Серебро

Вскройтесь, зимние реки,

очиститесь ото льда,

чтоб вода с венецианскими зеркалами соперничала,

и пускай отразится

новоявленная звезда —

подмосковная девчонка.

Стихни, вьюга в Москве,

уймись, магаданская мгла..

Бог войны — красный Марс

и всесильный Юпитер,

если наша земля уберечь ее не смогла,

вы теперь берегите ее и любите!

Вскройтесь, души людские,

очиститесь от обид,

от скопившейся скверны

и словесного блуда.

Пересохшие души пускай напоит

свет звезды Жени Рудневой.

Горько, что ты звезда…

Ни одна из земных не смогла

обратить меня

из полуночного — в полуденного…

На ладони налипла Вселенная, словно смола,

Женя Руднева!

Вскиньте очи в зенит,

глазейте, деревни и города

в телескопы и с колоколенки!

…С неба смотрит новорожденная звезда,

а в реке отражается

синеглазая школьница…

Кто станет землей,

кто фанерной звездой,

кто в граните воскреснет…

На войне нету возраста,

на войне все — ровесники.

В семнадцать лет — школьница,

в девятнадцать — летчица,

в двадцать три ты станешь планетой.

Выбор пал на тебя.

И другого у Времени выбора нету.

Синие комбинезоны.

Парашютный шелк.

Небесные амазонки -

Таманский авиаполк.

Багровые горизонты.

Оборванные провода.

Как пепельные соты —

сгоревшие города.

И вместо мужских ладоней

в студенческом вальсе —

лежат

голубенькие погоны

на плечиках девчат.

Как будто юная Родина

руки на плечи кладет

и говорит:

— Женя Руднева,

кто, если не ты, спасет? —

А где-то за горизонтом,

куда невозможен полет,

журавлик недорисованный

в тетрадке твоей живет.

Нет силы, что остановит

задуманное тобой:

мечтала стать астрономом,

выпало стать — звездой.

«Открою звезду, — говорила, —

чтоб свет ее голубой

священней, чем «Аве Мария»

волшебничал над душой…»

Таманская непогода…

Начало было светло:

звездочка — на погоны,

звездочка — на крыло.

Знала бы, Женя, как хочется

поддаться соблазну творчества

и, козыряя образами, доказать,

что ты —

одна из переселенок

на другие планеты,

что обитаема звезда твоя серебряная,

хотя, по науке, на ней жизни нету.

У меня навалом гипотез.

К примеру —

круговорот души в природе.

Душа не исчезает со смертью.

Значит, не умирает

и наша любовь

к Родине.

Разве может умереть любовь к Лермонтову,

к маме,

к Чистым прудам,

осыпанным листвой?..

Это, с одной стороны, называют бессмертием,

с другой стороны —

стало твоей звездой.

Все это относится к тому,

что человек не теряет,

а обретает.

Все это дается

раз в жизни

и навсегда!

….Наверняка,

наверняка она обитаема —

твоя необитаемая звезда…

Ничто в поэтической речи

в сравнение с тем не идет,

как падал над черною Керчью

горящий твой самолет.

Живая — уже неземная,

живая — еще не звезда,

живая, живая, живая

в горящих объятьях креста.

Небесная амазонка…

Ползет под тобой, склизка,

танковая колонна,

как сороконожка…

Никто уже не остановит,

ничто уже не спасет

бессмертный твой астероид —

смертельный твой самолет.

И где-то за горизонтом

сорвется, словно звезда,

журавлик недорисованный

с тетрадочного листа…

«Доченька моя, звезда,

неужели навсегда?..» —

мама станет у окна,

откуда доченька видна.

«Дочь верни, звезду возьми», —

обратится она к ветру.

«Дочь-звезду верни-возьми», —

обратится она к веку.

Ветру-веку уступлю,

но забьется под рубахой:

«Женя, я тебя люблю!» —

как на волю хочет птаха.

«Женя, я тебя люблю!» —

это шепчется листвою,

Митридатовой горою

и трамваем поутру.

«Женя, я тебя люблю!» —

так трубится журавлю

меж Землею и Тобою…

Напишу звезде записку,

в полпланеты расстелю,

чтобы было видно близко —

«Женя, я тебя люблю!».

История права. Года — бальзам на раны.

Кровавая трава взросла травой медвяной.

Но лучше бы звезда осталась безымянной,

Аукаясь в лесу, веселые земляне

вдруг смолкнут, увидав забытую землянку.

О, лучше бы звезда осталась безымянной!

Остался навсегда солдатик оловянный.

И кажется мне — смысл его улыбки странной,

что лучше бы звезда осталась безымянной..

Мне свет ее помог — надежнее, чем дратва,

стянул дыру в судьбе, как на холстине драной.

Но лучше бы звезда осталась безымянной!

Пусть лучше бы Она сынишке синеглазому

про оловянного солдатика рассказывала,

с вечернею звездой своей судьбы не связывая…

И когда

я увидел Ее,

на мгновение мне показалось,

что это не звезда,

не астероид с ослепительным длинным шлейфом,

а объятый пламенем самолет —

падает,

падает,

падает

на ползущие по нашей жизни танки.

Смеркается…

Обняв свои колени,

сижу.

Я вместе с братиславскою сиренью,

я, вместе с полушарием смиренно

вращаясь,

в полночь медленно вхожу.

Художники — отмывши акварели,

часы не дочинив — часовщики

задумались,

обняв свои колени

иль уронив лицо на кулаки.

Задумчивость — в судьбе у поколенья,

и светят перекрестками идей

на треугольниках коленей

треугольники локтей.

Колени в детстве — чтобы протирать…

Но в настоящем, будущем, прошедшем,

колени,

я хочу вас обнимать,

а если преклонять —

то перед Женщиной!

Мы наконец дождались тишины,

и, как даны неделям воскресенья,

для размышлений нам с тобой даны

колени…

Мир навопросил, но

мы — не калеки.

Я пальцы в смуглый узел завяжу.

Над чем подумать есть.

И есть колени,

…Обняв свои колени, я сижу…

Крив — прямой,

прям — кривой…

Кривые зеркала парили,

как на подрамниках холсты,

и две крахмальных поварихи

от смеха пыжились, красны.

Там, в кулаке зажав билет,

прикрыв ладошкою зевоту,

один лысеющий поэт

глядел горбатым Квазимодой.

И посетители пугались

когда у вогнутых зеркал

одни с ушами-лопухами

пятиметровыми стоял.

Так вдохновенно он пыхтел,

топорща рыжую ушанку,

что было ясно — он хотел

остаться с этими ушами.

А бабушка моя стояла,

как над вечернею водой,

и с любопытством созерцала

себя — но книзу головой,

и я смеялся, как дурак,

и стекла смех мой отражали,

когда двенадцать дураков,

похожих на меня, дрожали!

Но наступала тишина,

когда пред зеркалами

стоял безногий старшина

и балансировал руками.

Так было зеркало елейно,

что он стоял на двух ногах!

Он — ампутированной левой

земли касался — в зеркалах!

Смотрела бабушка невесело,

и мне хотелось в гладь зеркал

шарахнуть чем-нибудь увесистым!

Но он — стоял!

Пехотный старшина стоял,

в его глазах слеза дрожала,

но ни одно

из всех зеркал

его слезы

не искажало…

Лесник бородат,

лесник не похож

на нас, горожан.

В лесу бороды чернеют глаза, как два блиндажа.

Мы косим траву.

Рубахи долой!

Как спины белы!

Спина лесника клеймена звездой. Спина — обелиск!

Мы косим траву,

и коса — за косой,

как четверг за средой.

Как трудно стоять по пояс в траве, по сердце в войне!

Любимая где?

Где отчий порог?

Где преданный друг?

Все выкосила война, как коса. Какой страшный луг!

Коса за косой,

трава за травой,

четверг за средой…

Волна за волной, война за войной, вдова за вдовой.

Весна за весной,

седина с сединой,

с глазами — слеза…

А из партизан идут в лесники — обратно в леса.

Цыганки сторублевками хрустели,

веселые вертелись карусели,

аплодисменты фокусник срывал.

Ростовский рынок — шельма и шарманщик

В дырявые карманы лез карманщик,

и кто-то пьяный скрипочку терзал.

В том рынке было что-то от Ходынки.

Хрипели довоенные пластинки.

Шла женщина высокая в слезах.

Взывал — купите корень жизни! — знахарь

и кто-то соль хотел сменять на сахар,

и крест нательный продавал монах.

И маленький, как черная дробинка,

стоял я, семилетний, среди рынка —

средь фокусников, знахарей, жулья.

Еще мне соль соленой не казалась,

еще со мною скрипка не терзалась,

креста не нес, цыганка не старалась,

и женский плач касался не меня…

Мы еще не седые, но

для каруселей уже староваты.

Что ж нас намагничивает карусель,

что же мы седлаем расписных коней,

пытаясь повторить

собственное детство?

Ах, крути-крути-крути, крути весело!

Деревянная моя, расписная, песенная!

Каждый круг на карусели —

это как помолодеть

на год — кольца годовые

сходят медленно на нет.

Карусель — это время обратное.

Справа — налево: крутится Земля.

Слева направо — карусель.

Вот сливаются в одно

сплошное кольцо

люди, гнезда, березы и твое лицо.

С каждым кругом, с каждым кругом

мне все меньше лет —

двадцать пять,

двадцать один,

восемнадцать…

Ах, крути!..

…Мне восемь, и я работаю

карусельщиком,

я забираюсь наверх,

под карусельный душный парусиновый конус,

где на все четыре стороны света,

как компас,

крест-накрест чернеют

четыре бревна,

они отполированы нашими ладонями,

я вместе с другими

кручу карусельную ось,

я чувствую себя богом, от которого

зависит судьба всех

желающих прокатиться на карусели,

а вечером

я испытываю то же, что мальчики,

выгоняющие в ночное коней,

и карусель превращается в Бежин Луг…

Я мечтал купить себе настоящий —

обязательно со звонком! — велосипед,

и до сих пор во мне

смеется смуглый мальчик

и озорно язык показывает мне,

и я понимаю, что нет никакого Пегаса,

что я, пришпоривая,

сжимаю ногами

деревянные бока

карусельного конька…

Каравеллы. Капитаны.

Государства. Города.

В палисаднике у мамы вьется хмель.

Я ночами ощущаю,

как белеет голова.

Это все твои проделки, карусель!

Я люблю жизнь,

люблю эту землю —

она терпеливо

сносит наши чудачества, наши грехи,

за которые многих из нас давно бы могли

сбросить деревянные кони,

но мы продолжаем кружить,

как цифры на телефонном диске.

Кому звоним?

…И встает перед глазами

страшным предзнаменованьем

медленная-медленная,

высокая, как женский плач

карусель смерти.

Не видел ничего страшней,

когда на поворот

взамен раскрашенных коней

за гробом гроб плывет!

Вот они все:

даже страшно по именам,

все, до кого

не дозвониться, не докричаться, —

и при свете падучей звезды

я увидел,

как, подобно двум

гигантским шестеренкам,

смыкаются, помогая взаимному вращению,

карусель жизни — ведущая

и

карусель смерти — ведомая.

Место соприкосновения каруселей было еще далеко от меня,

и, сидя на своем деревянном коньке,

я подумал:

если когда-нибудь захотят

поставить памятник детству, то

пусть на самом зеленом в мире лугу

поставят пеструю и кружащуюся как юбка

ка-ру-сель!

Ах, крути-крути-крути, будни-праздники!

Мы — наездники в пути, буквы в азбуке…

Когда Твардовского не стало,

и меньше света в мире стало,

декабрь воспротестовал —

он гневно колотился в рамы

и траурные телеграммы

с высоких проводов срывал.

Хоть знали и предполагали,

но худшего не скоро ждали,

и сразу съежились, скуля,

и показалось — вместе с нами,

внутри с замершими цветами,

седая съежилась земля.

Земля замерзла, не давала

себя копать — как будто знала,

что он оставил много дел…

Простите землю и поймите —

ей все труднее на орбите

под тяжестью любимых тел.

Россия плакала открыто.

Была земля ее разрыта.

Мерз на морозе березняк.

И кто-то выговорил сипло,

что территория России

давно не уменьшалась так…

Нам петухи велят проснуться

и с головою окунуться

в происходящее вокруг.

Вставай! Рожденье солнца празднуй!

Как сердце полушарья, красный

кричит шагаловский петух!

Приобретенья нашей эры —

футбол, метро, милиционеры…

А петухи — анахронизм.

Но в них таится первородство,

они зовут нас к благородству

и в этом видят реализм!

На всей планете понедельник.

Строчит швея. Смеется мельник.

Работа — лучший карнавал!

Как генерал среди парада,

петух кричит, чтоб больше яда

не сыпать Моцарту в бокал!

Чет-нечет! У кого-то совесть

опять не ведает бессонниц,

как мертвая, спит до утра.

Так пусть вернется к ней дыханье.

Ужели мы забыли с вами

урок апостола Петра!

Сон в руку? Сами виноваты,

что есть на совести заплаты,

что мы встаем не с той ноги.

У жизни торопливый почерк,

и, словно школьный колокольчик,

нас призывают петухи

проснуться, сбросить одеяло.

сопротивленье материала

почувствовать — и победить!

Во время утренней баллады

нашелся только бы крылатый,

что не забудет разбудить.

И в этом что-то есть святое,

что со святою простотою

и рядом близко не лежит,

когда торжественнее горна

во все серебряное горло

петух под окнами кричит!

Мне не пишется, не любится…

Неудачи, неудачи…

Бит мой туз козырный дамою червей.

Если есть на свете луковицы,

от которых я не плачу,

это луковицы суздальских церквей!

Я лежу, ладонь касается травы,

как щенячьей неразумной головы.

Ты прости — приехал к полночи —

за вторжение ночное.

Тишина. Глаза в потемках не поймут —

то ли кони с колокольчиками

в августовское ночное,

то ль соборы твои белые идут.

Звездопад. И к нам с тобой из облаков,

задыхаясь, мчит созвездье Гончих Псов.

Где-то женщина утраченная…

Пусть приснится ей удача…

Поворачиваясь, глобус сыплет снегом с полюсов.

То ли в землю я просачиваюсь,

то ль земля в меня просачивается—

мы срастаемся в сиамских близнецов.

Меж лопаток, щекоча мне позвонок,

струйкой медленной меридиан протек.

Мир интимен. Полушария

ищут полного сближенья.

Помню снег — зеленый, синий, золотой…

Помню, как регулировщица,

позабывши о движенье,

снег светящийся ловила на ладонь.

Так мы все живем меж будущим и прошлым

со своей под снег подставленной ладошкой.

Мы живем, мы спотыкаемся,

нас одна качает качка —

и пилотов, и поэтов… Ничего!

Невозможна реставрация —

надо просто не испачкать

крылья белые, ладони и чело.

Обещаю тебе, Суздаль, чисто жить.

Обещаю головы не уронить...

Прикосновенье женских рук

к мужчине

равно прикосновенью рук

гончара к шершавой глине.

Спасибо Маминым Рукам,

что тянутся вослед из детства,

как в два пречистых полотенца,

в них спрячусь,

чтоб не разреветься

от неудач и мелодрам.

Я глиной прилипал к рукам

тех, кто любил

и кто отталкивал,

кто был внимателен,

кто глух, —

они лепили и оттачивали

меня —

и подо мной, покачиваясь,

свистел любви гончарный круг.

Лепившие лицо мое,

мне отпечатки ваших пальцев

не смыть,

мне с ними не расстаться.

Но если б не было Ее —

безрукой,

так светло и просто,

ни пальцем не пошевеля,

кто выпрямил бы — из вопроса

на восклицательный — меня?!

Не приведи ей, жизнь, усталость!

Кто вынянчит тогда птенцов:

и стариков, впадавших в младость,

и в старость впавших молодцов…

Чудо без рук

канувших эр…

Мир — это Лувр

и 1000 Венер!

Все безупречны.

Я ошалел:

каждая встречная —

новый шедевр!

Все это глупости.

Я не слепой,

вижу: безрукости —

ни у одной.

Все рукотворно.

Все на земле

трижды покорно

твоей пятерне!

Эта покорность

нас ублажает…

Нерукотворности!

Руки мешают!

Мы ведь не каменные…

Молю всех вокруг:

вы умейте руками,

что умеют — без рук!

Покуда восклицанья

я ставил на листках,

покуда воскресала

безрукость в рукавах,

мне женщина писала,

писала второпях:

«…подумаешь, калекша!

Истории грехи…

Без рук, конечно, легче.

А в две руки?

Понять ли вам, мужчинам,

что в наши дни

нам руки для зашиты

безрукости даны.

Блукая в трех березках,

вминая снежный наст,

нас ищете —

в Милосских,

в нас ищете —

не нас.

Я понимаю — наши

руки коротки,

и мы Милосских младше

на две руки.

В рифмованном апломбе

мы с нею не враги,

но пусть она попробует

Венерой —

в две руки!..»

и собственной

не ведал мир бедноты…

И был ее макетом

образ чистоты!

Здесь меркнет березняк.

Ее не переснять.

И не зарисовать.

Осталось — постигать!

Что Кант или Катон? —

ораторы благие…

Была пещера — ртом,

а языком — богиня!

Так это твой двойник

земной — твои черты —

живет во мне, дурит,

богиня красоты?

Так, значит, это ты

сквозь толщу лет и скалы

мне ступни обжигала,

богиня красоты?!

Молчите, неверы!

Я знаю тот клад,

где руки Венеры

безмолвно лежат!

Они суверенны.

А рядом лежат

с руками Венеры

руки солдат?.

Так корни деревьев,

пошедших на слом,

веками вдовеют

под материком.

Но чтоб не распасться

на материки,

мир взят в десять пальцев,

в две белых руки!

Довольно придумывать,

советы давать…

Не лучше ли руки

свои отыскать?

Смешны все затеи.

Не смейте копать!

А если я в землю сойду, то затем,

чтоб руки Венеры поцеловать!

Склоняюсь, Мцхета, к твоему плечу.

Я сбился с ног, прошу тебя, как маму,

скажи мне: где могила Пиросмани?

Могилу Пиросмани я ищу.

Ты, лунный медвежонок на бревне,

вы, к водопою скачущие лани,

где похоронен Нико Пиросмани? —

скажите мне.

Я сбился с ног.

Все спутано. Все скомкано.

Как стрелку размагниченного компаса,

меня кружит.

Я ошалел от буден.

Могилы нет.

И никогда не будет!

Художнику могила не нужна!

Безденежны, бездомны, безобидны,

приставка «без» и в смерти им верна —

они бессмертны, — значит, безмогильны!

Но если повстречается сирень,

вы к ней чело горячее приблизьте,

вы знайте —

это прорастают кисти

художника,

худого, как свирель…

Каракумы,

Каракумы…

Проклинаем рюкзаки!

Мы идем по Каракумам,

и за нами ишаки.

Нас двенадцать робинзонов,

нам плевать на горизонт —

в Каракумах горизонты

закруглились в колесо!

Я обуглился, как ящер

или доменная печь,

я могу —

как спичкой —

пальцем

саксаула куст поджечь!

С миражами нету сладу —

в миражах вода бежит…

Дайте нам по автомату —

расстреляем миражи!

Но бубновым барабаном

Каракум лежит, багрян.

Наши ноги барабанят

в этот вечный барабан.

И невиданным обманом,

миражом в тиши песков

поплыла под барабаны

эта песня ишаков:

«…по Каракумам с грустной думой

натощак

шагал ишак, шагал, угрюмый,

кое-как,

пустыня жжет, как сковородка

на огне,

а по спине гуляет плетка,

по спине,

вот так веками, ишаками,

по пескам

возили грузы, доставалось

ишакам,

меня гоняли, и впрягали,

и пешком,

и потому меня прозвали

ишаком,

ах, путь-дорога без дороги

нелегка,

кто пожалеет хоть немного

ишака,

на мне, поверьте иль проверьте,

столько ран,

и бьют по шкуре после смерти

в барабан…»

Но мы добрались до воды.

Мы пили. Нам сводило скулы.

И под абстрактным саксаулом

легли — ни живы ни мертвы.

А я вступил на караул,

такой нелепо обязательный.

Спит Каракум…

Мой нос, как мул,

навьючен

черными

глазами.

Я предан, как правда,

я холост, как холст,

я шарф твой хватаю, как ящеркин хвост,

но ты ускользаешь в московское лето,

в звенящую клетку —

в полуночный дождь,

и выслушав всю телефонную ложь,

я черную трубку повесил за это!

Как любят поэты — не любят поэтов.

И в звездных постелях,

подобные флейтам,

поэты лежат..

Прибеги, принесись,

любимая — мой сумасшедший флейтист!

Пускай обожжет твои оранжевый

рот мой флейтовый, мой фиолетовый рот!

Четыре стены четвертуют поэта.

Четыре стены,

как четыре портрета,

с которых сбежала, не ведая риска,

натурщица,

ящерица,

флейтистка….

И выцвела б музыка в седенький волос,

но нас выручает наш внутренний голос —

он бьется, как в флейте дыханье флейтиста,

и льется мелодия

чисто-пречисто…

Мой внутренний голос —

горячая льдинка.

Да здравствует тот музыкант-невидимка,

который во все неудачи на свете

играет на флейте,

играет на флейте!

А женщина мокрой Москвою идет.

Зеленая ящерка…

Хвост отрастет…

Но ночью ты вместо коричневой флейты

сжигаешь одну за другой сигареты…

Эта женщина далеко-далеко,

этой женщине живется нелегко.

Большерукая, как снежный человек,

ждет меня она, наверно, целый век.

У нее была тяжелая коса,

звездной полночью наполнены глаза,

от таких вот,

от таких вот, как она,

было Пушкину и Блоку не до сна.

Вот таких рублем задаривал купец —

красотою раззадоренный скупец,

а ямщик сажал с собой на облучок…

Я навек ее глазами облучен!

Эту женщину я часто обижал,

не сказав ни слова, ночью уезжал,

и летела под колеса поездам,

как ее слеза —

падучая звезда…

По планете я мотаюсь как шальной,

забываю эту женщину с другой,

мне как мальчику прозрачно и легко…

Но однажды ради той, что далеко,

я всем женщинам планеты изменю,

на второй этаж взбегу и позвоню

и предстану, словно чудо из тумана:

— Здравствуй, мама…

Для дворника беда —

дороги занесло,

и дворника метла

похожа на весло.

Шоферу не везет,

автобус без дверей

по глобусу ползет,

как синий муравей.

И маленький цыган

в дырявом пиджачке

стоит как истукан

в прохладном кабачке.

С кондукторшей до слез

флиртует постовой…

Циркач, отклеив нос,

несет его домой.

Татуирован снег

протектором колес.

А лес, пронзая снег,

торчит как рыбья кость.

Среди ночных людей

жонглирует огнем

метель, метель, метель —

невидимый жонглер.

Прости меня, прости —

в метели городской

я не могу постичь

твой белый гороскоп.

Где раньше ты была,

где ты была вчера?

От снега ночь — бела,

метель в ночи — черна.

Но это все пройдет,

снег дворник уберет,

и, рассмешив до слез,

циркач приклеит нос.

А месяц — краснолик —

над городом повис,

как петушиный крик —

головою вниз…

Ну падай, падай, снег. Крути, мой белый, сальто.

Двенадцатому месяцу пошел десятый час…

Ну падай, падай, снег, — о черные асфальты

разбейся, как гимнаст.

В шарманке декабря ты — песенка о грусти.

Ну падай, падай, снег, на тени от людей

и на самих людей. Тебя сегодня впустят

звенящим петушком на готику церквей.

Покаты плечи крыш, и у тебя заданье —

придать им белизну девичьего плеча.

Ну падай, падай, снег,

сойди в горизонтальность

извилистым путем скрипичного ключа.

Ты нынче одержим болезнью нумизмата —

коллекцию следов перебираешь ты,

а я похож на пса, который безвозвратно

в метели потерял любимые следы.

Ну падай, падай, снег, — в ладони монументов,

подслушивая смех и покрывая грех,

свидетель чьих-то слез, участник комплиментов,

надсмотрщик мостовых — ну падай, падай, снег.

Ну падай, падай, снег.

Мы в декабре бессильны,

стоим, заметены, и сыплется на нас —

как будто мы часы песочные разбили —

двенадцатого месяца одиннадцатый час…

В том сентябре

оставалось желать,

чтобы зрелость людей

сравнялась со зрелостью яблок,

и притворившись,

будто нам не тридцать,

а, по меньшей мере, втрое меньше,

мы яблони трясли,

обламывали ветви,

и красные яблоки ставили синие метки

на наших лбах и спинах.

В том сентябре

среди всех зрелых яблок

нас было только двое недозрелых.

Красивая смерть яблок не могла

коснуться нас, поскольку

тот, кто не созрел, — не может умереть.

Давай запомним себя

в том сентябре,

потому что через двенадцать месяцев,

как мы эти яблони,

нас, может быть, потрясет

или любовь, или неожиданный ветер,

в том сентябре…

Светлей, чем опушки,

чем утром окно,

сияют четыреста пушкинских 0!

Ах, черный Иванушка!

Вечера глубок…

Разматывай, бабушка, сказок клубов

Как искры из огнива,

так из него

судьба высекала четыреста О!

На пальцы ему — чтоб любил бесконечно,

четыреста звонких венчальных колечка!

О снеги! О сани!

О ночи! О дни!

Как будто четыреста нимбов над ним!

II все совмещалось

в соленом на вкус,

в последнем и в первом,

в едином:

о Русь!

Мельканье трамвая в московской метели

заставило вспомнить мельканье форели…

Мы ссорились, губы просили воды,

запахли бедою все в мире цветы,

и вот, уже вся не моя и ничья,

губами к серебряной флейте ручья

припала, надеясь найти утоленье,

и вдруг ты увидела —

против теченья,

почти незаметна, как пульс на реке,

как след от слезы на любимой щеке,

как наше последнее примиренье —

форель пробирается против теченья!

Такие же двое, как мы, две форели…

Я спал,

и, мешая цвета акварели,

сквозь долгий ручей моего сновиденья —

мельканье форели, дрожанье, движенье…

Форель устремляется против потока.

…А в городе елки и кривотолки

о гриппе, о нашем с тобой поколенье,

о ссорах семей, о сближенье планет.

И только мельканье трамвая в метели

напомнит, что жить надо жизнью форели.

Сугробное солнце…

Трамвайный билет…

Окуни лицо в черемуху,

как в крутые облака, —

полегчает, как легчало,

когда женская рука —

пальцы с кольцами чернеными —

утешала чудака…

Как она на помощь шла,

как тобою губы жгла,

наклонялась над тобою,

черной не боясь молвы,

над горячей головнею

непутевой головы!

Как лежала, вся светла,

несравнима со звездою,

не была тебе женою,

но черемухой была…

Скифские бабы не сеют не жнут.

Во поле русском —

во поле чистом,

во поле вопленном —

во поле скифском

скифские бабы Время пасут.

Вроде бы по воду вышли —

стоят,

солнцу подставив веснушки,

три великанши и пара близнят.

Или они — побирушки?

Я не видал по музеям таких.

Надо же — потянуло

к ним подойти.

А у всех пятерых

слезы катились по скулам!

Три великанши и пара меньших

Плакали, во поле глядя,

как, сыновей проводивши своих,

матери в военкомате.

Время не существует для них.

Остановись, человече,

ты хоть прекрасный,

но все-таки миг,

скифские бабы —

вечность.

После сказали мне — это роса,

в пористом камне скопившись, стекала…

Я бы хотел позабыть их глаза.

Ты никогда так по мне не рыдала!

Кто еще так на земле одинок?

Окаменевшие скрипки —

скифские бабы глядят на восток:

«Где наши скифы?»

Скифские бабы не сеют, не жнут…

Скифские слезы —

а вдруг не напрасны?

может, мужья еще и приплывут

с острова Пасхи?

Скифская девица, сколько вам лет?

…Я возвратился, с городом свыкся.

Носит любимая скифский браслет.

Что это — мода на скифство?

Как же понять мне твои по ночам

метаморфозы? —

модная баба,

а по щекам —

скифские слезы…

Купание в ручье лесном.

Цветы и птицы — вся компания.

Чудно произносить — купание,

скорее — растворенье в нем.

Все позабыть — как не дышать.

Вода серебряно-свирельна.

На свете нету акварели,

чтоб эту воду написать.

Вода не цвет, а звук, мой друг,

и волосы твои, и руки —

слагаемые в этом звуке.

Ручей тебя включает в звук.

Все, нет тебя — лесной ручей

плоть растворил, расплавил имя.

Одна душа нерастворима

среди кувшинок и камней,

она уносится, спешит

покинуть перекат опасный,

и как плавник ее прекрасный

кленовый

красный лист

скользит…

В нас что-то есть большое, сильное

от бурлаков,

что Волгой синею,

согнувши спины в три погибели,

шли бечевой когда:-то встарь,

нуждой и государем сосланы

тащить и у костра под соснами

в чужой, неведомой обители

упасть

и никогда не встать…

Мы тоже из того сословия.

Но сами, сами мы впряглись,

как баржу трудную, сосновую,

тащить поэзию всю жизнь!

Мы падаем в сугробы тающие,

проваливаемся под лед,

но, даже умерев,

мы тащим

со всеми наравне вперед!

И зная, что конечной пристани

у нас не будет впереди,

мы все же,

будущие, признанные,

идем сквозь майские дожди.

Следы в песок впечатав гордо,

неукротимы и сильны,

мы перешагиваем годы,

как будто камни-валуны..-.

Под Новый год, когда свеча

бесстрашно погибала,

вдруг ощутил я у плеча

тень внука Ганнибала.

И сквозь гусарскую гульбу

услышал я:

— Бедняга,

вставай, иди, тебя зовут

чернила и бумага…

О, будьте счастливы, друзья!

Мое исчезновенье,

прошу, предайте до утра

веселому забвенью.

Так властвуй, доброе перо,

в союзе с Словом, властвуй!

Писать о чем? О божестве —

о женщине прекрасной!

Сосновый привкус тишины

всем поровну отпущен…

Чернила были зелены,

вина и яда гуще.

Но мне в чужом дому — пенять

на то, что не лиловы?

Чем — нету разницы — писать,

пусть будет только Слово!

Чернила были зелены,

строфа зеленокрыла,

как будто веточка в снегу

зеленая светила.

Мое неловкое перо

меня так торопила,

что я пролил на черновик

зеленые чернила.

И, растекаясь по листу,

залив строфу о счастье,

в зелено деревце, в весну

чернила превращались,

и участились дрожь пера

и перебои сердца,

когда возникла из пятна

Зеленая Принцесса.

Она сказала:

— Боже мой,

спасибо за спасенье!

Отныне стало мне душой

твое стихотворенье!

Сказав свече:

— Каков костер! —

продолжила:

— Спаситель,

меня ждет верный Мушкетер,

прощайте и простите!

И в этот час, и в тот же миг

ты руки уронила

и красные на черновик

пролила чернила!

Но сказок ход всегда хитер!

И на листе бумажном

возник бубновый Мушкетер —

веселый и отважный!

Он крикнул:

— Горе не беда!

Да здравствует свобода!

Какая дивная звезда

мне светит с небосвода!

Я вызволен, я излечен

от жуткого раненья,

я вашей строчкой извлечен

из злого заточенья.

Что вас печалит? Я клянусь

любовью к тайной даме —

все будет много лучше,

чем вы думаете сами.

Судьба спасителей порой

в руках спасенных — ребус,

не представляющий труда.

Доверьтесь мне, доверьтесь!

Он шляпой красною взмахнул,

и скрипнули ботфорты,

он как щегол легко вспорхнул

и вылетел из фортки.

Нет перекрестков в небесах

и нету светофоров.

Так где же встретились они —

Принцесса с Мушкетером?

А где хотелось! Где строка

рубинового цвета

с зеленою пересеклась.

И лучше места нету.

Там слуху открывался спор

скрипичного оркестра,

и в вальсе — Красный Мушкетер

с Зеленою Принцессой…

А на земле шло торжество

и целовались маски,

и слышалось из-под небес,

из стихотворной сказки:

«Есть средство ото всех невзгод,

его не позабудьте

и в Новый год, и в старый год,

и в праздники, и в будни —

чтоб все у вас шло хорошо,

не покидайте сказок!..»

И это важно было всем,

кто в масках и без масок

отчаивался, ликовал,

кого судьба любила,

кто на бумагу проливал

старинные чернила…