Серебряные трубы

КОЧУЮЩИЙ ПАМЯТНИК (История одного завещания)

В 1945 году меня в числе делегатов Н-ского полка направили в город Измаил. Там советское командование готовилось открывать памятник героическим русским войскам, которые под водительством Суворова в ночь на 11 декабря 1790 года беспримерным по отваге штурмом захватили сильнейшую в Европе турецкую крепость.

Нас, делегатов боевого полка, удивило, что инженерные войска Дунайской военной флотилии восстанавливали памятник в самый разгар военных действий в конце 1944, начале 1945 года.

Измаил не так давно освобожден от захватчиков. А вот мы, представители от солдат и офицеров нескольких полков, присутствуем на таком торжественном акте.

По поручению командования генерал Петр Николаевич Громов выступил с речью о заслугах Суворова перед родиной, о славных делах его солдат и офицеров, закончивших тяжелую русско-турецкую войну 1787–1791 годов одним ударом — штурмом Измаила.

Празднество окончилось. В номере гостиницы, где разместились делегаты, я встретился с генералом Громовым. Разговорившись с ним, я узнал, что он уроженец Измаила, долго жил в этом городе. Поэтому-то областной комитет партии и поручил ему провести торжество.

Через несколько часов мы все должны были разъехаться по своим частям, а пока коротали время за разговорами. Вполне понятно, что они вращались преимущественно вокруг открытия памятника.

Генерал предложил нам послушать историю, связанную с этим памятником.

— Это история одного завещания, — сказал он, грустно улыбаясь.

Вот что записал я со слов генерала Громова.

День одиннадцатого декабря 1890 года прошел в Петербурге, Москве, да и в ряде других городов Российской империи несколько необычно. Патриотически настроенные люди отмечали столетний юбилей штурма крепости Измаил.

Особенно шумно проходил праздник в самом Измаиле.

На торжества, как и теперь, приехали представители от полков, штурмовавших сто лет назад знаменитую турецкую крепость. В Измаиле собрались делегации от самых отдаленных городов России. Много крестьян — русских, украинцев, болгар, молдаван и румын из ближних сел и деревень — заполнили улицы города. Они знали о штурме от своих дедов, а те сами принимали в нем участие.

Празднество прошло великолепно. Центром его оказался большой парад войск.

Знамена старых суворовских полков: фанагорийского, суздальского и других, развевались над широким плацем. Они были прострелены картечью и осколками ядер, изорваны вражескими штыками, но слава и доблесть непобедимых русских войск украшала их лучше ярких цветов, лент и позументов. Люди глядели на них с трепетом.

В юбилейные дни представители от полков и городов Российской империи пожелали увековечить подвиг суворовских чудо-богатырей, солдат и офицеров русской армии. Они считали, что для этого лучше всего поставить в Измаиле большой памятник — монумент.

Чтобы дело пошло быстрее, представители избрали комитет и поручили ему хлопоты.

В состав комитета вошел молодой, лет двадцати шести, учитель Измаильской гимназии Николай Григорьевич Громов.

Года за два до этого он окончил историко-филологический факультет Московского университета. Приехав в родной город, в ту же гимназию, где сам еще так недавно учился, он думал перевернуть горы.

Товарищи по службе шептались: «Наш историк с ума сошел. Ему мало учебных часов, так он дает еще дополнительные занятия для желающих. И представьте, совершенно безвозмездно. Читает своим питомцам необязательную по программе литературу, дочитается до вызова к попечителю».

А Громов не думал, что скажет о нем попечитель учебного округа. Он проводил в гимназии литературные вечера, на которых «его питомцы» выступали с отрывками из исторических хроник. Читал с ними пьесы исторического содержания: Шекспира, Шиллера, Островского. С первых дней он развил бурную деятельность в Измаильском обществе любителей истории и древностей. Выступал с докладами и сообщениями о прошлом и настоящем родного города.

Так получилось, что дела комитета по сооружению в Измаиле памятника перешли к Николаю Григорьевичу: то ли потому, что он оказался активнее остальных членов комитета, то ли потому, что горячее других взялся за дело.

Громов обивал пороги городской управы, говорил с гласными местной думы, бранился с чиновниками казначейства.

Городское управление Измаила отпустило на сооружение монумента две тысячи рублей.

— Поймите вы, молодой человек, — увещевал разгневанного Громова городской голова из измаильских купцов-богатеев, — две тысячи рублей! И все рублики — золотом! Это вам не фунт изюма!

— Что же мы можем соорудить за ваши две тысячи рубликов? Цоколь для монумента поставить? Пьедестал? Так и то не хватит! — возмущался учитель.

— А это как вам угодно! Что хотите, то и ставьте! — безразличным тоном отвечал ему голова.

И сколько Николай Григорьевич ни доказывал, что памятник украсит город, прославит его, голова не сдавался.

— Это что же, пятьдесят тысяч наличными за славу вашу прикажете отвалить? Не выйдет! Дорого берете! Мы без нее жили и как-нибудь с господней помощью дальше проживем! Берите две тыщи и баста! А то передумаем!

В полном отчаянии покинул Громов городскую думу.

Николай Григорьевич отдался одной мысли: во что бы то ни стало выполнить волю народа. Он стал писать во все концы письма и ходатайства. Просил, доказывал, умолял, убеждал, возмущался и надоедал всем, кто только мог помочь, а больше всего остальным членам комитета. Он требовал от них помощи. Он вовлекал их в хлопоты по сооружению памятника.

После долгих проволочек из Петербурга пришло разрешение собирать пожертвования среди населения.

Громов потерял покой. Он не давал житья ни членам комитета, ни членам городской управы, ни гласным думы. Привлек к делу членов местного общества любителей истории и древностей.

Поражались, как учитель справляется с огромной перепиской, связанной со сбором средств на памятник, со всеми делами по его сооружению. А учитель не унывал. Он не оставался в одиночестве ни одного дня.

Ходатайства и прошения, ответы на письма, заявления и справки составляли его ученики. Николай Григорьевич сумел увлечь их этим высокопатриотическим делом, и они с охотой выполняли все его поручения.

«Департамент по сооружению монумента героям Измаила» — так в шутку именовали школяры затерявшийся среди густо разросшихся деревьев домишко Николая Григорьевича на тихой уличке Измаила.

Сюда, в этот «департамент», сходились все нити задуманного предприятия. Здесь можно было увидеть и мастерового судоремонтного завода, и железнодорожника из паровозного депо, и адвоката, и канцеляриста. Всем им находил Громов занятие. Всем давал поручения: кому переговорить с влиятельным лицом, кому подтолкнуть застрявшее в канцелярских дебрях прошение, а кому и рассказать у себя на заводе или в депо о значении сооружения монумента.

Хлопоты комитетчиков увенчались успехом. Простой народ, горожане и крестьяне, мастеровые и ремесленники понесли свои пятаки и гривенники. Раскошелились и купцы. Потянулись за ними чиновники. Солдаты отрывали от своего скудного пайка по копейке, по две копейки и отсылали их в Измаил. Офицеры собирали отдельно.

Деньги на сооружение памятника поступали в Измаил со всех концов русской земли.

Городской голова пожимал плечами. Он принимал теперь учителя в своем кабинете безотказно, когда бы тот ни пришел, и даже называл его не «господин Громов», как было вначале, а «дорогой мой Николай Григорьевич».

А дорогой Николай Григорьевич действовал по старой народной пословице «вода камень долбит».

— Фу-ты, какой, отбоя от тебя нету! — жаловался городской голова, вытирая фуляровым платком испарину со лба. Его утомили бесконечные проекты беспокойного учителя.

— Тебе бы торговлей заниматься! Купец из тебя первогильдейский! — одобрял он порой неутомимого общественного деятеля.

Усилиями комитета и вовлеченной в этот, по словам городского головы, «коловорот» думы весной 1912 года на центральной площади города разбили парк с редкими породами деревьев. В парке оставили место для памятника.

По совету приглашенного из Петербурга архитектора памятник задумали поставить на высоком холме, чтобы он напоминал Трубчевский курган, с которого Суворов руководил штурмом.

Двадцать два года собирал учитель средства, готовился к сооружению памятника и все не мог приступить к делу. То не хватало средств, то не могли достать бронзу. На этом едва не закончилась вся история.

Трудно приходилось учителю. Порой он хотел махнуть на всё рукой и заняться другими делами, но не позволяла совесть. И когда, казалось, дело приближалось к концу, когда уже готовились заказывать в Петербурге проект монумента, — Николай Григорьевич прочитал в газетах, что военные историки столицы получили «высочайшее соизволение» на сооружение памятника. Но его наметили поставить не в Измаиле, а на Рымникском поле сражения, на месте блистательной победы суворовских войск над турками в 1789 году. На сооружение этого памятника правительство отпустило средства.

Прочитав это известие, Громов растерялся.

— Как же так! — разводил он руками. — Выходит, что двадцать с лишним лет трудов, хлопоты, переписка, проекты, подготовка — всё по боку! Никому не нужно!

Он прочитал газету во второй и в третий раз. Успокоился.

«Хорошо, — рассуждал он, — допустим, нам не удалось пока поставить в Измаиле памятник бессмертному подвигу русских людей. Это так! Зато другие оказались более удачливыми. Их старанием поставят не менее величественный монумент. Он отметит важное в истории нашего народа событие. Обидно только, что этот монумент соорудят за пределами нашей родной страны, в Румынии. Мало кто из русских людей увидит его. Зато он расскажет о славе русского оружия другим народам. Пусть они узнают, как русские солдаты дрались с турками, освобождая румынский народ от турецкого ига».

Много передумал в этот раз Николай Громов. И расстроился он и порадовался, а главное, решил не складывать оружия, не сдаваться.

«Никто же не распускает комитет. Никто не запрещает ставить монумент в Измаиле, — думал он и решил: — Надо работать!»

Приближалась сто двадцать пятая годовщина того дня, когда Суворов, имея под своим командованием около двадцати пяти тысяч солдат, разбил на реке Рымнике стотысячную армию турок. Громов понимал, что в такое время не до Измаила. Сейчас все внимание должно быть обращено не на Измаил, а на Рымникское поле сражения.

Он узнал, что сооружение памятника для Рымника поручено одесскому скульптору Эдуардсу, дипломанту Российской академии художеств, ваяния и зодчества. Эдуардса торопили.

Дела в Европе складывались для царского правительства неблагоприятно. Европейские журналисты писали о слабости русской армии. Надо было напомнить о славе русского оружия, припугнуть тех, кто шумел. Сооружение памятника, посвященного отваге и доблести русских воинов, чуть ли не в центре Европы казалось, по мнению царских сановников, наиболее подходящим выходом из положения.

По этой причине открытие памятника решили ускорить: его открыли в 1913 году, в сто двадцать четвертую годовщину разгрома турецкой армии.

На торжества приехали делегации от воинских частей русской и австрийской армий. Этими полками сто двадцать четыре года назад командовал на поле битвы у реки Рым-ник Суворов.

Громову удалось побывать на празднике, и он потом с увлечением рассказывал в Измаиле:

— Представьте себе высокий пьедестал из гранита, а на нем — бронзовая статуя! Суворов верхом на лошади. Вот и все. Но сделано чертовски талантливо! Полководец со шляпой в руке приподнялся на стременах. Его лошадь еще не успокоилась от шума сражения, ее бока нервно подрагивают. А Суворов глядит на проходящие мимо войска. Его глаза горят. Он приветствует победителей.

Больше всего поразила Николая Григорьевича выдумка строителей памятника. Его отлили из бронзовых трофейных пушек, взятых русскими солдатами в сражениях с турками.

— Отлично придумали! — восхищался Громов и тут же со вздохом добавлял: — Правда, военные историки могли получить их, а нам не под силу. Не дали б нам столько трофейных пушек.

Это событие только на время отвлекло внимание народа от Измаила. К учителю приходили люди. Они роптали.

— Что же, Николай Григорьевич, так и не доскачет до нас Суворов? На Рымникском поле поставили памятник, а мы что же? Для того ль народ деньги собирал, чтоб в кубышке держать!

Громов переживал всяческие задержки не менее болезненно.

В начале 1914 года об установке памятника в Измаиле заговорили еще требовательней.

— Чего ждем? Деньги собраны. Пора ставить и у нас! — ворчали одни.

— Стыдно сказать, четверть века всё только собираемся! — досадовали другие.

Громов нервничал, волновался, выходил из себя, а дело двигалось вперед медленно. Городская дума вместо помощи чинила одни препятствия. Без нее члены комитета не имели права расходовать собранные деньги, а городской голова и его помощники твердили одно:

— Куда спешить? Не на пожар! Семь раз отмерь, говорят, один — отрежь! Так-то!

Наконец, в мае состоялась закладка памятника. По обычаю, в углубление фундамента положили часть боевого знамени суворовских времен и акт закладки в металлическом футляре.

Николай Григорьевич преобразился. Несмотря на то, что ему уже шел пятидесятый год, он чувствовал себя так, словно двадцать четыре года назад.

— А всё же приятно дожить до того дня, когда дело, за которое ты взялся, завершается! — говорил, радуясь, учитель, оглядывая окруживших его плотной стеной людей. Среди них находилось немало его питомцев. Там стоял и его сын, Петр Громов, верный помощник отца.

По настоянию учителя разработку проекта памятника для Измаила поручили тому самому Эдуардсу, который год назад создал памятник для Рымникского поля.

Всё предвещало скорый конец, как вдруг разразилась русско-германская война. Работу по сооружению памятника прекратили.

Отчаянию Николая Григорьевича не было предела.

— Видно, не мне кончать это дело! — покачал он головой и задумался.

Николая Григорьевича, офицера запаса, скоро взяли в армию. Уходя из дому, он призвал своего сына Петра. Тому недавно пошел девятнадцатый год. Петр заканчивал гимназию и собирался стать, как и его отец, педагогом, обязательно историком.

— Наступил час, Петя! О нем я говорил тебе не один раз. Что случится со мною, не знаю. Тебе завещаю довести до конца начатое мною. Это мое, отцовское, завещание. Дай слово выполнить его.

Сын поклялся выполнить волю отца.

Николай Григорьевич ушел на фронт.

Измаил жил напряженной жизнью прифронтового города. Война затягивалась. Линия фронта приближалась к Рымникскому полю, на котором стоял памятник Суворову.

Решено было разобрать памятник и перевезти его в Одессу, подальше от места военных действий. Работами руководил Эдуардс — автор монумента. Разбирали солдаты саперного батальона.

Часть, в которой находился в это время командир пехотной роты штабс-капитан Громов, стояла поблизости. Николаю Григорьевичу удалось вырваться к памятнику.

Он видел, как подле солдат озабоченно суетился однорукий старик, это был румын — крестьянин из лежавшего поблизости селения. Бездомный и беспомощный, он пристал к саперам, отыскивал им броды через речки, служил проводником, а они кормили его, добродушно величая его «наш мош Ион», что означало «наш дядя Ион».

Старик говорил, что правую руку он потерял в русско-турецкую войну на Балканах. Он воевал вместе с русскими. И дед его ходил с русскими солдатами против турок. Вместе свободу румынам отвоевывали. А прадед помогал самому Суворову. Возил ему под Измаил припасы: сено и мамалыгу.

— Как же после этого не помочь русским солдатам! — говорил румын.

Наблюдая, с каким угрюмым видом саперы разбирали бронзовую статую полководца, штабс-капитан так болезненно переживал эту операцию, словно его самого хоронили заживо. Скульптор, заметив состояние Громова, рассердился.

— Что же вы, штабс-капитан, полагаете лучше оставить его на месте?

Николай Григорьевич ничего не ответил и, взмахнув безнадежно рукой, отправился к своей роте.

В 1916 году памятник разобрали. Все бронзовые части вместе с фигурной решеткой перевезли в Одессу и сложили на литейном дворе Эдуардса.

На Рымникском поле, где вновь развернулась кровавая битва, остался напоминанием о подвиге суворовских солдат высоко поднявшийся над степными травами массивный гранитный пьедестал. На нем еще месяц-другой назад бронзовый Суворов на бронзовом коне устраивал свой последний смотр русским полкам, проходившим на запад. Там их товарищи в неравном бою дрались с австрийскими и германскими войсками.

Николай Григорьевич Громов не вернулся в свой родной город. Он погиб в начале 1917 года.

Наступил 1918 год. Во всех уголках русской земли кипело и бурлило. Рабочие, крестьяне, солдаты и матросы, опоясанные патронами, обвешанные гранатами, с винтовками в руках, дрались под красными знаменами.

Румынское королевство, в котором хозяйничала вильгельмовская Германия, захватило Измаил и много других сел, деревень и городов по Днестру.

Жена и две дочери покойного Николая Григорьевича оказались за пределами родной страны. Петру Громову удалось уйти из Измаила с последними частями революционно настроенных войск бывшей царской армии.

Петр Громов, молодой человек двадцати двух лёт от роду, не растерялся в тяжелых условиях. Он во всем походил на своего умершего отца: такой же, как тот, пытливый, настойчивый, с огоньком в сердце.

С полком революционных войск, скоро реорганизованным в пехотный полк Красной Армии, Петр Громов прошел тяжелый путь поражений и отходов в 1918 и закончил его вместе с ним в 1920 году победой над врагами республики рабочих и крестьян. Что с матерью и сестрами, оставшимися в Измаиле, Петр не знал. Сперва он тосковал, придумывал тысячи планов, как вызволить их. Постепенно боль разлуки сгладилась. Жизнь брала свое. Нужно было жить, и не как-нибудь, а достойно.

По окончании гражданской войны штаб армии направил Петра Громова в академию.

— Изучай теорию, проверяй полученную в боях практику. Советскому государству нужны свои образованные офицеры. Иди, учись! — напутствовал его командир дивизии.

Годы учебы в академии промелькнули быстро. А там началась полная забот и тревог жизнь кадрового офицера советских войск.

Время шло.

Петру Громову дали полк, который входил в состав войск гарнизона Одессы. Здесь полковник Громов отыскал литейный двор Эдуардса. Во дворе лежали поросшие бурьяном части бронзового памятника с Рымникского поля. Он не нашел уже там художественной фигурной решетки, которая когда-то обрамляла монумент. Ее перелили на бронзу.

Полковник не забыл о завещании своего отца. Он решил пока что предохранить старый памятник от всяких случайностей.

Его хлопоты увенчались успехом. Областной исполнительный комитет разрешил вывезти бронзовую статую со двора Эдуардса и поставить на временном фундаменте подле здания Одесского художественного музея.

Зеленые кущи деревьев окружали полководца. Казалось, он рвется вперед и зовет за собою советских бойцов, красноармейцев и краснофлотцев, остановившихся подле бронзового изваяния.

«Сколько сил, сколько труда вложил мой отец, чтобы поставить в царское время по желанию народа памятник в Измаиле. Вся жизнь человека ушла на это — и ничего! — думал полковник. — Нет, нет! — решил он. — Труд отца не пропадет. У меня есть завещание. Я клялся выполнить его…»

Спустя два года фашисты двинули свои дивизии на «завоевание Европы». Советские войска, по зову своих братьев, вошли в Измаил.

Одними из первых на улицы освобожденного города ступили солдаты полковника Громова.

Жители Измаила ликовали, раздавались крики: — Родные наши! Освободители!

Впереди своего полка шагал Петр Громов. Он ждал, что вот-вот цепь людей у обочины дороги разорвется и к нему подбежит его старая мать. Она узнает в седеющем офицере своего сына. Он не сомневался в этом. Но ни мать, ни сестры не выходили из толпы.

То справа, то слева выбегали на дорогу одетые в светлые праздничные одежды подростки с букетами.

— От братьев и сестер! — говорили они, и улыбка озаряла их лица.

Полковник принимал от них цветы и передавал следовавшим за ним командирам, а те — солдатам. По мере продвижения букеты переходили из передних рядов в средние, а оттуда в самые задние. Скоро вся колонна оказалась украшенной яркими цветами.

Так, полк за полком, продвигалась Советская Армия по землям освобождаемой Бессарабии и Западной Украины.

Не станем описывать встречу полковника со старухой матерью и сестрой. Вторая сестра не дожила до радостного дня. Она умерла года за два до этого.

Двадцать два года Измаил находился под чужой рукой. И все же люди не хотели забыть, что они русские.

Недели через две после того, как в город вступили советские войска, к начальнику гарнизона, полковнику Громову, явилась делегация.

— Хорошо бы отметить такой день по-особенному! — говорили делегаты. — Вот, к примеру, в Одессе должна быть статуя Суворова на коне. На нее деньги собирали по подписке. Народ давал. Народные средства. И заказали где-то в Одессе. Надо найти ее и поставить в Измаиле.

Как ни убеждал полковник, что статуя Суворова на коне, установленная в Одессе года два назад, не имеет никакого отношения к измаильцам, ничто не помогало. Его слова не действовали. Делегаты стояли на своем.

Они требовали от начальника гарнизона, чтобы тот принял от них ходатайство перед Советским правительством. В своем письме делегаты просили отыскать и установить в Измаиле заказанный еще в 1914 году на народные деньги памятник в честь героического штурма крепости.

Полковник с волнением оглядывал настойчивых делегатов и обещал передать их просьбу по назначению.

— Как не передать! — услышал он суровые слова старого рабочего. — Ты, чай, будешь из Громовых! Мы знали твоего отца! Он бы передал!

Громов-сын постарался, чтобы письмо измаильцев дошло до сведения Советского правительства. Он лично доставил в политуправление армии просьбу своих земляков, адресованную Михаилу Ивановичу Калинину. В политуправлении отнеслись к ней внимательно.

Скоро измаильцы узнали о решении правительства передать трудящимся Измаила статую с Рымникского поля, а заодно отпустить средства на ее перевозку и установку.

— Наконец-то! — поздравляли друг друга старики.

— У нас в городе поставят замечательный памятник! — делились новостью юноши и девушки.

— Наконец-то! — пожал морщинистую руку матери Петр Громов.

Но радость была преждевременной. Летом 1941 года фашисты напали на Советскую страну, и только через три года оказалось возможным выполнить волю народа.

Еще шла война, еще добивали остатки яростно сопротивлявшегося врага, а ходоки от вторично освобожденного Измаила уже ехали в Москву. Там, на приеме у Михаила Ивановича Калинина, они просили отправить к ним из Одессы бронзовую статую прославленного полководца. В доказательство своих прав ходоки показывали решение Советского правительства от 1940 и наказ делегатов от 1890 года.

Михаил Иванович добродушно улыбнулся.

— Это сколько же вы, бедняги, хлопочете? Почитай шестьдесят лет! — сказал он.

— Тридцать лет мы ждем его к себе, — заволновались ходоки, — да почти столько хлопотали при царском строе. Заждались!

— Теперь, мне думается, — уверенно ответил им Калинин, — вашим хлопотам приходит конец. Памятник воинской славе русских людей скоро будет стоять в Измаиле!

— Будет, Михаил Иванович! — с такой же уверенностью подтвердили делегаты, словно они сами решали вопрос.

В 1945 году командование Советской Армии установило, наконец, памятник на центральной площади Измаила. Его поставили на том самом месте, где тридцать лет назад происходила закладка.

Все эти годы лоскут боевого суворовского знамени и акт закладки хранились в земле. Старики старожилы вырыли их, как только в Измаил пришли советские войска, и передали генералу Громову.

Таким образом мы узнали, что памятник кочевал с места на место, пока не стал навечно у остатков стен покоренной Суворовым турецкой крепости. Он, наконец, стал там, где должен был стоять еще полвека назад.

Прошло еще девять лет. Советские люди праздновали трехсотлетие воссоединения Украины с Россией. На празднике в Москве я снова встретил генерала Громова. После 1945 года мы поддерживали с ним связь и сговорились повидать в Москве друг друга.

Он, в пятьдесят с лишним лет, наконец-то начал заниматься, как сам сказал, «настоящим своим делом». Генерал уже несколько лет вел в Военно-инженерной академии курс истории.

Историк по призванию, он с увлечением читал молодым офицерам лекции. Особенно он любил раздел восемнадцатого столетия. Генерала считали крупным знатоком эпохи преобразователей русской армии — Румянцева, Потемкина и Суворова, продолжателей дела Петра Первого.

— Украинцы не забыли, — говорил мне генерал. — Они помнят, что Суворов со своими чудо-богатырями немало потрудился на украинской земле. Знаете ли вы, в Тульчине готовятся открыть памятник Суворову, да, да! В самые ближайшие дни! И какой памятник, если бы вы знали. По модели скульптора Эдуардса! Как тот, что стоит в Измаиле! Помните? Молодцы!

Мы разговорились с генералом, и он привел пример, как далекое прошлое перекликается с настоящим днем. Он достал из кармана кителя тщательно сложенный вчетверо листок бумаги, развернул его и вынул оттуда другой, поменьше размером.

— Вот послушайте! — сказал генерал. — Я прочту вам надпись на постаменте памятника Суворову на Рымникском поле. Ее прикрепили в наши дни румыны. Вот она!

Громов отставил листок на вытянутой руке подальше от глаз и прочитал:

«Этот памятник будет восстановлен в знак признательности и дружбы румынского народа с великим советским народом. Он был воздвигнут в честь победы над турецкими поработителями, одержанной русской армией под водительством блестящего полководца, генералиссимуса А. В. Суворова на Рымникском поле битвы 22/IX 1789 года.

В рядах русской армии сражалось много румынских добровольцев.

Вечная слава непобедимому полководцу А. В. Суворову, который сражался за освобождение нашего народа из-под турецкого ига».