Сережа Боръ-Раменскiй

Часть первая

Близъ Москвы, въ одномъ изъ самыхъ живописныхъ и въ то время обильныхъ лѣсами и рощами уѣздовъ, на берегахъ быстрой и свѣтлоструйной рѣки Десны стояли одна противъ другой двѣ богатыя барскія усадьбы, раздѣленныя рѣкою. Обѣ онѣ построены были на полугорѣ, отъ обѣихъ, по скату, сходили сады къ самому берегу рѣки, а сзади большихъ домовъ зеленѣли березовыя и липовыя рощи, такъ что обѣ усадьбы тонули въ зелени.

На лѣвой сторонѣ рѣки, на довольно высокомъ и крутомъ берегу ея, былъ построенъ затѣйливый съ миніатюрными башнями и чудными балкончиками и балконами деревянный домъ съ претензіями на готическій замокъ. Владѣлецъ его былъ Сидоръ Осиповичъ Ракитинъ, сынъ небогатаго купца города Ростова. 18 лѣтъ отъ роду онъ взялъ у отца небольшую сумму денегъ и отправился въ Сибирь; черезъ 15 лѣтъ онъ возвратился на родину богачомъ, владѣтелемъ большихъ золотыхъ пріисковъ. Отца онъ не засталъ уже въ живыхъ, а мать свою любилъ крѣпко и почиталъ. Онъ съ неописанною радостью купилъ ей домъ, разукрасилъ его и поселился съ нею. Случайно познакомился онъ съ семействомъ князя Осокина, очень бѣднаго, жившаго въ родовой, подгородной усадьбѣ, съ дочерьми, а дочерей счетомъ было пять; всѣ онѣ, вырастая безъ особаго образованія, читали, что могли достать у знакомыхъ, знали съ грѣхомъ пополамъ по-французски и имѣли, какъ говорили сосѣди-помѣщики въ насмѣшку, краткое понятіе о всѣхъ наукахъ. Старшая, 17-лѣтняя княжна Зинаида, полюбилась Ракитину, и онъ женился на ней. Когда княжна вышла за Ракитина, всѣ говорили, что она согласилась на бракъ въ виду того, что женихъ обѣщалъ ей успокоить стараго князя, заплатить долги, которые его измучили, и помогать ея семейству. Ракитинъ сдержалъ слово: родовую усадьбу князя Осокина выкупилъ изъ залога, поправилъ и украсилъ. Меньшихъ княженъ помѣстилъ въ пансіонъ и институтъ и наблюдалъ, чтобы тесть ни въ чемъ не нуждался. Зинаида Львовна, вышедши замужъ, воспользовалась богатствомъ мужа для своего образованія. Она выучилась языкамъ и черезъ 6 лѣтъ послѣ замужества могла считаться весьма образованною женщиной. Мужа она уважала и была ему чрезмѣрно благодарна за все то, что онъ дѣлалъ и продолжалъ дѣлать для ея семейства; она цѣнила очень высоко его честность, сердечность и правдивость. Сидоръ Осиповичъ былъ красивый мужчина ярославскаго типа, бѣлолицый, голубоглазый, высокій, прямой и станомъ и нравомъ, добрый, но безъ всякаго образованія и манеръ. Жену онъ любилъ, баловалъ, ни въ чемъ ей не отказывалъ, но любилъ похвалиться и похвастаться властью мужа. Онъ самодовольно говаривалъ: „Мы, мужики, бабамъ воли давать не любимъ“. Иногда онъ измѣнялъ фразу и улыбаясь изрекалъ: „Мы, мужики, у ногъ жены не валяемся, какъ бары“. Несмотря однако на похвальбу эту, Зинаида Львовна имѣла на него огромное вліяніе, и послѣднее слово, слово рѣшающее, оставалось за нею. Она была въ домѣ главное колесо, главная пружина, центръ, около котораго все вращалось. Только въ дѣлахъ по устройству состоянія и управленія пріисками и многими имѣніями Сидоръ Осиповичъ совѣтовался не съ женою, а съ своимъ другомъ Андреемъ Алексѣевичемъ Безроднымъ, который сопровождалъ его въ Сибирь и съ нимъ воротился. Съ тѣхъ поръ онъ всегда жилъ въ его домѣ, получая значительное жалованье, какъ главный управляющій всѣми имѣніями. По его просьбѣ, усадьбу Ракитина назвали Иртышевкой, въ память о Сибири, которую любилъ Безродный, и, весьма вѣроятно, не оставилъ бы, если бъ не дружба, связывавшая его съ Ракитинымъ. Безродный былъ правою рукою своего друга и довѣрителя и пользовался уваженіемъ и любовью всего семейства. Зинаида Львовна оцѣнила и его преданность и его практичность и слѣпо слѣдовала его совѣтамъ, лишь только дѣло касалось до какого-либо практическаго дѣла. Самъ же Безродный, послѣ друга своего Сидора Осиповича Ракитина, любилъ, лелѣялъ, обожалъ меньшую и единственную дочь Ракитиныхъ, Соню. Не иначе звалъ онъ ее, какъ „мое сокровище“, а въ минуты нѣжности: „безцѣнное сокровище“. Душа-дѣвочка, говорилъ онъ о ней и находилъ полное сочувствіе въ отцѣ, который души не чаялъ въ своей хорошенькой умницѣ Сонѣ. Два эти друга баловали ее взапуски, и избаловали бы ее несомнѣнно, если бы отъ природы не была она одарена мягкостью, нѣжностью и кротостью рѣдкими.

Кромѣ этой дочки, у Ракитиныхъ было два сына, оба погодки и старше сестры; оба здоровые, рослые, румяные, сильные, настоящіе сыновья отца, тѣломъ въ него, а нравомъ, — ну сказать это трудно, потому что, вырастая въ роскоши и холѣ, они не знали никакихъ предѣловъ для своихъ причудъ и прихотей. Учились они не то что плохо, но и не прилежно. По соглашенію родителей, дѣти Боръ-Раменскіе и дѣти Ракитины учились вмѣстѣ у однихъ учителей. Успѣшнѣе всѣхъ училась Соня.

На правой сторонѣ рѣки Десны красовался большой, каменный, старинный домъ, и аллея вела отъ него къ старинной бѣлой церкви, которая блестѣла на яркой зелени молодой рощи. Церковь была построена во имя Знаменія Богородицы, отчего и усадьба и самая деревня, находившаяся вблизи, назывались Знаменскимъ. Зпаменское принадлежало адмиралу Антону Степановичу Боръ-Раменскому, человѣку старинной фамиліи, прославившейся многими воинскими подвигами еще во времена Димитрія Донского и позднѣе, при царяхъ Иванѣ IV и Петрѣ Великомъ. Самъ адмиралъ Антонъ Степановичъ прибавилъ не одну лавровую вѣтвь къ славѣ предковъ; онъ отличался особенною храбростью при осадѣ Севастополя, былъ тяжко раненъ и заслужилъ два Георгія: одного въ петлицу, другого на шею. Послѣ заключенія мира онъ не могъ продолжать службы, потому что страдалъ отъ тяжкихъ ранъ, вышелъ въ отставку и уѣхалъ лѣчиться въ Теплицъ. Тамъ встрѣтилъ онъ прелестную, молоденькую дѣвушку, которая, пріѣхавши съ больнымъ отцомъ, нѣжно за нимъ ухаживала. Она овладѣла сердцемъ храбраго адмирала, и онъ женился на ней; она не принесла ему богатства, но зато ея добродушіе, веселость, красота и чарующая грація прельщали рѣшительно всѣхъ, и она слыла за недоступную невѣсту. Роду она была стариннаго, и ея отецъ, полный генералъ, по фамиліи Лукояновъ, уговорилъ дочь принять предложеніе адмирала Боръ-Раменскаго, хотя адмиралу было уже 45 лѣтъ отъ роду, а Серафимѣ Павловнѣ Лукояновой минуло только 20. Женившись, адмиралъ, имѣвшій значительное состояніе, поселился съ молодой женой въ своей прекрасной подмосковной; его тяжкія раны не позволяли ему вести жизнь свѣтскую, да и вкусы его были таковы, что онъ предпочиталъ деревню и запятія по хозяйству — вечерамъ и собраніямъ большого города. Жена его, хотя любила и свѣтъ и наряды, но покорилась желанію мужа, а потомъ занялась четырьмя дѣтьми, которыя родились одинъ послѣ другого. У Боръ-Раменскихъ было два сына и двѣ дочери, о которыхъ рѣчь впереди. Иногда, а осенью и зимою частенько, Серафима Павловна скучала, и длинные зимніе вечера одолѣвали ее; но мужъ такъ любилъ, такъ лелѣялъ, такъ баловалъ ее, что она не могла жаловаться на судьбу свою. Съ первыхъ годовъ замужества домъ ея былъ всегда полонъ гостившихъ родныхъ, пріятельницъ, подругъ дѣтскихъ и юношескихъ лѣтъ, и многочисленной свиты, какъ звалъ адмиралъ компаніонокъ, русскихъ и иностранокъ, приживалокъ, нянь, и впослѣдствіи гувернантокъ и учителей. Боръ-Раменскіе жили широко и едва ли не проживали въ деревнѣ больше, чѣмъ многіе другіе, равные имъ по состоянію, проживаютъ въ городѣ. Чего только у нихъ не было? И оранжереи съ тропическими растеніями, и лошади замѣчательной красоты, и чистокровныя англійскія, и другія, собаки, и птицы, рѣдкіе голуби, и яркоперые попугаи, и обиліе всякаго рода экипажей. Одного только не допускалъ адмиралъ: верховыхъ лошадей для жены и дочерей. „Это дѣло не женское!“ сказалъ онъ однажды кратко, и тѣмъ порѣшилъ вопросъ. Впрочемъ, Серафима Павловна, маленькая, деликатная, робкая, нисколько не добивалась играть роль амазонки; всегда одѣтая изящно, по послѣдней модѣ, она любила выйти на массивное каменное крыльцо своего стариннаго дома, опираясь на руку мужа; любила сѣсть съ нимъ въ высокій кабріолетъ или покойный шарабанъ и прокатиться на красивой, но смирной лошади, защищенная отъ солнца городскимъ зонтикомъ или отъ вѣтра и сырости новомоднымъ пледомъ и ватеръ-прувомъ. Серафима Павловна, достигнувъ 37 лѣтъ, казалась гораздо моложе своихъ лѣтъ. Ее можно было принять, и какъ часто принимали ее люди незнакомые за сестру ея старшей дочери. Когда начинается разсказъ нашъ, этой старшей дочери, Вѣрѣ, минуло уже 16 лѣтъ. Она была высокая, полная, красивая дѣвушка, съ роскошными каштановыми волосами и большими, широко разрѣзанными сѣрыми глазами, съ ослѣпительнымъ цвѣтомъ лица и пунцовыми крупными губами; ея добродушный видъ подкупалъ всякаго, но ея неподвижность и постоянная улыбка скоро надоѣдали. Она была здоровая, красивая, кровь съ молокомъ, дѣвушка, но безъ всякаго выраженія въ красивомъ лицѣ.

Годомъ моложе ея былъ братъ ея, Сергѣй, названный такъ въ честь прадѣда своего, знаменитаго въ лѣтописяхъ отечественныхъ войнъ, генерала Боръ-Раменскаго. За Сергѣемъ шелъ сынъ Иванъ и, наконецъ, всѣхъ меньшая дочь Глафира. Сергѣй въ ту пору, когда начинается разсказъ нашъ, имѣлъ отъ роду 15 лѣтъ, отличался пылкостью нрава и рѣдкими способностями къ изученію языковъ и нѣкоторыхъ наукъ. Онъ былъ мальчикъ росту средняго, бѣлокурый, голубоглазый, лицомъ блѣдный, станомъ тонкій, какъ стебель, и чрезвычайно, хотя и безсознательно, граціозный во всѣхъ своихъ движеніяхъ и пріемахъ. Его густые, волнистые волосы напоминали своимъ цвѣтомъ спѣлую рожь, а его длинныя не по росту руки заставляли предполагать, что онъ еще вырастетъ. Братъ Сережи, Ваня, плѣнялъ всѣхъ. И онъ былъ голубоглазый, но его волосы, красоты дивной, останавливали на немъ взоръ всякаго. То не были рыжіе волосы, но бѣлокурые, съ золотымъ отливомъ, тѣмъ золотымъ отливомъ, который любятъ улавливать на полотнѣ талантливые живописцы. Черты лица его были необыкновенно правильны, будто отточены, и цвѣтъ лица, блѣдный, придавалъ еще болѣе прелести прелестнымъ чертамъ. Было нѣчто столь плѣнительное въ выраженіи его лица, что всякій на него заглядывался, а мать буквально не могла наглядѣться на своего милаго, изъ всѣхъ дѣтей наиболѣе любимаго, сына. Въ домѣ и старый и малый обожали меньшого барина, и самъ онъ, доброты рѣдкой, всѣхъ любилъ. Съ дѣтства его любимое, часто повторяемое, слово было: жалко. Онъ сожалѣлъ о всѣхъ и сострадалъ всему, начиная отъ дворной цѣпной собаки, которой аккуратно носилъ ѣсть, и послѣ завтрака и послѣ обѣда, и которую самъ спускалъ съ цѣпи всякій вечеръ, до дочери управителя, надъ которой всѣ смѣялись, потому что она была и дурна собою, и глупа, и капризна. Никогда у Вани не было гроша; лишь только отецъ или мать дарили его деньгами, какъ находились у него неотложныя нужды, и деньги исчезали съ неимовѣрной быстротой. Старой скотницѣ надо было сшить душегрѣйку; сироткѣ, внуку прачки, кафтанъ, а у кучера пропала не вѣсть куда уздечка и старая шлея. Сохрани Боже, узнаетъ управитель, со свѣту сживетъ Аггея кучера; да и мало ли что? У сторожа не было валенокъ, а Сережѣ такъ давно хотѣлось имѣть изъ Москвы хлыстикъ для верховой ѣзды. И Ванины деньги уходили, да еще какъ! Оказалось, что Ваня затратилъ цѣлый цѣлковый, принадлежавшій старой нянѣ, но няня — дѣло извѣстное — отдастъ все, что имѣетъ, милому Ванечкѣ. Да и не случалось еще ни разу, чтобы Ваня забылъ, кому онъ долженъ: какъ получитъ деньги, такъ и бѣжитъ прежде всего отдать свой долгъ. А если случалось ему занимать у сына Ѳедосея, главнаго садовника, Софрошки, или, какъ звалъ его самъ Ваня, Софроши, то онъ отдавалъ ему долгъ свой съ излишкомъ на покупку бабокъ. Въ бабки Ваня любилъ играть, и Софрошка былъ ему всегдашній товарищъ и всегда набивался: „Баринъ, не надо ли вамъ взаймы? Мнѣ крестный намедни далъ двугривенный“.

— Спасибо, не надо, — говорилъ Ваня. — Отчего же это твой крестный такъ расшибся?

— Онъ богатъ, у, какъ богатъ! отвѣчалъ Софрошка съ гордостью: — у него въ Москвѣ своя ранжерея. Намедни былъ и одарилъ меня. А я бы съ моимъ удовольствіемъ, потому слышалъ, что Ѳедюха собирается прійти къ вашей милости.

— Зачѣмъ?

— Онъ въ ночное наряженъ, а у него кафтанишка ужъ больно худъ, — вѣдь сирота, кто о немъ позаботится!

— Онъ не приходилъ ко мнѣ, — сказалъ Ваня задумчиво.

— Ну, гляди, придетъ. Такъ я потому…

— Спасибо. Мнѣ не нужно денегъ теперь.

Ваня, несмотря на крайнюю доброту, былъ необычайно смѣтливъ и уменъ; онъ зналъ, что Софроша себѣ на умѣ, и набивается съ своимъ двугривеннымъ въ надеждѣ получить четвертакъ.

Меньшая всѣхъ Глаша Боръ-Раменская была, какъ и Ваня, золотоволосая, но золото курчавыхъ волосъ Вани на ея головѣ превратилось въ золотое руно, сказать попросту, Глаша была совсѣмъ рыжая. Съ этимъ цвѣтомъ волосъ сама Глаша никогда не могла помириться, тѣмъ больше, что съ ранняго дѣтства слышала восклицанія въ родѣ укора: „Боже мой, — говорила Серафима Павловна, складывая руки, — рыжая, совсѣмъ рыжая! У Вани на головкѣ золото, а у ней на ея головищѣ, — потому что у ней не голова, а цѣлое воронье гнѣздо, — жесткіе кудри изъ красныхъ волоконъ. Бываетъ же бѣда этакая!“ И Серафима Павловна вздыхала.

— И въ кого эта барышня уродилась, — говорила няня, качая головою: — у Вѣры Антоновны и Сереженьки волосы — рожь спѣлая, шелкъ серебристый; у Ванечки — золото самородное, а Глаша красна волосами, какъ звѣрокъ какой!

— Рыжая Глашка! закричалъ однажды въ припадкѣ гнѣва, поссорившись за неправильный ходъ въ крокетѣ, Сережа, и этимъ восклицаніемъ переполнилъ чашу досады Глаши. Она озлилась и вцѣпилась въ брата, за что была немедленно уведена наверхъ и оставлена безъ полдника.

Съ этихъ поръ восклицаніе: „злая Глашка! рыжая Глашка!“ выводили ее изъ себя и были строго запрещены дѣтямъ; а все же случалось, что при ссорахъ кто-нибудь шепталъ себѣ подъ носъ эти запрещенныя восклицанія, и Глаша сердилась и, случалось, плакала отъ гнѣва.

И однако, несмотря на свои рыжіе волосы, не дурна была Глаша; ослѣпительный цвѣтъ ея лица, черные, огненные глаза, живость рѣчей, быстрота движеній, неожиданныя и оригинальныя выходки, крупная голова, но выразительныя, хотя и не тонкія, черты лица составляли нѣчто, если не привлекательное, то крайне оригинальное и совсѣмъ необыкновенное. Самый большой ея недостатокъ состоялъ въ несоразмѣрной съ туловищемъ и ростомъ головѣ, но этотъ недостатокъ — по словамъ Серафимы Павловны, большого знатока въ женской красотѣ — долженъ былъ исчезнуть съ годами.

— Глашѣ только 12 лѣтъ; она — въ ту пору, когда всѣ дѣти, особенно дѣвочки, дурнѣютъ. Вырастетъ, увидите, выправится, — говорила Серафима Павловна своей первой горничной, барской барынѣ, Марѳѣ Терентьевнѣ и нянѣ Дарьѣ Дмитріевнѣ; — а что она рыжа — такъ рыжа, скрыть этой бѣды не могу, да зато и бѣла, какъ воскъ или мраморъ. Голова покажется меньше, когда она вырастетъ.

— Сама вырастетъ, такъ и голова ея вырастетъ, — сказала Вѣра.

— Много ты понимаешь, — возразила няня: — голова почитай, что не растетъ.

— Конечно, сравнительно не растетъ, — сказала Серафима Павловна.

— Вѣра рада меня обидѣть, — прошептала Глаша изъ угла.

— И не думала, — возразила Вѣра, равнодушно протягивая слова свои.

— Удивительное дѣло, — сказала Серафима Павловна, — братья дружны, воркуютъ какъ голуби, отъ роду они не повздорили, а вотъ сестры ладно слова не молвятъ.

— Да ужъ и то сказать, — произнесла Марѳа Терентьевна внушительно, — надо умудриться, чтобы съ Иваномъ Антоновичемъ поспорить. Ангелъ какъ есть; не человѣкъ и не дитя, а Божій ангелъ.

— Тьфу! Типунъ тебѣ на языкъ! — заговорила няня, испугавшись чего-то. Няня была суевѣрна до-нельзя.

— И я не люблю, когда Ваню называютъ ангеломъ: мнѣ какъ-то страшно. Но я съ вами тутъ заговорилась, а мнѣ пора окончить туалетъ и итти въ залу. Навѣрно Antoine давно ждетъ меня.

Въ большой залѣ села Знаменскаго, домъ котораго отличался богатырской постройкой прошлаго столѣтія, былъ накрытъ чайный столъ. Бѣлая, какъ снѣгъ, съ роскошными узорами, скатерть, цвѣты въ богемскихъ розовыхъ вазахъ, серебряный самоваръ и щегольской сервизъ, кофейникъ изящной работы — свидѣтельствовали о роскоши дома. Сарра Филипповна, англичанка, бѣлобрысая, съ длинными зубами, безобразная лицомъ, добродушная и привязанная къ дому, какъ родная, сидѣла за самоваромъ, ожидая хозяевъ. По издавна заведенному порядку вся семья пила чай вмѣстѣ въ девять часовъ; въ ожиданіи отца и матери сходились въ просторную залу дѣти и живущіе и бродили вдоль нея, ожидая хозяевъ. Тутъ были: учитель нѣмецъ, очень солидный, очень неуклюжій и очень аккуратный, но сухой, какъ старый сухарь, одѣтый тщательно, безъ пылинки и безъ складочки на туго-накрахмаленной рубашкѣ; рядомъ съ нимъ, громко разговаривая и неистово махая руками, ходилъ небрежно одѣтый, хотя и въ новое платье, русскій учитель, Степанъ Михайловичъ Казанскій. Волосы его, курчавые, жесткіе, безъ глянца, не поддавались щеткѣ и гребню, и хохлатая голова его вотъ уже семь лѣтъ приводила въ отчаяніе Серафиму Павловну. Напрасно старалась она воспитать Казанскаго; его добродушію, такъ же какъ и его дикости, не было границъ. Онъ былъ столь же добръ, какъ нелѣпъ, столь же грубъ въ словахъ и пріемахъ, сколько нѣженъ сердцемъ, столь же скоръ, сколько постояненъ въ своихъ чувствахъ. Адмирала онъ уважалъ до идолопоклоненія, Серафиму Павловну боготворилъ, о дѣтяхъ и говорить нечего. Онъ вступилъ въ домъ, когда Сережѣ минуло восемь лѣтъ и училъ всѣхъ ихъ и русскому языку, которымъ владѣлъ въ совершенствѣ, и исторіи, и географіи, а мальчиковъ латинскому и греческому языкамъ. Онъ былъ кандидатъ Моск. Университета филологическаго факультета и кандидатъ, извѣстный всѣмъ товарищамъ за трудолюбиваго и несомнѣнно ученаго человѣка. Наука, послѣ семьи Боръ-Раменскихъ, была ему дороже всего на свѣтѣ, и онъ проводилъ свободное время за чтеніемъ классиковъ, которыхъ начитаться не могъ. Ожидая хозяевъ, онъ жарко спорилъ съ Ѳедоромъ Ѳедоровичемъ Штейномъ и доказывалъ ому превосходство славянской расы. Нѣмецъ слушалъ его, улыбаясь скептически, но спокойно, какъ слушаютъ люди пожилые пустую болтовню мальчишки.

Дверь изъ гостиной растворилась, и Серафима Павловна появилась на порогѣ. Мальчики бросились къ ней, подошли и Вѣра съ Глашей, и всѣ они, обступивъ, принялись цѣловать ее. Она сама перецѣловала всѣхъ и два раза поцѣловала голову Вани. она была одѣта просто, но изящно. На маленькой ея головкѣ, на густой каштановой косѣ, заложенной бантами и приколанной черепаховымъ гребнемъ, едва къ ней прикасаясь, надѣтъ былъ кружевной чепчикъ съ голубыми лептами. Бѣлый вышитый гладью, батистовый роскошный капотъ, въ голубыхъ бантахъ, и маленькія туфли, съ такими же голубыми розетками, на маленькихъ ножкахъ, необыкновенно изящно сидѣли на ней. Она была мала ростомъ, худощава, съ тонкой таліей и маленькими бѣлыми, какъ снѣгъ, ручками и небольшими черными глазами. Если бы не тонкія морщины у висковъ, ее можно было бы издали принять за дѣвочку: такъ миніатюрна и изящна была ея фигурка, такъ простъ и изященъ ея нарядъ.

— Ну, полноте, полно, — сказала она, улыбаясь обступившимъ ее дѣтямъ: — всю сомнете. А я не люблю измятаго платья. Ваня, какъ ты спалъ, мой дружокъ?

— Хорошо, мама, безпросыпу спалъ!

— Будто? Мнѣ не вѣрится. У тебя всегда одинъ отвѣтъ: хорошо, а на повѣрку выходитъ, что и не доспишь и не доѣшь. Цыпленокъ ты этакой! Садитесь, прошу всѣхъ. А гдѣ же папа?

— Онъ еще не выходилъ изъ кабинета, — сказала Глаша: — вотъ когда мы, сохрани Боже, опоздаемъ, папа недоволенъ, а теперь самъ нейдетъ, а ужъ ¼ десятаго.

— Развѣ ты можешь приравнивать себя къ папá? Онъ отецъ, le chef' de la famille, — отвѣчала ей мать, качая головою.

Она сѣла направо отъ Сарры Филипповны, и подлѣ нея сѣлъ Ваня; она разложила салфетку своими бѣлыми ручками, на тонкіе пальцы которыхъ были нанизаны кольца, поправила ихъ привычнымъ ей жестомъ, посмотрѣла на дверь и сказала:

— Vraiment, онъ не идетъ! Не случилось ли чего съ нимъ… Но нѣтъ, чему же?… Глаша-то и права: на другихъ сердится, а самъ опаздываетъ.

Глаша лукаво улыбнулась и посмотрѣла на братьевъ. Степанъ Михайловичъ поймалъ взоръ ея, и сказалъ укоризненно:

— Барышня! Барышня!

— Что такое? спросила Серафима Павловна.

— Ничего, — отвѣчалъ Степанъ Михайловичъ, — это между нами. Глафира Антоновна поняла меня. Не такъ ли, барышня?

— Нѣтъ не такъ, — сказала Глаша краснѣя.

— Дѣтямъ пора бы учиться, — сказалъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ, глядя на часы, которые бережно вынулъ изъ кармана.

— Садитесь, дѣти, — сказала Серафима Павловна; — пейте скорѣе чай; я скажу отцу, что я приказала вамъ не ждать его.

Сарра Филипповна разлила чай и кофе усѣвшимся дѣтямъ и учителямъ. Подавая чашку хозяйкѣ, англичанка взглянула на нее и спросила:

— Вы почивали хорошо?

— Когда же я сплю хорошо съ моими мигренями и нервами, сплю однимъ глазомъ, Право. Когда здоровье плохо, ужъ привыкнешь страдать, — такъ то и я; но я не люблю жаловаться.

Послышалась неровная, нѣсколько тяжелая походка; дѣти встали и побѣжали навстрѣчу входившему отцу и почтительно цѣловали его руку. Адмиралъ былъ росту средняго, плотный, съ румянцемъ въ лицѣ, бѣлокурый, съ маленькой головой и короткой шеей. Онъ ходилъ тяжёло отъ двухъ ранъ въ ногѣ и хромалъ, опираясь на палку, но держался такъ прямо, что казался выше, чѣмъ былъ въ самомъ дѣлѣ. Волосы его были коротко обстрижены; глаза большіе, проницательные, добрые, но когда онъ былъ недоволенъ, выраженіе ихъ было такое ледяное, что всѣ боялись взгляда этихъ глазъ. Ротъ его, очертаній правильныхъ, когда онъ молчалъ или задумывался, складывался какъ-то особенно, сжимался, точно онъ былъ вырѣзанъ изъ камня. Самому простому взгляду немудрено было прочесть въ этой суровой складкѣ рта сильную волю и сильный характеръ. Онъ былъ въ мундирѣ, разстегнутомъ на бѣлоснѣжномъ жилетѣ; на шеѣ красовался орденъ св. Георгія, который онъ всегда носилъ. Онъ прямо пошелъ къ женѣ, не обращая особеннаго вниманія на дѣтей. Выраженіе лица его измѣнилось мгновенно, когда онъ нагнулся, чтобы поцѣловать ея руку, съ нѣжной любовію. Затѣмъ онъ сдѣлалъ общій поклонъ и сѣлъ рядомъ съ женой, по правую ея руку. Это было его всегдашнее мѣсто.

— Antoine, — сказала ему Серафима Павловна, отчасти недовольно и немного капризно, какъ говорятъ балованныя дѣти, но и въ этомъ капризѣ звучало что-то привлекательное и граціозное: не то жалоба, не то укоръ, — зачѣмъ ты опаздываешь и задерживаешь дѣтей? Имъ давно пора учиться. Мы ждали тебя цѣлый часъ!

— Часъ! повторилъ адмиралъ спокойно, — будто цѣлый часъ!

Онъ вынулъ часы и прибавилъ: „Вы ждете меня ровно 15 минутъ“.

— Что ты? Что ты? Когда я вошла, Глаша сказала, что самъ опаздываешь, а другихъ бранишь.

Глаша вспыхнула и сердито взглянула на мать.

— Это не ея дѣло, и она говоритъ то, чего ей говорить не слѣдуетъ, — сказалъ адмиралъ спокойно.

— И что это ты дѣлалъ? Мы всѣ проголодались. Навѣрно былъ въ полѣ — за плугомъ ходилъ!

— Конечно, былъ въ полѣ и хорошо сдѣлалъ: если бы не былъ, то и пашня не была бы вспахана, какъ слѣдуетъ, только поскребли бы землю сверху. Да; и за плугомъ ходилъ.

— Охота, съ твоею ногой!

— Охота пуще неволи. Если бы я за плугомъ не ходилъ иногда, то ты, моя душа, не могла бы сидѣть прелестной картинкой за нашимъ семейнымъ столомъ. Когда хозяйство въ порядкѣ, женѣ можно рядиться. Вѣдь я твой работникъ и…

Она прервала его.

— Терпѣть не могу, когда ты прикидываешься угнетеннымъ. Fi! что за слово: работникъ!

— Да, работникъ, — произнесъ онъ добродушно, — и счастливъ этимъ, моя милая. Ну, давай чаю.

Она взяла небольшой серебряный чайникъ и сама налила мужу чай. Онъ принялся за него съ аппетитомъ, откусывая крендель, посыпанный солью.

— Antoine, дѣти званы нынче обѣдать къ Ракитинымъ и мы тоже. Я давно у нихъ не была и хотѣла бы тоже итти. У меня тамъ дѣло.

— Ну что жъ, ступайте.

— А ты?

— Я?

— Конечно, ты. Ты знаешь, что я не люблю оставлять тебя дома одного.

— Боишься, что я пропаду. Не бойся, меня не украдутъ.

— Какой ты несносный, Antoine. Не украдутъ, конечно, нѣтъ, но какъ же ты одинъ?… Лучше пойдемъ со мною и пообѣдаемъ у Ракитиныхъ. Они будутъ такъ счастливы.

— Особеннаго счастія я для нихъ въ томъ не вижу. А мнѣ, право, итти туда не зачѣмъ, и я большой радости для себя въ томъ тоже не вижу.

— Какъ будто въ гости ходятъ для радости, — досадливо сказала Серафима Павловна. — Ну, я прошу тебя, сдѣлай мнѣ удовольствіе, пойдемъ вмѣстѣ.

— Милая, согласись, что когда мы въ гостяхъ, тебѣ отъ меня нѣтъ корысти. Вѣдь не могу же я сѣсть рядомъ съ тобою, какъ здѣсь, и разговаривать съ тобою не могу, вотъ какъ здѣсь. Какая же тебѣ отъ меня польза?

— Пользы нѣтъ, но мнѣ веселѣе, когда ты со мною.

— Если такъ, останься дома. Мы пообѣдаемъ вдвоемъ и помянемъ старину, когда мы, молодые, бывало, обѣдывали вдвоемъ, оставшись одни, и повторимъ эти обѣды.

— Пойдемъ, пожалуйста, пойдемъ къ Ракитинымъ, — сказала она.

— Милая, у меня дѣла накопилось много. Уволь!

Серафима Павловна, допивъ чашку чаю, встала и сказала: „Никогда не хочешь ничего мнѣ сдѣлать въ удовольствіе“.

— Эхъ! сказалъ адмиралъ и допивалъ чай молча, а она ушла въ свой кабинетъ.

— Ну какъ идутъ ваши дѣла? спросилъ адмиралъ, обращаясь къ Степану Михайловичу Казанскому.

— Вы, вѣрно, о мальчикахъ, ваше превосходительство? Мальчики такъ себѣ, ничего. Ваня, хотя и слабъ здоровьемъ, подвигается удовлетворительно, а Сережа могъ бы успѣвать больше. Одаренъ, одаренъ, но по роду его жизни…

— Какъ? Я полагаю, онъ живетъ, какъ всѣ другіе мальчики его лѣтъ.

— Ну, нѣтъ, ваше превосходительство! Гдѣ же, какъ всѣ другіе? Я вотъ въ его лѣта, да и, почитай, всѣ мои товарищи знали свои книги, и только въ праздникъ, да еще большой, случалось чѣмъ-нибудь потѣшиться. А здѣсь всякій день праздникъ. А то вы сами его пошлете по хозяйству приглянуть, а то онъ самъ по своему соизволенію то въ конюшню, то въ овчарню, то на скотный дворъ; а то Серафима Павловна прикажетъ итти въ оранжереи, — букетъ нарвать; а то Ракитины — а это ужъ будетъ всего хуже — къ себѣ зазовутъ. Мысли-то у него и разбѣгаются, и прыгаютъ; ноги скачутъ, а ученье стоймя стоитъ, какъ волъ у забора. Право!

Сережа краснѣлъ, пока Степанъ Михайловичъ такъ краснорѣчиво расписывалъ его обычаи и повадки.

— Сергѣй, это не ладно, — сказалъ адмиралъ. — Если твои мысли будутъ разбѣгаться, то, воля твоя, къ Ракитинымъ, баста, пускать не буду. Я знаю, тамъ затѣи, роскошь, игры всякія, катанья и вѣчная суета. Ракитины люди хорошіе, но сыновья распущены и думаютъ только объ удовольствіяхъ, учатся плохо.

— Замѣчательно плохо, — сказалъ Степанъ Михайловичъ, — и надо диву даться, что грамотѣ выучились при такой обстановкѣ. Жизнь ужъ больно роскошна; а мальчики куда какіе способные. Если присядутъ, особенно Анатолій; то въ три часа пойметъ и усвоитъ то, чего другой и въ недѣлю не задолбитъ. Онъ всѣмъ взялъ — и умомъ и памятью, дивная память, только самодуръ онъ, и прихоть его — законъ. Онъ мальчикъ — голова; если бы былъ бѣденъ и работалъ, ушелъ бы далеко, что твой министръ.

— Не рано ли въ министры, — сказала Сарра Филипповна, молчавшая до тѣхъ поръ и медленно кушавшая кофе съ тортами; — онъ труда не терпитъ, о себѣ мнѣнія большого, знаетъ, что богатъ и дорога передъ нимъ широкая, а собой не владѣетъ. Имъ владѣютъ всецѣло прихоти!

— Да, да, только все можетъ. Ему все легко дается. Память у него громадная. Прочтетъ два раза — какіе угодно стихи наизусть скажетъ.

— Что жъ? Степанъ Михайловичъ говоритъ истинную правду, — сказалъ добродушно Сережа, — что у него память громадная, и напрасно думаетъ, что Анатоль мало знаетъ. Вотъ про меньшого, Ѳомушку, не скажутъ того же; но мнѣ случалось уходить съ Анатолемъ въ лѣсъ — не надо и книги. Онъ всѣ стихи знаетъ наизусть и прочтетъ, что хотите.

— Правда? спросилъ адмиралъ.

— Правда, папа, правда истинная. Скажешь ему: Анатоль, прочти Пушкина. Прочтетъ, чтò хотите. Или Лермонтова — сейчасъ. Поэмы цѣликомъ наизусть знаетъ. Онъ и по-нѣмецки Шиллера знаетъ, по-англійски стихи всякіе читаетъ, такъ и рѣжетъ.

— И громко, съ торжествомъ такимъ, — вступила въ разговоръ Глаша, — точно онъ одинъ читать умѣетъ. Недавно работникъ шелъ въ лѣсу, такъ остановился, постоялъ, покачалъ головою и сказалъ: „Ну, баринъ! Краснобай какой! Ему бы итти въ діаконы, либо въ городовые на ярмаркѣ, либо въ командиры военные!“

— Отчего? спросилъ Ваня недоумѣвая, сидѣвшій до тѣхъ поръ молча, задумавшись.

Отецъ взглянулъ на него, и лицо его приняло печальное выраженіе.

— Отчего въ городовые-то? А оттого, что, когда городовой крикнетъ на рынкѣ, то своимъ голосомъ всѣ голоса голосистыхъ торговокъ покроетъ. Всѣхъ оглушитъ!

— А ты на рынкѣ бывала? спросила Вѣра у Глаши.

— Бывала. Весною мы всѣ дивились на этого городового, когда ѣздили съ Ракитиными въ уѣздный городъ на ярмарку. Помните, Сарра Филипповна?

— Помню, какъ но помнить. Я ѣхать не желала: тамъ было много пьяныхъ, такъ не хорошо, но г. Ракитинъ и Анатоль желали, — и всѣ поѣхали.

— Если бы я была губернаторомъ, — сказала Вѣра, — я бы сдѣлала этого городового полицеймейстеромъ.

— Вѣра губернаторомъ! провозгласилъ Сережа смѣясь.

— Въ юбкѣ! сказала серіозно и важно Глаша.

Раздался залпъ хохота, засмѣялись всѣ. Степанъ Михайловичъ гоготалъ, закинувъ голову; Ѳедоръ Ѳедоровичъ хихикалъ, адмиралъ тоже засмѣялся добродушно. Вѣра обидѣлась.

— Съ вами пошутить нельзя — всякое лыко въ строку. Сейчасъ поднимите на смѣхъ.

— Если ты смѣха боишься, то пошевели языкомъ семь разъ, а потомъ, обдумавъ, слово свое изреки. Такъ совѣтовали какіе-то древніе мудрецы, — сказала Глаша, напуская опять на себя серіозность.

— Бѣды нѣтъ, — сказалъ адмиралъ, обращаясь къ Вѣрѣ: — посмѣйся сама, и обиды не будетъ. Надо умѣть понимать шутки. Положимъ, ты не губернаторъ и даже не губернаторша, но я заступлюсь за тебя; ты у насъ благоразумная и практичная. Скоро тебѣ надо будетъ пустить въ ходъ свои способности.

— Какъ это, папа? сказала Вѣра, улыбаясь похвалѣ отца, и досады ея какъ не бывало.

— Да, тебѣ ужъ пора помогать матери и присмотрѣть за домашнимъ хозяйствомъ.

Въ эту минуту, огромнаго роста лакей Андрей, за свой ростъ и представительность любимецъ барыни, показался въ дверяхъ и доложилъ, что пришелъ бурмистръ. Адмиралъ всталъ, не спѣша, твердо ступая, но прихрамывая, вышелъ. Это былъ сигналъ. Дѣти поднялись и, какъ стая галокъ, закричали:

— Скорѣе, скорѣе учиться.

— Мнѣ надо кончить до трехъ часовъ всѣ уроки, — сказалъ Сережа.

— И мнѣ,—заговорила Глаша, — непремѣнно.

— Почему? Зачѣмъ? Все Ракитины. Успѣете и туда: они обѣдаютъ въ половинѣ шестого.

— Я обѣщался прійти ровно въ три, — сказалъ Сережа.

— Кому это? И зачѣмъ обѣщались? нынче не праздникъ, а будни, и вы не можете располагать собою, — сказалъ нѣмецъ.

— Зачѣмъ? что вы его спрашиваете, — сказала Глаша: — развѣ онъ смѣетъ ослушаться Сони; что она ему прикажетъ, то онъ рабски исполняетъ. Приказала — и побѣжитъ, сломя шею. Если вы его не отпустите, онъ тайкомъ уйдетъ, хотя будетъ за то наказанъ.

Сережа вспыхнулъ.

— Экая ты… ехидная! Рабомъ я ни у кого не былъ и не буду.

— Правда глаза колетъ, — сказала Глаша спокойно, и ея притворное спокойствіе раздражило брата.

— Въ другой разъ за такую правду я… я тебя поверну по-своему.

— For shame! воскликнула Сарра Филппповна.

— Сережа, — сказалъ Степанъ Михайловичъ, — вѣдь это мало сказать глупо, это даже противно! Такъ говорить съ сестрою.

— Сережа! прошепталъ Ваня, взявъ брата за руку.

Сережа взглянулъ на брата и закусилъ губу.

— Вѣдь этакій огонь: какъ солома, такъ и вспыхнетъ, — сказала Вѣра.

— И какъ солома, — сказалъ тихо Ваня, — тотчасъ потухнетъ. А ты Глаша такая… такая…

— Какая? спросила она, вызывая его и смѣясь, — ну-ка, надумай какая? Какая? Ума не хватило!

— Вотъ, изволите видѣть, — сказалъ Сережа задорно: — она не жива, пока кого-нибудь не разсердитъ или не обидитъ.

— Ну, полно, стыдно, вѣдь вы ужъ не малыя дѣти, — сказала Сарра Филипповна. — Хорошо, что адмиралъ ушелъ, а то бы…

— Да этого бы и не было, — отвѣчалъ Степанъ Михайловичъ. — Ну, мальчики, маршъ, по-военному — давно пора за книги.

Всѣ разошлись, мальчики съ Казанскимъ, дѣвочки съ англичанкой.

Ровно въ половинѣ пятаго часа, адмиралъ въ сюртукѣ морской формы, застегнутомъ на всѣ пуговицы, съ Георгіемъ на шеѣ и въ петлицѣ, вошелъ въ кабинетъ жены. Она шила въ пяльцахъ, но была уже одѣта къ обѣду; она всегда надѣвала къ обѣду другое платье и другой чепецъ. На ней было фіолетоваго цвѣта красивое платье и кружевная черная накидка.

— Ну, что жъ, пора, — сказалъ адмиралъ, входя. — Какъ приказано, такъ я и явился.

Она улыбнулась, взглянула на него и полушутливо, полукапризно сказала:

— Ты отказался итти къ Ракитинымъ — и ты самъ видишь, я осталась, безъ тебя итти не хотѣла. Я не выхожу изъ твоей воли, — добавила она, улыбаясь лукаво и кокетливо.

— Не помню, чтобы я отказалъ; я только просилъ избавить меня, — не соблаговолили: я покорился и явился на службу.

— Какой ты скучный: то хочу, то не хочу. Вотъ мы теперь и опоздали. Я не одѣта.

— Помилосердуйте, душа моя, да ты такъ одѣта, что хоть ко Двору. Неужели въ деревнѣ?…

— Ну, да хорошо, — сказала она, вылетая изъ комнаты, какъ будто ей было 20 лѣтъ отъ роду и улыбаясь ему очаровательной улыбкой. — Развѣ ты понимаешь что-нибудь въ женскихъ нарядахъ! Я не могу итти такъ; притомъ же Сихлеръ прислала мнѣ обнову. Подожди минутку, я сейчасъ.

Онъ сѣлъ за ея пяльцы и сталъ разсматривать ея вышиванье, замѣчательно артистическое. По блѣдно-зеленому атласу вились гирлянды цвѣтовъ, шитыя гладью, такъ искусно расположенныя и оттѣненныя, что и живописецъ залюбовался бы ими. Она сама составляла эти узоры и, сорвавши цвѣты, шила ихъ съ натуры, какъ живописецъ рисуетъ съ натуры. Шелка тѣнями были подобраны замѣчательно искусно. Это была не простая дамская работа, а своего рода произведеніе искусства. Цѣлое утро проводила Серафима Павловна за пяльцами и хвалилась и гордилась своею работою. Адмиралъ разглядывалъ шитье и, наконецъ, глубоко задумался. Когда же посмотрѣлъ на часы, было уже четверть шестого.

— Фима, — сказалъ онъ громко: — пора, мы опоздали.

— Да, я говорила, что опоздали! Ну, ничего, подождутъ! Я послала дѣтей впередъ, предупредить ихъ, что мы немного запоздаемъ.

— Это невозможно, — сказалъ онъ ей черезъ дверь.

— Ну, что за важность — сосѣди! Притомъ же Боръ-Раменскихъ всѣ подождать могутъ.

— Оттого именно и не надо заставлять себя ждать — Боръ-Раменскіе обязаны быть крайне вѣжливы.

Онъ покачалъ головою и сѣлъ.

— Вотъ и я! Готова! раздался, наконецъ, ея голосъ, и двѣ бѣлыя, унизанныя кольцами, ручки обвились ласково вокругъ его шеи. Онъ поцѣловалъ ихъ одна за другою и всталъ.

— Смотри! хорошо? спросила она веселымъ, почти дѣтскимъ, голосомъ, и ступила шагъ назадъ. На ней было бѣлое кисейное платье съ какими-то чудными лентами, напоминавшими цвѣтомъ занимающуюся зарю.

— Ну, что? спросила она.

— Прелестно, но пойдемъ, милая, давно пора. — Онъ подалъ ей руку и хотѣлъ вести ее, но она не подала ему руки и оправляла передъ зеркаломъ свое повое платье.

— Какой ты чудакъ, — говорила она ему: — я никогда въ толкъ не возьму, чего ты хочешь и что думаешь.

— Сожалѣю, другъ мой, что послѣ 17-лѣтняго супружества, ты этого не знаешь; но позволь не вѣрить этому!

— Нѣтъ, такъ. То слышу я — ты говоришь дѣтямъ: вы Боръ-Раменскіе, помните это, имя обязываетъ; того нельзя, то намъ несвойственно и неприлично; а потомъ иди, бѣги, не смѣй промедлить ни минуты, чтобы купецъ Ракитинъ не ждалъ насъ. Точно Ракитины — принцы.

— Ну, Фима, я въ сотый разъ долженъ объяснить тебѣ, что лучше заставить ждать принца, хотя это невѣжливо, чѣмъ дать поводъ разбогатѣвшему человѣку обвинить насъ въ чванствѣ и надменности. Мы потому и обязаны быть крайне вѣжливы, что между нимъ и нами лежитъ большая разница положеній. Но что жъ ты нe идешь, давно пора.

— Погоди! Дуняша! Дуняша! платокъ носовой забыла, перчатки, шляпу! сказала Серафима Павловна суетившейся около нея горничной. Наконецъ, ей все подали, и адмиралъ въ третій разъ протянулъ ей руку.

— Дуняша! воскликнула она: — опять этотъ платокъ пахнетъ мыломъ, дай мнѣ другой. Надуши eau de violette.

Адмиралъ стоялъ какъ вкопаный, какъ солдатъ на часахъ; Дуняша суетилась и, наконецъ, принесла другой платокъ и духи. Серафима Павловна надушила платокъ и подала руку мужу. Онъ спросилъ ее:

— Все ли?

— Ну, да! Иди же.

Онъ пошелъ, ведя ее; бережно свелъ ее съ лѣстницы и повелъ по длинной, какъ стрѣла прямой, но очень узкой аллеѣ, усаженной елями, кленами и соснами, которая вела къ рѣкѣ. На плоту, причалившемъ у берега, стояли Сережа и Соня, ихъ ожидавшіе. Они спрыгнули съ плота на берегъ, пустились бѣжать взапуски навстрѣчу адмиралу и женѣ его. Соня бросилась на шею адмирала, онъ поднялъ ее на воздухъ и расцѣловалъ. Соня была 12-лѣтняя маленькая, бѣлокурая, темнобровая дѣвочка, съ большими сѣрыми, умными глазами, пунцовыми губками и розовыми щечками. Ея пышные русые волосы разсыпались густыми и длинными буклями и покрывали ей станъ почти до таліи. На ней было надѣто бѣлое платье, обшитое дорогимъ шитьемъ съ розовымъ поясомъ. Такая же лента придерживала ея волосы, и затѣйливый розовый бантикъ торчалъ на ея темени.

— У! какая нарядная, точно бабочка! воскликнулъ адмиралъ, ставя ее на землю.

— Папа любитъ меня нарядную, — сказала Соня, — притомъ у насъ нынче праздникъ.

— Да, рожденіе Ипполита, кажется, — сказала Серафима Павловна.

— Да, да! И чего только папа ему не выписалъ изъ Москвы! Ипполитъ такъ и сіяетъ.

— Ахъ, папа! воскликнулъ Сережа съ упоеніемъ: — ему отецъ подарилъ лошадку малютинъкую и новое хорошенькое панье. Ахъ, какое панье! А еще для письменнаго стола приборъ изъ малахита, изъ настоящаго малахита, папа! И подсвѣчники и все такое изъ малахита, прелесть! Налюбоваться нельзя!

Они переправились черезъ рѣчку и пошли тише въ гору по большой липовой аллеѣ, къ дому Ракитиныхъ. Сережа продолжалъ болтать.

— Но это еще не все, папа, и не такъ еще завидно.

— Завидно? повторилъ адмиралъ вопросительно.

— Я сказалъ это такъ, безъ мысли о зависти, а только потому, что ужъ очень красиво. Я радъ за Ипполита, но особенно завидно…

— Опять это дурное слово, — сказала Серафима Павловна, — вѣдь отецъ ужъ остановилъ тебя, но ты не обращаешь вниманія и не берешь въ расчетъ, что Боръ-Раменскіе никому и ничему завидовать не могутъ.

— Конечно, — сказала тотчасъ Соня, чуя что-то неладное, и взглянула на легкую складку на лбу адмирала, — Сережа хотѣлъ сказать, что ему особенно понравился подарокъ мамы. Моя мама всегда знаетъ, кому что подарить. Она выписала изъ Москвы книжку: „Юрій Милославскій“, сочиненіе Загоскина, въ красномъ переплетѣ, золото-обрѣзная, и на переплетѣ большія золотыя буквы: И. Р.

— Что же значатъ эти буквы? спросила Серафима Павловна, недоумѣвая.

— Ахъ мама! закричалъ Сережа: — начальныя буквы имени: Ипполитъ Ракитинъ.

— А!.. протянула Серафима Павловна.

— А я вышила брату коврикъ, — сказала Соня, — я вамъ сейчасъ покажу — все, до единаго стежка, сама вышила!

Они подошли къ террасѣ затѣйливаго дома Ракитиныхъ. Къ нимъ шелъ навстрѣчу высокаго роста, широкоплечій хозяинъ, съ радушною улыбкой на умномъ и добромъ лицѣ; за нимъ, спускаясь съ широкихъ ступеней широкой террасы, спѣшила навстрѣчу гостямъ жена его, высокая, стройная, черноволосая, еще очень моложавая. Онъ и она — пара. Оба красивые, здоровые, еще сравнительно молодые, стройные, съ добрыми и умными лицами.

— Дорогіе гости; сосѣдушки почтенные, какъ благодарить васъ за вниманіе, — сказалъ ласково и почтительно добродушный хозяинъ, — что пожаловали на нашъ семейный праздникъ. Ипполитъ, поди сюда, благодари адмирала. Ты еще не стоишь чести, что севастопольскій герой приходитъ въ день твоего рожденія, насъ всѣхъ поздравить, нашего простого и незатѣйливаго хлѣба-соли откушать!

Сидоръ Осиповичъ потеръ себѣ руки, добродушно и самодовольно засмѣялся. Его громкій смѣхъ, выраженіе лица заставили покраснѣть едва замѣтно жену его; она поцѣловала сосѣдку и, пожавъ руку адмиралу, сказала съ улыбкой:

— Благодарю за посѣщеніе. А у насъ пиръ горой; мужъ любитъ праздновать рожденіе дѣтей нашихъ, и пиръ станетъ настоящимъ праздничнымъ пиромъ потому, что вы пришли. Я знаю, вы обѣдать внѣ дома не любите.

— Не люблю, — сказалъ адмиралъ привѣтливо, — но у васъ — дѣло другое, къ вамъ я всегда радъ.

— Благодаримъ покорно на добромъ словѣ. Но это жена говоритъ, будто пиръ, — простой, семейный обѣдъ, по-домашнему. Дѣлъ было множество, а то я бы выписалъ изъ Москвы музыку, сжегъ бы фейерверкъ и зазвалъ бы знакомыхъ. Время не ушло: если Богъ дастъ жизни и здоровья — въ именины моей Софьюшки потѣшу и себя и ее.

Соня ласково прильнула къ рукѣ отца.

— А теперь не знаемъ, какъ провести вечеръ. Я оставилъ сыновей и вашихъ дочерей рѣшить, что будемъ дѣлать вечеромъ. Послѣ обѣда пустимъ на голоса, — чтò рѣшатъ они, то и будетъ.

— А если они рѣшатъ домъ поджечь для иллюминаціи? сказала смѣясь Зинаида Львовна, но не безъ примѣси добродушнаго лукавства, намекая на баловство мужа.

— Ужъ ты чего не скажешь, — отвѣчалъ, громко смѣясь, Сидоръ Осиповичъ. — Право, дѣти благоразумнѣе, чѣмъ предполагаютъ. Я еще не имѣлъ повода сожалѣть, что предоставляю имъ полную свободу.

— Въ извѣстныхъ границахъ, — сказала ему жена, улыбаясь. — Не правда ли, другъ мой? Не правда ли, адмиралъ?

— Свобода — вещь условная; полной свободы ни у кого нѣтъ, — сказалъ адмиралъ, продолжая говорить шутливо: — по-моему, надо сперва выучиться повиноваться, что гораздо труднѣе, чѣмъ исполнять прихоти. Да и кто свободенъ? Я такого человѣка еще не встрѣчалъ. Всѣ мы подвластны чему-нибудь и кому-нибудь.

— По-моему, тотъ свободенъ, кто богатъ, — сказалъ Сидоръ Осиповичъ.

— Конечно! воскликнула Серафима Павловна.

— А на богатство вы купите здоровье — необходимое условіе счастія? купите умъ, купите добронравіе? да и мало ли что еще, безъ чего жизнь въ тягость, и болѣе того — сдѣлается тяжелымъ крестомъ.

Они вошли въ домъ, и лишь только прислуга увидала хозяевъ въ гостиной, какъ дворецкій вышелъ изъ залы и доложилъ громогласно: кушанье подано! Двери въ столовую отворились настежь. Ракитинъ подалъ руку Серафимѣ Павловнѣ, адмиралъ Зинаидѣ Львовнѣ — и всѣ потянулись въ столовую. Столъ былъ накрытъ роскошно. Въ большихъ дорогихъ, привезенныхъ изъ Китая, вазахъ стояли букеты изъ рѣдкихъ тепличныхъ растеній; хрустальныя вазы граненыя, богемскаго стекла, съ фруктами, переложенными широкими листьями клена, красовались посрединѣ стола. Позлащенныя виноградныя кисти красиво спускались съ краевъ и были украшены сверху желтыми, какъ золото, ананасами. Всѣ сѣли. Роскошный обѣдъ съ изысканными кушаньями подавался щегольски одѣтыми въ черные фраки и бѣлые галстуки, знавшими въ совершенствѣ свое дѣло, лакеями. Ракитинъ не умолкалъ и угощалъ дорогихъ гостей съ радушіемъ и гостепріимствомъ русскаго человѣка, радушіемъ, не лишенномъ наивной похвальбы.

— Что же вы мало кушаете, — сказалъ онъ обращаясь къ адмиралу: — позвольте попотчевать васъ этимъ соте изъ рябчиковъ. По времени года, рябчики теперь рѣдкость, но мой Яковъ мастеръ все отыскать. Онъ учился у Шевалье, а послѣ, сказываетъ, окончилъ свое мастерство на кухнѣ покойника Нессельроде. А у Нессельроде все посланники и высокія особы обѣдали — такъ онъ сказывалъ. Онъ мастеръ своего дѣла. А вы знаете, ваше превосходительство, всякое дѣло мастера боится. Прошу! Эй, Ефимъ, подай сюда соте.

— Благодарю васъ, я ѣлъ и супъ и говядину, я не большой охотникъ до ѣды, — сказалъ адмиралъ.

— Да какая же это ѣда? Каша, щи, говядина, пожалуй что ѣда, а это лакомство, деликатесъ. Ужъ откушайте.

— Не могу, Сидоръ Осиповичъ, я ѣмъ, когда голоденъ, а удовольствія въ ѣдѣ безъ голода, найти не сумѣлъ.

Ракитинъ обратился тогда къ Серафимѣ Павловнѣ, и лицо его просіяло, когда она согласилась и кушала съ аппетитомъ, похваливая искусство повара.

— Я люблю маленькія блюда, petits plats, — пояснила она: — не обращайте вниманія на моего Antoine, онъ у меня чудакъ. Знаете ли, что онъ однажды сказалъ мнѣ, когда я жаловалась, что нашъ поваръ готовитъ очень плохо, и все простыя грубыя блюда.

— Какъ же это грубыя? спросилъ Ракитинъ.

— Да какъ вамъ сказать? Все такое обыкновенное: лапшу съ вотрушками или говядину огромными, жирными кусками — ничего изысканнаго, замысловатаго.

— Понимаю — въ своемъ родѣ щи да каша, для насыщенія, а не для удовольствія, — сказалъ смѣясь Ракитинъ.

— Именно. Это и есть мысль Antoin’a. Онъ потому и сказалъ мнѣ: ѣсть дурная привычка.

Ракитинъ расхохотался.

— Дурная привычка; однако безъ этой привычки помереть надо.

— Адмиралъ хотѣлъ сказать, — пояснила Зинаида Львовна, — что ѣсть не для утоленія голода, а для наслажденія, дурная привычка. Не такъ ли? обратилась она къ адмиралу.

— Именно такъ, и въ писаніи это названо весьма мѣтко: чревоугодіемъ. Церковь считаетъ это грѣхомъ.

— Истинная правда, — вставилъ свое слово, до тѣхъ поръ сидѣвшій безмолвно, Андрей Алексѣевичъ Безродный. — Что надо человѣку, чтобы утолить голодъ и, такъ сказать, отдать долгъ тѣлесной природѣ? тарелку щей, кусокъ хлѣба. Бывало въ Сибири…

Глаша улыбнулась, нагнулась къ Анатолію и шепнула: тѣлесной природѣ! Прелестно! — Оба разсмѣялись.

— Ну, полно о Сибири, старый другъ; а лучше покушай и ты этого соте, которому должную похвалу приписала Серафима Павловна, спасибо ей, не побрезгала.

— Я не прочь поѣсть, а нѣтъ — такъ и обойдусь, — сказалъ Андрей Алексѣевичъ, обильно наполняя свою тарелку. — Мнѣ случилось въ Сибирѣ ѣсть только щи да кашу мѣсяца по два, зато, пріѣхавъ въ Томскъ или Тобольскъ — я съ друзьями пировалъ до ранняго утра. Помнишь, Сидоръ Осиповичъ?

— Какъ не помнить! Золотое было времечко, золотая молодость! она не воротится, но зато теперь полюбуюсь, повеселюсь, погляжу на молодость удалую и веселую дѣточекъ моихъ. Для кого же и для чего же мнѣ деньги, какъ не для нихъ, не въ ихъ удовольствіе?

Казалось, что эта послѣдняя фраза добраго хозяина не понравилась ни Зинаидѣ Львовнѣ ни адмиралу, но Серафима Павловна пріятно улыбнулась и весело сказала:

— Конечно, деньги потому и пріятны и дороги, что ими мы можемъ тѣшить себя и дѣтей нашихъ.

Адмиралъ сдѣлалъ какой-то вопросъ, и разговоръ принялъ другое направленіе.

Когда обѣдъ, обильный, длинный, утомительный, наконецъ, окончился, и стали подавать десертъ, Ракитинъ опять не утерпѣлъ, сказалъ:

— Попробуйте ананасы; выписалъ изъ Москвы, мои еще не доспѣли. Должны быть хороши. За штуку заплатили по золотому, самъ мой главный управляющій выбиралъ. Доложу вамъ, это не дорого. Свои-то ананасы, я знаю это по опыту, не въ золотой обойдутся, но гораздо дороже. Оранжерея, мы какъ-то считали это, помнишь, Зинаида Львовна, обошлась намъ въ 3000 годично, а теперь и дороже; лѣса вырубали… А я люблю свои оранжереи. Вотъ и Анатоль мой тоже. Вѣрите ли, въ разоръ меня разоряетъ. Придетъ въ оранжерею, срѣжетъ два-три ананаса, будто это яблоки, да и съѣстъ. Весело смотрѣть, какъ онъ своими крѣпкими бѣлыми зубами откусываетъ. Что жъ? На здоровье! Затѣмъ я въ молодости трудился и частенько на пищѣ св. Антонія сидѣлъ, какъ говоритъ жена, чтобы и она и дѣтки на бархатѣ сидѣли, на золотѣ кушали лакомства заморскія.

И опять не понравился Зинаидѣ Львовнѣ разговоръ мужа; такая ужъ въ этотъ день была незадача, а прекословить мужу она не хотѣла, уважая его и желая, чтобы и другіе уважали его. Она, чтобы перемѣнить разговоръ, поглядѣла на мужа и встала. Всѣ встали за нею. Начались обычныя благодаренія хозяйкѣ и хозяину — и всѣ потянулись въ гостиную.

— Чего прикажете: чаю или кофею? спросилъ Ракитинъ у своихъ гостей.

— Мне кофе, а мужу чаю; онъ охотникъ до чаю, — сказала Серафима Павловна.

— Эй, эй, кто тамъ! Ефимъ чаю, да лучшаго, цвѣточнаго, у меня цыбикъ выписанъ изъ Нижняго, — сказалъ Ракитинъ.

— Благодарю, отъ чаю я не откажусь, — сказалъ адмиралъ, люблю хорошій чай и пью его съ удовольствіемъ.

Лицо Ракитина такъ и просіяло.

— Угощу васъ на славу! воскликнулъ онъ весело: — благодарю васъ, что меня утѣшили, потому за столомъ вы почти ничего не кушали.

— Прямой вы русскій человѣкъ, хлѣбосолъ, гостепріимный хозяинъ, — сказалъ привѣтливо адмиралъ.

Зинаида Львовна улыбнулась милою улыбкой и, обратясь къ сидѣвшему рядомъ съ ней адмиралу, сказала ему вполголоса, такъ что мужъ не могъ слышать, что она говорила:

— Да, вы правду сказали, мужъ мой гостепріимный хозяинъ и истинно добрый человѣкъ. Вотъ уже 16 лѣтъ, какъ я замужемъ, но вѣрьте, до сихъ поръ не привыкну къ добротѣ его — она меня растрогиваетъ. Кому, кому онъ ни помогалъ, и какъ часто былъ обманутъ!

— Отъ этого ни одинъ порядочный и добрый человѣкъ не застрахованъ. Только негодяевъ и мошенниковъ обмануть трудно — они всѣхъ по себѣ судятъ, всѣхъ подозрѣваютъ и отъ всѣхъ остерегаются, — сказалъ адмиралъ, — а добраго и благороднаго человѣка ничего нѣтъ легче, какъ обмануть и обокрасть.

— Мой мужъ знаетъ дѣла, но остался, несмотря на свою опытность, мягкосердъ и довѣрчивъ. Я, право, за нимъ не знаю капитальнаго недостатка — одна моя бѣда съ нимъ: слишкомъ дѣтей любитъ.

— Бѣда не большая, — возразилъ адмиралъ, улыбаясь.

— Ахъ, большая, большая, — отвѣтила Зинаида Львовна съ увлеченіемъ и жаромъ. — Перебаловалъ мальчиковъ, воли имъ далъ слишкомъ много. Удержа они не знаютъ, узды на нихъ нѣтъ.

— Это ужъ не любовь, а слабость, — замѣтилъ адмиралъ.

— Онъ не отъ слабости, онъ человѣкъ съ большимъ характеромъ и разумный — это у него отъ ложнаго пониманія жизни. Онъ стоитъ на томъ, что мальчикамъ надо имѣть характеръ.

— Онъ правъ! куда же годенъ молодой человѣкъ, а тѣмъ больше мужчина безъ характера?

— Да, но характеръ не вырабатывается въ своеволіи и невоздержанности. Трудно имѣть характеръ, вырастая въ слишкомъ большой роскоши, не зная отказа ни въ чемъ.

— Конечно, это другой вопросъ, — сказалъ адмиралъ.

— Все тотъ же, но это оборотная сторона медали. Мы, я и мужъ мой, часто споримъ объ этомъ. Я говорю: пусть сперва выучатся повиноваться и управлять собою, чтобы потомъ быть въ состояніи управлять другими. А онъ говоритъ: пусть живутъ свободно и счастливо, жизнь потомъ научитъ покоряться обстоятельствамъ. Я говорю: воспитаніе вырабатываетъ зачатки характера, а жизнь его окончательно утверждаетъ. Вотъ хотя бы старшій сынъ мой, Анатоль; онъ умный и способный мальчикъ, но ему нужна узда.

— Узда всѣмъ нужна, — сказалъ адмиралъ, — и мнѣ и вамъ и во всякіе годы.

— О чемъ это вы такъ серіозно разговариваете? — спросилъ Ракитинъ, отходя отъ Серафимы Павловны и подсаживаясь къ женѣ своей и адмиралу.

— Да вотъ, адмиралъ говоритъ, что и ему въ его лѣта и всякому во всякія лѣта нужна узда.

— Смѣяться изволите! воскликнулъ Сидоръ Осиповичъ.

— Нѣтъ, я не смѣюсь, я говорю серіозно. Что такое узда, — это значитъ не распускать себя, владѣть собою и управлять твердо тѣмъ, чтò намъ дано: состояніемъ, семьею, подвластными. Кто этого не дѣлаетъ — раскается рано или поздно.

— Состояніемъ, конечно, управлять надо, но въ семьѣ я врагъ стѣсненія и еще не раскаивался, что предоставилъ дѣтямъ моимъ свободу. Зато они любятъ насъ и имъ будетъ чѣмъ помянуть золотую молодость. Я, ваше превосходительство трудился въ потѣ лица не для того, чтобы ихъ печалить отказомъ. Пусть живутъ въ свое удовольствіе.

— А если имъ удовольствія прискучатъ?

— Ну, какъ это можно!

— Видали и это.

— Вы, какъ жена моя; она споритъ со мною, но, извѣстно, женщины очень несправедливы, пристрастны. Жена помнитъ своего покойнаго отца, князя. Онъ бывало, что сказалъ — кончено. Дѣти у него ходили по стрункѣ и боялись его взгляда.

— Я въ томъ бѣды не вижу, — сказалъ адмиралъ.

— Бѣды нѣтъ, но стѣсненіе большое.

— Сидоръ Осиповичъ, развѣ вся жизнь не есть стѣсненіе? Вѣдь мы не можемъ ручаться за обстоятельства и за то, что они не…

Шумъ, дѣтскіе голоса, заглушили тихую и спокойную рѣчь адмирала. Шумная ватага, ведомая Анатолемъ, вторглась въ гостиную. Напрасно Зинаида Львовна взглядомъ хотѣла остановить Анатоля, — онъ былъ возбужденъ такъ же, какъ братъ его Сережа, Глаша и даже Соня. Одинъ Ваня по своей кротости, а Вѣра по своей лѣности казались менѣе оживленными.

— Папа! закричалъ Анатоль, подбѣгая къ отцу: — что намъ дѣлать? Дай намъ совѣтъ. Подай намъ новую мысль — ты на выдумки мастеръ.

— Да въ чемъ дѣло? что такое?

— Послѣ завтра праздникъ, и мы рѣшили провести весь день вмѣстѣ, только не знаемъ какъ, и между нами большіе споры. Вѣдь эти дальнія прогулки всѣмъ прискучили. Все одно и то же, то же и одно. Повезутъ на телѣгѣ чай и десертъ, мы пойдемъ или поѣдемъ въ кабріолетѣ въ сотый, въ тысячный разъ… Тоска!.. Придумай, что-нибудь новое, занимательное.

— Хотите фейерверкъ? Я выпишу изъ Москвы.

— Прошлаго года былъ фейерверкъ, — сказалъ Ѳомушка: — ничего особеннаго нѣтъ, потухнетъ, и баста!

— Ну, хотите балъ? зададимъ пиръ на весь міръ?

— Съ кѣмъ же танцовать? дамъ мало, — сказалъ Анатолій, — да и невесело. Жаль, что Глаша и Вѣра верхомъ не ѣздятъ, а то бы можно было махнуть на ярмарку въ Петровское.

— Что жъ? ступайте верхомъ, а я свезу барышень въ шарабанѣ.

— Нѣтъ, — сказалъ Сережа, — это будетъ врозь, а мы хотимъ всѣ вмѣстѣ.

— Въ такомъ случаѣ я не знаю, что предложить; пустите на голоса. Пусть каждый скажетъ, что хочетъ, и рѣшайте по большинству голосовъ.

Тутъ поднялся такой шумъ, что нельзя было ничего разслышать. Сидоръ Осиповичъ добродушно вмѣшался въ дѣтскіе споры и приказалъ всякому принести свое предложеніе и начать баллотировку.

Суматоха, громкіе споры, шумъ и гамъ раздались въ гостиной; пользуясь этимъ, адмиралъ всталъ, потихоньку вышелъ и, не замѣченный никѣмъ, ушелъ домой. Оказалось, что большинство голосовъ досталось предложенію Вани: итти пѣшкомъ въ долину смотрѣть, какъ будутъ ловить рыбу, и пить чай на мельницѣ. Глаша осталась крайне недовольною, и къ ней пристали Анатолій, Сережа, Вѣра, которые подняли бунтъ. Ѳомушка поддразнивалъ.

— Выбрали, такъ выбрали, — говорилъ онъ, — былъ уговоръ: по большинству голосовъ. Я думаю, что именно мой голосъ и перетянулъ.

— Твой голосъ, твой голосъ! воскликнула Глаша задорно.

Анатоль приступилъ къ отцу.

— Папа! Уничтожь эти глупые выборы, — это твоя неудачная затѣя. Я ея не хочу. И Глаша не хочетъ, и Вѣра тоже, — такъ кто же хочетъ?

Въ эту минуту раздался голосъ Серафимы Павловны.

— Вообразите, Antoine ушелъ! Воспользовался суматохой и ушелъ. Кто же меня проводитъ?

— Помилуйте, да мы всѣ проводимъ васъ, не извольте безпокоиться, — сказалъ Ракитинъ.

— Мнѣ пора домой. Antoine одинъ дома. Я не люблю оставлять его одного. Мнѣ надо итти. Ваня мой меня проводитъ.

Ваня взялъ тотчасъ свою соломенную шляпу и подалъ руку матери. Но всѣ Ракитины пошли провожать ее, несмотря на приставанья Анатоля, что надо сперва рѣшить вопросъ. Мать строго посмотрѣла на него и сказала рѣшительно:

— Оставь это! Завтра рѣшайте.

Онъ надулся, отошелъ въ сторону, бормоталъ что-то себѣ подъ носъ и отказался итти провожать Серафиму Павловну. Соня принялась было его уговаривать, но онъ закричалъ на нее:

— Отстань!

Она смутилась и пошла за другими провожать гостью.

На другой день вечеромъ дѣти Ракитины пришли съ гувернанткой Сони, старой француженкой, madame Потье, къ Боръ-Раменскимъ. Анатоль вошелъ прежде всѣхъ, опережая старушку француженку къ крайнему ея неудовольствію. Онъ имѣлъ видъ тріумфатора.

— Рѣшили! закричалъ онъ, едва кланяясь. — Рѣшили! Мысль принадлежитъ мнѣ!

— Что такое? въ одинъ голосъ сказали Боръ-Раменскіе.

— Мысль богатая! Я уже распорядился и приказалъ всѣмъ собираться.

— Да что вы рѣшили? мы не знаемъ, — сказали Сережа и Глаша въ одинъ голосъ.

— Ѣхать на телѣгахъ въ нашъ боръ ночью, добраться до поляны и освѣтить ее бенгальскимъ огнемъ. Мы возьмемъ чай, ужинъ и заберемъ дворню. Они всѣ будутъ очень рады поѣсть, попить и попѣть; а есть изъ нихъ такіе, которые славно поютъ залихватскія пѣсни.

— Vous avez dit. Зали… Залих-ват-скія? Что это такое? сказала Серафима Павловна съ удивленіемъ и недовѣрчивостью, подозрѣвая въ этомъ, для нея неизвѣстномъ, словѣ что-нибудь неладное.

— Лихія, — пояснилъ Степанъ Михайловичъ.

— И папа и мама поѣдутъ съ нами. Какъ весело! сказала Соня. — Сережа, Ваня, вѣдь мы еще ни разу не были ночью въ лѣсу.

— А я былъ, — сказалъ Ваня вполголоса, — одинъ разъ, прошлымъ лѣтомъ. Жутко было, но хорошо. Лѣсъ стоитъ такой чудный, и будто не лѣсъ и не деревья — не то призраки, не то великаны. Очень жутко…

— Ну, это твои чудачества! воскликнулъ Анатоль: — а ты говори дѣло, — согласны? Конечно, согласны!

— Я иду! закричалъ Сережа съ азартомъ и увлеченіемъ, но вдругъ глаза его встрѣтились съ глазами Вани, и онъ поспѣшилъ прибавить: — если папа и мама позволятъ.

— Что вы скажете? спросилъ безцеремонно Анатоль. Ѳомушка находился также въ возбужденномъ состояніи и жарко объяснялъ что-то Вѣрѣ, а Глаша, слушая его, припрыгивала, всплескивала руками и издавала какія-то неопредѣленныя восклицанія.

— Папа! Папа! обступили всѣ дѣти адмирала.

— Мальчики могутъ итти или ѣхать; только не сломать себѣ шею впотьмахъ. Ночи ужъ темныя, и мѣсяца нѣтъ. Глупо возвратиться съ прогулки инвалидомъ. Запрягите смирныхъ лошадей.

Глаша при этихъ словахъ вся вспыхнула: она наклонилась къ Сонѣ и шепнула ей:

— Проси за насъ. Ты слышала, отецъ сказалъ только о мальчикахъ. Избѣгай отказа. Если онъ скажетъ: нѣтъ, то всему конецъ, его ужъ никто не уломаетъ.

Соня подошла къ адмиралу съ умильнымъ личикомъ и умоляющимъ взоромъ. Она заглянула ему въ глаза и сказала:

— Милый дядя! (Бъ минуту нѣжности онъ сказалъ ей однажды, что считаетъ ее родной племянницей) не откажите мнѣ. Если вы не отпустите Глаши и Вѣры — прогулка разстроится. Я останусь дома, я безъ нихъ не пойду! Погодите… Не говорите… Она сложила свои ручки съ умоляющимъ видомъ, адмиралъ, глядя на нее, улыбался, улыбался и нѣмецъ Штейнъ, улыбался во весь свой большой и добрый ротъ Степанъ Михайловичъ.

— Я ничего не говорю, я жду окончанія рѣчи нашего херувимчика, — проговорилъ онъ ласково.

— Я кончаю. Чтò вы прикажете, то и будетъ. Вы не любите, чтобы дѣвочки уходили однѣ, но мы будемъ не однѣ. Нашихъ горничныхъ дѣвушекъ собирется 7 или 8; Сарра Филипповна поѣдетъ съ нами и, быть можетъ, сама мамочка. Прасковья Ивановна тоже поѣдетъ.

Прасковья Ивановна была барская барыня, которая послѣдовала за своей княжной и не могла утѣшиться, что ея княжна сдѣлалась Ракитиной, все богатство котораго ея не утѣшало. Она занимала въ домѣ почетное положеніе.

— Такъ какъ же? кончила Соня и взяла руки адмирала въ свои ласковыя ручонки. — Что вы скажете?

— Скажу: не мое дѣло. Дочери должны просить согласія матери. Какъ она хочетъ!

Глаша, какъ изъ лука стрѣла, стремительно бросилась къ матери на шею. Съ нею рѣдко это случалось. Всѣ дѣти Ракитины и даже Боръ-Раменскіе обступили Серафиму Павловну. Объятія и просьбы, — всѣ говорили въ одинъ голосъ и перебивали другъ друга. Сперва она отбивалась, восклицая со смѣхомъ:

— Пустите! Пустите!

Потомъ, увидавъ, что ея свѣжее утреннее платье примято, разсердилась и сказала:

— Скука какая! всю изомнете. Оставьте меня въ покоѣ.

Глаша первая поняла опасность; она толкнула впередъ Ваню.

— Мама, милая, позвольте; и съ нами поѣзжайте: безъ васъ какое же гулянье!

— Что ты? Что ты? Ночью? Я лошадей боюсь и днемъ.

— Мамочка, мы запряжемъ вороненькую, — она маленькая и смирнѣе собаки.

— Я боюсь, ни за что не поѣду ночью.

— Мамочка, вы сядете въ таратайку, лошадь подъ уздцы поведетъ Савелій, а мы всѣ окружимъ вашу таратайку; мы ваша гвардія, votre garde d’honneur!

Она разсмѣялась; всѣ поняли, что она сдалась, и Глаша возопила неистово:

— Наша взяла!

Она забила въ ладоши и запрыгала на мѣстѣ. Ея радость, ея упоеніе были такъ сильны, что отецъ и мать, глядя на нее, весело разсмѣялись.

— Но съ уговоромъ, сказала Серафима Павловна, — всѣ пойдутъ пѣшкомъ, одна я поѣду шагомъ, потому что далеко ходить не могу. Всѣ пѣшкомъ.

— Всѣ, всѣ пѣшкомъ, — закричали дѣти, кромѣ Анатоля, и обступили адмирала и его жену, благодаря ихъ. Соня бросилась ему на шею и расцѣловала его.

— Меня-то за что? спросилъ онъ у нея ласково.

— Это ужъ я знаю, — отвѣчала она.

— Ну, теперь надо распорядиться окончательно, — сказалъ Анатолій и, въ сопровожденіи всѣхъ дѣтей, отправился на дворъ для необходимыхъ приготовленій. Гостиная опустѣла.

— Вы не безпокойтесь, — сказалъ адмиралу Степанъ Михайловичъ: — я ихъ однихъ не пущу. Мы всѣ, и Штейнъ, и Безродный, пойдемъ съ ними. Впрочемъ, что можетъ случиться, такъ какъ всѣ идутъ пѣшкомъ?

— Я нисколько не безпокоюсь, — сказалъ адмиралъ, — но не надо, чтобы дѣти рѣшали что-либо безъ согласія матери.

Въ эту минуту вошли сосѣди, самъ Ракитинъ съ женою.

— Наши дѣти, ваши и мои, въ восторгѣ, — сказалъ адмиралъ Ракитинымъ, — на нихъ смотрѣть весело.

— Такъ зачѣмъ же вы такъ рѣдко соглашаетесь на ихъ затѣи? возразилъ Ракитинъ.

— Совсѣмъ нерѣдко, — отвѣчалъ адмиралъ, — но не всякій день праздникъ.

— Признаюсь, я нахожу, что вы ихъ на крѣпкихъ вожжахъ держите, — сказалъ Ракитинъ.

— Да, какъ молодыхъ лошадей.

— Человѣкъ развѣ лошадь?

— Это дѣти, а не человѣки, — сказалъ адмиралъ смѣясь.

— Да нынѣ дѣтей нѣтъ. Въ наше время дѣти всѣ похожи на взрослыхъ… прогрессъ!

— Я думаю, что и въ наше время родятся младенцы, вырастаютъ дѣти, а когда вырастутъ, то становятся молодыми людьми, потомъ старѣются, какъ мы. Никакой прогрессъ этого измѣнить не можетъ, какъ вы полагаете?

Сидоръ Осиповичъ добродушно расхохотался.

— Да, — сказалъ онъ, — неоспоримая истина, что родятся младенцы, растутъ и старѣются наконецъ.

— C’est une vérité de monsieur de la Palisse, — сказала Серафима Павловна смѣясь.

— Я бы желала, — замѣтила Зинаида Львовна, — чтобы эти истины помнили потверже.

— Да вѣдь это прописи, — воскликнулъ Сидоръ Осиповичъ, — старье!

— Что жъ, прописи вещь хорошая, не даромъ мы ихъ учили наизусть и людьми стали, — сказалъ Степанъ Михайловичъ.

— А теперь частенько забываютъ, — замѣтила Зинаида Львовна.

— Да, да, — сказалъ Ракитинъ, — хотя бы это: праздность есть мать пороковъ. Все это пошлости. Я этого не скажу: это не пошлость, а мудрость, истина.

— Итакъ, въ 10 часовъ вечера я въ своей таратайкѣ пріѣду въ лѣсъ, — сказалъ адмиралъ.

— Какъ? съ твоей больной ногой, ночью, въ лѣсъ! воскликнула Серафима Павловна.

— Прогулка мнѣ не повредитъ, — сказалъ адмиралъ, — мнѣ не впервой! я самъ люблю до смерти ночь въ лѣсу, люблю видѣть дѣтскую радость и дѣтскія игры и затѣей дѣтей очень доволенъ.

— Въ такомъ случаѣ и я поѣду, — сказалъ Сидоръ Осиповичъ.

— Стало-быть, всѣ? Отлично! Итакъ, прощайте, вечеромъ опять увидимся; до свиданія, не опаздывайте.

— Не люблю, когда Antoine ѣздитъ ночью, я за него боюсь простуды, и ужъ, конечно, не позволю ему ни малѣйшей неосторожности; заберу пледы. Его израненная, больная нога — моя забота, и его рана — моя рана, право такъ!

— О, вѣрю! сказала Зинаида Львовна, и сосѣди разстались.

Погода стояла теплая, и ночи теплыя и влажныя; воздухъ мягкій, какъ бархатъ; грудь, казалось, не вдыхала, а пила его живительную влагу. Таратайка, запряженная доброй и рослой лошадью, стояла у крыльца Знаменскаго дома. Дѣти шумною толпою высыпали изъ дома и ждали отца и мать на крыльцѣ. Послѣ довольно долгаго и нетерпѣливаго ожиданія Серафима Павловна подъ руку съ мужемъ медленно сходила по широкимъ ступенямъ лѣстницы. Она была одѣта, какъ бы шла на Тверской бульваръ въ день гулянья, въ прелестной кружевной шляпкѣ и щегольской накидкѣ. Когда она вышла на крыльцо, то вдругъ остановилась и воскликнула:

— Какая темь! Какъ можно ѣхать такъ далеко въ такую темную ночь! Я боюсь.

— Бояться нечего, душа моя, — сказалъ ей мужъ ласково, — дорога торная, широкая до самой поляны Ракитинскаго лѣса, ни моста ни оврага, даже ямы нѣтъ. Садись.

— Не лучше ли пѣшкомъ, — сказала она

— Какъ хочешь. Иди пѣшкомъ, только не устанешь ли?

— А ты?

— Я не могу ходить пѣшкомъ, ты это знаешь, при моемъ увѣчьи я и версты не пройду.

— Я не пущу тебя одного, какъ можно тебѣ ѣхать одному въ эту темь!

Онъ улыбнулся.

— Ты хочешь охранять меня, — хорошо, перемѣнимъ роли.

— Ты все шутишь, а какія же это шутки? Глупыя затѣи! Мало кататься днемъ, надо сломить голову ночью. Все одни пустяки! И зачѣмъ это дѣтей пустили! Все ты!

— Я, — сказалъ съ удивленіемъ адмиралъ. — Вспомни, ты сама позволила.

— Поневолѣ позволила, когда всѣ пристали ко мнѣ; зачѣмъ ты молчалъ?

— Ира! сказалъ ей мужъ спокойно, — рѣшайся, хочешь ѣхать со мною, или итти пѣшкомъ.

— Мамочка, садись скорѣе, а то мы опоздаемъ, — сказалъ Сережа.

— Куда опоздаемъ? возразила она досадливо, — точно горимъ на огнѣ, прости Господи! Надоѣли вы мнѣ съ вашими затѣями. Ужъ, конечно, я не пущу отца одного. Я съ нимъ. Если бѣда случится, то ужъ вмѣстѣ.

— Погибать, такъ погибать! воскликнулъ Степанъ Михайловичъ, смѣясь добродушно.

— И умирать, такъ умирать вмѣстѣ, — добавилъ адмиралъ, тоже смѣясь.

Она всплеснула руками.

— Боже, сохрани и помилуй! И какъ это вамъ не грѣшно говорить такіе ужасы, накликать бѣды! Лучше я дома останусь.

— И будешь безпокоиться и плакать. Ну, садись, милая; я за все отвѣчаю. Лошадь эта — мой старый другъ, Краля. Она хотя и стара, но довезетъ до Кіева, не боится ни огня, ни выстрѣла, ни грозы, ни теми. Ну, садись, — добавилъ адмиралъ рѣшительно.

— Отчего она шевелитъ ушами? спросила съ испугомъ Серафима Павловна, становясь на подножку и глядя недовѣрчиво на лошадь.

— Спроси у нея, а я этого не знаю, — отвѣчалъ ей мужъ смѣясь.

Слуги, несшіе фонари, пошли впередь; дѣти окружили таратайку, тихо двигавшуюся, и скоро достигли высокаго, стройнаго сосноваго лѣса. Запахъ смолы, листвы и земли, запахъ травъ напоили воздухъ благоуханіемъ столь сильнымъ, что, казалось, на землю пролили живительный и цѣлительный бальзамъ.

— Какой ароматъ! сказалъ Степанъ Михайловичъ, дыша полной грудью, — живую воду, воду жизни и здоровья пьетъ тутъ человѣкъ.

— Правда, что хорошо пахнетъ, — замѣтила Серафима Павловна, — но я предпочла бы сидѣть въ моемъ кабинетѣ и попрыскать духами.

Въ эту минуту молодой златорогій мѣсяцъ, до тѣхъ поръ задернутый, какъ дымкой, перелетнымъ облачкомъ, глянулъ изъ-за него. Онъ пролилъ слабые лучи, при которыхъ слабо обрисовались очертанія деревьевъ. На сѣроватомъ небѣ обозначались ихъ верхушки чернымъ силуэтомъ. Адмиралъ молчалъ, любуясь природой, и вдыхалъ съ наслажденіемъ влажный воздухъ ночи. Дѣти притихли; они шли около таратайки въ молчаніи; вдругъ послышался говоръ толпы, и кто-то свистнулъ.

— Что такое? воскликнула тревожно Серафима Павловна.

— Шайка разбойниковъ! закричала Глаша съ притворнымъ испугомъ. — Что съ нами будетъ! Спасайтесь! Sauve qui peut.

Боже мой! Только этого недоставало. Это навѣрно порубки въ лѣсу. Они съ топорами, а у насъ ничего нѣтъ! воскликнула Серафима Павловна съ непритворнымъ испугомъ.

— Глаша, не дури! сказалъ адмиралъ рѣзко. — Какъ ты смѣешь пугать мать.

— Кто же могъ предполагать, что мама испугается шутки, — сказала Глаша смиренно.

— Ты должна знать, — сказалъ ей вполголоса Сережа, но очень запальчиво, — всѣ мы знаемъ, что мама робкая, всего боится, постыдись!

— Ахъ! Если это шутка, я не боюсь, — сказала Серафима Павловна. — Ты, Сережа, всегда на сестру нападаешь. Это очень дурно. Ce n’est pas comme il faut. En qualité de frère aîné vous auriez du être le protecteur de votre sœur.

— Она сама за себя постоитъ, — пробормоталъ Сережа сердито.

Глаша разсмѣялась.

— Эй ты, протекторъ! сказала она, — если я наткнусь на сукъ, ты будешь въ отвѣтѣ.

Сережа сердился и не отвѣчалъ ни слова.

Съ одной стороны выѣхали на поляну Боръ-Раменскіе и за ними ихъ дѣти и домашніе, съ другой стороны высыпала на нее цѣлая толпа слугъ: женщинъ, горничныхъ, три телѣги, нагруженныя всякой всячиной, и выѣхали двѣ коляски и кабріолетъ. Эти двѣ группы смѣшались, началась суетня, говоръ и смѣхъ. Лошадей отпрягли, привязали къ деревьямъ, телѣги разгрузили. При свѣтѣ фонарей разостлали большіе ковры, накрыли на серединѣ одного изъ нихъ бѣлую скатерть, поставили приборы, бутылки, самоваръ и холодный ужинъ. Всѣ усѣлись: кто на подушкахъ изъ экипажей, кто на коврахъ. Сережа и Ваня принесли подушку изъ таратайки, положили ее на коверъ, обложили клѣтчатыми фланелевыми шалями и подостлали подъ ноги кожаный фартукъ экипажа. Когда все было готово, оба сына заботливо устроили мать и накрыли ей ноги шерстянымъ платкомъ. Сережа принесъ манто и накинулъ ей на плечи, а Ваня усѣлся у ея ногъ, взялъ ея руку и нѣжно поцѣловалъ. Она съ улыбкой принимала услужливыя заботы сыновей, и, привыкшая къ любви и попеченіямъ всего ее окружавшаго, не особенно благодарила, считая все это должнымъ и обыкновеннымъ. Зинаида Львовна глядѣла умильно на заботливость Боръ-Раменскихъ о матери, и что-то шевельнулось въ глубинѣ души ея, ибо взоръ ея внезапно омрачился. Адмиралъ подозвалъ къ себѣ Сережу движеніемъ руки, но Сережа уже догадался и говоря: „знаю, папа“, побѣжалъ къ экипажамъ. Ваня поднялся и бросился за братомъ. Скоро оба они воротились съ подушками и устроили другое сидѣнье, рядомъ съ матерью, для Зинаиды Львовны. Соня поспѣшила примкнуть къ Сережѣ и Ванѣ; всѣ трое бѣгали взадъ и впередъ и наконецъ, когда все устроили, усадили Зинаиду Львовну подлѣ матери и сами сѣли около нихъ. Между тѣмъ Глаша, два Ракитиныхъ, Вѣра съ горничными дѣвушками ушли въ лѣсъ; оттуда раздались ихъ звонкіе голоса; они пѣли хоромъ русскую веселую пѣсню. Слуги помѣстились около распряженныхъ телѣгъ. Огромная поляна, окруженная со всѣхъ сторонъ старымъ, густымъ и высокимъ лѣсомъ, какъ темною стѣною, представляла живописную картину. Она была слабо освѣщена серебряными лучами мѣсяца и красными огнями многочисленныхъ фонарей. Они горѣли на раскинутыхъ коврахъ, они мерцали на телѣгахъ, на которыхъ сидѣли и женщины и слуги, сидѣли они даже и на колесахъ, даже и на оглобляхъ. Красные огоньки фонарей быстро бѣгали по полянѣ, не освѣщая ея, но давая ей жизнь. Эти бѣгающіе, то мерцающіе, то вспыхивающіе огоньки освѣщали когда лошадей, когда кустарникъ, освѣщали на мгновеніе, а потомъ погружалось все во мракъ, а огоньки перебѣгали на другіе предметы.

— Блуждающіе огни! сказала Зинаида Львовна.

— Полно, матушка! сказалъ Ракитинъ, — какіе это блуждающіе огни, просто фонари, и съ ними бѣгаютъ Иванъ кучеръ да мальчишки, Ѳедька и Софрошка. Охъ, вы, барыни!

— Я знаю; но похоже на блуждающіе огни.

— Печальные, — сказалъ Ваня.

— Печальные? нѣтъ, мнѣ кажется, веселые.

— Они похожи на синенькіе огни кладбища.

— Ахъ! Жано, что такое ты говоришь! Что ты это придумалъ? И гдѣ ты ихъ видалъ? Пари держу: не видалъ, а начитался гдѣ-нибудь.

— Нѣтъ, мамочка, видалъ. Я шелъ однажды вечеромъ мимо церкви въ темную сентябрьскую ночь и вдругъ увидалъ на кладбищѣ два бѣгающихъ, вспыхивающихъ и потухающихъ огонька. Они будто гнались и догоняли…

— Тебя? прервала мать съ ужасомъ.

— Нѣтъ, не меня; одинъ — другого, — сказалъ Ваня. — Я остановился и смотрѣлъ долго; мнѣ чудилось, будто это души умершихъ, которыя любили другъ друга.

— Quelle horreur! сказала Серафима Павловна. — Ты не пугай меня; я запрещаю тебѣ ходить на кладбище.

— Да я и не хожу, это было случайно.

— Ваня всегда такой, — сказалъ подвернувшійся Ѳомушка, — начнетъ за здравіе, сведетъ за упокой.

— Finissez; vous êtes plus lugubre que lui; я ужъ и такъ куда теми не люблю, а вы съ этими ужасами, съ этими страшными разсказами!

— А вотъ мы сейчасъ этому конецъ положимъ, — вмѣшался въ разговоръ Андрей Алексѣевичъ Безродный, который сидѣлъ до тѣхъ поръ поодаль, куря короткую трубку и не то раздумывая думу, не то наслаждаясь тишиною вечера и лѣса. — Эй, молодцы, кто тамъ! тащите-ка изъ лѣсу побольше хворосту, разведите огонь. Запылаетъ костеръ, будетъ и свѣтло и весело. А мы пока займемся вечерней трапезой. Анатолій, Ѳома! помогите молодцамъ.

— Помогите работѣ, а потомъ помогите и бутылку распить за здоровье дорогихъ сосѣдей, — сказалъ Сидоръ Осиповичъ.

Онъ принялся раскупоривать бутылки шампанскаго. Подали бокалы дамамъ, нянямъ и всѣмъ учителямъ; Сидоръ Осиповичъ подалъ самъ полный бокалъ адмиралу.

— Отличный мозельвейнъ; лучшаго нѣтъ въ Москвѣ, за что ручаюсь. Первый сортъ! Выпейте за здоровье новорожденнаго, моего старшаго сынка. Ипполитъ, поди сюда.

Адмиралъ поднялъ бокалъ и сказалъ, обращаясь къ молодому Ракитину:

— Желаю учиться тебѣ, выучиться, послужить отечеству и царю и стать гордостію отца, счастіемъ матери. Многія лѣта!

— Многія лѣта! загремѣлъ радостный голосъ Сидора Осиповича и прошелъ гуломъ по молчавшему лѣсу. Онъ залпомъ выпилъ бокалъ до дна, и его примѣру послѣдовалъ Анатоль. Слуги не были забыты: вино и пиво лились и у нихъ, и ихъ громкія поздравленія оглашали тишь и мракъ величественнаго лѣса и таинственную полутѣнь широкой поляны. Вскорѣ видъ ея измѣнился. Посреди нея сперва затлѣлся огонекъ, потомъ пурпуромъ пробѣжалъ по вѣтвямъ и вдругъ разгорѣлся и вспыхнулъ. Анатоль расходился, онъ тащилъ изъ лѣса цѣлыя сосенки, упавшія и уже изсохшія, и бросалъ ихъ сильными руками на пылавшій уже костеръ. Пламя громадными столбами поднималось все выше и выше; его огромные багровые языки лизали торчавшія во всѣ стороны вѣтви сосенъ. Иглы ихъ загорались, и летали во всѣ стороны красныя искры, которыя летѣли съ трескомъ и легкимъ гуломъ. Высоко поднявшееся пламя освѣтило опушку лѣса. На томномъ фонѣ его рисовались дубы, ели и широколиственные клены, росшіе на окраинѣ. Ихъ разнообразная зелень, бѣлые стволы березъ, оранжевые стволы сосенъ, темные, черные стволы дубовъ выступали при яркомъ освѣщеніи и прельщали взоръ своею красотой. Освѣщенная опушка лѣса была такъ прелестна, такъ полна поэзіи и тайны, что всѣ смолкли. А съ костра раздавался трескъ сухихъ, горѣвшихъ вѣтвей; черный дымъ то стлался на землѣ змѣей размѣровъ огромныхъ, то вился и улеталъ вверхъ, пурпуровый, зловѣщій, грозящій. И вдругъ, среди тишины ночи, молчанія лѣса и глухого треска огня, раздались звуки удалой русской пѣсни. Дрогнулъ при знакомыхъ звукахъ ея Сидоръ Осиповичъ, сидѣвшій до тѣхъ поръ спокойно. Онъ вскочилъ и позвалъ Соню.

— Подтяни, — сказалъ онъ ей.

Она стала подлѣ него; онъ взялъ ея маленькую ручонку въ свою широкую и немного грубую руку, и запѣли они оба; ея высокій, звонкій, какъ струны, голосокъ, его сильный баритонъ покрыли хоръ поющихъ грудными, полными выраженія и души нотами. Пѣсня разлилась въ ночномъ воздухѣ — и всѣ слушали ее съ удовольствіемъ, а адмиралъ съ наслажденіемъ. Она оборвалась вскрикиваньемъ ухарскаго пошиба, и въ эту минуту черезъ жерло пламени перелетѣла, какъ птица, черная фигура; черный силуэтъ исчезъ въ дымѣ, появился опять и помчался по полянѣ, будто легкая тѣнь, вызванная съ иного свѣта. Пропала она безслѣдно во мракѣ ночи… А вотъ съ той стороны неслась другая, и еще и еще скакали тѣни черезъ пламя, пропадали въ дымѣ, появлялись, мчались…

— Молодцы, ребята, лихо! крикнулъ Андрей Алексѣевичъ и прервалъ своимъ голосомъ какъ бы чары, сошедшія на слушавшихъ и поющихъ.

Раздались восклицанія, смѣхъ, говоръ, забили въ ладоши.

— Славно спѣли, славно скакали, — сказалъ адмиралъ.

— Сюда, ребята! Пейте за здоровье новорожденнаго, пейте за удаль свою молодецкую! Потѣшили меня — спасибо! закричалъ Ракитинъ.

— И насъ и себя потѣшили, — сказалъ Степанъ Михаиловичъ. — Здѣсь русскій духъ, здѣсь Русью пахнетъ!

Кучера и домашніе столпились вокругъ Ракитина; онъ взялъ стаканы и щедрою рукою лилъ въ нихъ дорогое вино. За другими протянулъ стаканъ и Анатоль; Ракитинъ не видалъ, кому онъ лилъ вино, но Андрей Алексѣевичъ видѣлъ.

Онъ всталъ, взялъ стаканъ изъ рукъ Анатоля, вылилъ вино на землю и сказалъ:

— Изъ молодыхъ да ранній! молокососъ!

Анатоль взбѣсился, но промолчалъ, видя глаза матери, устремленные на него. При свѣтѣ свѣчей, горѣвшихъ въ стеклянныхъ колпакахъ, его лицо, слегка окрашенное сажей, слегка спаленные огнемъ густые волосы и горящіе гнѣвомъ глаза придавали ему нѣчто дикое, но красивое.

— Ты прыгалъ, тебя опалило, — сказала ему мать.

— Ничего, даже веселѣе.

— Пей, молодецъ! сказалъ расходившійся Сидоръ Осиповичъ и налилъ ему полный бокалъ мозеля. Анатоль выпилъ его залпомъ, кинувъ насмѣшливый взглядъ на Андрея Алексѣевича. Онъ сидѣлъ нахмуренный и бормоталъ:

— Не глядѣли бы глаза мои! молоко на губахъ не обсохло — туда же за большими шампанское тянуть бокалами! Отецъ работалъ, а сынокъ проживетъ!

— Ты что это ворчишь, старина? сказалъ Сидоръ Осиповичъ, трепля по плечу стараго друга.

— А то говорю, что не слѣдъ мальчишкѣ шампанское тянуть. Не пригоже, не похвалитъ никто.

— Одинъ разъ не въ обычай. Нынѣ его праздникъ. Не всякій день масленица, не всякій день гулянье! Сидоръ Осиповичъ обратился къ адмиралу: — Не прикажете ли еще стаканчикъ мозеля? Вѣдь вы только пригубили, а не выпили заздравнаго бокала.

— Благодарю, вы знаете, я вовсе вина не пью, а вотъ стаканъ чая я попрошу у нашей птички. И поетъ она, какъ птичка, если не соловей, то малиновка.

— Куда соловью до моей Сони, — сказалъ Сидоръ Осиповичъ: — моя Соня его за поясъ заткнетъ!

— Ну, нѣтъ, папа, — сказала Соня смѣясь, — мнѣ соловья не поймать.

— Стало-быть, и за поясъ заткнуть нельзя, — прибавила смѣясь Глаша.

— Дѣти, мальчики, — сказалъ Сидоръ Осиповичъ, — подходите; вамъ еще ничего не досталось, выпейте по бокалу на здоровье.

— Не надо, нe надо, — сказали въ одинъ голосъ обѣ матери.

— Вы, барыни, всего опасаетесь, это ужъ по вашей части всего бояться, а они — мальчики; къ вину страсти имѣть не надо, да и брезгать имъ не слѣдуетъ. Вино — веселіе человѣка, сказалъ…

— Пожалуй, но человѣка, а не мальчишки! прервалъ сердито Андрей Алексѣевичъ своего пріятеля.

Ѳомушка подошелъ и выпилъ бокалъ вина, но Сережа и Ваня взглянули на отца, который, повидимому, не обращалъ на нихъ вниманія, подошли и выпили по полубокалу, а за ними и дѣвочки отхлебнули немного изъ налитыхъ бокаловъ.

— Не пора ли домой? сказала Серафима Павловна, не находившая особеннаго удовольствія оставаться въ лѣсу прохладною ночью, при потухающемъ кострѣ и слабо горѣвшихъ фонаряхъ.

— Погодите, я угощу нашихъ любезнѣйшихъ наставниковъ, — сказалъ Сидоръ Осиповичъ.

Степанъ Михайловичъ отказался наотрѣзъ.

— Мнѣ, — сказалъ онъ, — вредно. Я вотъ чайку напился вволю.

Нѣмецъ осушилъ свой бокалъ до дна; Сидоръ Осиповичъ присталъ къ Андрею Алексѣевичу.

— Ну-ка, старый другъ, по-сибирски, до дна, какъ бывало на пріискахъ. Только тамъ, случалось, приходилось пить не бокалами.

— А чѣмъ же, если не бокалами? спросилъ лукаво Анатоль. — Стаканами? А? Папа?

— И стаканами, и кружками, и стопами. Опоражнивали мы не малое количество бутылокъ. Вѣдь такъ, Андрей, другъ любезный.

— Случалось, — отвѣчалъ тотъ, — и хвалиться нечѣмъ, да и то, бывало, измучившись на работѣ, — прибавилъ Андрей Алексѣевичъ и выпилъ бокалъ за здоровье дамъ, поклонясь имъ низко.

— Тянули вы бочками сороковыми, — смѣясь воскликнулъ Анатоль, — только не изъ похвальбы, какъ въ „Горе отъ ума“, а взаправду.

— Ну, бочками, не бочками, а бывало гуляли таки послѣ тяжкихъ трудовъ. Вина не жалѣли, а трудовъ еще меньше жалѣли. До поту лица работали, да не днями, а мѣсяцами. А ты, мой ученый, потѣшь меня теперь, скажи мнѣ мои любимые стихи, да погромче, всѣмъ на услышаніе. Валяй. Ну!

Анатоль, схвативъ пледъ матери, молодецки перекинулъ его за плечо, не безъ ловкости и удали завернулся въ него, прыгнулъ на большой лежавшій вблпзп камень и громкимъ, звучнымъ голосомъ, напыщенно и торжественно сталъ читать стихи Державина на переходъ черезъ Альпійскія горы:

— Славно! закричалъ Сидоръ Осиповичъ, пришедшій въ восторгъ. — Вотъ сочинитель! Вотъ стихотворецъ! Одинъ единственный, несравненный! Въ молодости моей былъ у меня пріятель въ Ростовѣ, семинаристъ Вознесенскій, говорилъ онъ стихи бойко, съ чувствомъ…

— Съ разстановкой, — перебилъ отца Анатоль не безъ насмѣшливости.

Отецъ не смекнулъ насмѣшки, не зная, быть можетъ, стиха Грибоѣдова; но Зинаида Львовна нахмурилась и неласково глянула на черезчуръ бойкаго сына.

— Да, смѣйся, — сказалъ добродушно Сидоръ Осиповичъ сыну. — Умница былъ этотъ Вознесенскій, ученъ, но съ пути сбился и погибъ гдѣ-то. Я тогда былъ ужъ въ Сибири, послѣ узналъ, а то бы не допустилъ его до бѣды. Бывало, отлично провозглашалъ Державина и собирался въ діаконы, но ему до тебя далеко! Ты говоришь не въ примѣръ лучше. Не правда ли, ваше превосходительство? мой Анатолій молодецъ!

Адмиралъ улыбнулся.

— Да, у него, кажется, память огромная, и если будетъ учиться прилежно, то и усвоитъ многое. Большая память — большая подмога.

— Его большая память вредитъ ему, — сказала Зинаида Львовна: — ему все легко дается, онъ мало трудится и труда не любитъ; это бѣда.

— Вотъ всегда такъ, — сказалъ Сидоръ Осиповичъ съ легкой досадой. — Моя благовѣрная любитъ корить родныхъ дѣтей и завсегда пуститъ ложку дегтю въ бочку меду. Кто же, на милость скажите, любитъ трудъ?

— Какъ кто? отвѣчала ему жена, — да ты первый. Ты трудился съ ранней молодости, составилъ состояніе и устроилъ счастіе матери, жены и дѣтей, ихъ матеріальное счастіе, не говоря уже о любви, о попеченіяхъ, которыми окружилъ ихъ. Ты и теперь трудишься безъ устали.

— Правду истинную говорить изволите, — сказалъ Андрей Алексѣевичъ, глядя на Зинаиду Львовну съ ласковой благодарностью. — Сидоръ Осиповичъ умѣетъ трудиться, умѣетъ собирать, умѣетъ отдавать съ любовью и самъ не вѣдаетъ цѣны себѣ.

— Если онъ не вѣдаетъ, такъ я знаю, и желала бы, чтобы дѣти его знали и не относились легко къ тому, чтò онъ для нихъ дѣлаетъ и дѣлалъ, и оцѣнили бы его и какъ человѣка и какъ заботливаго, любящаго отца.

— Мама, я знаю, — сказала Соня тихо, цѣлуя руку матери.

Сидоръ Осиповичъ слышалъ и видѣлъ; онъ схватилъ дочь на руки, поднялъ ее, какъ перышко, посадилъ на свое широкое плечо и помчался съ ней по полянѣ, говоря ей шопотомъ: „Скачи милая, я твой работникъ. Ходи не по землѣ, а мчись по поднебесью, какъ пташка вольная. Что захочешь, то я и дамъ тебѣ, что я заработалъ, то твое!“

Она обняла его шею, прильнула къ его головѣ своими нѣжными губками. Онъ принесъ ее и, опустивъ ее на колѣни матери, сказалъ съ едва слышнымъ дрожаніемъ голоса:

— Спасибо, Зина, за слова твои и за дѣтей нашихъ.

Онъ рѣдко называлъ ее Зиною, придерживаясь обычая своего класса звать жену по имени и отчеству, но зналъ, что она любила, когда онъ называлъ ее Зиною, какъ звали ее и отецъ и сестры ея. Она взглянула на него добрымъ взглядомъ и сказала вполголоса:

— Сердце твое мнѣ давно вѣдомо. Но скоро два часа, — прибавила она громко, — пора домой.

— Давно пора, — сказала утомленная Серафима Павловна. — Я поѣду опять съ Antoine, а дѣти попрежнему пѣшкомъ.

— Все, какъ прикажете, и будетъ благополучно и сохранно, генеральша наша дорогая! сказалъ Сидоръ Осиповичъ, находившійся въ самомъ веселомъ настроеніи. Адмиралъ, сидѣвшій до тѣхъ поръ въ спокойномъ наслажденіи природы, тоже поднялся.

— Прекрасный провели мы вечеръ, милые сосѣди, — сказалъ онъ; — очень вамъ благодаренъ. А теперь всѣмъ пора по домамъ. Дѣти, въ путь!

Все засуетилось, всѣ встали; мальчики бросились ловить лошадей и помогать кучерамъ запрягать ихъ; прислуга прибирала и укладывала посуду. Костеръ догоралъ, угасая; на поляну набѣжала темь ночи и испугала Серафиму Павловну. Она встала поспѣшно.

— Гдѣ дѣти?

— Мы здѣсь, — отвѣтили дѣвочки.

— А мальчики? Ваня! Гдѣ Ваня?

— Будьте покойны, они помогаютъ кучерамъ запрягать лошадей, — сказалъ Андрей Алексѣевичъ.

— To-есть мѣшаютъ имъ запрягать лошадей! воскликнула смѣясь Глаша, и разсмѣшила всѣхъ.

— Бойкая барышня! воскликнулъ Сидоръ Осиповичъ.

— Бѣдовая, — сказалъ Степанъ Михайловичъ.

— Очень умная, — прибавила Зинаида Львовна.

Серафиму Павловну усадили въ таратайку, укутали ей ноги пледомъ; адмиралъ сѣлъ съ ней рядомъ; двое слугъ несли передъ ними зажженные фонари. Тихо тронулись они въ путь. За ними сѣла въ коляску Зинаида Львовна съ мужемъ и Саррой Филипповной.

— У насъ есть мѣсто. Степанъ Михайловичъ, пожалуйте къ намъ, садитесь, довеземъ, — сказалъ весело и привѣтливо Сидоръ Осиповичъ. — А вашъ нѣмецъ уже усѣлся съ Андреемъ Алексѣевичемъ.

— Это я ужъ видѣлъ, себя не забудетъ. А дѣти-то какъ же? Они одни.

— Да вѣдь они пѣшкомъ идутъ, и барышни съ ними, а за барышнями наша барская барыня, Прасковья Ивановна, а за ней цѣлая свита — горничныя. Чего жъ вы опасаетесь?

— Кажется, бояться нечего; впрочемъ, адмиралъ всегда отпускаетъ дѣтей кататься однихъ, а теперь они пѣшкомъ…

И съ этими словами Степанъ Михайловичъ влѣзъ въ коляску. Кучеръ тронулъ и пустилъ рысью. Она скрылась изъ глазъ всѣхъ въ теми лѣса.

Анатоль, находившійся въ возбужденномъ состояніи, не зналъ удержа. Онъ влѣзъ въ телѣгу и взялъ вожжи.

— Баринъ, — завопилъ одинъ изъ слугъ, — это телѣга подъ посуду и ковры.

— Молчи! закричалъ Анатоль. — Не твое дѣло.

— Да куда жъ мы все это уложимъ?

— Куда хочешь! Эй, ты! Егорка, садись!

Молодой конюхъ Егоръ прыгнулъ въ телѣгу и сѣлъ на передокъ. Анатолій хлестнулъ лошадь, она взвилась и поскакала по полянѣ по опушкѣ лѣса, и, описавъ кругъ, подъѣхала къ группѣ дѣтей и прислуги, которыя шли по полянѣ къ лѣсу.

— Садитесь! Садитесь! Кто хочетъ, — я лихо прокачу!

— Что вы это, Анатоль Сидоровичъ, съ ума что ли спятили? образуйтесь, въ эту-то темь. Воля ваша, я барышню не пущу, — сказала барская барыня Прасковья Ивановна.

— Садись, Соня! кричалъ Анатоль. — Садитесь, Глаша и Ѳомушка.

Прасковья Ивановна уцѣпилась за платье Сони, что, впрочемъ, было излишне, потому что Соня твердо помнила свое обѣщаніе, данное адмиралу, и не имѣла намѣренія ѣхать съ Анатолемъ.

— Я свою барышню не пущу, — вопила старая Прасковья Ивановна, — если съ ней что случится, баринъ меня поѣдомъ съѣстъ. Не пущу!

— Молчи, старая хрычовка! крикнулъ Анатолій: — не твое дѣло.

— Мнѣ, батюшка, мнѣ Софью Сидоровну довѣрили. Не ея это дѣло въ телѣгахъ скакать, не для того рождены онѣ!

— Въ самомъ дѣлѣ, —воскликнула Глаша со смѣхомъ, — она Ракитина, а вотъ я Боръ-Раменская! и съ этими словами взвилась — и мгновенно сидѣла рядомъ съ Анатоліемъ.

— Барыня! Барьшя! раздались восклицанія горничныхъ, — какъ бы бѣды не нажить!

Анатолій, не говоря ни слова, ударилъ по лошади, но Ваня сзади уцѣпился за задокъ телѣги и на ходу влѣзъ на нее и сѣлъ за Глашей.

— Ты это зачѣмъ? сказала ему Глаша съ пренебреженіемъ.

— А затѣмъ, чтобы ты головы не сломила!

— Какой покровитель.

— Какой ни есть, а все же лучше съ братомъ, чѣмъ ночью одной, не слушаясь приказаній отца и матери.

— Анатоль, онъ мораль мнѣ читаетъ, послушай! сказала Глаша смѣясь.

— И скуку нагоняетъ! подсказалъ Анатолій.

— На меня мудрено нагнать скуку, — возразила Глаша: — я не такова. И скучать не умѣю, и страха не знаю! прибавила она похваляясь.

— Мы съ тобой пара, — сказалъ Анатолій, — никакая скука не побѣдитъ твоей удали и моего лиха. Эй! валяй! Онъ ударилъ лошадь кнутомъ.

— Семь бѣдъ, одинъ отвѣтъ! сказала Глаша. Они ускакали. Сережа посмотрѣлъ вслѣдъ имъ и вдругъ сказалъ: — Скучно тащиться пѣшкомъ. До дому версты три. За нами ѣдетъ телѣга съ коврами. Сядемъ на нее.

— Я не сяду. Я обѣщалась итти пѣшкомъ, — сказала Соня.

— Э! скука какая; я никому не обѣщался, не такъ глупъ. Вѣра, садись! Дуняша, садись рядомъ съ барышней, а ты, Ипполитъ, рядомъ со мною; мы поѣдемъ осторожно, съ нами сестра.

— Знаю, сокровище веземъ, Боръ-Раменскую, — сказалъ Ипполитъ, смѣясь насмѣшливо.

— Сестра брату сокровище, — сказала Соня своимъ пріятнымъ голосомъ. — Вѣдь правда, Сережа?

— Ну, мы такъ и будемъ теперь звать Вѣру: сокровищемъ, — сказалъ Ипполитъ.

— Что жъ? и зовите, не обидно, — сказала Вѣра.

Сережа молчалъ. Послѣ перваго увлеченія и порыва у него на сердцѣ щемило. Онъ боялся, что отецъ разсердится. Они поѣхали рысью по торной дорогѣ. При выѣздѣ изъ лѣсу раздались неистовые крики. Анатолій скакалъ по полю; спутникъ его, лихой Егоръ, выпившій не въ мѣру пива и очень ужъ веселый, пѣлъ плясовую пѣсню и присвистывалъ и прикрикивалъ, а телѣга мчалась по полю, прыгая по кочкамъ. Глухой шумъ колесъ, топотъ лошади, пѣсня конюха и крики Анатолія воодушевили и Ѳомушку и Глашу, не знавшую страха. Возбужденная, не владѣя собою, Глаша громко смѣялась и вскрикивала отъ избытка удовольствія и подтягивала ухарской пѣснѣ. Все это производило нестройный гулъ, которому вторило эхо лѣсное. Серафима Павловна, ѣхавшая по другой дорогѣ, тревожно спросила:

— Что это такое?

— Мнѣ чудится голосъ Анатоля, — сказалъ адмиралъ: — подхватили кого-нибудь и мчатъ безъ удержки. Онъ самъ какъ лошадь съ норовомъ, нѣтъ, нѣтъ, да удила и закуситъ.

— Лишь бы нашихъ съ ними не было — Вани, Сережи! воскликнула Серафима Павловна.

— Наши идутъ пѣшкомъ, — сказалъ адмиралъ спокойно; — притомъ нельзя бояться за мальчиковъ, темной ночи и ѣзды въ телѣгѣ. И не того придется имъ испытать въ жизни.

— До жизни далеко, — сказала Серафима Павловна, — а пока они въ гнѣздѣ родителей… Ахъ! Ахъ! закричала она вдругъ.

Адмиралъ остановилъ лошадь. — Что случилось? спросилъ онъ тревожно.

— Должно, молодой баринъ Ракитинскій вывалился, — сказалъ одинъ изъ людей, несшихъ фонарь.

— Кто здѣсь? отвѣчайте, — закричалъ адмиралъ.

— Я здѣсь, папа! отозвался Сережа.

— Кого вывалили? телѣга грохнулась. Ступайте туда съ фонарями. Это на той дорогѣ.

Люди побѣжали.

— Не ушиблись ли? спросила Серафима Павловна, сидѣвшая ни жива ни мертва отъ страха. — Гдѣ Ваня?

На это ей никто не отвѣтилъ; адмиралъ вылѣзъ изъ таратайки, жена схватила его за руку.

— Я нe пущу тебя въ темь такую. Лошади могутъ зашибить тебя.

— Сережа, иди сюда, — закричалъ адмиралъ, — не оставляй матери, и ты, Никифоръ, — обратился онъ къ человѣку, шедшему съ фонаремъ: — веди лошадь барыни подъ уздцы. Ступай домой шагомъ. Эй! Анатоль, гдѣ они? ихъ что-то не слышно.

— А вотъ тамъ; вѣрно, подымаютъ телѣгу. Извольте видѣть, нашъ фонарь свѣтится.

— Да что ихъ не слышно? Эй, Анатоль, расшибся ты, что ли?

— Я, нѣтъ, а вотъ они.

— Кто они?

Отвѣта не было. Адмиралъ поспѣшно пошелъ и исчезъ впотьмахъ. Скоро раздался его голосъ.

— Сережа, вези мать домой, да бережно, а я пріѣду въ другой телѣгѣ съ Андреемъ.

— Я безъ тебя никуда не поѣду, — закричала отчаянно Серафима Павловна.

— Ира! поѣзжай домой съ сыномъ; Сергѣй, вези мать домой! раздался рѣшительно голосъ адмирала, и Серафима Павловна знала эту ноту, и покорилась.

— Остался одинъ! сказала она Сережѣ со страхомъ и негодованіемъ.

— Гдѣ же одинъ, милая, — .говорилъ Сережа ласково: — съ нимъ куча слугъ и еще три экипажа.

— Благодарю за такія прогулки, — жалобно говорила Серафима Павловна: — знаютъ, что я и робкая и больная, нервная, и придумываютъ всякіе ужасы!.. Ночью! Темь такая, что хоть глазъ выколи! Глупые разговоры объ огонькахъ на могилахъ — отъ страха волосы дыбомъ становятся! Фи! терпѣть не могу! А теперь повалили телѣгу! И кто въ ней, неизвѣстно! Отецъ ушелъ, меня одну оставилъ! Самъ всему виноватъ; выдумали, позволили, а я поплатилась.

Сережа молчалъ. Онъ боялся, не ушиблись ли Глаша и Ваня, и зналъ, что въ такихъ случаяхъ матери отвѣчать нельзя: отвѣты раздражали ее, и она принималась плакать. Сережа привезъ мать домой, помогъ ей войти по лѣстницѣ, проводилъ до спальни, а когда дверь затворили за ней, онъ опрометью выбѣжалъ изъ дома и побѣжалъ по дорогѣ навстрѣчу къ отцу.

На другой день ранѣе обыкновеннаго Зинаида Львовна вошла въ столовую, гдѣ дѣти ея и всѣ живущіе пили чай. Анатолій разсказывалъ что-то съ жаромъ и волненіемъ. Она обратилась къ нему съ лицомъ холоднымъ и строгимъ.

— Ты никуда не поѣдешь, чтобы бѣды не надѣлать, — сказала она сыну.

— Да и бѣды-то нѣтъ, — отвѣчалъ онъ съ досадой и развязно.

— Не смѣй такъ говорить со мною. Я хочу знать, какъ это случилось. Разсказывай.

— Да и разсказывать нечего, — сказалъ Анатоль съ досадой, — изъ мухи слона сдѣлали; Глаша и Ваня цѣлы; она щеку ссадила, а онъ руку зашибъ — вотъ и все. Бѣда не велика.

— Но какъ Глаша попала къ тебѣ въ телѣгу? Какъ ты осмѣлился безъ позволенія взять ее съ собою, приглашать ее?

— И не приглашалъ вовсе. Она сама вскочила въ телѣгу. Я звалъ Соню.

— Часъ отъ часу не легче! Непростительно: взять дѣвочку, мчать ее во весь опоръ и вывалить.

— Но вѣдь это случай! Всегда можетъ случиться…

— Нѣтъ, не можетъ. Когда везутъ сестру или знакомую дѣвушку, то ее должно оберегать; но тебѣ всегда море по колѣно, ты ни о чемъ не думаешь и не заботишься. Избаловался ты безъ мѣры, вотъ и теперь бѣдъ надѣлалъ. Что же адмиралъ?

— Да ничего, — сказалъ Анатоль: — когда при свѣтѣ фонаря онъ увидѣлъ, что никто серіозно не ушибся, что нѣтъ ни перелома ни вывиха, то не сказалъ ни слова, взялъ Глашу и Ваню и уѣхалъ.

Въ эту минуту Сидоръ Осиповичъ и Андрей Алексѣевичъ вошли въ комнату, оканчивая жаркій споръ; оба были не въ духѣ. Увидя ихъ, Зинаида Львовна сказала:

— Пойдемъ къ Боръ-Раменскимъ узнать о Глашѣ и въ особенности о Серафимѣ Павловнѣ; она навѣрно перепугалась и не заболѣла ли отъ испуга?

— Да, неосторожно, — сказалъ Сидоръ Осиповичъ сыну съ упрекомъ и прибавилъ, обращаясь къ женѣ: — съ чего заболѣть? Бѣда небольшая, что дѣвочка оцарапала щеку, а мальчикъ зашибъ руку. Вываливаются и изъ каретъ, подъ экипажами мосты проваливаются — и все сходитъ съ рукъ благополучно. Но все-таки, Анатоль, я скажу: нехорошо, неосторожно.

— Да что жъ, папа, — сказалъ Анатолій развязно, — я вѣдь не нарочно…

— Еще бы нарочно, — сурово прервалъ его Андрей Алексѣевичъ, — за нарочно вашего брата учатъ.

— Правда, что учатъ, — сказалъ построже Сидоръ Осиповичъ. — Ну, жена, пойдемъ къ сосѣдямъ, извинимся за нашего молодца; у нихъ, вѣрно, переполохъ. Приходи и ты за нами, — прибавилъ онъ, обращаясь къ сыну: — ты обязанъ извиниться.

Они пошли черезъ садъ къ рѣкѣ, вдвоемъ.

— Другъ мой, — сказала Зинаида Львовна мужу, — ты много далъ воли Анатолію, ты, право, поощряешь его въ его своеволіи. Развѣ ты находишь, что это хорошо? Онъ никого не слушается, сдѣлался какой-то сорви-голова.

— Онъ мальчикъ, — возразилъ Ракитинъ.

— Тѣмъ хуже! Онъ и такъ склоненъ къ удальству и всякаго рода излишествамъ.

— Удальство-то я въ немъ и люблю. Я самъ былъ такой.

— Ты трудился; ты въ его лѣта умѣлъ уже зарабатывать деньги, былъ въ состояніи помогать отцу и матери, а онъ умѣетъ только деньги сорить, — великая разница. Ты о другихъ думалъ, а онъ думаетъ объ одномъ себѣ и о своемъ удовольствіи. Великая разница.

— Онъ молодецъ, отважный, храбрый.

— Отвага и храбрость — качества достойныя похвалы въ серіозныхъ случаяхъ жизни, при исполненіи долга; но въ пустякахъ отвага часто только безразсудство и своеволіе. Развѣ люди, которые ведутъ безалаберную и непутную жизнь, не начинали съ удальства, которое ни для чего не пригодно?

— Это женское разсужденіе.

— То же самое, что я, говоритъ и Андрей Алексѣевичъ, онъ не одобриваетъ поведенія и наклонностей Анатоля; а онъ человѣкъ опытный и почтенный.

— Знаю, знаю; я и съ нимъ спорилъ, и стою на своемъ. Я люблю молодечество. Притомъ же вы оба, онъ съ своимъ педантствомъ, а ты по-женски — судите Анатолія слишкомъ строго и любите его меньше другихъ дѣтей.

Она вздохнула.

— Какъ бы тебѣ не пожалѣть позднѣе, — сказала она, — что ты не послушалъ совѣтовъ друга и жены. Слишкомъ много далъ ты воли старшему сыну.

— Онъ уменъ, ему воля не повредитъ. Позднѣе управитъ собою; съ лѣтами разумъ придетъ.

— Да, тотъ, кто въ дѣтствѣ и юности выучился повиноваться, будетъ знать управлять собою и другими, — сказала Зинаида Львовна и замолчала. Молчалъ и мужъ ея.

А въ залѣ Боръ-Раменскихъ всѣ, въ полномъ составѣ, сидѣли за чайнымъ столомъ, исключая адмпрала. Всѣ были смущены и молчали. Одна Серафима Павловна, съ яркимъ румянцемъ на щекахъ, съ чайной ложкой въ рукѣ, мѣшала въ чайной чашкѣ чай, и ложка эта дрожала въ ея дрожавшей рукѣ. Она говорила скоро и горячо:

— И на что это похоже, ночью, одна въ телѣгѣ, съ мальчишками, теперь изуродована, лицо въ крови! Боже мой! Развѣ это прилично! Развѣ это возможно! И какъ возможно было допустить эту безумную прогулку? я удивляюсь, какъ это не досмотрѣли. И вы, miss Dick, хороши, нечего сказать.

Англичанка взглянула съ изумленіемъ и отвѣчала тихо и сдержанно:

— Я совсѣмъ не виновата; припомните, что вы сами приказали мнѣ сѣсть въ коляску съ г-жой Ракитиной, и сказали, что дѣти и нянька дойдутъ пѣшкомъ и не нуждаются во мнѣ.

— Ну да, у васъ найдется оправданіе; а вы, Степанъ Михайловичъ, я такъ на васъ надѣялась, я вамъ такъ довѣряла, и вы меня обманули.

Онъ вспыхнулъ, но тотчасъ подавилъ въ себѣ досаду и сказалъ вѣжливо, примирительно:

— Дѣти шли пѣшкомъ, могъ ли я предвидѣть?

— Предвидѣть! Предвидѣть! Въ томъ-то и дѣло, что надо все предвидѣть. А какъ вы, старшіе, Вѣра, Сережа, ужъ не маленькіе, слава Богу, не только не удержали меньшихъ, а сами поскакали за ними! Я вижу, что я ни на кого не могу положиться. Господи! страшно подумать, что могло бы случиться! Ужасъ беретъ при одной мысли! Сергѣй, какъ ты могъ? Какъ ты смѣлъ?

— Но, мамочка, милая!

— Молчи! И Ваня, смиренникъ. Говори! что ты молчишь? Терпѣнья моего съ вами нехватаетъ! Надо имѣть мое ангельское терпѣнье! Говори же, Сергѣй, какъ это случилось?

— Я, мама, — началъ Сергѣй, — съ Соней пѣшкомъ…

— Изволите видѣть, онъ шелъ съ Соней пѣшкомъ, онъ всегда съ Соней, а родныхъ сестеръ оставилъ. Дѣло хорошее! Брата меньшого бросилъ!

— Ну, нѣтъ, мамочка, — сказалъ Ваня съ жаромъ, — онъ никого не бросалъ. Мы виноваты; когда Глаша сѣла съ Анатолемъ, я поспѣшилъ за нею…

— Молчи! Ничего не хочу слушать. Скажу одно, вы меня въ постель уложите! И вамъ это матери не жаль! Я плакала цѣлый часъ, увидѣвъ царапины Глаши и перевязку твою, Ваня. Поди сюда, голубчикъ ты мой! Болитъ рука! Сильно болитъ?

— Ничего не болитъ, мамочка, да пусть бы и болѣла, лишь бы только вы не безпокоились.

— Что ты? Что ты? воскликнула она. — Болѣзнь на себя накликаешь, пугаешь меня! А гдѣ Глаша, бѣдная Глаша, и ушиблась и наказана! Гдѣ она?

— Глаша осталась въ своей комнатѣ, — сказала англичанка.

— Головка не болитъ у ней?

— Она совершенно здорова, — холодно отвѣчала англичанка, видимо раздосадованная.

— Что жъ она не пришла?

— Не хотѣла, сказала, что не голодна.

— Не послать ли ей чаю въ ея комнату, — сказала Серафима Павловна.

Ей не успѣлъ никто отвѣтить, какъ адмиралъ вошелъ въ комнату. Онъ поздоровался со всѣми и сѣлъ, серіозный и спокойный. Въ эту минуту вошли и Ракитины, мужъ и жена. Послѣ первыхъ привѣтствій и извиненій адмиралъ сказалъ имъ вѣжливо:

— Благодарю васъ. Жена не испугалась, я осторожно сказалъ ей, что телѣга опрокинулась; но когда она увидала Глафиру, то расплакалась: царапина на щекѣ показалась ей опасной раной. Пошли въ ходъ компрессы и разныя домашнія лѣкарства. Слава Богу, что дѣти дешево отдѣлались; могли бы вывихнуть, а то и сломать руку, либо ногу. Нельзя гнать лошадь въ темнотѣ, когда ѣдутъ съ дѣвушками или женщинами. Ихъ надо беречь; такъ-то, молодой человѣкъ, — сказалъ адмиралъ, обращаясь къ Анатолію, который вошелъ вслѣдъ за отцомъ и матерью.

— Молодость! сказалъ не безъ смущенія Сидоръ Осиповичъ.

— И со стороны Глафиры, — добавилъ адмиралъ, — непростительное самоволіе. Я долго не прощу ей испуга матери.

— Вина моего сына, — сказала Зинаида Львовна, извиняясь.

— Нѣтъ, Глафира знаетъ, что мать ея здоровья слабаго, и не пощадила ее; притомъ же ее отпустили пѣшкомъ.

— Какъ ея здоровье? спросилъ Сидоръ Осиповичъ.

— Ничего. Она сейчасъ придетъ.

Послали за Глашей; она вошла въ столовую, не подымая ни на кого глазъ, и молча всѣмъ поклонилась. Черезъ всю ея щеку шли ссадины. За нею слѣдомъ вошла няня Ѳедосья и сѣла за нею. Ракитины посмотрѣли съ удивленіемъ, адмиралъ понялъ ихъ нѣмой вопросъ и сказалъ:

— Глафира доказала, что не умѣетъ вести себя и ослушивается приказаній матери, и потому мы рѣшились не довѣрять ей. Ѳедосья по нашей просьбѣ не оставитъ ее ни на минуту и будетъ наблюдать за ея поведеніемъ.

Глаша молча глотала чай; отъ стыда у ней навертывались слезы на глазахъ. Когда окончили пить чай, она встала и вышла изъ залы; слѣдомъ за ней пошла и Ѳедосья. Она сѣла за классный столъ, Ѳедосья сѣла за стуломъ. Глаша не выдержала и зарыдала.

— О чемъ плачете? сказала ей со строгостью въ холодномъ лицѣ Сарра Филипповна. — Сами кругомъ виноваты. Очень понятно, что родители ваши не могутъ оставить васъ безъ надзора, на свободѣ. Не умѣете вести себя, поступаете, какъ будто вамъ пять лѣтъ отъ роду — вотъ къ вамъ и приставили няньку, какъ къ ребенку.

— Это такой стыдъ, что я…

— Должны исправиться, — перебила ее англичанка. — Вспомните, сколько разъ и я и мать ваша выговаривали вамъ за ваше своеволіе; вы не обращали никакого вниманія на слова наши, теперь родные ваши приняли другія мѣры для вашего исправленія.

— Это папа, — сказала Глаша, заглушая свои рыданія, — развѣ мама могла бы рѣшиться…

— Другъ мой, — говорила жалобно Серафима Павловна мужу, входя въ кабинетъ его, — Глаша плачетъ.

— Пусть плачетъ, — отвѣчалъ онъ спокойно. — Авось укротитъ свой нравъ и пойметъ, что есть предѣлы ея своеволію.

— Однако это просто жестоко! Я говорила нельзя ѣхать ночью; отпустили, позволили, а теперь наказываютъ.

— Отпустили пѣшкомъ, — поправилъ адмиралъ.

— Да, конечно; но они дѣти, и они по молодости захотѣли…

— Пусть выносятъ послѣдствія того, что захотѣли и сдѣлали безъ позволенія.

— Все оттого, что Анатолій Ракитинъ подаетъ имъ дурной примѣръ.

— Это не оправданіе; стало-быть, когда они вырастутъ, всякій можетъ увлечь ихъ… ужъ чего хуже этого. Дурныхъ примѣровъ на свѣтѣ не мало!

— Глаша и такъ ходитъ съ ссадинами на щекѣ, развѣ это весело!

— Слава Богу, что только ссадины, могло быть хуже.

— Во всемъ виноватъ этотъ сумасбродъ Анатолій, такъ его и наказать надо, а не мою бѣдную Глашу.

— Его наказывать не мое дѣло. Ты вчера сама говорила, что не простишь Глашу такъ скоро.

— Мало ли чего я въ сердцахъ не наговорю, а теперь мнѣ ее жаль.

— Другъ мой, нельзя потакать дѣтямъ, ты сама это знаешь.

— Конечно, знаю.

— Ну, такъ и дѣлай, что знаешь.

— Я и дѣлаю. Я терпѣть не могу дѣвочекъ-мальчишекъ, а Глаша ведетъ себя какъ самый отчаянный мальчишка.

И Серафима Павловна ушла въ свой кабинетъ и принялась шить въ пяльцахъ; разбирая шелки, она позабыла о Глашѣ.

Когда всѣ сошлись къ обѣду и Ѳедосья няня сѣла рядомъ съ Глашей, Серафима Павловна повторила безсознательно слова мужа; она говорила, что надо благодарить Бога, что Глаша оцарапала только щеку, что она потакать ей не намѣрена, и затѣмъ приставила ей няню, что надзоръ за ней необходимъ. Адмиралъ, по обыкновенію, мало разговаривалъ и не обращалъ, повидимому, особеннаго вниманія на дѣтей.

По окончаніи обѣда, всѣ дѣти подошли къ нему, и онъ всѣхъ ихъ перецѣловалъ одинаково, въ числѣ ихъ и Глашу.

Такъ прошло нѣсколько мучительныхъ для Глаши дней, и она рѣшилась итти къ матери и просить у ней прощенія. Глаша явилась вся взволнованная, съ кипѣвшими на сердцѣ ея различными чувствами. Она была и сердита и возмущена. Сожалѣнія и раскаянія въ ней не было, и, зная характеръ матери, она начала съ жалобы.

— За что на меня напали, — говорила она со слезами, — чѣмъ я одна виновата? Зачѣмъ ни Ваню ни Вѣру не наказали? Зачѣмъ Сережа остался правъ?

— Очень понятно. И Ванѣ и сестрѣ былъ сдѣланъ строгій выговоръ, но они всѣ, перепугавшись твоего поступка и видя, что ты одна уѣхала съ Анатоліемъ, поспѣшили за тобою. Ваня на ходу вскочилъ на задокъ той телѣги, на которой ты умчалась. Отецъ даже похвалилъ Ваню за то, что онъ старался охранить тебя, подвергая себя выговору и наказанію.

— Хорошо охранилъ онъ меня, — воскликнула Глаша съ гнѣвомъ.

Мать разсердилась.

— Я вижу, — сказала она, — что съ тобою сговорить нельзя; ты упряма, ты все понимаешь отлично, но сознаться не хочешь.

Глаша, заливаясь слезами, бросилась цѣловать руки матери, которая тотчасъ смутилась и расчувствовалась. Она притянула дочь къ себѣ, гладила ее по головкѣ, цѣловала п, наконецъ, сказала:

— Я прощаю, прощаю тебя. Въ другой разъ этого не случится, не правда ли?

— Конечно, — сказала Глаша и легко выпрыгнула изъ комнаты съ лицомъ сіяющимъ. Серафима Павловна вошла въ кабинетъ мужа.

— Я простила Глашу, — сказала она ему, — она плачетъ. Это жестоко такъ наказывать за пустяки.

Адмиралъ взглянулъ на жену съ укоризною, но затѣмъ лицо его опять приняло то нѣжное выраженіе, которое было ему обычно, когда взоръ его останавливался на женѣ, столь любимой.

— Ты мать, — сказалъ онъ ей, — и вольна въ своей дочери.

Серафима Павловна отворила дверь въ залу и съ торжествомъ громко сказала:

— Глаша! Глаша! поди, поцѣлуй отца, а ты, милая Ѳедосья, оставь барышню.

Такъ окончился эпизодъ ночного катанья и не внесъ никакой размолвки между Ракитиными и Боръ-Раменскими. Жизнь этихъ двухъ семей шла своимъ порядкомъ; дѣти учились вмѣстѣ, гуляли и играли и видѣлись почти всякій день. Такъ прошло лѣто, и наступилъ сентябрь. Адмиралъ все больше и больше сближался съ Сережей и почти никогда не выходилъ въ поле и на конюшню, не взявъ его съ собою. Иногда онъ отрывалъ его отъ уроковъ и уводилъ посмотрѣть за хозяйствомъ; онъ училъ его наглядно и агрономіи и вообще всему домашнему управленію. Степанъ Михайловичъ негодовалъ и однажды сказалъ адмиралу, что было бы лучше, если бы Сережа больше учился и поменьше оставался въ поляхъ, на скотномъ дворѣ и на конюшнѣ. Адмиралъ выслушалъ сѣтованія Степана Михайловича, похожія на выговоръ, и отвѣчалъ съ доброй улыбкой:

— Знаю, знаю я это, но одно другого дороже. Если Сережа войдетъ въ университетъ годомъ позднѣе, въ томъ особенной бѣды не будетъ, а если онъ ничему въ хозяйствѣ но научится, то будетъ бѣда, и большая. Ваня мой здоровьемъ слабъ, а дѣвочкамъ и женѣ нуженъ хозяинъ въ домѣ.

Степанъ Михайловичъ взглянулъ тревожно и сказалъ:

— Развѣ не лучшій хозяинъ — самъ хозяинъ?

— Вы хотите сказать, я самъ.

— Конечно, вы; вы полны силъ, и лѣта ваши не большія. Вѣдь вамъ болѣе 55 лѣтъ не будетъ.

— Подымайте выше; мнѣ безъ малаго 65 лѣтъ.

— Вы глядите молодцомъ и полны силъ и здоровья.

— Да, благодарю Бога; но надо помнить всегда, что въ жизни и смерти Богъ воленъ, и оставить послѣ себя опору для семьи. На Сережу вся моя надежда въ будущемъ; буду жить, такъ надѣюсь, онъ мнѣ будетъ помощникъ, а умру — на него ляжетъ вся тягота; онъ сдѣлается опорой матери и сестеръ. Добрые люди не оставятъ его своими совѣтами, не правда ли? И вы, вы никогда его не оставите, что бы ни случилось. Обѣщайте мнѣ.

— Вы смущаете меня. Развѣ вы чувствуете себя дурно, или предчувствіе…

— Нѣтъ, ничего такого я не испытываю и предчувствій не имѣю, только на всякій случай обѣщайте мнѣ. Къ слову пришлось; вы сами этотъ самый разговоръ затѣяли. Дайте руку въ знакъ согласія.

Степанъ Михайловичъ протянулъ свою широкую, некрасивую, но сильную руку. Адмиралъ сердечно пожалъ ее.

— Спасибо вамъ, спасибо, — сказалъ онъ, — и за прошлое и за будущее! Я знаю, какой вы безцѣнный наставникъ, какой хорошій человѣкъ.

— Не знаю, безцѣнный ли я, но уже навѣрно ревностный и чистосердечно желающій вамъ и вашей семьѣ всего лучшаго.

Съ этого дня адмиралъ постоянно бралъ съ собой Сережу въ поле, на скотный дворъ, въ ригу. Сережа прямо отъ уроковъ переходилъ къ другимъ урокамъ, въ другой сферѣ, и учился практической жизни подъ руководствомъ отца. Ему не оставалось времени на удовольствія, и его посѣщенія къ Ракитинымъ почти прекратились. Степанъ Михайловичъ былъ очень этимъ доволенъ, хотя не говорилъ о томъ. Онъ считалъ общество Анатоля вреднымъ для Сережи. Сережа день ото дня дѣлался серіознѣе и вмѣстѣ съ тѣмъ самонадѣяннѣе, въ словахъ и поступкахъ очень рѣзокъ, заносчивъ. Отецъ не могъ замѣтить этого, потому что Сережа являлся такимъ, когда замѣнялъ отца. Часто отецъ посылалъ его съ приказаніями и, конечно, не могъ знать, въ какой формѣ онъ передаетъ ихъ. Однажды вечеромъ къ нему пришелъ одинъ изъ приказчиковъ, служившій ему уже лѣтъ десять, человѣкъ очень честный, очень заботливый, правдивый, но очень характерный, не останавливающійся сказать при случаѣ голую правду, не прикрашивая ее ничѣмъ.

Увидя его въ необычное время, адмиралъ спросилъ не безъ удивленія:

— Ты ко мнѣ, Петръ Семеновъ? что тебѣ надо? Я думалъ, ты на работахъ.

— Да мнѣ тамъ и быть слѣдовало, но мнѣ необходимо доложить вамъ наединѣ объ очень важномъ дѣлѣ.

Адмиралъ пошелъ въ кабинетъ, за нимъ твердымъ, тяжелымъ шагомъ вошелъ приказчикъ. Онъ притворилъ дверь за собою.

— Что такое? спросилъ адмиралъ.

— Увольте меня, ваше превосходительство, проговорилъ Петръ Семеновъ.

Адмиралъ посмотрѣлъ на него съ изумленіемъ.

— Ты хочешь меня оставить? сказалъ онъ.

— Точно такъ.

— Почему?

— Прикажете говорить правду?

— Конечно.

— У васъ пошли новые порядки, а я ужъ въ лѣтахъ, мнѣ поздно привыкать къ нимъ.

— Какіе новые порядки? Я ничего не мѣнялъ въ управленіи.

— Точно такъ, но молодой баринъ входитъ во все…

— Да, я пріучаю сына къ хозяйству, но онъ безъ моего приказанія ничего сдѣлать не можетъ.

— Оно, конечно, такъ, но молодой баринъ приказываетъ настойчиво и ужъ больно строго; я и отъ васъ того не слыхалъ, что я слышалъ вчера отъ молодого барина.

— Что именно?

— Вы приказывали давать рѣзку коровамъ на скотномъ дворѣ; молодой баринъ пришелъ и за что-то очень разсердился на Ивана скотника и сказалъ, что онъ его выгонитъ вонъ. Когда мы вышли изъ конюшни, я замѣтилъ, что Иванъ скотникъ — человѣкъ хорошій, не пьющій, и что мы другого такого не скоро сыщемъ. Сергѣй Антоновичъ вспылилъ и отвѣчалъ мнѣ: „Молчи, не твое дѣло!“ Я хотѣлъ отвѣчать, но онъ закричалъ: „Если не умѣешь молчать, то я тебя выучу. Хозяинъ я, а не ты, твое дѣло слушать и молчать“. Я сказалъ, что служу вамъ скоро 12 лѣтъ, отъ васъ не слыхалъ худого слова и ужъ, конечно, отъ такого молодого барина, еще подростка, не снесу грубаго обращенія. Тогда Сергѣй Антоновичъ вышелъ изъ себя, весь вспыхнулъ и закричалъ: „Молчать, говорю я; или и тебя велю расчесть!“ Я не отвѣчалъ ему ни слова, но пришелъ просить васъ уволить меня. Скажу еще: уйду не я одинъ. Вотъ и конторщикъ Александръ и лучшіе работники изъ артели недовольны. Отъ васъ никто не слыхалъ обиднаго слова, но всѣ жалуются они на Сергѣя Антоновича, онъ ужъ очень горячъ и на слова невоздерженъ. Закричитъ — оправданій не принимаетъ, а дѣла не разумѣетъ; молодъ еще такъ съ людьми обращаться.

Адмиралъ слушалъ молча, брови его сдвинулись, глаза блестѣли, но онъ спокойно сказалъ Петру Семенову:

— Я не разстанусь съ тобой, не отпущу тебя.

— Но я не могу…

— Ты останешься у меня, и ничего подобнаго впередъ не будетъ. Скажи въ артели людямъ, что ихъ никто впредь обижать не будетъ. Ты меня знаешь; повторяю, ничего подобнаго впредь не случится.

Петръ Семеновъ поглядѣлъ на адмирала и сказалъ спокойно:

— Какъ вамъ угодно, ваше превосходительство. Вашего слова для меня и для другихъ совсѣмъ довольно.

— Спасибо, спасибо, благодарю тебя за службу и за довѣріе.

— Я служу вамъ не первый годъ — пора знать вашъ нравъ и обычай.

Петръ Семеновъ поклонился и вышелъ такъ же спокойно, какъ и вошелъ. На лицѣ ого, всегда спокойномъ, никто не могъ бы прочесть ни волненія ни недовольства.

Адмиралъ позвонилъ и приказалъ позвать къ себѣ сына. Сережа румяный и веселый вбѣжалъ въ кабинетъ отца, но лишь только увидѣлъ его, какъ выраженіе лица отцовскаго его смутило. Онъ спросилъ поспѣшно и тревожно:

— Чтò случилось? Чтò съ вами, папа?

— Горько ошибся я въ тебѣ, — сказалъ ему отецъ серіозпо, — Я помышлялъ сдѣлать изъ тебя себѣ помощника и подпору, и жестоко раскаиваюсь, что оказалъ тебѣ довѣріе.

Краска сбѣжала съ лица Сережи; онъ стоялъ передъ отцомъ блѣдный и взволнованный. Сердце его билось.

— Чѣмъ заслужилъ я ваши жестокія слова? проговорилъ онъ, собравшись съ духомъ.

— Своей заносчивостью, своей самонадѣянностью и рѣзкостью. Я думалъ, что ты сумѣешь помочь мнѣ, а ты умѣешь только мнѣ мѣшать, путать дѣла мои, и, скажу съ печалью, нынче мнѣ за тебя было стыдно…

— Но чтò же я сдѣлалъ такое?

— Я посылалъ тебя хозяйничать, когда мнѣ недосугъ. Ты оскорбилъ лучшаго, самаго преданнаго изъ слугъ моихъ, и я слышу, что многіе работники такъ обижены тобою, что рѣшаются уходить. Ты позволилъ себѣ слишкомъ много. Ты грозился расчесть людей безъ моего вѣдома. А Петра Семенова не хотѣлъ выслушать и сказалъ, что хочешь отказать и ему. Правда это?

— Правда, папа, только я нашелъ безпорядки, а Петръ почти при всѣхъ выговаривалъ мнѣ; развѣ хозяину…

— Хозяинъ я, а не ты; ты только мое довѣренное лицо. Твое дѣло посмотрѣть и сказать мнѣ, а самому распоряжаться тебѣ не слѣдъ и притомъ съ такою заносчивостью. Посмотри на себя — тебѣ безъ году недѣля, у тебя молоко на губахъ не обсохло, а ты позволяешь себѣ обижать людей взрослыхъ, трудящихся. Стыдно! Очень стыдно! И мнѣ очень обидно, что мой сынъ не знаетъ мѣры, не имѣетъ разума, что я не могу довѣрить ему передать мои приказанія и посмотрѣть за порядками… Молчи… не перебивай меня. Чтобы я съ сей минуты не слыхалъ ничего подобнаго. Выучись наблюдать за порядкомъ, не обижая людей. Выучись управлять собою, тогда будешь въ состояніи управлять другими. Черезъ недѣлю пусть работники будутъ тобою довольны, сдѣлай, какъ знаешь. Что же касается до Петра Семенова, то отправляйся къ нему сію минуту, онъ пошелъ въ ригу, попроси у него прощенія и скажи, что никогда больше, слышишь, никогда больше ты не скажешь ему ничего обиднаго.

Сережа молчалъ. Красныя и блѣдныя пятна выступили на щекахъ его; глаза были потуплены.

— Слышишь? сказалъ ему отецъ твердо и отрывисто.

— Слышу, папа, но я не знаю какъ?

Сережа, вдругъ оживляясь и сбрасывая съ себя робость и замѣшательство, за минуту предъ тѣмъ угнетавшія его, воскликнулъ съ жаромъ:

— Какъ пойду я просить прощенія у приказчика, въ ригѣ, при всѣхъ. Это стыдъ, это…

— Стыдъ — просить прощенія у того, кого обидѣлъ, а не стыдъ — обидѣть человѣка 50 лѣтъ, слугу отца, слугу честнаго и трудящагося? А мнѣ стыдно за тебя; твое мелкое самолюбіе заглушаетъ въ тебѣ чувства справедливости и собственнаго достоинства.

— Мое достоинство унижено! сказалъ Сережа съ неудержимою горячностью: — итти просить прощенія, какъ будто я наказанный ребенокъ! Въ ригу, при всѣхъ! Это жестоко!

— Вздоръ! сказалъ отецъ: — сознаться въ своемъ проступкѣ никогда не стыдно, даже въ мои лѣта, во всякія лѣта. Если же тебѣ это такъ непріятно, то не доводи себя до того, чтобы приходилось просить прощенія. Ну, иди.

Сережа вышелъ. Жаль было глядѣть на него. Въ залѣ онъ столкнулся съ Соней, пришедшей къ Вѣрѣ и Глашѣ. Увидя лицо его, она подлетѣла къ нему, взяла его за руку и отвела въ уголъ гостиной. Тамъ она сказала ему шопотомъ:

— Сережа, голубчикъ, что случилось? Что ты? На тебѣ лица нѣтъ.

— Ахъ, оставь меня, — сказалъ онъ ей почти грубо и хотѣлъ уйти, но она продѣла свою руку за его руку и повторила вопросъ, умильно заглядывая ему въ глаза своими добрыми глазками.

— Скажи, скажи, братецъ ты мой милый.

Соня въ минуту нѣжности и откровенности всегда звала его ласкающимъ именемъ братца.

Сережа растаялъ. Онъ усѣлся съ нею въ углу комнаты и началъ разсказывать ей съ жаромъ все, что случилось. Она слушала его внимательно, и свѣтлое улыбающееся лицо ея измѣнилось; она сдѣлалась серіозна и даже печальна.

— Пусть папа дѣлаетъ со мною, что хочетъ, я не пойду просить прощенія у приказчика.

— Но какъ же ты можешь не послушаться приказанія отца? сказала Соня.

Сережа задумался и молчалъ, потомъ вспыхнулъ и сказалъ:

— Пусть папа дѣлаетъ, что хочетъ, — я немогу.

— Сережа, вѣдь это слова: ты не можешь ослушаться отца, притомъ ты знаешь его нравъ; что онъ разъ приказалъ, то должно быть исполнено.

— Я скажу мама, скажу Ванѣ, мы ее упросимъ заступиться за меня.

Въ эту минуту подошелъ къ нимъ Ваня въ веселомъ настроеніи духа.

— Что такое, — воскликнулъ онъ весело, — совѣщаніе? Что вы затѣяли? Ну, послѣ нашего неудачнаго катанья врядъ ли насъ куда пустятъ. Мама попрекаетъ этимъ гуляньемъ до сихъ поръ и говоритъ съ ужасомъ… Э! да лица ваши не праздничныя! Что еще случилось?

Сережа хотѣлъ говорить, но Соня прервала его.

— Нѣтъ, нѣтъ — сказала она живо, — я разскажу сама.

— Да, чтобы закупить Ваню, перетянуть его на свою сторону, дѣло повернуть не такъ, — сказалъ Сережа горячо.

— Вотъ ужъ неправда, — сказала Соня, — подумаешь, что я всегда противъ тебя, а выходитъ, что я всегда стою за тебя, и ты самъ это знаешь. Но я уступаю. Говори самъ, я умолчу.

Сережа началъ свой разсказъ и не замѣтилъ, что къ нимъ подошелъ Степанъ Михайловичъ и стоялъ за нимъ. Ваня слушалъ внимательно и серіозно. Сережа, взволнованный, съ яркимъ румянцемъ на щекахъ закончилъ словами:

— Папа приказалъ мнѣ немедленно итти въ ригу и тамъ просить прощенія у приказчика.

— У Петра Семенова? спросилъ Ваня.

— Конечно, у кого же еще!

— Сережа! воскликнулъ Ваня, да вѣдь Петръ Семеновъ насъ на рукахъ носилъ и любитъ всѣхъ насъ всѣмъ сердцемъ. Притомъ же папа приказалъ, а ты еще здѣсь. Не ждалъ я отъ тебя такой глупости! На твоемъ мѣстѣ я бы безъ всякаго приказанія побѣжалъ просить прощенія, если бы кого обидѣлъ.

— И развѣ надо разсуждать, — сказала Соня, очень довольная, что Ваня говорилъ, какъ она того желала, — когда отецъ приказалъ?

— Мнѣ стыдно, это позоръ! сказалъ мрачно Сережа.

— Развѣ папа твой, такой благородный, добрый и умный, можетъ приказать своему сыну сдѣлать что-либо, что стыдно, а ты еще сказалъ: позорно? — возразила Соня горячо.

— А ты бы стыдился, — подхватилъ Ваня, — тому, что произнесъ слово позоръ.

— Ну, — сказалъ сердито Сережа, — я вижу, что я самъ дуракъ, что связался съ вами. Соня — дѣвочка, гдѣ ей понять, чтò мальчику стыдно, а ты извѣстно что, маменькинъ сынокъ и таешь всегда, какъ сахаръ.

— А я, — сказалъ Степанъ Михайловичъ.

— Васъ я не видалъ и при васъ не сталъ бы этого разсказывать, — сказалъ Сережа сердито.

— А почему?

— Потому… Потому, что не хотѣлъ.

— Напрасно. Я старше васъ, видалъ виды, росъ не дома съ братьями и сестрами, а въ школѣ, и въ строгой. Тамъ бывали и не такіе казусы, а помудренѣе этого, да и то вылѣзалъ я изъ нихъ благополучно. Тамъ строгое начальство, и съ нимъ шутить нельзя!

— Но вы, Степанъ Михайловичъ, теперь не нашего полка; вы — учитель, а мы всѣ дѣти — равны. Вотъ, если мое дѣло огдать на судъ всѣхъ дѣтей, всѣ скажутъ почти въ одинъ голосъ, что я правъ.

— Едва ли, — сказалъ Степанъ Михайловичъ, — вотъ уже здѣсь двое на лицо: Софья Сидоровна и Ваня, они оба не за васъ. Ипполитъ тоже за васъ слова не скажетъ. Не правда ли, Софья Сидоровна?

— Конечно, конечно, — сказала Соня.

— Далѣе, — продолжалъ Степанъ Михайловичъ спокойно, — Вѣра Антоновна ничего не скажетъ, потому что она равнодушна, ей все равно, что просить, что не просить прощенія, ей первое, чтобы ее не тревожили. Моя изба съ краю, ничего не знаю!

Всѣ улыбнулись. Степанъ Михайловичъ продолжалъ:

— Глафира и Анатолій согласятся съ вами, и еще накричатъ и наболтаютъ всякой всячины короба три. Оба они самодуры. Няня зоветъ ихъ правильно: олухи царя небеснаго. Ну, такъ олухи-то будутъ несомнѣнно съ вами. Съ этими сторонниками я васъ не поздравлю!

Ваня и Соня разсмѣялись. Сережа омрачился.

— Выходитъ такъ изъ вашего дѣтскаго общества: трое противъ васъ, двое, извѣстныхъ у васъ и у насъ отпѣтыхъ сорви-голова за васъ, и одно лицо, Вѣра Антоновна, ни къ тѣмъ ни къ этимъ не пристанетъ; она середка на половинѣ. Ты самъ о себѣ разумѣй, а меня ни-ни, не трожь!

Всѣ разсмѣялись, и Сережа тоже.

— А теперь пора перестать шутки шутить. По-моему, Сергѣй, покажи себя не глупымъ ребенкомъ, а молодымъ человѣкомъ со смысломъ. Всенепремѣнно покорись приказанію отца, основательному и разумному, и припомни на всю жизнь, что оскорбить стыдно, въ особенности лицо подначальное, а просить прощенія не стыдно. Того требуетъ и справедливость и чувство собственнаго достоинства, понятое какъ слѣдуетъ. Человѣкъ этотъ, Петръ Семеновъ, служитъ вашему отцу многіе годы, ему уже около 50 лѣтъ…

— Я ужъ это слышалъ, — сказалъ Сережа, опять распаляясь. — Старая пѣсня. Всѣ твердятъ на одинъ ладъ.

— Пожалуй, пѣсня старая, — возразилъ Степанъ Михайловичъ, — но и правда стара, и ее всегда приходится повторять на одинъ ладъ. Вотъ ложь бываетъ разная; она и уклончива и разныя надѣваетъ маски. Вотъ и теперь она на себя надѣла маску подъ надписью: позоръ. Ты самъ сказалъ эту несообразность.

— Что до меня, — сказала Соня съ одушевленіемъ, — то я у всякаго, у нищаго попрошу прощенія, если, сохрани Богъ, его обидѣла.

— Ну, гдѣ вамъ, — сказалъ Степанъ Михайловичъ, — кого-нибудь обидѣть. Вы, глядите, барышня, чтобы васъ кто не забидѣлъ, вы вѣдь Божія коровка.

Всѣ засмѣялись.

Сережа пошелъ задумчиво къ себѣ, и въ этотъ вечеръ его никто не видалъ; за чаемъ мать спросила, гдѣ Сережа. Лакей отвѣтилъ, что молодой баринъ ушелъ на молотьбу.

На другой день вечеромъ Петръ Семеновъ пришелъ за приказаніями. Адмиралъ выслушалъ его и отдалъ ихъ. Когда распоряженія были окончены, адмиралъ остановилъ уходившаго Петра и сказалъ:

— Я надѣюсь, что сынъ мой извинился передъ тобою и что все это недоразумѣніе улажено. Дѣти мои, ты знаешь, всѣ тебя любятъ, но по молодости еще не умѣютъ какъ должно цѣнить тебя. Потерпи, все придетъ въ свое время.

— Благодарю васъ, ваше превосходительство, и никогда не забуду, какъ вы заступились за меня и меня поддержали, не только передъ Сергѣемъ Антоновичемъ, но и передъ всѣми. Онъ приходилъ на ригу просить у меня прощенія и обѣщался никого не обижать. Я сказалъ: „Богъ проститъ. Вы молодой баринъ, и научитесь позднѣе людей цѣнить“. Онъ весь вспыхнулъ, а потомъ сказалъ: „надѣюсь“ и ушелъ.

— Петръ, ты возьми во вниманіе, что Сережа вспыльчивъ, но очень добръ и, скажу, обѣщаетъ быть благороднымъ. Если впередъ что случится, не обижайся и пощади его самолюбіе, особенно при другихъ. Вѣдь онъ еще не молодой человѣкъ, а подростокъ.

— Не сомнѣвайтесь во мнѣ, — сказалъ Петръ Семеновъ, — мы все это понимаемъ. Вы останетесь довольны, я ужъ свое дѣло вести умѣю и барина молодого понимаю.

И Петръ, поклонившись адмиралу, ушелъ.

Однажды въ большой праздникъ послѣ обѣдни отецъ Дмитрій пришелъ по обычаю съ крестомъ и, прочитавъ молитвы, остался завтракать и потомъ зашелъ въ кабинетъ адмирала, желая переговорить съ нимъ по дѣламъ прихода. Оказалось, что онъ хлопоталъ о помѣщеніи дѣтей одной бѣдной вдовы, которая не могла содержать семейство, и о поданіи помощи больному, очень страдавшему отъ неизлѣчимой болѣзни. Адмиралъ вошелъ въ положеніе этихъ несчастныхъ и, какъ всегда, обѣщалъ немедленную помощь.

— О больномъ я скажу женѣ, она навѣститъ его и пришлетъ ему, что нужно; а когда пріѣдетъ докторъ, — а онъ будетъ на дняхъ, — мы пришлемъ его.

— Мой больной живетъ далеко, въ Рожновѣ, верстъ за 10 отсюда.

— Это не помѣха. Когда надо навѣстить больного, жена не боится разстояній. Правда, теперь дороги испортились, но проѣхать можно.

— Хотя съ трудомъ, — сказалъ священникъ.

— Для больного потрудиться не бѣда; моя жена, вы знаете, добрая…

— И милосердія полна она, — прервалъ священникъ: — гдѣ помочь надо, она всегда является съ полными руками и осыпаетъ дарами неимущихъ. Господь любитъ милосердыхъ и благословитъ ее!

— Я всегда молюсь о томъ, — сказалъ адмиралъ серіозно, — и радъ, что вы зашли ко мнѣ, и рѣчь зашла о женѣ моей. Я о ней думаю, могу сказать, всякую минуту, и мысль эта не даетъ мнѣ покоя.

Священникъ, взглянувъ на адмирала и видя его серіозное и омраченное лицо, смутился.

— Что такое? спросилъ онъ, — развѣ Серафима Павловна нездорова, или что другое внушаетъ вамъ опасенія?

— Не она внушаетъ мнѣ ихъ, Господь благослови ее; съ самаго дня брака нашего она не дала мнѣ ни однажды повода къ недовольству или смущенію. Она смолоду была какъ птичка, которая распѣвала въ моемъ домѣ и вносила въ него веселье и ясность. Достигнувъ до лѣтъ зрѣлыхъ, она сохранила и прелесть молодости и вмѣстѣ въ ней созрѣли и развились добродѣтели жены, матери и хозяйки. Вы знаете ея любовь и нѣжность ко мнѣ, заботливость о дѣтяхъ, ея доброжелательство ко всѣмъ, ея привѣтливость, гостепріимство, ея милосердіе къ больнымъ, ея жалость къ бѣднымъ… Вы сами все это видѣли, что мнѣ хвалить ее!

— Знаю, знаю ея доброту, — сказалъ священникъ, — и ея любовь къ вамъ и дѣтямъ.

— При всѣхъ этихъ достоинствахъ, я скажу, добродѣтеляхъ, она характера слабаго. Управлять семьей она не въ состояніи. А семья моя большая, и не скажу, чтобы было легко вести ее. Всѣ дѣти характера и свойствъ разныхъ.

— Но вы сами были и есть глава, и ваше слово законъ всѣмъ и всегда, скажу я: слово ваше справедливо и разумно.

— По мѣрѣ силъ я старался, чтобы это было такъ, дѣлалъ, какъ умѣлъ, но время пришло, что мнѣ нельзя уже разсчитывать на долгую жизнь.

— Помилуйте, но вы въ цвѣтѣ зрѣлыхъ лѣтъ, во всей еще силѣ. Съ Божіею помощію проживете годы и годы!

— Конечно, въ жизни и смерти Богъ воленъ, но мое здоровье въ послѣднее время пошатнулось. Старыя раны болѣютъ: открылись двѣ изъ нихъ и истощаютъ меня.

— Вы бы призвали доктора свѣдущаго, посовѣтовались бы, — сказалъ отецъ Димитрій.

— Совѣтовался: въ послѣднюю мою поѣздку въ Москву былъ у двухъ знаменитостей; вѣдь жизнь мнѣ дорога, и ради жены и ради дѣтей, еще невзрослыхъ. Дочери мои, одна очень добрая, но безъ характера и себялюбива, другая умная, но безразсудная, съ блуждающей волей, — ей нужна узда. Сыновья: Ваня чувствительный, мягкосердый, какъ мать, здоровьемъ деликатный, не есть поддержка, а забота для матери. Сергѣй, этотъ имѣетъ задатки, но только задатки. Онъ умный, думаю, что характеръ въ немъ выработается, но пока онъ вспыльчивъ, рѣзокъ, заносчивъ, не выучился управлять собою. Словомъ, всѣ они нуждаются въ руководящей сильной рукѣ. Гдѣ же она, когда меня не станетъ?

— Но зачѣмъ допускаете вы эту мысль, тревожите себя, развѣ доктора говорили о чемъ-либо серіозно угрожающемъ?

— Нѣтъ. Они сказали, что пока раны открыты, опасаться нечего.

— Все въ волѣ Божіей, — сказалъ отецъ Димитрій, — положитесь на Отца небеснаго; безъ воли Его волосъ съ головы нашей не упадетъ, сказано въ Евангеліи.

— Я это знаю и вѣрую, но человѣку данъ разумъ, и разумъ приказываетъ мнѣ думать о будущемъ моей семьи. Я долженъ прежде всего сказать вамъ, что покупка большого имѣнія въ Оренбургѣ и фабрика, устроенная тамъ на рѣкѣ, постройка которой и машины пожрали большія суммы. Больше чѣмъ когда-либо мнѣ нужно здоровье; весною я хочу поѣхать и осмотрѣть самъ, что тамъ дѣлается. Я начинаю сомнѣваться въ совершенной честности или въ умѣньи моего управляющаго.

Отецъ Димитрій покачалъ головою.

— И какъ это, — сказалъ онъ, — ищутъ богатства отъ богатства. Извините меня, но я всегда говорю правду. Имѣя такое довольство, зачѣмъ вы купили имѣніе вдали и въ долгъ строили фабрику?

— Я купилъ имѣніе потому, что желалъ мое Знаменское нераздѣльно отдать Сергѣю, а Ванѣ устроить другое имѣніе. — Да, неосторожно я поступилъ, знаю это, и казнюсь.

Отецъ Димитрій помолчалъ, а потомъ сказалъ вполголоса: на всякаго мудреца довольно простоты.

— Истинно такъ, хотя я и не мудрецъ, — сказалъ адмиралъ, не столько разслушавъ, сколько угадавъ, что прошепталъ отецъ Димитрій, — но попавши въ яму, надо вылѣзать изъ нея, и я изъ всѣхъ силъ стараюсь. Не будучи увѣренъ, хватитъ ли ихъ, я подумалъ обо всемъ и на случай смерти сдѣлалъ завѣщаніе. Я назначилъ двоихъ опекуновъ: одного, чтобы править имѣніями, другого, чтобы руководить семьею. Надѣюсь, что выборъ мой удаченъ. Вчера былъ я у Ракитина и говорилъ съ нимъ. Онъ согласенъ, въ случаѣ моей смерти, управлять имѣніями; а теперь я долженъ просить васъ не отказать мнѣ: другимъ опекуномъ я назначилъ васъ.

— Меня! воскликнулъ удивленный отецъ Димитрій, — но какъ же я могу руководить молодыми свѣтскими людьми и молодыми дѣвицами; притомъ супруга ваша — дама свѣтская, и я, бѣдный деревенскій священникъ, не буду имѣть вѣсу въ глазахъ ея, да и неспособенъ…

— При безупречной жизни, свѣтломъ разумѣ, твердыхъ правилахъ и горячей вѣрѣ, вы руководитель рѣдкій и вполнѣ достойный. Гдѣ бы могъ я найти опекуна столь почтеннаго? И кого буду я искать, имѣя въ васъ вотъ уже двадцать лѣтъ духовнаго отца и уважаемаго друга. Все мое семейство любитъ и почитаетъ васъ. Я оставлю женѣ и дѣтямъ письмо, въ которомъ приказываю имъ повиноваться вамъ и ничего не предпринимать безъ вашего совѣта. Поистинѣ говорю, я не знаю человѣка, къ которому бы имѣлъ больше уваженія, какъ къ вамъ.

— Но, — сказалъ смущенный отецъ Димитрій, — я, священникъ, обычаи ваши мало знаю, того, что вы называете свѣтомъ, совсѣмъ не знаю, какъ я могу руководить молодыми дѣвицами и молодыми людьми, призванными жить въ этомъ, для меня закрытомъ, свѣтѣ?

— Приличія и обычаи жена моя знаетъ въ совершенствѣ, а правила чести и нравственности одни для всякаго человѣка, въ большомъ ли, такъ называемомъ, свѣтѣ живетъ онъ, или въ захолустьѣ деревни. Вотъ эти-то правила и дороги мнѣ, и я знаю, что вашъ совѣтъ во всякомъ дѣлѣ житейскомъ будетъ строго согласенъ съ честью, съ нравственностью и съ законами Божескими. Прошу, прошу васъ, согласитесь, успокойте меня.

— Я, конечно, сдѣлалъ бы, что могъ, по совѣсти, что въ моихъ силахъ, — сказалъ отецъ Димитрій медленно, — но эта отвѣтственность тяжкая и страшная.

— Тяжкая — да, но не страшная, — возразилъ адмиралъ. — При вашемъ благочестіи, справедливости, любви къ ближнему и къ моему семейству, вы дадите дѣтямъ моимъ только благіе совѣты. Вы согласны?

— Согласенъ, — сказалъ священникъ твердо, — и да поможетъ мнѣ Господь исполнить долгъ мой, если бы насъ постигло несчастіе потерять васъ. Я крѣпко надѣюсь, что это только разговоръ, и что мы проживемъ еще, и вы и я, долгіе годы. Лѣта паши еще не преисполнились.

— Конечно, — отвѣтилъ ему адмиралъ, крѣпко сжавъ ему руку, — я и самъ надѣюсь пожить и поставить на ноги сыновей. Сердечно благодарю васъ, и съ сей минуты жить буду спокойно, ибо все сдѣлалъ, что въ силахъ и въ возможности человѣка и отца, для семейства.

Осень приходила; ненастье и темныя ночи; скуку нагоняющіе дожди лили безустанно. Дѣти меньше гуляли и больше занимались и читали, меньше видались съ сосѣдями. Ракитины стали поговаривать о переѣздѣ въ городъ; уже не разъ Ракитинъ увозилъ Зинаиду Львовну въ Москву дня на два и на три. Онъ купилъ себѣ большой домъ на Знаменкѣ и отдѣлывалъ его съ роскошью; но такъ какъ онъ не довѣрялъ своему вкусу, то во всемъ, что касается до убранства гостиныхъ, полагался на жену. Безъ ея совѣта не покупалъ онъ ни мебели, ни бронзы, ни матеріи для обивки Она умѣряла, насколько могла, его затѣи и желаніе истратить побольше денегъ, чтобы купить то, что побогаче и подороже. Когда образчики присылали въ подмосковную, то почти всегда, Зинаида Львовна выбирала то, что не совсѣмъ нравилось ея мужу и совсѣмъ уже не нравилось Анатолію. Но голосъ Анатолія ничего не значилъ, ибо мать не уступала, ему, тѣмъ болѣе, что вкусъ его былъ грубый. Все, что было ярко, гдѣ много было золота и особенно то, что стоило особенно дорого — ему особенно нравилось, но мать смѣялась и выбирала другое. Сидоръ Осиповичъ иногда вздыхалъ, но покорялся.

— Домъ не для меня, а для жены и дочери; пусть дѣлаютъ, какъ знаютъ, — говорилъ онъ, съ сожалѣніемъ откладывая въ сторону какую-нибудь золотыми разводами покрытую дорогую бумагу для оклеиванія стѣнъ и посылая въ Москву свѣтло-сѣрую, простую, для обоевъ женинаго кабинета.

— Вотъ полюбуйся, — говорилъ онъ Андрею Алексѣевичу, — выбрала эту дрянь и стоитъ-то она два гроша, самъ купецъ говоритъ, что дрянь.

— Если Зинаидѣ Львовнѣ нравится, значитъ хорошо, — сказалъ Андрей Алексѣевичъ, — цѣна тутъ не при чемъ. У ней вкусъ дворянскій — урожденная княжна.

— А я думаю, привычка. У стараго князя гроша за душой не было, и въ домѣ все, не то что просто, а бѣдно-бѣднехонько. Она и привыкла. Золота нигдѣ терпѣть не можетъ. Покажешь ей обои, ужъ такіе казистые, такіе забористые, а она: фи! трактиръ! и выберетъ какую-нибудь безцвѣтную, гладкую, грошовую бумажонку. „Картины на ней хорошо выходятъ“, скажетъ; ну и бери. Такъ-то и во всемъ. Въ мебели порядка не соблюдаетъ. Кушетку, диванъ ставитъ бокомъ, точно ихъ водой снесло, столовъ наставитъ тьму, пройти нельзя, непремѣнно за что-нибудь зацѣпишься. Право, разыгрываешь роль неуклюжаго Мишки. А кто виноватъ? — сама!

Ракитинъ разсмѣялся добродушно.

— Вамъ жаловаться нечего; она жена примѣрная, добрая.

— Куда жаловаться? Бога благодарить долженъ, и благодарю. Если бы она сама не была примѣрною, рѣдкою женою, то за дочку благодарилъ бы Бога; моя Соня — дитя прелестное и барышня съ головы до ногъ.

— Сокровище! повторилъ съ восторгомъ Андрей Алексѣевичъ: — благородство во всемъ, глядитъ княжною; что тебѣ княжна? не въ примѣръ лучше!

— Да въ ней и есть княжая кровь, — прибавилъ Ракитинъ: — она лицомъ похожа на дѣдушку, стараго князя. Добрый былъ человѣкъ и меня любилъ и жаловалъ.

— Что жъ ему было васъ не жаловать? Успокоили его на старости лѣтъ, озолотили всю семью. А вѣдь до васъ-то они нищенствовали. Можно было сказать, что у нихъ кромѣ чести, что княжескаго рода, ничего не осталось.

— Ну да; но по пословицѣ: что за честь, коли нечего ѣсть!

— Ну, этого не говорите. Пословица-то глупая и низкая. При богатствѣ легче соблюсти честь, а при бѣдности труднѣе. При бѣдности честь, того и гляди, потускнѣетъ; блюсти ее надо.

— Правда твоя, другъ сердечный, но о князѣ сказать этого было нельзя. Держалъ себя всегда съ достоинствомъ, ничего ни у кого не просилъ и отъ меня принималъ съ трудомъ, да и то, что необходимо, и ужъ истинно по-княжески: возьметъ и благодаритъ и при всѣхъ еще. „Я, говоритъ, когда принялъ, то умѣю спасибо сказать и благодарю съ удовольствіемъ, не стыжусь. Если не стыдно взять, то не стыдно и признаться и благодарность изъявить“.

— Истинно такъ, — сказалъ старый пріятель, и оба отправились въ гостиную пить вечерній чай. А тамъ уже сидѣли въ полномъ составѣ всѣ Боръ-Раменскіе, не исключая и адмирала.

— Мы переѣзжаемъ въ Москву въ половинѣ октября, — говорила Зинаида Львовна. — Вы обѣщались тоже пріѣхать туда на зиму, — продолжала она, обратясь къ адмиралу, — не позволите ли мнѣ и мужу пріискать вамъ квартиру недалеко отъ насъ. Это дѣло не легкое для васъ самихъ, гдѣ же вамъ объ этомъ заботиться, а Серафима Павловна и не умѣетъ

— Конечно нѣтъ. Я отъ роду квартиръ не искала. У покойнаго папеньки былъ свой большой каменный домъ у Красныхъ воротъ.

— Даль какая! сказалъ Ракитинъ: — это на краю свѣта.

— Тогда это былъ дворянскій кварталъ. На Чистыхъ прудахъ и на Разгуляѣ жили всѣ московскіе тузы, столбовые дворяне, князья и графы.

— Неужели?

— Да, всѣ мои тетушки, бабушки имѣли тамъ дома свои, — сказала Серафима Павловна.

— И мои, — сказала Зинаида Львовна.

— Ну, это было, и прошло, и быльемъ поросло, — сказалъ Ракитинъ, — а теперь мы будемъ вамъ искать квартиру на Никитской, Садовой, Поварской или на Воздвиженкѣ. Мы приложимъ стараніе и найдемъ; только сколько комнатъ и въ какую цѣну?

— О цѣнахъ я говорить не мастерица, — сказала Серафима Павловна, — это по части моего Antoine, а комнатъ, ну надо не мало. Сообразить вдругъ трудно. Я посчитаю на досугѣ. Надо и конюшни; хотя отецъ но позволялъ дочерямъ ѣздить верхомъ въ деревнѣ, но въ манежѣ дѣло другое. Это необходимо для здоровья и для выправки. Мы заберемъ своихъ лошадей и купимъ еще двѣ дамскихъ смирныхъ лошадки. Не такъ ли, другъ мой?

— Тогда видно будетъ — сказалъ адмиралъ уклончиво. — Передъ нами много времени.

— Какъ много? воскликнула Серафима Павловна, — я терпѣть не могу осени, и спѣшу уѣхать.

— Однако мы прожили съ тобою безвыѣздно лѣтъ семнадцать въ деревнѣ и, если не ошибаюсь, не скучали.

— Не знаю; ты не скучалъ, а я ужасно скучала.

— Не вѣрю, — сказалъ адмиралъ, — ты никогда мнѣ этого не говорила.

— Говорила или нѣтъ, это все равно. Ты обѣщался давно ѣхать въ городъ, когда Вѣрѣ минетъ семнадцать лѣтъ. Ей пора выѣзжать. Я хочу уѣхать отсюда въ началѣ ноября.

— Но позвольте, сперва надо найти квартиру, — сказалъ Ракитинъ: — судя по словамъ вашимъ, это дѣло не легкое. Конюшню надо искать лошадей на восемь или на десять, стало-быть, и домъ долженъ быть громадный. А мебель какъ же?

— Конечно, надо и мебель. Пусть Антуанъ скажетъ, гдѣ надо купить, а я скажу какую. Я ужъ это обдумала. Въ мой кабинетъ я хочу мягкую мебель, стиля Лудовика XV, обитою вѣтло-зеленымъ штофомъ съ розами пли фіалками; въ гостіную — готическую, рѣзную, обитую лиловымъ штофомъ съ золотыми разводами, а въ столовую — дубовую, обитую сафьяномъ. Не правда ли, другъ мой?

Она обратилась къ мужу съ дѣтски-веселой улыбкой. Онъ улыбнулся ей тоже, но принужденно и сказалъ:

— Мебель дѣло послѣднее при устройствѣ дома. Тогда видно будетъ.

— Терпѣть не могу этого слова, — возразила она и принялась съ оживленіемъ объяснять Сидору Осиповичу всѣ подробности при покупкѣ мебели. Озадаченный Ракитинъ, наконец, могъ вставить свое слово.

— Найти такой мебели нельзя, — сказалъ онъ, — но заказать можно.

— Такъ закажите! воскликнула она.

Зинаида Львовна молчала. Она не только поняла, что все это пустой разговоръ, но еще и то, что адмиралу переѣзжать въ городъ нe хотѣлось. Сидоръ же Осиповичъ понялъ, что подобная мебель должна стоить большихъ денегъ, и сомнѣвался, чтобы благоразумный адмиралъ желалъ истратить столько тысячъ на одну меблировку. Онъ примѣтилъ, что адмиралъ ходилъ по залѣ, взявши Соню за руку, и разговаривалъ съ ней о чемъ-то, будто не желая входить въ разговоръ и проекты жены. Оба Ракитины, смекнувъ, что дѣло нейдетъ на ладъ, ловко повернули разговоръ въ другую сторону, а Серафима Павловна съ легкостью и послушаніемъ, ей свойственными, перешла на другія любимыя темы разговора. Собаки, голуби, моды, новые романы, новыя рукодѣлья, въ пяльцахъ и крючками, доставили ей обильный матеріалъ для нескончаемой болтовни. Вечеръ для нея прошелъ незамѣтно, и она поднялась съ мѣста только по просьбѣ мужа, замѣтившаго, что пора домой.

На другой день Сидоръ Осиповичъ по обыкновенію обходилъ свое хозяйство и, зашедши на конный дворъ, любовался своими дорогими лошадьми, многія изъ которыхъ стояли въ просторныхъ и заботливо устроенныхъ денникахъ. Конюхи и кучера окружали его; онъ весело разговаривалъ съ ними и отдавалъ свои приказанія, когда увидѣлъ входящаго адмирала. Это удивило его. Онъ пошелъ къ ному навстрѣчу и послѣ первыхъ привѣтствій сказалъ:

— Такъ рано. Вы вѣрно за дѣломъ, — сказалъ Ракитинъ. — Я и самъ сбирался къ вамъ, потому что вчера Серафима Павловна говорила о наймѣ дома въ Москвѣ, а я думаю, что такой домъ, какой ей угодно, найти трудно. Такой надо купить, чего тоже въ три недѣли сдѣлать нельзя.

— Я именно за тѣмъ и пришелъ, — сказалъ адмиралъ, выходя изъ службъ и направляясь по саду къ дому: — я хотѣлъ переговорить съ вами. Моя Серафима до сихъ поръ и, вѣроятно, навсегда въ отношеніи практическомъ останется милымъ и несвѣдущимъ ребенкомъ. Но такою любилъ я ее въ молодости, такою люблю и теперь. Я прежде всего цѣню въ ней ея любящее сердце и добрую душу.

— Конечно, конечно, — сказалъ Сидоръ Осиповичъ, вторя адмиралу и догадываясь, что онъ опасается, чтобы не осудили его добрую, но легкомысленную жену, которую онъ всегда прикрывалъ своимъ уваженіемъ и любовью, какъ стѣной каменной. — Я знаю, что Серафима Павловна въ житейскихъ дѣлахъ не свѣдуща.

— Куда свѣдуща, она совершенно дитя, младенецъ, но умѣетъ покоряться, особенно мнѣ. Мы остаемся въ деревнѣ. Я не могу ѣхать въ Москву на зиму.

— Что вы говорите? воскликнулъ Ракитинъ. — Серафима Павловна знаетъ, согласна?

— Еще не знаетъ, но я скажу ей, и она будетъ согласна.

— А Ваня? А Сережа? ихъ образованіе? сказалъ Ракитинъ.

— На эту зиму, я могу еще учить ихъ дома; Степанъ Михайловичъ обѣщаетъ приготовить Сергѣя, если не къ университету, то къ высшему классу гимназіи… но до будущаго года далеко, кто знаетъ, что будетъ на будущій годъ? На эту зиму мнѣ необходимо остаться въ деревнѣ.

— Какъ это огорчитъ мою жену и дочь. Онѣ обѣ такъ привязаны къ семьѣ вашей.

— Что дѣлать, — сказалъ адмиралъ не безъ легкаго оттѣнка грусти, — не такъ живи, какъ хочется, а какъ Богъ велитъ. Дѣла мои въ послѣднее время поразстроились.

— Заглазно управлять фабрикой нельзя, — сказалъ Сидоръ Осиповичъ серіозно. — Это разореніе.

— Совершенно справедливо, и я долго не соглашался, но имѣлъ слабость уступить доводамъ управляющаго, и затянулся. Характера нехватило, и я плачу за это дорогой цѣной.

— Что вы хотите сказать! воскликнулъ Ракитинъ съ безпокойствомъ.

— Ничего особеннаго; я уже нашелъ нужныя для уплаты деньги, онѣ въ срокъ будутъ высланы въ банкъ, и все это въ порядкѣ, но мнѣ приходится отказать женѣ въ ея желаніи, весьма понятномъ и разумномъ, переѣхать въ городъ для взрослыхъ дѣтей; не купи я этой злосчастной фабрики, я бы могъ справиться съ неурожайными годами и, быть можетъ, жить въ Москвѣ… А теперь приходится остаться въ деревнѣ.

— Но вы любите деревенскую жизнь, — сказалъ Ракитинъ, въ видѣ утѣшенія.

— Я-то люблю, но жена и дочери стремятся въ Москву, и мнѣ прискорбно отказать имъ. Дочери молоды — веселиться хотятъ.

— Однако нельзя ли это устроить? сказалъ добродушно Сидоръ Осиповичъ. — Не надо думать о мебеляхъ изъ штофа съ фіалками и розами, это конечно (Ракитинъ улыбнулся, а адмиралъ нахмурился), но если переѣхать въ Москву безъ затѣй и прожить тамъ мѣсяцевъ пять-шесть, то вѣдь это можно. Я съ удовольствіемъ могу предложить вамъ въ займы тысячъ семь или восемь, пожалуй, даже десять.

— Добрый вы человѣкъ, — сказалъ адмиралъ, — и пріятель безцѣнный. Сердечно благодарю васъ за доброе слово и доброе намѣреніе. Спасибо, душевное спасибо!

— Берите, ваше превосходительство, берите безъ сомнѣнія. Мнѣ такая сумма счета не составитъ.

— Вѣрю, но для меня это счетъ, и большой.

— Отдадите, когда сможете. Я требовать не буду.

Онъ добродушно засмѣялся.

— Нѣтъ, это не въ моихъ обычаяхъ. Когда я беру взаймы, я знаю, когда отдать могу, а если не знаю, то не беру. И беру я взаймы на дѣло, а не на прихоти.

— Да вѣдь это не для васъ, а для дѣтокъ, для супруги.

— Благодарю, благодарю васъ за предложеніе и добрую настойчивость, но не возьму. Я своему слову рабъ, вы это знаете.

— Какъ не знать, знаю, но сожалѣю, что вы не хотите одолжить меня, — сказалъ Ракитинъ искренно.

— Зиночка, — сказалъ вечеромъ Ракитинъ женѣ, оставшись съ нею наединѣ, — ты знаешь или нѣтъ, что Боръ-Раменскіе не ѣдутъ въ Москву, остаются на всю зиму въ деревнѣ?

— Не знала, но догадалась вчера: когда Серафима Павловна занеслась съ своими лошадьми и необыкновенною мебелью, адмиралъ глядѣлъ темною ночью. Вѣдь и она! На такія затѣи надо десятки тысячъ!

— А у него въ карманѣ грошъ, да и тотъ не хорошъ, — сказалъ разсмѣявшись Ракитинъ.

Зинаида Львовна при громкомъ смѣхѣ мужа какъ-то съежилась, точно ее ножомъ по сердцу ударили, и она, какъ адмиралъ, глядѣла темнѣе ночи. Мужъ замѣтилъ это.

— Зина, что ты? Чѣмъ обидѣлась? Недотрога ты, право.

— Не люблю, — сказала она мягко, — когда ты смѣешься надъ хорошими людьми, потому что у нихъ денегъ нѣтъ. Ты, будто, кичишься своими деньгами, а ужъ что этого ниже? Деньгами кичиться!

— Я не кичусь, а доволенъ. Я самъ свои деньги честно заработалъ, чужихъ денегъ не бралъ и никого не обидѣлъ. Смѣяться надъ сосѣдями я и не думалъ, это ты измыслила — ты подозрительна и недотрога. Напротивъ, я о нихъ соболѣзную, и мнѣ прискорбно, что адмиралъ влѣзъ въ долги. Сдается мнѣ, что его нѣмецъ управляющій большой руки воръ, но адмиралъ ему безусловно вѣритъ.

— Но вѣдь состояніе его большое.

— Не маленькое, но когда заведутся долги, да фабрики, купленныя въ долгъ, да залоги въ банки, да перезалоги въ частныя руки, стоитъ только начать, состояніе таетъ, какъ снѣгъ отъ солнца.

— Развѣ у нихъ все заложено?

— Все и перезаложено, однако онъ человѣкъ умный и не безъ практическаго смысла — выберется. Не изъ такихъ тисковъ вылѣзали люди.

— Дай Богъ, — сказала Зинаида Львовна.

Несколько дней адмиралъ ходилъ задумчивый и молчаливый; не знавшiе его коротко рѣшили бы, что онъ не въ духѣ; но всѣ близко къ нему стоявшiе знали, что онъ отроду не бывалъ не в духѣ. Ему случалось, как и всякому, быть озабоченным, печальнымъ, но никогда не случалось дуться и капризно относиться къ чему-нибудь или кому-нибудъ.

Однажды вмѣсто того, чтобы итти по хозяйству, онъ отправился въ кабинетъ жены. Она, одѣтая, какъ бабочка весною, нарядная и веселая, встала ему навстрѣчу и сказала:

— Вотъ это мило! Вотъ это любезно! Ты пришелъ посидѣть со мною, спасибо.

Она сѣла на диванъ, онъ сѣлъ подлѣ нея и обнялъ ее.

— Фимочка, — сказалъ онъ, — если ты меня любишь, другъ мой, обѣщай мнѣ выслушать спокойно, что я тебѣ скажу, не сердиться, не печалиться.

— Что это? Предисловіе! Je vous fais mon compliment! Поздравляю! Навѣрно что-нибудь непріятное.

Лицо ея выразило испугъ и неудовольствіе.

— Да, не совсѣмъ пріятное для тебя, не для меня, — сказалъ онъ.

— Боже мой! Чтò такое? Говори, говори скорѣе! Не получилъ ли ты письмо изъ Костромы, отъ сестры! Поленька! Не больна ли она?

— Сестры твои здоровы. Все и въ семьѣ и въ домѣ благополучно, не пугайся; но моя непріятная вѣсть касается одной тебя.

— Что это за загадки! Вотъ новости! Мнѣ непріятность, а тебѣ удовольствіе! Это что-то новое. Ну, говори скорѣе, не тирань меня…

— Ты сейчасъ испугалась, думала, что твоя любимая сестра больна, ничего такого нѣтъ, и дѣти здоровы, благодари же Бога за Его милости; помни, что всѣ мы живем въ счастьи, въ любви обоюдной, въ довольствѣ.

— Ахъ, какая скука! Говори скорѣе, я жду!

— Ты не будешь печалиться, и изъ любви ко мнѣ покоришься необходимости безъ ропота и безъ слезъ… Обѣщай мнѣ.

— Ничего обѣщать я не буду, — сказала она капризно, съ дѣтскимъ оттѣнкомъ въ голосѣ и вдругъ воскликнула:

— Ахъ! я отгадала! Неужели, нѣтъ, это невозможно! Это было бы слишкомъ жестоко съ твоей стороны.

— Но другъ мой, вѣдь это не я хочу, а необходимость принуждаетъ меня отказать тебѣ. Я не могу ѣхать въ Москву на зиму.

Она всплеснула руками.

— Такъ я и знала! Такъ и отгадала! И зачѣмъ ты меня обманывалъ? Зачѣмъ ты позволилъ мнѣ надѣяться, что и я, какъ всѣ женщины, какъ всѣ матери взрослыхъ дочерей, могу жить въ городѣ, въ обществѣ и пользоваться удовольствіями столицы?

— Но, другъ мой…

Но она прервала его горячо:

— Я надѣялась занять мое положеніе среди моего круга, войти въ него опять, туда, гдѣ я родилась и провела мою молодость и откуда ты, женившись, вырвалъ меня! И что случилось? И почему вдругъ, безъ причины, по прихоти, я осуждена проводить зиму въ глуши, въ снѣгахъ, какъ въ Сибири?

— Но, другъ мой…

— Ничего не хочу слышать, ничего.

Она зажала уши руками и продолжала:

— Ты обѣщался, ты свое слово сдержишь, вѣдь ты всегда твердишь: „я своему слову рабъ!“ хорошъ рабъ! Семь пятницъ на одной недѣлѣ! Это просто тиранство, твой деспотизмъ.

— Выслушай меня, дружочекъ, а потомъ, если достанетъ духу, обвини. Я отдаюсь на твой судъ.

— Чтò мнѣ слушать, когда ты рѣшилъ, и пришелъ сказать окончательный приговоръ. Съ меня довольно! Ужъ не въ первый разъ мнѣ приходится покоряться твоей желѣзной волѣ. Я это знаю по опыту. За васъ, моряковъ, итти намъ, женщинамъ слабымъ и кроткимъ, большая глупость, и мы дорого потомъ за это платимъ.

— Выслушай меня однако, душа моя.

— Мягко стелешь, жестко спать, — сказала она горячо. — Чтò въ томъ толку, что я буду слушать? Я могла жить в деревнѣ и жертвовать собою семнадцать лѣтъ, но не могу жертвовать дѣтьми. За что запру я Вѣру в деревнѣ? Стану заѣдать ея молодость!

— Но, другъ мой, только на эту зиму, на одну эту зиму, а потомъ я надѣюсь устроиться въ городѣ.

— Я ужъ это слышала — все та же пѣсня. Господи, какъ она мнѣ надоѣла!

Серафима Павловна закрыла лицо руками и заплакала. Адмиралъ не могъ вынести ея слезъ; онъ крѣпко обнялъ ее и говорилъ ей нѣжныя слова, покрывая ея и склоненную на его грудь ея голову нѣжнѣйшими поцѣлуями. Она внезапно перестала плакать, медленно раздвинула пальцы, взглянула сквозь нихъ на доброе лицо мужа, улыбнулась ему сквозь слезы и воскликнула съ одушевленіемъ:

— Милый мой, дѣлай, какъ знаешь, я готова остаться въ деревнѣ.

— Я такъ и зналъ, — сказалъ онъ ласково, — что ты, еще не зная важныхъ причинъ, заставляющихъ меня остаться здѣсь на зиму, согласишься на мою просьбу. Сердце твое мнѣ извѣстно.

— Право, Antoine, я мало понимаю въ дѣлахъ, мнѣ довольно знать, что ты не можешь и не желаешь.

— Нѣтъ, я желаю сдѣлать, какъ тебѣ угодно, но я не могу и долженъ покориться обстоятельствамъ.

— А я тебѣ; слѣдовательно, все кончено. Только ты утѣшь меня, на праздники повези меня въ Москву, я хочу послушать оперу.

— Мы поѣдемъ, куда тебѣ угодно, а теперь выслушай.

— Ничего я слушать не хочу. Я вѣрю тебѣ на слово.

— Но, милая, — сказалъ онъ серіозно, — если бы ты хотя немного ознакомилась съ дѣлами. Не всегда я буду съ тобою.

— Это еще что такое? воскликнула она съ испугомъ.

— Другъ мой, я старше тебя 25 годами, и, конечно, ты переживешь меня и останешься.

Она зажала ему ротъ обѣими рукамп и воскликнула:

— Не надо! Не надо! Ради Бога! Не надо! Я не хочу, не хочу!

— Однако…

— Да молчи же! Какіе ужасы выдумалъ! Бѣду накликать! Въ деревнѣ, отъ однообразія жизни, всякій страшный вздоръ лѣзетъ въ голову. Ужъ эта деревня! Какъ подумаю, опять плакать хочется!

— Нѣтъ, ужъ пожалуйста, прошу тебя. Будь благоразумна и сама скажи дѣтямъ, что мы съ тобою рѣшили.

— Мы! ужъ конечно, не я! Ты рѣшилъ.

— Скажи: мы, и объясни дѣтямъ, что дѣла обязываютъ насъ къ строжайшей экономіи.

— Какъ мнѣ тебя жаль, — сказала она, внезапно взглянувъ на его печальное лицо, и обняла его.

Когда всѣ усѣлись завтракать, Серафима Павловна приняла особенно важный видъ и сказала не безъ торжественности:

— Дѣти, отецъ вашъ и я, мы рѣшили по зрѣломъ размышленіи (она не утерпѣла и, взглянувъ на мужа, улыбнулась, какъ будто желая сказать: видишь, какъ я хорошо умѣю говорить), — рѣшили, что на нынѣшнюю зиму благоразумнѣе остаться въ деревнѣ. Дѣла наши требуютъ такой жертвы. Я надѣюсь, что вы безропотно покоритесь нашему рѣшенію.

— Мамочка! воскликнулъ Сережа съ печалью.

— Поздравляю! проговорила себѣ подъ носъ недовольная Глаша.

— Опять зиму оставаться здѣсь, — протянула Вѣра, — вотъ и танцъ-классы съ Ракитиными, улыбнулись они намъ!

Ваня молчалъ. Онъ сразу смекнулъ, въ чемъ дѣло, и лицо его приняло серіозное и задумчивое выраженіе.

— Дѣти, мы здѣсь устроимся какъ можно пріятнѣе, — сказалъ адмиралъ. — Будетъ елка, устроимъ катанья на тройкахъ, я вамъ прикажу выстроить большую ледяную гору, — словомъ, доставлю вамъ всѣ деревенскія удовольствія.

— Однимъ совсѣмъ не весело кататься съ горы, — сказалъ Сережа съ досадою. — Ракитины уѣзжаютъ!

— И признаться сказать, подхватила Серафима Павловна, — какія тройки и горы развлекутъ насъ. Я холода терпѣть не могу, замерзну. Будетъ скука и тоска, я это напередъ знаю.

— Но вѣдь ты рѣшила сама остаться, — сказалъ ей мужъ, направляя ее въ роль, изъ которой она такъ неожиданно вышла.

— Конечно, конечно, — поспѣшила она согласиться.

— Это все отецъ, — сказала Глаша шопотомъ сестрѣ, — это все онъ одинъ. Конечно, тоска будетъ непроходимая.

— Нельзя думать только о себѣ, — сказалъ ей Ваня тихо, и когда всѣ встали изъ-за стола, онъ побѣжалъ за Сережей.

— Сережа, — сказалъ онъ, — развѣ ты не угадываешь, что папѣ тяжело остаться здѣсь, потому что это огорчаетъ маменьку? Не надо показывать нашего неудовольствія и тѣмъ огорчать ихъ обоихъ еще больше. Если онъ отказался ѣхать въ Москву, — значитъ онъ не можетъ. Вѣдь онъ знаетъ, что маменька только объ Москвѣ и мечтаетъ. Я думаю, дѣла наши запутаны.

— Почему? Кто тебѣ говорилъ?

— Никто; но когда приходятъ платежи, онъ становится задумчивъ и вообще эти послѣдніе два года онъ сталъ серіознѣе.

— А какъ мнѣ жаль Ракитиныхъ. Я и Соня, — мы такіе сочинили планы на зиму — и все это ухнуло, какъ камень, брошенный въ воду. Очень мнѣ жаль, такъ жаль, что и сказать не могу.

— И не говори, а думай о другомъ — объ отцѣ, чтобы помочь ему, и о матери, чтобы развеселить ее.

— Да, тебѣ хорошо говорить. Тебѣ все равно, что здѣсь, что въ Москвѣ, а мнѣ… Мнѣ это очень тяжело.

— И мнѣ тяжело, не за себя, а за васъ: за маму, за папу, за тебя и сестеръ. Это, кажется, никому не сладко. Что жъ дѣлать, и не то бываетъ.

— Не знаю, чтò бываетъ, а это гадость не послѣдняя, даже тошно, даже зло беретъ!

И Сережа отчаянно махнулъ рукой и вышелъ изъ комнаты.

До самаго отъѣзда Ракитиныхъ, семейство Боръ-Раменскихъ будто позабыло, что остается на зиму въ деревнѣ; никто не говорилъ о томъ, хотя всѣ думали и сожалѣли всякій по своему характеру. Серафима Павловна вышивала болѣе обыкновеннаго, Глаша сдѣлалась насмѣшливѣе и сердитѣе, Вѣра сонливѣе, Сережа задумчивѣе, одинъ Ваня сохранялъ ясность взора, ясность нрава и мягкость, его всегда отличавшую. Когда Ракитины пришли прощаться, въ семействѣ Боръ-Раменскихъ произошло волненіе. Серафима Павловна расплакалась и даже обмолвилась, воскликнувъ, что это жестоко, очень жестоко!

Ваня не отходилъ отъ Сережи, который, сдѣлавъ усиліе надъ собою, показалъ много самообладанія и, прощаясь съ Соней, у которой на глазахъ блестѣли слезы, сказалъ, что скоро увидятся.

— Только весною, — сказала Соня печально, — до весны далеко.

— О нѣтъ, — возразилъ Сережа, — папа обѣщался отпустить меня въ Москву на недѣлю во время праздниковъ.

Глаша засмѣялась.

— Отлично устроили — мама поѣдетъ, Сережа поѣдетъ, а мы останемся здѣсь, въ терему, какъ царевны Несмѣяны въ старой сказкѣ.

Ей никто не отвѣтилъ, но Ваня сказалъ Сонѣ:

— Отчего бы вамъ не пріѣхать къ намъ зимою повидаться?

Соня такъ и встрепенулась.

— Ваня, — воскликнула она, — милый Ваня! всегда выдумаешь ты, что-нибудь хорошее. Мнѣ это и въ голову не пришло. Конечно, я пріѣду, непремѣнно пріѣду. Я знаю, что если я попрошу — папа самъ привезетъ меня къ вамъ, хотя на цѣлый мѣсяцъ. Не правда ли, мама? обратилась она къ матери.

Зинаида Львовна ласково сказала, что она, конечно, этому препятствовать не будетъ, и сама пріѣдетъ въ Знаменское.

Соня, вся взволнованная, бросилась на шею къ Серафимѣ Павловнѣ.

— Не надолго, не надолго, — говорила она, — пріѣду на вашу елку. Смотрите, — и она стала считать по пальцамъ: — октябрь считать нечего, онъ уже началъ итти, остается ноябрь, декабрь первой, другой, обчелся! воскликнула она, радостно смѣясь.

— Милая Соня, — сказала Серафима Павловна, — ты дорогая моя. Я тебѣ приготовлю мою маленькую гостиную и отдѣлаю ее для тебя блѣдно-розовымъ кретономъ съ блѣдно-голубыми бантами. Это послѣдняя мода.

И Серафима Павловна занеслась на крыльяхъ мечты и мысленно въ малѣйшихъ подробностяхъ устраивала будущее помещение Сони.

Ракитины уѣхали, и Знаменское опустѣло въ той же почти мѣрѣ, что и Иртышевка. Однообразно и тихо потекла жизнь Боръ-Раменскихъ. Дѣти много учились. Серафима Павловна покорилась и принялась рукодѣльничать. Она затѣяла различныя работы одна другой изящнѣе и мѣняла ихъ для разнообразія. Вечеромъ заставляла мужа читать вслухъ, но, къ сожалѣнію, вкусы ихъ разнились. Онъ любилъ читать историческія книги, а она любила романы, и онъ безропотно тѣшилъ ее и читалъ французскіе романы, которыхъ терпѣть не могъ. Днемъ онъ уводилъ обоихъ сыновей и пріучалъ ихъ къ хозяйству и не отдавалъ ни одного приказанія, не объяснивъ имъ его причины. Онъ обращался съ сыновьями, какъ будто имъ было уже лѣтъ 20, и всѣми силами старался развить ихъ, будто спѣшилъ ихъ состарить. Сережа очень гордился своими отношеніями съ отцомъ и сдѣлался самостоятельнѣе и рѣшительнѣе. Урокъ, данный ему отцомъ при размолвкѣ его съ Петромъ Семеновымъ, былъ забытъ, и Сережа опять сдѣлался рѣзокъ и высокомѣренъ. Онъ говорилъ съ прислугой такимъ голосомъ, что она удивлялась и обижалась; даже съ братомъ и сестрами онъ говорилъ повелительно. Ваня становился серіознѣе, а сестры сердились, Вѣра дулась, а Глаша подымала брата на смѣхъ и прозвала его Падишахомъ. Когда Ваня ее уговаривалъ, она отвѣчала рѣзко:

— Уйми Падишаха. Я молчать не намѣрена и всегда дамъ ему сдачи да еще съ прибавкой.

Такимъ образомъ при горячности Сережи и задорѣ Глаши выходили столкновенія и ссоры. Серафима Павловна махала рукой и говорила:

— Перестаньте, надоѣли до смерти. Глаша, чтò ты злишься? Сережа, не приставай къ ней!

Но эти увѣщанія совсѣмъ не дѣйствовали, и, наконецъ, адмиралъ замѣтилъ несогласія въ семействѣ и позвалъ Сережу въ свой кабинетъ.

— Я тобою недоволенъ, — сказалъ онъ ему холодно, — ты опять за свое. Ты забралъ себѣ въ голову, что ты совершеннолѣтній и полный въ домѣ хозяинъ. Слугъ ты оскорбляешь, приказываешь имъ круто и рѣзко. Вчера ты такъ крикнулъ на Ѳедосея, что было слышно въ залѣ.

— Но, папа, если бы вы видѣли, какой безпорядокъ въ буфетѣ и какая грязь на задней лѣстницѣ.

— Въ такомъ случаѣ скажи, чтобы тотчасъ убрали, при тебѣ, немедленно, а шкапы въ буфетѣ помоги убрать самъ, приведи въ порядокъ. Когда слуги увидятъ, что ты взялся за дѣло, они бросятся помогать тебѣ и уберутъ все мгновенно. Ну, а съ сестрами зачѣмъ ты ссоришься?

— Я съ Вѣрой не ссорюсь, но Глаша такъ задорна, что…

— Уступи ей. Ты старшій. А знаешь ли ты, что такое старшій? Старшій обязанъ подавать примѣръ и долженъ прежде всего владѣть собою. Чтобы пріобрѣсть вліяніе, онъ долженъ жертвовать собою для удовольствія меньшихъ, старшій на семью работникъ.

— Ну ужъ, папа, — сказалъ Сережа съ негодованіемъ, — я ничьимъ работникомъ быть не хочу, развѣ только вашимъ и мама.

— Ну, а не хочешь, такъ и не требуй ни отъ брата ни отъ сестеръ особеннаго чувства и ужъ никакъ не жди уступчивости. Приказывать, требовать повиновенія — право отца и матери. Повторяю, старшій братъ не господинъ, а работникъ и только этимъ покровитель семьи. А самодуръ-указчикъ всѣмъ въ тягость и вноситъ въ семью раздоръ и возмущеніе.

— Но, папа, — сказалъ Сережа съ жаромъ, — вы всегда мнѣ дѣлаете выговоры и недовольны мною, а зачѣмъ не уймете вы сестеръ? Вѣра всегда молчитъ, но упряма, какъ оселъ, а Глаша задорна, какъ… какъ…

— Ищи, ищи сравненія погрубѣе того, которое нашелъ: упряма, какъ оселъ. Необыкновенно благовоспитанно и привлекательно и еще говоря о сестрѣ. Очень пріятно слышать.

— Извините меня, папа, я увлекся…

— Знаю, но именно этого рода увлеченій терпѣть не могу. Нельзя забывать уваженія, съ которымъ ты обязанъ говорить съ сестрами; я ужъ не говорю о нѣжности. Къ несчастiю, я ея не вижу между вами.

— Я друженъ съ Ваней.

— Кто съ нимъ друженъ не будетъ. Это агнецъ — незлобивъ, кротокъ и нѣженъ, какъ дѣвушка.

Адмиралъ вздохнулъ и послѣ краткаго молчанія продолжалъ:

— Выслушай, мнѣ надо сказать тебѣ многое. Мы всѣ не знаемъ, чтò насъ ожидаетъ въ будущемъ; жизнь прожить — не поле перейти, — говоритъ русская пословица. Быть можетъ, и тебѣ придется нести тяготу не по силамъ. Наберись духу смолоду, приготовь себя ко всему могущему случиться. А человѣкъ готовъ, когда онъ вполнѣ владѣетъ собою и самого себя держитъ въ строгой уздѣ. Владѣя собою, всякій въ состояніи перенести невзгоды жизни и стать господиномъ даннаго положенія; тогда только вынести можно стойко битву жизни!

Адмиралъ хотѣлъ сказать что-то, но остановился; Сережа хотѣлъ спросить что-то, но не сказалъ ни слова.

— Ты понялъ меня, другъ мой, — сказалъ, наконецъ, отецъ съ нѣжностью, не часто звучавшею въ его голосѣ.

— Понялъ, папа; только я не знаю, почему вы думаете, что мнѣ придется вынести многое. Я такъ счастливъ, живу такъ хорошо, какъ дай Богъ всякому.

— Конечно, но помни всегда мои совѣты и наставленія; они тебѣ пригодятся, какова бы ни была въ будущемъ жизнь твоя. Помни въ особенности, что ты старшій братъ, угождай, лелѣй, балуй сестеръ, не заносись и не корчи изъ себя самодура. Обѣщай мнѣ и будь мнѣ другомъ и помощникомъ.

Сережа бросился къ отцу на шею. Адмиралъ сжалъ его въ своихъ объятіяхъ и погладилъ его по головѣ.

— Я обѣщаю, обѣщаю, — шепталъ Сережа, и въ голосѣ его слышались сдержанныя слезы.

— Вѣрю… а теперь бери шапку и пойдемъ вмѣстѣ въ поле.

А Вѣра и Глаша сидѣли въ классной; Вѣра прилежно вышивала въ пяльцахъ, которыя были окутаны чистымъ полотенцемъ, чтобы не запылить узора. Глаша сидѣла около нея; на ея колѣняхъ лежало небрежное вязанье изъ бѣлой бумаги съ красными узорами. Это вязанье начато было давно, оставалось то на креслѣ, то на кушеткѣ, то на столѣ, пока Сарра Филипповна, ворча и выговаривая, не приказывала Глашѣ убрать его. Въ мысляхъ Глаши вязанье это долженствовало сдѣлаться одѣяломъ, но пока представляло длинную сомнительной чистоты полосу.

— Что ты молчишь? сказала Глаша, — уткнула голову въ работу, точно тебѣ за нее платятъ. Гадко смотрѣть.

— Я хочу скорѣе докончить эту подушку.

— Зачѣмъ? Кому? Для чего? Всѣ эти подушки — вещи, никому ненужныя. Скажи, тебѣ все равно, здѣсь ли прожить зиму, или въ городѣ?

— Конечно, не все равно. Мнѣ скоро семнадцать лѣтъ, хочется повеселиться; но не моя воля, я перемѣнить ничего не могу, такъ поневолѣ стараюсь дни коротать. Не плакать же? сказала Вѣра спокойно.

— Зачѣмъ плакать? Но и безъ слезъ можно негодовать и сердиться.

— А чтò изъ-за того пользы?

— Конечно, никакой, но душу отведешь! Когда я подумаю, какая безхарактерная наша мать, меня зло беретъ. Мало того, что она тотчасъ уступила отцу, она еще объявляетъ: „Мы рѣшили!“ Знаю, кто рѣшаетъ. Я, съ самаго начала, когда рѣчь зашла о переѣздѣ, не вѣрила ничему. Папа нe любитъ города, а чего онъ не любитъ, того во вѣки вѣковъ не сдѣлаетъ, хоть лопни, какъ говоритъ няня.

— Не изящно, — протянула Вѣра.

— Зато выразительно, — сказала смѣясь Глаша.

— Слишкомъ, — возразила Вѣра. — А я вѣрила въ нашъ переѣздъ въ Москву, потому что самъ папа говорилъ, что братьямъ скоро пора вступать въ университетъ. Онъ никогда не говоритъ, чего не думаетъ.

— И не всегда говоритъ то, что думаетъ. Онъ о многомъ умалчиваетъ.

— А знаешь ли, что я думаю, Глаша? сказала Вѣра оживляясь.

— Что?

— Что ты никого не любишь. Одну себя ты любишь, право!

— Что жъ? Оно не вредно; французская поговорка гласитъ: la charité bien ordonnée commence par soi-même. A пословицы и поговорки — народная мудрость.

— Или низменность толпы, — отвѣтила вошедшая незамѣтно въ комнату Сарра Филипповна. — Толпа, исключая случаевъ возбужденія и подъема народнаго духа, при какомъ-либо бѣдствіи или великомъ историческомъ событіи, есть стадо, и въ ней преобладаютъ инстинкты стадные.

— Ну, пошла резонерствовать, слова молвить нельзя попросту — ту же минуту мораль и благочестивыя разсужденія! Тоска какая! Вотъ такъ-то цѣлую зиму и протянешь, — ворчала Глаша.

— Что вы говорите? спросила англичанка, — ворчать въ полголоса невѣжливо. Развѣ воспитанныя дѣвицы себѣ это дозволяютъ?

— Она говоритъ, что скучаетъ, — сказала Вѣра примирительно.

— Кто сидитъ сложа руки, тотъ всегда скучаетъ, — сказала англичанка. — Пусть займется, распредѣлитъ свой день — скукѣ мѣста не будетъ.

— Этотъ методизмъ русскому нраву несвойственъ, — сказала Глаша досадливо, — это говоритъ и Степанъ Михайловичъ; наша натура шире, и узкія рамки намъ не годятся!

— Я нахожу, что Степанъ Михайловичъ не долженъ бы былъ сбивать васъ съ толку. Онъ говоритъ это въ иномъ смыслѣ, желая доказать, что вы, русскіе, одарены больше, чѣмъ другія націи Европы. Вы слишкомъ молоды, чтобы пускаться въ такія серіозныя пренія. Гораздо было бы лучше, если бы послѣ уроковъ вы занялись рукодѣльемъ.

— Надъ пяльцами корпѣть и изображать изъ себя послушную и прилежную Катеньку или Машеньку изъ пошлой дѣтской книжки — мнѣ противно. Подумаешь, у меня мало занятій. Я намедни сосчитала, что я сижу пять часовъ въ классѣ, да часа три-четыре повтореній и приготовленій. Высчитавъ завтракъ, обѣдъ, чай утренній и вечерній — что же мнѣ останется времени для себя самой?

— Да на что оно тебѣ нужно, — сказала Вѣра, улыбаясь; — вотъ ужъ добрыхъ полчаса ты сидишь, ничего не дѣлая, около меня, и надоѣдаешь мнѣ своимъ ропотомъ. Ты и себѣ и мнѣ въ тягость, право такъ.

— Можетъ-быть; теперь, — сказала Глаша съ особымъ удареніемъ на слово: — теперь, но не вѣкъ же я буду жить такъ. Черезъ четыре года мнѣ минетъ семнадцать лѣтъ, я буду выѣзжать, веселиться, ѣздить въ театры, въ собранія, на балы, буду рядиться, какъ мнѣ при моемъ имени, богатствѣ и видномъ положеніи отца прилично. Я жду этого времени, а пока тяну лямку зубренія и скучаю до тошноты. Я живу въ надеждѣ будущихъ благъ. — И она засмѣялась безъ веселости.

Раздался звонъ колокола.

— Къ обѣду, — сказала Вѣра, заботливо и методично убирая работу.

— Вѣра, какъ всегда уже одѣта, а вы, Agla, ни на что не похожи. Идите скорѣе, пригладьте волосы. Они такъ же непослушны, какъ вы сами, и надѣньте другое платье къ обѣду: это все измято.

— У насъ гостей нѣтъ, для кого я буду одѣваться? сказала Глаша.

— Для самихъ себя, для порядочности и порядка, изъ уваженія къ родителямъ, — сказала англичанка.’

Глаша улыбнулась и, говоря въ полголоса: „завели машину!“ ушла въ свою комнату.

— Ну, Лиза, — сказала она своей горничной, — давай одѣваться, или какъ говоритъ Сарра Филипповна, мѣнять туалетъ. Туалетъ! Это для ситцеваго-то платья! Иду, иду! крикнула она черезъ минуту, услышавъ шаги и голосъ англичанки, и побѣжала легко и быстро, какъ будто не ворчала назадъ тому нѣсколько минутъ.

— Ну, барышня! сказала Лиза смѣясь: — строптива, мудрена, а умна и ловка, куда ловка. Будетъ бѣдовая.

Дни тянулись. Настала осень ненастная и холодная. Ракитины писали часто Зинаида Львовна къ Серафимѣ Павловнѣ, а Соня ко всѣмъ вмѣстѣ, но къ Ванѣ, кромѣ того, писала особенно. Сережа молчалъ, не просилъ у Вани прочитать письма Сони, но всѣмъ было очевидно, что онъ Ванѣ завидовалъ. Ваня же, прочитавъ письмо Сони, спѣшилъ къ Сережѣ, отдавалъ ему его и послѣ того долго оба брата говорили о новой жизни Сони въ Москвѣ и о всѣхъ удовольствіяхъ, которыми она такъ восхищалась. Сережа печалился, что Соня, разлученная съ нимъ и его семействомъ, нашла новыхъ друзей, завязала новыя отношенія и узнала удовольствія городской жизни; Ваня радовался за Соню, а Глаша волновалась почти до слёзъ, читая описанія вечеринокъ у знакомыхъ и представленій, на которыя весьма часто увозилъ Соню отецъ, иногда противъ желанія матери. Адмиралъ, желая доставить удовольствіе дѣтямъ и развлечь жену, устроилъ катанья въ саняхъ, тройками и приказалъ выстроить большую гору, „въ два этажа“, какъ говорила Глаша съ восторгомъ. Дѣло состояло въ томъ, что, скатившись съ большой построенной горы, санки и лубки вихремъ влетали въ садъ, и оттуда по склону уже натуральной горы мчались къ рѣкѣ. Разбѣгъ ихъ былъ такъ стремителенъ, и силенъ, что ихъ выбрасывало на другой довольно крутой берегъ рѣки. Глаша страстно любила эту забаву и забывала, предаваясь ей, скуку, испытываемую ею въ длинные вечера, когда вся семья, собравшись вокругъ стола, слушала чтеніе; читалъ самъ адмиралъ или Степанъ Михайловичъ, а иногда и англичанка. Накатавшись до усталости, Глаша обыкновенно дремала во время чтеній и говорила: „d’une pierre deux coups! Навеселилась и набѣгалась на горѣ и задремала вечеромъ при тоскливомъ чтеніи“. Терпѣть не могла Глаша чтенія вслухъ, при свѣтѣ лампы и при сидящихъ около круглаго стола всѣхъ домашнихъ!

Адмиралъ уговорилъ Серафиму Павловну кататься съ нимъ на тройкѣ, и она укутанная въ дорогія шубы, въ тончайшей оренбургской шали, изящно надѣтой на голову, закрывъ лицо густой вуалью, съ дѣтскою радостью садилась въ широкія сани, покрытыя персидскимъ ковромъ и медвѣжьей полостью. Подлѣ нея садился мужъ, а противъ Вѣра, въ качествѣ старшей дочери, и Ваня, въ качествѣ любимца. И вотъ мчались они вихремъ, несомые сильными конями по снѣжнымъ равнинамъ, по гладкому первопутку; лихія лошади вздымали алмазную пыль, и каша бѣлаго снѣга летѣла въ сѣдоковъ. Не разъ вскрикивала Серафима Павловна, не разъ раздавался веселый смѣхъ Вани и восклицанія Вѣры. А за ними неслась другая тройка, столь же лихая; рядомъ съ кучеромъ, едва сдерживавшимъ лошадей, сидѣлъ Сережа, а сзади него, неугомонная Глаша, завидовавшая, что братъ сидитъ на облучкѣ и иногда самъ правитъ; подлѣ Глаши помѣщалась кроткая и застѣнчивая Танюша, недавно вошедшая въ семейство. Она была дочь отца Димитрія, жила у бабушки и послѣ ея смерти воротилась къ отцу. Она была воспитанная, благонравная и отчасти образованная дѣвочка лѣтъ 14. Отецъ самъ давалъ ей уроки, а когда адмиралъ предложилъ отцу Димитрію, чтобы онъ прислалъ дочь свою къ нему въ домъ, гдѣ она можетъ выучиться языкамъ, отецъ Димитрій согласился съ благодарностью. Вѣра охотно взялась учить ее по-французски, а Сарра Филипповна по-нѣмецки и по-англійски. Танюша, любившая отца своего очень нѣжно, намѣревалась, окончивъ свое образованіе, итти въ гувернантки, ибо отецъ Димитрій не былъ богатъ и имѣлъ 4 сыновей въ семинаріи, на которыхъ тратилъ послѣднія деньги. Танюша любила все семейство Боръ-Раменскихъ и, что всего удивительнѣе, снискала расположеніе Глаши. Ея кротость, ея покорность закупили упрямую и самовольную Глашу, а ея доброта и желаніе всѣмъ сдѣлать пріятное, смягчили манеры и форму Глашиныхъ разговоровъ. Говоря со всѣми рѣзко, она никогда не могла такъ говорить съ Танюшей. Взглядъ ея большихъ добрыхъ сѣрыхъ глазъ, звукъ ея мягкаго голоса усмирялъ Глашу. Въ семьѣ всѣ это замѣтили, всѣ были довольны я всѣ сердечно полюбили Танюшу, найдя въ ней, каждый, пріемную, любезную сестрицу.

— Нy, что прижалась, — сказала Глаша Танюшѣ, — сидишь, какъ мышенокъ въ щели. Озябла что ли, или боишься? Вѣдь ты дурочка! Говори же, мышенокъ!

— Немного холодно и немного страшно, — сказала Танюша.

— Холодно-то холодно, такъ лицо и рѣжетъ, а страшно это тебѣ, дурочка, а мнѣ ничего не страшно, а любо!

— Ты, Глашенька, привыкла (она ласково звала ее Глашенькой, а иногда: миленькой Глашенькой, чѣмъ Глаша была очень втайнѣ довольна, хотя этого не показывала), а я отъ роду на тройкѣ не каталась. Мнѣ боязно.

— Не говори: боязно, надо сказать: страшно, или я боюсь. Боязно, это по-мужицки.

— Такъ что жъ тутъ дурного — ничего нѣтъ въ этомъ словѣ неприличнаго. Бабушка говаривала, что надо опасаться только неприличнаго и грубаго.

— Ну, оставимъ твою бабушку. Я ужъ давно знаю, что она была старушка-пропись. Все говорила изъ прописей благочестивыми изреченіями, а у насъ этимъ никого не удивишь. У насъ такихъ и своихъ много. Далѣе…

Танюша молчала.

— Что жъ ты молчишь?

— Что же я буду говорить, когда вы надъ моей милой бабушкой насмѣхаетесь, — отвѣтила Танюша, и слезы слышались въ ея голосѣ. — За что вы меня такъ обижаете?

— Вы… и чуть не плачетъ. О глупая, глупая дѣвочка! Что мнѣ съ тобой дѣлать? Я сказала безъ умысла. Ну прости меня, больше не буду.

— Вы всегда говорите, больше не буду, и черезъ минуту опять за то же и обижаете, да такъ больно, тѣхъ, кто васъ любитъ.

— Ой ли? Любитъ! Если любитъ, такъ скажетъ: миленькая Глаша, прощаю тебя.

Танюша молчала.

— Такъ ты не хочешь сказать? спросила Глаша съ досадой.

— Не то, что не хочу, а не могу. Какая же миленькая та…

— Такъ ты еще сердишься. Хорошо. Я не хочу сидѣть съ тобою рядомъ, какъ будто мы друзья, а такъ какъ уйти некуда, то произвожу разводъ. Гляди!

Глаша прыгнула и сѣла лихо на край саней, на самую ихъ боковую спинку, сѣла бочкомъ, какъ птичка на вѣткѣ, ея ноги почти не касались сидѣнья, она вся была на лету.

— Ради Бога, упадешь! ради Бога! воскликнула Танюша съ испугомъ.

Сережа обернулся и, увидя сестру, закричалъ.

— Глаша! Не дури! Сядь на мѣсто.

— Мнѣ и здѣсь хорошо, мнѣ и тутъ мѣсто, — отвѣчала она.

— Упадешь! Не блажи, говорю тѣбѣ! сказалъ Сережа заносчиво и рѣзко.

— О себѣ думай, обо мнѣ не безпокойся, вишь, какой опекунъ проявился, — отвѣчала Глаша въ сердцахъ.

— Вѣдь ты на первомъ ухабѣ вылетишь, а мнѣ достанется отъ отца, что не умѣлъ беречь сестру. А кто тебя убережетъ съ твоимъ бѣшенымъ нравомъ.

— Глашенька, миленькая Глашенька, ну, вотъ я и сказала, ну вотъ я и простила. Слышишь? говорила Танюша.

— Поздно, — сказала Глаша рѣшительно; ей нравилось сидѣть почти на облучкѣ; ей казалось что она летитъ сама, а не лошади летятъ и несутъ ее.

— Глаша садись на мѣсто, не то силой посажу, — закричалъ Сережа.

Она засмѣялась. Сережа хотѣлъ броситься на нее, а Танюша заслонила Глашу собою.

— Вишь какой прыткій, — говорила Глаша, — такъ я тебѣ и позволю распоряжаться мною! Попробуй.

— Не стыдно тебѣ; онъ о тебѣ заботится, — сказала Танюша. — Ты ему неблагодарна.

Сережа молча повернулся къ лошадямъ, которыя счались во всю рысь. Кучеръ передалъ ему вожжи.

— Возьмите баринъ, дорога гладка, какъ полъ. Эй вы, голубчики! крикнулъ кучеръ.

Лошади сорвали рысь и поскакали. Сережа натянулъ вожжи, но не могъ сдержать ихъ. Они со всего маху влетѣли въ сугробъ и вынесли изъ него довольно тяжелыя сани, какъ будто это былъ легкій пухъ; но толчокъ былъ сильный; Глаша вылетѣла изъ саней, какъ резиновый мячъ, пущенный рукою сильнаго игрока.

Она упала плашмя и завязла въ снѣгу. Крикъ ужаса вырвался у Танюши. Сережа оглянулся, увидѣлъ лежащую въ сугробѣ снѣга сестру, бросилъ вожжи кучеру и на всемъ ходу рѣзвой тройки выскочилъ изъ саней. Танюша закрыла лицо руками, и въ ужасѣ откинулась на задокъ саней, а Глаша ужъ поднялась, и отряхала свою шубку, всю покрытую снѣгомъ и засмѣялась звонкимъ удалымъ смѣхомъ.

— Не ушиблась? спросилъ Сережа съ безпокойствомъ и неудовольствіемъ.

— Ничево-тоньки! протянула Глаша няней изобрѣтенное словечко, — мнѣ только очень, очень весело.

— Не мнѣ! закричалъ съ гнѣвомъ Сережа.

— Не мнѣ, — робко сказала, едва переводя духъ Танюша.

Кучеръ, не безъ усилій осадившій тройку, остановилъ ее.

Сережа подсадилъ сестру и самъ влѣзъ въ сани.

— Ты могла сломать себѣ ногу, говорила Танюша, — а онъ Сережа то, когда бросился за тобою, навѣрняка могъ сломать и обѣ ноги.

— Но не сломалъ, — возразила Глаша. — Волка бояться въ лѣсъ не ходить! Однако, наши далеко впереди и ничего не видѣли. Сережа, не говори папа.

— Если не спроситъ, не скажу, — отвѣчалъ онъ съ неудовольствіемъ.

— А если спроситъ, промолчи; не говори, что я сидѣла на спинкѣ саней. Слышишь?

— Конечно, слышу, не оглохъ, — отвѣчалъ онъ ей рѣзко; — всегда такъ напроказитъ, а потомъ: не говори. Промолчать — промолчу, а если узнаютъ помимо меня всю правду, — лгать не стану.

— Никита! обратилась Глаша къ кучеру, — и ты молчи, никому ни слова.

— Какъ прикажете, барышня. Намъ зачѣмъ говорить, — не наше дѣло, развѣ сами, его превосходительство…

— Папа ничего не видѣлъ, они далеко впереди, только ты самъ не болтай.

— Оно точно…

— Не будешь болтать, я тебѣ къ празднику красную кумачевую рубашку подарю.

— Какъ тебѣ не стыдно, — сказалъ Сережа по-французски (онъ былъ весь красный отъ негодованія), ты просишь кучера скрыть отъ отца, что случилось. Закупаешь его. Это низко!

— Надоѣло до смерти мораль твою слушать, несносно.

— Низко, да, низко. Таня скажи, низко! Восклицалъ Сережа.

— Грѣшно, — сказала Танюша серіозно.

— Грѣхъ-то гдѣ же? — спросила Глаша, смѣясь принужденно; въ сущности ей становилось стыдно.

— Конечно грѣхъ, — продолжала Танюша серіозно, даже печально, — ты слугу отца учишь скрыть правду и еще подкупаешь его. Если бы адмиралъ спросилъ его, онъ бы пожалуй, желая получить кумачевую рубашку, солгалъ. Вотъ на тебѣ и скажется слово Спасителя: „горе тому, кто, соблазнитъ одного изъ малыхъ сихъ“. Ну, развѣ не грѣхъ? большой грѣхъ! Я какъ раздумаю, то мнѣ за тебя страшно, Глашенька.

Глаша примолкла, но вдругъ встряхнула головой и сказала бойко:

— А ужъ ты больно много набралась премудрости. Сейчасъ видно, что дочь священника. Грѣхъ! Грѣхъ! И святое писаніе приводитъ и все это по поводу красной рубашки!

— Брось ее, Танюша, — сказалъ Сережа съ негодованіемъ, — ты видишь, она понять не хочетъ, что ты ее увѣщеваешь, не за обѣщаніе красной рубашки, а за утайку правды.

— Нѣтъ, Сережа, она поняла и хочетъ понять. Я Глашеньку знаю, она своевольная и строптивая, но повѣрь мнѣ, въ глубинѣ души, хорошая. Только все это хорошее въ себѣ затерла. Она не любитъ англичанку и часто дѣлаетъ ей все на смѣхъ, не обращая вниманія на то, вредитъ себѣ самой. Глаша любитъ всѣхъ васъ, но не называетъ этого изъ какого-то ложнаго стыда и глупой удали. Не такъ ли, Глаша?

— Не такъ, — сказала Глаша отрывисто; — но вотъ мы прiѣхали, и я очень рада. Сережа задорливъ и заносчивъ, а ты скучна, мила, и охоча до проповѣдей. Ты знаешь, кто говоритъ охоча?

— Конечно, знаю. Няня!

— Ну вотъ.

Сани остановились передъ крыльцомъ. Глаша выпрыгнула изъ нихъ, какъ молодой, необузданный дрессировкой, щепокъ, и понеслась вверхъ по комнатамъ. Она втайнѣ боялась какого-нибудь вопроса, отъ котораго обнаружилась бы ея шаловливая продѣлка; но ничего такого не случилось. Въ тотъ же вечеръ она съ особеннымъ рвеніемъ подшучивала надъ Таней за ея примѣрное добронравіе и великіе таланты для поученій. Вѣра, несмотря на свою всегдашнюю неподвижность, отличалась любопытствомъ; почуявъ тайну, она принялась разузнавать ее, но такъ неискусно и неловко, что ничего не узнала. Сережа, недовольный и досадовавшій, хранилъ угрюмое молчаніе, а Ваня, всегда примиряющій, угадавъ, что Сережа о чемъ-то умалчиваетъ, затѣялъ игру въ любопытные, которую особенно любили сестры; Глаша вносила въ нее свой задоръ и свою страстность, а Вѣра, благодаря своему любопытству, всегда оставалась съ огромной передъ собою колодой картъ. Въ этотъ вечеръ игра шла до того оживленная, что, къ великой радости дѣтей, Серафима Павловна, руководимая Ваней, приняла въ ней участіе и втянула въ нее своего мужа.

Однообразная жизнь имѣетъ то свойство, что день кажется длиненъ и тянется безъ конца, въ особенности если часы для различныхъ занятій заранѣе не назначены, зато недѣли и мѣсяцы, летятъ, какъ птички. Въ будни дѣти, занятыя уроками и чтеніемъ, не имѣли времени жаловаться на скуку: занятымъ скучать некогда, и время для нихъ уходило быстро и незамѣтно, но зато въ праздники Боръ-Раменскіе особенно тосковали по отсутствующимъ друзьямъ.

Пустой домъ Иртышевки, въ которомъ не свѣтились уже привѣтливые и манящіе туда огоньки, темными очертаніями наводилъ щемящія сожалѣнія на сердца Сережи и Вани. Иногда оба брата въ воскресенье садились у окна и, поглядѣвъ на пустой домъ Ракитиныхъ, вспоминали о Сонѣ и объ Ипполитѣ, которыхъ любили больше, чѣмъ удалого и буйнаго Анатолія. Въ Москву два раза въ недѣлю адмиралъ посылалъ на почту; однажды посланный привезъ два огромныхъ ящика. Ихъ внесли въ переднюю. Адмиралъ сказалъ дѣтямъ, чтобы они вышли. Въ залѣ остались только Серафима Павловна и Сарра Филипповна. Вскорѣ позвали туда же старую няню и двухъ молодыхъ горничныхъ.

Глаша неудержимо прыгала въ гостиной и выдѣлывала такіе chassée croisée и entrechats, что Вѣра, сидѣвшая спокойно въ креслахъ, но снѣдаемая любопытствомъ, не выдержала наконецъ, и воскликнула съ досадой:

— Да перестань! Прыгаетъ, какъ коза! Чему радуешься?

— А чему печалиться, — отвѣчала Глаша, выдѣлывая передъ досадовавшей Вѣрой какой-то пируэтъ.

— Что тамъ такое? Что за ящики? Отъ чего папа насъ выслалъ? говорила Вѣра.

— Догадаться не мудрено, — воскликнула Глаша, — неужели ты не смекнула! А дѣло-то просто и ясно.

— Не знаю, — сказала Вѣра.

— Такъ я знаю. Половина декабря. Вотъ что!

— Что же это значитъ? Что такое?

— Все то же и одно! Ты ужасно тупа. Половина декабря, праздники подходятъ, а съ праздниками — елка!

— Елка! Неужели елка! воскликнула Вѣра.

— Конечно елка! Елка, — повторила Глаша, хлопая въ ладоши и продолжая свой фантастическій танецъ.

— Отъ чего, — сказалъ Сережа, выходя съ Ваней изъ сосѣдней комнаты, — Глаша изъявляетъ свою радость, выдѣлывая пляску дикихъ?

И онъ добродушно засмѣялся.

— Что случилось? спросилъ Ваня.

— Елка! Елка! Воскликнула Глаша, — и подарки… У! какiе подарки, — два большихъ ящика.

— Если ужъ ты такая отгадчица, скажи какіе.

— Какъ я могу? Я знаю, чего желаю, а, пожалуй, подарятъ другое, непрошенное. Такъ часто бываетъ, особенно если мама совѣтовалась со своей свитой. Эта свита — пѣтая и отпѣтая дура. Право, одна глупѣе другой. Всегда совѣтуютъ дарить полезное. Полезное я всякій день вижу. Этакъ дойдутъ до того, что подарятъ мнѣ пару теплыхъ чулокъ на зиму.

Она засмѣялась, и всѣ ей вторили.

— Что я желаю — я знаю, а что подарятъ — я узнаю.

— Какъ? спросила Вѣра.

— Это мой секретъ — отвѣчала Глаша.

— А по-моему, и узнавать не надо. На третій день праздника отворятъ двери, войдемъ, и сами увидимъ. Тѣмъ будетъ веселѣе, что сюрпризомъ, — сказалъ Ваня.

— До этого третьяго дня праздниковъ остается двѣ недѣли, — сказала Вѣра, — и не выживешь въ такой-то неизвѣстности.

— Тебя любопытство изведетъ, — сказалъ Сережа смѣясь.

— Хочешь, я скажу? я знаю!

— Говори же, что?

— А что ты дашь мнѣ за это?

— Что хочешь, скажи только.

Глаша навострила уши, но вдругъ, будто понявъ въ чемъ дѣло, принялась живѣе прежняго выдѣлывать крендели ногами, летая вихремъ кругомъ гостиной.

— Ну, слушай, — сказалъ серіозно и медленно Сережа, — слушай, не ослушайся, да запомни, но позабудь.

— Да что ты, на смѣхъ что ли?

— Какъ можно — истинную правду скажу. На елкѣ будетъ елка вся въ лентахъ, цвѣтахъ, свѣчкахъ и фруктахъ, вокругъ нея… подарки!.. Подарки… повторилъ онъ торжественно.

— Фи! сказала Вѣра съ досадой: — какъ глупо! И совсѣмъ не смѣшно.

Глаша заливалась хохотомъ, смѣялся и Сережа съ Ваней. Вѣра посмотрѣла на нихъ презрительно и медленно вышла изъ комнаты.

— Нечего сказать, достаточно простовата и больно тупа, — сказала Глаша, смѣясь.

— Ну, зачѣмъ же обижать, — сказалъ Ваня, — пошутили и будетъ, а ты сейчасъ обижать!

Но Глаша тоже ушла и влетѣла въ дѣвичью.

— Лиза! Лиза! восклицала она, поглядывая умильно на любимую молодую горничную, числомъ третью въ штатѣ матери: — сдѣлай для меня, что я попрошу тебя, а я отдамъ тебѣ изъ моихъ вещей, что ты сама выберешь.

— И полноте, барышня, лясы точить. У васъ ничего нѣтъ такого, на что бы я могла польститься!

— Какъ нѣтъ?! У меня не мало вещей.

— Такихъ, которыя ваша англичанка вамъ дарить не позволитъ.

— Хочешь мою новую пелеринку?

— А что мнѣ въ ней? Ее носить пригодно вамъ, подростку, а мнѣ, дѣвицѣ взрослой, она не годится. Притомъ ваша маменька отъ сердца своего добрѣйшаго меня не забываетъ. Еще вчера отдала мнѣ своихъ два лѣтнихъ платья — оба съ иголочки. У нихъ такой обычай: ни за что не будутъ носить прошлогодняго платья. Надоѣло, скажутъ; другое сошью. Оно и правда, что бы намъ доставалось, если бы барыни носили свои платья до износу.

— Когда я буду большая, я свои платья раздавать не стану.

— Что жъ? Беречь будете?

— Нѣтъ, продавать.

— Какъ? воскликнула Лиза въ изумленіи.

— Мнѣ сказывала Танюша, что такъ дѣлаютъ иныя петербургскія барыни. Онѣ жидовкамъ продаютъ платья или мѣняютъ ихъ на новыя.

— Ну, это гадость: не барское это дѣло! воскликнула Лиза съ негодованіемъ.

— Ты это потому, что не тебѣ бы досталось, — сказала Глаша.

— Ничуть, а потому, что это какъ-то низко.

— Подлинно низко, — подхватила Марѳа Терентьевна, — такъ хорошiе господа не дѣлаютъ. Они завсегда имѣютъ попеченiе о своей прислугѣ и о своихъ бѣдныхъ. Что вамъ барышнѣ непригодно или надоѣло, то для бѣдной дѣвочки обнова и нарядъ, великій подарокъ, большое счастіе. Подумайте сами: щеголихамъ этимъ мало того, чтò имъ Богъ далъ; отъ излишняго-то, отъ ненужнаго-то отдать неимущимъ не желаютъ, а продаютъ! И кому же? жидовкѣ! Сами жидовки! прости, Господи. Вамъ, барышнѣ Боръ-Раменской, продавать старое тряпье срамно и не думать о бѣдныхъ грѣшно.

— Ну, хорошо, хорошо, — сказала Глаша, — не приставай. — Она оборотилась опять къ Лизѣ, увѣщевая ее разсказать, чтò привезли въ ящикахъ.

— Рада бы я радехонька сказать вамъ, что выкладывали, но барыня строго-на-строго приказывали держать языкъ за зубами.

— А хорошая прислуга свое дѣло знать должна и лишняго не болтать, — сказала Марѳа Терентьевна важно и внушительно.

Но Глаша, не обращая никакого вниманія на слова Марѳы Терентьевны, все приставала къ Лизѣ.

— Такъ ты не хочешь мнѣ сказать? шептала она ей. — Скажи, скажи, какія тамъ вещи? Что тебѣ стоитъ?

— Барышня, я рада бы утѣшить васъ, рада-радехонька, но барыня строго приказывали никому ничего не разсказывать.

Въ эту минуту вошла Сарра Филипповна съ Вѣрой, и Глаша отложила свои разспросы до болѣе удобной минуты.

Наступилъ и канунъ праздника. Няня Дарья Дмитріевна въ своемъ бѣломъ, какъ снѣгъ, чепцѣ и въ своемъ мериносовомъ платьѣ, чопорная и опрятная, вынесла старинныя иконы въ дорогихъ ризахъ, поставила ихъ въ залѣ на столъ, накрытый дорогой камчатной скатертью, и зажгла передъ ними восковыя свѣчи. Пришелъ отецъ Димитрій съ причтомъ, изъ кабинета вышли адмиралъ съ женою и, поздоровавшись съ священникомъ, стали впереди. Дѣти собрались около нихъ; за ними помѣстились живущіе, а въ глубинѣ залы многочисленная дворня. Началась всенощная, послѣ которой всѣ поздравили другъ друга. Адмиралъ пригласилъ священника откушать чашку чаю, и всѣ вышли въ залу, гдѣ былъ накрытъ чайный столъ, усѣлись, и началось чаепитіе. Священникъ оживленно разговаривалъ съ гостепріимнымъ хозяиномъ, но Серафима Павловна была въ этотъ день не хорошо настроена и сидѣла молчаливая; она не любила долгихъ разговоровъ о приходѣ и его нуждахъ, хотя посылала все нужное больнымъ или тѣмъ, кто находился въ крайней бѣдности.

— Не люблю я, — говорила она, — скучныхъ разговоровъ. Чтò тутъ долго разсуждать: послать лѣкарства, муки и масла кому нужно. Вотъ и дѣло сдѣлано!

Она помогала съ удовольствіемъ, слѣдуя влеченію сердца, но скучала, когда долго говорили о больныхъ и бѣдныхъ.

— Что за польза разсказывать о такихъ печальныхъ случаяхъ? гораздо лучше помочь скорѣе, — восклицала она, прерывая мужа. — Я уже давно все это знаю. Няни и горничныя мнѣ объ этомъ докладывали, и я распорядилась тотчасъ. Всего послала. Онѣ всѣ, наперерывъ, первымъ долгомъ считаютъ мнѣ доложить: на деревнѣ курица не издохнетъ, чтобы онѣ, а отъ нихъ и я, того не знали.

И это была правда истинная. Добрая Серафима Павловна по своей избалованности была лѣнива, отчасти эгоистична и не любила ходить къ больнымъ сама, но любила помочь имъ и всегда посылала вмѣсто себя Сережу и Ваню, а если болѣзнь казалась ей заразительной, то отправляла Марѳу.

— Однако, — сказалъ адмиралъ, — ты, вѣрно, не все знаешь. Послушай, что говоритъ отецъ Димитрій: у Савина нѣтъ ни зерна хлѣба; онъ принужденъ продать свою корову. Корова въ крестьянской семьѣ — кормилица. Безъ молока малыя дѣти бѣдствуютъ.

— А дѣтей-то у него пятеро, малъ-мала-меньше, — сказалъ священникъ. — Очень жаль Арину, жену Савина. Вѣдь онъ пьяница, а она баба работящая, ею только домъ держится; но ведь жена не вольна унять мужа, и они очень обѣдняли. Дѣти тоже не виноваты, что отец негодяй. Чѣмъ безъ коровы кормиться будутъ? Одна дѣвочка новорожденная, да два другіе едва на ногахъ стоятъ.

— Мы объ нихъ позаботимся, — сказалъ адмиралъ, — до крайности не допустимъ. Не такъ ли, милая? Добавилъ онъ, обратясь к женѣ.

— Хорошо, — сказала она, скучая и не вслушиваясь въ разговоръ, который надоѣдалъ ей.

— Папа, — сказалъ Ваня тихо и такъ, что другіе не могли его слышать, — все сдѣлано. Вчера корову мама купила и оставила ее у Арины для дѣтей. Теперь Савинъ ее ни продать ни пропить не можетъ. Она наша.

— Кто распорядился? Кто вамъ денегъ далъ?

— Придумали это Сережа и я, а денегъ дала мама, и по ея запискѣ будутъ выдавать всякій день и сѣна для коровы, и крупы для семьи. Старая Авдотья, мать Савина, все плакала и въ ноги кланялась.

Лицо адмирала просвѣтлѣло; онъ былъ очень доволенъ и не скрывалъ этого. А Серафима Павловна спокойно пила чай и продолжала скучать, не интересуясь разговорами, ее утомлявшими. Но вдругъ она отставила свою чашку, прислушалась и встрепенулась.

— Чу! слышите? воскликнула она, — колокольчики и лошадиный топотъ — будто мчатся тройки.

— Ничего не слышу, — сказалъ адмиралъ.

— Ты тугъ на ухо, а у меня ухо чутко. Дѣти, слышите?

Всѣ смолкли, и вдругъ всѣ дѣти воскликнули въ одинъ голосъ:

— Слышимъ! Слышимъ!

— Глухіе! сказала, смѣясь, весело Серафима Павловна, — а я давно слышу. Я всѣхъ васъ перещеголяла, хотя вы всѣ еще дѣти, а я старуха.

Старухой Серафима Павловна называла себя, когда была въ духѣ.

— Да куда вы? сказалъ адмиралъ смѣясь: — зачѣмъ вы повскакали съ мѣстъ и бѣжите въ переднюю? Пріѣхать некому, сосѣдей нѣтъ, развѣ исправникъ или уѣздный докторъ завернули сюда, возвращаясь со слѣдствія. Отъ нихъ радости мало; устали, наѣдятся и спать уйдутъ.

— Доктора я не жалую, — сказала Серафима Павловна брезгливо: — онъ разстраиваетъ мои нервы. Пойдетъ расписывать всякія болѣзни, да такія страшныя, изъ всякаго прыща договорится до антонова огня. Противно слушать! Il est lugubre!

— А ты не слушай, — сказалъ ей мужъ.

— Не слушай! Не затыкать-же мнѣ уши ватой, какъ ты думаешь. Но вотъ… Это лихая тройка и за ней другая мчатся уже по проспекту… влетѣли на дворъ… у подъѣзда. Нѣтъ, это не докторъ!

Мальчики сбѣжали по лѣстницѣ внизъ, Глаша металась по площадкѣ парадной лѣстницы, а Вѣра, перегнувшись черезъ перила, жадно глядѣла внизъ. Тамъ показались закутанныя въ шубы фигуры и послышались восклицанія радости.

— Конечно, не докторъ, и не исправникъ; дѣти такъ кричатъ, что я не слышу голосовъ пріѣзжихъ, — сказала Серафима Павловна, прислушиваясь, и вдругъ всплеснула руками.

— Ахъ, Боже мой! Соня! Это Соня!

Она встала и быстро пошла къ дверямъ. Съ площадки лѣстницы слышенъ былъ неистовый визгъ Глаши, радостные возгласы, звуки поцѣлуевъ и общій говоръ, сливавшійся въ гулъ. Въ залу вошла Зинаида Львовна, которую Серафима Павловна заключила въ свои объятія. Когда первые восторги утихли и всѣ усѣлись, начались хозяйскія потчеванія:

— Хотите ужинать?

— Хотите чаю?

— Не лучше ли немного глинтвейну? сказалъ адмиралъ, — это васъ согрѣетъ.

— Да я ужъ согрѣта этой милой встрѣчей, — сказала Соня, смѣясь и прикладывая свою головку къ плечу адмирала.

— Птичка моя, — сказалъ онъ ласково, цѣлуя ее въ головку.

— Въ возкѣ было тепло, какъ въ уомнатѣ, — сказала Зинаида Львовна. — Мой добрый мужъ обо всемъ позаботился, все самъ осмотрѣлъ, приказалъ обить возокъ, положить медвѣжью полость; но отпустилъ не охотно.

— Что жъ такъ? спросила Серафима Павловна.

— Скучно ему безъ насъ. Все твердитъ, что было бы веселѣе, если бы вы пріѣхали къ намъ въ городъ погостить. Я за васъ обѣщалась — на масленой, не такъ ли?

Серафима Павловна взглянула на мужа съ просьбой въ глазахъ.

— До масленой далеко, тогда видно будетъ, — сказалъ онъ.

— Терпѣть не могу этого слова, — сказала Серафима Павловна.

— Ну, такъ скажу другое: какъ тебѣ будетъ угодно, такъ и будетъ, — отвѣчалъ онъ.

— Милый мой! Такъ рѣшено — на масленицу мы всѣ къ вамъ, въ Москву!

Это слово вызвало опять шумную радость всѣхъ дѣтей.

— Благая мысль пришла вамъ навѣстить насъ, — сказалъ адмиралъ, — я сожалѣю только о томъ, что Сидоръ Осиповичъ не пріѣхалъ съ вами.

— У него дѣла, да онъ на праздники не отпустилъ бы насъ, если бы не Соня. Она къ нему приступила: пусти, пусти въ Знаменское; не надо мнѣ подарка къ празднику — подари визитъ въ Знаменское! Боръ-Раменскіе безъ насъ скучаютъ.

— Ужъ будто и скучаютъ, — сказалъ адмиралъ, смѣясь добродушно.

— Мы судили по себѣ, мама и я. Мы всѣ по васъ не то, что скучали, а тосковали, — сказала Соня.

— Въ Москвѣ-то, въ городѣ! воскликнула Глаша недовѣрчиво и горячо. — Скучать по насъ!

— Что жъ, что въ Москвѣ! Друзья, вездѣ друзья, и разлука съ ними тяжела, — сказала Соня.

— Милая моя дѣвочка! воскликнула Серафима Павловна.

И долго, въ памятный для Боръ-Раменскихъ вечеръ, длились разговоры, разсказы, прерываемые вопросами и взрывами хохота, и смѣялись не одни дѣти. Серафима Павловна и даже Степанъ Михаиловичъ не уступали имъ и вторили — одна добродушнымъ смѣхомъ, а онъ густымъ басомъ. Сережа сiялъ, Ваня повторялъ не разъ, что онъ счастливъ, ахъ, какъ счастливъ! онъ и не запомнитъ въ прошломъ такой радости! Наконецъ часы пробили два, и обѣ матери встали.

— Какъ поздно! сказала Зинаида Львовна. — А гдѣ же адмиралъ?

— Онъ всегда ложится въ 11 часовъ и давно ушелъ въ спальню. Я, конечно, видѣла, но виду не показала, а то бы всѣ разошлись. А теперь я провожу васъ. Вѣра! Соня ночевать будетъ въ твоей комнатѣ.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, мама! возопила Глаша. — Соня со мною, на моей постели, а я на диванѣ. Не иначе — иначе я не хочу!

— For shame! вскрикнула англичанка; но при всеобщей радости голосъ ея остался гласомъ въ пустынѣ.

На другой день рѣшили, что елка будетъ на третій день праздника, ибо Зинаида Львовна привезла съ собою два ящика и множество игрушекъ для дворовыхъ дѣтей своей и Боръ-Раменскихъ усадьбы.

— Я всегда, — сказала она, — собираю старыя игрушки у моихъ богатыхъ знакомыхъ; сломанныя Соня съ своими подругами чинитъ и клеитъ, а потомъ мы раздаемъ ихъ бѣднымъ дѣтямъ на елкѣ.

— Я думаю лучше имъ подарить что-либо необходимое, нужное.

— Мы это и дѣлаемъ, а игрушки въ придачу. Онѣ денегъ не стóятъ, а вотъ вы увидите завтра, какой восторгъ возбудятъ онѣ въ дѣтяхъ, которыя никогда еще игрушекъ не имѣли. Соня, я думаю, еще надо кое-что поправить, вѣдь ты не успѣла все починить.

— Я помогу, — сказалъ Ваня.

— И я! И я! Закричали Сережа и Глаша.

— Вы! чинить!.. протянула Вѣра съ презрѣніемъ. — Вы чините на свой манеръ.

— Какъ такъ?

— Вмѣсто починки сломаете?

— Ну, вотъ еще!

Въ девять часовъ утра Серафима Павловна вышла изъ своей комнаты нарядная, какъ бабочка лѣтомъ; на ней было какое-то чудное платье, совсѣмъ неопредѣленнаго цвѣта, съ иголочки, новое, и воздушный чепчикъ величиной съ булочку; этотъ миніатюрный уборъ, едва прикасался къ ея густой косѣ. Вскорѣ появились всѣ сполна, и Ракитины и Боръ-Раменскіе, — всѣ нарядные, всѣ счастливые; адмиралъ уже давно ждалъ всѣхъ въ гостиной; и онъ былъ въ мундирѣ и въ орденахъ. У подъѣзда ждали ихъ трое широкихъ саней; всѣ разсѣлись и отправились къ обѣднѣ. Послѣ обѣдни произошелъ полный сборъ живущихъ — за чайнымъ столомъ, въ залѣ, или какъ называла это Серафима Павловна: пріемъ. Веселая, нарядная, изящная, моложавая и еще очень красивая, она принимала гостепріимно и ласково женъ и дѣтей священника, діакона, управителей и двухъ купчихъ съ сосѣдней мельницы. Ея грація и радушіе очаровывали всѣхъ; она наставляла Вѣру и Глашу и приказывала имъ занимать и угощать дорогихъ гостей, она глазами указывала сыновьямъ, къ кому подойти и кого занять; дѣти охотно исполняли возложенное на нихъ и старались исполнить долгъ молодыхъ хозяевъ, помощниковъ матери. Столъ былъ уставленъ всякими кушаньями, чаемъ, кофе, шоколадомъ. Адмиралъ былъ веселъ, привѣтливъ, всѣхъ угощалъ и даже сошелъ внизъ съ обоими сыновьями, чтобы поздороваться съ дворнею, которой приготовленъ былъ внизу обильный завтракъ. Онъ каждому сказалъ привѣтливое слово и втягивалъ въ разговоръ сыновей, научая ихъ, какъ всякому сказать любезное, доброе слово. Онъ знакомилъ ихъ при каждомъ удобномъ случаѣ съ нуждами людей, которые ему служили, и приготовлялъ ихъ къ хозяйственной дѣятельности и къ умѣнью обласкать всякаго маленькаго человѣка. Онъ всѣхъ звалъ, черезъ два дня, на елку, и старыхъ, и зрѣлыхъ, и малыхъ, и всѣ съ великой радостью и поклонами принимали приглашеніе. Первая елка для служащихъ назначена была на третій день праздника, въ 5 часовъ вечера, а другая, для семьи, — на 4-й день, въ 9 часовъ вечера. Дѣти, разобравъ привезенныя Зинаидой Львовной игрушки, многія изъ которыхъ стоили когда-то большихъ денегъ но были изломаны избалованными богатыхъ родителей дѣтьми, чинили ихъ, какъ умѣли. Особенною ловкостію въ этомъ дѣлѣ отличилися Ваня и горничная Лиза, а особенною неумѣлостію Глаша и англичанка Сарра Филипповна, первая — по нетерпѣнію, а послѣдняя — по нелѣпости и неуклюжести, свойственнымъ ея націи. Не мало смѣху, не мало досады возбуждали въ семьѣ эти неудачныя попытки Глаши и Сарры. Хотятъ приклеить руку, — сломаютъ ногу, хотятъ придѣлать лапку, — отобьютъ носикъ у птички.

— Барышня! жалостливо восклицала Лиза, отдайте птичку; прелесть-то какая — а вы, того и гляди, ее изувѣчите.

— Она и такъ испорчена: одно крыло еле держится — говорила Глаша презрительно.

— Не мѣшайте, я все пришью, будетъ всѣмъ на диво. Такихъ, можно сказать, прелестей наши дѣти на мызѣ и во снѣ не видывали. Птичка-то не то золотомъ, не то лазурью отливаетъ. Одно слово: чудо!

Къ вечеру другого дня все было готово, но еще надо было убрать елку и надписать имена на подаркахъ, стараясь не обидѣть никого и всякому подарить по вкусу и по нуждѣ: кому платье, кому бѣлую душегрѣйку, кому платокъ и даже теплую обувь. Въ этомъ отношеніи барскія барыни Знаменскаго и Иртышевки оказались неоцѣненными совѣтницами. Онѣ знали всѣхъ коротко и могли указать на нужды и на желанія всякой женщины съ мызы.

Посреди освѣщенной ярко залы стоялъ большой столъ, изъ средины котораго выходила большая ель, вся горѣвшая свѣчами и блиставшая фольгою и золотыми орѣхами. На ней въ изобилiи висѣли красныя и золотистыя наливныя яблоки, изюмъ и въ яркихъ бумажкахъ конфеты и всевозможныхъ формъ пряники. Рыбы и птицы изъ пряника были привязаны къ ели разноцвѣтными лентами. Словомъ, елка, роскошно убранная, ярко освѣщенная, съ столами, на которыхъ были разложены всевозможнаго рода подарки, привлекла бы къ себѣ взоры избалованныхъ дѣтей; чѣмъ же она могла явиться для взоровъ деревенскихъ дѣтей съ мызы?

Пробило 5 часовъ. Адмиралъ сказалъ Сережѣ:

— Ты старшій, отворяй двери настежь, а ты, Ваня, смотри за порядкомъ. Сперва пусть входятъ дѣти.

Сережа растворилъ обѣ половинки двери, и толпа дѣтей, стоявшая за ними, не вдругъ двинулась съ мѣста. Дѣти стояли какъ вкопанныя, очарованныя блиставшей свѣчами, отягченной плодами и лакомствами елкой. Они жадно впились въ нее глазами и не двигались. Адмиралъ далъ имъ время налюбоваться и наконецъ сказалъ весело:

— Ну, дѣти! Маршъ, впередъ!

Робко подвинулись дѣти.

— Смѣлѣе идите, вотъ такъ; кушайте на здоровье — все ваше, только не спѣшите и ничего не обрывайте!

Но ребята, стыдясь и робѣя, обступили елку и не рѣшались прикоснуться къ ней. Тогда Ваня, а за нимъ всѣ дѣти стали бережно отвязывать пряники, плоды и конфеты и и одѣлять ими оторопѣвшихъ и глазѣвшихъ мальчиковъ и дѣвочекъ. Скоро однако дѣвочки ободрились и стали срывать сами фрукты и конфеты съ пылавшей сотней свѣчей елки. Когда же пошла раздача игрушекъ, то описать восторгъ ребятъ невозможно. Затѣйливыя игрушки богатыхъ дѣтей, хотя отчасти поломанныя и плохо починенныя, казались имъ и даже матерямъ ихъ драгоцѣнностями. Лающiя собаки съ настоящей шерстью, чудныя птички, крылья которыхъ были искусно составлены изъ настоящихъ перьевъ, бабочки изъ фольги, которыя качались, будто летѣли на тонкихъ, едва видныхъ каучуковыхъ шнуркахъ, и наконецъ паяцъ, плясавшій самъ собою, безъ посторонней помощи на натянутомъ шнуркѣ, казались имъ чудесами искусства. Матери отбирали у дѣтей чудесныя игрушки, и сами не могли налюбоваться и надивиться на нихъ. Вечеръ этот долженствовалъ навсегда остаться въ памяти и въ сердцѣ многочисленной дворни Знаменскаго и Иртышевки; правда, и прежде бывали елки, но не столь роскошныя, безъ игрушекъ для дѣтей, безъ разныхъ украшеній, привезенныхъ Ракитиными изъ Москвы. Когда же Зинаида Львовна и Соня стали одѣлять своихъ иртышевскихъ слугъ подарками, и за то же принялись за своихъ знаменскихъ Серафима Павловна и ея двѣ дочери, то восторгъ, вызванный игрушками, перешелъ въ умиленіе и чувство благодарности. Всякая женщина, молодая и старая, поняла, съ какимъ знаніемъ нуждъ ея, съ какою заботливостію выбраны были вещи, необходимыя для всякой изъ нихъ; онѣ поняли, что трата денегъ играла тутъ второстепенную роль, а на первомъ планѣ стояла забота о доставленіи служащимъ необходимаго или пріятнаго. Молодая получала то, что особенно могло порадовать ее, а старая то, что ей было необходимо. Въ числѣ подарковъ находились теплыя фуфайки, юбки для дѣтей, душегрѣйки для старухъ и кофты для молодыхъ, вязанныя Серафимой Павловной и ея дочерьми. Всѣ работы Серафимы Павловны отличались особеннымъ изяществомъ и вкусомъ; она никогда не могла окончить грубой работы или неизящной: ей доставляло двойное удовольствіе трудиться надъ красивою вещью.

— Прелесть! Прелесть! восклицала Зинаида Львовна, — и какая масса вязанья! Когда вы это успѣвали?

— Я весь годъ готовила эти подарки и больше по вечерамъ вязала; вечеромъ я въ пяльцахъ не шью. Вѣра помогала мнѣ. Вѣра хорошо вяжетъ. Вотъ ея работа.

Серафима Павловна приподняла косыночку изъ гаруса, голубую, тонкую, съ широкой каймой, цвѣта свѣтло-коричневаго.

— Слишкомъ тонко, — сказала Глаша презрительно, — сейчасъ прорвется.

— Что это, барышня, — возразила ей Маремьяна ключница, — развѣ такую чудную вещь можно носить; ею надо любоваться всякiй день, а надѣвать въ Рождество Христово да въ Свѣтлое Воскресенье. Пожалуйте ручку, поцѣлую ее: она же это вязала.

— Не я, не я, — сказала Глаша поспѣшно.

— Ужъ, конечно, не она, — поджтвердила Серафима Павловна. — Ея работы ужасны: и толсты и грубы, и вязаны вавилонами, стыдно смотрѣть. Не можетъ или не хочетъ выучиться оканчивать ряды ровно, навяжетъ и косо и криво. Ужъ Лиза измучится, поправляя, распуская, надвязывая. Такъ ли Лиза?

— Что жъ? я съ моимъ удовольствіемъ, — отвѣчала Лиза. — Обыкновенно, барышня безъ вниманія. Зачѣмъ имъ? Богъ всего далъ: прикажутъ, за нихъ другіе и свяжутъ.

— Ну нѣтъ, — сказала Зинаида Львовна, — по-моему, надо умѣть работать: во-первыхъ, это — дѣло женское, а во-вторыхъ, кто знаетъ?…

— To-есть что? спросила Серафима Павловна, недоумѣвая.

— Что насъ ждетъ въ будущемъ? Надо, по-моему, умѣть жить въ богатствѣ, умѣть жить и въ нуждѣ.

Серафима Павловна измѣнилась въ лицѣ и разсердилась.

— Ахъ, что это, — воскликнула она, — зачѣмъ вы бѣду на насъ накликаете? Сухо дерево! И Серафима Павловна схватилась рукою за столъ. — Вотъ ужъ не ждала этого отъ васъ. Къ счастію, — добавила она спокойнѣе и самодовольно, — что мой мужъ такъ богатъ, что нашимъ дѣтямъ достанется всякому не мало.

— Я думала не о васъ, а вообще, — сказала смущенная Зинаида Львовна. — Я часто вспоминаю и испытала превратности судьбы; я не могу забыть, что до замужества во многомъ нуждалась и вязала чулки себѣ и отцу моему.

— Зачѣмъ? спросила Серафима Павловна.

— Затѣмъ, что денегъ не было; дешевле связать чулки; дома самой, чѣмъ ихъ купить.

Серафима Павловна замолчала, но внутренно осудила свою пріятельницу. „И зачѣмъ она это разсказываетъ, — думала она, — женщина умная, а такту нѣтъ. Не стыдится, что была такъ бѣдна, и при всѣхъ такъ это и объявила.

— Какая умная и высокой души женщина, — думала въ ту же минуту адмиралъ, — говоритъ такъ просто о томъ, что была бѣдна. Знаетъ, что кичиться богатствомъ, стыдиться бѣдности одинаково низменно.

— Бѣдность и богатство, — сказалъ адмиралъ вслухъ, — дѣло случая. Нынче бѣденъ, завтра богатъ, — это колесо фортуны. Въ этомъ нѣтъ ни заслуги, ни стыда.

— Да, но богатыхъ уважаютъ, — сказала Серафима Павловна.

— Дураки уважаютъ за богатство! сказалъ адмиралъ рѣзко.

Серафима Павловна, видя неудовольствіе мужа, заговорила о другомъ. Но адмиралъ не хотѣлъ оставить разговора и продолжалъ, обратясь къ Глашѣ, которая смѣялась.

— Я бы желалъ, чтобы ты выучилась рукодѣльничать.

— Я вязать терпѣть не могу, — возразила Глаша; — меня заставили вязать эту кофту — ну, вотъ я и навязала!

— Стыдно, стыдно, — сказалъ ей отецъ съ укоромъ. — А гдѣ работы Вѣры и Сони? Я бы хотѣлъ полюбоваться.

Соня вся вспыхнула.

— Сониной работы нѣтъ, — сказала Глаша, торжествуя.

— Какъ же такъ? спросила Серафима Павловна.

— Такъ ужъ случилось, что моей работы нѣтъ здѣсь, — сказала Соня, — а зато вотъ Вѣрочкино дѣтское одѣяльце. Посмотрите, какъ красиво!

— Дѣйствительно, красиво, — сказалъ адмиралъ, взглянувъ на одѣяло, которое Соня передъ нимъ развернула. — Кому оно?

— Моему крестнику, — сказала Вѣра, — сыну нашего повара.

— Умница, — сказалъ ей отецъ ласково. — Теперь за раздачу подарковъ старикамъ и старухамъ. Пусть грамотныя дѣти отойдутъ направо. Хорошо. Теперь идите по ряду столовъ и читайте надписи и раздавайте кому что. Ваня наблюдай: иные плохо читаютъ писанное, чтобы не вышло путаницы. Сережа, помогай брату.

Разсказывать ли общую радость лицъ, получившихъ подарки, говоръ восхищенныхъ дворовыхъ, общее удовольствіе хохяевъ и ихъ московскихъ гостей; все это сливалось въ радостный гулъ. Всѣхъ привѣтливѣе и ласковѣе оказались Сережа, Ваня и Соня; Вѣра желала бы быть всѣмъ пріятной, но ея холодность и вялость мѣшали ей, а Глаша… но Глаша была очень себялюбива. Она веселилась, была довольна, но мало думала о другихъ. Не обладала она привлекательностію; она была умна, даже очень умна, но умъ безъ чувствительности и доброты, безъ доброжелательства и привѣтливости — даръ незавидный, даръ почти напрасный; блеститъ умъ безъ доброты, но не грѣетъ. Нe любила Глаша, повидимому, никого особенно, и никто особенно не любилъ ее!

А на другой день въ тотъ же часъ зажглась другая елка, разукрасилась и обставилась подарками. Самъ адмиралъ растворилъ дверь и сказалъ громко:

— Пожалуйте, милости просимъ, дорогіе гости!

Дорогіе гости были его родныя дѣти, Танюша, съ которой скоро познакомилась Соня Ракитина, Степанъ Михайловичъ и англичанка.

И они вошли не то степенно, не то робко, почти такъ, какъ входили вчера ребята съ мызы, но вскорѣ ихъ степенство смѣнилось радостію, и посыпались поцѣлуи, полились ласковыя рѣчи. Сережа и Ваня получили отъ отца серебряные красивые карманные часы, Вѣра золотые, Глаша золотую цѣпочку съ медаліономъ, въ которомъ находился портретъ матери, Танюша теплую и нарядную шубку, а Соня… Соня не вѣрила глазамъ своимъ: ей досталось бирюзовое сердечко, окруженное розами. Она расцѣловала адмирала и подбѣжала къ матери.

— Смотрите, мама, какая прелестная вещь!

— Не грѣшно вамъ, — сказала Зинаида Львовна съ укоризною. — Она дитя еще, а это вещь дорогая, старинная — и гдѣ вы могли купить такую?

— Развѣ я могъ знать, что Соня пріѣдетъ къ намъ на праздники. Меня изъ затрудненія вывела жена: она достала изъ своей сокровищницы (такъ звалъ адмиралъ шкатулку жены) эту вещицу и подарила мнѣ для Сони. Носи ее всегда и помни насъ обоихъ, — сказалъ адмиралъ Сонѣ съ ласкою въ голосѣ.

— Всегда буду носить и не промѣняю ни на какія драгоцѣнности, — воскликнула Соня.

— Но вы лишили Серафиму Павловну прелестной вещи, — сказала Зинаида Львовна, — а я знаю, она такъ любитъ и такой знатокъ во всякаго рода камняхъ и украшеніяхъ, что никогда, да никогда не даритъ вещей изъ своей шкатулки, а покупаетъ, если желаетъ подарить.

— Это правда, — сказала Серафима Павловна, — но для Сони… мнѣ не жаль.

— И не жалѣй, милая, авось и тебѣ понравится вотъ это взамѣнъ сердечка.

И адмиралъ подалъ женѣ бархатный голубой футляръ съ ея золотомъ вытѣсненнымъ вверху шифромъ.

Серафима Павловна поспѣшно открыла его и ахнула отъ удовольствія. На бѣломъ атласѣ футляра лежала, сіяя камнями, золотая подкова.

— Ну, прочти, — сказалъ адмиралъ, улыбаясь и радуясь радости жены.

— Ахъ, это имя! Камнями имя. Аметистъ — А, nacre — n, topaze — t… Ахъ, понимаю, понимаю: Antoine — твое имя. Какъ это мило, какъ это умно придумано, но тутъ еще стоитъ: Аметистъ — это a, а потомъ: Saphir — S, что же это?

— Не догадываешься?

— Нѣтъ, говори, скажи.

— Antoine à Seraphine! Очень просто.

— Милый, милый, — сказала она нѣжно и по-дѣтски и расцѣловала его.

Пять дней пробыли Ракитины у Боръ-Раменскихъ и остались бы долѣе, если бы не хотѣли возвратиться въ Москву къ Новому году, чтобы провести его въ семьѣ. Они уѣхали, взявъ честное слово съ Боръ-Раменскихъ, что на масленицѣ они всѣ пріѣдутъ въ Москву и останутся по крайней мѣрѣ 2 или 3 недѣли. Это приглашеніе привело въ восторгъ всѣхъ, но явился неожиданный вопросъ, который охладилъ охватившую всѣхъ радость. Адмиралъ отказался ѣхать въ Москву. Онъ говорилъ, что дѣла не позволяютъ ему отлучиться, что онъ не привыкъ и не любитъ жить въ чужихъ домахъ, и просилъ жену не гостить у Ракитиныхъ болѣе недѣли. Она сама поняла, что нельзя ей оставлять больного мужа такъ надолго и ни въ какомъ случаѣ не хотѣла оставить его совсѣмъ одного.

— Кто же изъ дѣтей поѣдетъ со мною, — спросила она у мужа, — потому что я ни за что не оставлю тебя здѣсь одного.

— Дѣти должны это порѣшить между собою; я съ удовольствіемъ отпустилъ бы всѣхъ ихъ; но не считаю деликатнымъ сдѣлать набѣгъ на домъ Ракитиныхъ, прикочевать въ числѣ дюжины лицъ.

— Ну, ужъ и дюжины! сказала Серафима Павловна.

— Сочти; вѣдь ты безъ горничной не поѣдешь?

— Конечно.

— И безъ Сарры Филипповны тоже.

— Само собою разумѣется. Надо же дѣвочкамъ имѣть съ кѣмъ выѣхать. Однѣхъ я ихъ никуда не пущу.

При словѣ: дѣвочекъ Глаша просіяла. Она смертельно боялась, что мать возьметъ Вѣру, а меньшихъ: ее и Ваню оставитъ дома.

— Лакея возьмешь?

— Возьму — мнѣ онъ необходимъ; но онъ можетъ взять комнату въ гостиницѣ.

— Развѣ ты Ракитина не знаешь? онъ ни за что этого не позволитъ. Всѣхъ заберетъ къ себѣ въ домъ и всѣхъ будетъ кормить на убой, угощать на славу. Это уже выходитъ васъ 6 человѣкъ, не считая сыновей; ну, дѣти, какъ хотите, такъ и рѣшайте.

Онъ пошелъ къ себѣ; дѣти вышли въ залу.

— Прошу припомнить, — сказала Глаша торопясь, — что я уже поименована въ ѣдущихъ въ Москву и ни за что, слышите, ни за что не соглашусь остаться здѣсь. Изъ того, что я младшая, не слѣдуетъ, чтобы меня обижали.

— Кто тебя обидитъ! сказалъ Сережа раздражительно.

Ваня взглянулъ на нихъ своими кроткими глазами и сказалъ Глашѣ:

— Никто не помышляетъ обижать тебя; мы еще не объявляли о своихъ желаніяхъ. Мама ѣдетъ, и вамъ, дѣвочкамъ, слѣдуетъ ѣхать съ нею. Папа такъ и понялъ.

— Стало-быть, рѣшено: ѣду я и Вѣра, а вы какъ хотите; мнѣ остальное все равно.

— Я это давно знаю, что тебѣ все равно, — сказалъ Сережа съ сдерживаемымъ гнѣвомъ, — лишь бы ты была довольна, а затѣмъ все и всѣ ни по чемъ! Я однако вижу, что Ваня рѣшилъ за себя и за меня самовольно.

— Я рѣшилъ за себя, — сказалъ Ваня, — я остаюсь съ отцомъ; а ты какъ хочешь.

Сережа молчалъ. Онъ былъ недоволенъ собою. Ему было и горько и больно. Онъ не могъ сразу побѣдить себя — такъ ужъ сильно хотѣлось ему ѣхать въ Москву. За обѣдомъ отецъ спросилъ у дѣтей, какъ они рѣшили; наступило молчаніе. Ваня не хотѣлъ говорить, а Сережа не могъ, не желая выдавать себя. Глаша окинула братьевъ быстрымъ взглядомъ и сказала:

— Рѣшили справедливо. Мѣсто дочерей — при матери: и мы, Вѣра и я, мы поѣдемъ въ Москву съ мама.

— Когда выгодно, такъ съ матерью, а невыгодно, такъ съ отцомъ для компаніи, — пробормоталъ Сережа съ досадой.

— Хорошо, — сказалъ адмиралъ, не обращая вниманія на тихо сказанныя слова Сережи, — стало-быть, со мною останутся сыновья, но, кажется, съ большимъ прискорбіемъ. Они попожертвовали собою.

— Папа, — сказалъ Сережа, — ты не такъ говоришь. Мы не жертвовали собою, остаемся съ удовольствіемъ, если тебѣ это пріятно, но я, конечно, сожалѣю, что не могу ѣхать въ Москву.

— Хорошо, хорошо, я понимаю, — сказалъ адмиралъ съ улыбкой и всталъ изъ-за стола, а за нимъ встали всѣ.

Вечеромъ. Степанъ Михайловичъ подошелъ къ адмиралу и сказалъ ему:

— Сережѣ ужасно хочется ѣхать въ Москву. Если вамъ угодно, я отложу мой отъѣздъ, чтобы не оставить васъ однихъ, а вы ужъ отпустите его.

— Я его не удерживалъ здѣсь для меня, — сказалъ адмиралъ, — онъ самъ рѣшился остаться. А я вѣдь не дитя. Прожить одному недѣлю мнѣ не тягостно.

— Такъ почему же?…

— Не приказываю Сережѣ ѣхать въ Москву? Я скажу вамъ. Если смолоду юноша не привыкаетъ жертвовать своими удовольствіями для людей близкихъ, не привыкаетъ исполнять свой долгъ, что выйдетъ изъ него? Себялюбивый, безхарактерный человѣкъ. Я считаю, что Сережа хорошо дѣлаетъ, что остается съ старикомъ-отцомъ, и никогда не соглашусь мѣшать ему исполнить долгъ свой. Такъ-то; а вы, батюшка, воспитатель, призадумайтесь надъ этимъ и воспользуйтесь моей опытностію.

— Мудростію вашею, — сказалъ Степанъ Михайловичъ, — и приму къ свѣдѣнію и воспользуюсь.

И Степанъ Михайловичъ ушелъ, думая о томъ, какой умный и хорошій человѣкъ адмиралъ Боръ-Раменскій, и какъ онъ умѣлъ направлять своихъ дѣтей на все доброе и достойное.

Зима стояла холодная; жестокіе морозы не прекращались, такъ что дѣти поневолѣ должны были оставить и катанья на тройкахъ и катанья съ горъ, о чемъ всѣ сожалѣли. Адмиралъ былъ бы не прочь и пустить мальчиковъ гулять и кататься, но Серафима Павловна ни о чемъ подобномъ не хотѣла и слышать съ того самаго дня, какъ Сережа воротился съ хутора, куда ѣздилъ съ отцомъ, съ отмороженнымъ ухомъ. Ухо, конечно, оттерли снѣгомъ, но оно покраснѣло и распухло, что очень разогорчило мать.

— Ходитъ уродомъ, — говорила она съ негодованіемъ, — и отъ него воняетъ гусинымъ саломъ! Старая няня выдумала! Поусердствовала! Говорила я, кольдкремомъ, такъ нѣтъ же, всякою дрянью! И вонь!

Масленица приближалась; стало вдругъ теплѣе, и дѣти пришли просить позволенія покататься съ горъ, такъ давно оставленныхъ. Серафима Павловна съ первыхъ словъ замахала руками.

— Чтò вы? По этому-то холоду! Мало, что намедни Сережа отморозилъ ухо — вамъ хочется на морозѣ носъ себѣ попортить. Не пущу! Не пущу!

— По, мамочка, нынче совсѣмъ тепло.

— Тепло! Не можетъ быть! Сколько градусовъ?

Глаша, страстная любительница катанья съ горъ, опрометью бросилась къ окну.

— Только 15! воскликнула она съ увѣренностью.

— 15 градусовъ Реомюра, это 20 сентиграду.

— Но, мама, кто же считаетъ сентиградомъ?

— Вся Европа, — произнесла важно Серафима Павловна, — мой покойный отецъ, дѣдушка вашъ, всегда, будучи въ Парижѣ, считалъ сентиградомъ.

— Поневолѣ станешь считать такъ, когда Реомюра въ Парижѣ не доищешься, — сказалъ Сережа съ досадой.

— И чтò намъ за дѣло до Европы! сказала Глаша.

— Не пущу! Не пущу! заговорила Серафима Павловна, будто спѣша увѣрить самое себя, что ни за что не уступитъ дѣтямъ.

— Но, милая, — сказалъ ей мужъ, — если мальчики будутъ бояться мороза, то чтò же станется съ ними на службѣ?

— Этого я не знаю; я на службѣ не была, — сказала она серіозно.

Всѣ разсмѣялись; разсмѣялась и она сама. Это измѣнило ея настроеніе.

— Ну, хорошо, — сказала она, — пусть мальчики идутъ, хорошенько укутавшись, на эти противныя горы, — и кто ихъ только выдумалъ! но дѣвочекъ не пущу.

Сережа бросился изъ комнаты, Ваня остался.

— Что жъ ты не идешь? спросила у него мать.

— Я ужъ лучше подожду, когда будетъ теплѣе, — сказалъ онъ. — Глаша, хочешь, пойдемъ играть въ воланъ. Хочешь? Пойдемъ!

— Не хочу! Тоска какая! отвѣчала она сердито.

— Ну, такъ почитаемъ вмѣстѣ Пушкина „Капитанскую дочку“. Хочешь?

— Отстань, пожалуйста!

Серафима Павловна взглянула, покачала головой и вышла. Она поняла, что Ваня остался потому, чтобы сестрѣ не было ужъ слишкомъ обидно.

На другой день, увидя, что Реомюръ показываетъ только 10 градусовъ, Серафима Павловна, измучившись мыслью, что она вчера лишила Ваню такого великаго удовольствія, и не имѣя понятія, что при морозномъ днѣ дулъ рѣзкій сѣверный вѣтеръ, сама предложила всѣмъ дѣтямъ итти на горы. Нечего и говорить, съ какою радостью ринулись они на дворъ и побѣжали на гору, на которой не были уже около двухъ недѣль. Увидя барчатъ, дворовые мальчики и дѣвочки, кто съ салазками, кто съ лубками, а кто и съ лукошками побѣжали на гору; пришла и Танюша, которую подхватила Глаша и пошла ее тиранить, теребить и мучить.

— Оживи! Оживи! восклицала она, — а то ты точно мертвая и ходишь сгоряча.

— Не мучь ее, — сказалъ Ваня. — Танюша, хотите, я васъ покатаю? у меня санки просторныя.

— Нѣтъ, я ее никому не уступлю, — закричала Глаша: — она моя! У меня лубокъ просторнѣе твоихъ саней, и съ лыжами, летитъ, какъ птица!

— Что жъ, Таня-то — твоя собственность, что ли? раба твоя? спрашивалъ Сережа задорно.

— Пожалуй, что и раба, — возразила Глаша.

— Ну, нѣтъ, — сказала Танюша, — рабой я быть не хочу, не была и не буду, а сдѣлать тебѣ удовольствіе всегда рада.

— Не перечь мнѣ и не разсуждай, а бѣги скорѣе!

И всѣ бросились по крутой лѣстницѣ на высокую гору. На площадкѣ ея произошла суматоха и давка. Ваня былъ очень веселъ и добивался непремѣнно скатить съ горы Танюшу. Онъ, скатившись съ горы, запрягался въ салазки и бѣгомъ тащилъ ихъ опять вверхъ, на высокую натуральную гору и потомъ на другую гору, уже пристроенную. Весь красный отъ напряженія и запыхавшійся, потому что тащилъ салазки по лѣстницѣ, онъ садился въ нихъ и вихремъ летѣлъ внизъ съ крутой горы, выносился на площадь двора, достигалъ въ одно мгновеніе натуральной горы и съ нея несся въ рѣку и выбрасывался на другой ея берегъ, при чемъ зачастую вываливался въ снѣгъ при смѣхѣ всѣхъ присутствующихъ и самъ смѣялся громкимъ добродушнымъ смѣхомъ. Летала и Глаша, совершенно обезумѣвъ отъ восторга. Она давно уже бросила Танюшу, которая плохо поспѣвала за ней, и брала въ свой лубокъ ту изъ дѣвочекъ, которая стояла къ ней ближе. Всякая минута промедленія была ей нестерпима; она носилась, какъ птица, и взбѣгала на гору съ быстротой дикой козы. Въ избыткѣ радости, катаясь съ высокой горы, она оглашала воздухъ громкими восклицаніями радости: Ухъ! ухъ! выкрикивала она, когда лубокъ подскакивалъ на какомъ-нибудь комкѣ снѣга или льда. Глаза ея горѣли, щеки пылали на морозѣ, и сильный, рѣзкій сѣверный вѣтеръ обжигалъ лицо, какъ полымя. Танюша замѣтила первая, что Ваня измучился, и стала звать его домой.

— Довольно, — говорила она, — нынче, правда, холоднѣе вчерашняго.

— Ну, вотъ еще! Вчера было 15, а нынче 10 градусовъ нѣтъ.

— А вѣтеръ? Вчера было морозно, но тихо, а нынче такъ и рветъ. Лицо такъ и рѣжетъ и дыханье захватываетъ. Не было бы бѣды какой!

— Ври больше! сказала Глаша сердито.

— Ну, какъ же такъ! воскликнулъ Ваня: — вѣдь она любя говоритъ. Только я не пойду домой, Танечка; я, голубушка, еще немножко покатаюсь: мнѣ нынче такъ весело! Да и кто знаетъ, если опять завернутъ холода, мама ни за что не пуститъ на гору.

— Не будетъ холодовъ, скоро начнутся оттепели. Еще того хуже — гора растаетъ.

— Успѣемъ еще натѣшиться на масленой, — сказала Танюша, — вѣдь вы въ Москву не ѣдете, вотъ и будемъ кататься. Сережа, посмотрите на него: лицо его такъ и горитъ, весь въ поту.

— Пойдемъ домой, — сказалъ Сережа нехотя, — пожалуй, простудишься, и тогда ужъ конецъ; съ maman никто не сладитъ! Завтра придемъ опять.

— Еще разъ. Я, право, не усталъ, и мнѣ даже жарко. Кто знаетъ, что будетъ завтра, быть можетъ, морозъ — красный носъ! сказалъ Ваня смѣясь и бѣгомъ потащилъ салазки въ гору. — А ужъ я нынче потѣшусь вдоволь, накатаюсь досыта!

И катались они досыта, катались почти до сумерекъ, пока не пришелъ Степанъ Михайловичъ и не сказалъ, что адмиралъ безпокоится, что они такъ долго на морозѣ и при такомъ сильномъ вѣтрѣ катаются съ горъ.

— Ничего вы въ мѣру дѣлать не умѣете, — прибавилъ Степанъ Михайловичъ, — а безъ мѣры, дѣти, жить нельзя!

Дѣти пришли домой; имъ подали горячаго чаю. Они болтали безумолку, разсказывали, смѣялись, но Ваня къ вечеру какъ-то притихъ и, послѣ своего необыкновеннаго при его нравѣ оживленія, сдѣлался молчаливъ и задумчивъ.

— Ты не озябъ? спросилъ у него отецъ заботливо, замѣтивъ его молчаливость.

— Нисколько. На горѣ мнѣ одну минуту было холодно, но я взбѣжалъ на гору и согрѣлся.

— Ну, это напрасно: бѣгать въ гору, а потомъ кататься внизъ при рѣзкомъ вѣтрѣ совсѣмъ неразумно. Вспотѣешь, а тутъ тебя хватитъ морозъ и обвѣетъ ледяной вѣтеръ. Это опасно.

— Но я не озябъ, напротивъ, мнѣ очень жарко.

На щекахъ Вани горѣлъ яркій румянецъ.

Адмиралъ придвинулъ кресло къ камельку, взялъ газеты и занялся чтеніемъ. Серафима Павловна немного поодаль вязала какой-то затѣйливый камзолъ изъ блѣдно-розовой шерсти; обѣ ея дочери играли въ лото съ Саррой Филипповной; Танюша шила рубашку съ замѣчательнымъ искусствомъ, а Сережа читалъ одну изъ поэмъ Пушкина. Такъ прошелъ вечеръ. Въ 11 часовъ всѣ разошлись, а адмиралъ ушелъ въ свой кабинетъ, говоря, что ему непремѣнно надо приготовить два письма для утренней почты. Онъ писалъ у стола своего, когда въ комнату вошла жена его, въ едва накинутомъ на плечи фланелевомъ голубомъ капотѣ.

— Antoine! сказала она съ тревогой, — брось перо, полно писать. У насъ бѣда.

— Какая? спросилъ онъ, вставая тревожно. — Что случилось?

— А случилось то, что я предчувствовала! воскликнула она. — Меня не слушаютъ, меня считаютъ дѣвочкой… а я права, всегда права. Ваня простудился.

— Что съ нимъ? спросилъ отецъ спокойнѣе, ибо при нервомъ взглядѣ на искаженное лицо жены испугался.

— Задыхается, колотье, жаръ страшный! Я говорила, что эти горы…

Адмиралъ не слыхалъ конца ея рѣчи; онъ вышелъ поспѣшно и отправился въ комнату Вани. Ваня, весь въ жару, метался на постели, не могъ вздохнуть и жаловался на колотье въ боку.

— Что дѣлать? Что дѣлать? повторяла Серафима Павловна жалобно, крѣпко сжимая сложенныя руки, будто просила у кого-то пощады.

— Надо приложить горячительный компрессъ, — сказалъ адмиралъ.

— Ну, нѣтъ! Это все какіе-то новые ужасы, — сказала Серафима Павловна, приходя въ азартъ. — У него жаръ такъ и пышетъ, онъ простудился, а тутъ прикладывать холодную воду, простужать еще больше, не хочу! Не позволю ни за что!

— Но, Фимочка, компрессъ согрѣваетъ тѣло.

— Холодная-то вода согрѣваетъ? Все пустяки, безумныя выдумки!

Адмиралъ вышелъ поспѣшно; жена потерянная пошла за нимъ.

— Куда ты?

— Останься съ Ваней; я сейчасъ возвращусь, только пошлю за докторомъ, распоряжусь подставой.

— Стало-быть, правда, — болѣзнь страшная! воскликнула она, взялась обѣими руками за голову и зарыдала.

— Милая, милая, воздержись, не пугай сына, сядь подлѣ него. Богъ милостивъ.

Адмиралъ позвалъ къ себѣ приказчика.

Меньшой сынъ нашъ занемогъ, — сказалъ онъ ему, — полагаю, что у него воспаленіе легкихъ. Сiю минуту пусть скачетъ Никита кучеръ въ Москву за докторомъ. Пошлите подставу въ Озерки. Время не терпитъ, скорѣе!

Сказавъ это, адмиралъ пошелъ въ дѣтскую.

— Анна Петровна! сказалъ онъ экономкѣ, — я сейчасъ уведу жену изъ комнаты Вани, а вы поставьте ему горячительный компрессъ, какъ вы это всегда дѣлали въ больницѣ.

— Не впервой, я это дѣло знаю, только барыня компрессовъ боится — и, право, напрасно. Они очень, можно сказать, пользительны.

— Знаю. Только вы скорѣе, потихоньку отъ жены, а то она испугается.

Сказавши это, онъ обнялъ жену и, такъ какъ Ваня, тяжело дыша, лежалъ съ полузакрытыми глазами, сказалъ ей шопотомъ:

— Уйдемъ. Быть можетъ, онъ заснетъ, притомъ мнѣ надо сказать тебѣ два слова. Сережа и Анна Петровна останутся съ Ваней.

— Я сына не оставлю, — сказала она съ несвойственной ей твердостію и рѣшимостію.

— На десять минутъ только. А вотъ и Анна Петровна посидитъ съ Ваней, а мы сейчасъ вернемся.

Когда Серафима Павловна воротилась въ комнату сына, компрессъ былъ уже наложенъ. Не подозрѣвая этого, она сѣла у постели сына, не сводя съ него своихъ отуманенныхъ слезами глазъ. Руки ея безпомощно упали на колѣни, и она сидѣла неподвижно, какъ статуя. Весь вечеръ, вздрагивая при малѣйшемъ стонѣ сына, она просидѣла у его изголовья; при наступленіи ночи адмиралъ прибѣгнулъ къ ухищреніямъ, чтобы удалить ее изъ комнаты больного, которому слѣдовало перемѣнить компрессъ. Но она, чуя что-то, отказалась наотрѣзъ отойти отъ постели Вани, и мужъ долженъ былъ признаться, что ему приложили компрессъ. Серафима Павловна вышла изъ себя.

— Какъ? воскликнула она, — противъ моей воли, потихоньку? По какому праву? Я мать! Вы уморите моего сына! Развѣ мало того, что его отпустили въ адскій холодъ кататься съ этой ужасной горы! Смерти своей искалъ онъ тамъ — и нашелъ! Вотъ и заботы, о которыхъ я столько наслушалась!

Адмиралъ молчалъ; по лицу его видно было, что онъ боролся съ собою. Онъ медленно пошелъ изъ комнаты и сказалъ Саррѣ Филипповнѣ, которая шла за нимъ.

— Она мать и въ отчаяніи!.. Надо понять, что ея упреки идутъ отъ нѣжнаго материнскаго чувства. Бѣдная ужасно страдаетъ!

— О, конечно, конечно, — поспѣшила, соглашаясь, сказать англичанка.

Дѣйствительно, несчастная мать страдала тяжко. Она съ ужасомъ видѣла грозившую опасность, она воображала уже, что холодная рука смерти простерта, чтобы лишить ее любимаго сына. Все существо ея было потрясено. Она говорила безсознательно и не понимала всей жестокости словъ своихъ.

— И какъ могли вы, — обратилась она къ Аннѣ Петровнѣ, — какъ осмѣлились вы безъ моего приказанія распоряжаться моимъ сыномъ?

Экономка, зная характеръ госпожи, не противорѣчила ей и, склоня голову, упорно молчала.

— Развѣ вы не замѣчаете, — сказала старушка-няня, — что жару меньше? Онъ дышитъ легче.

— И вы воображаете, что это отъ холодной воды? возразила съ гнѣвомъ Серафима Павловна, — молчите, пожалуйста, не мучьте меня!

И она вдругъ заплакала и поспѣшно вышла изъ комнаты, удерживая рыданія, чтобы не обезпокоить больного.

— Antoine, — сказала она мужу, стараясь успокоиться, — послалъ ли ты къ Зинаидѣ Львовнѣ сказать, что Ваня занемогъ?

— Нѣтъ, мой другъ, я не догадался.

— Такъ пошли сейчасъ нарочнаго.

— Но нельзя ли повременить? Мы не знаемъ, чѣмъ боленъ Ваня; если болѣзнь незаразительна, то пошлемъ къ Ракитинымъ.

— Хорошо, но только скорѣе.

— Лишь только пріѣдетъ докторъ.

— А когда?

— Часа черезъ четыре, не ближе.

— Боже мой! четыре часа ожиданія, это невыносимая мука. Но Ванѣ не хуже, напротивъ, онъ дремлетъ. Милая, пойдешь ли ты отдохнуть? Тебѣ надо беречь силы, чтобы ухаживать за больнымъ.

— Ни за что! Какой тутъ отдыхъ? Я себя не помню отъ страха, жду, не дождусь доктора. Какая бѣда! бѣда!..

Серафима Павловна опять зарыдала, закрывъ лицо руками, и въ припадкѣ отчаянія упала въ кресло. Слезы текли между ея пальцами и струею лились на ея щегольской капотъ. Адмиралъ глядѣлъ на нее молча и не выдержалъ этого зрѣлища. Сердце его разрывалось. Въ комнатѣ никого не было, тускло горѣла одна только свѣча, слабо освѣщая скорбящую чету: Мужъ опустился на колѣни передъ горько плакавшей женой, положилъ голову на ея колѣни и прильнулъ губами къ рукамъ ея. Мало-по-малу судорожныя рыданія ея стихли; она наклонила къ нему свою голову и осталась недвижима въ его объятіяхъ.

Раздался далекій звонъ колокольчика. Она вздрогнула и вскочила, точно какая пружина подняла ее.

— Колокольчикъ!.. вскрикнула она. — Докторъ, это докторъ! Слава Богу! Докторъ!

Адмиралъ вышелъ уже на площадку лѣстницы навстрѣчу пріѣзжему.

Черезъ два часа докторъ, пріѣхавшій изъ Москвы, пилъ чай въ столовой; все семейство Боръ-Раменскихъ окружало его, впиваясь въ него глазами. Это былъ еще совсѣмъ молодой человѣкъ, съ серіознымъ, почти суровымъ лицомъ, самоувѣренный, съ рѣзкими манерами, безцеремоннымъ тономъ и довольно длинными, неприглаженными волосами; одѣтъ онъ былъ очень небрежно: въ какой-то короткій не то камзолъ, не то пиджакъ. Онъ въ эту минуту былъ всецѣло занятъ завтракомъ, кушалъ съ большимъ аппетитомъ и запивалъ обильный завтракъ (было уже 7 часовъ утра) дорогою мадерою. Окончивъ жаренаго рябчика, куски ветчины съ телятиной, сочни, компотъ, онъ медленно и искусно намазывалъ тонкимъ слоемъ масла поджаренные куски хлѣба и протянули экономкѣ, заваривавшей чай, чайную чашку.

— Я попрошу очень крѣпкаго, но не сладкаго чая, — сказалъ онъ ей, — и хорошихъ, густыхъ сливокъ.

Сережа взялъ молочникъ, посмотрѣлъ и сказалъ:

— Сливки самыя густыя и свѣжія.

Онъ пододвинулъ молочникъ доктору; докторъ взялъ, не поблагодаривъ, вылилъ почти цѣлый молочникъ въ чашку чая и звучно, на всю комнату, прихлебнулъ чай.

— Сливки хороши, но слишкомъ холодны, — сказалъ онъ, — это портитъ чай. Ихъ бы надо было подогрѣть, подогрѣть, говорю я, но не кипятить.

Серафима Павловна сидѣла молча и поглядывала съ враждебнымъ выраженіемъ на гастронома доктора; адмиралъ сидѣлъ въ сторонѣ, а докторъ, не обращая ни на кого ни малѣйшаго вниманія, аппетитно кушалъ хлѣбъ съ масломъ и обильно запивалъ его чаемъ. Сережа и Вѣра старались предупредить желанія доктора и усердно принимали или подавали ему все нужное. Онъ пользовался ихъ вниманіемъ, изрѣдка отрывисто произнося: благодарю, и наконецъ, окончивъ завтракъ, всталъ, какъ-то нецеремонно разставилъ ноги, только что не потянулся, и, не обращаясь ни къ кому особенно, сказалъ небрежно:

— Нельзя ли сигару?

Адмиралъ всталъ и вѣжливо, но холодно отвѣтилъ:

— Конечно; пожалуйте въ мой кабинетъ.

— Вотъ докторъ! Откуда такого достали! Въ жизнь мою не видывала ничего подобнаго. У Вани въ комнатѣ я ничего спросить не смѣла, а тутъ видя, что онъ голоденъ, оставила его ѣсть и пить — а онъ все молчитъ, ни съ кѣмъ не говоритъ! Никому ни слова, только ѣстъ и пьетъ! Не можетъ же онъ не видѣть, что мы всѣ измучены! Ну человѣкъ! нечего сказать. Не пойти ли мнѣ въ кабинетъ, не спросить ли?

— Лучше не ходите, матушка-барыня, — сказала экономка, — какъ бы не вышло чего?

— Чего же? спросила, недоумѣвая, Серафима Павловна.

— Да невѣжливаго отвѣту адмиралъ не стерпитъ. Развѣ вы не изволите видѣть, что докторъ-то изъ нынѣшнихъ?

— Что вы хотите сказать? я не понимаю слова изъ нынѣшнихъ, — сказала Серафима Павловна.

— Да такихъ развелось теперь не мало, попросту сказать неучей и нахаловъ. Быть можетъ, они свое дѣло и знаютъ, если этого молокососа прислалъ сюда главный докторъ больницы, но онъ не нашего поля ягода.

— Нынѣшнихъ, — повторилъ Сережа, — можно ли, чтобы всѣ нынче были грубы и дурно воспитаны?

— Сохрани Боже! я этого не говорю, — сказала Анна Петровна, — какъ можно всѣ, а есть-таки изъ нихъ и грубіяны и невѣжи. Мнѣ-то какъ не знать? Я долго въ больницѣ кастеляншей служила — насмотрѣлась!

— Вы его слишкомъ скоро судите, — сказалъ Степанъ Михайловичъ, — человѣкъ работалъ весь день, ѣхалъ всю ночь, усталъ, проголодался, что же тутъ грубаго или невоспитаннаго?

— Видна птица по полету! сказала Анна Петровна. — Съ нашимъ адмираломъ говоритъ какъ съ своимъ братомъ, а ужъ нашъ баринъ, окромя что нѣтъ его почтеннѣе, человѣкъ заслуженный, израненный, Георгій на шеѣ, севастопольскій герой, а онъ къ нему неглижа.

Всѣ дѣти засмѣялись.

— Что смѣетесь, правда истинная!

— Что смѣетесь, братъ боленъ! воскликнули въ одинъ голосъ и Серафима Павловна и обиженная экономка.

Дверь изъ кабинета растворилась, и въ дверяхъ показался адмиралъ.

— Ну, что? спросила у него жена. I

— Ничего, кромѣ того, что это докторъ новаго пошиба, Америка!

— Какъ? Изъ Америки пріѣхалъ? спросила Серафим Павловна съ удивленіемъ.

— Нѣтъ, а только грубъ, какъ неотесанный американец или первобытный чистокровный краснокожій, да и то говорятъ, что индѣйцы, по-своему, очень вѣжливы.

— Но чтò онъ сказалъ о Ванѣ?

— Ничего. Говоритъ: увидимъ, опредѣлить съ достовѣрностью не могу, но прописалъ микстуру и приказалъ продолжать компрессы.

Въ эту минуту изъ кабинета вышелъ докторъ.

— Ну-съ, — протянулъ онъ въ дверяхъ, не обращаясь ни къ кому въ особенности, — мнѣ пора въ путь.

Сейчасъ заложатъ лошадей, — сказалъ вѣжливо Сережа.

— Да, молодой юноша, потрудитесь поторопить.

Сережа выбѣжалъ въ переднюю, а Серафима Павловна, видимо, осиливая свое непріязненное къ доктору чувство, подошла къ нему и, глядя на него умоляющими глазами, въ которыхъ выражались и страхъ и скорбь, сказала неровнымъ, дрожавшимъ голосомъ:

— Докторъ, умоляю васъ, скажите, какъ вы находите моего сына. Онъ въ опасности? Правду, прошу васъ!

Докторъ смотрѣлъ холодно, взглянулъ на нее почти высокомѣрно и отвѣчалъ отрывисто:

— Я всегда, сударыня, говорю правду. У мальчика сильное воспаленіе легкихъ, и при слабомъ его сложеніи и при крайней худобѣ, не только воспаленіе, но и всякая болѣзнь очень серіозна. За нынѣшній день ручаться можно, но никакъ не за завтрашній.

— Боже мой! глухо вырвалось восклицаніе матери.

Дѣти и мужъ обступили ее.

— Это приговоръ, смертный приговоръ! прошептала она и тихо застонала, какъ раненая на смерть лань.

— Будьте благоразумны, сударыня. Болѣзнь опасна, но и послѣднее слово науки сильно, и на него можно, съ нѣкоторымъ вѣроятіемъ, надѣяться.

— Надѣйся на Бога, молись Ему и не пугайся, — сказалъ адмиралъ вполголоса женѣ своей и, подавъ ей руку, вывелъ ее изъ залы. Онъ былъ взволнованъ и мраченъ.

— Докторъ, — сказалъ Степанъ Михайловичъ, останавливая его на площадкѣ, — мы всѣ привязаны къ больному, онъ любимецъ матери и всего семейства. Скажите мнѣ правду: надѣетесь ли вы спасти его?

— Сомнительно, — отвѣчалъ врачъ на ходу, спѣша къ лѣстницѣ, — но наука есть сила великая. Впрочемъ, жизнь этого мальчика совсѣмъ не такъ необходима, какъ жизнь многихъ другихъ. Онъ не труженикъ на семью. Здѣсь и дѣтей много. Ихъ довольно останется, чтобы даровой хлѣбъ ѣсть!

— Животное! произнесъ вполголоса Степанъ Мнхайловичъ, отвернулся, въ неудержимомъ гнѣвѣ плюнулъ и стремительно воротился въ залу.

— Вы бы, ваше превосходительство, послали за Филиппомъ Боровскимъ, — сказалъ Степанъ Михайловичъ адмиралу. — Онъ человѣкъ среднихъ лѣтъ, отлично учился, имѣетъ большую практику и добрый человѣкъ, не то, что это, извините меня, животное.

— Я ужъ думалъ о немъ, но онъ такъ занятъ; поѣдетъ ли онъ?

— И что вы? Для васъ-то! заслуженнаго человѣка, адмирала! Да онъ прошлаго года пріѣзжалъ два раза къ моей старой теткѣ, которая живетъ за 26 верстъ отъ Москвы и еще за ничтожныя деньги. „Вы, — сказалъ онъ мнѣ, — сами трудомъ живете, я это понимать долженъ; съ богатыхъ я беру дорого. Имъ слѣдуетъ хорошо оплачивать трудъ“. Оно и правда! Онъ добрѣйшій человѣкъ и словомъ своимъ никого съ ногъ не свалитъ, будто обухомъ хватилъ. И съ матерями говорить умѣетъ.

— Да, милый папа, попросите Боровскаго; онъ не станетъ пугать маму. На нее смотрѣть жалко, — сказалъ Сережа.

На другой день пріѣхалъ Боровскій, и въ тотъ же вечеръ Зинаида Львовна съ Соней. Обѣ они были встревожены и, цѣлуясь съ Серафимой Павловной, плакали. Боровскій былъ человѣкъ 40 лѣтъ, довольно толстый, приземистый, бѣлокурый, съ добрымъ выраженіемъ въ большихъ сѣрыхъ глазахъ и толстыхъ губахъ. Манеры его были мягкія, голосъ негромкій, пріемы человѣка благовоспитаннаго. Онъ осмотрѣлъ больного внимательно и просидѣлъ у него около часа; когда онъ вышелъ изъ комнаты Вани, вся семья Боръ-Раменскихъ обступила его. Серафима Павловна была напугана до-нельзя. Сложивъ обычнымъ ей умоляющимъ жестомъ руки, она заговорила такимъ жалобнымъ голосомъ, что онъ отозвался въ сердцахъ всѣхъ присутствующихъ.

— Докторъ, скажите, что онъ? При смерти? ужели при смерти? Тотъ сказалъ вчера, что за нынѣшній день не ручается. Скажите правду, всю правду.

— Не только за нынѣшній день ручаюсь, но даже и за завтрашній, но не скрою отъ васъ, что сынокъ вашъ серіозно боленъ, но Богъ милостивъ! и не отъ такихъ болѣзней выздоравливали. Авось намъ удастся выручить его изъ этой напасти, — сказалъ докторъ спокойно и прибавилъ: — больной молодъ и находится въ такихъ условіяхъ, что есть надежда на выздоровленіе. Успокойтесь же и учредите дежурство — всѣмъ вамъ денно и нощно сидѣть у больного нельзя, вы выбьетесь изъ силъ, да и потомъ не надо допускать при немъ болѣе двухъ лицъ за разъ. Идите почивать; вы мать, должны беречь себя. Мать всѣмъ нужна.

— Я не могу оставить сына, — сказала Серафима Павловна.

— И не оставляйте: какъ можно оставить, — возразилъ докторъ мягко, — вы его поручите на два часа кому-либо изъ домашнихъ… — и видя, что она не поддается, онъ прибавилъ: я могу остаться у васъ еще часа три — поручите его мнѣ, а сами идите почивать и будьте спокойны. Сколько времени, какъ вы не ложились въ постель?

— Мама не ложилась съ тѣхъ поръ, какъ братъ занемогъ, — сказалъ Сережа, — а этому теперь двое сутокъ.

— Ай! ай! ай! протянулъ докторъ. — Этакъ, сохрани Боже, мы въ скоромъ времени будемъ имѣть не одного, а двухъ больныхъ.

— Я не устала, докторъ, я дремала у постели сына, когда онъ лежалъ спокойно.

— Ну, это не отдыхъ. Идите, идите; черезъ два часа я васъ разбужу самъ.

— Честное слово?

— Конечно, всенепремѣнно, — сказалъ докторъ, и Серафима Павловна вошла къ Ванѣ.

— Я иду отдохнуть на минутку, — сказала она ему, нѣжно цѣлуя его.

— Пожалуйста, мама, пожалуйста; прошу васъ. Мнѣ будетъ легче, когда я узнаю, что вы заснули.

— Милый мой! произнесла она, прильнувъ лицомъ къ его пылавшему лицу.

Анна Петровна потащила ее за платье. Серафима Павловна поняла, что не надо разстраивать больного, и вышла изъ комнаты.

Передъ отъѣздомъ докторъ вошелъ въ кабинетъ къ адмиралу. Онъ сидѣлъ у письменнаго стола, облокотясь на руку; онъ былъ блѣденъ и утомленъ; лицо его осунулось.

— Что, докторъ? спросилъ онъ, оправляясь и принимая бодрый видъ не безъ усилія. — Говорите правду, всю правду.

— Съ вами я буду говорить откровенно, вы — отецъ и притомъ человѣкъ военный. Твердости вамъ не занимать стать. Сынъ вашъ боленъ тяжко, но я не теряю надежды спасти его теперь…

Докторъ остановился.

— Что вы хотите сказать? Слово теперь, мнѣ чудится, скрываетъ истину.

— Нѣтъ, я боюсь послѣдствій. У больного слабая грудь. Если послѣ этого воспаленія онъ не будетъ поправляться, то въ его лѣта и при его сложеніи болѣзнь можетъ принять опасный поворотъ. Тогда надо будетъ везти его на югъ — и немедля. Я не безъ намѣренія говорю вамъ это, ибо надо вамъ распорядиться дѣлами. Нельзя же такъ внезапно. Надо распорядиться.

— Конечно, — отвѣчалъ адмиралъ. — Куда прикажете, туда и повеземъ его, хотя бы на Мадеру или въ Каиръ. Деньги — дѣло наживное. Жизнь сына дороже денегъ.

Докторъ посмотрѣлъ зорко и сказалъ:

— Безъ крайней нужды, я не посовѣтую вамъ ѣхать за море.

— Да, докторъ, прошу васъ. Дѣла мои таковы, что безъ крайней необходимости я не могу совершать путешествій, да еще за границу.

— Будьте спокойны, я приму это къ соображенію.

Серафима Павловна вошла въ кабинетъ къ мужу.

— Что вы заперлись? Не скрывайте вы отъ меня ничего, хотя изъ жалости.

— Нечего скрывать, — сказалъ ей адмиралъ ласково: — все слава Богу. Докторъ отвѣчаетъ, что вылѣчитъ Ваню отъ воспаленія.

— Въ самомъ дѣлѣ! воскликнула она, посмотрѣвъ сперва въ глаза мужа, выраженіемъ которыхъ осталась довольна. — Ну, слава Богу, — и она перекрестилась и, обращаясь къ доктору, прибавила:

— Благослови васъ Богъ за ваше обѣщаніе и за ваши заботы о больномъ моемъ. Благодарю за добрыя слова; я слышала, какъ вы съ ними говорили. Вы всѣхъ насъ ободрили. Благодарю васъ.

Она сжала ему руку и ушла, говоря, что идетъ къ сыну.

— Несмотря на долгую практику, — сказалъ докторъ, благодушно закуривая папиросу, — я не могу видѣть спокойно тревогу и скорбь несчастныхъ матерей. Все сердце сожмется, глядя на нихъ.

— У добрыхъ людей, — сказалъ адмиралъ кротко, — но не у всѣхъ! Теперь многіе молодые доктора кичатся своей безсердечностью, безцеремонностью и грубостью.

— Мода такая у молодыхъ, — сказалъ докторъ, — но вѣдь это напускное; они лучше, чѣмъ кажутся.

— Не знаю, что у нихъ на сердцѣ, но на лицѣ и въ словахъ нѣчто невыносимое, возмутительное. Ихъ уже обозвали люди простые словомъ мѣткимъ, изъ нынѣшнихъ, говорятъ они объ нихъ.

Присутствіе Зинаиды Львовны и Сони внесло большое утѣшеніе въ семью Боръ-Раменскихъ. Ваня очень дорожилъ присутствіемъ Сони, которой позволяли сидѣть у его изголовья молча. Соня строго соблюдала приказанія доктора и обѣихъ матерей и съ тактомъ и разумомъ взрослой дѣвушки умѣла занимать Ваню, не позволяя ему говорить. Она, когда онъ сталъ оправляться, разсказывала ему о своей новой въ Москвѣ жизни, описывала ему своихъ новыхъ знакомыхъ. Когда Ванѣ стало гораздо лучше, Сережѣ и Вѣрѣ позволяли сидѣть у него. Одну Глашу почти къ нему не пускали, хотя она изъявляла желаніе оставаться у постели больного брата; но она была очень скора, очень шумна и очень неспокойна въ комнатѣ больного. Наболтаетъ безъ мѣры, снуетъ по комнатѣ, случится, что уронитъ, случится, что разобьетъ, и старшіе тотчасъ удалятъ ее. Больной Ваня, всегда любившій Соню, теперь пристрастился къ ней, и сдѣлались они, онъ и она, закадычными, сердечными друзьями. Ваня повѣрялъ ей всѣ свои чувства, всѣ свои желанія, всѣ свои мысли. Однажды адмиралъ вошелъ въ комнату сына и увидѣлъ картину, которая тронула его до глубины души. Ваня сидѣлъ въ большихъ креслахъ, обложенный подушками, а на скамейкѣ, у ногъ его, сидѣла Соня съ раскрытой книгой. Она что-то разсказывала, а Ваня, улыбаясь, слушалъ ее.

— Счастливый Ваня и прекрасная царевна, — сказалъ адмиралъ смѣясь. — Я вотъ объ закладъ побьюсь, что вы не знаете, о чемъ я говорю и какое заглавіе я слегка измѣняю.

— Конечно, не знаемъ, — сказалъ Ваня, — но только я вправду счастливый Ваня. Онъ при этомъ словѣ умилился, и слезы навернулись на глаза его: — всѣ меня любятъ, всѣ заботятся обо мнѣ. Я очень-очень счастливъ, милый папа! И очень-очень благодаренъ.

Онъ взялъ руку отца, нагнулъ лицо свое и прильнулъ къ ней, цѣлуя ее. Отецъ поцѣловалъ его въ голову и, боясь выдать свое волненіе, вышелъ изъ комнаты.

— А я знаю, о чемъ говорилъ твой папа, — сказала весело Соня. — Я недавно читала эту повѣсть — прелесть какая! Это Карамзина „Прекрасная царевна и счастливый карла“…

— Счастливый Ваня, — прервалъ ее больной.

— Положимъ, счастливый, но Ваня — ты не карла и я — не царевна, куда мнѣ! Царевна и карла любили одинъ другого, и мы любимъ другъ друга, только мы богаче ихъ. Ихъ было двое, а насъ трое! Такъ ли?

— Такъ. Соня, Сережа и Ваня. Тройка наша удалая. Вы — слава Богу, а я-то плохъ!

— А вотъ поправишься, — подхватила Соня. — Весна не за горами; мы воротимся изъ Москвы въ Иртышевку и примемся жить по-старому. Папа обѣщалъ подарить мнѣ малепькую верховую лошадку, и мы будемъ всѣ вмѣстѣ ѣздить верхомъ.

— Непремѣнно, непремѣнно, — закричалъ Сережа, вошедшій только что въ комнату.

Въ этотъ самый день Ванѣ пришлось испытать огорченіе: Соня просила сказать ему, что она съ матерью должна ѣхать въ Москву. Отъ отца пришло письмо, онъ скучалъ и звалъ ихъ домой. Ваня очень опечалился, и увѣренія, что Ракитины скоро пріѣдутъ по ранней веснѣ, его не утѣшили. При отцѣ и матери онъ молчалъ, но Сережѣ сказалъ печально:

— До весны далеко, кто знаетъ, что можетъ случиться!

— Что же можетъ случиться? сказалъ Сережа, недоумѣвая, но Ваня сдѣлалъ видъ, что не слышитъ; и не сказалъ ни слова. Прощаніе его съ Соней было печально. Онъ заплакалъ, заплакала и она. Послѣ ея отъѣзда онъ сталъ еще задумчивѣе; стали приглашать Таню; она читала ему и старалась развлечь его, но безуспѣшно. Ваня, всегда кроткій, совсѣмъ затихъ. Докторъ ѣздилъ всякую недѣлю. Въ одинъ изъ своихъ пріѣздовъ онъ зашелъ къ адмиралу и сказалъ ему:

— Сынъ вашъ плохо поправляется; чего я опасался, то и случилось; грудь у него слабая, и его надо скорѣе увезти отъ холодной весны нашего сѣвера. Я совѣтую не терять времени и ѣхать на югъ, всего лучше въ южную Францію на Іерскіе острова.

Адмиралъ измѣнился въ лицѣ, но спросилъ спокойно:

— Надежда есть? Это не приговоръ.

— Надежда есть; если бы я не надѣялся, я бы не посовѣтовалъ уѣхать. Только собирайтесь скорѣе. Я бы желалъ, чтобы васъ черезъ три-четыре недѣли здѣсь не было.

Въ тотъ же самый день адмиралъ сѣлъ подлѣ жены, въ ея маленькомъ кабинетѣ, и, повидимому, спокойно объявилъ ей, что докторъ въ виду того, что здоровье Вани поправится на югѣ гораздо скорѣе, посылаетъ ихъ за границу. Серафима Павловна, вопреки опасеній мужа, ничуть не испугалась, напротивъ того, приняла это извѣстіе съ удовольствіемъ и, подумавъ немного, съ радостью сказала:

— Ахъ, какъ умно! Какой этотъ докторъ догадливый, и какъ это я не подумала объ этомъ прежде. Конечно, на югъ; природа, солнце! Ваня мигомъ оправится, и мы сдѣлаемъ такое прелестное путешествіе! Притомъ и другимъ дѣтямъ великая польза. Посмотрятъ и природу иную и искусства. Я ихъ поведу всюду: въ галлерею дрезденскую и на Брюль-террасу, и въ музеи Лувра, Люксенбургъ. А Парижъ? какая прелесть! Ахъ, какое будетъ удовольствіе все это показать имъ и вспомнить мои молодые годы, когда я съ покойнымъ papa… да ты меня не слушаешь? О чемъ ты думаешь, сумрачный, какъ черная ночь?

— Милая, ты не совсѣмъ поняла меня; докторъ не посылаетъ насъ путешествовать — это утомило бы Ваню. Онъ посылаетъ насъ въ теплый край, на Іерскіе острова.

— Но тамъ тоска — одни чахоточные! отчего не въ Неаполь, не въ Ниццу, если нельзя въ Парижъ?

— Это ужъ ты у него спроси, онъ объяснитъ тебѣ.

— На Іерскіе острова? Дѣвочки соскучатся.

— Но, другой мой, мы не можемъ уѣхать всѣ.

— Какъ? Отчего?

— Надо ѣхать, какъ можно скорѣе, налегкѣ. Мы поѣдемъ втроемъ: ты, Ваня и я.

— Но это невозможно. Я не оставлю дочерей…

— Но онѣ останутся здѣсь съ Саррой Филипповной, а мальчики съ Казанскимъ; притомъ Ракитины позаботятся о нашемъ оставшемся семействѣ.

— Но это жестоко… и почему намъ всѣмъ не ѣхать?

— Всѣмъ ѣхать дорого, я не въ состояніи…

— Какой же ты сталъ скупой! Если ужъ я должна лишиться удовольствія ѣхать съ дочерьми, то я не могу ѣхать безъ горничной и няни для Вани.

— Бери горничную для себя. Для Вани мы на мѣстѣ возьмемъ сестру милосердія, а довезти его я берусь.

Адмиралъ говорилъ такъ серіозно, что Серафима Павловна поняла, что спорить нельзя, и что онъ ее не послушаетъ. Она опечалилась и послѣ обѣда объявила дѣтямъ нерадостную новость. Нечего и говорить, что она поразила всѣхъ, какъ ударъ грома. Сережа вышелъ изъ комнаты, чтобы скрыть слезы: разлука съ больнымъ братомъ сказалась страданіями, до тѣхъ поръ ему невѣдомыми. Вѣра надулась, Глаша разсердилась.

— Поздравляю! воскликнула она, входя въ классную, гдѣ сидѣлъ Сережа, опершись рукой на столъ. — Ѣхать, куда? И насъ здѣсь бросить однихъ. И отчего ѣхать? Потому что нашъ любимецъ медленно выздоравливаетъ!

— Глаша, — сказалъ Сережа, — всякое твое слово негодно. Надо удивляться, гдѣ ты выучилась такъ думать.

— Ну, опять мораль.

— Не мораль, а правда. Братъ очень боленъ, а ты такъ безсердечно относишься къ нему.

— Отъ моихъ словъ ему ни тепло ни холодно, — возразила она, нѣсколько устыдясь. — Слышать съ утра до вечера милованья и сладкія рѣчи надоѣстъ до смерти. Сентиментальничаетъ мама, Соня, ты, домашніе. Надоѣли!

— Все его любятъ, стало-быть, онъ заслужилъ любовь!

— Не заслуга, одно счастье, — сказала Глаша съ досадой.

Вечеромъ пришла Таня; ей все разсказали, но она напрасно силилась развлечь Сережу и успокоить взволнованную Глашу: старанія ея остались напрасны. Видя, что она не въ силахъ побѣдить дурное настроеніе сестеръ, она ушла къ Ванѣ. Онъ сидитъ одинъ, блѣдный и слабый.

— Слышали, — сказалъ онъ: — посылаютъ за границу. И зачѣмъ? Одно только горе! Разстаться съ Сережей мнѣ очень больно.

— Попросите адмирала взять его съ собою.

— Не могу. Если бы было возможно, онъ самъ бы, ради моего спокойствія, взялъ Сережу. Я думаю, у папа мало денегъ; и зачѣмъ, зачѣмъ это посылаютъ меня невѣдомо куда?

— За море, за здоровьемъ, — сказала Танюша весело.

Ваня молчалъ.

Въ домѣ началась суетня, сборы, укладыванье. Серафима Павловна забирала съ собою только что не весь свой Знаменскій домъ; она откладывала множество совершенно ненужныхъ въ путешествіи вещей и вещицъ и доказывала, что онѣ ей необходимы. Однажды утромъ адмиралъ вошелъ въ уборную жены и остановился недоумѣвая. На полу въ одномъ углу комнаты лежали груды платьевъ, бѣлья, мантильи, шали и многія разнородныя вещи, повидимому, никогда не лежавшія вмѣстѣ; въ другомъ углу было тоже накладено не мало всякаго рода вещей.

— Что это? спросилъ адмиралъ у жены, которая озабоченная стояла посреди двухъ кучъ.

— Я отбираю тѣ вещи, которыя беру съ собою.

Адмиралъ ужаснулся.

— Какъ! воскликнулъ онъ, показывал на одну кучу: — все это?

— Нѣтъ, нѣтъ, не это, а вотъ то, — она указала на другой ворохъ бѣлья и платья.

— Куда же ты все это уложишь?

— Какъ куда? въ сундуки и возки.

— Ну, не знаю, — сказалъ ей мужъ. — Тебѣ придется многое оставить — все это въ сундуки не войдетъ.

— Пошлемъ по транспорту.

— Куда? Въ чужіе-то края! Помилуй, это невозможно!

— Вы, мужчины, ничего не понимаете. Развѣ больного ребенка можно везти, не взявъ ничего, да и сама не могу же ѣхать въ одномъ платьѣ!

— Зачѣмъ въ одномъ? Да ты погляди только, — прибавилъ онъ, смѣясь и показывая комическимъ движеніемъ руки на множество нарядовъ: — куда все это уложить? Знаешь ли, что самыя записныя кумушки и приживалки не таскали изъ дому въ домъ столько сплетенъ, сколько у тебя лежитъ тутъ нарядовъ?

Онъ засмѣялся. Въ эту минуту двѣ горничныя притащили еще какія-то платья.

— Какъ? Еще! Еще! Что жъ, смѣлѣе валите гору, авось три фургона увезутъ все это, не зарѣзавъ лошадей.

Серафима Павловна посмотрѣла на массу нарядовъ и бѣлья, и сама добродушно разсмѣялась.

— Поди ты, Христа ради, вонъ отсюда: не мужское тутъ дѣло. Я отберу еще и поубавлю багажъ.

— Поубавь на три четверти; хуже будетъ, когда въ день отъѣзда придется оставить половину его зря, наугадъ.

Онъ вышелъ, а жена его принялась серіозно обсуждать съ горничной, что можно было взять и что оставить.

Адмиралъ былъ озабоченъ; онъ часами сидѣлъ у Вани и, выходя изъ его комнаты, часами, чего сперва не бывало съ нимъ, ходилъ медленно по залѣ, заложивъ руки за спину, и не говорилъ ни съ кѣмъ ни слова; когда его о чемъ-нибудь спрашивали, онъ отвѣчалъ кратко.

Попрежнему отдавалъ онъ приказанія по хозяйству и входилъ въ подробности, указывая, что именно надо было исполнить въ его отсутствіе, но дѣлалъ все это съ замѣтною для всѣхъ озабоченностью. Серафима Павловна, примирившись съ необходимостью ѣхать за границу безъ Марѳы Терентьевны, безъ Дарьи Дмитріевны, безъ лакея Ивана и, наконецъ, безъ дочерей, сдѣлалась весела и мечтала о томъ, какъ она воротится съ Ваней, цвѣтущимъ здоровьемъ, отягченная подарками для дочерей и домашнихъ. Она уже загодя выспрашивала у всѣхъ, кому что нужно, что кто желаетъ.

Наступилъ конецъ марта; отъѣздъ изъ Знаменскаго назначенъ былъ черезъ недѣлю. Докторъ пріѣхалъ по обыкновенію и долго говорилъ съ Ваней и внимательно осмотрѣлъ его. Онъ отправился въ кабинетъ адмирала.

— Я пришелъ, — сказалъ онъ, — исполнить мое обѣщаніе, а въ крайнемъ случаѣ сказать вамъ правду; но прежде всего позвольте мнѣ сдѣлать вамъ вопросъ, нужный для моихъ соображеній врача.

— Говорите, докторъ, — произнесъ адмиралъ, чуя недоброе.

— Положеніе дѣлъ вашихъ таково, что путешествіе не разстроитъ ихъ?

— Если идетъ дѣло о жизни сына, я ставлю состояніе ни во что.

— Стало-быть, вамъ трудно ѣхать?

— Въ настоящую минуту очень-очень трудно.

— Въ такомъ случаѣ, я не совѣтую вамъ ѣхать.

— Отчего? Жена обрадовалась, собралась, увѣрена, что сынъ нашъ быстро поправится. Что случилось?

— Вы мужчина, военный человѣкъ, вы христіанинъ, и я буду говорить прямо. Въ послѣднее время болѣзнь вдругъ приняла быстротечный характеръ. Вашего сына не спасетъ никакой климатъ. Ему пятнадцать лѣтъ, а въ эти годы быстротечная чахотка…

Докторъ не договорилъ. Адмиралъ, стоявшій до тѣхъ поръ передъ нимъ, какъ солдатъ въ бою, вдругъ опустился на кресло, блѣдный, какъ смерть.

— Вамъ дурно! воскликнулъ докторъ.

Онъ не отвѣчалъ, но лѣвою рукою показалъ на голову и послѣ минуты молчанія выговорилъ тихо:

— Только головокруженіе; это ничего, мой обыкновенный припадокъ.

— Бываетъ часто?

— Не думайте обо мнѣ — это ничего, пройдетъ. Несчастная мать! Бѣдное дитя! прошепталъ онъ, и крупныя слезы покатились изъ глазъ его.

Докторъ, тронутый до глубины души, почтительно молчалъ.

Съ этого дня всѣ въ домѣ замѣтили, что адмиралъ сильно измѣнился: похудѣлъ, поблѣднѣлъ, совсѣмъ пересталъ заниматься хозяйствомъ, оставался съ женою почти безвыходно въ комнатѣ Вани. Ваня былъ очень слабъ, сухо кашлялъ, но такъ похорошѣлъ, что мать не могла на него налюбоваться. Нѣжный румянецъ покрывалъ его щеки, глаза его блистали. Онъ часто дремалъ, а просыпаясь, глядѣлъ на всѣхъ какимъ-то задумчивымъ взоромъ.

— Онъ еще немного слабъ, — говорила Серафима Павловна, — но румянецъ ужъ воротился, и блескъ глазъ — какой и у здороваго не бываетъ. Какой ты хорошенькій, Ваня, — говорила она, цѣлуя его.

— Очень радъ, мама, что вамъ нравлюсь.

— Скажи мнѣ: иногда ты какъ будто скучаешь? я это замѣтила. Вчера отецъ выписалъ тебѣ книги изъ Москвы, путешествія, которыя ты такъ любишь, и съ иллюстраціями. Хочешь, я почитаю.

— Пожалуйста, мама!

И счастливая Серафима Павловна принималась читать, но Ваня не оживлялся и часто засыпалъ. Случалось, что онъ сидѣлъ задумавшись, и отецъ останавливалъ на немъ взоръ свой. Если бы кто сталъ наблюдать зорко за отцомъ и сыномъ, то убѣдился бы, что они отчасти угадываютъ мысли другъ друга и тщательно пытаются скрывать ихъ одинъ отъ другого. Необычайная нѣжность отца къ сыну, когда они оставались вдвоемъ, что случалось очень рѣдко, умиленное лицо сына свидѣтельствовало о сочувствіи и близости сердецъ ихъ.

Однажды въ сумерки, когда они остались одни, Ваня спросилъ:

— Папа, мы одни; затворите дверь, мнѣ надо поговорить вами, я не желаю, чтобы кто-нибудь услышалъ разговоръ нашъ.

Адмиралъ затворилъ дверь и сѣлъ у кресла, въ которомъ лежалъ Ваня. Онъ взялъ отца за руку и сказалъ ему тихо, почти шопотомъ, точно боялся своими словами сразить отца:

— Я бы не рѣшился говорить, съ вами, если бы не угадалъ по вашему лицу, что вы все знаете.

— Что такое? спросилъ адмиралъ тихо и нерѣшительно, почти испуганно.

— Милый папа, вы все знаете. Зачѣмъ ѣхать? Куда? Чего искать? Гдѣ найдемъ то, что Богъ отнимаетъ. Я не желаю никуда ѣхать. Прошу васъ, милый папа, оставьте меня умереть здѣсь, гдѣ я жилъ такъ счастливо.

Мальчикъ наклонился и спряталъ лицо свое въ рукахъ отца, которыя покрылъ поцѣлуями; жаркія губы больного прильнули къ холоднымъ, какъ ледъ, рукамъ отца. И отецъ нагнулся къ головкѣ сына, и его слезы катились на его бѣлокурые кудри, и долго оба молчали и сидѣли крѣпко обнявшись.

— Я самъ скажу мама и уговорю ее, — произнесъ наконецъ Ваня. — Я знаю, какъ ей сказать, чтобы не испугать ее. Мнѣ будетъ гораздо легче… (онъ запнулся и продолжалъ, будто найдя подходящее слово) хворать окруженнымъ всѣми моими любимыми. Папа, помните, Сережа васъ любитъ, очень любитъ, безмѣрно. Сдѣлайте, чтобы мама поняла его, она его не понимаетъ и совсѣмъ не знаетъ. У него такое золотое сердце, только онъ очень гордъ. Когда онъ останется съ нею… одинъ… онъ подойдетъ ближе. Помогите ему подойти ближе. Милый папа, онъ вамъ хорошій помощникъ, лучше, чѣмъ я; я непригодный къ дѣлу мальчикъ, я безсильный, а онъ силенъ и будетъ выносливъ. Любите его, папа, вдвое, и за меня и за него самого.

Ваня взглянулъ на отца и увидѣлъ, что онъ такъ растроганъ, что говорить не въ силахъ, и продолжалъ:

— Не огорчайтесь такъ. Божiя воля. Мнѣ всегда чудилось, что я проживу недолго, и оттого я всегда, когда могъ, оставался съ мамой; я зналъ, что ей бѣдной недолго жить со мною.

„Она это отгадала своимъ чуткимъ материнскимъ сердцемъ и потому любила его больше всѣхъ дѣтей“, думалъ адмиралъ, но не сказалъ ни слова. Онъ продолжалъ сидѣть неподвижно, обнявъ сына одной рукой.

— Такъ вы согласны никуда не ѣхать и оставить меня здѣсь, среди моихъ… пожить спокойно…

Ему казалось жестоко сказать отцу: умереть спокойно, и онъ сказалъ: спокойно пожить.

— Какъ тебѣ хочется, такъ и будетъ, — отвѣчалъ отецъ. — Только какъ сказать матери…

— Объ этомъ не безпокойтесь, я самъ скажу ей. Она не испугается и не огорчится. Я знаю, какъ ей сказать. Если будете говорить вы, она можетъ догадаться. А я — дѣло иное; она приметъ это за капризъ больного. Еще просьба: я желалъ бы, чтобы Соня пріѣхала. Я ее очень люблю, и мнѣ бы хотѣлось пожить съ ней, притомъ она и для мама нѣжная дочь и умѣетъ лучше Глаши и Вѣры развеселить ее.

— Я завтра же съѣзжу въ Москву и привезу самъ Соню. Ея родители не откажутъ мнѣ.

— Папа, вы меня дѣлаете очень, очень счастливымъ. Вы всегда были добры ко мнѣ, и я не знаю, какъ выразить вамъ всю мою благодарную и нѣжную любовь. Я бы желал любить васъ вдвое, но не могу, не могу любить больше. Вы и мама захватили все мое сердце, наполнили его собою.

— Милый мой, — произнесъ адмиралъ дрожавшимъ голосомъ и, не будучи въ состояніи сдержать глухихъ рыданій, быстро вышелъ изъ комнаты. Онъ встрѣтилъ няню и сказал:

— Подите, посидите у Вани.

— Что онъ? ему не хуже? спросила няпя тревожно. Адмиралъ какъ-то отчаянно махнулъ рукою и, войдя въ свой кабинетъ, заперся тамъ.

На другой день утромъ адмиралъ входилъ по широкой лѣстницѣ дома Ракитиныхъ, уставленной съ верху до низу роскошными растеніями. Его встрѣтили хозяева и дѣти съ восклицаніями радости, повели въ гостиную и запотчевали; но Зинаида Львовна, взглянувъ на лицо сосѣда, испугалась и ждала, что онъ самъ сообщитъ ей. Мужъ ея ничего не замѣтилъ и сказалъ адмиралу:

— А я всякій день хлопоталъ по вашимъ дѣламъ. Карета будетъ готова черезъ недѣлю, такъ что и выѣхать можете тотчасъ; она немного тяжела, но до Варшавы шоссе, слѣдовательно, это ничего не значитъ. Важи отличные, я посылаю ихъ завтра въ Знаменское; въ нихъ можно уложить два десятка платьевъ. Карета просторная. Ваню можно уложить во всю длину; сзади за каретой колясочка для горничной, и пожалуй для двухъ, на козлахъ лакей; до Варшавы лишь доѣхать.

— И до границы, — добавила Зинаида Львовна, — а тамъ уже желѣзныя дороги.

— До Варшавы путь не близкій — слякоть и сырость… Дней 9 проѣдете съ больнымъ.

Адмиралъ, до тѣхъ поръ молчавшій, собрался съ духомъ и сказалъ глухо:

— Мы никуда не поѣдемъ. Ваня не хочетъ ѣхать; просилъ меня оставить его умереть спокойно въ родномъ гнѣздѣ.

— Фантазія больного! сказала Зинаида Львовна поспѣшно. — По-моему, его надо скорѣе везти, и не на югъ Франціи, а на Мадеру.

— Нѣтъ, — сказалъ адмиралъ, оправившись и собравшись съ силами, — сынъ мой знаетъ, что онъ умираетъ, что ничто не спасетъ его. Докторъ говоритъ то же. Спасенія нѣтъ. Я пріѣхалъ за Соней. Мой бѣдный мальчикъ проситъ пожить съ ней напослѣдяхъ. Его дни сочтены. Онъ бы желалъ видѣть ее. Вы не захотите отказать умира…

Адмиралъ не могъ договорить, голосъ его оборвался, и губы дрогнули. Онъ проглотилъ душившее его рыданіе.

— Что вы, Богъ съ вами, Господь васъ помилуй! закричалъ Ракитинъ во весь свой голосъ и хотѣлъ что-то добавить, но жена сдѣлала ему знакъ, и онъ умолкъ.

— Когда вы ѣдете назадъ къ себѣ? спросила она. Сейчасъ, сію минуту. Я уже послалъ за почтовыми; мои лошади измучены, я гналъ ихъ по невозможной дорогѣ; но я и въ возкѣ Соню не застужу, не бойтесь.

— Ничего мы не боимся. Соня, Соня! закричалъ Ракитинъ, — Соня, поди сюда!

— Не говорите ей вдругъ, сразу, — сказалъ ему адмиралъ.

— Конечно, не скажу.

Соня влетѣла въ комнату розовая, нарядная и, увидѣвъ адмирала, всплеснула руками и съ восклицаніемъ:

— Ахъ! дядя! Это вы! бросилась ему на шею.

— Ваня прислалъ меня за тобою, — сказалъ ей адмиралъ цѣлуя ce: — онъ по тебѣ соскучился.

— Поди, соберись скорѣе, — сказалъ дочери Ракитинъ и прибавилъ, принужденно улыбаясь: — видишь, честь какая! Самъ его превосходительство пожаловалъ, чтобы увезти тебя къ себѣ.

Шутка звучала однако печально.

Соня взглянула на адмирала, на мать, на отца своимъ умнымъ, проницательнымъ взоромъ, и мгновенно глаза ея наполнились слезами.

— Ему хуже? сказала она.

— Нѣтъ, нѣтъ, не хуже, — воскликнулъ Ракитинъ съ поспѣшностію и тревогою. — Даже немного лучше, но онъ скучаетъ и проситъ, чтобы ты пріѣхала.

Соня не сказала ни слова въ отвѣтъ на слова отца; лицо ея поблѣднѣло, и слезы дрожали на длинныхъ рѣсницахъ. Она вышла изъ комнаты, мать пошла за нею.

— Соня, я не хочу тебя обманывать, — начала мать, но Соня прервала ее.

— Не говорите, не говорите, я знаю: ему хуже, гораздо хуже.

— Соня, не волнуйся, выслушай меня. Тебѣ выпало на долю, люди скажутъ, по стеченію обстоятельствъ, а я скажу — по волѣ Божіей, быть утѣшительницей. Ты призвана въ семью друзей нашихъ въ тяжкую минуту скорби. Собери свои силы, забудь о себѣ, помни о дорогихъ друзьяхъ, услади ихъ великую скорбь.

— О мама! мама! Какъ могу я? Ужели онъ… Ваня… такъ…

— Жизнь и смерть въ рукахъ Божіихъ. Онъ властитель рожденія, жизни и смерти. Покорись ему. Покажи мужество, покажи любовь. Время испытанія наступило. Скрой свое горе, думай объ ихъ скорби. Я отпускаю тебя ненадолго; я пріѣду черезъ два дня сама. На то и друзья, чтобы въ день бѣды не оставлять другъ друга.

Черезъ часъ адмиралъ съ тяжкимъ чувствомъ горькой радости увезъ Соню въ Знаменское.

Пріѣздъ ея оживилъ всѣхъ. Дѣти не помнили себя отъ радости, Серафима Павловна была особенно нѣжна къ ней, а Ваня совсѣмъ, казалось, оправился. Онъ сидѣлъ въ своемъ креслѣ, съ яркимъ румянцемъ на щекахъ, съ блиставшими глазами, и завладѣлъ Соней; онъ усадилъ ее подлѣ себя и не отпускалъ отъ себя до поздняго вечера. Мать хотѣла, чтобы онъ легъ спать раньше, и пыталась увести Соню, но отецъ заступился за Ваню.

— Оставь, — сказалъ онъ женѣ, — пусть ихъ поболтаютъ, одинъ вечеръ не въ счетъ.

„А сколько вечеровъ еще осталось“, думали многіе въ комнатѣ больного, ибо всѣ домашніе давно знали, въ какомъ положеніи находился Ваня, зналъ это и бѣдный отецъ и потому ни въ чемъ не желалъ стѣснять сына, дни котораго были сочтены. Соня помнила слова матери; они проникли въ ея сердце, и никто не могъ бы отгадать, что она чувствовала. Самъ адмиралъ, столь наблюдательный и проницательный, не подозрѣвалъ, что эта маленькая дѣвочка все знаетъ, и что ея сердце болѣзненно сжимается, хотя она и разсказываетъ больному, повидимому, весело и беззаботно о представленіи въ циркѣ, гдѣ своимъ умомъ и своими фокусами удивляли всѣхъ ученые слоны. Когда же всѣ разошлись, и Соня осталась одна въ приготовленной ей комнатѣ, какъ горько она заплакала и какъ горячо молилась, стоя на колѣняхъ передъ иконой Богоматери, находившейся въ изголовки ея постельки! Бѣдная Соня!

Въ продолженіе нѣсколькихъ дней Ванѣ было лучше; снѣдавшая его лихорадка какъ будто пріостановилась, по крайней мѣрѣ пароксизмы ея были легче; Ваня опираясь на руку матери, выходилъ иногда въ залу, которая была уставлена растеніями. Онъ любилъ цвѣты, и мать приказала принести изъ оранжерей только что распустившіяся розы. Однажды во время этой прогулки Ваня попросилъ позволенія срѣзать двѣ розы и далъ ихъ — одну матери и одну Сонѣ. Весело улыбаясь, онъ сказалъ:

— Это на память обо мнѣ, — и прибавилъ тотчасъ: — чтобы когда я выздоровлю, вы все-таки помнили, какъ ходили за мной и какъ любили меня во время болѣзни. А теперь, мамочка, у меня есть до васъ просьба. Не откажите. Дайте слово, что не откажете.

— Что это, Ваня, ты точно маленькій. Тебѣ уже не три года.

— Какое три, ужъ цѣлыхъ 15 лѣтъ, — сказалъ онъ, улыбаясь, — почти совершеннолѣтній. Но это все равно; въ отношеніи васъ, милая мама, Сережа и я, мы всегда малыя дѣти. Ваша воля — намъ законъ. Только не откажите мнѣ теперь. Да? скажите: да. Соня, проси maman сказать:

Соня, получивъ отъ Вани розу, все время молчала, подавляя въ себѣ волненіе и печаль, ее охватившія, но въ отвѣтъ на слова Вани, она взяла за руку Серафиму Павловну и сказала:

— Прошу и я! Милая наша мамочка, скажите: да. Ванѣ такъ хочется, не огорчайте насъ. Да, не правда ли, да?

И Соня заглянула въ лицо Серафимы Павловны, протянула ея руку и принялась цѣловать эту руку, приговаривая: „Да, да, наша милая мамочка“.

— Ну, хорошо. Отъ васъ не отвяжешься. Говорю: да.

— Помните же, мама, вы сказали: да. Слушайте и не отвѣчайте тотчасъ, дайте договорить. Мамочка, мнѣ ужасно не хочется покидать Знаменское и уѣхать… Молчите, молчите, мама, дайте все высказать.

Онъ ласково зажалъ ей ротъ рукою, этой блѣдной, исхудалой рукой, обнялъ ее другою рукой за шею и поцѣловалъ нѣсколько разъ.

— Мнѣ жестоко оставить Знаменское. Теперь еще погода ужасная; куда мы поѣдемъ по этимъ дорогамъ, въ грязь и слякоть. Подумайте…

Она прервала его.

— Да мы и не ѣдемъ такъ скоро, а только когда будетъ теплѣе.

— Еще того хуже. Оставить Знаменское, когда все оживаетъ и ожило, когда весна и солнце, птички прилетѣли и цвѣты въ оранжереяхъ въ полномъ цвѣту. Въ Знаменскомъ рай. А вотъ осенью, если вамъ такъ хочется ѣхать и везти меня за море, я поѣду, куда вамъ угодно. Только не теперь.

— Но докторъ говорилъ, что тебѣ югъ необходимъ, что морской воздухъ…

— Знаю, слышалъ, но все это мы поѣдемъ искать осенью, а лѣто останемся здѣсь. Вѣдь вы ужъ обѣщали.

— Нѣтъ, Ваня, такъ нельзя, я не могу…

— Но отчего же?

— А оттого, что докторъ…

— Хорошо, я дѣлаю уступку. Спросите у доктора, если онъ согласится, то и вы препятствовать не будете.

— Онъ не позволитъ.

— Но если позволитъ, вы будете согласны?

— Вѣдь это пустой разговоръ, Ваня. Конечно, я сдѣлаю то, что прикажетъ докторъ.

— Хорошо, помните же ваше обѣщаніе.

— Я не могу надивиться, — сказала она не безъ досады, — люди ѣдутъ за границу и себя отъ радости не помнятъ, а вотъ мы навыворотъ. Намъ говорятъ поѣзжай, а мы — не хочу!

— Мамочка, я не то, что не хочу, но подумайте сами, легко ли мнѣ больному уѣхать отсюда и проститься съ Сережей, съ сестрами и Соней.

— Все равно, придется же ѣхать осенью. Что до Сережи, я скажу отцу, онъ возьметъ его съ нами. Мы можемъ взять въ крайнемъ случаѣ и сестеръ, если рѣшимся провести цѣлый годъ за границей. Можно уговорить и Ракитиныхъ — отчего имъ не пріѣхать? Не такъ ли, Соня? И вы бы могли учиться и тамъ вмѣстѣ. Степанъ Михайловичъ будетъ очень радъ ѣхать съ нами. Я поговорю съ отцомъ, это умная мысль ѣхать осенью и надолго, — и Серафима Павловна унеслась на быстрыхъ крыльяхъ фантазіи.

— Цѣлый годъ за границей папа не можетъ остаться, — Сказалъ Ваня. — Хозяйство требуетъ его присутствія.

— Ахъ, ужъ какъ надоѣли эти толки о хозяйствѣ! Ничего сдѣлать нельзя — это противное хозяйство вездѣ и всегда поперекъ дороги становится!

— Милая мама, слово „хозяйство“ значитъ деньги, а безъ денегъ можно ли обойтись?

— Ахъ ты, мой разумный мальчикъ! Конечно, конечно, но все это очень скучно.

— Такъ кончено. Теперь мы за границу не поѣдемъ! Я сейчасъ скажу это Сережѣ.

— Но что скажетъ папа?

— Будетъ очень радъ. Ему это съ руки.

Сказавъ эту фразу, Ваня омрачился и съ усиліемъ проглотилъ душившія его слезы. Къ счастію, мать ничего не замѣтила, потому что говорила сама.

— Съ руки! разумѣется, съ руки! Онъ всегда любитъ сидѣть сиднемъ. Ему бы ходить за плугомъ, на конный дворъ, да по овинамъ. Онъ за это удовольствіе отдастъ всю Европу и даже Парижъ.

— Ну, милая, — сказалъ Ваня Сонѣ, когда они остались вдвоемъ въ его комнатѣ, — дѣло это я обдѣлалъ. Мама нисколько не встревожена и ничего не подозрѣваетъ.

Соня взгляпула на него тревожно и вопросительно.

— Подумай, милая, и сама догадаешься. Куда ѣхать? Я хочу пожить со всѣми вами въ родномъ гнѣздѣ моемъ, тамъ, гдѣ родился, гдѣ прошли счастливые годы моего дѣтства и юности, гдѣ всѣ меня любили и гдѣ я всѣхъ васъ такъ любилъ. Зачѣмъ терзанія разлуки? Ихъ и такъ придется вынести! У меня и до тебя просьба. Если… что… случится…

— Ваня!

Она сжала свои ручки крѣпко, и крупныя слезы залили лицо ея.

— Не плачь. Послушай, запомни. Будь для отца моего и матери дочерью. Будь сестрой Сережи. Сережа!.. Онъ и не помышляетъ о томъ жестокомъ ударѣ, который скоро, очень скоро сразитъ его. Ты знаешь сама, Вѣра добрая дѣвушка, но такъ… скажу, холодна сердцемъ. Глаша вспыльчива и нрава крутого. Онѣ не сумѣютъ въ такой бѣдѣ окружить отца и мать попеченіями и нѣжностью. Да не плачь же такъ, не терзай меня; мнѣ нелегко оставлять всѣхъ и уходить одному, одному…

— Не одному, Ваня, — сказала она дрожащимъ голосомъ, — а съ ангеломъ-хранителемъ твоимъ. Онъ тебя не оставитъ.

— Да, я вѣрую, я надѣюсь, но все-таки я оставляю всѣхъ васъ, чтобы итти въ другой, невѣдомый міръ. Конечно, на все воля Божія, я покоряюсь ей. — Ваня перекрестился и продолжалъ: — Но мнѣ нелегко и особенно потому, что я долженъ еще… пока… скрывать отъ Сережи, зачѣмъ загодя его мучить… Соня, не отнимай моихъ силъ, не терзай себя, не обливайся такими горячими слезами. Онѣ насквозь жгутъ мое сердце.

— Ваня! Ваня! воскликнула Соня, и ея восклицаніе походило на вопль растерзанной души.

— Ради Бога тише! Ради Бога успокойся, а то я буду раскаиваться, что довѣрился тебѣ. Будь тверда — тебѣ надо будетъ много твердости, но я на тебя надѣюсь. Ты никогда не оставишь моей матери и отца своею любовью. Будь добра къ сестрамъ — говори имъ правду ласково. Я замѣтилъ, что Таня имѣетъ хорошее вліяніе на Глашу, вы вмѣстѣ можете сдѣлать ей много добра. Скажи это отъ меня Танѣ. Меня помни; я сердечно люблю тебя и вездѣ буду любить. Вѣдь всѣ вы въ свою очередь уйдете туда, куда я иду теперь.

— Не знаю, Ваня. Ты такой добрый.

Она обняла его; слезы ихъ хлынули и смѣшались.

А Серафима Павловна сообщила мужу, что Ваня умолялъ ее не везти его за границу, и не была удивлена, что адмиралъ принялъ это извѣстіе, повидимому, спокойно; она приписала это тому, что мужъ ея любилъ Знаменское и терпѣть не могъ оставлять его.

— А ты радъ-радехонекъ! сказала она, наконецъ, не безъ легкой насмѣшки.

Но онъ не улыбнулся и сказалъ холодно:

— Какъ хотите, такъ и дѣлайте. Если рѣшили оставаться, Оставайтесь. А мнѣ радоваться нечему.

— Ты, право, чудной; всѣ вы все принимаете не по-людски. Ты во снѣ и наяву видишь жить безвыѣздно въ Знаменскомъ, а когда тебѣ предлагаютъ остаться, ты безъ удовольствія говоришь: какъ хотите, так и дѣлайте!

На лицѣ адмрала пробѣжала тѣнь, какъ будто онъ нетерпѣливо сознавалъ несправедливость упрека, но онъ тотчасъ овладѣлъ собою и отвѣчалъ спокойно:

— Нетъ, я останусь здѣсь охотно.

— Такъ я пойду, велю все выложить, объявлю новость дѣвочкамъ — вотъ такъ рады будутъ, и особенно, если я скажу, что осенью мы всѣ, всѣ поѣдемъ в чужiе края. Да, это рѣшено; я Ракитиныхъ уговорю тоже ѣхать вмѣстѣ.

— Тогда видно будетъ, — сказалъ адмиралъ утомленнымъ голосомъ. И веселость жены и ея говорливость теперь пришлись ему тяжки. Онъ однако вскорѣ задумался, и жалость охватила его сердце.

„Несчастная мать!“ просилось на языкъ его, и онъ сѣлъ въ кресло и закрылъ лицо руками.

Дни текли за днями. Ваня слабѣлъ. Всякое утро входила къ нему мать, цѣловала его, заботливо спрашивала:

— Ну, что? Лучше? Хорошо ли спалъ?

— Хорошо, милая мама.

— Не болитъ? Нигдѣ не болитъ?

— Нигдѣ. Слабъ я немного, но пройдетъ.

— Конечно пройдетъ, мой милый, съ весною пройдетъ. Скоро рѣки послѣ разлива войдутъ въ берега; ужъ травка показалась. Въ воздухѣ теплѣtn]? На солнцѣ ужъ почти жарко. Скоро тебѣ позволятъ выѣхать, прокатиться.

— Конечно, мама, когда я буду посильнѣе.

И мать ходила вполнѣ увѣренная въ выздоровленiи сына.

Сережа ничего не подозрѣвалъ. Въ его понятiяхъ смерть была необходимо связана съ страшнымъ недугомъ, а Ваня не страдалъ, а незамѣтно угасалъ. Приходя изъ классной или съ поля, Сережа сиживалъ у брата и разсказывалъ ему, какъ онъ многому научился, и что папа вовсе не ходитъ въ поля и вообще не занимается хозяйствомъ, а все онъ самъ, Сережа. Папа поручилъ ему все.

— Давно ли? спросилъ Ваня, — и какъ ты думаешь, отчего такая перемѣна?

— Не знаю, — сказалъ Сережа.

— А я знаю, т.-е. угадываю, и скажу тебѣ, только ты обѣщай мнѣ быть благоразумнымъ и пожалѣть мать,

— Что такое? спросилъ испуганный Сережа.

— Не пугайся, слушай спокойно, овладѣй собою. Папа оттого оставилъ хозяйство, что онъ очень огорченъ. Развѣ ты замѣтилъ этого?

— Не замѣтилъ, а теперь, когда ты сказалъ, конечно, вижу, вспоминаю, что лицо его часто очень мрачно.

— Вотъ видишь, Сережа; ты впередъ такъ не дѣлай. Будь внимателенъ, не жди словъ, читай на лицѣ и поступай такъ, чтобы облегчить печаль отца и матери.

— Но мама ничего; она весела.

— Потому что не знаетъ.

— Чего? спрашивалъ Сережа, очень уже испуганный.

— Того, что я очень боленъ, — сказалъ Ваня, взявъ Сережу за руку и покрывъ ее своею другою рукой.

— Какъ? Ты очень боленъ, и папа ничего не предпринимаетъ. Чтò это? Ахъ, какъ страшно!

— Ничего страшнаго нѣтъ, но, конечно, всѣмъ вамъ и мнѣ очень тяжко. Сережа, милый, ты Богу помолись, проси у Него силы и покорности. Его воля!

— Но что ты хочешь сказать? къ чему меня готовишь? сказалъ испуганный и взволнованный Сережа.

— Ты погляди на меня, развѣ я похожъ на живого? Моя болѣзнь неизлѣчима. Скоро… Сережа, подумай объ отцѣ; и матери, а не о себѣ… Я скоро отойду отсюда и на тебя оставляю…

Сережа, какъ будто колосъ, срѣзанный острымъ серпомъ, упалъ на колѣни и положилъ голову на колѣни Вани. Онъ рыдалъ неудержимо. Ваня цѣловалъ его голову. Оба брата молчали. Когда Ваня овладѣлъ наконецъ собою, онъ продолжалъ.

— Слушай меня внимательно. Это мое завѣщаніе. Тебѣ я оставляю просьбу любить мать и отца за себя и за меня, любить вдвойнѣ, жертвовать собою для матери въ особенности. Я подумать не могу, какъ она при своей слабости перенесетъ мою… мою… разлуку со мною. Папа силенъ, а она слаба, какъ цвѣтокъ, и прекрасна, какъ цвѣтокъ. Береги ее, лелѣй ее, исполняй всѣ ея прихоти! Сестеръ люби, не ссорься съ Глашей, въ память обо мнѣ живите дружно. Глаша не злая, она только рѣзка, и я полагаю: ревнива. Любовь, кротость и попеченія могутъ смягчить ея нравъ. Сдѣлай это. Если ты исполнишь мою просьбу, то тебѣ не время будетъ тосковать обо мнѣ безъ мѣры, тебѣ много будетъ работы надъ собою и много заботы о другихъ. Люби меня въ нихъ. На забывай меня. Молись и помни, что мы увидимся тамъ.

Сережа почти безсознательно лежалъ ничкомъ въ колѣняхъ брата и, несмотря на свое отчаяніе, запомнилъ каждое его слово, такъ что ему случалось впослѣдствіи повторять ихъ себѣ слово въ слово.

— Помолимся, — сказалъ Ваня.

— Не могу, — произнесъ Сережа, рыдая безъ слезъ.

— Помолимся, прошу тебя, — настаивалъ Ваня и тихимъ голосомъ сталъ читать молитвы. Сердце Сережи вдругъ смягчилось и въ припадкѣ уже иной, не окаменѣлой, отчаянной горести, а скорби, полной покорности къ создавшему насъ Господу, онъ залился жаркими потоками слезъ.

Такимъ образомъ самъ Ваня мало-по-малу приготовилъ и объявилъ о близости своей смерти тѣмъ, которыхъ любілъ всего больше, послѣ матери. Онъ зналъ, что мать приготовить нельзя, и поручалъ ее въ своихъ молитвахъ Богу а въ своихъ распоряженіяхъ — Сережѣ. Отцу нечего было говорить о матери; Ваня зналъ, что отецъ его всю жизнь свою посвятилъ женѣ своей и жилъ для нея и ею. Онъ, по счастливому выраженію Шекспира, запрещалъ вѣтру сильно дуть въ лицо ея, т.-е. хранилъ ее заботливо отъ всякаго жесткаго прикосновенія жизни и людей. Только въ настоящемъ случаѣ не могъ онъ отвратить ударъ, который по волѣ Божіей палъ на него, жену и все его семейство.

Цѣлый мѣсяцъ Ваня угасалъ, какъ лампада, лишенная масла, угасалъ тихо и медленно, какъ угасаетъ на небѣ розовая заря заходящаго солнца. Безъ особенныхъ страданій, безъ чрезмѣрнаго смущенія, но задумчивый и серіозный, онъ готовился къ смерти. Пользуясь Великимъ постомъ, онъ до ждался крестопоклонной недѣли и изъявилъ желаніе говѣть. Мать, боясь для него чрезмѣрнаго утомленія, пыталась уговорить его отложить это до слѣдующаго Петровскаго поста, но Ваня не согласился и, поддерживаемый отцомъ, съ умилительнымъ благочестіемъ присутствовалъ въ креслахъ при всѣхъ службахъ, которыя отецъ Димитрій отправлялъ въ его комнатѣ. Всѣ, кромѣ Серафимы Павловны, знали, что Ваня доживаетъ свои послѣдніе дпи, но она хотя заботилась, страшилась, но все-таки надѣялась на полное выздоровленіе Вани въ теченіе лѣта. Къ сожалѣнію, Ваня не могъ такъ долго, какъ бы желалъ, остаться наединѣ съ матерью и отцомъ. Онъ былъ такъ любимъ, что около него тѣснилась вся семья и всѣ домашніе. Глаша совершенно стихла и сидѣла часами въ углу комнаты брата, тихо разговаривая съ Таней и, уходя въ свою комнату, горько плакала и роптала.

Таня слушала порою съ ужасомъ глубоко-вѣрующей легкомысленныя разсужденія Глаши, которая, обливаясь слезами, говорила: „И зачѣмъ же Ваня? Ваня такой добрый и милый. Развѣ не лучше было умереть вмѣсто него другому. Ваня всѣмъ нуженъ, а другой никому. Вотъ хотя бы я, кому я нужна?“

— Что ты только придумала? Господь знаетъ лучше тебя. Нашъ умъ коротокъ. Мало ли почему тебѣ жизнь нужна и Богъ ее тебѣ оставляетъ? говорила Таня.

— Не знаю, кому я нужна. Меня никто не любитъ, да, пожалуй, и я сама не люблю особенно нѣжно; я не умѣю любить.

Она говорила съ ироніей и горечью.

Таня отвѣчала быстро:

— А можетъ-быть, Господь въ своемъ милосердіи оставляетъ тебѣ жизнь именно для того, чтобы ты научилась любить и смирила бы себя. И напрасно говоришь ты, что тебя никто не любитъ. Если бы ты слышала, что вчера Ваня говорилъ о тебѣ, то измѣнила бы свое сужденіе.

— Что говорилъ онъ?

— Теперь я не скажу тебѣ. Послѣ. На эти разговоры время придетъ. А теперь пойдемъ къ нему. Ему остались уже не дни, а быть можетъ часы только.

И не ошиблась Таня. Былъ теплый, ясный весенній день. Солнце пекло. Яркіе лучи его проникали черезъ большіе окна въ домъ и обливали всѣхъ и все радостнымъ свѣтомъ. На дворѣ чирикали воробьи, суетясь вокругъ просыхавшихъ лужъ; яркая зеленая трава показалась на оттаявшей землѣ. Въ природѣ все проснулось къ жизни, все одѣвалось весенними красками, красовалось на весеннемъ солнцѣ. И домъ, залитый лучами солнца, блисталъ, сіялъ и, казалось, радовался; но семья, жившая до тѣхъ поръ такъ счастливо въ этомъ самомъ домѣ, теперь погружена была въ тяжкое горе. Блѣдны, сумрачны глядѣли всѣ лица домашнихъ, неслышно ходили они, уподобляясь бродящимъ тѣнямъ; все въ домѣ замерло, и входила въ него неслышно страшная гостья!..

Ваня лежалъ въ креслахъ. Блѣдная головка его безсильно склонилась на подушку, и былъ онъ блѣднѣе лицомъ, чѣмъ бѣлоснѣжное бѣлье его. Мать сидѣла подлѣ него, сидѣлъ и убитый горемъ отецъ. Между нихъ, держа руки обоихъ, пріютилась на полу Соня. Сережа стоялъ съ Глашей, которая крѣпко держала его за руку. Вѣра стояла съ Таней поодаль. Тихо, едва слышно позвалъ Ваня отца.

— Папа! придвиньте мое кресло къ окну. Я хочу посмотрѣть на садъ и на солнце, — сказалъ онъ.

Адмиралъ и Сережа подвинули его кресло къ окну, изъ котораго видна была большая липовая аллея, которая шла къ рѣкѣ, и по которой онъ такъ часто бѣгалъ бывало къ рѣкѣ, спѣша въ Иртышевку къ Сонѣ.

— Папа, — сказалъ Ваня едва слышно, — какъ прекрасно это солнце!

— Не простудите его, — произнесла мать, — вы его слишкомъ близко подвинули къ окну.

— Ничего, мамочка, дайте мнѣ вашу ручку. Сережа! Глаша, подойдите. Глаша, чего ты испугалась? Не бойся. Ничего нѣтъ страшнаго.

Онъ взялъ ея руку и положилъ ее въ руку Сережи.

— Ваня! что ты? Что съ тобою? спросила мать, едва произнося слова отъ испуга.

— Ничего, мамочка. Обнимите меня, приподнимите меня. Вотъ такъ. Мнѣ хорошо теперь. Милые мои! какъ я люблю васъ, какъ благодарю васъ. Мамочка, не мучьте вы себя; вы и папа, Сережа, сестры, Соня, любите, не забывайте меня. Господи! Боже милостивый!

Голова его склонилась на подушку. Онъ замолкъ. Дыханіе его порвалось; онъ затихъ. Взоръ его устремился вдаль и остановился. Онъ силился поднять руку для крестпаго знаменія, но она упала, и онъ остался недвижимъ. Еще мгновеніе, еще вздохъ — и его не стало. Молчаніе — мертвое молчаніе; никто не шелохнулся. Всѣ окаменѣли. Сережа упалъ на колѣни.

— Что это? Съ нимъ дурно! Ему дурно! Обморокъ! Помогите, помогите! застонала несчастная мать, бросаясь къ умершему.

Адмиралъ взялъ ее за руки и тихо шепнулъ ей на ухо:

— Не пугай его, пойдемъ! и вывелъ се изъ комнаты.

Она безсознательно и немощно схватилась за мужа и, почти лишившись чувства, повисла на рукахъ его.

При яркомъ солнцѣ шло похоронное шествіе по аллеѣ изъ дома къ церкви. За гробомъ шелъ отецъ, все бодрый, все сильный, но съ искаженнымъ лицомъ и потухшимъ взоромъ. За нимъ, рыдая, шли оставшіяся ему дѣти, и Соня, и Таня, и Казанскій, потомъ все семейство Ракитиныхъ. Толпа слугъ, дворовыхъ и крестьянъ, тѣснясь, тянулась сзади. Многіе горько плакали; въ числѣ дворовыхъ особенною горестью, порывистою и неудержимою, громкими всхлипываніями отличался Софрошка; онъ утиралъ слезы кулаками и причиталъ вполголоса. Одна изъ старухъ сурово оглянула его, покачала головою и строго отозвалась на его отчаянный плачъ:

— Что ревешь? сказала она ему, — молись Богу и не смущай христіанъ. Слезы — вода. Молитвы нужны душѣ отшедшей. Молись!

И Софрошка затихъ, точно обмеръ.

Шесть недѣль жила Зинаида Львовна въ Знаменскомъ, съ нѣжною заботливостью ухаживая за Серафимой Павловной, которая лежала въ нервной горячкѣ и долгое время находилась въ опасности. Ея жестокая болѣзнь отодвинула на задній планъ слезы семьи и домашнихъ, сокрушавшихся о смерти Вани. Сережа, Вѣра, Зинаида Львовна поочередно не отходили отъ больной, которую адмиралъ оставлялъ только часа на два или на три, чтобы хотя немного освѣжить силы свои необходимымъ сномъ. На него было жаль смотрѣть: осунувшееся, похудѣвшее лицо, потухшіе и ввалившіеся глаза, блѣдность мертвеца поражали всякаго, кто глядѣлъ на него. И однако бодрость духа не покидала его; но для всякаго было очевидно, что лѣта, болѣзнь и горе, соединившись, надломили организмъ его. „Духъ бодръ, но плоть немощна“, сказалъ о немъ однажды съ сокрушеніемъ сердца отецъ Димитрій, который всякій вечеръ приходилъ за своей Таней, не оставлявшей пораженную Глашу. Она не только присмирѣла, но какъ-то отупѣла послѣ смерти Вани, и въ продолженіе тяжкой болѣзни матери, бившейся между жизнью и смертью, Глаша сидѣла молча, и не слышалъ никто ея голоса, какъ будто сильный ударъ житейскихъ бѣдъ пристукнулъ и придавилъ ее. Таня была ея добрымъ ангеломъ; она за ней ухаживала съ нѣжностію старшей заботливой сестры, развлекала ее и, что было всего дороже, направляла ее незамѣтно на все доброе и хорошее. Иногда она читала съ ней книги, большею частію духовнаго содержанія, которыми богатъ былъ неуклюжій липовый шкапъ въ комнатѣ ея отца; всякій день утромъ она просила Глашу почитать Евангеліе. Иногда она уводила ее къ ранней обѣднѣ, которую всякій день, поминая Ваню, служилъ отецъ Димитрій. Однажды Глаша сказала отрывисто: „Я не пойду! Я не могу нынче молиться, иди одна, если хочешь“.

— Что ты! Что ты! воскликнула въ ужасѣ Таня. — Развѣ возможно подумать, чтобы Богу, милостивому Создателю нашему, не молиться!

— О чемъ я буду молиться? возразила Глаша холодно.

— Да хотя о матери, чтобы Господь послалъ ей здоровье.

— Я молилась о Ванѣ, а онъ умеръ! сказала Глаша.

— А знаешь ли, какой это грѣхъ! Вѣдь ты ропщешь! Ропщешь на Господа, давшаго тебѣ столько благъ.

— Особенно велики блага теперь, — сказала Глаша съ горестью: — братъ умеръ, мать тяжко больна.

— Особенно велики надъ вами милости Господа, — сказала смиренно и умиленно Таня, и въ голосѣ ея слышались слезы — Ваня у Господа; чистая душа его, сердце доброе угодило, видно, Богу, и Онъ призвалъ его къ Себѣ, а тебѣ Онъ оставилъ отца добродѣтельнаго, мать нѣжную, брата добраго, словомъ, любящую семью. Благодари Его, а не ропщи. Мой отецъ говоритъ часто: „люди просить у Бога умѣютъ, а благодарить не знаютъ; роптать горазды, а смириться не склонны“. Онъ говоритъ правду. Что мы имѣемъ, того не цѣнимъ, чего не имѣемъ, о томъ не въ мѣру скорбимъ и сокрушаемся.

— Все это говорить легко, — сказала Глаша угрюмо.

— Мнѣ не легко говорить: я вѣдь и люблю тебя и сердечно о тебѣ сожалѣю; что же касается отца моего, то ему тоже ужъ куда какъ не легко.

— Онъ священникъ, — сказала Глаша, — и его долгъ научать и наставлять, онъ это и дѣлаетъ; но я не вижу отчего ему такъ не легко.

— Вотъ то-то и есть, — сказала Таня съ укоромъ, — что ты на слова больно скора: не разсудишь и рѣшишь. Жизнь отца моего не по маслу текла, и не мало принялъ онъ горя, но всегда умѣлъ покориться, смириться и благодарить Бога. Онъ въ дѣтствѣ лишился отца и матери, выросъ сиротою въ домѣ суроваго дяди, въ бѣдности учился въ семинаріи, — школѣ еще болѣе суровой, чѣмъ домъ дяди. Онъ женился и нѣжно любилъ мою матушку, но счастіе ихъ было коротко: онъ ея лишился и остался одинокъ. Видишь, жизнь была его не легкая. Къ этому сердечному горю прибавь и постоянные житейскія заботы и труды. Денегъ у него очень немного, а трудовъ очень много. Но зато благодать съ нимъ.

— Что ты называешь благодатью? сказала Глаша.

— Отецъ считаетъ благодатью миръ душевный, спокойствіе совѣсти, способность и желаніе молиться, утѣшаться молитвою и душу свою возносить къ Богу съ чувствомъ глубокой благодарности. Отецъ говоритъ, что рожденіе и смерть въ волѣ Божіей. Ему одному вѣдомо, чтò, зачѣмъ, почему? Нашъ умъ коротокъ, но душа наша въ чувствахъ своихъ безгранична. Душою мы можемъ многое понять, многое угадать; сильная вѣра, вѣра безусловная есть наше утѣшеніе, наша сила, наша мудрость и отрада! Вотъ что всегда говорил отецъ. Да и мало ли чего благого, утѣшительнаго наслышалась я отъ него. Мы посланы на сію землю не для счастія, не для радости, а для исполненія долга и для усовершенствованія себя. Претерпѣвый до конца, сказано въ Евангеліи, тотъ спасенъ будетъ! Все это въ самыя горькія минуты жизни говоритъ мнѣ отецъ.

Глаша ничего не возражала; она задумалась. Въ это время раздался ударъ колокола.

— Достойна, — сказала Таня и перекрестилась. Перекрестилась и Глаша и сказала:

— Пойдемъ къ обѣднѣ.

— Поздненько, — сказала Таня, — но пойдемъ.

— Что жъ, что поздно, не приходить же прежде сторожа, — живо и досадливо возразила Глаша. Духъ противорѣчія и строптивости ежеминутно проявлялся въ ней.

— Ахъ, Глаша! зачѣмъ же прежде сторожа; но приходить послѣ всѣхъ, совсѣмъ въ концѣ обѣдни, не хорошо: это въ соблазнъ другихъ только вводитъ. Осудятъ, а въ этотъ грѣхъ мы ихъ введемъ.

— Ну введемъ, или нѣтъ — это еще неизвѣстно, а я пойду помолиться; я нынче могу и желаю.

И она, накинувъ платокъ на голову, пошла быстро къ церкви, за ней шла внутренно радовавшаяся Таня; она начинала сознавать сама, что имѣла на свою подругу благотворное вліяніе.

Съ этого самаго дня медленно, но видимо стала поправляться Серафима Павловна къ несказанному счастію адмирала и всей семьи; Зинаида Львовна, до тѣхъ поръ не оставлявшая ея, стала уходить домой и скоро замѣтила, что ея присутствіе тяготило Серафиму Павловну. Она не хотѣла видѣть никого, кромѣ мужа, и, не замѣчая его утомленія, не отпускала его отъ себя ни на минуту. Однажды, когда вся семья сошлась у ея постели, она оглянула всѣхъ своимъ не то испуганнымъ, не то удивленно-болѣзненнымъ взглядомъ, взглядомъ жестоко раненой красивой серны; этотъ взглядъ понялъ тотчасъ нѣжно любившій мужъ и, взявши ея обѣ руки, склонилъ на нихъ свою посѣдѣвшую отъ горя, скорбную голову. Она вдругъ закрыла лицо свое, зарыдала раздиравшимъ душу рыданіемъ и тихо прошептала: „Ваня! Ваня!“

Въ первый разъ произнесла она это имя. Дѣти поняли, что имъ надо дать ей наплакаться, и тихо вышли изъ комнаты, оставляя вмѣстѣ отца и мать своихъ.

Прошло еще двѣ недѣли, и Серафима Павловна встала cъ постели и могла съ помощію мужа сдѣлать нѣсколько шаговъ въ своей спальнѣ. Вскорѣ она стала входить въ свой кабинетъ и садилась въ своемъ покойномъ креслѣ. Мужъ не оставлялъ ея, и она сама, лишь только онъ выходилъ изъ комнаты, дѣлалась безпокойнѣе, плакала неутѣшно и разстраивала свое совершенно расшатанное здоровье. Дѣтей она не звала къ себѣ. Когда они входили къ ней, сердце ея сжималось, боль сердечная поднималась въ немъ съ нестерпимою силою; она протягивала имъ молча свою руку и не произносила ни слова. Если они садились около ея постели, она закрывала глаза, чтобы не видѣть ихъ. Если они спрашивали ее о чемъ-либо, она отвѣчала односложно: да, нѣтъ, и такъ тихо, что они уходили. Адмиралъ пожелалъ, чтобы дѣти не входили къ матери всѣ вмѣстѣ, а навѣщали ее поодиночкѣ.

— Да, — сказалъ Сережа, — мама спокойно видѣть насъ не въ состояніи. Я это давно замѣтилъ.

— Совсѣмъ не такъ, сказалъ ему отецъ со скорбію, — она не въ состояніи посреди васъ не видѣть брата.

— Мама, — сказала Глаша Танѣ, — не любитъ ужъ насъ.

— Пустяки, — возразила Таня, — она теперь убита горемъ; любовь къ другимъ дѣтямъ въ ней замерла. Придетъ время, любовь проснется.

— По-моему, ея вовсе нѣтъ, — любовь ея къ намъ убита.

— Нѣтъ, спитъ. Увидишь, что проснется, помяни мое слово.

Глаша угрюмо молчала.

Дни шли за днями. Серафима Павловна уже могла выходить, но не решалась покинуть своего кабинета и выйти въ гостиную или залу. Она коридорами проходила въ кабинетъ мужа и тамъ вдвоемъ съ нимъ обѣдала. Иногда онъ уговаривалъ ее пойти въ садъ, и она соглашалась, но проходила черезъ лѣстницу балкона. И зала, и гостиная, и парадная лѣстница ужасали ее; при видѣ церкви она вздрагивала.

Однажды адмиралъ, взойдя къ ней, увидѣлъ, что она лежитъ неподвижно въ креслѣ, съ глазами сухими и горящими какимъ-то зловѣщимъ огнемъ.

— Фима! Фимочка! воскликнулъ онъ и сталъ на колѣни, склонивъ голову къ ея колѣнямъ.

Она молчала. Онъ сказалъ: „Воля Божія, Онъ далъ, Онъ и взялъ. Прилетѣла душа его къ намъ и отлетѣла. Но я съ тобою, твой другъ, неизмѣнно твой. Поблагодари Господа за то, что насъ двое, поблагодари за нашу любовь и союзъ, за то, что ты не одна и я не одинъ.“

Она лежала; онъ молча цѣловалъ ея руку. Наконецъ, она взглянула «на него и вымолвила отрывисто:

— Увези ты меня! Я жить здѣсь не могу. Я умру здѣсь отъ боли въ сердцѣ.

— Куда тебѣ угодно, туда я и увезу тебя, — отвѣчалъ ей адмиралъ. — Куда хочешь? Скажи, прикажи!

— Поѣдемъ, уѣдемъ, — заговорила она медленно и была такъ жалка и безпомощна, что глаза его подернулись крупными слезами.

— Куда прикажешь, куда хочешь, милая! повторилъ онъ. Она задумалась.

— Куда? куда? Гдѣ я отъ тебя спасусь, — шептала она. — Да, съ тобою, подлѣ тебя, съ тобою одни, мы… вдвоемъ, мы, все потерявшіе…

— Не все, другъ мои.

Она не отвѣчала, но обняла его и горько заплакала. На другой день она сказала:

— Не хочу за границу. Тамъ людно и шумно. Туда я… съ нимъ… его хотѣла…

И она жалостно, безпомощно и какъ-то по-дѣтски опять заплакала. Онъ молча прижалъ ее къ сердцу.

Черезъ недѣлю она опять возвратилась къ своей мысли и опять сказала: — Увези меня въ Крымъ, туда, гдѣ мы будемъ одни, вдвоемъ, въ углу… невѣдомомъ углу, укрытомъ отъ всѣхъ.

— Когда ты хочешь ѣхать?

— Какъ можно скорѣе.

— Все будетъ готово черезъ недѣлю. Кого ты желаешь взять съ собою?

— Никого, — сказала она. — Мнѣ все равно. Мнѣ никого не нужно.

— Однако… Надо же прислугу при твоей слабости. Возьми его няню и его любимаго мальчика… Какъ его зовутъ, знаешь?

— Хорошо. Но няня стара, ей не подъ силу. Тогда… мнѣ все равно… только уѣхать, поскорѣе, поскорѣе!

Когда дѣти узнали, что мать уѣзжаетъ съ отцомъ, они очень огорчились. Сережа принялъ это рѣшеніе родителей съ покорностію, но сестры его роптали. Онъ взглянулъ на нихъ полупечально, полусердито, не сказалъ ни слова и ушелъ къ себѣ. Въ домѣ шли приготовленія къ отъѣзду, всѣ были озабочены, всѣ были печальны. Одна Серафима Павловна немного оживала, будто жизнь возвращалась къ ней. Время, которое въ продолженіе ея болѣзни и выздоровленія текло для нея незамѣтно, но тяжко, заявило свою власть; она стала измѣрять его, и оно тянулось для нея невыносимо медленно. Не находила она себѣ мѣста, не могла ни работать ни читать; не хотѣла ни гулять, ни сидѣть на мѣстѣ и походила на отчаянно бившуюся птичку, застигнутую внезапно стрѣлою охотника. Силы въ ней не было ни на страданіе ни на смиренную покорность; выносливости въ ней не было. Всю жизнь жила она подъ крыломъ мужа, но отъ удара рока, отъ ниспосланнаго свыше несчастія охранить онъ ее не могъ, а она не смогла вынести жестокости внезапнаго удара, поразившаго ее въ самое сердце. Адмиралъ, возлагавшій большія надежды на путешествіе, торопился отъѣздомъ, который наконецъ наступилъ. Наканунѣ этого дня позднѣе обыкновеннаго адмиралъ остался у жены, которая не выходила изъ своихъ комнатъ, и, проходя въ кабинетъ свой, удивился, что дѣти и живущіе сидѣли еще за чайнымъ столомъ. Самоваръ уже не кипѣлъ, чашки стояли въ безпорядкѣ, и между сидѣвшими шла тихая, грустная бесѣда. Адмиралъ остановился.

— Чтò вы такъ поздно? Который часъ?

— Сейчасъ пробило двѣнадцать.

— Отчего жъ вы все еще не разошлись?

— Папа, — сказала Вѣра, — мы все ждали васъ. Намъ сказали, что завтра, въ одиннадцать часовъ, вы уѣзжаете и мы хотѣли выслушать ваши приказанія; завтра будетъ некогда. Кто остается здѣсь главнымъ? Кому вы что поручаете?

— По имѣнію — Сережа, по хозяйству — ты, Вѣра, но съ совѣта Сарры Филипповны, по ученью и по разуму, — адмиралъ улыбнулся, — Степанъ Михайловичъ. Да, я надѣюсь на васъ, любезнѣйшій другъ нашъ, въ случаѣ чего пришлите мнѣ телеграмму и пишите изрѣдка, не оставляйте меня безъ подробныхъ извѣстій о домѣ и дѣтяхъ. Я знаю, вы ихъ любите и не оставите добрыми совѣтами. Сережа, поди въ мой кабинетъ, мнѣ надо поговорить съ тобою, я сейчасъ приду.

Сережа всталъ и вышелъ; Степанъ Михайловичъ покраснѣлъ, какъ ракъ, отъ волненія.

— Дѣти милыя, дочери, — сказалъ адмиралъ растроганнымъ голосомъ, — я знаю, вамъ тяжело остаться, да и мнѣ не легко оставлять васъ. Мы переживаемъ тяжкое время, великое испытаніе; намъ бы слѣдовало жить вмѣстѣ, тѣснѣе сомкнуться, но что дѣлать, — мать больна, а всѣ мы обязаны жертвовать собою для нея, для облегченія ея скорби. Сначала была она больна тѣломъ, а теперь больна душою. Можно понять всю великость ея страданія изъ того, что она, столь любящая и нѣжная мать, бѣжитъ изъ родного гнѣзда, изъ собственной семьи, отъ родныхъ дѣтей, гонимая нестерпимой болью сердца. Поймите это. Я надѣюсь, что Богъ поможетъ мнѣ, и я скоро привезу къ вамъ назадъ вашу васъ всегда любившую и любящую мать. А пока живите дружно, любите брата. Онъ остался одинъ, онъ потерялъ своего брата, друга, товарища, онъ осиротѣлъ, и по его глазамъ вижу я всю великость его утраты. Утѣшить его нельзя, но смягчить вашею нѣжностью его томящую грусть можно. Сдѣлайте это ради меня и матери. Не забывайте мать, не ропщите, не обижайтесь на нее: она больна душевно. Думайте о ней, обо мнѣ, постарайтесь порадовать насъ согласіемъ и дружбою вашей въ отношеніи другъ къ другу, несчастіе пусть послужитъ вамъ къ большему сближенію. Христосъ съ вами. Пишите чаще и откровенно обо всемъ. Прощайте, до завтра.

Вѣра подошла къ отцу и обняла его съ необычайною для нея нѣжностью. Онъ перекрестилъ ее и поцѣловалъ дважды въ голову.

— И ты, Глаша, — сказалъ онъ меньшой, обнимая ее, — если ты когда-либо думала, что я люблю тебя меньше, ты ошибалась. Дѣти всѣ равно мною любимы, но ты была своевольна и строптива, и я былъ съ тобою строже, чѣмъ съ другими. Я увѣренъ, что ты сама поработаешь надъ собой и изъ своего своеволія выработаешь волю крѣпкую на добро, силу владѣть собою. Будь увѣрена въ любви моей, и да будетъ надъ тобою Божіе и мое благословеніе. Пиши ко мнѣ непремѣнно и часто.

Глаша цѣловала отца со слезами; она съ горячимъ, вдругъ охватившимъ ее чувствомъ любви къ отцу схватила обѣ его руки и прильнула къ нимъ горячими губами. Онъ погладилъ ее по головѣ, еще разъ поцѣловалъ, пожалъ руки всѣмъ живущимъ въ домѣ и, сказавъ: „Берегите дѣтей, загодя благодарю васъ“, вошелъ въ свой кабинетъ и затворилъ за собою дверь.

— Сережа, — сказалъ онъ, садясь у своего письменнаго стола, — вотъ расходныя и приходныя книги. — Онъ вынулъ ихъ изъ ящика стола, передалъ ихъ Сережѣ и объяснилъ ему подробно, что и въ какой именно книгѣ и графѣ онъ долженъ былъ записывать; потомъ далъ ему всѣ наставленія по хозяйству и объявилъ, что приказчики будутъ приходить за приказаніями и что все сполна по дому и по имѣнію поручено ему.

— Нечего мнѣ повторять, — сказалъ онъ, — что я желаю, чтобы ты былъ со всѣми кротокъ, справедливъ и помнилъ бы, приказывая, что ты еще очень молодъ, что рано, случайно попала тебѣ власть. Чего не знаешь хорошо, за то не берись; Спроси совѣта. Сидоръ человѣкъ знающій; онъ тебя не введетъ въ ошибку. Если что по дому будетъ неладно, то спроси совѣта у Степана Михайловича и у отца Димитрія. Кстати, помни всегда, что отецъ Димитрій человѣкъ жизни благочестивой, души высокой, перенесшій съ достоинствомъ и смиреніемъ величайшія несчастія. Сестеръ я поручаю тебѣ одному, Надѣюсь, что ты вполнѣ понимаешь свои въ отношеніи ихъ обязанности?

Адмиралъ замолчалъ и смотрѣлъ на сына, ожидая отвѣта. Сережа былъ и смущенъ и тронутъ.

— Конечно, папа, — сказалъ онъ, — я постараюсь; но вы знаете, какъ Вѣра упряма, какъ Глаша самовольна, и я Вѣрѣ меньшой, и она меня не послушается!

— Ну, я вижу, что ты совсѣмъ не понялъ словъ моихъ! и я поясню тебѣ мою мысль. Ты имъ братъ, а не отецъ! Отецъ обязанъ приказывать, научать, направлять; дѣти обязаны повиноваться. Это вы знаете?…

— Конечно, папа, и для всѣхъ насъ ваше слово было всегда закономъ, — сказалъ Сережа.

— Но брату не слѣдуетъ входить въ права отца, — они ему не принадлежатъ; онъ не облеченъ ни властью отца, не обладаетъ ни опытомъ отца, ни нѣжностью родительскою, какъ бы горячо онъ ни любилъ сестеръ своихъ. Братъ, повелѣвающій, получающій, беретъ на себя ему не принадлежащую роль и непремѣнно, самъ того не подозрѣвая, становится деспотомъ или кумиромъ. И та и другая роль извращаютъ человѣка и вредны ему. Кромѣ того, семья отъ этихъ неестественныхъ отношеній не улучшается. На ней ложится тягость, иго давитъ ее, а гдѣ иго, тамъ и возмущеніе! Оно или будетъ свергнуто, или совсѣмъ задавитъ натуры слабыя. Роль брата иная.

— Я понялъ васъ, папа: вы желаете, чтобъ я не думалъ о себѣ, а о сестрахъ, чтобъ я жертвовалъ всегда собою для нихъ въ малыхъ и большихъ дѣлахъ, былъ бы ихъ слугою, и, пріобрѣтя ихъ любовь, пользовался бы своимъ вліяніемъ имъ на благо.

— Именно, и помни, что нѣтъ такого холоднаго сердца, такого жесткаго права, которыхъ бы не смягчили постоянныя уступки, постоянныя жертвы. И чтобы жертвовать собою, не ожидай большого дѣла, а въ мелочахъ всегда уступай, всегда ставь удовольствіе и желаніе сестеръ прежде своего удовольствія. Замѣть, что мелкія ежедневныя уступки привязываютъ больше, чѣмъ что-либо важное. Да и когда случается важное? Когда это случается горѣть или тонуть, чтобъ явились спасители? Благодаря Бога несчастія эти случаются рѣдко.

Адмиралъ вдругъ умолкъ, ибо мысль о его собственномъ несчастіи пронзила его сердце. Онъ вздохнулъ и положилъ руку на плечо сына.

— Уступать всегда, всегда жертвовать своими удовольствіями, вкусами тяжело, тяжелей, чѣмъ это воображаютъ. Рядъ мелочей, соединенныхъ вмѣстѣ, составляетъ груду. Поручая тебѣ сестеръ, я возлагаю на тебя бремя; умѣй нести его. Впрочемъ, всю жизнь нашу мы несемъ бремя. Исполненіе дѣла вещь не легкая. Какъ сынъ, какъ братъ, какъ гражданинъ, всякій достойный человѣкъ обязанъ жертвовать собою, — смолоду надо понять это, чтобы не каяться послѣ, сознавая свои заблужденія. Жить нельзя для себя, надо жить для другихъ, и тогда только человѣкъ находитъ счастіе, относительное счастіе…

Въ первый разъ въ жизни Сережа, взглянувъ на отца взоромъ проницательнымъ, подумалъ о томъ, былъ ли этотъ отецъ совсѣмъ, безусловно счастливъ. Глаза отца и сына встрѣтились, и умный отецъ прочиталъ мысль сына.

— Я былъ и есть совершенно счастливъ съ твоей матерью, — сказалъ онъ, и взглядъ его былъ свѣтелъ и чистъ: — она была для меня и осталась птичкой, поющей въ моемъ домѣ сладкую пѣснь счастія, она была и есть мой ангелъ-хранитель. Она такъ безобидна, такъ добра, такъ милосердна, такъ благодушна, такъ чиста душою, что эта чистота ея хранила меня отъ заразныхъ вѣяній жизни и вредныхъ дуновеній житейскихъ. Въ нашемъ домѣ, благодаря ей, царили миръ и благо. Никого нѣтъ въ этомъ домѣ, кому бы она сказала злое слово, и нѣтъ никого, кому бы она не оказала услуги, помощи и благодѣянія. Помни это всегда, почитай мать, на мелочи не обращай вниманія, а всегда во всемъ покоряйся ей и ублажай ее; она гораздо моложе меня и, конечно, переживетъ меня. Обѣщай мнѣ, что ты меня ей по возможности замѣнишь. Обѣщай.

— Обѣщаю, папа, всегда все сдѣлать мама въ угоду, лелѣять ее: но кто же ей можетъ замѣнить васъ?

— Да, никто, но насколько это возможно… Теперь насъ у нея двое, но когда ты останешься одинъ…

— Папа, не говорите такъ! Папа, развѣ вы не знаете, что жизнь ваша есть наша жизнь, и что безъ васъ никто изъ насъ жить счастливо не можетъ. Вы и мама намъ необходимы; безъ васъ мы погибли.

— Я и не сбираюсь умирать, — отвѣтилъ адмиралъ твердо, — я даже прошу Бога сохранить мою жизнь для нея и для васъ, но все это въ рукахъ Божіихъ и въ Его святой волѣ. Ему надо предать себя, не мудрствовать, а умѣть Ему покоряться. Не говори никогда, что безъ кого-либо или чего-либо человѣкъ погибъ. Человѣкъ погибаетъ отъ собственнаго малодушія, безволія или безразсудства. Господь, посылающій скорбь, дастъ силу перенести ее тѣмъ, которые Его вѣдаютъ, умѣютъ молиться и смиряться. Но поздно. Помни, чтò я тебѣ говорилъ. Пиши ко мнѣ обо всемъ. Если дѣло не спѣшное, я тотчасъ тебѣ отвѣчу и прикажу.

— Папа, долго вы думаете прожить въ Крыму и гдѣ именно поселитесь?

— Я останусь, сколько ей захочется, но постараюсь убѣдить ее возвратиться скорѣе. Дѣла мои неотложно требуютъ моего присутствія. Я очень безпокоюсь о моей бумажной фабрикѣ; управляющій, очевидно, человѣкъ нечестный; его надо смѣнить.

— Но какъ же вы уѣзжаете такъ далеко и оставляете съ большими полномочіями управляющаго, которому не довѣряете?

— Я уже уничтожилъ данную ему прежде полную довѣренность и вчера писалъ къ одному моему весьма хорошему знакомому, искусному хозяину, чтобъ онъ сыскалъ мнѣ другого управляющаго. Я изъ Крыма же смѣню его, лишь только найду другого. Если я не ворочусь къ зимѣ, то вы останетесь здѣсь. Смотри, чтобы сестры не скучали безмѣрно. На праздники, если бы мы не воротились, Зинаида Львовна возьметъ сестеръ къ себѣ и повеселитъ ихъ, но ты… Я не желаю, чтобы ты ѣхалъ въ Москву. Степанъ Михаиловичъ обѣщалъ мнѣ остаться съ тобою. Учись, чтобы, минуя гимназію, прямо поступить въ университетъ. Не сближайся съ Ракитиными — это пустые молодые люди, а Анатоль, боюсь я, совсѣмъ малый плохой.

— Я къ нимъ особенной дружбы не имѣю, я только Соню люблю и съ ней крѣпко друженъ.

— Да, Соня дѣвочка сердечная, умная и рѣдко чуткая. Я самъ ее очень люблю и радъ, что вы дружны. Ея вліяніе всегда было благотворно на твоихъ сестеръ.

— Таня еще ближе сошлась съ Глашей, и Глаша много измѣнилась къ лучшему.

— Да, я это замѣтилъ; Таня тоже хорошая, добрая и ужъ жизнью наученная дѣвушка, но Соня вдвое умнѣе Тани, хотя жизнь ея не тронута. Жизнь до сихъ поръ ласкала ее, какъ ласкаетъ вѣтерокъ въ жаркій день уставшаго путника.

Еще въ первый разъ Сережа говорилъ такъ съ отцомъ; ихъ разговоръ принялъ характеръ дружеской бесѣды. Сережа понялъ, что въ отцѣ онъ имѣлъ не только отца, но и друга и умнаго собесѣдника. Ему не хотѣлось уходить — онъ былъ бы счастливъ просидѣть всю ночь, но отецъ казался утомленнымъ и всталъ; вынувъ брегетъ изъ кармана своего бѣлоснѣжнаго жилета, онъ сказалъ:

— Ужъ половина второго — поздно. До завтра; встань пораньше и подожди меня въ залѣ. Я встану рано, приведу въ порядокъ счеты, отдамъ тебѣ всѣ деньги для хозяйства и расходовъ по дому, береги ихъ, у меня ихъ теперь немного. Я раздѣлилъ деньги пополамъ: одну часть вамъ, другую мнѣ для путешествія съ матерью.

Онъ указалъ сыну на два пакета и оба положилъ въ ящикъ своего бюро.

— Завтра я отдамъ тебѣ деньги, перечти ихъ и никогда не бери и не отдавай денегъ, не пересчитавъ ихъ. Деньги счетъ любятъ.

Онъ улыбнулся.

— Деньги любятъ тоже и тѣхъ, кто умѣетъ ими распоряжаться. Ты умѣешь?

— Не знаю, папа.

— Выучись, если не знаешь.

— Постараюсь, папа.

— Вотъ братъ твой не умѣлъ, но иначе не умѣлъ, хорошо не умѣлъ: у него деньги въ карманѣ не держались, потому что онъ ихъ раздавалъ бѣднымъ и нуждающимся. Не отъ міра сего былъ онъ и ушелъ въ другой, лучшій… Прощай. Да будетъ надъ тобою Божіе и мое благословеніе. Поручаю тебѣ семью и домъ. Господь съ тобою.

Онъ положилъ руку на голову Сережи, взялъ голову глубоко растроганнаго сына и поцѣловалъ со долгимъ, нѣжнымъ поцѣлуемъ. Сережа прижался къ груди отца и зарыдалъ.

— Полно, полно, не на годы уѣзжаемъ мы. Завтра владѣй собою, не давай воли чувствамъ; помни, что надо беречь мать. Ей завтра день тяжкій; ѣхать отсюда, пройти по этимъ комнатамъ будетъ ей не легко, и я страшусь за нее. И самъ и сестрамъ скажи, чтобъ они простились съ матерью сдержанно. Берегите ее, бѣдную!..

Отецъ и сынъ еще разъ обнялись, и Сережа ушелъ къ себѣ. Онъ долго не засыпалъ, думая о томъ, что говорилъ ему отецъ, и еще разъ съ гордою нѣжностію созналъ, какой добрый, честный, умный, полный сердечной нѣжности человѣкъ былъ отецъ его.

На безоблачномъ небѣ ярко сіяло солнце, душистый вѣтерокъ освѣжалъ лѣтнее жаркое утро. Какъ изумруды, блестѣли свѣжіе листья деревъ въ лучахъ лѣтняго солнца. Все сіяло въ блескѣ лѣтняго дня. На широкомъ крыльцѣ большого Знаменскаго дома суетилась прислуга; таскали чемоданы, носили длинные плоскіе сундуки и привинчивали ихъ на имперіалѣ двухмѣстнаго дормеза, подвезеннаго къ подъѣзду, но еще не заложеннаго. Дѣвушки постоянно бѣгали и носили узлы, узелки и картонки. Въ одномъ углу крыльца лежалъ огромный узелъ, а на немъ множество другихъ узловъ и узелковъ. Надъ этой горой, растопыривъ руки и разставивъ ноги, стоялъ выѣздной лакей Иванъ, и лицо его выражало и досаду и насмѣшку.

— Эко! сказалъ онъ, — навалили! И куда это все я дѣну? А барыня въ карету ни единаго узелка положить не позволитъ — это всѣмъ извѣстно. Онѣ въ дорогу ѣздятъ, какъ въ гости, нарядныя…

— Ври больше, — вмѣшалась Дуняша, — нарядныя… Ишь, языкъ-то у тебя безъ костей, что сказать угораздило. До нарядовъ ли ей, голубушкѣ: чуть жива и трауръ носитъ, какъ и по отцѣ иной не нашивалъ.

— Оно такъ, Овдотья Петровна, но все же онѣ эти самые узлы не позволятъ… возьмутъ и выкинутъ изъ окна… Я помню, какъ онѣ это, смѣясь, повыкинули изъ кареты прошлаго года двѣ подушки и два узла. Эвоно!.. — возопилъ Иванъ, увидя, что дѣвочка-подростокъ проворно выскочила на крыльцо, подбросила еще два узелка на гору узловъ и скрылась въ сѣняхъ. — Помилосердуйте! Натаскали пропасть какую!

— И придетъ самъ адмиралъ, — сказалъ важно буфетчикъ Самойла, человѣкъ пожилой и степенный, — и прикажетъ онъ все это принять и сдѣлать, какъ знаете, а ужъ узловъ не потерпитъ.

— Да и то сказать, развѣ не могли вы уложить все это въ чемоданы, — сказалъ, проходя, Степанъ Михайловичъ, спѣшившій въ залу.

А въ залѣ ужъ сидѣли и Вѣра, и Глаша, и Таня, и Сарра Филипповна, вошелъ и Сережа, нѣсколько блѣдный и печальный; да и всѣ собравшіеся за чаемъ имѣли унылый видъ, а кто и глаза заплаканные. Сарра Филипповна съ большею чѣмъ когда-либо серіозностію и методичностію разливала чай и кофе. Всѣ молчали.

— Въ которомъ часу назначенъ напутственный молебенъ? спросилъ Степанъ Михайловичъ.

— Батюшка сказалъ, — отвѣчала ему Таня, — что онъ придетъ, по желанію адмирала, ровно въ десять часовъ, и что тотчасъ послѣ молебна они уѣдутъ.

— Дворовые пришли уже прощаться, — сказала Вѣра, — вся дѣвичья полна.

— Ну, это бы лишнее, — сказалъ Степанъ Михайловичъ.

— Только маму разстроятъ, — сказалъ Сережа.

— Она, быть можетъ, и не выйдетъ къ нимъ; она проснулась давно и давно чай пила; теперь одѣвается.

— Вотъ тоска-то заѣстъ насъ, когда всѣ уѣдутъ, — замѣтила Вѣра, — я не знаю, какъ мы и жить будемъ.

— Проживемъ какъ-нибудь пока здѣсь Ракитины. А они придутъ провожать? сказала Глаша.

— Конечно, придутъ; Соня говорила, что въ 9 часовъ будутъ здѣсь, — молвилъ Сережа.

— Въ послѣднее время они рѣдко бывали, — сказала Вѣра; — нашъ домъ сталъ такой скучный и мрачный.

— Вѣра! сказалъ Сережа, — какъ можно такъ судить нашихъ друзей. Зинаида Львовна мнѣ со слезами говорила, что она не можетъ бывать у насъ такъ часто, какъ бы желала, потому что ясно видитъ, что мама не выноситъ ничьего присутствія и что всѣ и все ей въ тягость, кромѣ одного папа.

— А онъ, правда, изъ силъ выбился, — сказала серіозно Сарра Филипповна. — Онъ похудѣлъ, поблѣднѣлъ и посѣдѣлъ ужасно въ эти послѣдніе мѣсяцы.

— Еще бы, — заговорилъ Степанъ Михайловичъ съ чувствомъ и горячностію, — такой ударъ, и онъ, можно сказать, вынесъ и выноситъ его на себѣ одномъ, и двойной. Вся скорбь матери о сынѣ лежитъ на немъ. Онъ не покидаетъ ее ни днемъ ни ночью, любитъ, лелѣетъ, утѣшаетъ, о себѣ забылъ и теперь ѣдетъ съ ней. Все это ему очень тяжко. Я увѣренъ, что ему тяжело ѣхать и оставлять всю семью; но развѣ онъ живетъ для себя. Онъ о себѣ совсѣмъ забылъ. Я боюсь, что у него есть и другія заботы, матеріальныя.

Сережа взглянулъ на Степана Михайловича, но не сказалъ ни слова.

— Развѣ вы думаете, что дѣла папа разстроены? спросила Глаша тревожно.

— Полагаю, — отвѣчалъ Степанъ Михайловичъ; — а вы, барышня, какъ же объяснили себѣ то, что отецъ вашъ, вопреки желанію вашей матери, зиму прожилъ въ Знаменскомъ и сдѣлалъ многія сокращенія по хозяйству, даже нашего противнаго нѣмчуру, послѣ… послѣ… ну, послѣ нашей потери выпроводилъ отсюда. Конечно, я на это не жалуюсь (всѣ улыбнулись)… я, признаться, не выносилъ этой фигуры…

— Не признавайтесь, — сказала Глаша, — мы сію великую тайну разгадали, — не могли вы ее утаить отъ нашей проницательности.

Она засмѣялась и тотчасъ, испугавшись своего смѣха, стихла.

— Ничего, какъ-нибудь проживемъ, помогая другъ другу, — сказалъ Степанъ Михайловичъ, желая поддержать шутку, — хотя безъ нѣмчуры… А вотъ и наши сосѣдушки!

Въ комнату вошла Зинаида Львовна съ Соней. Послѣ первыхъ привѣтствій всѣ сѣли за чайный столъ.

— Соня такъ боялась опоздать, что подняла меня ни свѣтъ ни заря. Пойдемъ да пойдемъ, ну и вотъ мы! Что? Еще не вставала?

— О, нѣтъ, мама одѣвается, — сказала Вѣра.

— А папа занятъ въ кабинетѣ послѣдними распоряженіями, — добавила Глаша.

— Лишь только мы ихъ проводимъ, — сказала Зинаида Львовна, — я всѣхъ васъ уведу къ себѣ и не пущу отъ себя до поздняго вечера. Вѣра, я вчера получила изъ Москвы двѣ прелестныя работы: одна — подушка по канвѣ, уже начатая, отличнаго вкуса и совершенная новинка, я ничего подобнаго еще не видала, а потомъ новоизобрѣтенное вязанье…

— Какая тоска, — сказала Глаша.

— Знаю, что ты вязанья не любишь, но для тебя припасено другое, по твоему вкусу.

— Что? Что? спросила Глаша, оживляясь.

— Узнаешь, когда увидишь, а загодя не скажу.

— Новое платье? но мнѣ не нужно платьевъ, — и Глаша печально тронула свое черное шерстяное платье.

— О, нѣтъ, не платье, — сказала Соня, — мы знаемъ, что теперь никому изъ насъ платья не нужны и не доставятъ удовольствія, — а другое. — Соня всегда приравнивала себя и соединяла себя съ семьей Боръ-Раменскихъ со времени ихъ траура. Она не носила цвѣтныхъ платьевъ, а только бѣлыя и сѣрыя съ черными лентами.

— Книги, — сказалъ Сережа, — у васъ получены новый книги?

— Конечно, книги, — сказала Зинаида Львовна, — и одна изъ нихъ хорошая, красивая книга.

— Съ картинками, какъ для дѣтей? сказала Вѣра.

— Почти отгадала, Вѣра: если не съ картинками, какъ для дѣтей, то съ иллюстраціями, какъ для взрослыхъ. Увидите.

— Ахъ, вотъ и мама; она идетъ по коридору къ папа въ кабинетъ. И какъ медленно идетъ. Едва переступаетъ! Бѣдная мама!

— А для тебя, Сережа, я тоже приготовила нѣчто тебѣ пріятное. Изъ Москвы привезла Сонѣ низкое панье, и она въ первый разъ обновитъ его, если ты поѣдешь съ нею въ лѣсъ и будешь самъ править. Ты благоразуменъ, и я не боюсь отпускать Соню съ тобою. Съ вами поѣдетъ берейторъ.

— Ахъ! какъ это будетъ пріятно! воскликнулъ Сережа, — ничего мнѣ такъ не пріятно, какъ прогулка въ лѣсу; Соня возьметъ съ собою книжку и почитаемъ тамъ. Хочешь?

— Конечно, возьмемъ Пушкина, а не то и безъ книжки, ты и я, мы не мало знаемъ наизусть.

Въ эту минуту двери изъ кабинета стремительно и съ шумомъ отворилась настежь; въ нихъ показалась фигура Серафимы Павловны. Она выбѣжала изъ нихъ, блѣдная, какъ смерть, съ искаженнымъ лицомъ и побѣжала назадъ съ воплемъ. Всѣ бросились за ней. Заслышавъ за собою шаги бѣгущихъ, она вдругъ стремительно повернулась и закричала неистово: „Дѣти!.. Отецъ!..“ и какъ снопъ упала на полъ. Голова ея громко стукнулась о полъ.

Всѣ столпясь, исполненные ужаса, обступили ее; она лежала какъ мертвая, безъ признаковъ жизни. Степанъ Михайловичъ и Зинаида Львовна стали поднимать ее, но вдругъ застыли отъ ужаса. Изъ кабинета раздался другой раздирающій душу крикъ. Многіе бросились туда. Сережа на колѣняхъ передъ кресломъ отца, крѣпко обнявъ его, стоналъ и рыдалъ безъ слезъ.

Адмиралъ въ своихъ большихъ креслахъ полулежалъ блѣдный и неподвижный, склонивъ къ спинкѣ безжизненную голову.

— Воды! доктора! закричалъ Степанъ Михайловичъ не своимъ голосомъ.

Въ эту минуту вошелъ отецъ Димитрій; онъ отстранилъ рукою Казанскаго, показалъ ему на Сережу, котораго подняли и увлекли изъ комнаты. Отецъ Димитрій приблизился къ адмиралу, разстегнулъ его сюртукъ, приложилъ руку съ сердцу, пощупалъ пульсъ и сказалъ отрывисто:

— Зеркало дайте, ручное зеркало!

За зеркаломъ бросилась Сарра Филипповна.

Отецъ Димитрій приставилъ его къ губамъ адмирала; зеркало осталось чисто и ясно. Онъ еще и еще разъ прижалъ его ко рту адмирала, потомъ медленно отнялъ его и, обратясь къ присутствующимъ, сказалъ тихо:

— Отдалъ Богу свою добрую и чистую душу. Покоримся и помолимся.

Онъ сталъ на колѣни, упали на колѣни и всѣ присутствовавшіе!

Конецъ первой части.