Серебряные коньки

Глава III. Серебряные коньки. – Ганс и Гретель находят друга. – Домашнее горе

Тут была дочь богатого бургомистра, Гильда ван Глек, в бархатном, обшитом дорогим мехом полушубке, а рядом с ней хорошенькая крестьянская девочка Анни Бауман, очень мило одетая в кофту из грубого красного сукна и голубую юбку, достаточно короткую для того, чтобы из-под нее выставлялись во всей красе толстые серые чулки домашней работы. Тут же была гордая Ричи Корбес, отец которой, мингер[4] ван Корбес, считался важной особой в Амстердаме, и несколько мальчиков: Карл Шуммель, Петер и Людвиг ван Гольп, Якоб Пут и совсем еще маленький мальчуган с очень длинным и неудобопроизносимым именем – Вустенвальберт Шиммельпеннинк. Во всей же этой веселой, оживленной толпе было около тридцати детей.

Они быстро носились взад и вперед по каналу на протяжении полумили, стараясь показать свое искусство и обгоняя друг друга. Иногда какой-нибудь особенно ловкий мальчик проносился стрелой под самым носом величественного адвоката или доктора, который, скрестив руки, не спеша направлялся к городу. Иногда девочки, взявшись за руки, бежали навстречу толстому, пыхтящему от старости бургомистру. Держа для баланса в руке палку с золотым набалдашником, он нерешительно поглядывал на эту живую, несущуюся на него цепь, но она вдруг разрывалась и пропускала его.

Коньки бургомистра были необыкновенно красивы. Подвязанные к ногам великолепными ремнями, они изящно загибались спереди и были украшены золотыми шариками. Но если какая-нибудь девочка делала на льду реверанс обладателю этих коньков, он только открывал немножко пошире свои заплывшие глазки, не решаясь отвечать ей поклоном, чтобы не потерять равновесия.

Но не одни любители спорта и важные господа скользили по каналу. Тут были рабочие с истомленными лицами; рыночные торговки с корзинами на головах; разносчики, сгибавшиеся под тяжестью своих тюков. Иногда по льду пробегал добродушный пастор, может быть, спешивший к умирающему, и время от времени проносилась, направляясь в школу, толпа детей с привязанными за плечами ранцами. На всех были коньки, все бежали по льду, и только изредка по берегу проезжал какой-нибудь закутанный фермер, трясясь в своей тележке.

Дети, о которых говорилось в начале главы, совсем затерялись в пестрой движущейся толпе. Но через некоторое время они сбежались вместе и, остановившись в стороне, окружили какую-то хорошенькую девочку.

– Ты слышала про состязания, Катринка? – закричали они в один голос. – Ты тоже должна участвовать в них!

– Какие состязания? – смеясь спросила Катринка. – Только не говорите все сразу, а то я ничего не пойму.

Все глаза тотчас же устремились на Ричи Корбес, которая считалась лучшим оратором.

– Как? Так ты еще ничего не знаешь? – сказала она. – Двадцатого числа назначены большие состязания на коньках по случаю дня рождения мефрау[5] ван Глек. Это все устроила Гильда. Лучший конькобежец получит великолепный приз.

– Да, да! – подхватило с полдюжины голосов. – Ему достанется пара серебряных коньков с серебряными колокольчиками и пряжками!

– Кто сказал, что они будут с колокольчиками? – запищал мальчуган с длинным именем.

– Я, мастер Вуст, – ответила Ричи.

И все опять заговорили одновременно:

– Да-да, это верно!

– Нет, совсем не с колокольчиками!

– Какой вздор ты говоришь!

– Они будут со стрелами!

– Мингер Корбес сказал моей маме, что они будут с колокольчиками!

Все кричали и спорили, не слушая друг друга.

– Никто из вас ничего не знает, – важно проговорил мастер Вустенвальберт Шиммельпеннинк, пытаясь прекратить этот спор. – Никаких колокольчиков и в помине нет, а…

– Коньки, назначенные для девочек, будут с колокольчиками, – спокойно сказала Гильда, – а для мальчиков будет другая пара, со стрелами.

– Что я говорил? Вот и вышло по-моему! – закричал каждый из споривших.

– Кто же будет участвовать в состязаниях? – спросила Катринка.

– Все мы, – ответила Ричи. – Это будет очень весело! Ты тоже должна быть с нами, Катринка!..

– Ну, потолкуем об этом в полдень, а теперь пора в школу! – раздались голоса.

– Слышите? Это уже последний звонок! – воскликнула Катринка. – Догоняйте меня! – прибавила она и понеслась к стоявшей на берегу канала школе, до которой было около полумили.

Все бросились за ней, но догнать ее было нелегко, и она несколько раз со смехом оборачивалась назад, глядя на своих отставших товарищей.

В полдень, когда давался час отдыха между уроками, школьники опять высыпали на канал и начали бегать по льду.

– Взгляните-ка туда… На ту парочку! – насмешливо сказал Карл Шуммель, обращаясь к Гильде. – Вот так костюмы! А коньки-то, коньки! Их, наверное, подарил им король.

– Я вижу только, что это очень терпеливые дети, – добродушно ответила Гильда. – Им, конечно, нелегко было выучиться кататься на таких коньках. Должно быть, сам же мальчик и сделал их.

Такой ответ несколько смутил Карла. Гильда подбежала к небольшой кучке своих товарищей, опередила их и остановилась около Гретель, которая с восторгом смотрела на катающихся.

– Как тебя зовут, девочка? – спросила она.

– Гретель, юфрау[6], – ответила та, – а моего брата зовут Гансом.

– Твой брат смотрится сильным, крепким мальчиком, – весело сказала Гильда. – Он, кажется, совсем не чувствует холода. Но ты, должно быть, озябла. Тебе, такой маленькой, следовало бы одеваться потеплее.

Гретель сконфуженно улыбнулась: кроме той кофты, которая была на ней, ей нечего было надеть.

– Я не такая уж маленькая, – ответила она. – Мне двенадцать лет.

– Неужели? А я в четырнадцать лет выросла такая большая, что все девочки кажутся мне маленькими. Может быть, ты в мои годы будешь еще выше меня. Но для этого нужно одеваться теплее: если дети зябнут, они плохо растут.

Ганс вспыхнул, увидев слезы на глазах Гретель.

– Моя сестра не жаловалась на холод, юфрау, – сказал он. – Впрочем, сегодня действительно сильный мороз.

– Ничего, ничего! – воскликнула Гретель. – Мне часто бывает даже жарко, когда я катаюсь на коньках. Вы очень добры, юфрау, что заботитесь обо мне.

– Нет, я поступила очень глупо, хоть и не хотела обидеть вас. – Гильда поняла, что не следовало начинать такого разговора, и ей было очень досадно на себя. – Мне только хотелось… Я думала, если… – она совсем смешалась и замолчала.

– Что такое, юфрау? – спросил Ганс. – Может быть, я могу чем-нибудь услужить вам?

– Нет, нет, – отмахнулась Гильда. – Я только хотела поговорить с вами о состязаниях, которые будут двадцатого числа, в день рождения моей мамы. Ведь вы тоже примете в них участие, не правда ли? Вы оба хорошо катаетесь на коньках, а допускаются все, без исключения.

Гретель пристально взглянула на Ганса.

– Это невозможно, юфрау, – сказал он. – Наши коньки сделаны из крепкого дерева, но они быстро сыреют на льду, перестают скользить, и потому мы часто падаем.

Глаза Гретель лукаво блеснули при воспоминании о том, как смешно упал утром Ганс; но она тут же покраснела и робко сказала:

– Нам нельзя бегать наперегонки, юфрау. Но, может быть, вы позволите нам посмотреть, как будут бегать другие?

– Конечно, конечно! – ответила Гильда, ласково глядя на серьезные лица двух бедных детей и от души жалея, что так безрассудно истратила почти все свои карманные деньги на кружева, ленты и разные безделушки. У нее осталось всего два гульдена[7], а на них можно было купить только одну пару приличных коньков.

– Кто из вас двоих лучше бегает по льду? – спросила она.

– Гретель! – сказал Ганс.

– Ганс! – воскликнула в это же время Гретель.

Гильда засмеялась.

– У меня нет денег, чтобы купить вам две пары коньков; их слишком мало даже и на одну хорошую пару. Вот вам два гульдена. Решите между собой, кому из вас легче выиграть приз, и купите коньки. Мне очень жаль, что я не могу дать вам больше. До свидания!

Гильда подала Гансу деньги и, с улыбкой кивнув детям, побежала к своим товарищам.

– Юфрау! Юфрау ван Глек! – крикнул Ганс, бросившись за ней вдогонку.

Он не мог бежать быстро, потому что у него на одной ноге развязался ремень. Гильда повернулась и, защитив рукой глаза от солнца, быстро понеслась назад.

Гильда повернулась, защитив рукою глаза от солнца…

– Благодарю вас, вы очень добры, – сказал Ганс, – но мы не можем взять эти деньги.

– Не можете? Почему же? – спросила Гильда, краснея.

– Потому что мы их не заработали.

Гильда была находчива. Она заметила хорошенькую, выточенную из дерева цепочку на шее Гретель, и это помогло ей выйти из затруднения.

– Сделайте мне такую же цепочку, как у вашей сестры, Ганс, – сказала она.

– С большим удовольствием, юфрау. Вы получите ее завтра же: у меня дома есть кусок дерева, белого, как слоновая кость.

Сказав это, Ганс протянул ей деньги.

– Нет, я не возьму их, – решительно сказала Гильда. – Это еще слишком небольшая плата за такую прелестную цепочку.

И она побежала, не дожидаясь ответа.

Ганс с минуту следил за ней глазами. Он понимал, что дальнейшие отговорки ни к чему не приведут.

– Ну, что ж? Тут нет ничего дурного, – наконец пробормотал он. – Я посижу ночью, если мама даст мне свечу, и сделаю цепочку к утру… Мы можем оставить эти деньги у себя, Гретель.

– Какая милая, какая добрая барышня! – воскликнула Гретель, восторженно хлопая в ладоши. – Недаром же прошлым летом на нашу крышу спустился аист! Мама тогда сказала, что это принесет нам счастье. Помнишь, Ганс, как она радовалась и как плакала потом, когда его застрелил Корб? Она говорила, что с ним, наверное, случится какая-нибудь беда. А счастье к нам все-таки пришло! Если мама пошлет нас завтра в город, тебе можно будет купить коньки.

Ганс покачал головой.

– Барышня дала нам деньги на коньки, – сказал он, – но если я заработаю их, то лучше куплю шерсти, и у тебя будет теплая кофта.

– Как? Ты не хочешь покупать коньки? – с отчаянием воскликнула Гретель. – Мне, право же, редко, очень редко бывает холодно! Мама говорит, что у бедных детей кровь горячее, чем у других: она как будто знает, что должна получше согревать их. О, Ганс, – прибавила она дрожащим голосом, – не говори, что не купишь коньки, а то… мне кажется, я заплачу! Да к тому же я люблю холод… то есть я хочу сказать… что мне даже… чересчур жарко… теперь!..

Ганс со страхом взглянул на нее. Как истый голландец, он терпеть не мог слез и боялся всяких сильных ощущений. А что если Гретель расплачется?

– Послушай, Ганс, – продолжала Гретель, заметив его нерешительность. – Я буду ужасно несчастна, если ты не купишь коньки! Мне они не нужны, я не такая жадная. Но я хочу, чтобы у тебя были настоящие металлические коньки. А потом, когда я вырасту, они пойдут мне… Ах, как хорошо!.. Сосчитай-ка деньги, Ганс! Видел ты когда-нибудь столько денег?

Ганс задумчиво вертел монеты. Никогда в жизни не испытывал он такого сильного желания купить себе коньки. Он слышал про состязания, и ему, как всякому другому мальчику, очень хотелось попробовать свои силы. Будь у него хорошие металлические коньки, он мог бы обогнать многих. Да, он вполне уверен в этом.

А что если купить их не себе, а Гретель? Она маленькая и кажется слабой, но очень хорошо бегает по льду. Стоит ей покататься на настоящих коньках какую-нибудь неделю, и она в состоянии будет обогнать не только Ричи Корбес, но, пожалуй, и Катринку Флак. Как только эта мысль пришла ему в голову, он принял твердое решение: если Гретель не хочет теплой кофты, то у нее будут коньки.

– Нет, Гретель, – сказал он – я хочу подождать. Когда-нибудь я наберу достаточно денег и тогда куплю себе коньки. А эти пойдут тебе.

Глаза Гретель заблестели; но она все-таки попробовала возражать, хоть и довольно слабо.

– Барышня дала деньги тебе, а не мне, Ганс. С моей стороны было бы очень дурно взять их.

Ганс решительно покачал головой и пошел так быстро, что Гретель вынуждена была бежать за ним вприпрыжку. Они уже сняли свои деревянные обрубки и шли домой, спеша поскорее рассказать матери о своем счастье.

– А, я знаю, что сделать! – вдруг радостно воскликнула Гретель. – Купи такие коньки, чтобы они были немножко велики мне и немножко малы тебе. Тогда нам можно будет бегать на них поочередно. Ах, как я отлично придумала!

И девочка снова захлопала в ладоши.

Бедный Ганс! Искушение было очень сильно, но он мужественно устоял против него.

– Ничего отличного тут нет, Гретель. Тебе никогда не удастся хорошо кататься на коньках, которые будут тебе велики. Помнишь, как ты спотыкалась, точно слепая курица, на своих деревянных коньках, пока я не укоротил их. Нет, тебе нужны такие, чтобы были как раз по ноге, и ты должна бегать по льду как можно чаще, чтобы привыкнуть к ним. И тогда моя маленькая Гретель станет победительницей на состязаниях и выиграет серебряные коньки!

Гретель не могла удержаться от смеха при одной мысли об этом.

– Ганс!.. Гретель!.. – крикнул знакомый голос.

– Идем, мама!

И дети побежали домой.

Едва ли во всей Голландии нашелся бы более счастливый и гордый мальчик, чем Ганс, когда на другой день вечером, перед заходом солнца, он любовался на свою маленькую сестренку, которая вместе с другими скользила по льду канала. Добрая Гильда подарила ей теплую кофточку, а мать зашила и вычистила ее старые башмаки, так что они имели вполне приличный вид. Гретель быстро носилась взад и вперед, не замечая удивленных взглядов, которыми многие провожали ее. Девочке казалось, что металлические коньки под ее ногами превратили все окружающее в какой-то волшебный мир. «Добрый, милый Ганс!» – то и дело думала она.

– Посмотри-ка на эту маленькую девочку в красной кофточке и заплатанной юбке! – сказал Петер ван Гольп Карлу Шуммелю. – Как она чудесно катается! Вот будет штука, если она перещеголяет Катринку Флак и отберет у нее приз!

– Потише, не кричи так! – насмешливо усмехнулся Карл. – Эта барышня в заплатках находится под особым покровительством Гильды ван Глек. Блестящие коньки, кажется, ее подарок.

– Так-так, очень может быть! – воскликнул Петер, и радостная улыбка показалась у него на губах. Он был дружен с Гильдой, и ему было приятно узнать о ее добром деле.

Описав два раза на льду восьмерку и свои инициалы П и Г, мингер ван Гольп подбежал к Гильде.

Они некоторое время катались вместе, держась за руки, и сначала весело смеялись, а потом серьезно вполголоса заговорили о чем-то. И после этого таинственного разговора Петер ван Гольп вдруг почувствовал сильнейшее желание заказать для своей сестры такую же цепочку, как у Гильды.

Таким образом Ганс получил новый заказ. Он опять просидел за работой часть ночи, сжег три огарка, порезал себе палец, но зато через двое суток, в самый канун Дня святого Николаса, мог купить в Амстердаме другую пару коньков.

В этот день, в полдень, после скромного, как всегда, обеда Метта, убрав со стола, надела свой выходной костюм в честь святого Николаса. «Это доставит удовольствие детям», – подумала она и не ошиблась.

За последние десять лет этот праздничный наряд доставался очень редко; но в то время, когда она была молоденькой девушкой и ее называли хорошенькой Метти Кмекк, он часто появлялся на свет Божий, и она много раз плясала в нем на вечеринках. Иногда детям позволялось взглянуть на эти сокровища, бережно хранившиеся в старом дубовом сундуке. Хоть они уже полиняли и протерлись чуть не до дыр, но в глазах детей казались великолепными.

Костюм состоял из темно-красной юбки с черной каймой на подоле, синего вязаного корсажа[8], белого полотняного воротничка, пары шерстяных митенок[9] и изящного чепчика, который был гораздо меньше простого, будничного чепца и не закрывал всех волос. Метта выглядела в нем настоящей принцессой; так, по крайней мере, уверяла Гретель.

Она прыгала около матери, с восхищением глядя на нее и в то же время заплетая свои золотистые косы.

– Милая, милая мамочка! – восторженно восклицала она. Какая ты хорошенькая! Ну точно картинка! Не правда ли, Ганс?

– Да, настоящая картинка, – весело ответил Ганс, тоже любуясь матерью. – Мне только не нравятся эти чулки на руках.

– Совсем не чулки, а митенки, Ганс! Мама много работает, и потому у нее загрубели руки; митенки тем и хороши, что под ними совсем не заметно этого. Но зато подальше, вот тут, у тебя очень белые руки, мама, гораздо белее моих! Жаль только, что корсаж тебе как будто мал и узок. Ты, должно быть, выросла, мамочка?

Метта расхохоталась:

– Нет, моя девочка. Дело в том, что весь этот наряд был сделан в то время, когда я была совсем молоденькая и тоненькая, как вот эта мутовка[10] для сбивания масла… А как тебе нравится чепчик? – спросила она, поворачиваясь то в ту, то в другую сторону.

– Очень, очень нравится! Прелесть! Смотри, даже папа глядит на тебя!

Метта быстро обернулась к мужу. Щеки ее вспыхнули, и глаза заблестели. Он, действительно, смотрел на нее, но тупым, ничего не видящим взглядом. Глаза бедной женщины потухли, и румянец сбежал с ее щек.

– Нет, он не видит ничего, – со вздохом сказала она. – Ну, Ганс? Неужели ты целый день будешь разглядывать меня? Не забудь, что тебе нужно купить коньки в Амстердаме.

– Может, лучше не покупать их, мама? – нерешительно проговорил он. – У нас в доме такая нужда…

– Пустяки, мой милый. Ведь тебе, собственно, для этого и дали деньги, или, вернее, работу, что, впрочем, одно и то же. Ступай, пока солнце высоко.

– И возвращайся поскорее назад, Ганс! – воскликнула Гретель. – Мы сегодня же вечером покатаемся на канале, если мама пустит нас.

Дойдя до двери, Ганс остановился.

– К твоей прялке нужна новая подножка, мама, – сказал он.

– Ну, что ж? Ты сам сделаешь ее.

– Да, правда, и это избавит нас от лишней траты… Но у тебя нет муки, шерсти и…

– Полно, полно, мой мальчик. На два гульдена всего не купишь. Ах, как бы хорошо было, если бы сегодня, хоть в канун Дня святого Николаса, нашлись наши пропавшие деньги! Ты знаешь, Ганс, что я так и не видела их с тех пор, как ваш бедный отец расшибся.

– Знаю, знаю, хоть ты и перерыла весь дом, отыскивая их.

– И все без толку! – со вздохом сказала Метта. – Найти их может только тот, кто спрятал…

Ганс вздрогнул.

– Ты думаешь, что отец знает, где они? – таинственно спросил он.

– Да, мне не раз приходило это на ум, – ответила Метта, покачав головой. – Впрочем, наверняка я ничего не знаю, и мне кажется то одно, то другое. Может быть, отец купил на них те большие серебряные часы, которые до сих пор хранятся у нас… Но едва ли так.

– Часы не стоят и четвертой части пропавших денег, мама.

– Верно, верно. А отец был такой расчетливый и благоразумный, что не стал бы бросать деньги на ветер.

– Не понимаю, откуда взялись эти часы, – пробормотал Ганс.

Метта покачала головой и печально взглянула на мужа, тупо смотревшего на пол. Гретель стояла около него со своим вязаньем.

– Мы никогда не узнаем этого, Ганс, – сказала мать. – Я несколько раз показывала их отцу, но он ничего не помнит. Для него все равно – что часы, что картофелина. Придя в ту ужасную ночь домой к ужину, он дал мне часы и сказал, чтобы я спрятала и хорошенько берегла их. Он хотел прибавить еще что-то, но в эту самую минуту прибежал Брум Клаттербуст и закричал, что плотине грозит опасность. Ах, какая страшная буря была тогда! Отец сейчас же схватил свои инструменты и ушел. С тех пор я уже никогда не видела его прежним разумным человеком. Его принесли в полночь с расшибленной, окровавленной головой. Через некоторое время горячка прошла, но безумие осталось. Оно даже увеличивается с каждым днем. Мы никогда не узнаем, откуда взялись часы.

Все это Ганс давно знал. Он видел, как в тяжелые минуты, когда приходила крайняя нужда, мать вынимала эти часы из сундука, с тем чтобы продать их. Но как ни сильно было искушение, она каждый раз мужественно преодолевала его и снова прятала их.

– Нет, Ганс, – говорила она. – Я не могу нарушить волю отца. Потерпим как-нибудь, ведь мы еще не умираем с голоду.

Ганс вспомнил эти слова теперь и глубоко вздохнул.

– Ты хорошо сделала, что сберегла часы, мама. Другая на твоем месте давно бы продала их.

– И ей пришлось бы всю жизнь стыдиться такого поступка! – с негодованием воскликнула Метта. – Нет, я никогда не могла решиться на это. Кроме того, богатые люди иногда относятся очень несправедливо и жестоко к нам, беднякам. Если бы я вздумала продавать такую дорогую вещь, могли бы, пожалуй, заподозрить отца в…

Ганс вспыхнул от гнева.

– Никто не осмелился бы сказать этого, мама! А если бы нашелся такой человек, я…

Он сжал кулак и не договорил фразы. Должно быть, уважение к матери помешало ему докончить то, что он хотел сказать.

Метта с гордостью взглянула на него и улыбнулась сквозь слезы.

– Ты славный, честный мальчик, Ганс! Мы никогда не расстанемся с часами. Может быть, сознание вернется к отцу, когда наступит его смертный час, и он спросит про них.

– Вернется сознание, мама? – воскликнул Ганс. – И он узнает нас? Разве это возможно?

– Да, сынок, – прошептала Метта, – такие случаи бывали.

Ганс совсем забыл, что ему нужно спешить в Амстердам. Никогда еще мать не говорила с ним так откровенно. Он чувствовал, что она видит в нем теперь не только сына, но и друга, который может дать хороший совет.

– Ты права, мама. Мы должны сохранять и беречь часы ради отца. А пропавшие деньги еще, может быть, найдутся.

– Никогда! – воскликнула Метта, бросив свое недоконченное вязанье на колени. – На это нет никакой надежды!.. Тысяча гульденов! И все это исчезло в один день!.. Тысяча гульденов! Куда они могли подеваться? Если бы их украли, вор, наверное, покаялся бы перед смертью – он не мог бы умереть с таким ужасным грехом на душе!

– А может быть, он еще не умер, – сказал Ганс, стараясь успокоить ее, – и мы скоро услышим о нем.

– Нет, и на это рассчитывать нечего. Хоть мне иногда и приходит в голову, что деньги украдены, но на самом деле я не могу поверить этому. С какой стати к нам забрался бы вор? У нас в доме все было чисто и мило, но жили мы всегда очень бедно, так как откладывали все, что можно, на черный день. К тому же у отца было уже накоплено порядочно денег, которые он получил за работу во время страшного наводнения. Каждую неделю мы сберегали целый гульден, а то и больше, потому что тогда хорошо платили, да кроме того отец работал вне очереди. Всякую субботу мы клали что-нибудь в мешочек и не отложили ничего только в то время, когда ты хворал лихорадкой, Ганс, да еще когда родилась Гретель. Наконец мешочек был полон, и мы стали собирать деньги в старый чулок.

Метта немного помолчала, вспоминая прошедшее, и продолжила:

– Не прошло и нескольких недель, как он наполнился до самой пятки! Тогда отлично платили рабочим. В чулке были не только медные монеты, но и серебро, даже золото! Ты удивляешься, Гретель? Да, там было и золото! Я часто смеялась и говорила отцу, что не из бедности хожу в своих старых платьях: в то время и чулок был полон почти до самого верха. Много раз вставала я ночью и горячо молилась, благодаря Бога за его милость. О, как я была счастлива при мысли, что вы получите хорошее образование, а отцу можно будет отдохнуть под старость! Иногда за ужином мы принимались толковать о том, что следовало бы переложить печь и построить теплый коровник. Но отцу и этого было мало. «Большому кораблю большое и плавание, – говаривал он. – Мы сделаем не только это, но и многое другое». И мы весело смеялись или пели, в то время как я перемывала посуду. Когда море спокойно, нетрудно править рулем. В те счастливые дни я не знала ни горя, ни тревоги. Каждую субботу отец вынимал чулок, опускал туда деньги и целовал меня. А потом мы опять завязывали и прятали его… Господи! Что же это мы делаем! Мы совсем заболтались, и ты до сих пор еще не ушел, Ганс! – вдруг воскликнула Метта, досадуя на свою излишнюю откровенность. – Ступай, ступай скорее! Тебе уже давно пора идти.

Ганс пристально посмотрел на мать.

– Ты когда-нибудь пробовала, мама? – вполголоса спросил он.

Она поняла его.

– Да, сынок, и не раз. Но отец только смеется или смотрит на меня так странно, что у меня сжимается сердце, и я перестаю расспрашивать его. Прошлой зимой, когда ты и Гретель оба лежали в лихорадке, когда у нас вышел почти весь хлеб, а мне нельзя было оставить вас и заработать хоть что-нибудь, я опять попробовала заговорить с отцом. Я гладила его по голове и тихонько спрашивала у него про деньги, умоляла его сказать мне, где они и что сталось с ними. А он схватил меня за руку и зашептал что-то такое непонятное, что у меня заледенела кровь. Наконец, когда Гретель совсем ослабла и лицо ее побелело, как снег, я подошла к нему и закричала – мне казалось, что так он скорее поймет меня: «Где наши деньги, Рафф? Знаешь ты что-нибудь о деньгах? Где мешочек и чулок, которые лежали в сундуке?» Но говорить с ним было все равно, что говорить с камнем, обращаться к нему…

Голос Метты звучал так дико, а глаза ее так блестели, что испуганный Ганс подошел к ней и положил ей руку на плечо.

– Полно, мама! – сказал он. – Постараемся забыть об этих деньгах. Я здоров и силен. Гретель тоже не ленится работать. Теперь нам уже нечего бояться нужды и, Бог даст, дела наши поправятся. Нам нужно только одно – чтобы ты была здорова и счастлива, для нас это дороже всех денег в мире. Не правда ли, Гретель?

– Да разве мама не знает этого! – рыдая, ответила Гретель.