынь.

Рукописи, в которых — завтрашнего гены,

чудо Слова русского, которое бог.

Обогрейте женщину,

если вы — гений,

подожгите рукописи у ее ног!

Отогрейте на снегу белую лебедку,

запалите рукописи, сметав в стог.

Если не спасет ее и ее ребенка,

то какое ж, к черту, ваше Слово — бог?

Наволочка, в которой вместо подушки —

пламенные черновики,

вот что такое Поэзия.

Чтоб не мерзли души,

да будут огню наши строки легки!

Испытаем, братия, стихи наши без трусости.

Вечный огонь беспощаден и свят!

Хорошо горят гениальные рукописи.

Плохие рукописи не горят.

Ни в чем не меняясь снаружи,

в ночной листопадной глуши

проснуться и вдруг обнаружить

исчезновенье души.

Как невыносимо и сложно

сознаньем понять, что душа

из тела и через окошко

неслышнее кошки ушла.

Ты думаешь — все тебе можно

и время тебе нипочем,

душа — полуночная кошка,

промокшая под дождем?!

Бродяга, исчадие ада,

отбитая трижды, куда

еще тебе, дурочка, надо

в твои-то года?

Душа, что за странные шутки?

Не вляпайся в новую грязь!..

Явилась она через сутки

и так отвечала, светясь:

«Природою данное тело

с твоей недурною башкой

не сделают доброго дела,

коль будут в разладе с душой.

Допустим, я драная кошка.

Ругая меня и кляня,

как все же бездарно и пошло

ты выглядишь без меня.

А я себя не представляю

без женщины, с чьею душой

мы, светом сливаясь, стояли

как будто свеча со свечой.

Прошу вас и повелеваю

обняться и жить не греша…»

И, тело огнем заполняя,

вернулась на место душа.

Царапается жестоко,

ну просто хоть не дыши.

И все мои черные строки —

царапины этой души.

Продавец роз

на всю выручку

накупает хлеба.

Мукомол накупает роз.

А над головой —

непродающееся небо,

в нем дырочки от звезд,

а может, и от слез.

Жизнь так и движется —

меж хлебом и розами,

и прекрасней этого, наверно, не суметь.

Продашь хлеб — купишь розы.

А продашь родину,

а продашь родину —

купишь смерть.

Ясно и чисто во мне —

словно сижу под смоковницей.

Дети растут во сне,

взрослые —

в бессонницу…

Что хочет и не умеет

сказать береза,

в чем жаждет и не решается

покаяться человек,

все говорит великая

русская проза —

это ее призванием

было, будет вовек.

Что ищет душа человека,

напарываясь на стрессы,

чего не может увидеть

дальнозоркий звездочет,

находит и открывает

отечественная поэзия.

Великая проза эпиграфы

из нее берет.

Дороги, которые нас выбирают, Алеша,

прекраснее тех,

по которым и мы могли бы пойти.

Сильно прнтяженье земли,

но сильней — гравитация прошлого:

влияет на все наши чувства — их больше пяти.

Как сказано точно:

судьба и на печке отыщет.

Да сбудется все, что нам суждено!

И страшно, Алеша, и сладко, дружище,

что Будущим нынешнее определено…

Андрей, такие ягоды у нас,

что бабушкиным можно гребешком

вычесывать из трав и — про запас.

Вставай, Андрей, по ягоды пойдем.

Особенно в окопах — поросли

окопы земляникой молодой.

Ей кланяются люди до земли.

Поклон тому, кто этой стал землей.

Как сделать жизнь

пристанищем любви?

Примет прекрасного все больше с каждым днем.

Сильнее пулеметов — соловьи.

Андрей, вставай, и по стихи пойдем.

По ягоды и по стихи, Андрей,

по речкам вброд, по пыльным перепутьям,

не под землей, а по земле — скорей

вставай, Андрей, ты страшно перепутал.

Мерцают нестинарские костры.

Вспять не течет Дунай под Измаилом…

Две наших родины,

как две родных сестры,

устали плакать

над твоей могилой…

Во мне умирает прозаик,

увидевший белый свет

пронзительными глазами —

как не увидел поэт.

Паденья и взлеты эпохи,

страстей и ошибок замес,

кто дьяволы и кто боги —

увидел он без завес.

Но душу его пронзает

судьбы беспощадный стилет…

Во мне умирает прозаик.

Его отпевает поэт.

Нелегок труд проводника —

зимой посредством кипятка

оттаивать клозет и краны.

Три мужика-боровика

всю ночь валяют дурака

и дуют водку, басурманы.

Земля мала, да велика —

от городка до городка,

от Сахалина до Урала…

Ни сына нет, ни сундука,

найти хотела мужика,

да, видно, долго выбирала.

«И я б могла в столице жить,

одежды модные носить. —

Она задумчиво закурит. —

Но так сложилась жизнь моя,

что вся страна — моя семья,

и камчадалы, и якуты…»

Крепка заварка для чайка,

и жизнь невыпито-крепка.

Мы все в ней — действующие лица.

Дай бог, чтоб мог сказать и я,

что вся страна — семья моя,

как это мыслит проводница.

Она проводит нас: «Пока!

Не отлежи себе бока.

На полке жестко — в жизни жестче».

И светится издалека

ее точеная рука,

сжимая желтенький флажочек…

Проколов колесо,

вы спешите с утра

в мастерскую, где, изощряясь в остротах,

молодые вихрастые мастера

скажут вам:

«Осторожно на поворотах!»

Я люблю мастерство человеческих рук,

работяг трудовую мирность.

Не беда, если вдруг

надломился каблук.

Нy а если душа надломилась —

сдайте душу в ремонт,

если в ней дыра,

в мастерскую поэзии,

боль не утаивая,

там работают волшебные мастера —

Пушкин, Хлебников, Есенин, Цветаева…

Белоснежнее ангельских риз

каждый день на хирурге халаты.

Выпрямляя горбатую жизнь,

сам хирург стал горбатым.

Горб его —

как рюкзак за спиной,

под завязку набитый уродством…

Распрямленною красотой

хирургия эта зовется.

К нему очередь — лет на пять —

многогорбая верблюдица.

Нету времени выпрямлять

всех, желающих распрямиться!

А недавно одна пришла,

вся в слезах виноватых:

«У меня горбата душа…»

Всполошила палаты.

Я скажу о прогрессе страны:

больше в будущем нету награды —

все прекрасны

и все стройны,

лишь хирург

и художник горбаты.

Бессонница моя — любовница моя,

красавица моя,

моя негодница,

все модницы, от зависти горя,

за красотой твоею не угонятся.

Бессонница моя — работница моя,

кормилица моя,

моя поилица,

с чем я не совладал в теченье дня,

с твоею помощью, бессонница, осилится.

Забавница моя, потешница моя,

нам по плечу,

что не по крыльям птицам.

С тобой исколесил я все моря

и полвселенной, а не только заграницу.

Безбожница моя, беспутница моя,

бессонница моя,

ты — бесприданница.

Ты — суд и подсудимому — скамья,

за все дневное от тебя сполна достанется.

Незримо мы обручены с тобой,

а наши кольца золотые

береза,

бывшая когда-то молодой,

незримо в кольца превращает годовые…

Повторяйте за мной,

как я повторял за старцем,

покоряясь мудрости

и почитая седины:

«Пускай тебе мясо достанется,

а мне кости останутся,

воспитай, мастер, моего сына!»

Воспитай, мастер, моего балбеса.

Понимаю — этот труд не пустяков,

но слишком стало много

на земле ремесленников,

надо, чтобы больше

было мастеров!

За Иуду от стыда сгорает осина,

Магдалина кается не у его ног…

Воспитай, мастер, моего сына,

чтобы он смог,

чего — не смог бог!

И не ради славы

или жизни сытной —

все равно веки накроют пятаки,

но чтоб твой сын, мастер,

своего сына

к моему сыну

привел и ученики!

Воспитай, мастер, моего сына!

Пусть под тобой не треснет земная кора.

В мире будут люди,

в людях будет сила,

пока будут в мире

мастера!

Памятники зеленеют.

Патина — их седина.

Стамбульскому нищему в шапку

бросил звезду аллах.

Скажите, кто в жизни не скомкал

ни одного блина?

Время идет, даже если

стрелок нет на часах.

Время не мама, чтобы

повязывать шелковый бантик.

В мастерской на Сретенке

мы плавили бронзу.

Можно было выпить ведро

и сразу стать памятником.

Но пили мы соответственно

московскому морозу.

Если бы я бросал по монетке

везде, куда хочется возвратиться,

мне бы понадобилось

несколько миллионов.

Лучшее в мире занятие —

кормить с ладони жар-птицу.

Чем она кормится? —

словом каленым.

Видали, что получается, —

бабы пекли блины,

а вышли часы — на угол каждому перекрестку.

Я награжден медалью

за освоение целины.

Но думаю, будет правильным

отдать ее Маяковскому.

Я бы хотел вернуться

в ту сретенскую мастерскую,

где неизвестный скульптор льет бронзу и мы — кружком.

Боже, как все-таки люди

напоминают простую

формочку для отливки

карамельных петушков!

Все, что мы с вами делаем,

это — плавление бронзы.

Ищите позы

сообразно жизненному стилю.

Все отольется вам —

слезы, грезы и розы,

главное, чтобы бронзы

для головы хватило.

Не будьте паиньками,

но не создавайте паники.

Жизнь, как щегол в форточку,

порх — и вы готовы.

Все мы формы для памятников,

формы для будущих памятников.

Будьте готовы к этому,

будьте здоровы!

Непостижимо, что мы — не вдвоем.

Холодно мне у чужого огня.

Ревность по доме твоем,

ревность снедает меня.

И, несравнима с клеймом,

душу мою раскаля,

нежность по доме твоем,

нежность снедает меня.

Скажем: добро, что тряпьем

я тебя не заменял.

Верность по доме твоем,

верность снедает меня.

Не серебром — ребром

я заплатил за тебя.

Душу не продаем,

хоть покупателей — тьма.

Ревность не рубят мечом.

Нежность не выжечь огнем.

Верность не купишь рублем.

Правит любовь конем.

Я тебя не перенес на руках

через семь мостов —

я их сжег,

потому что они не к тебе вели.

До седьмого неба выросли семь костров,

лед растаял, и по реке пошли корабли.

Мне сказала жизнь:

— Поди туда, не знаю куда… —

Я пошел туда и принес ей то, не знаю что.

И года мои были — соленые невода,

где обломки радуг

тяжелые рыбы

высекали хвостом.

На причалах стояли женщины.

Я им рыбу отдал.

Четверть века я море пахал, и столько же лет

«нет» мне слышалось в каждом полуночном «да»,

пока я не услышал «да»

в твоем полуденном «нет»

Все, что я имел за душой,

я тебе на коленях дарил

И наполнились смыслом

штормовые мои двадцать пять

И слетались из будущего перелетные календари

из ладоней наших чистую нежность клевать…

Я по ночам касаюсь твоего лица

губами моей матери, руками отца.

И радость в тебе светится и распускается

губами твоей матери, глазами отца.

А дочка, забот не зная, смотрит цветные сны.

У нее твои губы. С ума сойдут пацаны.

К ней кто-то, сирень ломая, однажды потянется

губами своей матери, руками отца…

Не спутать губ материнских или отцовых глаз.

Целуемся — как целуем явивших на свет нас.

Это моя матерь (губы мои точь-в-точь)

отца твоего целует и благодарит за дочь.

Да жаль, что послать невозможно

ни голубя, ни гонца

туда, где молчат губы матери

и руки отца…

Ты за него принимала других,

двери ему отворяла.

В каждом из них,

в каждом из них

только его искала.

Вот он стоит на пороге твоем.

Ты замираешь…

Что ж ты его

не увидела в нем —

душу и дверь запираешь?..

Одни хотят собаку,

другие — леденца,

а эта девочка хочет отца.

Бродит вроде слабого алого цветочка:

«Дядя, скажите, я — ваша дочка?»

Бьется эхо детское сирым голубочком:

«Я — ваша дочка?

Я — ваша дочка?»

Что же ты, молодчик,

вечный студент,

собственной дочке

отвечаешь «нет»?..

Увижу тебя —

обо всем позабуду на свете,

и сердце рванется в сирени,

где ткут соловьи

свою сумасшедшую песню

о саде и лете,

которую мы понимаем

как песню любви.

Увижу тебя —

мои руки окаменеют,

судьба оборвется,

падучей звездой ослепя.

Меня отпоют соловьи —

они это умеют.

Мне можно уже умирать —

я увидел тебя.

Увижу тебя —

словно враз разгадаю загадку

серебряного соловьиного словаря.

А мальчик чернильный

тугую натянет рогатку

и камешком острым

с восторгом убьет соловья.

Уже до инфаркта дошли соловьи.

до предела,

полсада, полмира,

полжизни посеребря.

Увижу тебя — задохнусь,

и ты спросишь: «В чем дело?»

Да в том то и дело,

что я уже вижу тебя…

Птицы тебя принимают за птицу.

Дикие розы — за ликую розу.

Кошки тебя принимают за кошку.

Скрипка считает своею сестрою.

Как в тебе все это может вместиться —

кошка играет на скрипке, а птица,

севши на розу, поет?

Я не пойму, и никто не поймет.

Ты мастерица взлетать и кружиться, —

значит, ты — птица.

Ты перешла мою жизнь, как дорожку, —

значит, ты — кошка.

Ноют в душе золотые занозы, —

дикая роза.

Боль усмиряешь, спасаешь от крика, —

значит, ты — скрипка.

Я ничего в тебе не понимаю,

дикую розу для кошки срываю,

в скрипке пусть птица гнездо себе вьет.

Я не уеду на красном трамвае,

только пусть вечно, меня исцеляя,

скрипка играет и роза цветет.

Я спросил одного долгожителя:

видно, часто судьба награждала его

чудесами сплошь неожиданными.

Он ответил мне: «Долгожданными!»

Жизнь с застенчивыми ужимками,

как крестьянка пред горожанами,

продает на развес неожиданное,

под прилавком держа долгожданное.

И, в стремлении жить безошибочно,

понимаем, что, как ни странно,

долгожданное — неожиданно,

неожиданное — долгожданно.

Жил я, счастье свое не высчитывая,

ворвалась ты, не предупреждая,

ослепительно неожиданная.

А глаза у тебя — долгожданные!.

Может, это и не положительно,

по судьба ведь не упреждала…

Я готовился к неожиданному,

а дождался всего долгожданного.

На костры свои беды сложите.

Зря вы страждали, зря дрожали?..

С добрым утром тебя, неожиданное.

С днем рождения, долгожданное!

Возьмите горсть земли

и возле сердца спрячьте.

Меж сердцем и землей

невидимая нить

протянется сквозь все

преграды, неудачи

и родину в душе

поможет сохранить.

Возьмите горсть земли,

а сможете — возьмите

курган, Сапун-гору,

библейский Арарат…

Не дайте их сгубить

и сердцем заслоните.

Вы сохраните их,

они — вас сохранят.

Мой сан-францисский друг,

пока не стало жарко,

пока не поздно, нам

пора в сердца вместить

ты — западное,

я — восточное полушарие.

Быть может, землю

так сумеем сохранить.

По деревне пойдешь —

на всех избах звездочки,

а в окошках матери — светлее лампад.

Что не возвращаются сыновья да дочечки?

Очи проглядели —

душами глядят.

Пол-Европы обойди —

большаки да тропочки.

Что за небывалый здесь был звездопад? —

обелиски подняли горячие звездочки,

а под ними —

косточки бессмертных солдат…

Сколько тебе лет,

маленькая звездочка?

Как тебя по имени, тихая звезда?

Это где видано —

изба пуста, как гнездышко… Э

то где слыхано —

мать — сирота…

По России пойдешь —

звездочки, звездочки…

Легче идти по Млечному Пути.

Больше звезд не надо,

хватит с нас, господи,

места нет свободного на груди…