Сержант милиции (Часть 2)

В реферате Захарова подробно излагалось то, с чем не хотел согласиться на государственных экзаменах профессор Львов.

Захарова Севрюков ценил и уважал, а втайне даже старался подражать ему. Эту просьбу он готов был выполнить с большой охотой. К тому же представлялся случай на обратном пути заехать домой и козырнуть перед женой и соседями, что он разъезжает на "Победе".

- Аллюр три креста! - с присвистом сказал Севрюков и, выходя, сделал жест, говорящий о том, что все будет в порядке.

10

Больше часа прошло, как Наташа вышла из отделения милиции. Не находя себе места и не поняв до конца, что случилось, она бесцельно, как будто оглушенная, бродила по Москве. Механически, по старой студенческой привычке она вышла на Моховую улицу. Из окон актового зала университета доносились звуки духового оркестра. Наташа знала, что оркестр в актовом зале играет раз в год - при вручении дипломов с отличием. Неожиданно вспомнился день, когда три года назад и она под торжественные звуки туша шла к большому столу, за которым сидело много почтенных пожилых профессоров. Академик Воеводин, стоявший у отдельного маленького столика, обеими руками пожал ей руку и от души поздравил. Ленчик тогда преподнес ей такой букет цветов, что ни один из встречных на улице не прошел мимо, чтоб не взглянуть на него.

Не раздумывая, Наташа вошла в актовый зал. Под те же звуки торжественного туша тот же самый, только заметно постаревший ректор Воеводин вручал отличникам дипломы и нагрудные знаки. Его мягкая и добрая улыбка каждый раз была новой.

- Захаров Николай Александрович! - назвал председательствующий очередную фамилию.

Наташа вздрогнула и замерла, прильнув к мраморной колонне.

"Что это - слуховая галлюцинация? Расстроенные нервы или просто однофамилец?" И вслед за этим она увидела, как по ковровой дорожке шел Николай. Лицо его было строгое, губы плотно сжаты, шаг четкий.

Наташа прижала руки к груди. В первую секунду ей хотелось подбежать, броситься ему на шею. Она уже рванулась, но что-то остановило ее, и она боязливо попятилась назад, за колонну. Втянув голову в плечи, медленно переступая со ступеньки на ступеньку, Наташа вышла на улицу.

Как ни старались дворники поливать тротуары, в воздухе стояла такая духота, что даже в тени не ощущалось прохлады.

Всю дорогу Наташа шла пешком, а когда добралась до дома, почувствовала себя совсем разбитой.

- Что с тобой? - озабоченно спросила Елена Прохоровна.

- Болит голова. Наверное, от жары.

- Как с пропиской?

- Завтра обещали.

- Может, хочешь есть?

- Нет не хочу. Я немного отдохну. Я так устала...

Наташа сняла босоножки, поправила на диване подушки и легла.

11

Агитпункт избирательного участка размещался в одной из аудиторий юридического факультета.

Трое студентов-агитаторов, стоя, заканчивали стенную газету "Избиратель". Один приклеивал заголовок, другой дорисовывал карикатуру, третий стирал резинкой следы карандаша. Здесь же, рядом, руководитель агитколлектива Туз отчитывал Ларису Былинкину за плохую работу на участке.

- Как тебе не стыдно! За полмесяца ты не побывала у своих избирателей! Тебя не знают на участке! Ты что - ждешь, чтоб поставили вопрос на бюро? Предупреждаю, если за оставшиеся дни...

- Ах, пожалуйста, не угрожайте, я на десять частей разорваться не могу! У меня каждый день репетиции.

- Ну и что? - развел руками Туз.

- А то, что нас хотят послать в Будапешт на фестиваль студенческой молодежи! Я думаю, что подготовка к фестивалю не менее важна, чем встречи с домохозяйками.

- Лариса...

- Что Лариса? И вообще, Сергей, мое призвание не агитаторство, а хореография.

Туз начинал нервничать. Затушив недокуренную самокрутку, он встал и посмотрел на Ларису так, точно обжег ее крапивой.

- Скажи, ты думаешь работать по-настоящему, как подобает комсомольцу?

- Пожалуйста, не пугай лозунгами! Если ты хочешь сорвать мою поездку в Будапешт, то тебе это не удастся. Я буду жаловаться в вузком. Вот...

Туз хотел ответить, но вошел Алексей Северцев с рулоном плакатов под мышкой.

- Сережа, - бросил он с ходу, - я совсем зашился. Третий день ко мне ходит одна старушка. У нее в квартире течет крыша, а домоуправ...

- Одну минутку, Леша, мы не кончили с Былинкиной. Ну, как, - обратился Туз к Ларисе, - ты думаешь работать на участке? Ты сама-то хоть знаешь, за кого будут голосовать твои избиратели?

- За Шохину и за Сидорова. - Лариса гордо подняла свою головку.

- За какого Сидорова?

- Ну, за этого самого... как его... фу ты, чуть не перепутала, за Филиппова...

- Эх, ты, - Туз покачал головой. - Иванов, Петров, Сидоров...

- Подумаешь, какое преступление. Ты великолепно знаешь, что по нашему участку кандидатами в райсовет выставлены ткачиха Шохина и милиционер Матвеев.

Туз молча развернул плакат и подал его Ларисе.

- Не Матвеев, а Захаров, старший лейтенант милиции Николай Александрович Захаров. На, запомни хорошенько его биографию сама, и чтобы сегодня же все избиратели знали, за кого они будут голосовать.

Портрет на плакате показался Алексею знакомым.

- Постойте, постойте... Где же я видел этого человека? Подождите, неужели это тот самый сержант, который три года назад?.. Старший лейтенант милиции, начальник уголовного розыска Николай Александрович Захаров?

Северцев был одновременно и обрадован и удивлен.

- Вот так встреча! Вот это здорово! Да ты знаешь, Сережа, что это за человек!

Лариса, даже ни разу не взглянувшая на Алексея и делавшая вид, что не замечает его, раздраженно дернула плечиком.

- Ну, положим, обыкновенный человек, неплохой работник милиции. И чего тут удивительного? Разве мало бывает хороших людей и среди милиционеров?

Эта реплика покоробила Алексея, но он решил не отвечать на нее. Несколько секунд он молчал, потом обратился к Тузу:

- Сережа, пусть Былинкина идет на свои репетиции. Ее избирателей возьму я. Они сегодня же будут знать, кто такой Захаров.

- Хорошо. Только зайди еще раз к домоуправу насчет крыши. Если будет упираться - припугни. Знаешь как?

- Да я из него окрошку сделаю!..

Захватив рулон с плакатами, Алексей почти выбежал из агитпункта.

- Вот это встреча, вот это встреча! - повторял он на ходу.

- Поздравляю, товарищ Былинкина. Одна гора с твоих плеч свалилась, сказал Туз, роясь в письменном столе.

Лариса благодарно улыбнулась.

- Ты знаешь, Сережа, как я тебе признательна. Ты меня так развязал, так развязал. Этот избирательный участок мне не давал дышать, он не выходил у меня из головы даже на репетициях.

Туз поправил ремень на гимнастерке и строго сказал:

- Порадую тебя еще и тем, что и вторая гора с твоих плеч на днях свалится. Ни в какой Будапешт ты не поедешь! Об этом я тебе заявляю и как руководитель агитколлектива, и как член факультетского партийного бюро, и как твой товарищ...

- Сережа!..

- Да, да! Никуда ты не поедешь! Вместо репетиции сегодня пойдешь на комсомольское бюро. Будет стоять твой отчет о работе на участке. Бюро начнется ровно в семь.

12

Толстый, лет пятидесяти, управдом в своей маленькой каморке ворочался, как слон в клетке.

- Все понятно, все ясно, но на какие средства я сделаю этот ремонт? Смета! Согласно постановлению Моссовета капремонт в текущем квартале будет производиться только в тех точках, которые комиссией поставлены на первую очередь, как аварийные. Дом, в котором живет эта богомолка, поставлен на вторую очередь.

- Меня не интересуют ваши акты, сметы. Я вас последний раз предупреждаю, что у старушки нужно починить крышу. После дождя у нее в комнате потоп. Старуха спит под клеенкой, вы понимаете - под клеенкой? - горячился Северцев.

- Не имею права, - развел руками управдом. - Для внепланового ремонта нет фонда. А постановление Моссовета и инструктивное письмо Мосгоржилуправления я нарушать не имею права.

Алексей пошел на последнее:

- Ну, знаете, товарищ управдом, я вижу, что вашу броню можно пробить только с помощью райкома партии. Как раз сегодня на совещании агитаторов будет первый секретарь. Вот там-то я и расскажу, как вы обложились копной инструкций, а на жильцов вам наплевать. За бездушие, - Алексей прищурился и проговорил угрожающе-таинственно, - вам будут и капы, и спецы, и сметы. Чего доброго, придется познакомиться и с Уголовным кодексом. Заявляю об этом как юрист. Да, да, в Уголовном кодексе есть серьезные статейки. Ох, и крутые статейки! До свидания.

Лишь только Северцев захлопнул за собой дверь, домоуправ заерзал на месте.

- Ишь ты, студент несчастный. Всю душу вымотал. - Домоуправ, скрипнув стулом, поднялся и подошел к окну. - Эй, молодой человек, товарищ студент! Обожди...

В следующую минуту он был уже на улице.

- Чего ты горячишься? Ну, чего ты разошелся? Как барышня, обиделся. Это дело нужно обмозговать. Разве я отказываюсь? Нужно все-таки посоветоваться о сроках.

Алексей понял, что попал в точку, и продолжал наступать.

- Последний срок - завтрашний день. Больше ждать де будем.

- Не понимаю, о чем разговор? - Управдом басовито кашлянул. - Все будет сделано. Завтра же выпишу наряд.

- Не наряд, а завтра же починить крышу.

- Ну, ясное море, не блины же печь. К вечеру все будет готово.

- Вот это другой разговор.

- Законно и новеньким железом.

13

Наташа лежала неподвижно, бездумно глядя на бледные лилии стенных обоев. Резкий звонок в коридоре заставил ее вздрогнуть.

- Ты лежи, лежи, я сама. - Елена Прохоровна пошла открывать дверь.

- Здравствуйте, - прямо с порога пробасил Алексей Северцев. - Я агитатор с избирательного участка.

- У нас же была девушка, - несколько удивленно проговорила Елена Прохоровна, жестом приглашая его пройти в комнату.

- Теперь назначили меня.

- Пожалуйста, присаживайтесь. Это моя дочь. Ей что-то нездоровится.

При виде больной Алексей несколько смутился и стал говорить тише.

- Я принес вам биографию кандидатов. Вы знаете, за кого мы будем голосовать?

- Нет. Нам еще не говорили, - точно оправдываясь, ответила Елена Прохоровна.

- О, голосовать мы будем за хороших людей.

- Интересно, очень интересно.

- Любуйтесь! - И Алексей развернул плакат. - Это знатная ткачиха Мария Шохина. А это начальник уголовного розыска старший лейтенант Николай Захаров.

- Захаров? Николай? Старший лейтенант? Позвольте, где же мои очки? - Елена Прохоровна засуетилась и никак не могла трясущимися пальцами вынуть очки из футляра.

Наташа, как пружина, соскочила с дивана и, бледная, подошла к Северцеву. С плаката, улыбаясь, на нее смотрел Николай.

- Наташа, это случайно...

- Нет, мама, это не случайно, это он. Читайте, здесь много написано.

Растерянность матери и дочери привела Алексея в недоумение.

- Простите за любопытство, он, случайно, вам не знаком?

- Да, знаком. И не случайно, - тихо ответила Наташа и направилась в свою комнату. - Вы меня простите, но я вас оставлю. Побеседуйте с мамой. Мне нездоровится.

- Пожалуйста, - виновато ответил Алексей. - Может быть, я не вовремя? спросил он, когда дверь за Наташей закрылась.

- Нет, нет, молодой человек, вы присаживайтесь. - Плакат с портретом Николая Захарова дрожал в руках Елены Прохоровны. Она пыталась читать, но ничего не разбирала: буквы наскакивали одна на другую.

...Для Наташи за сегодняшний день это был третий удар. Только теперь перед ней раскрылась вся глубина ее заблуждений, ее ошибок. Воспоминание о том, как она три года назад настаивала и просила Николая бросить работу в милиции, обожгло позором.

- Как низко, как мелко все это было с моей стороны! - шептала она, уткнувшись в подушку. - Как я могла поверить в клевету Ленчика? Как мало я его любила, когда он был простым сержантом. Не понимала, не ценила. А теперь? Что подумает он, если я приду к нему? Нет, нет! Ни за что!

Наташа дала себе клятву никогда больше не видеть Николая.

А когда под вечер пришел Ленчик, она молча протянула ему три билета в Большой театр и также молча показала на порог. По выражению ее лица Ленчик понял все. И эта его авантюра провалилась.

К ужину Наташа не поднялась. Не встала она и к завтраку. Участковый врач, молодая женщина с румяными щеками, прежде чем осмотреть больную, долго разговаривала с матерью. Острое нервное расстройство - поставила она диагноз.

- Но почему же у нее такие сильные головные боли? - спросила Елена Прохоровна.

Врач в ответ только пожала плечами. Больной был предписан трехдневный постельный режим.

14

В конце июня был сдан последний экзамен, и можно было ехать домой на каникулы, но комсомольское бюро факультета задержало Северцева на время предвыборной кампании. За работу на избирательном участке агитаторам на сентябрь были обещаны путевки в университетский дом отдыха в Красновидово.

В числе оставшихся агитаторов была и Лариса. Втайне Алексей радовался, что наконец-то он найдет возможность хоть раз поговорить с ней по душам. С этой тайной надеждой он и зашел на факультет. Лариса должна была сегодня дежурить.

Чуть приоткрыв дверь аудитории, где размещался агитпункт, Алексей увидел Ларису. Она сидела перед избирателем, солидным мужчиной средних лет, и что-то рассказывала. Бросив взгляд на скрипнувшую дверь, она заметила Алексея и опустила глаза. Голос ее внезапно дрогнул, через минуту она совсем замолкла. Так молча, с опущенными глазами, вся пунцовая, она продолжала сидеть перед недоумевающим от такой ее перемены избирателем.

Алексей, точно назло, продолжал подсматривать в дверь. "Ведь любишь же, восторженно подумал он. - Раз так вспыхнула и растерялась, значит, любишь".

Но того, что случилось в следующую секунду, Алексей никак не ожидал. Быстро встав из-за стола, Лариса почти подбежала к двери и залпом выпалила:

- Подсматривать в щелки, между прочим, ваша старая болезнь! - И так хлопнула дверью, что Алексей опешил.

"Да, в первую встречу было то же. Но тогда ведь я не подсматривал. Вот и объяснился, объяснился до конца". Алексей отошел от двери. Он знал, что к Ларисе сейчас лучше не подходить.

По обрывкам разговора студентов, которые толпились у стенной газеты "Избиратель", Алексей догадался: они ждут Ларису, чтобы поехать за город. Значит, поговорить снова не дадут. Он вышел на улицу.

"Подсматривать в щелки - это ваша старая болезнь..." Что может быть обиднее и оскорбительнее!

Проходя по Моховой, среди нескончаемого пестрого потока встречных Алексей заметил счастливую пару. В коротеньком платьице, цвета подсолнечных лепестков, разбросанных в корзине с вишней, с большим букетом, который она прижала к груди, Нина Ткач со своей белозубой улыбкой и небесно-синими глазами походила на живой букет полевых цветов. Рядом с ней шел высокий, загорелый молодой человек. Он поддерживал ее под руку и застенчиво улыбался. Это был венгр Янош, студент филологического факультета. Поравнявшись с ними, Алексей поздоровался, но его не заметили. До него ли им сейчас? Алексей с тоской посмотрел вслед счастливой паре. "Люди разных стран находят общий язык, любят друг друга, а тут вот..."

У цветочного магазина он остановился: "А что, если попробовать?" На последние деньги он купил большой яркий букет. Когда шел с ним к троллейбусу, ему казалось, что вся Москва на него смотрит и ухмыляется. В эти минуты он испытывал такое же чувство жгучей неловкости, какое пришлось пережить однажды весной, когда он первый раз в жизни надел шляпу и отправился в театр. Через месяц ему было даже смешно за этот свой стыд, он уже чувствовал, будто в шляпе и родился.

От напряжения Алексей даже вспотел. Своего имени лифтерше, которую попросил передать цветы Ларисе, он не сказал.

- И что же я скажу, если она заинтересуется, от кого букетик? уважительно спросила пожилая женщина, любуясь цветами.

- Скажите, что молодой человек в желтой тенниске.

- Ну-к что ж, как прикажете, так и передадим, - понимающе улыбнулась лифтерша.

Алексей вышел из подъезда и почувствовал, что с плеч свалилась гора. Самое страшное было сейчас встретить Ларису.

Вернувшись в общежитие, он, не разуваясь, лег на койку, положив ноги на стул, и закрыл глаза. Образ Ларисы вставал в мельчайших подробностях. Алексей вел ее своим воображением от факультета до дома.

...Вот она входит в вестибюль, подходит к лифту, спешит войти в кабину. Тут ее останавливает улыбающаяся добрая лифтерша и протягивает цветы. Протягивает и хитровато молчит. Лариса недоумевает. "От кого?" - спрашивает она, но лифтерша прищурилась и покачала головой: "Ой, как будто и не знаете?" Лариса допытывается, и когда лифтерша, помучив ее добрых пять минут, наконец, подробно описывает внешность Алексея, она догадывается. "Ох если б видеть в эту минуту ее лицо!.."

Так, почти не двигаясь, он пролежал около часу. В комнате никого не было. Все разъехались кто куда: кто на вокзал за билетами, кто в Химки купаться, кто гулять в Сокольники.

Неизвестно, сколько бы еще пролежал так Алексей, если б не слабый и неуверенный стук в дверь, который оборвал ниточку его разгоряченной фантазии.

- Войдите! - крикнул он и в следующую секунду опешил.

В дверях стоял Ломако, тоже с юридического факультета, но на курс моложе. В руках он держал обдерганный, жалкий букет. Тот самый букет, который два часа назад Алексей купил для Ларисы.

В общежитии Ломаку знали как ехидного и жадного парня, у которого не выпросишь взаймы рубля, хотя у него всегда водились деньги, а кое-кто каким-то чудом даже видел у него сберегательную книжку. Возвращаясь в конце августа из своей утопающей в садах Полтавщины, он привозил мешки фруктов, но никто не помнил, чтоб он кого-нибудь угостил. Все у Ломаки было под замочками, на завязочках, в коробочках.

Студент Зайцев обнаружил однажды у него целую систему примет и сигналов. Закрыв тумбочку, Ломако незаметно заклеивал щелку створа хлебом. Если кто-нибудь в его отсутствие трогал дверку тумбочки, кусочек хлебной замазки отпадал. Ломако знал, что у него "были". Чемодан он метил тонкой ниточкой, которую протягивал от крышки к дну.

Разгадав эти хитрости, Зайцев иногда нарочно отклеивал хлебную замазку, отбрасывал ниточку. Ломако, найдя, что его сигнализация нарушена, по целым часам рылся в своих вещах, но, не обнаружив никакой пропажи, молча и сердито сопел. Зато по вечерам этот полтавский яблочный король мстил всем жильцам комнаты. Особенно жестоко мстил, когда не были еще отменены хлебные карточки. Зная, что полученный по карточкам хлеб на день студенты съедали за один обед, Ломако приносил из кубовой чайник кипятку и доставал из сумки большой ломоть хлеба. Сахарок у него водился всегда. Ел он медленно, со смаком. Падающую на стол крошку сметал на ладонь я ловко бросал в рот. В эти минуты Зайцев ненавидел Ломаку. Исходя слюной, он мысленно грозился взломать его тумбочку. Не выдерживая дальнейшей пытки, он тяжело вздыхал и с головой залезал под одеяло, чтоб только не слышать аппетитного чавканья.

Жадных в студенческой среде не любят. Не любили и Ломаку.

Не дрогнув ни одним мускулом лица, Алексей встал.

- В чем дело? - тихо спросил он.

- Узнаешь, Леша? - Ломако с ехидцей протянул общипанный букет.

Алексей молчал.

- Этот букетик Лариса Былинкина велела вернуть тебе и просила передать, чтоб ты наперед не тратил свою степешку на пустое дело.

Алексей подошел к Ломаке, молча взял букет и, выбросив стебли без бутонов, поставил его в стеклянную банку с водой, в которой стояли два маленьких пучка степных колокольчиков.

Закончив с цветами, он снова подошел к Ломаке, который, переминаясь с ноги на ногу, стоял у двери, удивляясь такому невозмутимому спокойствию Северцева.

- Теперь ты доволен? - спросил Алексей и, открыв дверь, показал на нее рукой. - Можешь убираться, у меня к тебе нет никаких поручений. Прореха!

"Прорехой" Ломаку окрестил Зайцев.

Ломако заметил в глазах Алексея искорки злобы и боком вышел в коридор.

Оставшись один, Алексей заходил по комнате.

Такого удара он не ожидал. Первый раз в жизни подарил любимой девушке цветы, но и те возвращены. Возвращены с позором. Пока об этом знает один Ломако, завтра об этих цветах будут говорить все, кто не уехал на каникулы.

Навалилась щемящая тоска, захотелось домой, в Сибирь...

Расхаживая из угла в угол, Алексей убеждал себя, что пора бы все это бросить и по-настоящему заняться учебой. На пятом курсе нужно писать дипломную работу, а там не за горами и государственные экзамены. Нужно заниматься, заниматься, заниматься! Из-за Ларисы он в последнюю сессию получил две четверки, тогда как раньше все тридцать два экзамена за три курса сдал на круглые пятерки.

"...Все! Кончено! С первого сентября буду работать, как вол! Буду сидеть в читальне до полночи. Мямля, раскис, хотел выехать на букетиках... Эх, сейчас бы года на три махнуть в тайгу или на Северный полюс, чтобы только ее не было рядом..."

Взял книгу, попробовал читать, но ничего не выходило. Между строк вставала она...

15

Напрасно Николай ждал Наташу: за документами в паспортный стол пришла не она, а Елена Прохоровна.

Недоумевал и лейтенант Севрюков, который должен был известить Захарова о приходе гражданки Луговой. Он догадался: тут что-то неспроста. Севрюков видел, как изменился в лице начальник, когда раскрыл паспорт Луговой. Не ускользнул от него и взгляд, каким, тот посмотрел на страничку, где делается отметка о браке. На щеках Захарова выступили розовые пятна.

Когда Николай вернулся с обеда, дежурный старшина подал ему маленькое письмецо. Штампа на конверте не стояло, почерк был по-женски округлый и ровный, но не Наташин. Николай разорвал конверт. На голубеньком листке было написано:

"Здравствуй, Коля! Очень прошу тебя, навести как можно быстрее Наташу. Она приехала и серьезно больна. Ни о каких своих новостях, которые могут еще больше расстроить ее, не говори. Веди себя так, как будто вы только вчера расстались. У нее это на нервной почве. Виновник этой болезни ты. Всецело полагаюсь на твою деликатность. Наташа по-прежнему тебя любит. Прошу, об этом письме не говори ей ни слова. Навести ее как можно быстрее.

Лена Сивцова.

P.S. Очень хочу тебя повидать. Ведь мы все-таки друзья детства".

Прочитав письмо, Николай позвонил Луговым. Он представился "старым школьным другом Наташи".

Елена Прохоровна ответила, что Наташа больна и к телефону подойти не может.

Вечером, когда стемнело, Николай дважды порывался пойти к Луговым, но оба раза возвращался почти от самого подъезда их дома. Он не забыл еще последний разговор с Еленой Прохоровной, которая так оскорбила его своей просьбой не преследовать Наташу. Не забыл он и своего обещания не беспокоить ее.

Болезнь Наташи его огорчала. Хотя приезд ее и взбудоражил Николая и тронул старую еще не зарубцевавшуюся рану, но это, однако, было уже не то волнение, которое он испытывал три года назад. Теперь он не поедет в Парк культуры и не напьется с горя, как обиженный мальчишка...

Вернувшись в свой кабинет, Захаров раскрыл толстую папку с делом No 317 и просидел над ней до одиннадцати часов вечера. План расследования по делу об убийстве студента Васюкова был прост:

"1. Снова рассадить всех по разным камерам и снова:

а) допросить каждого о приметах "Леонида": рост, цвет волос, глаз, одежда; особые индивидуальные приметы;

б) необходимо, чтоб каждый из задержанных еще раз шаг за шагом рассказал весь день второго июля: с утра и до момента задержания; кто к кому заходил, в какое время, куда пошли и т. д.

2. Выяснить друзей, с которыми все трое встречались раньше, и взять у них пальцевые отпечатки. Полученные отпечатки сличить с теми, что обнаружены на баранке и сигнальной кнопке угнанной "Победы".

3. Допросить еще раз родителей. Выяснить, кто второго июля заходил или звонил к каждому из задержанных.

4. Допросить дворников из домов, где живут задержанные. Справка о друзьях и знакомых "тройки". Кто к ним ходит.

5. Выяснить по месту работы и учебы задержанных: кто с кем дружит. Может быть, этот путь приведет к "Леониду".

6. Если (а вероятность этого "если" очень маленькая) "Леонид" действительно личность случайная среди троих задержанных - немедленно объявить розыски по Москве".

16

Вечерняя Москва выглядела необыкновенно празднично. Здания утопали в огнях иллюминаций, толпы москвичей запрудили улицы, бульвары, скверы.

На фоне всеобщего веселья горе Ларисы Былинкиной бросалось в глаза. Она шла по улице Горького и всхлипывала.

- Лариса! Что с тобой? - окликнул ее знакомый голос. Она повернулась и увидела рядом Алексея Северцева. Он неловко и растерянно улыбался. - Тебя кто-нибудь обидел?

Лариса ничего не ответила и пошла дальше. Алексей шел рядом.

Ему стало стыдно за свое праздничное настроение. Причиной слез Ларисы он считал объявленный ей на бюро выговор и возненавидел себя за то, что вместе с другими голосовал за него. Надо сказать ей...

- Лора, выслушай меня.

Лариса стала всхлипывать еще горше.

- Почему ты плачешь?

- Меня не берут в Будапешт...

- И только? - На лице Алексея появилось деланное спокойствие.

Лариса гневно метнула на него полные слез глаза и перестала всхлипывать.

- Да разве понять тебе своей агитаторской душой, что такое сцена? И все ты виноват! Ты, со своим активизмом.

Она зло закусила губу и пошла быстрее. Маленькая ее фигурка легко скользила в потоке встречных. Поспевая за ней, Алексей иногда наскакивал на прохожих, не всегда успевая извиниться.

- Но при чем тут мой активизм? Да если ты хочешь знать...

- И не хочу знать. Все вы... - Она не окончила фразы, мешали говорить слезы.

Алексей взял ее за руку, она не отстранилась.

- Слушай, Лора, - сказал он взволнованно, - у меня идея! Можно помочь тебе с Будапештом.

Лариса остановилась. Рассеянный взгляд ее был обращен куда-то поверх домов, в черноту ночного неба.

- Леша, если б ты знал, как мне тяжело, - проговорила она после некоторого молчания. Проговорила беспомощно, горько, безутешно. - Если меня не восстановят в коллективе самодеятельности, я что-нибудь с собою сделаю. Я уйду с факультета. Я...

- Чудачка ты... - сказал Алексей, хотя в эту минуту ему хотелось сказать "милая"! - Все будет хорошо. Завтра мы пойдем с тобой в вузком комсомола и все расскажем. Я знаю первого секретаря. Он поймет и поможет. - Алексей был готов успокаивать ее хоть до утра. После жестокой пытки, которую она устраивала ему в течение двух лет, он первый раз слышит из ее уст "Леша".

- Леша, не бросай меня... Одной мне тяжело. - В голосе ее звучала покорность.

Алексей даже не заметил, как они очутились в скверике напротив Моссовета. "Присядем?" - спросил он глазами. - "Я согласна", - отвечал ее покорный взгляд.

Присели на скамейке перед фонтаном.

- Леша, почему на меня все накинулись? Все сразу стали чужие, злые. Только ты один меня понимаешь. У тебя наверное, добрая душа.

Минутное молчание. Алексей чувствовал, что его сердце стало таким непомерно большим, что ему тесно в груди.

А Лариса продолжала:

- И глаза у тебя добрые. Раньше мне казалось, что ты не такой, хуже...

В этот вечер Лариса и Алексей долго бродили по улицам Москвы. О чем они только не говорили: об экзаменах, о том, что через год их направят на практику, о разных пустяках. Но то главное, о чем Лариса столько лет не хотела слушать, Алексею никак не удавалось сказать и в этот вечер. Только когда остановились у подъезда ее дома, он осмелился и начал:

- Лора, неужели ты не видишь...

Не обращая внимания на его слова, Лариса всплеснула руками и высоко подняла свою маленькую головку с пушистыми русыми прядками на висках. В бездонном небе, усыпанном золотыми звездами, падала большая голубоватая звезда, оставляя за собой тоненький светящийся след.

- Я успела загадать! - воскликнула она и прижала руки к груди.

- Скажи, что ты загадала?

- Ох, если б ты знал, что я загадала! - Лариса вздохнула, ее лицо стало внезапно грустным.

- Скажи, Лариса?

Любуясь ее лицом, которое под лимонно-бледной луной казалось голубоватым, Алексей боялся произнести слово, точно оно может расколоть эту хрупкую тишину глухого переулка.

- Ты хочешь знать, о чем я загадала? Поедем завтра в деревню к моему дедушке в гости, там ты все узнаешь. - При мысли о дедушке она сразу оживилась. - Ты ни капельки не пожалеешь, он такой чудесный старик! У него свои сети, лодка, ружье. Он нам расскажет такие сказки, какие ты никогда не слышал! Поедем?

Если б его язык в это время был способен произнести "нет", Алексей вырвал бы его.

В общежитие он вернулся поздно. Как олень, вбежал по лестнице на четвертый этаж и готов был пробежать еще двадцать этажей. Товарищи по комнате не понимали, что с ним случилось. Таким взвинченным и возбужденным они его не видели.

Искурив за ночь пачку сигарет, Алексей насилу дождался утра. Вспоминая обстоятельства, при которых он познакомился с Ларисой, Алексей благодарил судьбу даже за то, что его когда-то ограбили в роще. Иначе не было бы шефства Ларисы. А если бы не шефство, не было сегодняшней встречи и завтрашней поездки к дедушке.

17

Встретились они, как условились, в десять часов утра, у метро Маяковская. Лариса была в белой кофточке с короткими рукавами, в синей плиссированной юбке и таких же синих босоножках. В руках она держала маленький спортивный чемоданчик, в котором мать посылала деду гостинцев.

Алексей чувствовал себя настолько скованно, что даже не догадался взять у Ларисы чемоданчик, с которым она так и шла до самого поезда. В вагонной сутолоке и духоте разговор не клеился. Когда же они, сойдя с поезда, вышли на тропинку, которая огибала опушку леса и вела к деревне, где жил дед Ларисы, эта скованность и неловкость исчезли. Ступая по зеленой траве, он словно ощущал, что с каждым шагом земля отдавала ему часть своих неистощимых сил. А когда Лариса неожиданно стукнула его по плечу и с криком "Догони" пустилась бежать, он почувствовал, что обгонит орловского рысака.

Дед Ларисы оказался действительно интересным человеком. Маленький и шустрый, он двигался, как пружина. Чтоб показать свое охотничье искусство, он просил Алексея повыше подбрасывать бутылку с водой, куда для светового эффекта было подбавлено немного фиолетовых чернил. Три раза Алексей подбрасывал бутылки и все три раза они падали на землю осколками стекла и фиолетовыми брызгами.

- Эх, птица в наших краях перевелась, а ехать на Смоленщину - годы не те, - сожалел дед, вешая ружье на стену.

После обеда Лариса и Алексей собрались кататься на лодке. Дед не пускал их, доказывая, что будет дождь, но Лариса не послушалась. Схватив весла, она побежала к реке, где на берегу, кверху днищем, примкнутая железной цепью к столбу, лежала лодка. О ключе Лариса побеспокоилась заранее: она знала, где он хранится.

- Ну давай, давай, коза, помочи свою гармошечную, юбку-то. Ишь, вырядилась, - приговаривал дед, глядя из-под ладони вслед убегающей внучке.

Когда Алексей подошел к реке, Лариса уже успела отомкнуть большой амбарный замок и пыталась перевернуть лодку, но силенок у нее не хватало. Алексей сделал это одним рывком и легко столкнул лодку на воду.

Он сел за весла, поплевал на ладони и, найдя для ног поудобнее опору, медленно занес весла. Уж где-где, а здесь-то он не подкачает: восьмилетнему ему доверяли лодку, и не на какой-нибудь подмосковной речушке, а на Оби.

Плыли по середине реки. Деревня оставалась все дальше и дальше. С запада, который еще час назад был совершенно чистым, теперь надвигалась туча. С каждой минутой она темнела и разрасталась. Серые волны сильнее и сильнее ударяли в правый борт. А Алексей все нажимал и нажимал.

- Леша, бежим от тучи! - шутила Лариса и время от времени поворачивалась назад, тревожно посматривая то на небо, откуда вот-вот должен хлынуть дождь, то на деревню, которая теперь была уже далеко.

Алексей мысленно взмолился, чтобы дождь пошел скорее и не маленький, а ливень! Зачем - он не раздумывал. На его лбу и на висках выступили мелкие капельки пота. Сливаясь в крупные капли, они струйками стекали по щекам, попадали в глаза.

Темп гребли нарастал. Опуская в воду руку, Лариса восторженно взвизгивала, наблюдая, как за ее ладонью кипел белый бурун. На некоторое время Алексей впал в полузабытье, какое обычно наступает при длительных однообразных и ритмичных движениях. Он видел только лицо Ларисы и ее маленькие загорелые руки, которыми она теперь судорожно вцепилась в борта лодки. Каждый рывок веслами точно эхом отдавался на ее лице. Глядя на равномерную игру мускулов Алексея и на летающие весла, она мысленно как бы вливала в них свою силу и в такт каждого его движения втягивала голову в плечи. С закушенной нижней губой она казалась такой напряженной и сосредоточенной, что можно было подумать: она, а не Алексей сидит за веслами. В своей беленькой кофточке с розой на груди Лариса выглядела, как маленькая девочка, которая хочет, но не может скрыть своей радости оттого, что ее, вместе с взрослыми, взяли покататься на лодке. И несмотря на надвигающиеся тучи и сильные волны, она ничего не боится.

- Как хорошо, Леша!..

Перебирая руками края бортов, она осторожно подобралась к Алексею и, выждав момент, когда он, занося весла, наклонился вперед, вытерла с его лица пот маленьким надушенным платочком.

Деревня уже давно скрылась за холмами. На берегу не осталось ни одной души, все, кто загорал или купался, испугались дождя и убежали с речки. Лариса решила, что они очень далеко заехали, и уже подумывала предложить повернуть обратно. Извилистые зеленые берега с грустными левитановскими березками и кустарником, однообразный тяжелый и все нарастающий плеск волн в правый борт, сгущающаяся преддождевая хмарь вселяли в нее тревогу.

Внезапный мощный раскат грома, гулко пронесшийся по воде, заставил Ларису вздрогнуть. Первые капли дождя были крупные и редкие. По детской привычке Лариса вытянула руку кверху ладонью и пыталась поймать дождинки, но, как назло, тяжелые капли падали ей на лицо, ныряли в светлые прядки волос и никак не хотели падать на ладонь. Второй грозовой разряд, прочертивший небо огненной ломаной линией, был еще сильнее. Гром на этот раз начался где-то вдалеке, за холмом, со стороны деревни, потом мягко перекатился через лесок и, достигнув лодки, оглушительно раскололся. Закрыв голову руками, Лариса сжалась в комок и плюхнулась на дно.

Житель западносибирской равнины, Алексей видел большие грозы и твердо усвоил народную примету, что на воде в грозу быть опасно - притягивает.

- Леша, греби скорей к берегу, - взмолилась Лариса.

Алексей круто повернул лодку.

Когда сошли на берег, на Ларисе уже не было сухой нитки. За какую-то минуту дождь хлынул как из ведра: крупный, частый. Грустно посматривая на свою потемневшую юбочку, Лариса обиженно спросила:

- Что нам теперь делать?

Спрашивая, она смотрела на Алексея глазами, в которых светилась и мольба, чтобы он что-нибудь сделал, и наивная вера в то, что он наверняка что-то придумает.

А дождь все усиливался. Небо заволокло сплошной завесой туч и ливня. Лариса все сильнее прижималась к Алексею. От холода она уже начала дрожать.

Алексей вытащил лодку на берег и опрокинул ее так, что, касаясь одним бортом земли, а другим упираясь в толстый березовый пенек, она могла служить надежным убежищем от дождя. Он даже пожалел, что не додумался до этого раньше. Первым под лодку залез Алексей, вслед за ним туда юркнула и Лариса.

Крупные капли дождя били по просмоленному днищу, и от этого под лодкой стоял монотонный, набатный гул. Трава была мокрая, но теплая. Разместившись поудобней, Алексей положил голову на скрещенные на коленях руки и стал прислушиваться к шуму дождя. Через минуту на правом плече он почувствовал руку Ларисы. Рука была теплая.

- Ты не уснул? - спросила она шепотом, точно боясь нарушить эту странную и печальную музыку над головой. Не дождавшись ответа, она еще ближе придвинулась к Алексею. - Ты сейчас походишь на врубелевского демона со скрещенными руками.

Он ничего не ответил.

Монотонный гул дождя все нарастал.

Пытаясь понять, что ее сблизило с Алексеем, Лариса начала вспоминать дни их первого знакомства и дошла до той зимы, когда с ней случилось несчастье. Это было накануне экзаменационной сессии, в декабре, на втором курсе. Она так увлеклась гимнастикой, что все вечера проводила в спортзале. В один из таких вечеров она попыталась выполнить сложное упражнение на брусьях. Излишне перегнувшись корпусом, Лариса сделала неудачное движение и, потеряв равновесие, упала. Встать уже не смогла. В пункт медицинской помощи ее внесли без сознания. Врачи определили сотрясение мозга.

Три месяца Лариса пролежала в больнице, потом еще два месяца ее продержали на строгом постельном режиме дома. Вместе с другими студентами навещал Ларису и Алексей. Глядя на ее осунувшееся и бледное лицо, с которого смотрели большие печальные глаза, он не находил о чем с ней говорить. Ему было неловко ощущать рядом с этой хрупкой и истомленной девочкой свое могучее здоровье. Бессильный чем-либо помочь, он в таких случаях молчал.

- Леша, расскажи что-нибудь о факультете, - попросила она однажды.

Алексей нахмурился, не припоминая ничего интересного, потом вдруг вспомнил, что у декана инфаркт миокарда и что его положение, говорят, безнадежное.

- Эх, Леша, Леша, - вздохнула Лариса, - ты все такой же угловатый сибиряк. Неужели ты не знаешь, что о таких вещах больным не говорят? Ступай лучше на улицу и принеси мне снежок. Только смотри, чтоб никто не видел, особенно сестры.

Алексей был готов принести не только снежок, а целый айсберг с Северного полюса.

В белом халате он казался еще выше и шире в плечах.

Вернувшись с улицы, он положил крепко скатанный комок снега на тарелку, и Лариса принялась нежно гладить его своими тонкими пальцами. Ощущение прохлады напомнило ей зимние морозы, улицу, каток, быструю езду... все то, что зовется жизнью и о чем она истосковалась в четырех стенах больничной палаты.

- Какой порядок в комнате? Наверное, без меня у вас полный хаос? спросила она, наблюдая, как постепенно тает снег под ее пальцами.

- Все так же, как было при тебе, только вымпел и приемник у нас на прошлой неделе отобрали.

- Эх, вы, поросята, достукались, - слабо покачала головой Лариса. Обождите, вот выздоровлю - я вам покажу. Наверное, опять стали курить в комнате?

- Частично, - кашлянув, ответил Алексей, но это, в основном, ночью. Днем все выходим в коридор.

Лариса слабо рассмеялась.

- На сон, значит, окуриваете друг друга? Это вместо проветривания? Остроумно, очень остроумно.

Когда Ларисе разрешили ходить, за ней приехала мать. Выслушав строгий наказ врача, она увезла дочь домой.

Так прошла зимняя экзаменационная сессия, прошли зимние каникулы. Художественная самодеятельность факультета уже готовила концерт к 8 марта, а Лариса все еще не появлялась на факультете.

Домой к ней ходили девушки, и от них Алексей узнавал о ее здоровье - сам, без приглашения, пойти не осмеливался. А когда врачи разрешили Ларисе посещать университет, стоял уже май. Было ясно, что догнать своих сокурсников невозможно: она пропустила шесть месяцев.

Декан Сахаров к этому времени тоже поправился и, внимательно выслушав Ларису, посоветовал ей летом хорошенько отдохнуть и с сентября снова пойти на второй курс.

Грустно было отставать от своих друзей, к которым она успела привыкнуть, но иного выхода не было: перенапрягаться и сдавать летом экзамены за весь второй курс врачи ей строго запретили. Чувствовала она себя еще слабо. Резкая смена больничного режима на напряженный студенческий распорядок быстро утомляла. Всплакнув, она в конце концов смирилась с мыслью, что осенью снова придется идти на второй курс.

Все лето Лариса провела вместе с матерью на побережье Черного моря и в Москву вернулась только к концу августа. А первого сентября она пришла на факультет самая загорелая, по-прежнему веселая и неугомонная. О своей болезни она уже забыла, и когда кто-нибудь из товарищей справлялся о ее здоровье, Лариса только улыбалась и благодарила за внимание.

Заведующий учебной частью факультета зачислил ее в группу, где учился Алексей Северцев. Шефство над комнатой мальчиков Лариса по-прежнему не бросала. А ее первое появление в общежитии подшефной комнатой было встречено бурно. Целый вечер она рассказывала о юге, о море, о шлюпочных гонках...

После ухода Ларисы Автандил Ломджавая и Алексей Северцев не ложились до двух часов ночи и готовили сюрприз для комнаты - выпускали стенгазету-молнию, которую назвали "Даешь вымпел и приемник!" Передовая была посвящена Ларисе. Кончалась она витиеватым лозунгом: "Да здравствует и сто лет благоденствует наша Лариса!" Раза два она ходила с Алексеем в кино. Все больше и больше ее тянуло к нему. Примеряя новое платье или шляпку, Лариса стала невольно думать, как эта обнова понравится Алексею, заметит ли он? И все было бы хорошо, если бы не тот вечер, когда он наступил ей на ногу. Нет, даже не тот вечер, а другой, когда она принесла ему эти злополучные лекции княгини Волконской... Если б она знала, что они будут причиной их ссоры, разве она принесла бы их? Потом эта скандальная история с номерком! Как она позже ругала себя за то, что закатила по пустяку такую истерику! Ей почему-то хотелось причинять ему боль, мстить, но этого у нее не получалось. А оттого, что не получалось, она злилась еще больше. Ей часто казалось, что Алексей не любит ее, а просто смеется и упражняется, как над подопытным кроликом. Даже букет цветов, который передала лифтерша, и тот ей показался демонстрацией, насмешкой... Разве так дарят? Даже не сказал своего имени. А сколько тайных слез было пролито над стихами, которые он прислал ей по почте! Она их знает наизусть. Они и сейчас лежат в особом конвертике... И ведь нужно же быть таким вредным и заядлым, когда было два предложения: одно - "Поставить на вид", другое - "Выговор", он поднял руку за выговор. Поднял первым. Неужели можно сразу и любить, и быть таким строгим? А может быть, и можно, недаром он из Сибири. Там и слова-то особые, злые, если захотят осмеять, то могут стереть одним словом. "Свиристелка!.. Никогда ему не прощу за это слово. Нет, тот кто любит, тот должен прощать, тот не может не прощать..."

Как хорошо, что они вчера случайно встретились на улице Горького! Конечно, он думал, что она плакала из-за выговора. Как он ошибается! Она плакала оттого, что первым руку поднял он. Будапешт был так, отговоркой. "Как хорошо, что в жизни бывают хорошие случайности. А что, если б мы не встретились вчера?" Откуда ей знать, что случайной эта встреча была только для нее, что Алексей в тот вечер три часа держал под наблюдением подъезд ее дома.

И вдруг все перевернулось: деревня, дед, лодка, дождь... И он рядом.

"А что, если это сон?" - испугалась Лариса и ущипнула себя за руку. Но это был не сон. Это была словно упавшая на нее глыба счастья, которую она еле держала на своих плечах...

А дождь все хлестал и хлестал о днище лодки.

Потеряв счет времени, Алексей сидел на мокрой, пригретой траве, обняв Ларису, как маленького ребенка. Он даже не заметил, когда обнял ее. И она, убаюканная протяжной и монотонной музыкой дождя, закрыла глаза и боялась шелохнуться. Ей хорошо было в горячих и сильных руках Алексея. Прильнув щекой к его груди, она слышала, как равномерно и чеканно билось большое и сильное сердце. Она притворилась спящей. Столько лет ждала она этой счастливой минуты! Когда же Лариса своими губами почувствовала его горячие губы, у нее закружилась голова. Ей показалось, что она куда-то плывет и растворяется во что-то невесомое, воздушное и бесформенное... Первый поцелуй! С человеком, о котором не раз плакала бессонными ночами, отбирала для него самые нежные, самые ласковые слова, а при встрече не замечала его, злилась и гнала прочь.

Дождь постепенно кончился, но Алексей боялся потревожить Ларису. Он знал, что она не спит, но не показывал этого. И Лариса понимала этот его наивный обман. Им было, хорошо обоим.

Она открыла глаза, и ее мокрые пахнущие травой и дождем руки замкнулись на шее Алексея.

- Ты больше не будешь меня обижать? - спросила она шепотом.

- Никогда, - также шепотом, точно их кто-нибудь может подслушать, ответил Алексей. Взяв в ладони ее голову, он принялся целовать ее глаза, рот, щеки, виски... Лариса снова закрыла глаза и снова почувствовала, что куда-то медленно проваливается, плывет, плывет и растворяется.

- Милый, - проговорила она, и ей стало душно.

- Что ты вчера загадала, когда падала звезда? - спросил Алексей.

- О тебе. Любишь ли ты меня?

- Ну и что?

- Наверное, любишь.

- А ты?

- Леша, зачем ты спрашиваешь?

- Теперь ты не будешь убегать от меня?

- Никогда! До тех пор, пока ты сам меня не прогонишь.

- Поедешь со мной в Сибирь?

- Хоть на край света...

Когда возвращались назад, Лариса изнутри вся светилась новым, пронизывающим ее насквозь сиянием большого счастья.

- Леша, посмотри, разве это не символ? Мы въезжаем в небесные ворота.

Алексей обернулся. Через все небо, упираясь краями в горизонт, перекинулась двойная радуга. Промытая сверкающая зелень берегов искрилась под солнцем еще невысохшими каплями дождя.

Переполненный счастьем Алексей налегал на весла. Он готов был грести до океана.

18

В понедельник утром Николай снова позвонил Луговым. Наташа еще не выздоровела и к телефону не подошла. На этот раз он назвал Елене Прохоровне свою фамилию, сообщил номер телефона и попросил, чтобы Наташа позвонила ему.

Но в понедельник Наташа не позвонила. Не позвонила она и во вторник, и в среду, и в четверг...

Николай уже решил, что встречи с ним Наташа не хочет и что записка Лены очередной шаг экзальтированной особы, которая и раньше, в школьные годы, всех или мирила, или ссорила. Однако такое заключение было развеяно новым письмом от Лены. Она писала:

"Здравствуй, Коля! Очень жаль, что, уезжая из Москвы, не удалось с тобой повидаться. Мужа из отпуска отозвали, и я, как верная жена, следую за ним по пословице: "Куда иголка - туда и нитка". С Москвой расставаться было немножечко грустно. Но все это между прочим. Главное в том, что ты порядочный свин. Пять дней назад получил мою записку, где я тебя слезно молила зайти к Наташе, но ты не нашел времени это сделать. Свою просьбу настойчиво повторяю и заклинаю школьной дружбой: немедленно навести ее. Она больна. И если в тебе осталась хоть капля от прежнего Николая - бросай все и лети к ней со всех ног. Твой приход заменит все лекарства. Но боже упаси, если твое появление еще больше ее расстроит. Думаю, что ты меня понимаешь - ведь ты всегда был умным.

Если будешь в Ленинграде - заходи. Адреса не даю нарочно. Узнаешь у Наташи. С приветом - Лена".

Как старого школьного друга Николая просили навестить больную. Можно ли отказать? Но странно: почему с этим письмом на него навалилось доселе неиспытанное, тяжелое чувство? И совсем не оттого, что Наташа больна... Нет. То, что она больна - это, конечно, нехорошо, гораздо хуже, что она ждет его прихода. Он даже пугался этого. Как алкоголик, несколько лет назад победивший свой порок, боится выпить рюмку водки, которая может стать для него губительной, так и он, сумевший когда-то раз и навсегда взять себя в руки, теперь боялся, что встреча с Наташей снова вернет его к старому, полному обид и огорчений. Может быть, он боялся потому, что в эту встречу ему предстояло сказать о тех переменах в его жизни, которые, конечно, были важны для Наташи и о которых она не знала? А сказать о них нужно было во что бы то ни стало. Сказать всю правду, как бы ни была она тяжела.

Прогнав тревогу и сомненья, Николай решил навестить Наташу.

В субботу вечером он без всяких приглашений и телефонных предупреждений пришел к Луговым. Елены Прохоровны дома не было. Илья Филиппович, который кое-что знал о сердечных делах Наташи, знакомясь с Николаем, незаметно смерил его взглядом с ног до головы. Догадываясь, что это был тот самый человек, о котором Наташа горевала на Урале, он, одобрительно крякнув в ладонь, сказал, что ему нужно съездить в Центральный универмаг за подарками для Марфы Лукиничны. На груди его горел новенький орден Ленина.

Когда Наташа, еще окончательно не придя в себя от неожиданного появления Николая, вышла в коридор проводить Илью Филипповича, тот у самых дверей многозначительно шепнул ей на ухо.

- Вот это да! - и, закрыв глаза, покачал головой. - Молодец! Сокол! Наталья Сергеевна, голубушка, с огнем ищи, а лучше не найдете.

Два часа пролетели, как одна минута. Говорили об Урале, о старых друзьях, о работе, об Илье Филипповиче, о Ленчике. Но в течение всего разговора оба чувствовали какую-то недосказанность. А какую - каждый не мог и боялся понять. "Это всегда так бывает, - подумала Наташа, - после долгой разлуки друзья говорят о пустяках".

Пришла Елена Прохоровна.

Ее приход в первую минуту несколько смутил Николая, но выручила Наташа. Она обратилась к матери так, как будто между ними никогда не происходило никаких размолвок.

- Мама, как ты находишь - Коля изменился?

Николай подошел к Елене Прохоровне, пожал протянутую ему руку, и по ее взгляду, в котором можно было прочитать и скрытую радость и чувство собственной вины, понял, что это уже не та чопорная и горделивая женщина, которая не хотела подпускать его к своей дочери на пушечный выстрел.

- Очень, очень изменились. Еще больше возмужали, а главное... - Елена Прохоровна замялась, подбирая подходящие слова. - Главное, что совершает головокружительную карьеру! - пошутила Наташа. - То есть не карьеру, а рост. Ты это хотела сказать?

Всякий раз, когда Николая хвалили, он чувствовал себя неловко. Эту неловкость он испытал и сейчас, когда Наташа принялась рассказывать матери о его успехах.

Елена Прохоровна засуетилась, поставила на стол графинчик с вином, вазу с конфетами, достала из буфета праздничный дорогой сервиз и зачем-то две одинаковые нераспечатанные банки с вишневым вареньем.

Беседа за чаем была скованной. Елена Прохоровна избегала встречаться с гостем взглядом. Он это понимал и, насколько мог, разговором старался смягчить ощутимое напряжение. Меньше всего Николай говорил о себе.

После чая Наташа и Николай пошли гулять.

Дорогой, когда они проходили Столешников переулок, Николай вначале хотел хоть косвенно намекнуть о том, о чем не имел права молчать, но, вспомнив письмо Лены, решил пока не говорить.

Как всегда по вечерам в субботу, улицы были полны народа. У памятника Пушкина Николай и Наташа свернули к скверику и подошли к фонтану, напоминавшему гигантский костер, в котором языки огненных струй через каждые две - три секунды меняли цвета и оттенки.

С минуту они стояли молча, не сводя глаз с фонтана.

- Вот так бы всю жизнь! Не хочется даже уходить, - тихо проговорила Наташа.

Николай промолчал.

- Коля, тебе это не нравится?

- Наташа, у меня сегодня тяжелый день. Уже рябит в глазах.

- Тогда пойдем.

- А куда мы пойдем?

- Пойдем к тебе.

Николай замялся.

- Ты даже не сказал, где теперь живешь. Неужели ты не хочешь пригласить меня в гости?

- Вон мой дом. Видишь? - Николай показал в сторону нового десятиэтажного дома. - Всегда рад твоему приходу.

- Тогда пошли.

Напрасно Николай ссылался на то, что в квартире полный беспорядок и что ему будет стыдно, если Наташа все это увидит. Она настояла на своем и, взяв его под руку, почти потащила по направлению к облицованному розоватой керамикой дому, который виднелся за несколько кварталов.

Массивные дубовые двери с медными резными скобками, бесформенные гранитные глыбы первого этажа, громадная люстра, заливающая своим светом весь вестибюль, гранитная мозаика пола - все говорило о том, что дом построен на века.

Рассматривая высокий потолок вестибюля, Наташа не заметила, как двери, у которых они стояли, раскрылись. Они вошли в просторную кабину лифта. Молоденькая лифтерша, не спрашивая, нажала кнопку против цифры 10 и уткнулась в книжку. Быстрый подъем Наташе был непривычен. Особенно неприятной ей показалась остановка. Почувствовав, как сердце опускается куда-то вниз, она прижала руку к груди.

- Ой! Я даже захлебнулась.

- Отвыкла, - улыбаясь, сказал Николай и вслед за Наташей вышел из лифта на залитую дневным светом лестничную площадку.

- Как у вас здорово!

Николай вставил ключ в замочную скважину, но Наташа остановила его:

- Обожди. У меня что-то кружится голова. Бессовестная, я даже не спросила, как здоровье твоей мамы. И потом... Я не знаю, как она отнесется к моему приходу. Ведь тогда я была так неправа.

- Ее нет дома, - ответил Николай, не в силах оторвать глаз от лица Наташи. В эту минуту она его любила так, как может быть, не любила никогда. И он это видел.

- А где она?

- Я отправил ее в деревню.

Квартира была отдельная, из двух небольших комнат. Вся обстановка в ней состояла из круглого стола, покрытого белой скатертью, книжного шкафа рижской фабрики, кровати, тахты и трех стульев. В комнатах еще пахло краской и олифой.

С этой еще необжитой обстановкой Наташа освоилась быстро, а через несколько минут она уже, точно хозяйка, ходила из одной комнаты в другую, забегала на кухню, рассматривала шкафы в стене, открывала мусоропровод, выскакивала на балкон. Ей все здесь нравилось. А от ванной она пришла в восторг.

- Коля, иди сюда. Иди скорей!

- Я переодеваюсь, обожди, - донесся из спальни ответный голос.

Звонкий смех Наташи разносился по квартире.

- Что ты смеешься?

- Иди скорей, скорей. Я что-то вспомнила. Когда Николай вошел в ванную, Наташа, глядя в зеркало, вытирала кулаком выступившие от смеха слезинки.

- Моя бабушка была очень суеверная. Когда я с мамой приезжала к ней в деревню, она боялась, чтоб меня не сглазили, и всегда спрыскивала с уголька. Тогда я была маленькая, и мне это ужасно нравилось. Сейчас мне так хочется, чтоб ты тоже спрыснул меня с уголька.

- Зачем?

- Я самая счастливая! Я снова тебя нашла и теперь боюсь потерять.

Николай тоскливо посмотрел на Наташу, и ему стало не по себе. В сердце что-то незнакомо заныло. "Как ей сказать?.. Ведь Лена просила не расстраивать ее. Да и потом - разве это мне хочется ей сказать?"

- Меня потерять нельзя, Наташа, - сказал он с горечью. Я не иголка. А вот тебя твоему мужу придется закрывать на ключ, чтоб ты снова не убежала на Урал. А чтобы не спустилась на простынях, придется закрывать и окна.

Наташа стыдливо покраснела.

- А ты разве знаешь?

- О чем?

- О цыганке.

- О какой цыганке?

Наташа снова разразилась смехом и незаметно для себя стала крутить кольцо, перекрывающее холодную воду душевого зонта, который она нечаянно сдвинула с его обычного места. Холодный дождевой веер хлынул во всю силу. От неожиданности они оба присели, как приседают в степи путники, когда над ними внезапно проносится гром.

- Ну, вот теперь нас никто не сглазит, - мокрая с ног до головы, сквозь смех проговорила Наташа.

- Что ты наделала? Где я достану тебе сухое платье? Как ты пойдешь домой?

- А ты чего меня гонишь? Я еще не собираюсь уходить. Ступай принеси мне свои спортивные брюки и какую-нибудь рубашку.

Наташа была счастлива. Ей, как ребенку, хотелось дурачиться. Чувство, которое, как ей казалось, Николай сдерживал где-то в глубине, у нее вырывалось наружу, Вся мокрая, повернувшись к зеркалу, она тихо запела:

Можно ль наше прошлое

Замести порошею?..

Что с тобою, девочка,

Нежная, хорошая?

Расскажи мне, милая,

Плач, но не таи,

В мои руки сильные

Положи свои.

Я тебя согрею

Голубиной лаской,

Расскажу хорошую,

Неземную сказку...

Что с тобою, девочка,

Нежная, хорошая...

Можно ль наше прошлое

Замести порошею?..

Увидев в зеркале вошедшего Николая, Наташа оборвала песню и, зло прищурив глаза, спросила:

- А за клевету по вашим уголовным кодексам что дают?

- Ты опять о своем Ленчике?

- Да, о нем.

Николай посмотрел на часы.

- Через двадцать минут он будет арестован, а дней через десять его будут судить.

- Судить?

- Да, но только не за клевету, а за убийство.

- Убийство? - со страхом, почти шепотом, спросила Наташа.

- Да. После кутежа в "Астории" он и трое его друзей угнали чужую машину и задавили человека. За рулем сидел Ленчик.

19

Ленчик стоял перед раскрытыми окнами в своей комнате и не сводил глаз с нового многоэтажного дома, который еще не был полностью заселен.

Виктория Леопольдовна, усевшись в кресле, рассматривала журнал мод.

- Сплошная безвкусица! Никакой фантазии! То, что в Париже уже сдали в архив, у нас выдают за крик моды! Ох, эти Нюшки!

Виктор не слушал матери. Он думал о своем, но сказал, как бы отвечая на ее слова:

- Да! С тех пор как перед нашими окнами вымахали это здание, мне кажется, что мы живем в колодце.

- Полно тебе, Витенька. Как-никак, мы занимаем больше пятидесяти квадратных метров. Лифт, ванна, телефон, холодильник. Чего тебе не хватает?

- Дикари тоже радовались, когда научились в своих пещерах разводить костры. Но дикарям это простительно, они не знали, что жилища можно делать из дерева и обогревать их специальными печами. А я - человек, и радость дикарей меня не утешает!

- Об этом ты говори с отцом.

- Что с ним говорить? Разве он сам не понимает, что мы очутились на задворках у этого дома? Может ли тут родиться светлая мысль, когда взгляд закован в бетон? Вот уже два года, как я не написал ни одной светлой поэтической строки.

- А удобно ли отцу настаивать на квартире в новом доме, когда у нас довольно терпимые условия?

- Чепуха! Неудобно будет, когда с балконов десятого этажа на голову нам начнут бросать окурки.

- Я сама задыхаюсь в этом колодце, но что поделаешь, если у тебя отец такой бессердечный человек. Что ему семья, когда для него существует одна работа.

Неожиданно осененная какой-то мыслью, Виктория Леопольдовна подошла к окну.

- Это ужасно! Это ужасно! Теперь-то я, наконец, поняла, почему у меня последнее время такое подавленное состояние. От нас загородили солнце! Да, да, загородили. Ты прав, мы очутились в колодце! Все понятно. Все понятно...

Когда Виктория Леопольдовна вышла из комнаты, Виктор поднес к глазам бинокль и направил его в сторону нового дома. Пока он бродил любопытным взглядом по балконам и заглядывал в окна квартир, Виктория Леопольдовна разговаривала с супругом по телефону.

- Вечные совещания! Я жду тебя, немедленно приезжай. Совершенно неотложный разговор. Наконец-то у меня открылись глаза на такие ужасные вещи, мимо которых я спокойно проходила два года.

На одном из балконов десятого этажа Ленчик задержал бинокль. Профиль и прическа девушки показались ему очень знакомыми. Он ждал, когда девушка повернется, чтобы лучше рассмотреть ее. "Неужели она? А кто же тогда он?" Словно мучая Ленчика, девушка долго не меняла положения. Наконец она повернулась. Это была не Наташа. Но то волнение, с которым он ждал ответа на свои предположения, не улеглось. Недоброе предчувствие, которое Ленчик испытывал все эти дни, не давало ему покоя. Тяжелый военный бинокль упал из его рук на зеркало, лежавшее на столе,

- Ведь все равно она обо всем узнает, - простонал он, склонясь головой на треснувшее зеркало.

На стук прибежала Виктория Леопольдовна.

- О боже, что с тобой! Продолжается цепь несчастий. Разбито стекло. Это не к добру...

Ленчик медленно, пошатываясь, встал и, не глядя на мать, процедил сквозь зубы:

- Если мы не переедем в новый дом, я сниму себе угол в сыром подвале и буду чахнуть. Только тогда вы оба с отцом, может быть, поймете кое-что. Но будет поздно!

- Виктор, что с тобой? Что ты хочешь?

- Двести рублей и машину на всю ночь.

- Витенька...

- Мне нужно рассеяться. Неси быстрее деньги и звони отцу, чтоб немедленно высылал машину.

- Я сейчас все сделаю, только ты успокойся.

Когда мать вышла, Ленчик резким рывком дернул шнур гардин и, занавесив окно, опустился в кресло. Через минуту Виктория Леопольдовна тихо положила перед сыном деньги и собралась уходить. Но не успела она сделать и двух шагов, как Виктор остановил ее и попросил том энциклопедии со словом "галлюцинация".

- Только быстрей! Может быть, это просто игра воображения.

Через минуту в дверях послышались шаги. Ленчик открыл глаза и увидел перед собой не мать, а неизвестного человека средних лет.

- Вы будете гражданин Ленчик Виктор Андреевич? - спросил вошедший.

- Я...

- Вы арестованы. Прошу следовать за мной. - Неизвестный предъявил ордер на арест.

- Зачем? За что? - со страхом попятился Ленчик.

- Разберемся в отделении.

На улице Ленчика ждала машина, но только не отцовская, а милицейская.

20

Стоя на балконе, Николай Захаров заметил, как внизу, через дворик, усаженный молодыми липами, шел мужчина и, задрав голову, смотрел на верхние этажи. Вот он остановился взглядом, кажется, на Захарове. "Чего он смотрит? Неужели думает, что я какой-нибудь ловкач, который въехал в новый дом с черного хода, а на балкон вышел, чтоб махнуть рукой своему шоферу: дескать, свободен, можешь катить на все четыре стороны... Неужели он подумал то же, что иногда ошибочно думал и я, проходя мимо таких же добротных домов?"

Повернувшись, Николай увидел на соседнем балконе пожилого, лет пятидесяти, человека. Одет он был в новую штапельную пижаму с красно-желтыми полосами. Положив свои крупные, узловатые кисти рук на перила, он смотрел вниз. "Чему он улыбается? Неужели он, как и я первое время, чувствует себя не в своей тарелке от такой роскошной квартиры? А может быть, он переселился сюда из какого-нибудь тишинского полуподвала? Хороший сосед. А руки! Руки!.. Разве это не биография его?"

И действительно. Несмотря на то что сосед в штапельной пижаме только что принял душ или ванну - это можно было заключить по его раскрасневшемуся лицу, шее и еще не просохшим волосам, - на больших кистях его рук остались несмываемые никаким мылом следы масла и металла.

Захарову было приятно, что рядом, за стенкой, живет не какая-нибудь мещанка с нервным и бледным лицом, с собачками и клетчатыми пледами, а простой рабочий, один вид которого уже располагал к себе. Он даже и пижаму-то, наверное, купил только потому, что получил новую квартиру.

Ощущение физической силы, соседство с рабочим, у которого такое открытое русское лицо, высота, с которой он смотрит на город, - все это вместе сливалось в одно большое, невыразимое чувство, от которого Николаю хотелось что-то делать, с кем-то спорить, что-то утверждать. Он даже не заметил, как на балконе появилась Наташа.

- Ты о чем думаешь? - спросила она, видя, как твердо сжаты у Николая губы.

- О чем я думал? Ты хочешь знать?

- О чем, Коля?

- Сказал бы, да слов подходящих не подберу.

- А ты займи у других, - пошутила она.

- У других? Можно! - Николай прошел в комнату, взял с этажерки томик Горького и позвал Наташу.

- Если б актер, играющий горьковского Протасова, перед тем, как во втором действии выйти на сцену, мог хоть в десятой доле почувствовать то, что чувствую сейчас я, своей игрой он потряс бы зал...

Наташа удивленно подняла глаза.

- Ты что, не помнишь Протасова, этого влюбленного в жизнь человека?

- Я решительно ничего не понимаю. Причем тут Протасов?

- Может быть, тебе и трудно понять это чувство. А вот ему, рабочему, что стоит на соседнем балконе, оно будет понятно без труда. Оно им выстрадано, оно его ведет...

Строго посмотрев на Наташу, Николай раскрыл книгу и, с минуту подумав, точно что-то вспоминая, начал читать:

- "Я вижу, как растет и развивается жизнь, как она, уступая упорным исканиям мысли моей, раскрывает передо мною свои глубокие, свои чудесные тайны. Я вижу себя владыкой многого; я знаю, человек будет владыкой всего! Все, что растет, становится сложнее; люди все повышают свои требования к жизни и к самим себе... Когда-то под лучом солнца вспыхнул к жизни ничтожный и бесформенный кусок белка, размножился, сложился в орла и льва, и человека; наступит время, из нас, людей, из всех людей, возникнет к жизни величественный стройный организм - человечество!.. Тогда у всех клеток его будет прошлое, полное великих завоеваний мысли, - наша работа! Настоящее - свободный, дружный труд для наслаждения трудом, и будущее - я его чувствую, я его вижу - оно прекрасно. Человечество растет и зреет. Вот жизнь, вот смысл ее!..

Мы - дети солнца! Это оно горит в нашей крови, это оно рождает гордые, огненные мысли, освещая мрак наших недоумений, оно - океан энергии, красоты и опьяняющей душу радости!.."

Николай замолк. Глаза его были широко раскрыты и блестели по-особенному. Брови, изогнувшись, походили на два соколиных крыла на взлете

Съежившись, Наташа затаила дыхание. Она боялась произнести слово.

Николай заговорил снова:

- Это более, чем талантливо! Только за одно то, что Горький, как факел, поднял душу нового человека-творца, который осознал и видит, что он, а не кто-нибудь другой, хозяин жизни, за одно это Горький уже велик! Что ты так смотришь? Ты хочешь сказать, что Протасов - дворянин, сын генерала, а мы-де, мол, живем в другую эпоху? Все это так! Но пойми ты также и то, что люди плачут и радуются, умирают и рождаются сегодня так же, как они радовались и плакали, умирали и рождались тысячу лет назад. Пойми, что я говорю о чувстве, о большом чувстве хозяина жизни. Это чувство знакомо мне и тому рабочему, который живет за этой стеной. Если ты будешь возражать...

Но Наташа не возражала. Она все поняла. А поняв, почувствовала себя точно раздавленной той силой, которая исходила от Николая.

Спустя несколько минут ей вдруг стало легко и радостно. С выступившим на глазах бисером слезинок она приблизилась к Николаю, но, словно напугавшись чего-то, вдруг отшатнулась и вышла на балкон.

Солнце уже село. В окнах домов и на столбах зажигались огни. Москва дневная уступала место Москве вечерней. Николай только теперь вспомнил, что, входя в квартиру, забыл поинтересоваться почтой. Третий день он ждал писем. Сквозь дырки железного ящика пестрела цветная обложка "Огонька". "Литературную газету" он узнал по шрифту заголовка. Кроме газеты и журнала, в ящике оказались еще письмо и открытка. Открытка была от матери. Она писала, что едет благополучно и подъезжает к Ростову, но волнуется, как он там хозяйничает без нее. Дальше шли обычные наказы.

Письмо было толстое и местное. Почерк на конверте был незнакомый.

- Может, я мешаю? - спросила Наташа, заметив на лице Николая строгую сосредоточенность, с какой обычно распечатывают письма с незнакомым почерком.

Николай ничего не ответил. И только прочитав первые строки, улыбнулся:

- Слушай, буду читать.

В широких спортивных брюках и в большой мужской сорочке, рукава которой закрывали кончики пальцев, Наташа походила на подростка. Забравшись коленками на стул, она положила голову на ладони. Не спуская глаз с Николая, она была полна тихой и ровной радости.

Николай начал:

"Здравствуйте, уважаемый Николай Александрович!

Письмо пишет вам ваш бывший подследственный Анатолий Максаков. Как видите, вместо десяти лет пробыл в лагере всего два с половиной года. Работал с зачетом. Давал по 200 -300 процентов в смену. Вот уже полгода, как я вернулся в Москву. За хорошую работу был помилован. Все два с половиной года лагерной жизни я переписывался с Катюшей. То письмо, которое я просил вас опустить в почтовый ящик, она получила с вашей маленькой записочкой. Ее она хранит и сейчас. Вы советовали ей писать мне хорошие письма и подсказали, как можно найти мой адрес. Большое вам за это спасибо.

Катюша нашла мой адрес и писала мне очень хорошие письма. Сейчас она работает техником на заводе, помогла и мне устроиться на этот же завод слесарем-сборщиком. Вот уже четыре месяца, как я работаю. Работа мне нравится. Катя мой начальник. Зарабатываю неплохо. Уже месяц, как меня перевели по шестому разряду. Все хорошо, но есть маленькая загвоздка. Родители Кати против нашей женитьбы. Мать ее даже заявила: или я, или он. Вот и подумай - что тут делать. Причину, конечно, вы знаете, я отбывал срок, а это, сами понимаете, мало кому понравится.

Я просил Катюшу поговорить с матерью по-хорошему, но она горячится, возгордилась и ушла к тетке.

Вот уже полмесяца, как она ушла из дому и ни разу туда не появлялась. Пожениться мы, конечно, поженимся, но со скандалом, а обижать родителей мне не хотелось бы.

Посоветуйте, Николай Александрович, как нам поступить и как нам уговорить стариков по-доброму.

Это, во-первых. Во-вторых, приглашаю вас на свадьбу, которую мы с Катюшей наметили на середину августа.

Еще раз большое вам спасибо за ту маленькую записку, которую вы вложили в письмо Катюше.

Ваш адрес я узнал у того усатого старшины, с которым вы меня привезли в отделение.

С приветом к вам Анатолий Максаков.

Катя тоже хочет что-то написать вам".

На другом листке было написано уже другим, круглым почерком.

"Дорогой, Николай Александрович!

Если б вы знали, как мы часто вас вспоминаем! Толя спит и во сне видит, что бы такого сделать для вас хорошего. Хотя в прошлом он и имеет большие провинности, но вообще он очень хороший, к тому же большой фантазер. А однажды он мне даже сказал, что если бы он очутился с вами в бою и вас ранило, он вас вытащил бы из любого огня.

А то, что он пишет вам насчет моих родителей, - все это мы утрясем сами. Толя преувеличивает. Свою мать я знаю лучше, чем он, пошумит-пошумит и смирится, А нам жизнь жить. Вчера она не вытерпела и пришла сама, велела идти домой и сказала, чтоб я "не дурила", А тете, у которой я сейчас живу, сказала, что раз пришлись друг другу по сердцу, - что же с ними сделаешь, пусть женятся. Меня ругает, а сама готовит приданое. Так что не утруждайте себя, Николай Александрович, советом, о котором вас просит Толя.

Самое главное - приглашаем вас с вашей супругой на нашу свадьбу, о дне которой я вам сообщу.

Прошу вас, ответьте на наше письмо хоть маленькой открыточкой.

С приветом к вам и глубоким уважением. Катя".

Ниже стоял адрес.

Когда Николай кончил читать, Наташа встала со стула и вышла на балкон. Тронутый письмом, Николай думал: "Вот любовь. Эх, если б тогда..." Повернувшись, он увидел, что Наташи в комнате не было. Он прошел на кухню и, не найдя ее там, вышел на балкон. Она стояла, низко опустив голову.

- Что с тобой? - Николай слегка коснулся плеча Наташи. - Чем ты расстроена?

- О Кате я немного знала и раньше, - тихо проговорила она. - Как-то раз после нашей ссоры на Каменном мосту, когда я не вытерпела и принесла тебе домой книги, я случайно заглянула в твой дневник. Он лежал на столе. Пока Мария Сергеевна на кухне собирала обед, мне тайком удалось прочитать в нем несколько страниц. Там было и о Катюше. Я еще тогда поняла, что она прекрасный человек. Ну, а сейчас ты видишь сам...

Наташа умолкла и опустила взгляд в темноту еще неосвещенного дворика.

- Что же сейчас? - спросил Николай, начиная понимать причину такой резкой перемены в ее настроении.

- Что сейчас? - Наташа подняла голову, и лицо ее вдруг стало строгое и даже гордое. - А сейчас, когда я сравнила себя с Катюшей, то поняла, что я не стою ее ногтя.

Сказала и резко отвернулась.

- Не нужно об этом, Наташа.

- Не нужно? Нет, нужно! Она сильная! Она не побоялась любить бывшего вора! Мне стыдно. Больно за себя! Ведь я тоже тебя любила. Но я испугалась, послушалась матери... А Катя не стыдится. Она из-за него даже ушла от родителей. А вот я тогда не могла этого сделать. Ведь ты об этом подумал, когда читал письмо? Скажи, об этом?

- Наташа...

- Нет, ты скажи - можно любить такую?

- Какую?

- Такую, как я? Такую, которая ушла от тебя, когда моя любовь тебе была особенно нужна, и которая пришла к тебе теперь, когда ты...

- Такую, как ты, любить можно, - сухо перебил ее Николай и отвел взгляд в сторону.

Наташа подняла на него глаза и положила руки на его плечи. Так она делала всегда, когда ей становилось невмочь сдерживать чувства. Взгляды их встретились.

- Коля, ты меня любишь?

Николай молчал.

- Любишь все так же?

Молча Николай продолжал смотреть ей в глаза.

Это молчание и пристальный взгляд, в котором, как ей показалось, затаились и любовь, и тоска, отмело все печальные думы. Наташа вся точно преобразилась. В одну минуту к ней вернулась ее восторженная радость, которой она кипела перед тем, как Николай прочитал письмо.

- Коля, милый, если б ты знал, как я сейчас счастлива. Как я завидую поэтам. Так и хочется говорить стихами! Смотри, Наташа порывисто повернула голову, вон Кремль. Вон купол нашего университета! Даже Каменный мост виден отсюда. Помнишь последнюю встречу на нем?

- Я помню каждую нашу встречу. Даже школьные. Могу наизусть повторить все, что ты говорила восемь лет назад.

- Коля, потуши свет. Посмотрим на Москву из темноты.

Николай потушил. Теперь город выглядел еще красивей. Он полыхал заревами световых реклам, переливался волнами разноцветных огней и казался бесконечным. Плечом к плечу они стояли у каменных перил балкона и молчали.

А цепи огней, то плавно поднимаясь, то круто опускаясь, обозначая контур земного рельефа и высоту зданий, убегали к горизонту и, образуя в ночном небе своим мягким отсветом подобие голубого сияния, тонули вдали. Вся жизнь и дыхание многомиллионного города, как в магическом кристалле, отражалась в огнях. Огни зеленые, огни красные, огни желтые, просто огни... Они мерцали, плыли, дразнили, манили...

- Коля, - заговорила Наташа первой, - у тебя бывали такие минуты, когда большего, лучшего ничего не хочется, когда даже страшно подумать, что в твоей жизни может хоть что-нибудь измениться?

- Бывали.

- Часто?

- Не очень.

- А сейчас?

- Не знаю...

- А у меня это сейчас. Пусть будет так вечно! Красиво и ты рядом.

Наташа повернулась к Николаю и снова положила ему на плечи руки.

- Нагнись, я тебе что-то скажу, - прошептала она.

Николай слегка склонил голову. Наташа прикоснулась губами к его щеке и также шепотом, стыдливо проговорила:

- Если у нас будет сын, он обязательно станет таким, как ты. Я так хочу.

Николай хотел ответить, но промолчал и только мягко отстранил ее руки.

Его минутное замешательство и растерянность не ускользнули от Наташи, но истолковала она их по-своему.

Желая доказать, как она любит Николая, Наташа подошла к телефону и позвонила матери, что ночевать домой не придет.

Этот разговор Николай слышал. Он вошел в комнату и включил свет.

- Наташа, не нужно, ты должна пойти домой, - сказал он виновато и впервые заметил у нее под глазами мелкую сетку морщинок. Раньше их не было.

- Почему? - Глаза Наташи округлились, в них застыло неясное предчувствие большой беды, которая уже чем-то дала знать о своем приходе. В какой-то миг она прочла во взгляде Николая совсем незнакомый ей холодок и страх. Это было выражение глаз человека, который скорее может пожалеть, чем полюбить. - Я люблю тебя! Я хочу быть всегда с тобой. Все эти три года я была верна тебе...

- Уже поздно... - голос Николая прозвучал отчужденно.

- Как поздно? Ты о чем говоришь?

- Об этом лучше после, а сейчас я провожу тебя...

- Нет, ты об этом скажешь сейчас. Ты не имеешь, права молчать, - с дрожью в голосе проговорила Наташа.

Николай достал папиросу, долго мял ее пальцами. Закурил.

- Я женат! - сказал он внезапно. Сказал сухо, резко, точно, размахнувшись со всего плеча, расколол огромным колуном сухое осиновое полено. - Ты знаешь, что я любил тебя. И знаешь, как любил! Как бы мы были счастливы, если бы захотела ты. Впрочем, что говорить об этом сейчас, когда уже все решено...

В комнате повисла гнетущая тишина.

- Зачем же ты тогда пришел? - Наташа, как слепая, ощупала спинку стула и, не сводя глаз с одной точки, бессильно опустилась на него.

- Лена написала, что ты больна, а больных друзей навещают.

"Женат", - губы Наташи дрогнули в кривой и горькой усмешке.

Николай испытывал потребность рассказать все, чтобы раз и навсегда разрубить то, что для Наташи было узлом, связывающим их судьбы. Он знал, что это жестоко, особенно после такой трогательной встречи, но это было необходимо. Избегая ее взгляда, он начал:

- Это произошло совсем случайно, восемь месяцев назад. Был обычный морозный вечер. Правда, потом он для меня стал необычным. Я пошел на каток. На наш с тобой каток. Помнишь его? После твоего отъезда я два года ни с кем не встречался. Не скажу, чтоб возненавидел женщин только за то, что ты ушла от меня. Нет, я просто слишком сильно тебя любил, чтоб забыть все так скоро. Мне было трудно найти нового друга. Но я чувствовал, что начинаю задыхаться в своем одиночестве. Быть в двадцать семь лет одному и не видеть рядом близкого человека - это очень горько. Но я уклонился... - Николай вынул папиросу и взглянул на Наташу. Она сидела не шелохнувшись с пепельно-серым лицом и пересохшими губами. - В этот январский вечер мой тренер поручил мне обучить фигурному катанию одну студентку. Ее звали, как и тебя, Наташей. Только я с первого вечера стал называть ее Наталкой, она из Полтавы. Ученицей она оказалась способной. Я даже поражался, как тонко она чувствовала мое малейшее движение. Мы стали встречаться позднее. Многие находили, что она красивая. Мне это нисколько не льстило. В ней я хотел видеть не только внешнюю красоту, но и душу. Я искал в ней товарища. А потом? А потом она помогла мне забывать то, что один я был не в силах. Она из простой крестьянской семьи. Ей двадцать лет, она учится на третьем курсе медицинского института. Она умеет петь украинские песни, готовить полтавские вареники и любит меня. О том, как она может любить, - знаем только мы. Ранней весной мы поженились. А сейчас ждем ребенка.

Николай замолк. Вспомнилось письмо Лены. После некоторой паузы он продолжал:

- Мне тяжело, Наташенька, обо всем этом говорить тебе, но я не хочу лгать, с Наталкой я счастлив.

- Что ж, я рада за тебя, - сказала Наташа, и собственный голос ей показался чужим, идущим откуда-то из-за спины.

Николай ничего не ответил.

Тревожно посмотрев на часы, Наташа встала и медленно вышла из комнаты. Через несколько минут она появилась снова, переодетая в еще не просохшее платье. Ей хотелось сказать на прощанье что-то особенное, большое, то, что могло б сохраниться в его памяти навсегда. В эту минуту Николаю было тяжело смотреть на ее скорбное и убитое горем лицо.

- Коля, - ласково и печально проговорила Наташа, - ты ни в чем не виноват передо мной. Но знай, что я люблю тебя. Любила всегда, любила одного и вряд ли кого смогу...

Говорить дальше она не могла, мешали слезы. Но, сделав последние усилия, она продолжала:

- Я хочу, чтоб ты был счастлив всегда. Только прошу тебя, не думай обо мне плохо...

Устало повернувшись, Наташа пошла к выходу, но в дверях задержалась: никак не могла открыть английский замок. Ее руки дрожали, пальцы судорожно жали металлический рычажок в противоположную сторону.

Николай подошел и открыл дверь. Он сделал это слегка наклонившись. Прядь его волос коснулась лица Наташи.

Дверь была открыта, но Наташа не уходила. Дрогнуло что-то и в Николае. Дрогнуло и замерло. Что-то в нем точно опустилось и запеклось больным и горячим сгустком. Он видел только две большие светлые слезы скатившиеся по ее щекам.

Наташа с тихим стоном обвила его шею руками. Поцелуй был долгим, прощальным.

- Не провожай меня, Коля. Мне так легче.

Николай долго стоял один. Ему вдруг стало страшно, что Наташа заслоняла собой его жену, его Наталку. Всеми силами он старался подавить в себе это чувство, старался думать только о жене, о ребенке, который уже бьется под ее сердцем. "Нет, нет, милая, это минутная слабость, она сейчас пройдет. Я верен тебе, я люблю тебя. Ты у меня одна, одна-единственная. Только ты можешь так любить" - говорил он сам с собой.

Он подошел к письменному столу и взял в руки фотографию Наталки. Высунув язык, она по-ребячьи дразнила его. Два месяца назад за городом, на лесной поляне они играли в салки. Быстрая и неуловимая, Наталка измучила Николая. Когда он сел на пенек, притворившись, что больше не собирается ловить ее, она боязливо подошла к нему шагов на пять и высунула язык: "Э-э, э-э, не догнать, не догнать!" Тут он ее и сфотографировал. Но даже и в этой смешной мимике ее лицо было для него таким милым, таким родным, как будто они прожили всю жизнь и жить друг без друга не смогут.

Длинные, необычного тона телефонные звонки испугали Николая. Он не сразу понял, что это сигнал для междугородных разговоров. К телефону подошел с внутренней дрожью.

"Товарищ Захаров, вас вызывает Полтава", - послышался из трубки полусонный голос телефонистки.

"Полтава!.. Наталка, милая, как ты вовремя". - Николай начал дуть в трубку, словно от этого Наталка могла быстрее заговорить.

И Наталка заговорила. Она говорила, что ждет не дождется его в отпуск, наказывала, чтоб он привез побольше сахару на варенье, просила, чтоб перед отъездом не забыл хорошенько смазать коньки...

Выждав паузу, Николай прокричал в трубку:

- А как он?

- Кто "он"? - нарочно переспросила Наталка, словно не понимая, что "он" это был тот, кому они уже давно придумали имя.

- Егорушка.

- Бьёт ножкой, - ответила Наталка и тут же капризно добавила: - Весь в тебя, такой же неспокойный...

Все тот же полусонный, безразличный к чужим радостям и бедам, голос телефонистки, похожий на звуки хлопающего на ветру полуоторванного с крыши листа железа, обрезал разговор на самом волнующем месте.

Последние слова Наталки были: "Жду тебя, приезжай быстрей..."

После резкого щелчка из трубки понеслись неприятные короткие гудки.

Николай облегченно вздохнул полной грудью.

- Бьёт ножкой... Сын!.. Егорушка...

21

Наташа шла по пыльному неасфальтированному переулку, какие нередко еще можно встретить в Москве, свернув с широкой и благоустроенной улицы. Она даже не заметила, как очутилась здесь.

Начинался дождь. Первые капли его были крупные, редкие... Как мышата в мякину, они ныряли в теплую, серую пыль, оставляя за собой неглубокие воронки. Ныряли бесшумно, бесследно поглощаемые разогретой за день удушливой массой. Яснолобые камни мостовой, здесь и там темнели чернильными кляксами от расплывшихся капель.

Было около полуночи. Наташа шла, забыв о времена. Как и три года назад, в последнюю встречу с Николаем, слезы текли по ее щекам, перемешивались с дождем. Плакала она беззвучно, как только плачут от большого, безысходного горя. Сколько она прошла, сколько еще осталось идти, - теперь ей было все равно.

Дождь усиливался. Запоздалые прохожие раскрывали зонты, забивались под арки домов, ныряли в подъезды... А Наташа все шла и шла в своем легком тоненьком платье, ни на что не обращая внимания. Спелые, теплые капли дождя теперь уже не ныряли под ноги, бесследно пожираемые зноем сухости. В поединке с пепельной пылью они выходили победителями. Теперь это была уже не пыль, а земля. Посеревшая и пересохшая от дневной жары она жадно впитывала живительную дождевую влагу. Вот она пьет, пьет, пьет... И, кажется, никак не может напиться.

- Солнце, воздух и вода нам полезны!.. - речитативом, насмешливо пробасил кто-то из подъезда, в темноте которого плавал огонек папиросы.

Наташа не повернулась на голос. Она его даже не слышала.

В следующую минуту тог же хрипловатый бас послал ей вдогонку:

- Помогает нам всегда от всех болезней!.. - Пропел и захохотал нехорошим, с дребезгом, смехом.

Наташа по-прежнему ничего не слышала. Что ей до того, какими удивленными глазами смотрели на нее прохожие? Промокшая до нитки, она плелась тихо, словно только что выписалась из больницы. Не дойдя квартала до дома, она вдруг остановилась. Из распахнутого окна первого этажа доносилась музыка. Там, в комнате, было весело. Там танцевали и пели. И, как крутые, с оттяжкой, удары ременного кнута по обнаженной спине, из окон плыли слова забытого "Милицейского вальса":

...Ну, а если случится - другой

Снимет с кос ее шелковый бант...

Спи, Москва, сбережет твой покой

Милицейский сержант.

1953-1956 гг.

Москва.