Серебряная луна

Глава 2

Билл прошелся по комнате, трогая пальцами старую мебель. Он не был здесь тысячу лет, прожил за это время сотню жизней, а в маленькой комнате дома на холме все оставалось таким, как в день его отъезда. Двенадцать лет назад.

Кресло из ивы. Кряжистый стол и несуразные, но прочные табуретки вокруг. Лежанка, застеленная подозрительного вида шкурой. Грубовато сложенный камин, чьим единственным украшением была изумительной работы кованая решетка. Пучки сухих трав под потолком. И целая батарея пузатых старинных бутылей в соломенной оплетке. Краса и гордость Харли Уиллингтона, настойки на…, да на всем, что только можно представить.

Когда Биллу исполнилось тринадцать, старшие ребята подбили его выпить дешевого виски. Страшно гордясь собой, он отправился с ними на лесную вырубку и там, в полуразрушенном сарае дровосеков, приобщился к запретному доселе Миру Взрослых Мужчин. Дальнейшее он помнил плохо. Туман в голове, мерзкая слабость в ногах и желудке, холодный пот…

А потом сквозь мглу проступило лицо деда.

Дед двоился. Билли могучим усилием сконцентрировал волю и понял, что с дедом все в порядке, а рядом стоит Джим Хант, старинный и закадычный дедов дружок. Оба старика – а стариками они были уже тогда, пятнадцать лет назад – укоризненно качали головами и вели разговор, услышав который, любой инспектор по делам несовершеннолетних застрелился бы на месте.

– Нет, ты посмотри, что творится, Джим!

Почему бы им не начать продавать просто метиловый спирт? Так и писать на этикетке – метиловый спирт!

– Ну!

– Это ж надо! Чтобы с обычного ржаного пойла так тошнило!

– Ну…

– Не, я точно тебе говорю, отраву они гонят на своих заводах!

– Харли, ему все ж всего тринадцать годков…

– Вот именно! Сколько он мог выпить? Глоток, два, ну три от силы. А на вид – ему сейчас помирать.

Билл возмущенно смотрел на бессердечного деда, но сказать ничего не мог – язык не ворочался.

Потом была ночь, полная кошмаров, и утро, полное позора. Вчерашнее Билл помнил смутно, но ему было стыдно, стыдно до такой степени, что слезы наворачивались на глаза. Он ждал подзатыльника, крепкого словца, но дед даже глазом не моргнул при появлении иссиня-бледного внука.

– Садись к столу, сынок. Надо поесть.

Билл чуть не умер при этих словах, но Харли насильно усадил его вот за этот самый стол и поставил перед ним дымящуюся похлебку.

Аромат щекотал ноздри, янтарные кружочки масла плавали вокруг ложки, и парнишка сам не заметил, как съел все до конца. Как ни странно, ему действительно полегчало. Только после этого дед заговорил.

– Друг мой, ты знаешь, что я могу распознать любой самогон по запаху, назову год, когда был разлит любой бренди, да и сам готовлю отличные…, хм…, напитки?

– Д-да.

– Теперь подумай своей головой – смог бы я это делать, кабы хлестал всякую дрянь?

– Дед, я…

– Я знаю, сынок. Тебе сказали, что пора становиться мужчиной. Так часто бывает. Что ж, признайся честно – испытание оказалось не по силам.

– Дед, я больше…

– Не надо. Лучше условимся вот как. Когда тебе захочется узнать вкус спиртного, скажи мне.

Не думаю, что это случится раньше, чем через годик-два, но я буду наготове.

И все. В высшей степени непедагогично, зато честно. И совершенно правильно. Именно год с лишним Билл и думать не мог о крепких напитках. А потом, в сочельник, дед налил ему и Джиму Ханту по крошечной, с наперсток, рюмочке из одной из пузатых бутылей. Потом из другой. Из третьей. Они ели вкуснейший пирог со свининой, испеченный миссис Амандой Райан, пробовали все виды настоек старого Харли, и дед рассказывал о каждой из них.

– … Вот видишь, какой яркий изумрудный оттенок? Это смородиновые почки, третьедневошные. То есть, три дня после проклювки прошло – надо собрать, позже уже не то, кошками будет вонять. А вот эта, синенькая, из чего, как думаешь?

– Ну… Черника?

– Балбес! Черника дает лиловый цвет и пахнет паршиво. Ее надо с медом, да на лесном хвоще, тогда она аромат отпускает. А синяя – на васильках. Пшеница на это зелье идет самая отборная, крупная, без парши, а васильки собери по меже, аккуратно лепесточки обдери, а пестики с тычинками не моги, в них яд! Потом настаивай шесть дней, но не больше, а то цвет сойдет. Процеживать надо через осиновый уголь, он самый полезный. Кстати, и с похмелья осиновый уголь – первейшее дело. Верно, Джим?

– Ну!

– Дед!

– Чего?

– Ведь это самогон?

– Самогон – дурацкое слово. Сразу вспоминаются дешевые детективы. Мой собственный дед, учивший папу и меня, звал это дело декоктами. Либо эликсирами. Конечно, до эликсира мне далековато, но вообще-то мои настойки помогают от любых хворей. А секрет, знаешь, в чем?

– В чем?

– В том, чтобы не хлестать безо всякого смысла, а употреблять до первого потепления внутри. Верно, Джим?

– Н-ну!

– Тогда ты и аромат лесной или садовый учуешь, и вкус различишь, и сразу скажешь: вот эта, положим, брусничная – на гречишном меду, а вон та лимонная – на липовом.

Будет тебе удовольствие, а не дрянь во рту и в голове поутру…

Билл улыбнулся. Конечно, все эти разговоры совершенно не годились для пятнадцатилетнего паренька, но дед всегда был с ним честен.

Учил, как мог, тому, что знал сам. А когда его познания закончились (по его собственному разумению), послал внука в город. Именно в Лондоне, пару лет спустя, Билл понял, что старый Харли научил его самому главному. Жить по совести и получать от жизни удовольствие Неожиданно тень набежала на лицо молодого человека.

Все это осталось в прошлом. Жизнь больше никогда не будет приносить ему удовольствие и радость, потому что…

Потому что он убил человека.

Харли Уиллингтон сидел на скамейке на самом краю обрыва. Обрывом заканчивался сад Харли, сад, которому Общество Цветоводов Грин-Вэлли единогласно присудило бы ноль баллов. Сад бушевал, кустился и лохматился, птицы орали в нем от зари и до зари, а гнезда свои даже и не думали прятать в укромных местах. Обнаглевшие пернатые прекрасно знали, что в этом саду им не грозит ничего.

Харли наклонился, вытянул из-под скамьи пузатую бутыль в оплетке и два маленьких серебряных стаканчика. Хмыкнул, налил по несколько рубиновых капель, кроваво сверкнувших в лучах заходящего солнца. Сказал, не оборачиваясь:

– Рад видеть тебя, подружка! Раньше ты бывала легче на подъем.

– Это подъем раньше был легче, дружок.

Привет, старый разбойник.

Гортензия Вейл плюхнулась на скамейку рядом со старым Харли, приняла серебряный стаканчик, кивнула и пригубила. Некоторое время царила тишина, потом Гортензия задумчиво протянула:

– Я узнаю гвоздику, боярышник, рябину и малину. Мед – с общего сбора. А вот что еще…

– Тимьян. Вереск. И розовые лепестки.

– Ох. Харли, ты старый колдун, вот что.

Опять помолчали. Потом Харли искоса взглянул на старинную приятельницу.

– Как это ты решилась приползти в гнездо порока, да еще на ночь глядя?

– А я с Мэри. Она меня толкала в спину.

Ну а обратно будет легче. Она будет моими глазами.

– А девочка где?

– Не поверишь – нюхает цветочки. Очень ей нравятся твои мальвы. Ну а где твой?

Харли немного помрачнел.

– В доме. Нехорошо с ним, Горти. Я едва его узнал. Тощий, злой, глаза больные. Хромает сильно. Ну это-то ерунда, вылечу за неделю…

Гортензия кивнула, помолчала, а потом тихо заметила:

– В деревне уже хай поднялся. Трудно ему будет. Наши малахольные мадамы и святого доведут до сквернословия, а Билли сейчас и без них нелегко. Что с ним приключилось?

Харли беспомощно пожал плечами и тут же превратился в настоящего старика. Поникли могучие плечи, даже усы слегка обвисли.

– Не знаю, Горти. Правда, не знаю. Он все молчит и молчит. Обнял меня, расцеловал, по дому, по саду походил, все руками стенки трогал, потом поспал, но недолго. Проснулся – а вид такой, словно он пешком до Лондона и обратно сгонял. Под глазами круги, губы искусал… Ты ведь знаешь, что он теперь…

– Я знаю, что его временно отстранили.

Знаю, что была какая-то темная история. Знаю, что сейчас весь Грин-Вэлли зовет его за глаза психом и убийцей. Пока – за глаза!

– Горти, Билл не мог…

– Харли! Я ведь его увидала раньше, чем ты, и даже раньше, чем покойница Джилл, его мать, упокой, Господи, ее душеньку. Я видела, как он рос. Знаю его не хуже, чем свою Мэри.

Он хороший мальчик. Он не мог сделать ничего такого…

Старики пригорюнились, замолчали. Потом Харли тряхнул седой головой, налил еще по стаканчику рубиновой настойки.

– Ладно. Он теперь дома. У него есть я. У меня – он. В тебе, подружка, я никогда не сомневался, так что, знаешь, прорвемся. Хорошие люди друг друга разыщут. Горти?

– Да, Харли?

– Спасибо тебе.

– За что?

– За то, что пришла.

Мэри не стала мешать Гортензии разговаривать с Харли. Им было, что обсудить. Сама Мэри, не раз бывавшая в гостях у старого разбойника, отлично знала, чем заняться. Цветы, росшие в саду Уиллинггона, не росли больше ни у кого, и девушка решила воспользоваться оказией и рассмотреть их получше – ведь сейчас была пора самого буйного их цветения.

Когда они с Гортензией медленно поднимались на холм, Мэри испытывала некоторое беспокойство при мысли о встрече с Биллом, но поскольку никто не вышел им навстречу, успокоилась.

В конце концов, что за глупости! Билл Уиллингтон не был в Грин-Вэлли больше десяти лет, глупо думать, что он вообще помнит Мэри Райан, да если и помнит – они же были детьми!

Сад полностью оправдал ее надежды. Мальвы всех цветов и оттенков источали сладкий аромат, и Мэри радостно рассмеялась при виде этой красоты. Она бродила по саду, восхищаясь и наслаждаясь красотой и спокойствием. Вероятно, именно так выглядел Эдем…

С Биллом они поцеловались тоже в этом саду.

Смешно, здесь почти ничего не изменилось. Как будто время остановилось.

Тогда тоже было лето, вечер, жара, и мальвы, надо полагать, цвели так же пышно. Билл Уиллингтон стоял под раскидистой и древней яблоней – вот она, кстати, – и ухмылялся своей отвратительной, нахальной усмешечкой. Ему было пятнадцать с небольшим, а ей – почти четырнадцать, и за час до их встречи в саду Мэри поругалась вдрызг со своими подружками, потому что они смеялись над ней, называли малышкой и несмышленышем.

Ну да, да, она еще ни разу не целовалась, но ведь и все ее подружки, ладно, почти все, тоже понятия не имели, как это делается! Злая как оса, Мэри сбежала в сад к дяде Харли, потому что именно сюда она и сбегала всю жизнь, когда появлялся повод. Старый великан Уиллингтон всегда защищал ее, утешал, умел рассмешить и развеселить…

Злая Мэри Райан сердито смотрела на нахального Билла Уиллинггона. Потом он, хмыкнул и сказал:

– Чего тебе, малявка?

Эта "малявка" ее и доконала. Мэри Райан шагнула вперед, схватила обалдевшего Билла за вихры, притянула к себе и со всего маху поцеловала прямо в губы.

Мэри приложила руки к пылающим щекам.

Боже, а уж как они пылали тогда, двенадцать лет назад!

Конечно, Билл ничего не понял. Конечно, это и поцелуем назвать было трудно. Конечно, она удрала. Дала стрекача. Дунула. Слетела вниз с холма, промчалась по Центральной улице, влетела в Кривой домишко мимо ошалевших бабушек, заперлась в своей комнате и повалилась на постель. У нее горели уши, щеки, плечи – вся она горела от стыда и еще от странного торжества. Она все-таки сделала это! Она целовалась с мальчиком! Пусть даже это дурак Билл Уиллингтон, которого она терпеть не могла из-за его дурацких шуточек и ухмылок.

Мэри покачала головой и строго приказала собственным воспоминаниям отправляться спать. Повернулась, чтобы отправиться за Гортензией, – сумерки становились все гуще. И едва не заорала в голос.

Прямо перед ней стоял высокий худой парень. Глаза на изможденном скуластом лице горели каким-то мрачным огнем, губы были плотно сжаты. Темные вьющиеся волосы тронула седина. Широкие плечи, большие сильные руки… Сейчас одной рукой он держался за сук старой яблони. Судя по всему, парень был рассержен. Или даже зол.

Мэри охнула и отступила назад.

– Простите… Вы так неожиданно появились…

Я испугалась.

– Какого черта вам здесь надо?

– Я…, мы здесь…, я и тетя Горти…

– Кто вы?

– Я? Мэри. То есть… Мэри Райан…

Лицо парня исказила судорога, и лишь спустя несколько мгновений Мэри поняла, что он пытается улыбнуться. И не может. Потом он заговорил, но голос его звучал хрипло и довольно пугающе.

– Простите меня. Я…, я не должен был так…

Я отвык от людей… Мне… Господи, Мэри, это же я! Билл!

– Билл? Билл Уиллингтон?

Вот теперь он усмехнулся, но это была на редкость неприятная усмешка.

– Что, не узнать меня, да? Не бойтесь, леди.

Что бы вам не наговорили обо мне, я не опасен. Не буду вам мешать.

Он резко повернулся и исчез. Просто растворился в сумерках, ни один сучок не хрустнул, даже трава не зашуршала. Мэри ошеломленно смотрела ему вслед.

Она была веселой и доброй девушкой. Ее всегда окружали приветливые и хорошие, в общем-то, люди. По крайней мере, так она привыкла считать. Да, Билла она когда-то терпеть не могла, но ведь это просто детские обиды, все давно прошло… Почему же на лице этого молодого человека ясно читалась такая ненависть, такая боль, такое презрение? И как странно и страшно горели его серые глаза!

Мэри торопливо кинулась на поиски Харли и Гортензии. Странно, но ее колотил озноб.

Старики вели неторопливую и негромкую беседу, однако при появлении Мэри Харли приветственно замахал рукой.

– Пришла, коза? Налить тебе рюмочку, ты, вроде дрожишь?

– Ох, дядя Харли… Бабушка!

– Что случилось, дорогая? Ты и впрямь дрожишь.

– Я…, там был Билл…, он меня напугал!

Лицо Харли потемнело. Он резко поднялся со скамьи.

– Что такое, девочка? Он был груб?

– Нет. Но у него такое странное лицо… Страшное. Он был очень недоволен, что я в саду…

– Глупости. Просто он не ожидал в первый же день по приезде встретить свою старую подружку.

Гортензия тоже поднялась на ноги и подхватила Мэри под руку.

– Перестаньте вы, оба! Мэри, ты врач, мне стыдно за тебя. Где твоя профессиональная выдержка? Харли, нечего изображать из себя пэра Англии. Ну встретились, ну не ожидали. Ничего такого. Парень приехал отдохнуть, а тут прямо под окнами неизвестная девица нюхает цветочки.

Я бы тоже была недовольна. Все. Пошли домой.

– Да. Простите, дядя Харли. Все в порядке.

– Горти, я прошу прощения…

– Старый бандит! Отстань от меня! И приходи в гости. Не могу же я все время шастать к одинокому мужчине по ночам, да еще в горку!

И Билла приводи, когда отдохнет. Ой, надоели вы мне. Мэри, держи меня крепче, я ни бельмеса не вижу в сумерках.

– Держу. Пока, дядя Харли. И не расстраивайтесь. Я сама виновата.

– Пока, коза. Горти, не упади.

Внука он нашел в дальнем углу сада. Билл сидел на одной из бесчисленных садовых скамеек, раскиданных по саду тут и там, и курил, безучастно глядя перед собой. Харли нахмурился, но при виде лица молодого человека немедленно раздумал делать выговор.

На лице Билла Уиллингтона застыло мрачное отчаяние.

Дед откашлялся.

– Курим?

– Да.

– Что-то многовато.

– Моя обычная доза – три пачки в день.

– Очумел? Вот потому ты и тощий.

– Я жилистый, дед. Тетка Вейл приходила, да?

– М-да. И ты успел напугать ее девчонку.

– Знаешь, в жизни бы ее не узнал. Такая… прямо красавица.

– Не то слово. И умница. И характер хороший.

Билл все так же безучастно кивнул.

– Хорошо. Повезет кому-то. Или уже повезло?

Харли закряхтел. Он всегда кряхтел при мысли о Нике Грейсоне.

– Да есть, вроде, один малый. Сынок старухи Грейсонши.

Билл вежливо удивился.

– Ну надо же. Неужели из этого зануды выросло что-то стоящее?

– Бес его знает. Костюмчик, машина, работа. В принципе, ничего плохого о нем нельзя сказать…

– Вот бы тебе такого внука, а, дед?

Харли отшатнулся, как от удара.

– Ты что, с ума сошел! Билли, если ты сейчас же не придешь в себя, я не знаю, что я с тобой…

Билл легко, пружинисто поднялся на ноги.

Ростом он был с деда. Подошел, крепко обнял старика за плечи.

– Не надо, дед. Я сказал глупость. А сделать со мной уже ничего нельзя. Я уже все сам с собой сделал.

В эту ночь в доме Уиллингтонов не спали.

Харли сидел на веранде и о чем-то размышлял. Билл метался без сна на своей постели.

Иногда усталость брала свое, и он забывался, но вновь и вновь просыпался, давясь беззвучным криком.

Одно и то же.

Глаза той женщины. И комья земли, падающие на крышку небольшого гроба.

Гортензия заговорила только возле дома, когда они уже почти прошли всю Центральную улицу.

– Вот что, Мэри. Я не зря назвала тебя доктором и все такое. Парню надо помочь. Он в большой беде, и это по медицинской части.

– Я же не психиатр…

– А кто сказал хоть слово про психиатров?

Наслушалась? Стыд и позор!

– Бабушка, я никого не наслушалась, просто он так странно себя…

Гортензия Вейл остановилась. Маленькая, сухонькая, похожая на сердитую птицу.

– Всего я тебе не могу сказать. Да и не знаю всего-то. Это уж их дело, Харли и Билла. Психиатр нужен здесь только Глории Стейн, не к ночи будь помянута, а вот мальчику надо помочь. Помнишь, как ты убегала от нас с Амандой на холм? Пряталась там от обид, от невзгод своих девчачьих? Никто ведь и не думал тогда посмеяться над тобой, сказать, мол, глупости все это? Тебя утешали, подбадривали, защищали. Билли сейчас тоже прячется на холме от обид. От невзгод. Может, и от большой, настоящей беды. И ему тоже нужен кто-то, кто поймет, утешит и не станет смеяться или, хуже того, осуждать. Харли за него жизнь отдаст, я его люблю, но мы старики. Ты ему ровесница, росли вы вместе. Не бросай его.

– Тетя Гортензия, я…

– Я сказала, не бросай!

Гортензия Вейл сердито фыркнула и величаво удалилась к себе в комнату. Мэри осталась одна, растерянно глядя вслед старухе и абсолютно ничего не понимая.

В эту ночь ей снился очень странный сон. Под раскидистой древней яблоней стоят они с Биллом. Он смотрит на нее страшным ненавидящим взглядом, и губы его искривлены беззвучным проклятием, а она не в силах ничего сказать и даже пошевелиться. Потому что ей так больно и так страшно, что сердце разрывается на части.