Серебряный век. Поэты и стихи

Не наслаждение, не мука,

Не вдохновение страстей,

Удел живых – тупая скука,

Пустое бремя лишних дней.

Я не ропщу и не страдаю,

Я к одиночеству привык:

Часы, часы, я понимаю

Ваш утомительный язык.

На жизнь смотрю я хладнокровно,

Где нет друзей и нет врагов.

И бьется сердце ровно, ровно,

Как сердце мертвое часов.

Я людям чужд и мало верю

Я добродетели земной:

Иною мерой жизнь я мерю,

Иной, бесцельной красотой.

Я верю только в голубую

Недосягаемую твердь.

Всегда единую, простую

И непонятную, как смерть.

О, небо, дай мне быть прекрасным,

К земле сходящим с высоты,

И лучезарным, и бесстрастным,

И всеобъемлющим, как ты.

Кроткий вечер тихо угасает

И пред смертью ласкою немой

На одно мгновенье примиряет

Небеса с измученной землей.

В просветленной, трогательной дали,

Что неясна, как мечты мои, —

Не печаль, а только след печали,

Не любовь, а только след любви.

И порой в безжизненном молчаньи,

Как из гроба, веет с высоты

Мне в лицо холодное дыханье

Безграничной, мертвой пустоты…

Дома и призраки людей —

Всё в дымку ровную сливалось,

И даже пламя фонарей

В тумане мертвом задыхалось.

И мимо каменных громад

Куда-то люди торопливо,

Как тени бледные, скользят,

И сам иду я молчаливо,

Куда – не знаю, как во сне,

Иду, иду, и мнится мне,

Что вот сейчас я, утомленный,

Умру, как пламя фонарей,

Как бледный призрак, порожденный

Туманом северных ночей.

Шумит июльский дождь из тучи грозовой

И сеткой радужной на ярком солнце блещет,

И дачницы бегут испуганной толпой,

И летних зонтиков пурпурный шелк трепещет

Над нивой золотой…

А там, меж бледных ив с дрожащими листами,

Виднеется кумач узорного платка, —

То бабы весело с разутыми ногами

Теснятся на плоту; и звучного валька

Удары по белью над ясными волнами

Разносит далеко пустынная река…

О, мука вечной жажды!

О, тщетная любовь!

Кто полюбил однажды,

Тот не полюбит вновь.

Смиренью учат годы:

Как все, терпи, живи;

Нет любящим свободы,

Свободным нет любви.

Узла ты не развяжешь,

Не сможешь ты уйти

И никогда не скажешь:

«Я не люблю, – прости».

Но жизни злая сила

Навек меня с тобой,

Как смерть, разъединила

Последнею чертой.

Мы любим и не любим,

Живем и не живем;

Друг друга не погубим,

Друг друга не спасем.

И, как о милой тени,

Хотел бы я рыдать,

Обняв твои колени, —

И ничего не ждать.

Глядим, глядим всё в ту же сторону,

За мшистый дол, за топкий лес.

Вослед прокаркавшему ворону,

На край темнеющих небес.

Давно ли ты, громада косная,

В освобождающей войне,

Как Божья туча громоносная,

Вставала в буре и в огне?

О, Русь! И вот опять закована,

И безглагольна, и пуста,

Какой ты чарой зачарована,

Каким проклятьем проклята?

И всё ж тоска неодолимая

К тебе влечет: прими, прости.

Не ты ль одна у нас родимая?

Нам больше некуда идти,

Так, во грехе тобой зачатые,

Должны с тобою погибать

Мы, дети, матерью проклятые

И проклинающие мать.

Мне мило отвлеченное:

Им жизнь я создаю…

Я всё уединенное,

Неявное люблю.

Я – раб моих таинственных,

Необычайных снов…

Но для речей единственных

Не знаю здешних слов…

Смотрю на море жадными очами,

К земле прикованный, на берегу…

Стою над пропастью – над небесами, —

И улететь к лазури не могу.

Не ведаю, восстать иль покориться,

Нет смелости ни умереть, ни жить…

Мне близок Бог – но не могу молиться,

Хочу любви – и не могу любить.

Я к солнцу, к солнцу руки простираю

И вижу полог бледных облаков…

Мне кажется, что истину я знаю —

И только для нее не знаю слов.

За Дьявола Тебя молю,

Господь! И он – Твое созданье.

Я Дьявола за то люблю,

Что вижу в нем – мое страданье.

Борясь и мучаясь, он сеть

Свою заботливо сплетает…

И не могу я не жалеть

Того, кто, как и я, – страдает.

Когда восстанет наша плоть

В Твоем суде, для воздаянья,

О, отпусти ему, Господь,

Его безумство – за страданье.

Мы долго думали, что сети

Сплетает Дьявол с простотой,

Чтоб нас поймать, как ловят дети

В силки беспечных птиц, весной.

Но нет. Опутывать сетями —

Ему не нужно никого.

Он тянет сети – между нами,

В весельи сердца своего.

Сквозь эту мглу, сквозь эту сетку,

Друг друга видим мы едва.

Чуть слышен голос через клетку,

Обезображены слова.

Шалун во образе змеином

Пути друг к другу нам пресек.

И в одиночестве зверином

Живет отныне человек.

Страшное, грубое, липкое, грязное,

Жестко тупое, всегда безобразное,

Медленно рвущее, мелко нечестное,

Скользкое, стыдное, низкое, тесное,

Явно довольное, тайно блудливое,

Плоско смешное и тошно трусливое,

Вязко, болотно и тинно застойное,

Рабское, хамское, гнойное, черное.

Изредка серое, в сером упорное,

Вечно лежачее, дьявольски косное,

Глупое, сохлое, сонное, злостное,

Трупно-холодное, жалко-ничтожное,

Непереносное, ложное, ложное!

Но жалоб не надо; что радости в плаче?

Мы знаем, мы знаем: всё будет иначе.

Медный грохот, дымный порох,

Рыжелипкие струи,

Тел ползущих влажный шорох…

Где чужие? Где свои?

Нет напрасных ожиданий,

Недостигнутых побед,

Но и сбывшихся мечтаний,

Одолений – тоже нет.

Все едины, всё едино,

Мы ль, они ли… смерть – одна.

И работает машина,

И жует, жует война…

Блевотина войны – октябрьское веселье!

От этого зловонного вина

Как было омерзительно твое похмелье,

О бедная, о грешная страна!

Какому дьяволу, какому псу в угоду,

Каким кошмарным обуянный сном,

Народ, безумствуя, убил свою свободу,

И даже не убил – засек кнутом?

Смеются дьяволы и псы над рабьей свалкой.

Смеются пушки, разевая рты…

И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой,

Народ, не уважающий святынь.

Как скользки улицы отвратные,

Какая стыдь!

Как в эти дни невероятные

Позорно – жить!

Лежим, заплеваны и связаны

По всем углам.

Плевки матросские размазаны

У нас по лбам.

Столпы, радетели, водители

Давно в бегах.

И только вьются согласители

В своих Це-ках.

Мы стали псами подзаборными,

Не уползти!

Уж разобрал руками черными

Викжель – пути…

Всё это было, кажется в последний,

В последний вечер, в вешний час…

И плакала безумная в передней,

О чем-то умоляя нас.

Потом сидели мы под лампой блеклой,

Что золотила тонкий дым,

А поздние распахнутые стекла

Отсвечивали голубым.

Ты, выйдя, задержался у решетки,

Я говорил с тобою из окна.

И ветви юные чертились четко

На небе – зеленей вина.

Прямая улица была пустынна,

И ты ушел – в нее, туда…

Я не прощу. Душа твоя невинна.

Я не прощу ей – никогда.

На баррикады! На баррикады!

Сгоняй из дальних, из ближних мест…

Замкни облавкой, сгруди, как стадо,

Кто удирает – тому арест.

Строжайший отдан приказ народу,

Такой, чтоб пикнуть никто не смел.

Все за лопаты! Все за свободу!

А кто упрется – тому расстрел.

И все: старуха, дитя, рабочий —

Чтоб пели Интер-национал.

Чтоб пели, роя, а кто не хочет

И роет молча – того в канал!

Нет революции краснее нашей:

На фронт – иль к стенке, одно из двух.

…Поддай им сзаду! Клади им взашей,

Вгоняй поленом мятежный дух!

На баррикады! На баррикады!

Вперед за «Правду», за вольный труд!

Колом, веревкой, в штыки, в приклады…

Не понимают? Небось, поймут!

Безочарованность и скуку

Давно взрастив в моей душе,

Мне жизнь приносит злую муку

В своем заржавленном ковше.

На серой куче сора,

У пыльного забора,

На улице глухой

Цветет в исходе мая,

Красою не прельщая,

Угрюмый зверобой.

В скитаниях ненужных,

В страданиях недужных,

На скудной почве зол,

Вне светлых впечатлений

Безрадостный мой гений

Томительно расцвел.

Порос травой мой узкий двор.

В траве лежат каменья, бревна.

Зияет щелями забор,

Из досок слаженный неровно.

Из растворенного окна,

Когда сижу один, лениво,

Под тем забором мне видна

Полынь да жгучая крапива.

И ветер, набежав порой,

Крапиву треплет и качает,

Играет ею, вот как мной

Судьба капризная играет.

И я, как та крапива, жгусь,

Когда меня случайно тронут.

И я, как та крапива, гнусь,

Когда порывы ветра стонут.

Жаркое солнце по небу плывет.

Ночи земля утомленная ждет.

В теле – истома, в душе – пустота,

Воля почила, и дремлет мечта.

Где моя гордость, где сила моя?

К низшим склоняюсь кругам бытия.

Силе таинственной дух мой предав,

Жизнью, подобной томлению трав,

Тихо живу, и неведомо мне,

Что созревает в моей глубине.

Вывески цветные,

Буквы золотые,

Солнцем залитые,

Магазинов ряд

С бойкою продажей,

Грохот экипажей, —

Город солнцу рад.

Но в толпе шумливой,

Гордой и счастливой,

Вижу я стыдливой,

Робкой нищеты

Скорбные приметы:

Грубые предметы,

Темные черты.

Порой повеет запах странный, —

Его причины не понять, —

Давно померкший, день туманный

Переживается опять.

Как встарь, опять печально всходишь

На обветшалое крыльцо,

Засов скрипучий вновь отводишь,

Вращая ржавое кольцо, —

И видишь тесные покои,

Где половицы чуть скрипят,

Где отсырелые обои

В углах тихонько шелестят,

Где скучный маятник маячит,

Внимая скучным, злым речам,

Где кто-то молится да плачет,

Так долго плачет по ночам.

Все эти ваши слова

Мне уж давно надоели.

Только б небес синева,

Шумные волны да ели,

Только бы льнула к ногам

Пена волны одичалой,

Сладко шепча берегам

Сказки любви небывалой.

Опять ночная тишина

Лежит в равнине омертвелой.

Обыкновенная луна

Глядит на снег, довольно белый.

Опять непраздничен и синь

Простор небесного молчанья,

И в глубине ночных пустынь

Всё те же звездные мерцанья.

И я, как прежде, жалкий раб,

Как из моих собратьев каждый,

Всё так же бледен, тих и слаб,

Всё тою же томлюсь я жаждой.

Мечтать о дивных чудесах

Хочу, как встарь, – и не мечтаю,

И в равнодушных небесах

Пророчеств новых не читаю.

И если по ночным снегам,

Звеня бубенчиками бойко,

Летит знакомая всем нам

По множеству романсов тройка,

То как не улыбнуться мне

Ее навязчивому бреду!

Не сяду в сани при луне

И никуда я не поеду.

Стихия Александра Блока —

Метель, взвивающая снег.

Как жуток зыбкий санный бег

В стихии Александра Блока.

Несемся – близко иль далёко? —

Во власти цепенящих нег.

Стихия Александра Блока —

Метель, взвивающая снег.

О, закрой свои бледные ноги

Тень несозданных созданий

Колыхается во сне,

Словно лопасти латаний

На эмалевой стене.

Фиолетовые руки

На эмалевой стене

Полусонно чертят звуки

В звонко-звучной тишине.

И прозрачные киоски,

В звонко-звучной тишине,

Вырастают, словно блестки,

При лазоревой луне.

Всходит месяц обнаженный

При лазоревой луне…

Звуки реют полусонно,

Звуки ластятся ко мне.

Тайны созданных созданий

С лаской ластятся ко мне,

И трепещет тень латаний

На эмалевой стене.

Юноша бледный со взором горящим,

Ныне даю я тебе три завета:

Первый прими: не живи настоящим,

Только грядущее – область поэта.

Помни второй: никому не сочувствуй,

Сам же себя полюби беспредельно.

Третий храни: поклоняйся искусству,

Только ему, безраздумно, бесцельно.

Юноша бледный со взором смущенным!

Если ты примешь моих три завета,

Молча паду я бойцом побежденным,

Зная, что в мире оставлю поэта.

Как царство белого снега,

Моя душа холодна.

Какая странная нега

В мире холодного сна!

Как царство белого снега,

Моя душа холодна.

Проходят бледные тени,

Подобны чарам волхва,

Звучат и клятвы, и пени,

Любви и победы слова…

Проходят бледные тени,

Подобные чарам волхва.

А я всегда, неизменно,

Молюсь неземной красоте;

Я чужд тревогам вселенной,

Отдавшись холодной мечте.

Отдавшись мечте – неизменно

Я молюсь неземной красоте.

Ты не ведала слов отреченья.

Опустивши задумчивый взор,

Точно в церковь ты шла на мученья,

Обнаженной забыла позор.

Вся полна неизменной печали,

Прислонилась ты молча к столбу, —

И соломой тебя увенчали,

И клеймо наложили на лбу.

А потом, когда смели бичами

Это детское тело терзать,

Вся в крови поднята палачами,

«Я люблю» ты хотела сказать.

Ты – женщина, ты – книга между книг,

Ты – свернутый, запечатленный свиток;

В его строках и дум и слов избыток,

В его листах безумен каждый миг.

Ты – женщина, ты – ведьмовский напиток!

Он жжет огнем, едва в уста проник;

Но пьющий пламя подавляет крик

И славословит бешено средь пыток.

Ты – женщина, и этим ты права.

От века убрана короной звездной,

Ты – в наших безднах образ божества!

Мы для тебя влечем ярем железный,

Тебе мы служим, тверди гор дробя,

И молимся – от века – на тебя!

Три женщины – белая, черная, алая —

Стоят в моей жизни. Зачем и когда

Вы вторглись в мечту мою? Разве немало я

Любовь восславлял в молодые года?

Сгибается алая хищной пантерою

И смотрит обманчивой чарой зрачков,

Но в силу заклятий, знакомых мне, верую:

За мной побежит на свирельный мой зов.

Проходит в надменном величии черная

И требует знаком – идти за собой.

А, строгая тень! уклоняйся, упорная,

Но мне суждено для тебя быть судьбой.

Но клонится с тихой покорностью белая,

Глаза ее – грусть, безнадежность – уста.

И странно застыла душа онемелая,

С душой онемелой безвольно слита.

Три женщины – белая, черная, алая —

Стоят в моей жизни. И кто-то поет,

Что нет, не довольно я плакал, что мало я

Любовь воспевал! Дни и миги – вперед!

– Каменщик, каменщик в фартуке белом,

Что ты там строишь? кому?

– Эй, не мешай нам, мы заняты делом,

Строим мы, строим тюрьму.

– Каменщик, каменщик с верной лопатой,

Кто же в ней будет рыдать?

– Верно, не ты и не твой брат, богатый.

Незачем вам воровать.

– Каменщик, каменщик, долгие ночи

Кто ж проведет в ней без сна?

– Может быть, сын мой, такой же рабочий.

Тем наша доля полна.

– Каменщик, каменщик, вспомнит, пожалуй,

Тех он, кто нес кирпичи!

– Эй, берегись! под лесами не балуй…

Знаем всё сами, молчи!

Я – междумирок. Равен первым,

Я на собраньи знати – пэр,

И каждым вздохом, каждым нервом

Я вторю высшим духам сфер.

Сумел мечтами подсмотреть я

Те чувства, что взойти должны,

Как пышный сев, спустя столетья, —

Но ныне редким суждены!

Но создан я из темной глины,

На мне ее тяжелый гнет.

Пусть я достиг земной вершины —

Мой корень из низин растет.

Мне Гете – близкий, друг – Вергилий,

Верхарну я дарю любовь…

Но ввысь всходил не без усилий

Тот, в жилах чьих мужичья кровь.

Я – твой, Россия, твой по роду!

Мой предок вел соху в полях.

Люблю твой мир, твою природу,

Твоих творящих сил размах!

Поля, где с краю и до краю

Шел «в рабском виде» царь небес,

Любя, дрожа, благословляю:

Здесь я родился, здесь воскрес!

II там, где нивы спелой рожью

Труду поют хвалу свою,

Я в пахаре, с любовной дрожью,

Безвестный, брата узнаю!

Будущее!

Интереснейший из романов!

Книга, что мне не дано прочитать!

Край, прикрытый прослойкой туманов!

Храм, чья постройка едва начата!

Вечер. Взморье. Вздохи ветра.

Величавый возглас волн.

Близко буря. В берег бьется

Чуждый чарам черный челн.

Чуждый чистым чарам счастья,

Челн томленья, челн тревог,

Бросил берег, бьется с бурей,

Ищет светлых снов чертог.

Мчится взморьем, мчится морем,

Отдаваясь воле волн.

Месяц матовый взирает,

Месяц горькой грусти полн.

Умер вечер. Ночь чернеет.

Ропщет море. Мрак растет.

Челн томленья тьмой охвачен.

Буря воет в бездне вод.

Стаи птиц. Дороги лента.

Повалившийся плетень.

С отуманенного неба

Грустно смотрит тусклый день,

Ряд берез, и вид унылый

Придорожного столба.

Как под гнетом тяжкой скорби,

Покачнулася изба.

Полусвет и полусумрак, —

И невольно рвешься вдаль,

И невольно давит душу

Бесконечная печаль.

Я жить не могу настоящим,

Я люблю беспокойные сны,

Под солнечным блеском палящим

И под влажным мерцаньем луны.

Я жить не хочу настоящим,

Я внимаю намекам струны,

Цветам и деревьям шумящим

И легендам приморской волны.

Желаньем томясь несказанным,

Я в неясном грядущем живу,

Вздыхаю в рассвете туманном

И с вечернею тучкой плыву.

И часто в восторге нежданном

Поцелуем тревожу листву.

Я в бегстве живу неустанном,

В ненасытной тревоге живу.

Есть в русской природе усталая нежность,

Безмолвная боль затаенной печали,

Безвыходность горя, безгласность, безбрежность,

Холодная высь, уходящие дали.

Приди на рассвете на склон косогора, —

Над зябкой рекою дымится прохлада,

Чернеет громада застывшего бора,

И сердцу так больно, и сердце не радо.

Недвижный камыш. Не трепещет осока.

Глубокая тишь. Безглагольность покоя.

Луга убегают далёко-далёко.

Во всем утомленье – глухое, немое.

Войди на закате, как в свежие волны,

В прохладную глушь деревенского сада, —

Деревья так сумрачно-странно-безмолвны,

И сердцу так грустно, и сердце не радо.

Как будто душа о желанном просила,

И сделали ей незаслуженно больно.

И сердце простило, но сердце застыло,

И плачет, и плачет, и плачет невольно.

Я – изысканность русской медлительной речи,

Предо мною другие поэты – предтечи,

Я впервые открыл в этой речи уклоны,

Перепевные, гневные, нежные звоны.

Я – внезапный излом,

Я – играющий гром,

Я – прозрачный ручей,

Я – для всех и ничей.

Переплеск многопенный, разорвано-слитный,

Самоцветные камни земли самобытной,

Переклички лесные зеленого мая —

Всё пойму, всё возьму, у других отнимая.

Вечно юный, как сон,

Сильный тем, что влюблен

И в себя и в других,

Я – изысканный стих.

У нее глаза морского цвета,

И живет она как бы во сне.

От весны до окончанья лета

Дух ее в нездешней стороне.

Ждет она чего-то молчаливо,

Где сильней всего шумит прибой,

И в глазах глубоких в миг отлива

Холодеет сумрак голубой.

А когда высоко встанет буря,

Вся она застынет, внемля плеск,

И глядит как зверь, глаза прищуря,

И в глазах ее – зеленый блеск.

А когда настанет новолунье,

Вся изнемогая от тоски,

Бледная влюбленная колдунья

Расширяет черные зрачки.

И слова какого-то обета

Всё твердит, взволнованно дыша.

У нее глаза морского цвета,

У нее неверная душа.

Я возглас боли, я крик тоски.

Я камень, павший на дно реки.

Я тайный стебель подводных трав.

Я бледный облик речных купав.

Я легкий призрак меж двух миров.

Я сказка взоров. Я взгляд без слов.

Я знак заветный, – и лишь со мной

Ты скажешь сердцем: «Есть мир иной».

Мне кажется, что я не покидал России,

И что не может быть в России перемен.

И голуби в ней есть. И мудрые есть змии.

И множество волков. И ряд тюремных стен.

Грязь «Ревизора» в ней. Весь гоголевский ужас.

И Глеб Успенский жив. И всюду жив Щедрин.

Порой сверкнет пожар, внезапно обнаружась,

И снова пал к земле земли убогий сын.

Там за окном стоят. Подайте. Погорели.

У вас нежданный гость. То – голубой мундир.

Учтивый человек. Любезный в самом деле.

Из ваших дневников себе устроил пир.

И на сто верст идут неправда, тяжба, споры,

На тысячу – пошла обида и беда.

Жужжат напрасные, как мухи, разговоры.

И кровь течет не в счет. И слезы – как вода.

В глухие дни Бориса Годунова,

Во мгле Российской пасмурной страны,

Толпы людей скиталися без крова,

И по ночам всходило две луны.

Два солнца по утрам светило с неба,

С свирепостью на дольный мир смотря.

И вопль протяжный: «Хлеба! Хлеба! Хлеба!»

Из тьмы лесов стремился до царя.

На улицах иссохшие скелеты

Щипали жадно чахлую траву,

Как скот, – озверены и неодеты,

И сны осуществлялись наяву.

Гроба, отяжелевшие от гнили,

Живым давали смрадный адский хлеб,

Во рту у мертвых сено находили,

И каждый дом был сумрачный вертеп.

От бурь и вихрей башни низвергались,

И небеса, таясь меж туч тройных,

Внезапно красным светом озарялись,

Являя битву воинств неземных.

Невиданные птицы прилетали,

Орлы парили с криком над Москвой,

На перекрестках, молча, старцы ждали,

Качая поседевшей головой.

Среди людей блуждали смерть и злоба,

Узрев комету, дрогнула земля.

И в эти дни Димитрий встал из гроба,

В Отрепьева свой дух переселя.

Ни радости цветистого Каира,

Где по ночам напевен муэззин,

Ни Ява, где живет среди руин,

В Боро-Будур, Светильник Белый мира,

Ни Бенарес, где грозового пира

Желает Индра, мча огнистый клин

Средь тучевых лазоревых долин, —

Ни все места, где пела счастью лира, —

Ни Рим, где слава дней еще жива,

Ни имена, чей самый звук – услада,

Тень Мекки, и Дамаска, и Багдада, —

Мне не поют заветные слова, —

И мне в Париже ничего не надо,

Одно лишь слово нужно мне: Москва.