Сергей Эйзенштейн

Пролог

«И только подумать!

Всего, всего этого могло и не быть!

Ни мучений, ни исканий, ни разочарований, ни спазматических моментов творческого восторга!

И все потому, что на даче Огинских в Майоренгофе играл оркестр»[1].

Так Сергей Эйзенштейн начинает главу своих мемуаров, которая называется Pré-natal expérience («Опыт, накопленный до рождения»). Несколькими короткими предложениями он разжигает интерес читателя к загадочной истории, достойной страниц типичного бульварного романа рубежа веков – эпохи, когда автор появился на свет. В том же драматическом ключе он продолжает:

«В этот вечер все дико перепились. А потом произошла драка, и кого-то убили.

Папенька, схватив револьвер, перебежал Морскую улицу водворять порядок.

А маменька, бывшая в это время брюхата мною, смертельно перепугалась, чуть не разрешилась раньше времени.

Несколько дней прошло под страхом возможности fausses couches[2].

Но дело обошлось.

Я появился на свет божий в положенное мне время, хотя и с некоторым опережением на целых три недели»[3].

Достоверно неизвестно, действительно ли рождению Сергея Михайловича Эйзенштейна 23 января (10 января по старому стилю) 1898 года предшествовали столь волнительные события. Правда ли то, что его отец, инженер-архитектор по профессии, всегда носил с собой револьвер и в ту ночь так опрометчиво подверг свою жизнь опасности? И если этот инцидент имел место в самом деле, действительно ли его последствия были столь трагичными, что жизнь еще не родившегося режиссера оказалась под угрозой? Конечно, мы никогда не узнаем ответов на эти вопросы. Однако нас, в первую очередь, интересует не столько достоверность этого рассказа, сколько роль воспоминаний Эйзенштейна в нашем восприятии его жизни и творчества. Мемуары, написанные им в период с 1 мая по 12 декабря 1946 года, пока он восстанавливал здоровье после перенесенного ранее в том же году инфаркта, так и не были опубликованы при его жизни. Тем не менее, через годы после смерти режиссера части его рукописи стали достоянием общественности (этим исследователи Эйзенштейна обязаны титаническому труду Наума Клеймана и Ричарда Тейлора, благодаря которым мемуары увидели свет).

Сергей Эйзенштейн во время работы над фильмом «Октябрь», 1928

Нужно отметить, что помимо ценнейших сведений о жизни и работе советского режиссера, его мемуары полны анекдотических историй и противоречивых толкований. Как отметила биограф Оксана Булгакова, своей формой мемуары Эйзенштейна напоминают роман воспитания, в котором герой проходит череду испытаний на пути к становлению личности и зрелости[4]. Упоминая вскользь или подробно разбирая свойства своего характера или темные полосы своей жизни, режиссер часто прибегает к классическим понятиям психоанализа. С ним жестоко обращался отец, его оставила мать, его приняли, а затем отвергли сверстники. Его отношения с мужчинами и женщинами, насколько они нам известны, зачастую были напряженными и заканчивались трагично. Даже его отношения с советским вождем Иосифом Сталиным в поздний период его жизни приобретают характер типичного Эдипова конфликта. Событиям детства Эйзенштейн придает очень большое значение. Будучи материалистом и открытым атеистом, он относился критически к религии и духовности, но, тем не менее, образы религиозных обрядов и библейские аллюзии встречаются в его работах столь часто, что советские критики не раз осуждали его за чрезмерный религиозный пыл. Он вспоминает свою няню, которая каждый день молилась перед иконой Богородицы, а также отца Павла, священника Суворовской церкви в Санкт-Петербурге, и его «переживание Страстной Седмицы как недели сопереживания Страстям Господним». «На лбу его в свете свечи выступали капли крови, пока он читал Деяния апостолов»[5], – пишет Эйзенштейн в мемуарах. В этом отношении определение Оксаны Булгаковой воспоминаний Эйзенштейна как «романа самовлюбленного человека» красноречиво призывает нас воспринимать и сами мемуары, и более поздние биографии режиссера с определенной долей осторожности[6].

Однако нельзя не отметить, что воспоминания Эйзенштейна, хотя и не всегда фактически точные, проливают свет на важные аспекты его жизни и творчества. К примеру, приведенный выше эпизод (с дракой и стрельбой. – Ред.) он использует как иллюстрацию к ряду вопросов. На протяжении жизни Эйзенштейн пытался разрешить множество противоречий, не в последнюю очередь – между своей лояльностью советскому режиму, приверженностью материализму и коллективизму и увлечением психоанализом Фрейда, в частности психологией личности. Так, следом он пытается оправдать себя за упоминание этой истории: «Трудно, конечно, предположить, что это приключение avant la lettre[7] могло бы оставить на мне след впечатлений»[8], но тут же говорит: «Некоторая торопливость и любовь к выстрелам и оркестрам с тех пор остались у меня на всю жизнь. И ни одна из моих кинокартин не обходится без убийства»[9]. В самом деле, жестокость и насилие присутствуют во всех картинах Эйзенштейна, начиная от расстрела рабочих в его первом фильме «Стачка» и заканчивая убийством Владимира Старицкого в последней ленте «Иван Грозный». Возможно, более существенными были следующие вопросы: действительно ли склонность к жестокости – далекий отголосок случая до его рождения или же это всего лишь отражение политической обстановки кровавой эпохи, в которой ему довелось жить?

Последующий текст я посвящу истории жизни Сергея Эйзенштейна и анализу его важнейших работ. Что касается первого пункта, то тут, в отличие от многих моих предшественников, я воздержусь от попыток психоанализа. Влияние эмоциональных переживаний Эйзенштейна на его творчество для меня точно такая же загадка, как и для других, как бы кто ни пытался доказать обратное. Также я не буду уделять особенного внимания сексуальной жизни Эйзенштейна – теме, продолжающей волновать многих авторов. Хотя немногие доступные свидетельства заставляют предполагать, что у режиссера, возможно, были сексуальные связи как с женщинами, так и с мужчинами, но они были нерегулярны и редки. Я не пытаюсь отрицать значение этой темы – это было бы по меньшей мере нелепо. Сексуальное самосознание, как и политическое, идеологическое и классовое, разумеется, играет важнейшую роль в формировании личности и видения мира, выраженного в искусстве. Скорее, я просто признаю недостаточное количество достоверных сведений для того, чтобы делать какие-либо заявления.

Я постараюсь уделять основное внимание проверенным фактам биографии Эйзенштейна, социальной и исторической обстановке, в которой он жил и работал, и, что самое важное, результатам его творческих трудов. Я буду следовать традициям большинства биографических работ и подойду к задаче хронологически: от детства и молодости режиссера, его раннего профессионального опыта к расцвету карьеры и безвременной смерти в 1948 году, спустя меньше месяца после пятидесятилетия. Чтобы подчеркнуть хронологический принцип моей работы, а также отдать дань восприятию и литературному изложению Эйзенштейном собственной жизни как череды драматических эпизодов, я разделю книгу на пять глав, или актов, посвященных отдельным периодам жизни режиссера и ключевым работам, в это время созданным.

Наследие Эйзенштейна широко и разнообразно. Он был плодовитым сценаристом и теоретиком, увлеченным художником (на протяжении своей карьеры он создал сотни рисунков) и, разумеется, значительным режиссером. Несмотря на то, что его работы носят характерный отпечаток его незаурядной и тяготеющей к экспериментам личности и имеют общечеловеческую ценность, смею утверждать, что они, в первую очередь, – продукт времени и места своего создания: Советского Союза сталинской эпохи. Я убежден, что именно это оставило неизгладимый след в творческом наследии Эйзенштейна.