Сержант Ее Величества

24 апреля 1900 года, Претория

— Вы верите в духов, мистер Мемпес?

Едкий запах антисептика не мог перебить вони человеческих испражнений. Больные бредили и метались; по векам и приоткрытым ртам их ползали мухи, сотни зеленых мух…

«Это ад, — подумал Мортимер Мемпес, — и я тоже наверняка заболею. Как только он не боится?»

Он захлопнул блокнот и засунул его в планшетку.

— Местные колдуны… — нерешительно начал он.

— Они понимают в этом толк, верно. — Главный врач вытирал руки клочком полотна. — Мне рассказывали совершенно удивительные истории. Но я говорю не о них. Я говорю о старых добрых английских духах. Пойдемте, коллега, подышим воздухом.

Воздух? — само небо здесь металлически отблескивало; точь-в-точь жестяная крыша госпиталя. И духота стояла точно такая же. За дальним холмом в обложивших горизонт розоватых тучах что-то сверкало. Молния. Или гелиограф. Или и то и другое.

Мемпес вновь извлек блокнот. Оперев планшетку о колено, он быстро набрасывал профиль собеседника.

— Я полагал, автор знаменитого Шерлока Холмса должен обладать рациональным складом ума, — заметил он.

Доктор Дойл усмехнулся в усы.

— Заметьте, вы сказали «автор знаменитого Холмса», а не «знаменитый автор Холмса». Нет-нет, я не в обиде. Старина до сих пор неплохо меня обеспечивает. Так вот, господин журналист, рациональный склад ума — это именно то, чего не хватало спиритам. Любое явление должно поддаваться научной проверке. И если удастся доказать — по всем правилам науки, — опытным путем — доказать, что ТАМ что-то есть, то…

— Вера и знание, — сказал Мемпес, — две противоположные вещи. По определению, как говорят математики. Дав людям знание, не лишите ли вы их веры?

— Послушайте, откуда вы знаете, что Земля вращается вокруг Солнца? — вы же видите обратное. Вы просто верите другим людям, специалистам, которые утверждают, что это именно так. Вот так и здесь. Поймите же, в наш рациональный век одной надежды людям мало. Неужели этим беднягам, — он кивнул крутым подбородком в сторону госпиталя, — повредит толика уверенности, что жизнь не кончается здесь, в вонючем бараке? И пускай инженеры изобретают все новые средства истребления — матери, провожающие сыновей, будут провожать их без слез, потому что…

— Благая весть?

— Да, если хотите.

— Не много ли на себя берете, доктор Дойл?

— Я только посредник, друг мой. Медиум, скажем так. Доктор Дойл вдохнул широкой грудью насыщенный электричеством воздух.

— Будет дождь? — с надеждой спросил Мортимер.

— К сожалению. Они тут затяжные. Дороги превращаются в жидкую грязь. В сущности, в жидкую грязь превращается все… Но почему, — рубанул воздух ладонью Дойл, — почему они не отбили эту водокачку сразу? Пять тысяч человек, пять тысяч здоровых молодых людей, и все лежат здесь…

За бараком, переоборудованным под полевой госпиталь, простирались ряды низких бугорков. Над бугорками кружились мухи.

На дальних холмах один за другим вспыхивали гелиографы.

— Вот, — сказал Дойл, — этот человек. Перкинс. Сержант Ее Величества.

«Перкинс, — подумал Мортимер, — все равно что Аткинс».

Коек здесь было куда меньше, чем больных, и Перкинс лежал в проходе на носилках. Губы его сплошь покрывала сухая растрескавшаяся корка. Глаза под сморщенными веками ушли глубоко в глазницы.

— Надеюсь, его зовут не Томми…

Дойл остро взглянул на него.

— Его зовут Джон, Джон Перкинс. И он умирает.

Надо же, вяло подумал Мортимер. Тысячи мух жужжали, казалось, внутри черепной коробки. Я должен ему сострадать, но не могу… Какая же я свинья. Наверное, это потому, что их тут слишком много. Нельзя сострадать всем. На это способны только святые. Может, он и вправду святой, наш доктор Дойл?

— Он умирает спокойно, — тем временем говорил Дойл, — потому что знает: дух не умрет вместе с телом. Для него это — аксиома.

— Вот как…

— Он побывал дома. У него домик в Суррее. Жена. Двое детей. Младший еще совсем маленький. Две недели назад заболел ветрянкой. Но сейчас пошел на поправку. Жар спал. Он вошел и присел у его кроватки. Было раннее утро. Жена проснулась и окликнула его: «Джон!» Она решила, что он вернулся… ну, во плоти. Говорить он с ней не мог, поэтому приложил палец к губам, улыбнулся и вышел.

— Она поймет… — прошептал умирающий. Дойл положил широкую ладонь ему на лоб.

— Она… — Джон Перкинс хватал воздух спекшимся ртом.

— Дайте мне ваш блокнот! — потребовал Дойл.

— Что…

— Блокнот, черт побери!

— Вы хотите записывать? — удивленно спросил Мортимер, — в такую минуту?

Выхватив у него блокнот, Дойл равномерно махал им перед лицом умирающего, отгоняя мух.

— Что смерти нет, — пробормотал Джон Перкинс.

— Я… простите, — сказал Мортимер.

— Скажите им, доктор, скажите, что… дух вечен. — Запавшие веки дрогнули и сомкнулись навсегда.

— Вот, — устало сказал Дойл, — возьмите. Мортимер дрожащими пальцами заталкивал блокнот в планшетку.

— Не думаю, что цензура позволит мне опубликовать все это.

За стеной барака раздался долгий раскат грома, и где-то далеко ему ответили орудия.

— Они пошли на приступ, — сказал доктор Дойл, — быть может, они все же возьмут эту чертову водокачку.

21 апреля 1901 года, Принстаун, Англия

— Спасибо, что вытащили меня сюда, доктор Дойл, — сказал Мортимер, — колоритное место. Весьма.

Под низким летним небом болота Дартмура казались безобидными; на кочках верещали кузнечики, меж сухих пучков травы сновали камышовки. Разогретая трава пахла, скорее, приятно. Лишь иногда под поверхностью, затянутой обманчивой зеленью, вспухали и лопались вонючие черные пузыри.

— Иногда мне кажется, — Дойл ощупывал тростью на вид безобидную кочку, — есть такие места… словно бы некие ворота. И здесь — одно из них. Все эти местные истории о Черной Собаке… Я, кстати, думаю, написать роман. О проклятии рода, страшной тайне и огромной собаке. И объяснение, заметьте, должно быть самым что ни на есть естественным. В детективе обращаться к сверхъестественному — дурной тон.

— Рад слышать, — кисло сказал Мортимер, — кстати, в Суррее тоже рассказывают о большом черном животном с горящими глазами. Только они называют его «суррейской пумой», знаете?

— А! — голос Дойла оживился, — вы все-таки были в Суррее?

Мортимер молча пожал плечами.

— Я так и думал. Вам не чужда тяга к неизведанному. Ну, и?

— Передал его вещи. Рассказал, что был при последних минутах.

Он помолчал.

— Маленький домик, очень бедный. Очень чистый. В центре комнаты половицы истерты меньше, чем у порога. Таким, знаете, квадратом.

— Там лежал ковер, — сказал Дойл уверенно. — Вероятно, афганский. Он ведь участвовал и в афганской кампании, сержант Перкинс.

— Да, и ковер продали. Они бедствуют, доктор. Брошенные на произвол судьбы — ведь война с бурами сейчас непопулярна…

— Я пишу книгу, которая должна переломить общественное мнение. Продолжайте.

— Ну, я дал им денег. Она отказывалась, но дети… Милая маленькая женщина, очень усталая. Нанимается прачкой в соседнее поместье. Красные распухшие руки… Когда я отдал ей его трубку и кисет, она улыбалась.

— Вот как?

— Я сказал, что он помнил о них до последнего мига. Она спокойно сказала: «Я знаю. Он был тут, мистер Мемпес» — вот что она сказала. Сказала, что проснулась словно бы от чьего-то присутствия. И увидела Джона. Он сидел у кроватки малыша и смотрел на него. Тот как раз выздоравливал после ветрянки, потому спал крепко и даже не проснулся.

Он выразительно посмотрел на Дойла.

— Я так и знал, — кивнул тот.

— Он повернул к ней голову, улыбнулся, — продолжал Мортимер, — и выглядел совершенно как всегда. Это странно, да, доктор? Ведь когда мы его видели, он выглядел вовсе не так: он выглядел чертовски плохо.

— Астральное тело далеко не всегда уподобляется физическому.

— Да-да, я тоже читал этого чудака Крукса.

— Он не чудак, — твердо сказал Дойл. — Он ученый. Ученый-естественник.

— Да. Так вот, она хотела броситься к нему и обнять, она решила, что он просто вернулся домой, вы понимаете. Но не могла встать с постели. Она говорит, что словно окаменела, и, пока она пыталась пошевелиться, он приложил палец к губам и скользнул за дверь. «Как тень», — говорит она. Тут ее отпустило, она накинула платок и выбежала, но там никого не было. Я вам не верил, доктор Дойл. Но это…

— Это все время существует рядом с нами. — Из-под крепких башмаков Дойла во все стороны порскали кузнечики. — Мы просто не хотим этого видеть.

— Доктор, — нерешительно произнес Мортимер, — я знаю, вы… порвали со своими католическими родственниками. И повсюду говорили, что религия… ну, приносит одни лишь раздоры. Однако вера содержит в себе опыт веков, а здесь… стоит ли, отказавшись от одной религии, создавать другую?

На горизонте в колеблющемся мареве сверкнула вспышка. Гелиограф, подумал он машинально, потом, услышав глухой удар, решил; нет — все-таки гроза. Или нет… неужели?

— Вроде бы пушка стреляла?

— Спиритизм, друг мой, а вернее, спиритология — это не религия, — отрезал Дойл. — Это наука. А что до пушки… Там, на скале, Принстаунская тюрьма. Верно, опять убежал какой-нибудь каторжник. Ничего, — он любовно похлопал по палке с тяжелым набалдашником в виде оскаленной собачьей головы, — мы сумеем постоять за себя, верно?

9 мая 1915 года, Уиндлшем, Англия

— Мне это не нравится, Артур. Ты же знаешь!

— Дорогая, — мягко ответил Дойл, — это необходимо.

— И эта женщина мне не нравится, — упорствовала Джин.

— А вот твой брат думает иначе.

— Малькольм, — снисходительно произнесла Джин, — не разбирается в женщинах.

— Сестры всегда так говорят. Ты просто ревнуешь. — Он поцеловал ее в висок. — Добрый вечер, Мортимер. Как вы себя чувствуете?

Журналист осторожно, боком спускался по лестнице.

— Сегодня болит сильнее, доктор Дойл.

— Так и должно быть. Это от упражнений. По крайней мере, колено, я вижу, начало сгибаться.

— Ну…

— Вы еще поиграете в крикет, друг мой.

— Я не хочу играть в крикет. А, вот и Лили. Здравствуйте, мисс Лодер-Саймонс.

Лили Лодер-Саймонс, высокая, светловолосая, с подвижными нервными руками, вошла в гостиную, быстро прикрыв за собой дверь.

— Я готова, доктор Дойл, — сказала она, не ответив на приветствие. Казалось, она вообще не заметила Мемпеса.

Далеко на континенте, под Ипром сходились армии.

Окна гостиной были плотно зашторены; в темнеющем небе над старой доброй Англией медленно плыл, начиненный, точно гигантская рыба — икрой, смертоносными бомбами, шестисотфутовый цеппелин…

Одинокая свеча горела посреди стола.

— Мне нужна бумага, — сказала Лили, — много бумаги.

— Это же дом писателя, — Дойл улыбнулся.

— Тогда…

Лили закрыла глаза и замолчала. Ему послышался дальний раскат грома, там, за Проливом. Боже мой, думал Дойл, это они зовут меня — над холмами, над черной водой Канала, сквозь артиллерийские залпы, голоса, голоса… Триста тысяч, триста тысяч человек… В одну неделю. Такого никогда еще не было, это не в силах объять человеческий разум. Мужья, сыновья, братья…

«Где вы все? — беззвучно шептали его губы — Где вы? Отзовитесь!»

Джин нетерпеливо пошевелилась.

— Я не…

— Тс-с…

Руки Лили Лодер-Саймонс двигались сами по себе.

— Кто здесь? — спросила она низким голосом.

— Бумагу, подсуньте же ей бумагу…

— Кто здесь? Что ты хочешь сказать?

Язычок свечи пластался и плясал, и карандаш яростно царапал бумагу, прорывая ее насквозь.

— Назови первую букву твоего имени. Имя!

Рука отбросила бумагу и схватила следующий листок.

— «Я», — прочитал Дойл. — «Яков»? Нет… Он подобрал второй листок.

— Я Малк… ска… скажи Джин… я…

— Нет! — отчаянно завизжала Джин, заткнув уши и зажмурившись, — нет! Она врет! Все врет!

— Убит, — гласил следующий листок.

Мортимер осторожно поддержал миссис Дойл под локоть.

— Пойдемте, сударыня.

Белая рука продолжала писать. Слепые глаза неподвижно уставились на пламя свечи, и оно трепетало под этим взглядом.

— Атака… захле… Со… Сомма… Скажи Артуру.

— Что? — лист бумаги трепетал в руках у доктора, точно белая ночная бабочка, — что ты хочешь мне сказать? Малькольм? Малькольм, это ты?

— Сомма, — крупными буквами было выведено на бумаге.

Рука продолжала скользить по последнему уцелевшему листку, все тише, все неуверенней.

— Я дал ей камфорные капли, — сказал Мортимер, появившись в дверях, но она…

Лили приходила в себя. Она несколько раз моргнула, увлажняя пересохшие глазные яблоки.

— Получилось?

— Да, Лили. — Рука Дойла разглаживала последний лист бумаги. — Получилось. Но…

— Что? — Лили вцепилась в его запястье. — Что, доктор Дойл? Где Джин?

— Когда вы последний раз получали письмо от Малькольма?

— Три дня назад. Они стояли под Ипром. Что?

Она в упор посмотрела на него. В расширенных глазах отражалось пламя свечи.

— Малькольм? Нет!

— Увы, моя дорогая. Если только…

— Если?

— Если вашим посланиям можно верить.

Она покачала белокурой развившейся прической.

— Не моим, доктор. Их посланиям. О да, им можно верить. Малькольм, боже мой, Малькольм…

Она провела рукой по глазам и неверной походкой направилась в ту сторону, куда ушла Джин.

— Они были помолвлены. Лили и Малькольм, — грустно заметил Дойл. — Но я не понял. Сомма… передай Артуру… что? Если бы я мог…

Из дверей доносились сдавленные рыдания.

— Джин плачет, — тихо сказал Мемпес.

— Да, но ведь… Мертвые живут. То есть он говорил с нами!

— Вы уверены, сэр? Это было так… невнятно.

— Проклятье! — Дойл сердито стукнул могучим кулаком по столу. — Послания приходят, но такие запутанные. Словно тысячи их толпятся у двери, пытаясь пробиться к родным и близким! Если бы я мог получить окончательное, достоверное подтверждение!

В соседней комнате на диване, обнявшись, рыдали женщины.

— Мне бы не помешала выпивка, — сказал Мортимер.

28 июля 1916, Уиндлшем, Англия

— Теперь я понимаю, — Дойл механически скреб серебряной ложечкой по дну чашки, размешивая сахарин, — Сомма… Вот о чем он пытался мне сказать.

Он оттолкнул чашку, и суррогатный кофе запятнал белейшее полотно скатерти.

— Полмиллиона погибших, и это только начало. Никто не отступит. Ни мы, ни они. Рыбаки на побережье уверяют, что все время слышат грохот канонады там, за проливом.

— Иллюзия, — жалобно сказала Джин, — они просто напрягают слух, слушают, слушают…

— И рано или поздно начинают слышать. Даже они. Неужто мы останемся в стороне сейчас, когда столько голосов окликает нас оттуда, с той стороны мрака? Позови секретаря, дорогая. Я напишу Лили. И скажи горничной, пусть приготовит ей комнату.

— Нет! — Джин вскочила, отбросив стул. — Нет, Артур…

— Но дорогая, — мягко сказал Дойл, — это же элементарный эгоизм. Женские страхи. У каждого убитого остались родные и близкие. Ты представляешь, как для них важно знать…

— А я не хочу знать! — она зажала уши руками и топнула ногой. — Я не позволю! Это словно… словно один зовет за собой другого! Сначала Малькольм. Потом Дик… У Лили тоже были братья, где они теперь? Все, кого мы любим! Все. Словно чья-то рука шарит в толпе и выхватывает их по одному…

— Иннес возвращается, — напомнил Дойл.

— А как насчет Кингсли? Он ведь все еще там! Дойл расстегнул воротник.

— Под Ипром, — сказал он самым рассудительным голосом, — погибли сотни тысяч. Сотни тысяч гибнут на Сомме. Это просто… статистика.

— Я не хочу такой статистики! Я не хочу!

— То, что я делаю, — это для них. Для погибших. Для их близких.

— Это не для них, Артур. Это для кого-то другого. Ты делаешь все это для кого-то другого. Для того, кто шарит в темноте.

— Ты просто напугана. И расстроена. Добрый день, Джереми.

— Добрый день, мистер Холмс, — сказал почтальон. — То есть, я хотел сказать, доктор Дойл. Сегодня много писем.

— Вот видишь! Письма от тех, кто потерял близких на этой войне. Миссис Лорри из Гемпшира. Фермер из Суррея. Кстати, Мортимер сейчас там, ты знаешь? Поехал навестить ту несчастную семью. Они пишут, что теперь, когда знают, что смерти нет, что их близкие с ними…

— А это что за письмо, Артур? — странным голосом спросила Джин, — нет, погоди, не открывай, оно мне не нравится. Дай я…

— Там лондонский штемпель. Ну что…

Ножичек с костяной ручкой упал на скатерть. Следом за ним на стол спорхнуло письмо.

— Иннес, — прошептал доктор Дойл побелевшими губами.

— Я же говорила, Артур. Я же говорила.

— Иннес, брат… его же выписали из госпиталя! Сказали, опасности нет.

— Война везде, доктор Дойл, — виновато сказал почтальон, — она настигает людей, даже когда они от нее далеко.

Дойл встал и застегнул жилет.

— Джереми, — произнес он очень спокойно, — погоди, я сейчас напишу письмо мисс Лили. Сегодня вечером будет сеанс.

— Доктор Дойл, — нерешительно прошептал почтальон, — я думал, вы знаете. Мисс Лодер-Саймонс… в утренних газетах…

— Что?

— Она умерла, доктор Дойл. Уснула и не проснулась. Такая молодая! Такая красивая!

28 октября 1918, Лондон

— Вы правы сэр Редьярд. Прогресс, вот что мы им несем. Вот именно, прогресс. Туги держали в страхе всю Индию, и где они теперь? А эти страшные черные колдуны в Конго? Пришли миссионеры и лишили их былой власти.

— Насчет Конго, мистер Мемпес, я бы не стал говорить с такой уверенностью. То, что там творили бельгийцы… Естественно, туземцы стали искать защиты у своих нгомбо. Знаете, там с белыми людьми порой случались очень странные вещи.

В пабе на Флит-Стрит было людно, полутемно и душно. Мортимеру казалось, что самый воздух мерцает у него перед глазами: свет-тьма, тьма-свет…

— Зло нельзя истребить совсем, мистер Мемпес. Оно просто принимает иные формы. Взять, к примеру, ту же Преторию, — мы воевали с бурами, буры с нами. Но ведь были еще зулусы. И вот они-то воевали со всеми. В конце концов, это их земля. Я слышал историю про какого-то сержанта, Хопкинса, кажется… ну, просто сержант Ее Величества. Он застрелил зулуса, без причины, на глазах у всей деревни. Жара, понимаете. Все из-за жары. И тогда местный колдун… они как-то связываются между собой, эти колдуны, неведомым нам способом.

— Как гелиограф?

— Да. Что-то вроде гелиографа. Наверное. Сперва начинают стучать барабаны. Их почти не слышно — артиллерия бьет громче. Но они стучат. Стучат. Долго. Ночь за ночью. Отовсюду. И в конце концов…

— Что?

— Приходят земляные черви.

— Демоны? — Мортимер помахал рукой, подзывая бармена.

— Нет, просто твари. Бесформенные тупые твари. Они питаются астральными телами, понимаете? Астральными телами умерших. Выедают их изнутри, пока физическое тело еще теплое. Прихватывают обрывки памяти, сны, мечты. И они умеют плодиться, мистер Мемпес. Они идут по путеводной нити любви — идут и находят близких покойного. И занимают их астральные тела. И так дальше и дальше, пока нить не оборвется. Этот сержант вскоре погиб, конечно. Кажется, от тифа. Там, в Претории, разразилась эпидемия тифа. И я вот думаю, не умер ли кто из его родни — здесь, на Острове. Готов поставить свои часы против вашей трости.

— Хопкинс? — медленно спросил Мортимер, — не Перкинс?

— Точно. Перкинс. Вы его знали?

— Знал. Еще стаканчик? Да, у него была семья. Решил навестить их пару лет назад. Они жили в Суррее. Дом стоял пустым. Заброшенным. Думал, они уехали. В местном пабе сказали, она в Бродмуре. Ну, в лечебнице. Задушила детей. Сказала, отец их позвал. Сказала, там им будет хорошо. Лучше, чем здесь. Когда их выносили, она улыбалась.

Свет-тьма, свет-тьма. Рои зеленых мух. Отгоняя их, Мемпес помахал рукой перед глазами.

— Жаль, что вы не стали биться об заклад. Мне нравится ваша трость. Эта, с собачьей головой.

— Ее я не стал бы ставить, — замотал головой Мортимер. — Ни в жизнь. Мне ее доктор Дойл подарил.

— А, так вы знакомы с Дойлом? Замечательный человек. Странно, что он увлекся спиритизмом, он всегда казался образцом здравого смысла.

— Благая весть, — прошептал Мортимер.

Он встал из-за стола и нахлобучил на голову котелок.

— Они нас ненавидят, да? Все они — туги, черные колдуны… кто еще? И вот начинают стучать барабаны… везде. В Индии. В Конго. В Претории. Ночь за ночью. И тогда приходят земляные черви. И начинают шарить во тьме. Скажите, сэр Редьярд, а они могут говорить с живыми, эти твари?

— Ну… зулусы полагают, да, могут. Если их позвать. Но лично я не стал бы пробовать.

— Боже мой, — Мемпес все тряс и тряс ладонью перед глазами, — чем больше смертей, тем больше астральных тел… еще теплых… и они еще помнят, да? И зовут, зовут… роятся… Это конец белой расы, сэр Редьярд, говорю вам, это конец белой расы!

— Вам надо меньше пить, друг мой, — заметил сэр Редьярд. — Вы слишком впечатлительны.

10 ноября 1918, отель Гровнер, Лондон

— Перемирие! — Прилично одетая, степенная дама кружилась в холле гостиницы, размахивая «Юнион Джеком», — Перемирие! Больше не будет смертей! Никогда! Никогда! Не будет резни! И мой мальчик вернется домой! Перемирие!

Автомобиль с шофером ждал у входа.

— Быть может, отменишь эту лекцию? — спросила Джин, — они поймут. Такое горе…

— Не я один потерял сына. — Доктор Дойл взял ее под руку. — Все они оплакивают сейчас своих погибших. Я призван утешить их. Кингсли одобряет меня сейчас оттуда, уверяю тебя.

Они прошли мимо швейцара, с поклоном отворившего им дверь.

— Благослови вас Бог, доктор, — сказал швейцар им вслед.

Они медленно катили по Лондону, ветер развевал волосы Джин, такие светлые, что седина казалась почти незаметной.

— Я не хотел тебе говорить. — Дойл обнял ее за плечи. — Но теперь, наверное, можно. Я нашел очень сильного медиума. Очень сильного, почти как Лили. И вчера… Я сказал тебе, что иду в клуб, но я был на сеансе. Мы позвали Малькольма — и он пришел. Он просил передать тебе… помнишь, ты провожала меня в Америку? Мы тогда таились от всех. И вы с ним спустились в каюту, а я был на палубе с Кингсли и бедняжкой Туи, и ты… поставила цветы на столик, и поцеловала подушку с двух сторон, чтобы я спал среди твоих поцелуев. Это правда, дорогая?

— Да, — прошептала Джин. В ее глазах стояли слезы. — Да.

Над головой торжественно сияло небо. И люди, высыпавшие на улицы, чтобы отпраздновать Перемирие, узнавали автомобиль и его знаменитого пассажира, и махали руками, приветствуя доктора Дойла, человека, принесшего Благую Весть. Зримые и незримые, все они были здесь — и Малькольм, и Дик, и Иннес, и Кингсли, и Лили Лодер-Саймонс улыбалась мягкой улыбкой, прижимая к вискам тонкие руки.

— Смерти нет! — доктор Дойл окинул взглядом толпу. — Никогда! Ни для кого! Как я счастлив, дорогая моя, как я счастлив!