Сериал как искусство. Лекции-путеводитель

Смотреть кино, а тем более сериалы любят все. Кажется, нет ничего проще. Смотри и получай удовольствие. При этом почти все уверены, что понять любой фильм может каждый. Сериал же, вообще, представляется чем-то бытовым. Мы смотрим его на диване, за столом и так далее. Чтобы посмотреть сериал, не надо даже вставать с дивана, одеваться и идти в кинотеатр. Кажется, что здесь и понимать-то нечего. Ведь каждый понимает, что такое фотография. А кино, как и сериал, по своей природе соблазняет нас на такую простоту восприятия, возникнув в далеком 1895 году как ожившая фотография: тогда братья Люмьер сняли и показали в парижском кафе, как приезжает поезд на станцию. Говорят, что этот аттракцион вызвал шок у зрителей, и поэтому еще много десятилетий кинематограф был желанным гостем на всех балаганах и ярмарках. Поначалу это казалось очень далеким от искусства. Так, игрушка для «тупой, бессмысленной толпы». То есть приблизительно то же самое, что собой являет сейчас мейнстрим прославленного Голливуда, ориентированного в основном на подростковую аудиторию. Мне могут возразить и сказать, что голливудские блокбастеры смотрят с удовольствием и взрослые дяди и тети. А кто вам сказал, что они действительно взрослые? Возраст – явление психологическое, и каждый человек живет в том возрасте, в котором ему наиболее комфортно. Я, например, знаю парочку старцев, которые так и застряли где-то в своем детстве. Смотря голливудский блокбастер, мы отправляем свою голову в отпуск, мы развлекаемся, как когда-то наши предки на ярмарке, когда они глядели какого-нибудь «Политого поливальщика» и хохотали при этом над его неумелым обращением со шлангом. Тогда не было никаких спецэффектов, без которых нам сейчас трудно представить себе успешную в коммерческом плане ленту. Наши требования возросли, наши представления о развлечении усложнились. Кино, вообще, весьма быстро устаревает, и то, что смотрели всего десятилетие назад, сейчас уже кажется анахронизмом. Сидя в кинозале и наслаждаясь очередным блокбастером, мы даже и представить себе не можем, какой сложнейший путь, какую эволюцию совершил язык кино за последние сто лет. А зачем это нам надо знать? Мы ведь всего лишь потребители. И что изменится от того, что нам расскажут, как это сделано, и какую эволюцию совершил язык кино? Вопрос весьма разумный. Смотри и жуй попкорн. Правда, есть небольшая опасность, что таким образом ты можешь сжевать и собственные мозги. У меня есть один знакомый молодой человек. Он, не отрываясь от своего планшетника, постоянно что-то смотрит и считает, что без спецэффектов кино просто не существует. Скажу честно, глупее человека я не встречал в своей жизни. И такое восприятие того, что вы смотрите – это прямой путь к идиотии. Вот и причина, по которой я взялся за эту книгу: не дать людям поглупеть в массовом порядке, потому что, чтобы понимать кино или тот или иной сериал, нам надо представлять себе, на каком языке разговаривает с нами этот вид искусства. И если человек общается с вами на непонятном языке, то вряд ли ваше общение будет продуктивным. Но почему простая и бездумная насмотренность не столько полезна, сколько вредна нам? Дело в том, что в кинообразе непосредственно отсутствует Логос. То есть Слово, а именно на уровне слов и существует наша мысль. Посмотрите сами. Как убога речь какого-нибудь тупицы. Как он думает, так и говорит, чаще всего используя слова-паразиты или пошлые речевые кальки, которые и не слова вовсе, а их молчаливая замена. Посмотрите, как сейчас модно покупать поздравительные открытки с готовыми слоганами? У человека нет слов, чтобы поздравить родственника, и он делегирует эту функцию другому, некоему компьютерному анониму. Представляете себе ситуацию, что вы живете вместе со стариком-родителем и даже не заходите к нему в комнату, но зато у дверей вы повесили плакат: «Чти отца своего!» Ведь это напоминает безумие, не правда ли? Вот чтобы не скатиться окончательно в подобное безумие, нам и надо обращаться к Логосу, то есть к Слову, и уметь именно словами объяснять свои впечатления. И тогда мы неизбежно откроем для себя всю нерастраченную мощь кинематографа, и вместо того, чтобы делать нас дураками, он будет делать из нас библейских мудрецов, наполняя нашу жизнь смыслами и открывая нам перспективы, страшно сказать, бессмертия. У некогда ожившей фотографии откроется неожиданно второй, третий и другие планы, которые погрузят нас в бесконечные смыслы. Как сказал поэт? «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать», а без мысли и страдания нам грозят только обмороки от здоровья.

Современный зритель разучился смотреть фильмы высокого уровня, такие как фильмы Тарковского, Германа, Пазолини, Феллини-классику, которая заставляет думать. Все, что является арт-хаусом, становится ругательным и непонятным.

Раньше разделения на арт-хаус и не арт-хаус не существовало. Большое кино влияло на массы и обогащало зрителя. Сейчас фильм становится развлечением. Многое объясняется тем, что фильм-развлечение никак не затрагивает нас на глубинном уровне. Мы в массе своей обыватели, потребители, мы боимся о чем бы то ни было думать всерьез, ибо, как сказал мудрец: «Во многой мудрости великие печали, и кто умножает мудрость, тот умножает скорбь». А у нас на дворе сейчас время веселенькое, и скорбь нам противопоказана. Мы все делаем сейчас как бы понарошку, а все печальное пытаемся выбросить из нашей жизни. Над нами царит протестантская концепция Успеха, а Успех сам по себе предполагает бесконечную Радость и Счастье, где нет место Скорби. Но не будем о философии.

Если убрать развлекательную составляющую кино, а эта составляющая, безусловно, присутствует, то вспоминаем мы лишь те фильмы, которые оставили у нас в душе эмоциональный след. Это достигается лишь с помощью художественного образа, и других вариантов здесь просто не существует. Есть образ – и картина «цепляет», нет – и мы ее благополучно забываем почти сразу после просмотра. Ну поди вспомни, что там было в каком-нибудь шедевре под названием «Снеговик-убийца 2». Мимоходом замечу, что был еще номер первый и, скорее всего, выйдет и третий вариант подобной саги. Короче: «Автоботы! Вперед!» Для знатоков штучка, конечно. Но детям Печали и Грусти важнее ведь не ржать над происходящим, умирая от коликов. Мимоходом напомню один из романов Виктора Астафьева, «Печальный детектив», кажется, в котором он описал случай, как подвыпившая веселая толпа на кладбище забыла даже зарыть своего покойника, и бедолага еще несколько суток мок под дождем (сюжет для какого-нибудь развлекательного телешоу из разряда «Уральские пельмени» с лицами искренних имбецилов). Так вот, детям Печали и Грусти важна серьезность, потому что они, столь любимые мною дети Печали и Грусти, понимают, что есть и «другая жизнь», жизнь Души, а не только жизнь бренного и сытого Тела, рвущегося всеми правдами и неправдами к Успеху и бесконечной ржачке в стиле «Камеди-клаб». Итак, образы! Но как они создаются?

Как они появляются в кино? Кажется, они создаются из ничего: камера, игра актеров, монтаж… Но начнем с самого начала, с первоэлемента этой Вселенной под названием Кино. Любой фильм – это игра света и отбрасываемой им тени. Вот, в принципе, и все. Но так создается кадр, фотографическая основа киноповествования. Кадр – вот первоэлемент любого кино, он стремится к максимальной насыщенности с точки зрения информации. Уже здесь рождается мысль, эта Великая Мать Печали и Скорби, эта обитель для всех детей Грусти. И это сфера оператора. История кинематографа знает имена великих операторов. Их работа, в идеале, заключается в том, чтобы превратиться в некое всевидящее божественное око. Великий оператор – это именно Глаз божий. Он видит все, он проникает всюду, он делится с вами своим божественным видением. Как я люблю этих молчаливых людей! Известно, что в жизни они мало говорят и много пьют. Видно, заглядывая каждый раз за кулисы нашего бытия, эти люди становятся буквально одержимы Вселенской Скорбью, как Веня Ерофеев в своем романе «Москва-Петушки». Честь и Слава этим молчунам, ибо сказано: «Тот, кто увидел Бога, – умрет!» Оператор стремится возвысить вашу душу одним точным ударом, одним мазком, как в картинах Брейгеля или Босха, когда точно выверенным ударом кисти мелкие фигуры заднего плана становятся необычайно выразительными, и создается потрясающая панорама космической драмы под названием «Человеческая комедия». Оператору, и только ему, дано видеть на съемочной площадке. Известно, какого высокого мнения о своем операторе был Ингмар Бергман, режиссер, чье творчество без преувеличения было направлено только к одной цели: запечатлеть присутствие Бога на экране. И на мой непросвещенный взгляд, ему это удалось в полной мере. Но не будем забывать, что первым Бога увидел все-таки оператор и затем показал его Бергману. А разве бесподобный Урусевский не показал вам, как отлетает в небытие душа убитого на войне героя Баталова в знаменитой ленте «Летят журавли»? И на фестивале в Каннах все аплодировали стоя, аплодировали, по сути дела, одному лишь кадру, но какому! Баталов потом вспоминал, как мучился Урусевский с этим эпизодом, на какие опасные эксперименты шел. Ведь это сейчас функция элементарного наложения одного кадра на другой присутствует в любом продвинутом лэптопе и подобное может повторить любой первокурсник ВГИКа. А что за операторы работали со Стэнли Кубриком над картиной «Одиссея 2001-го года»!? Они ведь создавали совершенно новую реальность, реальность, которой в 1968 году просто и существовать не могло, это была наша с вами современная реальность, реальность продвинутого Хай-тека. Не случайно Стив Джобс, вдохновленный когда-то этой картиной, предложил форму 4-го iPhone, взяв эту форму из фильма 1968-го года. И по всему миру поплыл знаменитый Черный монолит Стэнли Кубрика, придуманный режиссером вместе с его великими операторами. Эти бесподобные ребята признавались как-то, что им чуть-чуть не хватило времени для того, чтобы создать само Совершенство, потому что Бог Совершенен. Неслучайно до сих пор не утихают споры: слетали американцы на Луну или нет? Многим это представляется, как гениальный голливудский кинопроект, снятый в стиле документалистики. Действительно, если операторам Кубрика удалось создать несуществующую эстетику Хай-тека, то почему бы им не создать видимость реального полета на соседнюю планету и тем самым утереть нос русским в общей космической гонке? Все уже отмечали, что на лунных кадрах хроники американский флаг гордо трепещется на ветру, в то время, как на Луне нет атмосферы, и, значит, ветров там тоже нет. Может быть, это было скрытое послание какого-нибудь операторского гения? Как знать?

Любой кадр должен быть выстроен. Речь идет о внутрикадровом монтаже или о композиции кадра, наподобие композиции полотен великих художников. Кинематограф, в этом смысле, словно вбирает в себя традиции классической живописи. Если нет выразительной картинки, то нет и кино. Оно, прежде всего, показывает, а затем уже говорит. Вспомним, что несколько десятилетий кино было безмолвным, но при этом сам Лев Толстой назвал кинематограф «великим немым». Значит, звук и слово в кино появились позже. Значит, Эйзенштейн, Гриффит, Мурнау, Дрейер и многие другие гении могли обходиться не только без звука, но и без цвета. Несколько лет назад «Оскар» получила лента «Артист», которая была снята в стилистике черно-белого немого кино. И это в современную-то эпоху! О чем говорит подобный факт? О том, что для кино важнее всего изображение, картинка, а затем уже все остальное. Уметь видеть кино означает лишь одно: уметь считывать кадр во всей его глубине. Это как в художественной галерее: можно надеть спортивную обувь и обежать все разом, а можно у одной-двух картин провести весь день, погружаясь в бесконечный гипертекст, созданный художником, и тем самым вступая с ним, с художником, то есть, в непосредственный диалог. Великий Михаил Ромм сказал как-то своим ученикам, среди которых были Тарковский и Шукшин: «Надо снимать фильм так, чтобы весь его смысл был выражен в одном, самом удачном кадре».

Как организовано само повествование? Ведь перед нами не просто фотография, а фотография движущаяся. Здесь начинается сфера монтажа. Монтаж и есть основа киноповествования. С его помощью режиссер нам рассказывает какие-то увлекающие нас истории, становится нашим собеседником. Монтаж привносит, что называется, божественную динамику. В том и сила великих режиссеров, что они могут заставить играть актеров так, как нужно, камеру снимать так, как им нужно, и соединить это все таким образом, то есть смонтировать, что в результате появится шедевр. И картина, которая строится по принципу простого параллельного монтажа, создает совсем не простую историю. Она дает ассоциации с Библией и общемировыми проблемами. Если речь зашла о монтаже, об этом, по выражению Эйзенштейна «параде аттракционов», то их в языке кино существует несколько видов.

Первый – это так называемый внутрикадровый монтаж или композиция кадра. Этот монтаж взят кинематографом из классической живописи. Принцип прост: почему знатоки могут подолгу и весьма содержательно объяснять вам смысл той или иной картины? Потому что они умеют эту картину увидеть в смысловой динамике, т. е. умеют считать ее как текст с обязательным наличием конфликта и скрытого сюжета.

Второй тип монтажа – это монтаж параллельный, очень близкий к простой фабульности, ко всем понятной событийности. Событийность и есть то, в основном, главное, что и привлекает в кино даже самого неискушенного зрителя. Но научиться выстраивать простую событийную канву кинематограф научился не сразу. Это первыми придумали американский режиссер Гриффит и русский Кулешов (знаменитый эксперимент Кулешова с актером Мозжухиным).

Третий тип монтажа – это монтаж ассоциативный. Он был впервые предложен испанским режиссером Бунюэлем совместно с Сальвадором Дали в их совместной картине «Андалузский пес», которую сейчас анализируют во всех киношколах мира. Этот тип монтажа называют еще поэтическим.

Четвертый важный элемент киноязыка был предложен великим американским режиссером Орсоном Уэллсом в его выдающейся картине «Гражданин Кейн». Здесь удалось соединить в рамках одного повествования и параллельный, т. е. исключительно событийный монтаж, и монтаж ассоциативный, или поэтический, что открыло невероятные перспективы для развития будущего великого кино: Бергман, Кубрик, Феллини, Пазолини, Тарковский, Годар, Трюффо, Ален Рене и многие другие. Неслучайно мэтры французской «новой волны» называли кинематограф Уэллса «папино кино». Они признавали отцовство этого гения, вдохновившего их на самые смелые художественные эксперименты.

Пятым видом монтажа является монтаж звука и изображения. В кинопроизводстве это еще называется «пост-продакшн». Звук возник не сразу и был поначалу очень примитивен, но в дальнейшем, с развитием технического прогресса, звук самым невероятным образом, как позднее и цвет, стал неотъемлемой частью киноповествования. Здесь нужно сказать, что кинематограф неслучайно возник именно накануне XX века, века технического прогресса. Кинематограф не мыслим без техники, и новые открытия привносят свои изменения, может быть, не всегда благостные, но все-таки изменения в природу киноповествования. Так, не изобрети инженеры чувствительной пленки, и не имели бы мы потрясающих кадров ночного Парижа в фильме Трюффо «400 ударов», а успех «Одиссеи» Кубрика всем был обязан технике, разработанной к этому времени в американской космической программе, готовящейся к высадке на Луну.

Кинематограф – явление синкретическое: в нем многое взято из литературы, живописи, скульптуры и, конечно, музыки. На уровне развития современной звукозаписи некоторые специалисты даже склонны считать, что природа кино необычайно близка симфонизму и приводят в пример великую картину Ф. Феллини «И корабль плывет».

Любой хороший фильм – это не следование ожившей фотографии, а слом, показ новой проекции этой же фотографии, вскрытие невидимых и мощных значений, которые могут буквально растворяться в группе человеческих тел, предметов, в тех или иных деталях появившегося на экране пейзажа. Это и есть высшая задача режиссера, это и есть кино. Наличие сюжета, гениальная игра актеров и великолепная драматургия не делают еще настоящее кино. Необходимо наделить кадр метафорическим содержанием, начать с самого первоэлемента киноязыка. Ю.М. Лотман считал, что именно кадр является эквивалентом Слова, и если речь идет о великом режиссере, то это Слово-Кадр превращается в божественный Глагол. Кино рождается тогда, когда вы начинаете понимать, что вам передают нечто большее, чем простую картинку или простую историю, когда у вас в голове начинается скрытый процесс смыслообразования.

За не сложным, казалось бы, эпизодом из фильма Бергмана «Вечер шутов», когда вам показывают, как муж, актер бродячего цирка-шапито, в дурацком костюме бежит спасать от позора свою больную, сумасшедшую жену, вы начинаете вдруг видеть другую сцену: перед вашим внутренним взором разворачивается рассказ про изгнание из рая Дюрера. Не случайно Бергман будет просить своего оператора с помощью игры света и тени вызвать у вас ассоциации с известным полотном. И в результате на фоне обычного фотографического изображения появляется полотно на библейский сюжет. Это принцип средневекового палимпсеста, когда из экономии пергамента невежественные и полуграмотные монахи старый языческий текст срезали острым ножом и писали на нем текст библейский, но следы языческого прошлого в виде не до конца затертых букв все равно давали знать о себе. В кинематографе – это прием наложения кадров, что прекрасно использовал Урусевский в одном из эпизодов фильма «Летят журавли». В фильме Бергмана нет прямого наложения кадров, как у Урусевского, но оно все равно существует, но существует скрыто, и если вас по какой-то причине задел этот эпизод, то вы сами начнете проглядывать своим внутренним взором скрытый смысл кадра. И теперь в фильме Бергмана лично для вас каждый шаг босых ног несчастного мужа-шута, шаг по острым камням, подчеркиваю, по острым, разрывающим вашу собственную плоть, будет наделен особым акцентом. Эта боль скворчонком начнет биться у вас в районе виска, это вы спасаете свою любимую женщину от позора, принимая в шутовском наряде весь позор на себя, это только вас двоих будут публично изгонять из рая самодовольного большинства. И только вы одни будете знать, что вас свело вместе, а толпе этого никогда не понять, потому что, по Бергману, Бергману-протестанту, человек обречен на тотальное одиночество, и Бог, сам Бог, молчит и не говорит с вами. Перед вами во всю свою мощь предстанет картина зрительно воплощенного человеческого страдания и одиночества, и страдание это буквально у вас на глазах начнет достигать библейского смысла. Вот он процесс «заражения» искусством, о котором в свое время писал еще Лев Толстой в статье «Что такое искусство?»

Когда мы говорим о кадре, да еще таком насыщенном, как у Бергмана, то невольно обращаемся к опыту классической живописи. На малом пространстве застывшей картины великие мастера прошлого умели с необычайным искусством включить наш процесс внутреннего смыслообразования, то есть, по Толстому, «заразить» нас своим полотном. Кадр, наверное, самый архаический элемент во всей структуре киноязыка. Он, кадр, наследие многовековой классики. Не случайно многие великие режиссеры были прекрасными художниками, которые прекрасно разбирались в истории мировой живописи. Загляните в собрание сочинений того же Эйзенштейна и посмотрите, как он блестяще, с точки зрения композиции кадра, разбирает знаменитый портрет Ермоловой кисти Серова. Если кино в техническом отношении – это оптика, а зеркало тоже имеет непосредственное отношение к этой части физики, то в связи с этим неплохо было бы посмотреть, как в истории мировой живописи у разных мастеров «обыгрывалось» зеркало, можно сказать, то, без чего кинематограф просто не мыслим. Получается такой своеобразный диалог через века живописи и искусства будущего.

На ум сразу приходит знаменитый шедевр ван Эйка «Чета Арнольфини».

Внешне, при первом просмотре, перед нами ни что иное, как самая обычная цветная брачная фотография. Сколько таких фотографий вы найдете в различных семейных альбомах. Их делают беспрерывным потоком в любом ЗАГСе. Кстати, жених очень похож на нашего нынешнего президента. Невольно поверишь в переселение душ. Но сейчас не об этом. Чтобы проникнуть за этот внешний, так называемый фотографический слой картины, и абстрагироваться от всех современных аллюзий вплоть до конкретных совпадений, нам надо начать, что называется, блуждать по этому полотну, надо начать с его раскадровки, именно так это и называется на профессиональном языке. Раскадровкой и предлагает заняться Эйзенштейн, когда пытается понять искусство Серова в случае с портретом великой актрисы Ермоловой. Но это понятие означает лишь то, что вы один крупный кадр, саму картину, начнете делить на определенное количество разных других условных кадров по принципу различных планов операторской съемки. А таких планов всего три – это Крупный, Средний и Общий. Условно говоря, Общий дает нам полную панораму, в которой фигура человека не доминирует, а расположена на фоне какого-нибудь пейзажа или интерьера, Средний план предполагает изображение человека в полный рост, а Крупный – лишь лицо, отдельные части лица, например, глаза или рот, ступня, ладонь, иными словами, человеческое тело, словно, расчленяется, демонтируется для детального показа, или же вам изображают какой-то один предмет и таким образом акцентируют на нем зрительское внимание. Но зритель, по законам семиотики кино, еще и читатель, поэтому, что такое крупный план, можно прекрасно продемонстрировать на примере классической поэзии. Помните, в «Медном всаднике» Пушкина мы читаем приблизительное описание знаменитого памятника Фальконе:

Обратите внимание на эту самую железную узду, символ российского самодержавия и жестокого правления Петра. Поэт специально обращает ваше внимание на эту деталь, которую как хороший оператор при съемке представляет вам крупным планом. Железная узда у Пушкина в данном случае – это пример классической метафоры. Метафора в переводе с греческого означает перенос, перевоз чего-либо. В данном случае речь идет о переносе смысла с внешнего, конкретного, в область ваших ассоциаций. Обращаясь к ним, поэт и «включает» механизм «заражения», о котором писал еще Толстой. Чтобы воспринимать искусство, от человека требуется одно, его личный богатый ассоциативный ряд, основанный на различных эстетических впечатлениях. В противном случае останется только «Автоботы! Вперед!» и кино для инфантильных идиотов всех возрастов.

Чтобы суметь понять хорошее кино, надо многое посмотреть, многое почитать, многое послушать, то есть, как говорят ученые, надо обогатить свой Тезаурус – библиотеку, которая существует лишь в вашей психологии, библиотеку наиболее ярких эстетических впечатлений, и желательно, чтобы в этой библиотеке в разделе Музыка не было бесподобного Стаса Михайлова и других ему подобных. Нет, конечно, он все равно туда пролезет и, заметим, без мыла даже, и в кино этот факт можно тоже использовать как бытовой фон, не более, как жужжание комара в жаркий полдень, но желательно, чтобы он в вашем Тезаурусе не заглушил бедолагу и неудачника Моцарта или Баха, к примеру, или Бетховена. Замечу, этих трех старичков чаще всего любят кинематографисты использовать в своих саундтреках. Бах вдохновил Кубрика на создание такого шедевра, как «Заводной апельсин», а «Сарабанда» Генделя стала своеобразным лейтмотивом в его картине «Барри Линдон». Вальс Штрауса «Голубые волны» на своих бесподобных аккордах буквально поднял на космическую высоту многотонные летательные аппараты в великой «Одиссее 2001 года». Правда, аппараты все были из пластмассы, сделанные на специальной фабрике, и практически ничего не весили, а космос заменила небольшая по площади студия, обтянутая черной материей, но ведь главное результат. Известно, что могучий Кинг-Конг был всего 150 сантиметров росту. Ведь еще Пикассо сказал: «Искусство – это большая ложь, помогающая понять правду жизни». Но об этом у нас еще будет время поговорить в дальнейшем, когда мы займемся последней формой монтажа, соединяющего в единое целое звук и изображение.

Вернемся к «Чете Арнольфини», к нашей семейной парочке. Даже представить себе трудно, сколько книг было написано по поводу этого шедевра! Сколько скрытых смыслов, как в упомянутом мной палимпсесте, проступало под пристальным взглядов истинных любителей искусства наружу!

Директор одного из центральных столичных музеев сказал как-то, что ему бывает иногда жаль обывателя, который случайно попадает в какую-нибудь знаменитую пинакотеку. Скрытая мощнейшая энергия шедевров обрушивается на него подобно мощному электрическому разряду. Вынести это неподготовленному человеку почти невозможно, и он под влиянием механизма психологической защиты начинает произносить пошлости или делает дурацкие селфи на фоне «Джоконды» в самом центре Лувра и никуда больше не идет, мол, я улыбаюсь все равно лучше, чем эта дура на портрете. Она давно мертвая, а я живехонькая и молодая, и еще надо успеть на Outlet пошопиться. А зачем мозг-то выносить, а? Я знавал одного недалекого богача, который мог видеть все шедевры мира – деньги позволяли, но он предпочитал гонять на дорогих мотоциклах, а про картинки говаривал, что он их терпеть не может. Вполне закономерная реакция защиты. И каждый человек стоит перед этим выбором: принять искусство, открыть свою душу этому потрясению, этому мощному электрическому разряду, или сесть на дорогую моциклетку и укатить куда подальше. Короче, «Автоботы! Вперед!» Гениальная по своей выразительности и глупости фраза, согласитесь? Но почему человеку так хочется превратиться в свинью перед очередным шедевром? Все очень просто: глядя на бессмертное произведение искусства, обыватель не только на подсознательном уровне буквально раздавлен его энергетикой, ему еще вполне ясно становится, что пройдет очень короткое время, и он исчезнет, исчезнет без следа с этой развеселой сцены жизни, и ничего после него не останется. Шедевр, что называется, глаза колет. А каждый, даже самый глупый, даже самый неразвитый в духовном плане человек все равно буквально одержим онтологическим страхом Смерти. И шедевры своим бессмертием этот страх в нем, обывателе, лишь провоцируют. Ну, посудите сами, кому нужна такая дрянь!

Итак, «Чета Арнольфини» Яна ван Эйка. Казалось бы, что за сюжет? Что проще – мужчина и женщина в интерьере? Стоят. Все замерло. От картины веет покоем и миром. Остановилось мгновение. Ничто не меняется – и взгляд зрителя, скользя по изображению, то и дело замирает, отмечая подробности парного портрета. А подробности начинают вызывать вопросы за вопросами. Начнем с Арнольфини. Бледное лицо с еле заметными бровями. Мужчина узкоплеч, явно не атлет… Фамилия итальянская. Значит, это купец эпохи Возрождения. Он прибыл в Голландию из страны, где родилось Возрождение! На плечах – меховая накидка. Это в теплый-то день надеть на себя столько меха! Но надели все это явно не из-за холода. Такой мех стоит целое состояние. Одежда подчеркивает социальный статус жениха. Он очень богат. Художника специально попросили, чтобы мех был прописан с особой тщательностью. Наверное, никого из заказчиков не интересовало искусство, всем была важна проза жизни. Это должна была быть простая фиксация брачного контракта, свершающегося прямо в доме. Что значит жест мужчины – эта раскрытая к зрителю правая рука – приветствие или клятва? Полунаклон головы юной женщины да еще раскрытая кисть руки, доверчиво вложенная в руку мужчины, рождает в душе зрителя трогательное переживание умиления. Невеста одета в соответствующие тогдашней моде одежды, из-за которых все дамы казались беременными.

Ян ван Эйк написал картину в Брюгге, в 1434 году – это авторская датировка (на самой картине, в необычном месте – в самом центре, над круглым выпуклым зеркалом, написано: «Ян ван Эйк был здесь, 1434»). Длительное время фактом считалось, что на картине – купец из Лукки Джованни ди Арриджо Арнольфини в момент заключения брака с Джованной Ченамо. Совсем недавно было установлено, что этот брак относится к 1447 году – ван Эйк к этому времени несколько лет уже лежал в могиле…

Ян ван Эйк. Портрет четы Арнольфини. 1434. Лондонская национальная галерея. Кадр – Зеркало и подпись.

И все же мужчина – один из Арнольфини, в описи картин Маргариты Австрийской 1516 г. полотно именуется «Эрнуль изящный с женою в комнате». Сейчас принято считать мужчину Джованни ди Николао Арнольфини (кузен первого Арнольфини). А может быть, перед нами еще одна загадка, которая не давала покоя многим искусствоведами, пытавшимся проникнуть в тайный смысл полотна? Надпись над зеркалом неслучайна. Она звучит, именно звучит, с каким-то пафосом. Что значит: был здесь? Где конкретно был художник? Непосредственно в мире создаваемого им полотна, или же он оказался реальным свидетелем происходящих событий? Но кто он такой? Всего лишь ремесленник, который выполняет дорогостоящий заказ, и больше ничего. И, действительно, ну кто замечает фотографа на свадьбе? Это тень, не мешающая общему празднику. Представьте, вы получаете фотографии из ЗАГСа, а на них расписался какой-то фотограф: «Я, Гриша, здесь тоже был». Что вы сделаете с таким фотографом? Страшно даже представить. Но почему Ян ван Эйк не знает никакого стыда, почему он словно забыл свое место в этой социальной структуре богатых и властных людей? Да потому что он отмечает свое присутствие не в реальной, якобы скопированной им жизни, а в другой реальности, где нет и не может быть никаких различий между людьми, тем более, по имущественному принципу. Может быть, поэтому так неуместно смотрится дорогая меховая накидка жениха на фоне приоткрытого окна, через которое виден цветущий сад? А может быть, это будущий привет художника из могилы? Ведь по одной из версий к моменту самого бракосочетания Ян ван Эйк был уже мертв. Так что же, это принадлежит кисти покойника? В художественном воображении даты – ничто. В мире ином время вообще отменяется. И тут у зрителя естественным образом может возникнуть вопрос: так перед нами действительно зафиксированный на полотне кусок реальности или нет? Вот тут-то и начинается настоящее кино. А кто вам сказал, что Бергман, например, чье творчество буквально пропитано влиянием художественной культуры Северной Европы, вслед за Яном ван Эйком не будет стремиться в своих кадрах к точно такой же потусторонности изображения? Как говорится, дьявол в деталях, и дьявол, на наш взгляд, действительно присутствует в этой картине.

Больше чем над определением имен персонажей ломают историки головы над разъяснением деталей картины. Действительно ли именно в деталях этих заложен такой смысл, действительно ли они определяют все в картине? В люстре над головами персонажей – горящая свеча. Что это – обязательный атрибут свадебной церемонии, символ Христа, свидетельствующего этот брачный союз; либо указание на то, что картина – воспоминание о браке, для Арнольфини – память об умершей в родах жене (над головой женщины – тоже свеча, но погасшая)? Но одинокая свеча, даже несмотря на такие подробные объяснения, всё равно не оставляет нас, всё равно об эту свечу словно постоянно «спотыкается» наш взор. На люстре, под самым потолком (картина написана по вертикали, и эту вершину вертикали занимает именно люстра с одинокой свечей, на нее отбрасывает свои лучи особый свет, исходящий из сада), горит свеча, а все в это время знали, что Бог и есть Свет. В согласии с этой концепцией строились все храмы в стиле пылающей готики, храмы, которые являются одной из самых ярких достопримечательностей города Брюгге, города, которому посвящен целый фильм, снятый по законам постмодернизма («Залечь на дно в Брюгге»). Единственная горящая свеча в самом верху картины – это символ всевидящего ока Божьего, а погасшая свеча над головой невесты говорит нам о быстротечности жизни. Ну как не вспомнить надпись художника под самой люстрой: «Ян ван Эйк был здесь», как была эта милая невеста, а теперь её нет, и остался только её образ, навечно запечатленный кистью художника, создающего на этом небольшом по размеру полотне целую вселенную, притчу о жизни, смерти, счастье, рае, аде, Боге и дьяволе – и все это представлено перед вами в ритме какого-то хоровода. Действительно, приглядитесь: в прямоугольную раму картины вписан круг, и этот круг – зеркало. Оно является, пожалуй, самым главным элементом этой картины. Но об этом мы поговорим чуть позднее. До зеркала нам еще предстоит дойти в наших блужданиях по этому полотну. Продолжим детальную раскадровку картины на три важных плана, и тогда нам удасться заглянуть в её глубину.

Ян ван Эйк. Портрет четы Арнольфини. 1434. Лондонская национальная галерея. Кадр – Люстра.

Историки предполагают: между героями картины, между мужем и женой заключен «брак левой руки» – посмотрите, как соединены руки персонажей. «Брак левой руки» – брак между людьми разного социального положения, чаще всего в таких случаях невеста происходила из низших сословий (брачный контракт в таких случаях предусматривал отказ жены от прав на наследование после смерти супруга для себя и рожденных в браке детей). Но соединенные руки в христианском бракосочетании означают, что супруги отныне едины, несмотря даже на их имущественное различие и, более того, даже на то, что над головой невесты свеча погасла, значит, она скоро умрет. Но и это не важно. Они вместе. Вообще, соединенные руки – это одно из центральных, связующих звеньев в композиции картины: линию рук подчеркивает изогнутая форма люстры. Этот брак, действительно, свершается прямо у вас на глазах, с одной стороны, а с другой – на небесах, и Ян ван Эйк был здесь. Где конкретно он был? Откуда, из каких далей прозревает он этот брак с таким пророческим пониманием происходящего?

На полу – уличная деревянная обувь, женские красные сандалии у кресла; ближе к зрителю – неокрашенные мужские, немного забрызганные грязью… Из внешнего мира роскоши, в великолепных модных костюмах пришли сюда мужчина и женщина. Серьезный мужчина и смиренная женщина. Суетная толчея осталась за порогом. Вневременной зритель, наблюдая эту спокойную неподвижность, интуитивно чувствует кипение страстей за стенами дома, за окном комнаты.

Ян ван Эйк. Портрет четы Арнольфини. 1434. Лондонская национальная галерея. Кадр – Руки.

«И сказал Бог: не подходи сюда; сними обувь твою с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая…» (Исход 3:1–6). Мужчина и женщина разулись – для совершения обряда бракосочетания? Оставляют за стенами комнаты обыденность, и, таким образом, «святой землей» оказывается пол комнаты, в которой совершается таинство?

Но вот, наконец, мы и подошли к такой очень важной детали, как зеркало. Справа от зеркала, на спинке стула, изображение – это либо св. Маргарита, покровительница рожениц, либо св. Марфа, покровительница домохозяек, в пользу этого предположения свидетельствует висящая рядом с этой фигуркой метелка… Слева от зеркала мы видим хрустальные четки. Будущий супруг обычно дарил невесте четки. Хрусталь символизирует чистоту, а четки – добродетель и благочестие невесты.

Ян ван Эйк. Портрет четы Арнольфини. 1434. Лондонская национальная галерея. Кадр – Обувь.

Слева, у окна, – несколько апельсинов. Символика этих плодов многопланова: это и чистота, невинность, и напоминание о плодах из райского сада, и плодовитость… Окно в сад, окно, на подоконнике которого и лежат апельсины, – это физическое присутствие на картине райского сада, это намек на первородный грех, на циклическое повторение в каждом бракосочетании того, что когда-то произошло с Адамом и Евой. Апельсины привозили в Северную Европу с юга, их считали роскошью. Эти плоды, видимо, должны напоминать о средиземноморском происхождении одного из супругов. Кроме того, у апельсинов было еще одно название – «Адамовы яблоки», они символизировали запретные плоды райского сада, из-за которых человек совершил смертный грех.

Жених и невеста облачены в тёплые одежды, несмотря на лето за окном, – это видно по вишне, которая усыпана плодами – однозначный символ пожелания плодовитости в браке.

Красный альков справа является намеком на «Песнь песней» и символизирует брачный чертог. В нидерландской живописи подобная кровать – непременный атрибут сцен Благовещения, Рождества Христова и Рождества Богородицы, что еще раз напоминает о связи этой картины с богородичным культом. С фрейдистской точки зрения в такой тематике алый занавешенный альков имеет прямые ассоциации с женским лоном.

И вот, наконец, совершив полный осмотр картины, совершив его по кругу, мы вновь возвращаемся к зеркалу. Рама круглого выпуклого зеркала украшена десятью медальонами с изображением Страстей Христовых. Слева, с той стороны, где стоит мужчина, – эти изображения связаны с живыми персонажами, справа – с мертвыми. Тоже намек на то, что женщина уже в мире теней?

Символично расположение фигур. Женщина стоит около супружеского ложа, в глубине комнаты, ее лицо обращено к супругу, голова наклонена, мужчина – ближе к окну и к зрителю, к внешнему, то есть, миру. Он и смотрит на зрителя – на входящую в комнату пару (их отражения заметны в зеркале). В зеркале отражается художник и еще один свидетель. Это прием кинематографического монтажа: мы видим взгляд супругов, а через зеркало нам точно показывают, куда направлен этот взгляд. Над этим в свое время задумался американский режиссер немого кино Гриффит, когда он крупным планом изобразил взгляд актера, а затем склеил этот взгляд с изображением пейзажа. Так родилось первое предложение в немом кино. Взгляд – это подлежащее, предполагающее и сказуемое – смотреть, а горы – обычное дополнение. Предложение готово. По этому пути пойдет весь немой кинематограф. Пойдет малыми шажками, от простого к сложному, и со временем синтаксис этого языка будет только усложняться, приближаясь, по мнению Тарковского, к потоку сознания Марселя Пруста. Но Ян ван Эйк со своим изображение в зеркале словно предугадал это открытие параллельного, или линейного, монтажа в кино.

Ян ван Эйк. Портрет четы Арнольфини. 1434. Лондонская национальная галерея. Кадр – Зеркало.

В XV веке ещё не нужно было присутствие священника и свидетелей, чтобы сочетаться законным браком. Это можно было сделать в любом месте, например, как здесь – в спальне. Обычно на следующий день супруги вместе шли в церковь, что являлось доказательством того, что они стали мужем и женой. Свидетели, которых мы видим в зеркале, присутствовали, что было обычным явлением для хорошо обеспеченных людей, для заверения письменного брачного контракта.

Зеркало в городском интерьере было необычным явлением во времена ван Эйка, обычно вместо него использовался полированный металл. Плоские зеркала были по карману только высшей аристократии и считались драгоценностью. Выпуклые зеркала были более доступны. По-французски они назывались «колдуньями», поскольку мистическим образом увеличивали угол обзора у наблюдателя. В зеркале, изображённом на картине, можно увидеть потолочные балки, второе окно и две фигуры людей, входящих в комнату. В этом же зеркале вы лучше видите райский сад за окном в комнате, что еще раз подчеркивает мистический характер этого столь привычного для нас бытового предмета, но для ван Эйка он совсем не был уж так привычен. Можно сказать, что вся мистическая составляющая картины в полной мере воплощается в этом небольшом круглом и выпуклом зеркале. Оно, зеркало, можно сказать, задает определенный ритм нашему восприятию, а ритм – это всегда повтор, и круг, как магический круг, больше всего подходит к определению ритма.

Вот так в картине, по сути, смыкаются две реальности – это мир видимый и мир невидимый.

И «замковым камнем» смысла картины оказывается вот эта собачка у ног четы, как символ верности. Значит, все-таки бракосочетание? Реальное, свершающееся в эту самую минуту? Или воспоминание о нем, память о браке с той, что в урочный час принесла обеты верности, стала женой, пыталась стать матерью, – и по воле Господа оставила этот мир? Но всмотритесь в эту самую собачку. Собаку обычно не пускают в церковь, видя в ней нечто дьявольское, а здесь, в семье, в этом воплощении «малой церкви», собака чувствует себя как дома. Посмотрите, в этом животном нет ничего забавного, что нас так умиляет в разных щеночках на фотографиях в facebook'е. Может быть, это само воплощение Греха? Ведь он, Грех, уже задан и темой райских яблок, и темой окна в сад, куда мы по-настоящему можем заглянуть лишь краем глаза да еще с помощью магического зеркала. Из рая нас изгнали, и эта супружеская пара призвана еще раз напомнить об этом: красный цвет алькова, цвет супружеского ложа со стороны супруги – это цвет женского лона. И еще одно очень важное наблюдение: по вертикали, там, где вверху Бог и горящая свеча, в самом низу, то есть в противоположном направлении от Света и Бога у ног встала собачка: есть Адамово яблоко – будет и змий. Бог и дьявол словно в неясном зеркальном отражении присутствуют в этой картине. Собачка на первом плане расположена у ног, рядом с брошенной обувью, на которой видны еще следы праха. Собачка и есть Князь Мира Сего. С какой тщательностью художник выписывает каждый завиток на её шерсти. Эта скрупулезность не случайна, ван Эйк хочет сконцентрировать на этой фигуре наше внимание, словно предупредить о чем-то: Бог смотрит на нас сверху, а снизу кто? Вспомним, что вечным спутником Мефистофеля является черный пудель.

…Странной жизнью живет в веках произведение искусства. Чем дальше отдаляет нас время от творца этого произведения – тем больше смыслов обретает оно. Настало время кинематографа, и в картине ван Эйка, в его знаменитой зеркальной композиции, увидели прообраз параллельного монтажа Гриффита. Смотрите, как все интересно получается: неподготовленный зритель ничего не знает об этой картине – кроме, может, названия ее. Получается, что истинными являются именно переживания зрителя, его впечатление от изображения. Истинно лишь ощущение мира и покоя, излучаемое полотном. И где-то на грани сознания брезжит налет тревожности: за простым семейным портретом скрыта драма космического масштаба, по кругу в вашей душе с каждым новым взглядом на это загадочное полотно будет подниматься и набирать силу «трагический циклон переживаний». «Семейный портрет в интерьере» – так назовет свою великую картину Лукино Висконти, пытаясь в какой-то мере повторить художественный опыт Яна ван Эйка. Но Висконти будет не первым и не единственным. Американский режиссер немецкого происхождения Эрих фон Шрохгейм в своем немом шедевре «Алчность» с успехом развернет ту же игру таинственного зеркала на заднем плане повествования. Этот задний план словно будет перетягивать на себя весь смысл происходящего. Нечто подобное повторит и Дрейер в великой картине «Страсти Жанны Д'Арк», потом настанет очередь французской новой волны, а затем придет и Ларс фон Триер со своей концепцией догмы. Вот что может один гениальный кадр!

Ян ван Эйк. Портрет четы Арнольфини. 1434. Лондонская национальная галерея. Кадр – Собака.

Но кто еще в мировой живописи с таким успехом мог обыграть простое зеркало, раскрыв всю метафорическую и магическую глубину этого самого обычного предмета нашего быта? Бесспорно, это был великий представитель испанского барокко Веласкес и его картина «Менины». Эта картина по своей природе необычайно кинематографична. У этой картины многие мастера как живописи, так и кинематографа учились простому искусству: с помощью привычных и даже примитивных угадываемых форм раскрывать перед зрителем всю глубину и таинственность мира невидимого, мира человеческого духа.

Итак, знаменитые «Менины» Веласкеса.

Картина Веласкеса «Менины» привлекала до сих пор внимание главным образом своим сюжетом. Основой ее толкования служил старинный испанский историк Паломино, дополненный некоторыми более поздними работами. Согласно Паломино, в картине изображен сам художник за писанием портрета короля Филиппа IV и Анны Австрийской. Короля и королевы не видно. Предполагается, что они находятся за пределами картины, перед ней. На это указывает их смутное отражение в зеркале, в глубине комнаты. Зато на первом плане картины запечатлено все то, что представляется глазам позирующих. Художник с кистью и палитрой всматривается в свои модели, выглядывая из-за мольберта. Рядом с ним, среди комнаты, стоит крошечная инфанта Маргарита, которую привели для развлечения королевской четы во время утомительных сеансов. Над ней предупредительно склоняются две статс-дамы, по-испански менины, которые дали название всей картине. Ту из них, которая подает инфанте сосуд, звали донья Мария Сармиенто, другую – Изабелла де Веласко. За Изабеллой из полумрака выступает женщина в монашеском наряде, донья Марсела де Уллоа, и гвардадамас – придворный чин, обязанный повсюду сопровождать инфанту. Не позабыты любимые забавы испанского двора: крохотный карлик Николасито Пертусато толкает ногой невозмутимо дремлющую огромную собаку. Рядом степенно выступает уродливая карлица Мария Барбола. Действие происходит в просторном покое королевского дворца, отведенном художнику под мастерскую. Совсем вдали виднеется фигура гофмаршала дон Хосе Нието. Откинув тяжелую гардину, он заглядывает в дверь, и поток солнечных лучей льется в полутемную залу.

Получается, что перед нами обратная сторона просторного холста, помещенного на большом мольберте, – остается только догадываться, что пишет на нем художник. По идее, это портрет королевской чёты, чьи изображения видны в зеркале в глубине картины. Но известно также, что подобного портрета никогда не существовало. Художнику никто не позирует в данный момент. Размеры самого холста позволили некоторым исследователям предположить, что Веласкес изображает на нем самого себя за работой над «Менинами», и, таким образом, мы видим одновременно и лицевую и тыльную сторону холста. Вспомним ван Эйка: в его выпуклом зеркале на заднем плане супружеская чета изображена со спины, а сама картина представляет нам их в анфас. Здесь явно прослеживается влияние живописца из города Брюгге. Из окна в боковой стене струится дневной свет, но несколько других источников освещения делают игру теней весьма сложной. Особенно замечателен пучок света, который исходит как бы извне, из точки, расположенной прямо перед поверхностью изображения, то есть оттуда, где как будто бы стоит королевская чета, и находимся мы, зрители. Но четы там никакой, скорее всего, нет, потому что никогда и не было подобного портрета. Скорее всего, прямо перед художником чудеснейшим образом открылись врата времени. Вспыхнул мистический Свет, и он увидел в нем за работой над обычным парадным портретом, каковых он за свою жизнь написал бесчисленное множество, своих будущих зрителей, через столетия пришедших полюбоваться его шедевром. Посмотрите на лицо самого Веласкеса. На нем застыло выражение недоумения. Такое выражение бывает только у визионеров, умевших проникать своим внутренним взором в толщу времен. Картина будто фиксирует не сиюминутный момент, а то, как временное под ударом кисти гения переходит или возносится в вечность.

Обратите внимание за задний план: там человек поднимается по светящейся лестнице и указывает рукой на зеркало, в котором отразились лица короля и королевы. Изначально этой фигуры заднего плана не существовало. Об этом говорят нам эскизы. Затем появился еще один источник Света, как в окне и как неизвестный, но очень яркий Свет, исходящий из того места, где находятся зрители, то есть мы с вами. Эти источники свечения и связывают в единое смысловое целое три важных элемента картины. Веласкес долго искал, как изобразить ему темную фигуру на заднем плане, и, наконец, он сделал её восходящей. Перед нами словно изображена знаменитая цитата из Библии о небесной лестнице Иакова. Но кем был этот человек в реальности? В глубине, на ступеньках, за пределами комнаты, стоит дворецкий королевы Хосе Ньето, отвечавший за повседневный распорядок. Его силуэт как бы замыкает пространство картины и в тоже время открывает перед зрителем новую, не материальную, но духовную перспективу Света, исходящего сверху, с небес. Эта фигура на лестнице контрастирует с темным, давящим на нас потолком, напоминающим крышку фамильного склепа. В соответствии со своей должностью дворецкий указывает в сторону зеркала с отражением короля и королевы: нельзя, чтобы они остались незамеченными. Но он указывает также и на само зеркало, как на самый важный смысловой элемент всей картины. По концепции барокко, которую исповедовал и сам художник, жизнь есть сон. Именно так и называлась знаменитая пьеса его современника Кальдерона де ла Барка. Но что больше всего соответствует призрачности нашего бытия, как не смутное отражение в зеркале?

Мы видим, что глубоко в тени беседуют монахиня и священник. Их присутствие напоминает о могуществе церкви в Испании, снискавшей славу самой преданной католицизму страны в Европе. Но это лишь формальный аспект. Наличие в лице этих двух фигур самой церкви также заставляет зрителя задуматься о вечном, о божественном промысле и божественном Свете, нисходящем с небес: лестница уводит нас от власти давящего потолка, призывает к духовному восхождению. Может быть, Лука Джордано имел в виду это глубокомыслие картины в соединении с ее артистическим совершенством, называя «Менины» теологией живописи.

В портрете «Менины» фоном служат не условные декорации, а то, что находится за кулисами – нечто такое, чего не замечали; при этом фон стал основным предметом внимания художника, захватил все полотно и как бы вытеснил главных действующих лиц за его пределы.

Все в этой таинственной картине зависит от точки зрения. Описывая место королевской четы в картине, приходится прибегать к противоречивым определениям. С одной стороны, показаны не Филипп и Анна, а только то, что находится за ними; с другой стороны, они возвеличены тем, что вся картина и даже сам художник служат объектами их восприятия; восприятие их утверждается как субъективное, поскольку и художник, писавший реальную картину, и зритель, рассматривающий ее, могут встать на точку зрения королевской четы как простых смертных. Незримость королевской четы может означать, что она несоизмерима с тесным миром картины; с другой стороны, она утрачивает эту несоизмеримость, превращаясь в мутное отражение в зеркале.

Вместе с тем, в «Менинах» применен еще один прием, лишающий образ инфанты ее царственного ореола. Хотя она кажется центральной фигурой всей композиции, но эта значимость лишь кажущаяся. Вроде бы инфанта служит центром внимания всех персонажей и занимает центральное положение в картине. Ее головка приходится строго в середине огромного полотна, в перспективной точке схода, и все это выделяет ее фигуру из пестрой свиты. Однако это положение требует оговорок и поправок. Выставленный вперед холст отсекает слева узкую полосу картины. Собственно, картиной следует считать пролет, занятый фигурами, а в его пределах центральное место принадлежит не инфанте, а фигуре остановившегося в дверях гофмаршала. Он выступает таким резким силуэтом на светлом фоне двери, что глаз зрителя, минуя фигуры переднего плана, невольно стремится к нему. Это не значит, конечно, что преобладающая роль инфанты полностью уничтожается, но это делает ее преобладание наполовину фиктивным. Непредубежденный зритель вообще не сразу замечает ее центральное положение. Недаром картина была названа по имени второстепенных персонажей – менин, то есть придворных, стоящих по обе руки от инфанты.

Вся картина построена на парных противопоставлениях. Это сказывается в двух склонившихся менинах, в соответствии зеркала, и двери, и двух мифологических картин на задней стене. Среди этих соответствий бросается в глаза странное сходство маленькой инфанты и карлицы Барболы. Тот же бессмысленный взгляд, та же смешная степенность, почти тот же наряд. Уродка Барбола – это как бы пародия на миловидный, почти неземной образ белокурой голубоглазой инфанты. Очень возможно, что прямое пародирование не входило в замыслы художника. Так, в портретах той эпохи мопсы и бульдоги своим уродством нередко оттеняли человеческое благообразие их владельцев. Вместе с тем включение карликов в групповой портрет не только увековечивает их наравне с высочайшими особами, но и низводит этих особ с пьедестала.

Есть точка зрения Филиппа и Анны, короля и королевы, есть точка зрения художника, есть точка зрения зрителя. Целое образует систему взаимопроникающих друг друга миров, или, словами философии XVII–XVIII веков, монад. Каждая обладает своей правомерностью. С точки зрения каждой меняется значение целого.

Выдающийся философ XX века Мишель Фуко в своей знаменитой работе «Слова и вещи», посвященной данной картине, пишет: «Дело обстоит так, как если бы художник мог быть одновременно видимым и невидимым на картине, где он изображен, и сам видеть ту картину, на которой он старается что-то изобразить. Он пребывает на стыке этих двух несовместимых видимостей.

Слегка повернув лицо и наклонив голову к плечу, художник смотрит. Он фиксирует взглядом невидимую точку, которую, однако, мы, зрители, легко можем локализовать, так как эта точка – мы сами: наше тело, наши глаза. Зрелище, которое он разглядывает, является, следовательно, невидимым, поскольку оно не представлено в пространстве картины». В пространстве картины оно, действительно, не представлено, но вполне существует в реальной жизни – это мы с вами, зрители, в своей бесконечной вариативности, определенной долгими годами существования этого шедевра.

Именно такая сложная, скрытая внутренняя динамика, заключенная в «Менинах», и запускает процесс смыслообразования в нашем внутреннем восприятии: мы воспринимаем шедевр Веласкеса как вполне состоявшийся развернутый рассказ, как фильм, если хотите, но фильм, который сумел ужаться до размеров одного кадра, обозначенного рамками картины.

И в связи с этим мне хотелось бы продолжить наш разговор о зеркале в живописи и в кино. Возьмем еще один бесспорный шедевр – это картина Эдуарда Мане «Бар в Фоли-Бержер». Зеркало, в котором отражаются фигуры, изображённые на картине, роднит «Бар в Фоли-Бержер» с «Менинами» Веласкеса и «Портретом четы Арнольфини» ван Эйка.

Свое последнее произведение «Бар в Фоли-Бержер» Эдуард Мане, один из гениев импрессионизма, создал, как будто прощаясь с жизнью. Трудно поверить, что это произведение было написано умирающим художником: любое движение руки доставляло ему невыносимую боль и страдание.

Мане решает осуществить свою новый замысел: написать сцену из повседневной парижской жизни и изобразить вид известного бара «Фоли-Бержер», в котором за стойкой, перед многочисленными бутылками, стоит прелестная девушка Сюзон. Девушку знают многие постоянные посетители бара. «Фоли-Бержер» – варьете и кабаре в Париже. Находится по адресу улица Рише 32. Мане часто посещал «Фоли-Бержер» и в итоге написал эту картину – последнюю, которую он представил на Парижском салоне перед своей смертью в 1883 году. В конце XIX века это заведение пользовалось большой популярностью.

Мане делал наброски к картине прямо в баре, находившемся на первом этаже варьете справа от сцены. Потом он попросил барменшу Сюзон и своего друга, военного художника Анри Дюпре, позировать в мастерской. Изначально основу композиции должны составлять стоящие друг против друга барменша и клиент, увлечённые разговором. Об этом свидетельствуют не только сохранившиеся наброски, но и рентгеновские снимки картины. Позднее Мане решил сделать сцену более многозначительной. На заднем плане видно зеркало, в котором отражается огромное количество людей, заполняющих помещение. Напротив этой толпы, за стойкой, стоит поглощённая собственными мыслями барменша. Мане удалось передать чувство невероятного одиночества посреди пьющей, едящей, разговаривающей и курящей толпы, наблюдающей за акробатом на трапеции, которого можно заметить в верхнем левом углу картины.

Картина «Бар в Фоли-Бержер» – это произведение необычайной смелости и живописной тонкости: белокурая девушка стоит за стойкой бара, сзади нее большое зеркало, в котором отражается огромный зал, полный людей. У нее на шее украшение на черной бархатке, ее взор направлен вовнутрь, она околдовывающее неподвижна, она безразлично смотрит на окружающих, потому что очарована тем, что рисует перед её взором её собственное воображение. Данную картину вполне можно рассматривать, как своеобразную иллюстрацию к великому эпосу Марселя Пруста «В поисках утраченного времени», к тому, что потом будет названо как «внутренняя эпопея». Это и есть зрительно запечатленная внутренняя эпопея, отраженное блуждание души девушки по светлой картине воображаемого Рая, которого нет в реальности, но который существует в её внутреннем «я», и неожиданно вспыхивает яркими огнями знаменитого бара «Фоли-Бержер», название которого можно перевести, как «Пастушка, сошедшая с ума». Законы разума ушли в тень, уступив место безумным ассоциациям, запечатленным художником в огромном зеркале, находящемся за спиной той, что стоит у стойки бара. Вспомним, что в «Чете Арнольфини» Рай сначала проглядывает в виде маленькой полоски раскрытого окна, а потом взрывается в круглом зеркале заднего плана. Эдуард Мане, как почти все импрессионисты, прекрасно ориентировался в классической живописи, пытаясь перевести её стиль, переосмыслить её содержание в параметрах современности. У ван Эйка это обряд бракосочетания, у Мане – мечты барменши о возможном избраннике, принце, который и появляется у нее за спиной в огромном зеркале, и она склоняется к нему, ловя каждое его слово, о чем свидетельствует её склоненная вперед спина. Заметим, что в реальности девушка стоит прямо и, явно ни с кем не разговаривает, потому что в реальности перед ней никого нет. Если у ван Эйка мы видим апофеоз единения и любви, то у Мане – это апофеоз одиночества. Бесподобная Сюзон у стойки бара общается со своим Арнольфини лишь в пространстве магического зеркала, а не в Реальности, и ладони их никогда не лягут одна в другую, и не взорвется красным цветом Песни Песней Соломоновых их брачный альков, и не расцветет лоно Сюзон новой жизнью, как плоды за окном картины ван Эйка. Всё так и останется только в рамках вспыхнувшего неожиданно всеми своими сумасшедшими огнями магического зеркала.

Произведение впитало в себя все то, что художник так долго искал и находил в ничем непримечательной жизни. Лучшие образы сплелись воедино, чтобы быть воплощенными в этой молодой девушке, которая стоит в шумном парижском кабаке.

На переднем плане находятся натюрморты. Экономность и простота средств, с помощью которых Мане изображает два цветка в стеклянном стакане, являются лучшим доказательством отточенного технического мастерства художника. Блеск на мраморном столике – это отражение искусственного света, только появившегося в те годы электричества, того самого электричества, без которого немыслим был бы кинематограф, возникший через 12 лет в этом же городе на бульваре Капуцинок в «Гранд-кафе». Мане до конца оставался художником современности. Если взглянуть на бутылки, стоящие на мраморной стойке бара, можно заметить, что их отражение в зеркале не соответствует оригиналу. Отражение барменши тоже нереально. Она смотрит прямо на зрителя, в то время как в зеркале она обращена лицом к мужчине. Все эти несоответствия заставляют зрителя задуматься, реальный или воображаемый мир изобразил Мане.

Композиция «Бара в Фоли Бержер» основана на оригинальной пространственной концепции Мане. Прилегающее к бару зеркало как бы вводит зрителя в пространство кафе. Это впечатление усиливает фокус с перспективой: мужчина, отражение которого мы видим в правом верхнем углу полотна, возле отражения девушки, должен был бы закрыть официантку от нас, если бы он действительно стоял к ней лицом.

Эдуард Мане. Бар в Фоли-Бержер. 1882. Институт искусства Курто, Лондон. Кадр – Детали

Оптический эффект «миража», возникший из-за смещения двух отражений в зеркале, произвел большое впечатление на современников Мане. Таинственный взгляд красивой, но грустной официантки наводит на мысль о том, что Мане был также и неплохим психологом. Пространство картины организовано так, чтобы показать зрителю царящие в баре шум и суматоху с помощью отражении в зеркале. «Бар в Фоли Бержер» – праздник не только для глаз. Кажется, что в восприятии картины принимают участие все чувства: вкус, слух и осязание. Здесь словно предчувствуется кинематограф будущего с его цветом и звуком, а главное, с его глубиной внутрикадровой композиции. Заметим, что полотно это появляется за десять с небольшим лет до эксперимента братьев Люмьер, состоявшемся также в одном из парижских кафе.

Зеркало позади стойки бара, за которой стоит героиня полотна, отражает многолюдный зал, светящуюся люстру, ноги повисшей под потолком акробата, мраморную доску с бутылками и саму девушку, к которой подходит господин в цилиндре. Впервые зеркало образует фон всей картины. Пространство бара, отраженное в нем за спиной продавщицы, расширяется до бесконечности, превращается в искрящуюся гирлянду огней и цветовых бликов. И зритель, стоящий перед картиной, вовлекается в эту вторую среду, постепенно теряя ощущение грани между реальным и отраженным миром. Этот зыбкий, дробящийся мир, живописно понятый как мерцающее душное марево, являет собой ту среду, где одиноко и примитивно существует девушка. Ее неподвижная фигура расположена строго по центру и составляет содержательный и образный фокус композиции. Цвет сгущается, определяются контуры, кисть замедляет движение и плотнее ложится на холст. Она будто ласкает нежное лицо девушки, ее русые волосы, светлую кожу, оттененную черным бархатом с чистыми синими тенями и просвечивающим голубизною кружевом. Отрешенная от всего вокруг, даже от собеседника, девушка глядит перед собою печально, чуть рассеяно и недоумевающе. Кажется, что стойка бара одновременно приковывает ее к вульгарному миру обыденности и ограждает от него, ибо кисть Мане преображает самые банальные предметы. Да и сама девушка – воплощение женственности и грации – кажется сказочной феей, отчужденной от своего окружения, и это подчеркивается выражением ее нежного лица – мечтательным и грустным.

Хочу обратить внимание дорогого читателя на географию Парижа: бульвар Капуцинок в самом центре Парижа, знаменитое «Гранд-кафе», где в 1895 году родился кинематограф, и улицу Рише, дом 32, где родился знаменитый шедевр Эдуарда Мане отделяет всего несколько парижских кварталов, которые можно преодолеть пешком за минут 20 неторопливой прогулки, если идти от центрального бульвара на северо-восток. 20 минут пешком, 12 лет в историческом времени. Как это мало, если учесть, что человечество существует на земле целых 160 тысяч лет! Но живопись импрессионистов, вобрав в себя всю традицию классического искусства (Ян ван Эйк, Веласкес и их игра с магическим зеркалом), словно врывается в новую форму, в форму ожившей фотографии, придавая ей мощный культурный контекст.

Долгое время кинематограф будет идти от эстетики балагана и цирка к сложному языку кино, способному вызывать у нас ассоциации с высоким классическим искусством. Сначала будут освоены простые фразы на уровне букваря, нечто вроде «Маша ела кашу». Это будет названо параллельным или линейным монтажом. Затем, благодаря Бунюэлю и его картине «Андалузский пес», возникнет так называемый дистанционный монтаж или монтаж поэтический. Его еще называют ассоциативным, потому что он будет нарушать прямую логику событий и уводить нас в мир поэтических метафор и ассоциаций. А в 1941 году на экранах Америки появится картина Орсона Уэллса «Гражданин Кейн», и с этого момента режиссеры получат необычайно выразительное средство: некий синтез монтажа линейного и ассоциативного, что обогатит язык кино настолько, что режиссеры смогут уже сравняться в своей выразительности даже с потоком сознания в литературе. И, конечно же, где-то там, в районе тридцатых годов, возникнет еще одна форма монтажа, возникнет в связи с изобретением звукового кино, и это будет монтаж звука и изображения. Эта форма также не будет стоять на месте и будет развиваться, и развиваться довольно динамично, обогащая при этом художественные средства кинематографа в целом.

Фильм, о которым мы сейчас будем говорить, появился в 1961 году, то есть двадцать лет спустя после знаменитого «Гражданина Кейна». Этот фильм – общепризнанный мировой шедевр. Его создал Ален Рене и Роб-Грийе. Один из них, Рене, был режиссером из школы «новой волны», а другой – мэтром «нового романа», явления постмодернизма в современной литературе.

Ален Рене «В прошлом году в Мариенбаде».

L’année dernière à Marienbad, 1961.

Режиссер: Ален Рене

Сценарий: Ален Роб-Грийе

Продюсер: Пьер Куаро, Анатоль Доман, Рэймонд Фроман

Оператор: Саша Вьерни

Композитор: Франсис Сейриг

Художник: Жак Солнье, Бернард Эвейн, Жан-Жак Фабр

Монтаж: Жасмин Шасни, Анри Кольпи

В ролях

Джорджио Альбертацци – мужчина

Дельфина Сейриг – женщина

Саша Питоефф – второй мужчина

Франсуаз Бертен

Люси Гарсиа-Виль

Элена Корнель

Франсуаза Спира

Сюжет:

Действие разворачивается в французском отеле. Молодой человек пытается убедить девушку, что в прошлом году они уже встречались в саду Фредериксбурга. Но девушка не то, что не помнит этого человека, она даже не знает, была ли эта встреча в Фредериксбурге или в Мариенбаде. Молодой человек описывает момент их встречи. Рассказывает, что она едва не отдалась ему, но передумала в последнюю минуту. Они тогда договорились встретиться здесь через год, чтобы проверить, как сильны их чувства…

Несмотря на то, что в своём предисловии к изданному в виде книги сценарию Ален Роб-Грийе заверяет, что города «Мариенбад» никогда не существовало на карте, Мариенбад существует и сейчас. Это город-курорт в Чехии, и местные жители называют его «Марианске Лазне». Но в данном случае это не очень важно, потому что в художественном пространстве анализируемой нами картины Мариенбада не существует. Во всяком случае, так утверждает автор сценария. О чем говорит этот факт? Он говорит о том, что в фильме присутствует как пространство реальности, так и пространство воображаемое, пространство снов, и где по-настоящему пересекаются судьбы людей – никому неизвестно.

В этом фильме полностью нарушены все признаки реального физического мира. Создатели намеренно не дают логических связок между сценами, героями и диалогами. Действительно, сделав «В прошлом году в Мариенбаде» своим художественным манифестом, Рене и Роб-Грийе завязывают в этой картине столь изощренные (а потому и невероятно прочные) пространственно-временные «морские узлы», что бессмысленно пытаться развязать их, разыскивая в повествовании ту логику, которая позволила бы выстроить события в хронологически упорядоченную цепочку, как это было принято, когда в кинематографе, в пору его зарождения, безраздельно существовал лишь параллельный или линейный монтаж, стремящийся рассказать нам лишь простую волшебную сказку и, чаще всего, это была сказка о любви.

Фильм начинается с длинной сцены, в которой показаны бесконечные коридоры и богатое убранство аристократического особняка. Собственно, в нем и происходит действие. Демонстрация интерьера сопровождается монотонным описанием, повторяющимся все снова и снова. И в этих интерьерах особое значения имеют зеркала. Они показаны оператором таким образом, что зритель в какой-то момент теряется и не может понять, где начинается отражение анфилады комнат, а где сам, реальный, интерьер. С помощью зеркала авторы картины разрушают привычный пространственно-временной континуум, уводя в глубины человеческой психики, в область подсознания и бессознательного, словно, по Юнгу, заставляя вспоминать о том, когда нас и не было вовсе, когда была жизнь еще до нас. Подобно телесной организации человека, его психическая организация имеет длинную, уходящую своими корнями в глубины биологической эволюции историю. И каждый этап этой эволюции, этой истории запечатлевается в структуре человеческой психики, оставляя в ней отпечаток в виде определенных образований (матричного типа), в виде своеобразных комплексов, названных Юнгом архетипами. Накапливаясь в процессе эволюции, архетипы – эти уходящие в биологическую древность психические проформы – перестраиваются, перегруппируются и организуют структуру психики. Будучи продуктом длительной эволюции, она несет в себе океан информации: о прошлом человека, о животном и растительном мирах, о земле в целом. Более того, человеческая психика оказывается способной, по-видимому, снимать с человека и соматическую информацию. Умением извлекать эту информацию можно объяснить способность мистиков созерцать недоступный для обычного восприятия мир. Не подобный ли мистический опыт, согласно теории Юнга, и демонстрируют нам создатели фильма?

Отсюда и главная тема картины: воспоминание и сны. Мужчина уверен, что он встречался с этой женщиной в Мариенбаде, в месте, которого, по замыслу сценариста, нет на карте, что он хотел овладеть женщиной, предметом своей страсти, а женщина говорит о Фредериксбурге и утверждает, что ни о чём не помнит. Разные географические названия, разные адреса в бесконечной внутренней географии человеческого я. Мужчина и Женщина – это не название знаменитой мелодрамы Клода Лилюша, так абстрактно обозначены главные персонажи картины Алена Рене, блуждающие по бесконечным лабиринтам своей памяти. Невольно возникают ассоциации с учением Юнга и, в частности, о мужском и женском в сознании каждого – это архетипы «Анима» и «Анимус». Все объясняется гормональной двойственностью человеческого «я». «Анима» – это женское в мужчине, а «Анимус» – мужское в женщине. По Юнгу, для сына в детском возрасте образ этот сливается с всесильной матерью, а для дочери – с всесильным отцом. Сам по себе образ нейтрален. Но в зависимости от жизненных обстоятельств и от личных качеств он может выступать либо как персонифицированные добро, либо как персонифицированные зло. Богиня или ведьма, русалка или фея, Ундина или нимфа, змей-искуситель или божественный отрок, демон или ангел – вот некоторые персонификации этого образа. Может быть, речь в фильме идет не об истории любви, и это никакая не мелодрама, а поиски собственного «я», затерявшегося где-то между мужским и женским началом в человеке, в архаических глубинах его индивидуальности? Герой вглядывается в зеркало и видит там как свое собственное отражение, так и некую женщину из его воспоминания. Из-за постоянных дежавю, непривычных кадров, странных персонажей зритель в какой-то момент перестает следить за развитием фабулы. Мужчина преследует женщину, но она не решается на взаимность. Уже не столь важно, вспомнит она его или нет, неважно, где они встретились – в Мариенбаде или Фредериксбаде, потому как Ален Рене дает вариативную трактовку сложившейся ситуации. На мой взгляд, игра в любовные отношения – всего лишь способ передать концептуальную задачу фильма, а кинематограф в своем развитии к 1961 году дошел до такого уровня, что ему оказалось под силу продемонстрировать блуждание архетипических образов нашего подсознания. Заметим, что именно зеркало в кадре во многом и помогло режиссеру справиться с этой непростой задачей. Ведь у Мане в его картине «Бар в Фоли Бержер» зеркало также погружает нас не столько в реальность, сколько в глубины души простой официантки Сюзон, стоящей у стойки бара.

Этот фильм в момент своего появления вызвал бурю споров, массу противоречивых оценок – от восторгов до полного неприятия, став на какое-то время чуть ли не нарицательным при определении заумно-интеллектуального (как писали на Западе) или буржуазно-элитарного (так считали у нас) кинематографа. Например, ошибочный вариант перевода «Прошлым летом в Мариенбаде» даже спровоцировал отечественного драматурга Александра Вампилова на демонстративно спорящую перекличку заголовка его пьесы «Прошлым летом в Чулимске».

Кадр из фильма 'В прошлом году в Мариенбаде'. Режиссер – Ален Рене. 1961. Эдуард Мане. Бар в Фоли-Бержер. 1882. Институт искусства Курто, Лондон. Параллель фильм-картина.

Приведем в качестве примера одну рецензию неискушенного зрителя, как реакцию на трудную для понимание ленту:

«Готовясь к попытке осилить фильм в энный раз, я совершал одну и ту же ошибку, т. е., держась за знаки экранной реальности, за её образы, я пытался удержать «логическое равновесие». Сделать это совсем нелегко, учитывая, что идея авторов – запутать зрителя – реализована блестяще. Они разводят «текст» и «изображение», сбивают с толку тревеллингами, внутрикадровыми перемещениями, ракурсами камеры, центровкой фигур в кадре, нарочито идентичными инсценировками, игрой «черного» и «белого», ритмом смены кадров, переворачивая представления о причинно-следственных и временных связях фильма. Собственно, что значит «я пытался удержать…»? Вероятно, это происходило таким примитивным образом, каким зашедший в лабиринт путник пытается удержать в сознании пройденный маршрут, чтобы не заблудиться. Сам не знаю, что вызывало во мне это желание – может быть, «геометрические» пропорции фильма (по меткому выражению С.В. Кудрявцева – «неэвклидова геометрия»), взывающие к логике математической головоломки, а значит, к поиску единого конечного ответа. Рассматривая очередную сцену (по содержанию их можно трактовать как одинаковые, но в деталях они абсолютно различны), я сравниваю её с предыдущей. Не подходит. Подставляю к другой, более ранней, затем – к следующей, пытаясь «смонтировать» в голове комфортную хронологию. В итоге окончательно запутываюсь. Авторы стирают признаки перехода из прошлого в настоящее, и – обратно, побуждая многовариантные трактовки событий, предшествовавших друг другу или – что особенно интересно, если додуматься, – развивавшихся параллельно, в некоем отражении, или зазеркалье. Подчинить логику фильма невозможно, границы стёрты, и мы видим – в том числе и посредством филигранной операторской работы (Саша Вьерни) и монтажа (Анри Кольпи и Жасмин Шане) – фабулу, развивающуюся в едином (настоящем) измерении. Однако подспудно зритель признает временные различия, мысль ищет опоры, от которой можно было бы оттолкнуться для построения истории. Вероятно, так работает рациональное восприятие. Но как верно заметил Н.И. Клейман (постфактум, т. е. на следующий день после просмотра) – «нужно всего лишь довериться этому фильму, довериться авторам». И тогда открываются дополнительные возможности, которые мы сочиняем уже сами, в своем сознании продлевая картину. Воображаемые решения порождают даже разные жанровые оболочки для одного фильма. Это, может быть, и буквальная любовная история: о томлении сердца, не решающегося на взаимность. Или криминально-психологическая: о насилии над женщиной [причём, и тут идёт развитие различных вариантов – принуждение к интимной связи (со стороны одного мужчины, гипотетического любовника), стремление вырваться из-под власти другого мужчины (мужа)]. Или – мистико-инфернальная (о произошедшей кровавой драме и о блуждании теней прошлого). И даже – социально-направленная: как метафора о вырождении общества в виде безмолвных и потерявших координаты во времени обитателей барочного отеля.

Однако все эти трактовки несуразны, поскольку сводятся к одному решению, которое упрощает фильм. Главное не в этом. А в том, что авторы раскрыли в кинематографе новую ипостась, подтверждая аксиоматику Бергсона, что «узнавание сообщает нам гораздо больше сведений, когда терпит крах, нежели когда узнавание удаётся». Как только повествование лишается уз времени, перестает соотноситься с временными интервалами, движение сюжета обретает абсолютный характер, уподобляясь воображению человека. Другими словами, образы начинают реагировать друг с другом и влиять немыслимым образом, подобно действию галлюцинации, фантазма, сновидения. Ведь медленное движение камеры в прологе фильма по залам дворца (по стенам, коврам, орнаментам, панелям под одну и ту же повторяемую фонограмму господина Х) ни что иное, как мантра, гипноз, позволяющий усыпить зрителя, подготовить сознание к игре. Как будто, лежа в постели и желая уснуть, ты отсчитываешь порядок цифр. Наконец, засыпаешь, но в какой точно момент это произошло, «на какой цифре» произошёл переход в иное измерение, тебе неведомо. Заслуга Роб-Грийе и Рене в том, что они уверили меня: «абсолютное кино» – то, которое рождается в голове, а не диктуется экраном, а «приближенное к абсолютному» – вот это, «В прошлом году в Мариенбаде».

И вот еще одна очень интересная трактовка фильма:

«Чистилище – это место, где, проходя круг за кругом, грешные души стремятся к раю, очищаясь и смывая с себя все, что не пускает их дальше. Однако многие не могут дойти до конца, заплутав в этом странном лабиринте, где всё так зыбко и непонятно. Даже предметы здесь не отбрасывают тени. Не существует ни памяти, ни смысла, ничего. Почему же тогда он так настойчиво просит ее вспомнить их любовь? Может быть, он Орфей, который пытается спасти свою Эвридику. А может, очередная душа, пытающаяся искупить свой грех. Повторяющиеся события, фигуры, которые движутся по кругу снова и снова. Бесконечная игра, в которой победитель определён заранее. Иллюзия жизни. Чтобы выйти из неё, нужно всего лишь вспомнить, но это самое сложное для заблудившейся души.

Ален Рене и Ален Роб-Грийе в этом фильме совершили путешествие в мир подсознательного, непознанного. Как сюрреалисты, так и экзистенциалисты равно считают «Мариенбад» своим, одни видят в нем образы Поля Дельво, другие – смешение сновидения и реальности, третьи – отголоски то ли «Мифа о Сизифе», то ли «Замка». На самом деле, толика правды есть в каждой интерпретации. И в то же время ни одна из них не отображает в полной мере сути происходящего в этом гипнотическом фильме. Поиск чистого искусства привел Малевича к созданию «Чёрного квадрата», а двух Аленов – к «Мариенбаду». Грубоватый примитивизм первого и вычурная барочность вторых, на самом деле, лишь изобразительный прием, который в обоих случаях ведёт к полному разрушению классического восприятия. Любая попытка логического познания рано или поздно натыкается на камень преткновения, и даже сами авторы не могут выработать единого мнения по поводу своего фильма».

Бесконечность трактовок приводит к отсутствию единой верной. Фильм кружится в затейливом танце, повторяя фигуры, запутывая и опутывая. Он дробится в бесчисленных зеркалах, создавая отражение отражения, противоречит сам себе, логике и здравому смыслу. Фильм Алена Рене, в этом смысле, подобен неожиданно вспыхнувшей безумной картине, с каким-то сюрреалистическим гимнастом у самого потолка, чьи ноги вылезают из верхней рамы зеркала – и все это отражается в зеркале и освещено ослепительно ярким электрическим светом, а может быть, Светом вашей души, как на полотне Веласкеса? Фильм подобен фантастической сцене, воплотившей игру внутреннего «я» официантки из бара Фоли Бержер. Он словно оживил, перевел на пленку грезы девушки, застывшей у стойки бара. На мой взгляд, этот сложный фильм вдохновлен картиной известного парижского импрессиониста конца XIX века. Девушка и есть зритель картины «В прошлом году в Мариенбаде», зритель, погрузившийся с головой во власть своих собственных ассоциаций, мастерски спроецированных на экране, ведь кинематограф не случайно называли еще Иллюзионом, а Голливуд – фабрикой грез, а Зеркало – это мистический предмет, расширяющий иллюзорно внешнее пространство и заставляющий нас пристально вглядываться в самих себя. По словам Алена Рене, его шедевр является пока еще крайне сырой и примитивной, но всё-таки попыткой отобразить на плёнке процесс мышления. Фильм – это бесконечный сон разума, шифр, к которому не существует ключа, поиск черной кошки в темной комнате, словом, вселенская пустота, выходом из которой может быть ответ лишь на один вопрос: случилось ли всё-таки что-то в прошлом году в Мариенбаде? Или, склонился ли над официанткой бесподобный господин, чтобы прошептать ей слова любви, или так и застрял в рамках огромного таинственного зеркала, зеркала, порождающего иллюзии, этакого прообраза Иллюзиона.

Параллельный монтаж

Жаринов Е. В., Жаринов Н. Е.

Что такое параллельный монтаж? Этот термин (фр. montage – сборка) возник и упрочился в киноискусстве на заре его существования. По словам Л.В. Кулешова, известного кинорежиссера, кинокадр – это лишь буква для монтажа, являющегося «основным средством кинематографического воздействия»; в фильме значимы не сами по себе изображения, а их «комбинация», «сменяемость одного куска другим», система их чередования. Позже, в статье «Монтаж-1938» С.М. Эйзенштейн писал: «Два каких-либо куска, поставленные рядом, неминуемо соединяются в новое представление, возникающее из этого сопоставления как новое качество».

Монтаж здесь понимается как совокупность приемов кинематографической композиции, которая при этом мыслится как более значимая, чем предметы, попавшие в кинокадр.

Тарелка горячего супа, ребенок в гробу и девушка на диване глазами актера Мозжухина – голод, скорбь, желание. Точнее, не совсем глазами и не совсем Мозжухина, – так кинорежиссер и теоретик Лев Кулешов при помощи трех статичных планов, склеенных с одним и тем же портретом, доказывает, что содержание последующего кадра может полностью изменить смысл предыдущего. Так, в общем-то, рождается кинематограф.

«Для того, чтобы сделать картину, режиссер должен скомпоновать отдельные снятые куски, беспорядочные и несвязные, в одно целое и сопоставить отдельные моменты в наиболее выгодной, цельной и ритмической последовательности, также, как ребенок составляет из отдельных, разбросанных кубиков с буквами целое слово или фразу», – писал Кулешов в 1917 году. Спустя несколько лет он проведет ряд экспериментов, описанных в «Искусстве кино» 1929 года и ставших хрестоматийными объяснениями двух главных функций кинематографического монтажа. Первый эксперимент назывался «Географическим» и содержал 6 кадров:

1. Актриса Хохлова идет по Петровке.

2. Артист Оболенский идет по набережной Москвы-реки (оба улыбаются и идут навстречу друг другу).

3. Встреча у памятника Гоголю.

4. Белый дом в Вашингтоне.

5. Пречистенский бульвар, Оболенский и Хохлова уходят.

6. Оболенский и Хохлова поднимаются по ступеням храма Христа Спасителя.

Суть в том, что при правильной организации и направленности действий актеров в соседних кадрах монтаж создает иллюзию единого пространства и непрерывности действия – так, наблюдатели «географического» эксперимента оставались в полной уверенности, что Хохлова и Оболенский зашли в Белый дом.

Второй эксперимент – собственно, «эффект Кулешова», наглядно демонстрирующий, что сопоставление двух разных кадров может изменить их содержание: так, не меняющийся в лице Мозжухин, в зависимости от соседнего с ним кадра, то хочет супа, то скучает по девушке, то скорбит по мертвому ребенку.

1920-е – золотые годы для теории кино, такого взрыва в этой области не происходило больше никогда. Отчасти, что очевидно, из-за того, что кино было молодым искусством и нуждалось в развитии и самоопределении, отчасти – ввиду того, что во времена господства цензуры и диктатуры искусство из-за ограниченности задач имеет свойство уходить в теорию, эксперименты и абстракцию, отчаянно пытаясь найти новый изобразительный язык. У кинематографа задача была, по сути, одна – пропагандистская, и свойства монтажа оказались для нее идеальным выразительным средством, а внутренняя организация фильма – способом самовыражения. И монтаж Кулешова, и знаменитый «монтаж аттракционов» Эйзенштейна, смысл которого заключался в том, чтобы путем сближения одного кадра с другим придавать их сочетанию некий третий смысл, создавая таким образом, строго говоря, метафору, были направлены на передачу смысла без буквальности. Смысл не заключен в кадре. Он возникает в сознании зрителя как результат монтажного столкновения. Альфред Хичкок на собственном примере объясняет, как с помощью монтажа можно преобразить добродушного дядю в пожилого извращенца, не меняя выражения лица героя.

Способы работы с пленкой, изобретенные Кулешовым и Эйзенштейном, разумеется, редко использовались в чистом виде, но положили начало эпохе монтажных экспериментов – режиссеры учились комбинировать приемы, подчиняя их собственным авторским методам. Больше всего агитационные возможности монтажа восхищали Дзигу Вертова, первым решившего отказаться от титров в качестве элемента литературного повествования и передавать смысл исключительно кинематографическими средствами – через приемы визуального сопоставления и ассоциативного монтажа. Его кинематограф – авангард на службе у режима, экспериментальные гимны труду, собранные из документальных фрагментов жизни советских граждан.

Эйзенштейн, тем временем, экспериментировал с концепцией режиссуры, утверждая, что в кино не должно быть ни главных героев, ни выраженного драматургического сюжета, а задача режиссера – собрать фильм на монтажном столе. Состоятельность такого подхода он убедительно продемонстрирует «Октябрем», но тяга к экспериментам в области символизма закончится «Бежиным лугом» – первым звуковым фильмом Эйзенштейна, который он настолько усложнил деталями, что из картины про коллективизацию сельского хозяйства фильм превратился в экспериментальное кино про конфликт поколений, где пионер символизировал новую Россию, а его злобный отец – старую. Съемки закрыли за 11 дней до окончания «по причине формализма и усложненности киноязыка».

Постепенно базовые монтажные приемы эволюционировали и трансформировались, становясь все более расплывчатыми – например, Всеволод Пудовкин построил на основе «эффекта Кулешова» свою собственную теорию монтажа, которой впоследствии пользовались чуть ли не все советские режиссеры: он комбинировал безэмоциональные лица героев с предметами и животными, концентрировался на деталях и уделял больше внимания не идеологическим посылам, а личным переживаниям героев. Но к этому моменту эксперименты Кулешова и Эйзенштейна в первозданном виде и вовсе сойдут на нет, окончательно растворившись в кинематографе, обязанном своим существованием переменчивому артисту Мозжухину. Им на смену придет эпоха соцреализма с ее белозубыми рабочими и загорелыми колхозницами, а эксперименты в области монтажа объявят наглядным примером опасного формализма.

«Эффект Кулешова» займет свое место в музее, где-то между каменным топором и палкой-копалкой: его будут изучать психологи и кинокритики (Андре Базен), им будут восхищаться, а иногда брать напрокат Хичкок и Кубрик и до сих пор в кино можно встретить его робкую тень. Как скажет Жан-Люк Годар, один из лидеров другого поколения, одержимого теорией монтажа: «Монтаж сегодня ничто по сравнению с тем, что вкладывали в него русские режиссеры двадцатых годов. Все изображения, которые нам сегодня показывают, – ерунда и глупость».

Но как бы там ни было, а именно с освоения параллельного монтажа кинематограф и научился рассказывать нам всевозможные истории, как выдуманные, так и реальные. Мастерами-рассказчиками по праву считались Эйзенштейн, Пудовкин, Довженко, Гриффит, Чаплин, Мурнау, Ланг, Дрейер и многие другие. Эти великие режиссеры исключительно в рамках архаического параллельного монтажа, который Годар затем назовет полной глупостью, и создавали золотой фонд немого кино, делая его по-настоящему великим кинематографом. Но почему же все-таки эта форма монтажа является архаической, близкой к фольклору и мифу? В.Я. Пропп, выдающийся отечественный фольклорист, в своих работах «Морфология сказки» и «Исторические корни волшебной сказки» прекрасно смог сформулировать механизм, в соответствии с которым действует любой архаический сюжет.

Сюжеты, основу которых составляют конфликты локальные и преходящие, изучены в литературоведении XX в. весьма тщательно. Пальма первенства принадлежит В.Я. Проппу. В книге «Морфология сказки» (1928) ученый в качестве опорного использовал термин «функция действующих лиц», под которым разумел поступок персонажа в его значимости для дальнейшего хода событий. В сказках функции персонажей (т. е. их место и роль в развитии действия), по Проппу, выстраиваются определенным образом. Во-первых, течение событий связано с изначальной «недостачей» – с желанием и намерением героя обрести нечто (во многих сказках это невеста), чем он не располагает. Во-вторых, возникает противоборство героя (протагониста) и антигероя (антагониста). И, наконец, в-третьих, в результате происшедших событий герой получает искомое, вступает в брак, при этом «воцаряется». Счастливая развязка, гармонизирующая жизнь центральных действующих лиц, выступает как необходимый компонент сюжета сказки.

Трехчленная сюжетная схема, о которой говорил применительно к сказкам Пропп, в литературоведении 60–70-х годов была рассмотрена как наджанровая: в качестве характеристики сюжета как такового. Эту ветвь науки в литературе называют нарратологией (от лат. narratio – повествование). Опираясь на работу Проппа, французские ученые структуралистской ориентации (К. Бремон, А.Ж. Греймас) предприняли опыты построения универсальной модели событийных рядов в фольклоре и литературе. Они высказали соображения о содержательности сюжета, о философском смысле, «который воплощается в произведениях, где действие устремлено от завязки к развязке. Так, по мысли Греймаса, в сюжетной структуре, исследованной Проппом, событийные ряды содержат «все признаки деятельности человека – необратимой, свободной и ответственной»; здесь имеет место «одновременно утверждение неизменности и возможности перемен <…> обязательного порядка и свободы, разрушающей или восстанавливающей этот порядок». Событийные ряды, по Греймасу, осуществляют медиацию (обретение меры, середины, центральной позиции), которая, заметим, сродни катарсису: «Медиация повествования состоит в «гуманизации мира», в придании ему личностного и событийного измерения. Мир оправдан существованием человека, человек включен в мир».

Классическая теория сюжета, в общих чертах сформированная еще в Древней Греции, исходит из того, что основными компонентами сюжетосложения являются события и действия. Сплетенные в действия события, как считал еще Аристотель, составляют фабулу – основу любого эпического и драматического произведения. Сразу отметим, что термин «фабула» у Аристотеля не встречается, это результат латинского перевода. В оригинале был «миф». Данный нюанс сыграл затем злую шутку с литературоведческой терминологией, так как по-разному переведенный «миф» привел в новейшее время к терминологической путанице.

Единство фабулы Аристотель связывал с единством и завершенностью действия, а не героя. Другими словами, цельность фабулы обеспечивается не тем, что мы везде встречаем одного персонажа, а тем, что все персонажи втянуты в единое действие. Настаивая на единстве действия, Аристотель выделил завязку и развязку как необходимые элементы фабулы. Напряжение, по его мнению, поддерживается несколькими специальными приемами: перипетия (резкий поворот от плохого к хорошему и наоборот), узнавание (в самом широком смысле слова) и связанные с ним ошибки неузнавания, которые Аристотель считал неотъемлемой частью трагедии. Например, в трагедии Софокла «Царь Эдип» интрига сюжета поддерживается неузнаванием Эдипом отца и матери.

Кроме того, античная литература в качестве важнейшего приема построения фабулы часто использовала метаморфозы (превращения). Ими наполнены сюжеты греческих мифов, такое название имеет и одно из самых значительных произведений античной культуры – цикл поэм знаменитого римского поэта Овидия, представляющий собой поэтическое переложение многих сюжетов греческой мифологии. Метаморфозы сохраняют свое значение и в сюжетах новейшей литературы. Достаточно вспомнить повести Н.В. Гоголя «Шинель» и «Нос», роман М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита» и другие. Любители современной литературы могут вспомнить роман В. Пелевина «Жизнь насекомых». Во всех этих произведениях момент превращения играет принципиальную роль.

Аристотелевская схема «завязка – развязка» получила дальнейшее развитие в немецком литературоведении XIX века (прежде всего, это связано с именем писателя и драматурга Густава Фрайтага) и, пройдя ряд уточнений и терминологических обработок, получила известную многим со школы классическую схему строения сюжета: экспозиция (фон для начала действия) – завязка (начало основного действия) – развитие действия – кульминация (высшее напряжение) – развязка.

Сегодня любой учитель пользуется этими терминами, получившими название «элементы сюжета». Название не очень удачное, поскольку при других подходах в качестве элементов сюжета выступают совсем другие понятия. Однако это общепринято, поэтому едва ли есть смысл драматизировать ситуацию.

Принято выделять (вполне условно) обязательные и необязательные элементы. К первым относятся те, без которых классический сюжет вовсе невозможен: завязка – развитие действия – кульминация – развязка. Ко вторым – те, которые в ряде произведений (или во многих) не встречаются. Сюда часто относят экспозицию (хотя не все авторы так считают), пролог, эпилог, послесловие и так далее.

Но если абстрагироваться от всех этих сложных рассуждений и сконцентрироваться только на том, что параллельный монтаж, вопрошающий архаической событийную канву, унаследованную еще, по В.Я. Проппу, у волшебной сказки, несет в себе скрытый катарсис, то есть очищение и обретение через действие и потрясение высшего смысла, то становится совершенно ясным, как в рамках примитивного повествования мастерам немого кино удавалось создавать бессмертные шедевры, которые почти век спустя продолжают трогать нас и возвышать нашу душу.

Для анализа возьмем классику из классик, шедевр Чаплина «Огни большого города» и проанализируем его с точки зрения «работы» параллельного монтажа.

«Огни большого города» (ориг. City Lights: A Comedy Romance in Pantomime) – пожалуй, самый известный и лучший фильм Чарльза Чаплина. Были и другие концептуальные произведения у великого комика, но «Огни…» берут своей добротой, простотой и искренностью. Образ tramp (с англ. tramp – бродяжка) уже полностью отработан и выверен. Чаплин прекрасно двигается, полностью в такт музыке. Альфред Хичкок называл немое кино самой чистой формой кинематографа. Этот фильм – прямое доказательство утверждения Хичкока.

Помимо актера Чарли Чаплин также являлся режиссером, продюсером, сценаристом и композитором. Наверное, если бы он смог раздвоиться, то с удовольствием бы поработал оператором – энергии у великого комика было хоть отбавляй.

«Огни большого города – это предпоследний немой фильм Чаплина, содержащий, однако, звуковую дорожку с музыкой и звуковыми эффектами. Он снимался почти 3 года – с начала 1928 г. по конец 1930-го. Съемки не раз прерывались, и причин тому было множество: триумфальное наступление звукового кинематографа, сомнения Чаплина, а чаще всего – методы его работы, в которых он стремился быть также свободен, одинок и независим от материальных обстоятельств, как писатель или художник. Количество экспонированного материала в 100–150 раз превышало хронометраж готового фильма.

Вдобавок ко всем приключениям Чаплин в самый разгар съемок решил заменить Вирджинию Черрилл на Джорджию Хейл, героиню Золотой лихорадки. От этой мысли ему пришлось отказаться. (В телепередачу Кевина Браунлоу включены пробы финальной сцены с Джорджией Хейл). Зато все сцены с пьяным миллионером он все-таки переснял, заменив Генри Клайва на Гарри Майерза.

Как это всегда случалось с Чаплином, подобные условия работы – их можно с равным успехом назвать идеальными и экстравагантными (по сравнению с тем, как ведется работа над большинством других фильмов) – помогли автору обрести ту легкость и простоту совершенства, которая отличает его режиссерский стиль. Как отмечают многие исследователи, в особенности Пьер Лепроон (Pierre Leprohon, Chaplin, Nouvelles Éditions Debresse, 1957), «бродяга», который в этом фильме носит не только шляпу-котелок и тросточку, но и относительно приличный костюм (до выхода из тюрьмы), является самым деятельным, самым трезвомыслящим и наименее мечтательным героем фильма. Он спасает жизнь отчаявшемуся пьянице-миллионеру и помогает ему насладиться радостями дружбы (в те очень недолгие мгновения, когда тот способен их почувствовать). Он подпитывает любовные фантазии слепой девушки, помогает ей добиться выздоровления и достатка. Не увлекаясь в данном случае напрямую социальной сатирой, Чаплин, однако, выражает все социальное и сентиментальное содержание фильма в образах двух важнейших персонажей, встретиться которым так и не суждено, – миллионера и слепой девушки.

В первом образе Чаплин превосходно показывает эфемерность любых взаимоотношений между бедными маргиналами и состоятельными классами. Повседневный быт бродяги – постоянный контрастный душ, мучительный, как кошмар, вечная нестабильность и вечный страх. Все сцены в фильме связаны между собою мелодраматической канвой, которая становится как будто вечной мелодией картины, придавая ей цельность и связность, оберегая от абстракции, которая проникает в стиль Чаплина, начиная с первых же его полнометражных картин. Доверив двум персонажам заботу о выражении фундаментальных аспектов фильма, Чаплин дал себе возможность посвятить огромное количество сцен чистому бурлеску. (В этом отношении «Огни большого города» – последний фильм, где комическое дарование Чаплина торжествует с такой беззаботностью и с таким ярким азартом). Чистый бурлеск выходит на первый план в комическом описании неприспособляемости героя, особенно когда тот сталкивается не с каким-либо отдельным человеком, а с группой людей, с целым классом или с некоей ситуацией, через которые он проносится, как метеор, в пространстве одного эпизода. Бурлеск, в частности, торжествует в эпизоде со свистком и в эпизоде боксерского матча.

Этот последний (гениальный) эпизод является одним из ключей к пониманию стиля Чаплина. Он состоит из очень длинных планов (учитывая количество передвижений персонажей). В нем нет ни единой склейки. Он обладает почти хореографическим ритмом, который крайне важен для эффективности гэгов. Ритм существует сам по себе и не нуждается в поддержке монтажными эффектами. Камера всего лишь фиксирует действие и отражает его, как в зеркале. В 1931 г. этот немой и звуковой фильм имел триумфальный успех у публики всего мира. При повторном прокате в 1950 г., когда немой кинематограф остался лишь далеким воспоминанием, успех был не менее триумфальным.

Кадры из фильма «Огни большого города», реж. Чарли Чаплин

СЮЖЕТ ФИЛЬМА

Бродяга, скитаясь по огромному и враждебному городу, встречает слепую цветочницу – такую же несчастную и никому не нужную, как он сам. Девушка думает, что перед ней богач, и протягивает ему цветок, но роняет его, и бродяга понимает, что она слепа. Он спасает жизнь эксцентричному миллионеру, пытавшемуся покончить с собой, и тратит подаренные деньги на операцию цветочнице. Бродягу ждет еще много испытаний, но главное из них – встреча с возлюбленной, обретшей зрение.

По мнению Американского киноинститута, фильм занимает первое место в десятке лучших романтических комедий и 11-е место в списке лучших американских фильмов. Своим любимым фильмом «Огни большого города» считал великий режиссер и актер Орсон Уэллс, а на премьеру картины пришли физик Альберт Эйнштейн и драматург Джордж Бернард Шоу.

Итак, история, лежащая в основе этого фильма, настолько же проста, насколько и трогательно-правдива. Бродяга встречает на улице красивую слепую девушку, торгующую цветами на улице и просто отдает ей свои последние деньги в обмен на маленький цветочек. Она же думает, что он богач с добрым сердцем. Перед нами классическая «завязка», которую еще Аристотель считал одним из самых необходимых моментов любого драматического действия. Чаплин мучается над этим простым эпизодом, пытаясь сделать его как можно более естественным.

По различным свидетельствам давно было известно, что сцена знакомства Чарли и слепой девушки снималась несколько месяцев. Но во второй телепередаче из трехсерийного цикла Кевина Браунлоу и Дэвида Гилла о Чаплине, выпущенного английским телевидением (Неизвестный Чаплин /1983/), показаны совершенно сказочные и уникальные кадры и эскизы, наглядно демонстрирующие, как Чаплин в костюме своего персонажа прорабатывает сцену в поисках лучшего способа объяснить, почему девушка принимает Чарли за миллионера. Работа над этой сценой началась в начале съемочного периода, а закончилась в сентябре 1930 г. на 534-й съемочный день (из них только 166 были посвящены полноценной работе на площадке). Следует отметить, с каким филигранным мастерством, с какой математической точностью автор выстраивает всю сцену «завязки». В этой сцене передан основной нерв картины, заложен её основной смысл. Но прежде всего нас восхищает тот комедийный бурлеск, который демонстрирует здесь гениальный комик. Потрясающая органика на уровне спонтанной импровизации и холодного математического расчета. Эти два взаимоисключающих начала создают особый эстетический эффект. Чаплин, словно одним удачным жестом, одной удачной графической линией вскрывает скрытую тайну нашего бытия. И такая ассоциация отнюдь не случайна. Вспомним, что фильм начинается с открытия памятника Процветанию. Срывается белая ткань, а под ней на руках у помпезной скульптуры прикорнул бедный бродяга, на которого все начинают шикать и кричать: он, со своими лохмотьями, явно не вписывается в городской истеблишмент. А в результате получилась следующая семиотическая фраза: покрывало сорвали, и вылезла Истина. Вот так же, одним удачным ключевым жестом, от страха перед спиной полицейского Чарли открывает дверцу автомобиля и проходит через него. Но каким-то внутренним непостижимым образом эта сцена связана со своеобразной композицией первого кадра, который можно обозначить, как экспозицию классического повествования согласно Аристотелю.

Ночью, образ которой задан уже в титрах, тайком Чарли от страха перед большим городом, чьи огни ему враждебны и вселяют только ужас, торопливо спрятался за какое-то белое покрывало, словно, по Юнгу, пытаясь вновь оказаться в материнском лоне. Ассоциация с материнским лоном так же неслучайна: Чарли по-детски беззащитен и наивен. Он даже влюбчив как мальчишка. Вспоминается фраза Спасителя: «Все мы в царство Божие войдем детьми». Но Большой город – это не Град Божий блаженного Августина, это не Небесный Иерусалим, это Вавилон, полный огней и греха, где настоящая жизнь и веселье начинаются только тогда, когда наступает Ночь. Отсюда и смысл названия – «Огни большого города», огни соблазна, житейской суетности и морока, где все слепнут и теряют Свет правды. Это словно легенда о философе с фонарем: «Ищу человека!» Итак, Чарли надо перейти улицу. На улице пробка. Мы видим бесконечную вереницу машин. Чарли лавирует между автомобилями. Они огромные. Среди этих механических монстров ему явно не по себе. Но вот он наталкивается на угрозу куда более враждебную, чем лимузины – это спина полицейского, сидящего на мотоцикле. Это апофеоз ужаса! И Чарли оказывается, как Одиссей, между Сциллой и Харибдой. Из двух зол он выбирает, как ему кажется, наименьшее и залезает, по сути дела, в пасть к тигру, то есть открывает дверцу и входит в роскошный автомобиль, кажется, это бесподобный Паккард. Ох! Что это была за машина! С агрессивным радиатором, напоминающим звериный оскал, лакированное бесподобное чудовище, утверждающее существование непроходимой пропасти между бедными и богатыми. Правда, мы знаем, что в фильме Чарли попытается приручить такого монстра: он сядет за руль Роллс-Ройса своего пьяного приятеля-миллионера, но произойдет это также в момент смертельной опасности – миллионер бросит руль на полной скорости и спросит у Чарли: «Разве я за рулем?» Прекрасный гэг, произнесенной на грани между жизнью и гибелью. Затем на этом же Роллс-Ройсе Чарли поедет за богатым джентельменом, чтобы подобрать его окурок сигары. Мимоходом он оттолкнет ногой бомжа-конкурента. Реакция недоумения на лице этого бомжа завершит весь потрясающий гэг. Чарли на короткое время почувствует себя тем, кто сам может раздавать пинки, а не получать их. Бомж буквально ослепнет от такой наглости: богач отбирает у него законный окурок! Ни одна из главных тем, например, тема слепоты, не забывается даже в проходных эпизодах. Не это ли свидетельство высочайшего мастерства! Но вернемся к сцене завязки. Залезать в чужой лимузин – это не выход, это, что называется, из огня да в полымя. В начале эпизода мы видим, как Чарли боится этих механических монстров. Они символ истеблишмента, того истеблишмента, в объятиях статуи которому, он и увидел рассвет. Увидел – и тут же оказался в самом центре кошмара: сорвали покрывало, эту защиту от всех страхов, это материнское лоно, внутри которого так тепло и уютно спалось, так хорошо было скрываться от суетности мира, и вдруг – о ужас! Крики, полицейские свистки, ропот озверевшей толпы! Чарли буквально сходит с ума. Он не знает, что делать, куда деваться и, как обезумевший, буквально сослепу начинает у всех на глазах производить какие-то судорожные телодвижения.

Так, уже с первого кадра, средствами пантомимы, бурлеска задается тема безумия, то есть такого психического состояния, когда разум слепнет и не способен адекватно воспринимать окружающую действительность. Тема слепоты уже задана, но задана метафорически. Она задана как предчувствие и почти сразу же повторится в следующем кадре, в котором нам показывают бессмысленное блуждание бродяги по городу. Это блуждание действительно бессмысленное, можно сказать, вслепую. У него нет никакой цели, в отличие от тех, кто спешит на работу в этом мегаполисе, похожем на бурлящий муравейник. Вот так, блуждая без цели, Чарли останавливается у витрины магазина: его взор привлекает скульптура обнаженной женщины. Она напоминает нам саму Афродиту, которая только что вышла из пены морской. Чарли явно стесняется, как и положено ребенку в период полового взросления. Еще утром его насильно вытащили из материнского лона, учили ходить на помочах, а теперь он подросток и заглядывается на голую красавицу. Что это, как не изображение филогенеза, то есть, когда человек за короткий период жизни проходит почти все этапы развития человечества. Герой Чарли растет у нас на глазах и растет не по дням, а по часам. Младенчество Чарли, его беззащитность мы можем почувствовать в первой сцене фильма, когда меч в руке одной из фигур попадает в дырку в штанах Чарли, и тот беспомощно повисает, теряя равновесие. Жест очень напоминает неумелое хождение младенца, его первые шаги, когда родители держат его за помочи. Крепкая рука сверху держит ребенка, и Чарли весело болтает ногами. И вот теперь он оказывается перед обнаженной натурой и заглядывается на нее. Как великолепно передан здесь мотив предчувствия, предчувствия неизбежной драмы! Этот прием очень был распространен в древнегреческой трагедии, в которой безраздельно властвовал всесильный Фатум, Судьба, неумолимая Ананке.

Итак, Чарли засматриваемся на, условно говоря, Афродиту, а в углу кадра наше внимание привлекает табличка с надписью: «Опасно» (Danger). Вот она, знаменитая чаплинская скрупулезность! Все продумано до мелочей. Вот оно, предупреждение о неизбежной опасности. Какой гениальный математический расчет! Но одной надписью дело не ограничивается. Чарли строит из себя знатока и, пытаясь скрыть свое желание, начинает делать вид, что он любуется обнаженной натурой исключительно из эстетических соображений. Поэтому он делает шаг назад. Он не видит, как у него за спиной опускается люк. Тема слепоты из области метафоры переходит в область зрительную, вполне конкретную. Причем, это ослепление идет в параллель с изображением обнаженной женщины. Так, еще до цветочницы появляется женская тема соблазна и ослепления. Каждый предшествующий кадр словно предвещает последующий. А сам рассказ становится, с одной стороны, очень замотивированным с точки зрения элементарной логики, а с другой – превращается в метафору, то есть приобретает переносный поэтический смысл. По Аристотелю, это и есть перипетия или изменение мифа повествования от хорошего к плохому и наоборот, а еще – обязательный компонент узнавания. Мы понимаем в этом кадре, что Чарли из-за его увлеченности ждут очень серьезные неприятности. О чем свидетельствует и сама надпись «Danger», и ходящий под ногами люк.

Этот факт наглядно показывает нам, как важна была для Чаплина, что называется, «убойная» завязка, то есть такая, которая даст очень мощный импульс всему дальнейшему развитию действия. Сюжет всегда имеет прямое отношение к общему замыслу, к тому, что в конце повествования называется еще катарсисом. Катарсис последней сцены, которую помнят все, кто видел этот фильм, напрямую связан с «завязкой». Отмечу, что в основе поэтики этой картины лежит мифологическая пара: любовь-слепота. На бытовом уровне существует еще выражение: слепая любовь. Мы сейчас говорим о фабуле, то есть о событийной четко выстроенной канве фильма, без которой и немыслим параллельный монтаж. Фабула, напомню, – термин, взятый из латинского перевода знаменитого труда Аристотеля «Поэтика». В оригинале вместо фабулы Аристотель употребляет слово «миф». «Миф» в переводе с греческого означает «слово», или «рассказ». Но в нашем сознании миф приобрел уже куда более широкое значение, поэтому почти все основные элементы событийной канвы так или иначе будут иметь отношение к мифу. Миф и обладает очень мощным обобщением, он почти всегда символичен, а, по А.Ф. Лосеву, символ подобен математической функции с бесконечным количеством значений. Вот эта ориентация на бесконечное количество значений и ощущается, на наш взгляд, в безупречно выстроенной событийной канве великого фильма «Огни большого города». Поэтому, как нам представляется, разговор о мифологической паре: «любовь-слепота» здесь вполне уместен. Напомним, что фабула – это на латыни, а у Аристотеля не фабула, а миф. Отсюда можно сделать вывод: любая цепь событий, воплощенная в художественном произведении, неизбежно будет нести в себе мифический аспект. Итак, любовь-слепота. Вот, что написано об этом в «Мифологическом словаре». Автор статьи – А.Ф. Лосев:

«Афродита, в греческой мифологии богиня любви и красоты. Богиня малоазийского происхождения. Этимология этого негреческого имени богини не ясна. Существуют две версии происхождения А.: согласно одной – поздней, она – дочь Зевса и Дионы (Нот. II. V 370); согласно другой (Hes. Theog. 189–206), она родилась из крови оскоплённого Кроносом Урана, которая попала в море и образовала пену; отсюда т. н. народная этимология её имени «пенорожденная» (от греч. aphros, «пена») в одного из её прозвищ – Анадиомена – «появившаяся на поверхности моря». Миф отражает древнее хтоническое происхождение богини, к-рое подтверждается также сообщением Гесиода, что вместе с А. из крови Урана появились на свет эринии и гиганты (следовательно, А. старше Зевса и является одной из первичных хтонических сил). А. обладала космическими функциями мощной, пронизывающей весь мир любви. Это её воодушевляющее, вечно юное начало описано у Лукреция в поэме «О природе вещей» (I I-13). А. представлялась как богиня плодородия, вечной весны и жизни. Отсюда эпитеты богини: «А. в садах», «священно-садовая», «А. в стеблях», «А. на лугах». Она всегда в окружении роз, миртов, анемонов, фиалок, нарциссов, лилий и в сопровождении харит, ор (см. Горы) и нимф (Нот. II. V 338; Od. XVIII 194; Hymn. Horn. VI 5 след.).»

Известно, что Афродиту сопровождает Купидон, или Эрот, Эрос. Об этом персонаже в мифологическом словаре можно прочитать следующее: «Хотя это одна из младших фигур в греческой и римской мифологии, Купидон был широко представлен как в эллинистическом искусстве, так и в эпоху Возрождения и позднее. Его роль в искусстве имеет во многом символическое значение: он изображается на картинах (хотя и не принимая участия в самих сюжетах) порой как указание на то, что данный сюжет – любовная история.

Купидон – античное воплощение неожиданно появившейся любви в ее радостно-игривой форме. Он изображается преимущественно голым мальчиком с крыльями и луком и стрелами в руках, символизирующим вечную молодость страстной любви, которая ассоциируется с некоторым легкомыслием..

С помощью своего оружия: лука, колчана и факела – он охотится, ослепляет или воспламеняет, стреляя в сердца не только людей, но и богов и побуждает их этим к любви.

Часто у него завязаны глаза».

Итак, глаза Купидона завязаны, и он стреляет из лука вслепую, а сама Афродита, по данным А.Ф. Лосева, всегда находится в окружении роз, миртов, анемонов, фиалок, нарциссов и лилий. Это и есть наша слепая цветочница. От любви к ней буквально через мгновение потеряет разум и бедный Чарли. Он ослепнет, то есть начнет жить так, словно «смельчак, летящий на трапеции», а не жалкий бродяга, инстинктивно боящийся всего и вся, даже безобидного мотоциклиста-полицейского, который сидит к Чарли спиной и не обращает на него никакого внимания. И если он еще совсем недавно пугался даже спины полицейского, то в сцене с боксерским рингом Чарли бросит вызов самой Смерти и попытается даже сыграть с ней в прятки: помните, он будет уходить от нокаута, от злого панчера, боксера, обладающего смертельным нокаутирующем ударом (в сцене предвестия мы видели, как этот панчер в раздевалке свалил огромного здоровяка, в несколько раз превосходящего по размерам и силе хилого Чарли, по-детски все время подтягивающего свои огромные черные трусы). Но в данный момент эта спина вселяет Страх, потому что Чарли не хватает все ослепляющей любви к цветочнице, и сейчас Чарли, Чарли-зрячий, а, следовательно, трусливый, под властью какого-то панического страха совершает невероятное: он открывает дверцу лимузина, оказывается внутри и выходит с другой стороны. Страх, ослепляющий Ужас в буквальном смысле бросает его навстречу слепой цветочнице, которая, подобно Афродите, буквально утопает в цветах.

Вот и сложилась у нас мозаика мифологической составляющей «завязки» фильма «Огни большого города». Не лишним будет добавить, что по одной из версий «ужас» будет еще одним вечным спутником Афродиты. И действительно, этот ужас, замечу, ослепляющий ужас, постоянно присутствует в веселой картине Чаплина, в его художественной Вселенной. Герой картины живет, подобно Одиссею каждый раз оказываясь между Сциллой и Харибдой, этими двумя чудовищами, готовыми поглотить его в любую минуту. (Сцилла и Харибда, в древнегреческой мифологии – два чудовища, обитавшие по обеим сторонам узкого морского пролива между Италией и Сицилией и губившие проплывавших мореплавателей. С., обладавшая шестью головами, хватала с проплывавших кораблей гребцов, а Х., всасывавшая в себя воду на огромном расстоянии, поглощала вместе с ней корабль. Отсюда выражение «находиться между С. и Х.» – подвергаться опасности с обеих сторон).

Вот как в одной эмоциональной рецензии очень точно передается весь напряженный «нерв» фильма: «Герой Чарли Чаплина берет девушку под свое покровительство. Навещает ее, когда она болеет, ищет деньги для нее и ее старенькой бабушки, и, не минуты не раздумывая, каждый раз отдает ей последнее. Совершенно бескорыстно.

Узнав о том, что операция может вернуть ей зрение, маленький Бродяга решается раздобыть деньги для операции. Он весь живет этой мыслью. Устраивается на грязную работу только ради надежды на исцеление возлюбленной. Но тут – новая беда. Если не найти за вечер 20 долларов на оплату комнаты, слепую девушку и бабушку выселят.

И вот он один в большом городе, один, без поддержки и защиты, без работы, абсолютно нищий. Но ее не должны выселить. У него есть ночь, чтобы найти эти 20 долларов. И пусть для этого придется выйти на боксерский поединок с отменными знатоками своего дело, пусть придется полуживому еле волочить ноги по темному городу. У него время до утра. Пусть каждая новая минута приносит по-настоящему кафкианский абсурд. Ему нужно отдать ей деньги, которые ему дал приятель, и за которые через несколько минут его задерживает полиция.

Деньги отданы. Ее не выселят. Она сделает операцию на глаза. Она будет видеть. А значит, можно сдаваться в руки правосудию.

Проходит время. Операция на глаза проходит удачно, и вот, девушка уже владелица милого цветочного магазинчика, красива, мила и лучезарно улыбчива. Каким нелепым оборванцем выглядит рядом с ней вышедший на свободу герой Чарли Чаплина: он голоден, устал, его одежда – лохмотья. И вдруг – он видит ее. А она подает ему милостыню. Но прикоснувшись к его руке, понимает, что вот он – тот самый прекрасный добрый богач».

Именно Ужас и слепая Любовь, чье присутствие будет прекрасно передано почти в каждом кадре картины, наберут к последнему завершающему эпизоду столько энергии, такой смысловой мощи, что в этом последнем кадре, «как под звериной лапой вдруг лопается виноград», буквально взорвется поэтическая метафора, она прорвет фотографическую природу экрана и ударит нас в самое сердце: «Теперь вы видите?», – спросит Чарли цветочницу. Она ответит: «Да! Теперь я вижу». Заметим, она увидела Чарли не глазами. Физически перед ней грязный бродяжка. Она увидела его в истинном Свете, вспомнив свой опыт слепой, увидела, ощупав его ладонь, увидела через прикосновение. Это как на фреске Микеланджело «Сотворение Адама» – руки Бога и Человека коснулись, и произошло творение новой жизни. Это прикосновение, как прозрение, затем возьмет в свою картину Кубрик, и в «Одиссее 2001 года» так коснется лапой своей черного Монолита примат и сделает первый шаг навстречу своему новому качеству. А сам Чаплин устами своего героя обращается в конце картины не столько к героине, сколько к нам, зрителям: «Теперь вы видите?» Вы видите, что я могу сделать с простой и даже примитивной историей, видите до какой глубины смыслов я могу довести простой бурлеск, где мифологическая пара любовь-слепота, подобно нити Ариадны, выведет вас из лабиринта заблуждений и покажет истинный Свет, воплощенный в образе моего маленького героя бродяжки Чарли, ибо сказано: «Не копите богатств земных, а собирайте их на небесах».

Прежде чем мы перейдем к анализу другого вида монтажа, монтажа ассоциативного, следует сказать хотя бы несколько слов о таком явлении в истории немого кино, как немецкий экспрессионизм.

Никто точно не знает, когда родился экспрессионизм. Его черты можно увидеть на неолитических памятниках, в греческой архаике и средневековье, искусстве XIX в. Но без сомнения, экспрессионизм, как отдельно взятое художественное течение – явление историческое. Оно зародилось в Германии – результат посттравматического симптома, проявление духовного кризиса, обусловленного реакцией на Первую мировую войну. Именно в окопах Первой мировой и следует искать истоки немецкого экспрессионизма и гитлеризма в том числе. Не будем забывать, что Гитлер был ефрейтором 16 баварского полка и прошел через все ужасы войны, имея и без того психическое предрасположение ко всякого рода эксцессам. В горниле мировой и зарождались, а точнее сказать, возвращались вновь все те доисторические демоны, с которыми столкнулась уже античная драма, оказавшаяся способной переплавить насилие реальное, экстатическое в форму искусства (учение о катарсисе). Мы предполагаем, что потрясение европейской души было настолько сильным, что она, душа эта, просто не смогла справиться с теми деструктивными психическими явлениями, которые обрушились на нее непрекращающимся потоком. Отсюда и явление экспрессионизма, давшее знать о себе не только в Германии, но и в соседней Чехии, Бельгии, Австрии, Франции, Мексике. Позднее даже возник «абстрактный экспрессионизм» в США.

Формирование экспрессионизма началось с объединений художников. В 1905 г. в Дрездене возникла группа «Мост». В нее вошли Эрнст Людвиг Кирхнер, Эрих Хекель, Карл Шмидт-Ротлюф, а позднее Эмиль Нольде, Отто Мюллер и Макс Пехштейн. В 1911 г. в Мюнхене было создано второе объединение экспрессионистов – группа «Голубой всадник» (Франц Марк, Август Маке, Василий Кандинский, Лионель Фейнингер, Пауль Клее и другие).

Литературный экспрессионизм начался с творчества нескольких больших поэтов, таких как Георг Тракль и Эрнст Штадлер. Многим экспрессионистам пришлось стать солдатами во время Первой мировой войны; многим не суждено было вернуться. И война в пьесах немецкого экспрессионизма, отметим, что именно драматургия этого литературно-художественного направления и повлияла на создание самобытного кинематографа, воплощалась не вещественно-реалистически, а как кошмарное видение, как всеобщий ужас, вырастающий до размеров вселенского зла.

Чудовищно фантастический парад полуживых солдат; жалкие обломки людей, выстроившиеся в госпитале под слепящим светом прожектора, чтобы получить свидетельство о полной пригодности для фронта; поднявшиеся из могил возле брошенных окопов, где-то на нейтральной полосе, мертвецы. Враги и союзники, офицеры и рядовые – они теперь неотличимы. Только один скелет прячется в тени. Это девушка, когда-то изнасилованная солдатами. «Долой стыд!.. – кричат мертвецы. – Вас изнасиловали. Господи, ведь и нас тоже!» Начинается общий танец – одна из бесчисленных плясок смерти в произведениях экспрессионистов. Так писал о войне в своей первой, начатой в окопах пьесе «Превращение» Эрнст Толлер.

Некоторые идеи немецких экспрессионистов заимствованы из теории познания Э. Гуссерля, выступившего в своих «Логических исследованиях» (1900) с идеей редукции, абстрагирования, обнажения закона и «идеальных сущностей». Некоторым экспрессионистам был близок и витализм «философии жизни» Ф. Ницше, который утверждал в своем труде «О пользе и вреде истории для жизни», например, необходимость сакрального насилия над прошлым. Предполагалось убийство стариков, практиковавшееся в первобытных обществах, по той причине, что устаревший опыт «отцов» убивает молодую энергию тех, кому должно принадлежать будущее. Мир был воспринят экспрессионистами двояко: и как изживший себя, который следовало непременно уничтожить, и как способный к обновлению через революционное кровавое преобразование. Любимой темой, в связи с этим, в драматургии немецкого экспрессионизма будет тема превращения, то есть сакрального насильственного принципиального изменения.

С довоенных лет в экспрессионизме варьировались религиозные мотивы. Серию «Религиозные гравюры» создал Шмидт-Ротлюф. В 1912 г. Пехштейн изобразил на двенадцати графических листах молитву «Отче наш». На гравюрах из серии «Превращение Бога» (1912) Эрнст Барлах показал Бога грузным, отягощенным земным весом. Большинство барлаховских парящих фигур, в том числе, знаменитый ангел, горизонтально подвешенный на цепях в соборе города Гюстрова в память жертвам мировой войны, лишены непременного атрибута полета – крыльев. С другой стороны, люди, герои его скульптурных групп, часто едва прикасаются к земле, кажется, что их можно сдуть ветром, они готовы взмыть вверх («Женщина на ветру», «Прислушивающиеся»). Барлах часто изображал слабых людей, непрочно стоящих на земле, способных, кажется, быть только жертвами, но не противостоять грядущим бурям и установившемуся в Германии в 1933 г. фашизму. Эти слабые персонажи искусства экспрессионизма словно ждали появления пророка, мессии, сакрального лидера, который и должен был применить по отношению к ним столь необходимое насилие, ибо человек, по мнению экспрессионистов – свинья, погрязшая в грязи своих грехов и мерзостей. «Венец созданья, свинья, человек!» – насмешливо восклицал Готфрид Бенн в стихотворении «Врач», приводя в обоснование зависимость каждого от его физиологической природы.

«Представители духовной жизни в Германии, – писал Музиль в своем романе «Человек без свойств», – томились неудовлетворенностью. Их мысль не находила покоя, потому что стремилась проникнуть в ту неустранимую сторону вещей, которая вечно блуждает, никогда не имея возможности вернуться к порядку. Таким образом, они, в конце концов, убедились, что эпоха, в которую они жили, обречена на интеллектуальное бесплодие и не может быть спасена ничем: ни совершенно исключительным событием, ни человеком. Тогда-то и родился среди тех, кого называют интеллектуалами, вкус к слову «искупление». Они решили, что жизнь вскоре остановится, если не придет мессия, обладающий огромной силой, чтобы «искупить все».

В своем неизменном состоянии «мистического озарения» Гитлер был уверен, что явился в этот мир, чтобы осуществить предначертания этой чудесной судьбы. Его честолюбие и миссия, которая, как он был убежден, вверена ему свыше, превосходили пределы политики и патриотизма. «Идеей нации, – говорил он, – я вынужден был пользоваться из соображений удобства для данного момента, но я уже знал, что она имеет лишь временную ценность… Придет день, когда от того, что называют национализмом, останется немногое даже у нас в Германии. На Земле возникнет всемирное содружество учителей и господ». (Адольф Гитлер. Mein Kampf ИТФ., «Т – Око», Лобанов СМ. 1992., С.133). Политика – только внешнее проявление, кратковременное практическое приложение религиозного видения законов жизни на Земле и в Космосе. Судьба человечества непостижима для обычных людей, они не смогли бы вынести даже мысленного ее представления. Это доступно только немногим посвященным. «Политика, – как писал Гитлер, – только практическая и фрагментарная форма этой судьбы» (там же).

Музиль писал, что «достаточно принять всерьез какую-либо из идей, пусть даже и самую абсурдную, самую невероятно мистическую, оказывающих влияние на нашу жизнь, притом так, чтобы не существовало абсолютно ничего противоречащего ей, чтобы наша цивилизация не была больше нашей цивилизацией». (Роберт Музиль. Человек без свойств…). Что и произошло в Германии, в которой и появилась цивилизация, полностью отличная от нашей. Но именно в этой цивилизации мифологическая пара «сакральное – насилие» превратилась в мощный механизм, в соответствии с которым и начал существовать весь германский мир определенного исторического периода. Гитлеризм – это, в известном смысле, магия плюс бронированные дивизии. Раушнинг заметил как-то: «Нельзя понять политические планы Гитлера без понимания его глубинных мыслей и его убеждения в том, что Человек находится в магических взаимоотношениях со Вселенной». (Цит. по: Луи Повель Жак Бержье. Утро магов. Киев, 1994. С. 201).

«Не сцена, а кафедра проповедника» – вот как понимали свое предназначение представители немецкого экспрессионизма. Завоеванием этого направления в искусстве театра были впечатляющие массовые сцены. В театре, графике, поэзии экспрессионисты умели передать величие объединяющего тысячи людей порыва, выразительную отчетливость общего движения. Масса, Мужчина, Женщина, Безымянный действовали в пьесе Толлера, имевшей характерное название «Человек – масса» (1921). Однако рядом с возмущенной толпой в творчестве левых экспрессионистов неизменно возникал еще более характерный образ – мессии, пророка.

Экспрессионизм живо реагировал на те настроения, которые царили в этот момент в обществе. Германия, можно сказать, была буквально заражена идеей сакрального насилия, причем насилие это воспринималось, прежде всего, в космических масштабах, как очистительная, искупительная функция. Таким образом, насилие приобретало статус священного действия.

Именно поэтому некоторые заседания суда в Нюрнберге были лишены смысла. Судьи не могли вести никакого диалога с теми, кто был ответственен за преступления. Два мира присутствовали там, не соприкасаясь друг с другом. Подсудимые принадлежали миру, отдаленному от нашего на протяжении шести-семи веков. По сути дела, это были марсиане, пришельцы с другой планеты. И вся сверхжестокая система концлагерей была ни чем иным, как воплощением сакрального насилия, действующим в соответствии со своей мифической логикой.

Нечто подобное и пыталась отразить драматургия немецкого экспрессионизма.

Действующие лица экспрессионистической драматургии обычно делились на несколько иерархических групп: немые персонажи – «толпа»; «люди» – те, кто способен понять героя; герой, излагающий близкие автору идеи. Конфликт возникал не из скрещения разных точек зрения: истиной обладала одна сторона. Сталкивались знание и незнание, одержимость и пассивность, высокий дух и косность. Диалог вытеснялся монологом или той особой формой обмена непрекращающимися репликами (Vorbareden), при которой партнеры как бы не слышат друг друга. Упорное повторение одной и той же ситуации призвано было, нагнетая пафос, эмоционально воздействовать на зрителей, обращая их по мере развития действия в «новую веру».

Немецкий экспрессионизм – один из легендарных узловых моментов в истории кино, сконцентрировавших особую коллективную энергию. Режиссеры депрессивной эпохи решительно сдвинули внимание кино от запечатления «реального» к трансляции субъективного, задали каноны передачи катастрофического мироощущения, привнесли в кино новаторскую изобразительность, основанную на использовании декораций и светотени. Великой эпохе повезло с великими исследователями – Лоттой Айснер и Зигфридом Кракауэром. В начале 20-х годов они оба входили в число ведущих критиков, чудом избежавших нацистской расправы. Если Кракауэра интересовало в веймарском кино, что и почему, то Айснер задается вопросами, как и почему. Будучи искусствоведом, она применяет к кино методы изучения художественных стилей. Детально анализирует ракурсы, освещение, актерскую игру, декорации. С особым вдохновением Айснер пишет о Мурнау – величайшем, по ее мнению, режиссере Германии. Однако и выявление стиля для Айснер важно не только само по себе, но и как способ проникнуть в сознание создавшей его нации. Ее интересует, кто такой немец, какие свойства его романтической души способно пробуждать великое искусство. Размышления о светотени выливаются в рассуждение о любви немцев к коричневому цвету, сумеркам, размытым контурам, воплощающим сугубо германскую меланхолию: «Этот коричневый, «протестантский цвет» par excellence не входит в семь цветов радуги и потому является самым нереальным из всех цветов; он становится «цветом души», эмблемой трасцендентального, бесконечного вселенского», – пишет Айснер, ссылаясь на Новалиса, Жана Поля, Гельдерлина, Ницше. (Лотта Айснер. Демонический экран. Из-во Rosebud Publishing, 2010., С. 105).

К основным стилистическим особенностям кинематографа немецкого экспрессионизма относятся:

1. Съемка в павильоне. Экспрессионисты снимали исключительно в декорациях, так как только там они имели идеальные условия для создания «своей» действительности.

2. Изображение мистических и фантастических сюжетов. Мрачные мистические сюжеты, пронизанные ощущением фатальной обреченности человека, враждебности мира, противостоящего всему живому.

3. Специфическое драматическое освещение (антагонизм света и тьмы). То, чем для советского кино тех лет был монтаж, для кинематографа Германии стал свет.

4. Актерская игра. Режиссеры-экспрессионисты впервые целиком подчинили актерскую игру общей образной концепции фильма. Экспрессионизм научил кинематографистов мыслить целостно, создавать кинокадр из разных элементов, соединяя актерскую игру с декорациями.

5. Использование необычного угла съемки и подвижной камеры, что подчеркивает важность субъективной точки зрения.

В кино все, что сделано путем искусственных манипуляций; угол съемки, убыстренное или замедленное движение, медленные наплывы, быстрая смена кадров, слишком крупный план, произвольное использование цвета, специальные световые эффекты – относятся к экспрессионистическим приемам.

Для всех экспрессионистов важно стремление экспрессивно (expression – выразительность) отобразить тревожное, болезненное мироощущение. Отсюда в их живописи яркие, кричащие цвета, деформация форм и прочее.

Экспрессионисты стремились трактовать человека как существо, подавляемое необоримостью Судьбы, Рока. Для них также характерно усиленное внимание к внутреннему миру человека, поиск путей для передачи его мыслей и чувств еще в момент их зарождения; противопоставление собственного внутреннего мира жестокой объективной действительности; деформация окружающей среды для нахождения скрытой «сути вещей».

Немецкий киноэкспрессионизм – это не движение и не школа, у этого кинематографического направления не было манифестов и собственных изданий. Правильнее говорить об определенном стиле в искусстве, а не школе.

Немецкий экспрессионизм с наибольшей силой проявился в фильмах:

«Кабинет доктора Калигари»,

«Носферату, симфония ужаса»,

«Доктор Мабузе – игрок»,

«Кабинет восковых фигур».

Знаменитый фильм «Метрополис» к экспрессионизму относят не все критики. Но мы будем относить.

Первая из этих тенденций получила крайнее воплощение в полностью абстрактных фильмах Ханса Рихтера («ритмы»), Вальтера Рутмана («опусы»), Оскара Фишингера («этюды») и Викинга Эггелинга («симфонии»), в которых не было ничего, кроме движущихся и видиоизменяющихся линий, геометрических фигур и пятен (при том, что абстрактная живопись возникла всего за десять лет до появления первого абстрактного фильма). Вторая тенденция привела к идее «субъективной камеры», как бы находящейся на точке зрения кого-либо из персонажей и перемещающейся вместе с ним. Эта идея была последовательно проведена в фильме Фридриха Вильгельма Мурнау по сценарию Майера «Последний человек» (1924), в котором, к тому же, отсутствовали титры – настолько полно и разнообразно были раскрыты в нем повествовательные возможности камеры.

«Не позволяй его тени заселить твои сны кошмарами» – эта фраза, предстающая перед глазами главного героя легендарного фильма «Носферату», могла бы послужить предостережением всем тем, кто отважится погрузиться в мрачный и полубезумный мир немецкого кинематографа двадцатых годов. Это время стало для побежденной и униженной в Первой мировой войне Германии суровым испытанием, сопровождающимся тотальной депрессией, разрухой и чередой экономических кризисов. Нет ничего удивительного в том, что творческий потенциал немецкой нации с ее сильными художественными традициями мистицизма и нескрываемой тягой к фантастическому в духе мрачных рассказов Гофмана («романтизм – немецкое недомогание», по словам французской писательницы Анны-Луизы де Сталь) отвернулся от постылой действительности и обратился к ее темному закулисью – туда, где правят бал наши вечные страхи.

Двадцатые годы прошлого века – время, когда в немецком кино утверждалась эстетика экспрессионизма. С той или иной долей условности основные шедевры германского «Великого немого», снятые в данный период: «Кабинет доктора Калигари», «Носферату», «Метрополис» – относятся критиками именно к этому направлению. Исполненное страха перед бесчеловечностью бытия и фатального чувства трагичности экспрессионистское искусство являло иную реальность – искаженную, фантасмагорическую, отданную во власть мистических сил.

Подлинной библией немецкого экспрессионизма считается картина Роберта Вине «Кабинет доктора Калигари» (1919). В этом причудливом и болезненном фильме рассказывается о зловещем директоре психбольницы, использующем для своих кровожадных планов сомнамбулу – погруженного в беспробудный сон юношу. Образ главного героя – студента Фрэнсиса – в чем-то продолжает открытую Гофманом галерею ярких героев одиночек (Крейслер), видящих то, что недоступно другим, и непременно остающихся в изоляции от «спящего» мещанского общества. Вымышленный немецкий город, куда доктор Калигари привозит свою сомнамбулу, будоражит волна убийств. Погибает друг героя, похищена его невеста. По ходу действия фильма зритель обнаруживает, что Фрэнсис и его возлюбленная – пациенты сумасшедшего дома, а все описанные события, составляющие рассказ несчастного персонажа, – возможно, всего лишь бред. Так достигается предельная неоднозначность происходящего на экране, когда видимая действительность отображает изломанный мир душевнобольного. Образ одержимого доктора Калигари, подчиняющего волю других и направляющего убивать, был прочитан знаменитым исследователем кино Зигфридом Кракауэром как предсказание, являющее прототип Гитлера и тоталитарно-нацистское будущее всей Германи.

В техническом отношении «Кабинет доктора Калигари» – выдающаяся картина. Художники-экспрессиносты Герман Варм, Вальтер Райман и Вальтер Рериг создали авангардные декорации: причудливо изогнутые линии домов, ломаная дорога, искаженная перспектива (эту традицию мы можем увидеть и в эстетике фильма Ларса фон Триера «Догвиль», условные декорации которого очень напоминают эстетические эксперименты немецких экспрессионистов начала XX века). Для достижения композиционной целостности актерам нанесли обильный грим, а движения их сделали вычурными. Ряд сцен картины: убийство, показанное посредством движений тени на стене (в дальнейшем этот прием использует Хичкок в своем триллере «Психо»), открытие доктором Калигари ящика со спящим в нем загипнотизированным рабом, преследование убийцы по зигзагообразной дороге – крайне эффектно смотрятся и в наши дни. Фильм, несмотря на некоторые обвинения в «театральности», имел безусловный успех, и теперь считается той точкой, от которой начал свое шествие немецкий экспрессионизм в кино.

В своем знаменитом исследовании «Психологическая история немецкого кино. От Калигари до Гитлера» Зигфрид Кракауэр напрямую связывает творчество таких известных режиссеров, как Фриц Ланг, Фридрих Вильгельм Мурнау, Роберт Вине и других с немецким экспрессионизмом, а также с традициями романтиков. Общий романтический настрой, по мнению исследователя, и позволил замечательным кинорежиссерам выступить в качестве пророков и предвидеть приход к власти мрачных мистических сил.

Вторым по значению шедевром немецкого экспрессионизма считается фильм «Носферату. Симфония ужаса» Фридриха Вильгельма Мурнау. В этой картине, снятой по роману Брэма Стокера, идеальная атмосфера создавалась не с помощью особых декораций, как в Калигари, а прежде всего благодаря оригинальным приемам показа обычного мира – тревожному освещению, резким контрастам света и тени (при этом, в «Носферату» Мурнау использовал, в основном, натурные съемки, что для немого кино 1920-х годов нехарактерно), вмонтированию негативного изображения в позитивную копию, изменению скорости съемки, приводящему к искажению скорости движения объектов и прочему. В знаменитой картине Френсиса Форда Копполы «Дракула» (1992) явно прослеживается влияние Мурнау и его «Носферату». А некоторые кадры, например, приезд героя в дом Дракулы кажутся лишь переснятыми с использованием современных спецэффектов.

Костлявая фигура вампира с лысой головой, выпученными глазами и уродливо вытянутыми когтями стала черным символом всего horror-жанра, причем куда более шокирующим, чем Фредди Крюгер. Считается, что именно Мурнау впервые за всю историю кино вывел на экран вампира. Впоследствии Френсис Форд Коппола явно станет ориентироваться на эстетику создателя «Симфонии ужаса», когда будет создавать свой вариант романа Брэма Стокера в начале девяностых годов прошлого столетия, то есть семьдесят лет спустя, что будет свидетельствовать о поистине великих открытиях в области языка кино, которые и продемонстрировал в этой картине Мурнау.

После весьма банальной завязки фильма – главный герой картины, молодой агент по недвижимости, должен добраться до замка графа Орлока, желающего приобрести дом – начинается медленное погружение в пучину кошмара. По мере того, как персонаж ближе подбирается к затерявшемуся в карпатских горах замку, вокруг него сгущается атмосфера враждебности. Путника окружает призрачный лес с чудовищными созданиями, все люди, узнавая, куда он держит путь, в страхе замолкают, а поданная графом Орлоком карета шокирует свои адским видом. Невероятно живописные пейзажи (натурные съемки проводились в Богемии) своей реалистичностью только усиливают напряжение, подтверждая тезис о том, что больше всего пугает ужас, царящий на фоне обыденности. В фильме Мурнау подробно рассказывается вся классическая вампирская мифология: ночью Носферату пьет кровь своих жертв, днем спит в гробу, а остановить вампира может лишь невинная девушка, добровольно отдавшая ему жизнь. В Носферату, несущем страх и смерть (чуму) всему роду человеческому, все тот же склонный к поискам социально-политических аллегорий Кракауэр увидел не просто монстра, но «вампира-тирана». Олицетворяя репрессивность темных сил небытия, Носферату – этот «бич божий» – вступает в схватку с «великой любовью», явленной образом невесты героя Элен. В финале картины вампир исчезает вместе с криком петуха. С его гибелью прекращается мор, таким образом, выстраивается универсальный сказочный сюжет победы Добра над Злом. Но это вряд ли может кого-то убедить: сама манера повествования больше говорит нам о тотальной власти монстра, а концовка смотрится неубедительно. Можно предположить, что эта неубедительность концовки великого фильма спровоцировала в дальнейшем Романа Полански на создание своей знаменитой черной комедии «Бал вампиров», в которой вампиры и страшны, и смешны одновременно. Эта картина появилась уже в совершенно другую историческую эпоху, когда вампир Гитлер уже был разоблачен, а его слуги оказались на скамье подсудимых. Великая космическая драма с участием сакрального насилия отошла в сторону, и коллективное бессознательное европейцев словно вздохнуло с облегчением.

Миф о Фаусте нашел свое потрясающее воплощение в фильме того же названия Мурнау, мастера игры со светом и тенью, одного из лучших представителей всего кинематографического экспрессионизма. В этой картине режиссер упрощает действие, он использует литературный материал как отправную точку для невероятно фантасмагорического зрелища борьбы между добром и злом. Если «Фауст» – самый живописный его фильм, то именно потому, что сюжет его – борьба света и тени. В фильме все отточено, все на своих местах: чередование планов, игра актеров, грим, множество сцен. Интрига достигается не только визуальным рядом, но и всей композицией. С одной стороны, это уход от «чистого» кинематографа с его строгой сюжетикой к ассоциациям и утонченному психологизму, а с другой – именно этот уход дал нам то, что мы видим на экранах сейчас. Здесь нет возможности провести, например, подробный сопоставительный анализ «Фауста» Мурнау и «Фауста» Сокурова, но влияние немецкого экспрессионизма на этот фильм русского режиссера бесспорно. Уже в первой сцене, в которой препарируется труп, и начинаются разговоры о том, в каком месте человеческого тела расположена душа, мы видим бесподобную игру света и тени, работу субъективной подвижной камеры, особый специально подобранный для этой сцены цвет, не просто крупные, а специально укрупненные планы, напоминающие портреты мастеров северного Возрождения – все это сразу указывает на отличительные черты экспрессионизма Мурнау. Шокирующая пластичность экрана сразу выбивает нас из состояния обывательского благодушия, когда с помощью примитивных воротов ученик Фауста Вагнер поднимает труп, и из вскрытой полости живота мертвого тела начинают, как живые, вылезать и с характерным мокрым звуком падать на деревянную поверхность стола внутренности. А заключительные сцены сокуровского фильма, снятые в Исландии среди фантастической натуры гейзеров и заснеженных вершин соседних гор, с учетом все той же игры света и тени, напоминают нам одновременно и «Носферату», и живописные сцены из «Фауста» того же Мурнау. Натура узких улочек типичного немецкого городка, настолько узких, что через них, в буквальном смысле, надо продираться, распихивая прохожих локтями, в большей степени говорит нам не о фотографической природе кадра, а о его метафоричности – это ад Данте в самом обыденном, в самом повседневном его воплощении. Но чем обыденнее ужас, тем он страшнее. Этот урок «Носферату» Мурнау запомнила вся последующая кинематография. Даже Мефистофель у Сокурова – это ростовщик, живущий по соседству. Он реален и вполне доступен, а сделку можно заключить с ним без всякой помпезности – так, что называется, по-дружески.

Но вернемся к версии Мурнау. Сюжет его фильма следующий, архангел Михаил и Сатана заключают пари. В фильме Сокурова этот пролог на небесах дан с помощью прекрасной в стиле немецкого экспрессионизма цитатой из классической живописи: над пейзажем, весьма живописным, прямо указывающим нам на то, откуда взята цитата (Альтдорфер. Битва Дария и Александра Македонского) нависла болтающаяся на цепи причудливая рамка. Точно такая же рамка доминирует и над всей изображенной битвой в картине Альтдорфера. Вот она, власть классической живописи над языком современного кино, вот он, кадр, напоминающий отжившую картину. С нее слетает белоснежная материя и кружится над пейзажем, напоминающим компьютерное увеличение задника шедевра Альдольфера, задника укрупненного, а следовательно, акцентированного по замыслу режиссера. И опять чувствуется все тот же немецкий экспрессионизм с его любовью к цитатам из классической живописи, с его живописной выстроенностью кадра, за что и упрекали в свое время Мурнау.

В фильме немецкого режиссера Сатана утверждает, что может совратить любого человека, живущего на Земле. Предметом пари становится Фауст (Геста Экман) – знаменитый ученый алхимик. На его город Сатана насылает чуму. Фауст пытается найти лекарство. Здесь невольно вспоминается знаменитый дерзкий девиз Парацельса: «Лечу чуму!». Но в фильме Парацельс-Фауст терпит поражение. В ярости он швыряет свои книги в огонь, но на страницах одной из них проступает заклинание вызова демона. В отчаянии Фауст Мурнау отправляется с этой книгой в полночь на перекресток и произносит заклинание. К нему является Мефистофель (Эмиль Яннингс) в образе злобного ведьмака. Этот ведьмак прекрасно воплощен в образе уродливого ростовщика в фильме Сокурова: у него нет половых признаков, а сзади торчит маленький хвост, сама его фигура настолько диспропорциональна, что скорее напоминает какого-то гуманоида, а не человека. В обмен на душу Мефистофель из картины Мурнау дает Фаусту власть оживлять мертвых. Фауст оживляет одного умершего от чумы и потрясенные горожане начинают нести к нему мертвецов. Однако у первой женщины, которую он собирается оживить, зажат в руке крест, и магия Мефистофеля оказывается бессильной. Разъяренная толпа гонит ученого камнями в его лабораторию. Если говорить о страсти немецких экспрессионистов к цитатам известных мастеров мировой живописи, то в связи с фильмом Мурнау следует вспомнить, что в своем «Фаусте» он показывает больного чумой в странной укороченной перспективе, отчего ступни ног его кажутся огромными (при этом вспоминается «Снятие с креста» Мантеньи и Гольбейна).

Эти же картины будет цитировать, на мой взгляд, без особого успеха и Звягинцев в своем нашумевшем «Возвращении».

А когда Гретхен, с головой укутавшись в плащ, качает своего ребенка в занесенной снегом полуразвалившейся хижине, у нас перед глазами встает образ фламандской Мадонны.

В дальнейшем Мефистофель предлагает Фаусту вместо счастья для всех счастье для него одного. Фауст соглашается, и Мефистофель превращает его в юношу, а сам преображается в «гётевского» демона-дворянина в черном плаще и со шпагой. На ковре-самолете они летят в Парму, где в алхимика влюбляется правительница города (Ганна Ральф). Однако Фаусту скоро становится с ней скучно, и он требует, чтобы Мефистофель перенес его обратно на родину.

Город встречает армию, с победой вернувшуюся с турецкой войны. Фауст вместе с прихожанами входит в собор. Мефистофель ждет его снаружи. В соборе Фауст впервые встречает Гретхен (Камилла Хорн) и влюбляется в нее. Брат Гретхен, вернувшийся с войны, пытается помешать им, но Мефистофель убивает его и вынуждает Фауста бежать. Исчезновение Фауста делает жизнь Гретхен, которая рожает от него ребенка, невыносимой. Изгнанная соседями и всеми презираемая, она безуспешно ищет пристанища. В конце концов ее обвиняют в колдовстве и приговаривают к сожжению на костре.

Андреа Мантенья. Мертвый Христос. Около 1500. Пинакотека Брера, Милан.

Кадр из фильма 'Возвращение'. Режиссер – Андрей Звягинцев. 2003.

Услышав ее призыв о помощи, Фауст отказывается от обретенной молодости и своей жизни ради спасения Гретхен. Он требует, чтобы Мефистофель перенес его к ней, и они оба сгорают на костре и возносятся к небесам.

Вот так в фильме одного из самых ярких представителей немецкого экспрессионизма воплощается, на мой взгляд, мифологическая пара: «сакральное – насилие». Это очистительный пламень. В отблесках искусственного киношного костра, на самом деле, отражаются те самые костры, которые полыхали когда-то по всей Германии в эпоху Парацельса, в эпоху знаменитой охоты на ведьм. Мурнау, в силу своего художественного дара, словно предвидит иные костры, костры Освенцима и Треблинки. В Эпоху тотального заключения договора с дьяволом иначе и быть не может. Насилие, в буквальном смысле, проникнет во все сферы жизни, и чтобы получить некий «мандат неба», буквально потребует от людей своей сакрализации. И в этом направлении будут работать лучшие художники современности, своим творчеством определившие все основные пути развития мирового кинематографа, как коммерческого, так и элитарного. Так называемые экспрессионистические черты, о которых мы уже говорили выше, будут характерны для любого заметного произведения киноискусства.

Пытаясь разобраться в собственной душе, немцы, по мнению З. Кракауэра, не только терзались раздумьями о тирании, но и задавались вопросом: что произойдет, если тиранию, как общественный порядок, отвергнуть? Тогда, очевидно, мир вернется к хаосу, развяжутся дикие страсти и первобытные инстинкты. (Зигфрид Кракауэр. Психологическая история немецкого кино. От Кали-гари до Гитлера. М., 1977., С.93). С 1920 по 1924 год, в ту пору, когда немецкие кинематографисты и не помышляли разрабатывать тему борьбы за свободу, и даже не могли ее себе отчетливо представить, фильмов, изображающих разгул первобытных инстинктов, было столь же много, как и картин о тиранах. Немцы, очевидно, мыслили себе только один выбор: буйство анархии или произвол тирании. То и другое в их сознании сопрягалось с судьбой. Но понятие провиденциальности лежит в основе всей протестантской этики. Основанная на протестантской теологии, она определяет во многом и тип романтической эстетики. Судьба – один из основных мотивов немецких романтиков. Судьба, ее особая мистическая концепция, будет лежать и в основе идеологии Третьего Рейха. Известно, что у Гитлера был свой личный астролог, без решения которого не предпринималось ни одно серьезное действие даже на самых ответственных участках фронта. Но нацистская верхушка, в какой-то мере, лишь отражала общий настрой нации или ментальности. В повседневной жизни немцы не раз мысленно обращались к древнему понятию рока. Судьба, управляемая неумолимым роком, была для них не только несчастным случаем, но и величественным событием, которое повергало в метафизический ужас всех терпящих и всех свидетелей чужих невзгод. Режиссер Фриц Ланг вспоминает, как однажды на стенах берлинских домов он увидел плакат, изображавший женщину в объятиях скелета. Надпись на нем гласила: «Берлин, взгляни! Осознай! Твой партнер – это смерть!» Предельная субъективность, заостренность на контрасте жизни и смерти, фантастический гротеск, туманная метафоричность языка – вот те черты, которые вырисовывали зыбкую, как лунная гладь воды, действительность экспрессионизма, названной исследовательницей Лоттой Айснер «землей, усеянной ловушками». Это и был внутренний ландшафт коллективного бессознательного немцев той поры. При всей своей внешней фантасмагоричности фильмы двадцатых годов в сознании жителей Германии вполне могли восприниматься как своеобразный магический реализм (термин, отметим, также получивший свою легитимность в художественной среде Германии той поры). И это был реализм видений Босха и Брегеля. Распространенность подобных настроений доказывает повсеместный успех, которым в ту пору пользовался «Закат Европы» Шпенглера. Автор этой книги предсказывал всеобщий упадок, исходя из анализа законов исторического процесса. Его соображения так хорошо соответствовали тогдашней психологии, что все контраргументы выглядели легковесными.

Непосредственно в кинематографе немецкого экспрессионизма это нашло отражение в фильме Фрица Ланга «Усталая Смерть».

Полулегенда, полуволшебная сказка, эта романтическая история начинается с того, как в гостинице одного старого города останавливается девушка со своим молодым возлюбленным. К ним присоединяется странный незнакомец. Кадры повествуют о его предыстории: много лет назад, купив землю на соседнем кладбищем, этот человек окружил ее высокой стеной без единой двери. В гостинице девушка отлучается на кухню, а вернувшись, обнаруживает, что ее возлюбленный вместе с незнакомцем исчез. В ужасе она бросается к высокой стене и падает без сознания, а через короткое время ее находит там старый городской провизор и отводит к себе домой. Пока он готовит целебный напиток, девушка в отчаянии подносит склянку с ядом. Но не успевает она сделать глоток, как засыпает и видит долгий сон, в котором снова появляется высокая стена. На сей раз там есть дверь, а за ней вереница бесконечных ступенек. На самом верху лестницы девушку поджидает незнакомец. Она просит вернуть ей возлюбленного, а незнакомец – он же ангел смерти и посланец Рока – ведет ее в темную залу, где теплятся свечи, каждая из которых ни что иное, как человеческая душа. Незнакомец сулит девушке исполнить желание, если она не даст свечам догореть дотла. И тут три длинных вставных эпизода рассказывают истории свечей. Первый эпизод разворачивается в мусульманском городе, второй – в Венеции эпохи Ренессанса, третий – в Китае. Во всех трех эпизодах девушка с возлюбленным, проходя три последовательные стадии переселения душ, страдают от домогательств ревнивого, жадного и жестокого тирана. Трижды она пытается перехитрить тирана, замыслившего убить ее возлюбленного, и трижды тиран исполняет задуманное, прибегая к услугам Смерти или Рока, который каждый раз является в образе палача. Три свечи догорают, и девушка снова умоляет ангела смерти помиловать возлюбленного. Тогда ангел ставит ей последнее условие: если она принесет ему другую жизнь, он, пожалуй, вернет ей любимого. И тут сон девушки обрывается. Провизор отнимает чашу с ядом от ее губ и доверительно сообщает, что сам смертельно устал от жизни, но когда она просит его пожертвовать жизнью ради нее, выставляет гостью за дверь. Горемыка-нищий и несколько немощных старух в больнице тоже не хотят принести себя в жертву. В больнице вспыхивает пожар, обитатели поспешно покидают горящее здание, но тут же спохватываются: в огне впопыхах забыли новорожденного ребенка. Тронутая слезами обезумевшей от горя матери девушка отважно бросается в пламя. И когда ребенок уже в ее руках, смерть по данному ей обещанию протягивает руки, чтобы взять себе новую жизнь. Но героиня нарушает уговор: она не дает выкупа за возлюбленного и спускает ребенка из окна на руки счастливой матери. Падают горящие балки, и ангел смерти выводит умирающую девушку к ее мертвому избраннику, а слившиеся воедино души их восходят на небо по цветущему холму. Фильм заканчивается титрами, которые подчеркивают религиозную жертвенность подвига героини: «Тот, кто утрачивает свою жизнь, обретает ее».

Образ Судьбы в фильме тем более поразителен, что снят он неподвижной камерой, когда ночные съемки были невозможны. Эти пластические видения так точны, что подчас кажутся абсолютно реальными. К примеру, венецианский эпизод, этот «оживший рисунок», воскрешает подлинный ренессансный дух в сцене карнавала (парящие над мостом силуэты) и великолепного петушиного боя, где играют жестокие и жизнелюбивые страсти во вкусе Ницше. В китайском эпизоде тоже немало удивительных находок: общеизвестно, что волшебный конь, лилипутская армия и ковер-самолет вдохновили Дугласа Фербенкса создать своего «Багдадского вора», это фантастическое ревю с великим множеством подобных фокусов.

Вопреки сюжетным перипетиям сам образ ангела смерти полон человечности. Любовно и бережно Смерть теплит свечи, отделяет детскую душу от тела. В этих ее жестах и в знаках внимания, которые она оказывает девушке, читается внутреннее сопротивление обязанностям, которые вверил ей Рок. Эти дела Смерти опостылели. Той же цели служат многочисленные пластические ухищрения в фильме: они почти математически точно рассчитаны, чтобы внушить зрителю, какой стальной грозной волей обладает Судьба. Огромная воздвигнутая Смертью стена, располагаясь во весь кадр параллельно экрану, не дает возможности представить себе, как она велика. Когда перед ней появляется девушка, этот контраст громадной стены и крошечной фигурки символизирует неумолимость Судьбы, ее глухоту к мольбам и жалобам. Та же функция и у бесчисленных ступенек, по которым девушка поднимается навстречу Смерти.

В фильме есть весьма любопытный прием, который внушает зрителю мысль, что от Судьбы спасенья нет. В китайском эпизоде девушка со своим возлюбленным бегут от мстительного императора. Однако беглецы не торопятся. Воспользовавшись волшебной палочкой, девушка выбирает самый медленный способ передвижения: влюбленные садятся на слона. И вот, пока неторопливо шествует слон, посланные вдогонку императорские войска ползут за ним черепашьим шагом. Словом, влюбленным Смерть и не угрожает. Эта оперная погоня по своему безумному нелогичному наркотическому воздействию на сознание зрителей не уступает тем музыкальным приемам Вагнера, когда с помощью музыки композитор пытался передать непрерывное замедленное течение реки. Здесь следует отметить общую особенность, характерную для всей поэтики кинематографа немецкого экспрессионизма: видеоряд этих картин развивается так, что напоминает по своей динамике знаменитые вагнеровские лейтмотивы. Не случайно фильм Мурнау «Носферату» назван также симфонией ужаса.

И вот, пока неторопливо шествует слон, по приказу императора придворный лучник (гонец Судьбы) седлает волшебного скакуна и, взмыв под небеса, в мгновение ока настигает влюбленных. Час пробил, все волшебные уловки оказались бесполезными. Стрела лучника пронзает влюбленных.

Доминирующим образом в этой картине, на наш взгляд, является пламень. Именно в огне пожарища происходит то, что в греческой трагедии называлось катарсисом. Но если катарсис греческой трагедии имел значение очищения или снятия напряжения с так называемого неокультуренного насилия путем его сакрализации, то в фильме Фрица Ланга никакого очищения и никакого «приручения» насилия через сакральность нет. Скорее, художник хочет убедить нас в том, что насилие это выйдет в ближайшее время из берегов человечности. Зигфрид Кракауэр совершенно справедливо отмечает, что перед нами психологическая история немецкого кино. Кинематограф, как никакой другой вид искусства, способен отразить в видимых образах то, что называется бессознательными импульсами и страхами. Смерть потому и представляется такой человечной в картине, что у человека просто не остается никаких надежд ни на что другое. Это ужас, рожденный Левиафаном нацистской государственности. Левиафан, по Гоббсу, и так ужасен, и так не имеет никакой жалости к простым гражданам, но у него хотя бы есть какие-то законы, какая-то договоренность в виде общественного договора. У Левиафана национал-социализма, присутствие которого так отчетливо ощущали все представители немецкого экспрессионизма, нет и не может быть никаких правил. Это жестокость и садизм в самом рафинированном виде, без какой бы то ни было примеси человечности. На этом фоне даже Смерть покажется человечной. Об этом феномене измененного сознания перед лицом парализующего страха национал-социализма писал в свое время польский мыслитель, лауреат нобелевской премии Чеслав Милош. (Чеслав Милош. Порабощенный разум. Санкт-Петербург. 2003.). В частности, он пишет: «Человек идет по улице и задерживается перед домом, который бомба расколола пополам. Интимность человеческих жилищ, их семейные запахи, их тепло пчелиного улья, мебель, хранящая память любви и ненависти! А теперь все наружу, дом обнажает свою структуру, и это не скала, стоящая извечно, это штукатурка, известь, кирпич, опалубка, а на втором этаже одинокая и могущая служить разве что ангелам белая ванная, из которой дождь выполаскивает воспоминания о тех, кто когда-то в ней мылся…

Нужно начать приобретать новые привычки. Наткнувшись вечером на труп на тротуаре, горожанин прежде побежал бы к телефону, собралось бы множество зевак, обменивались бы замечаниями и комментариями. Теперь он знает, что нужно быстро пройти мимо этой куклы, лежащей в темной луже, и не задавать лишних вопросов. Тот, кто его застрелил, имел на то свои причины». (Чеслав Милош. Порабощенный разум. С. 74–75).

Парализующий страх перед национал-социализмом мог породить только психологический механизм самоидентификации себя с агрессором. Идеологи фашизма, как раз, и рассчитывали на такую реакцию. Они хотели в своем готическом ужасе дойти до самых невозможных пределов и заглянуть дальше. И в этом они, действительно, получали вдохновение у романтиков и у Вагнера. Известно, что Вагнер также отличался антисемитизмом. Он ненавидел евреев, может быть, с еще большей энергией, а его мифологические музыкальные картины с безумным наркотическим компонентом, действительно, способны были погрузить зрителя в любые глубины доисторического подсознания, включая и подсознание коллективное, где, как в лабиринте Минотавра, можно было повстречаться с любыми чудовищами.

В фильме «Усталая Смерть» мы встречаемся с модификацией старинной волшебной сказки о путешественнике, потрясенном злодейством своего друга. Этот странный человек поджигает дом вместе с жильцами, ставит палки в колеса правосудию, а за добро упорно платит злом. В конце концов, он оказывается ангелом, который открывает путешественнику истинный смысл своих злодеяний. Творит их не он, а Провидение, которое хочет уберечь людей от будущих невзгод. Странная и непонятная логика: необъяснимое, сверхъжестокое зло – это благо, скрытое от взора и понимания обыкновенного человека. Сакральная тайна, таким образом, снимает всякую нравственную ответственность. Лидеры национал-социализма, действительно, чувствовали себя полностью свободными от морали. Они даже хотели реформировать немецкую протестантскую церковь, заменив священников офицерами СС, Библию – Mein Kampf, а крест – мечом и свастикой. Об этом проекте писал в своей книге «Взлет и падение Третьего Рейха» Уильям Ширер.

Другой фильм Фрица Ланга – «Нибелунги» – по своей сути и тематике ближе всего к вагнеровской музыкальности, чем что бы то ни было, созданное немецкими кинематографистами в этот период. И хотя «Нибелунги» сильно отличаются от оперной тетралогии «Кольцо Нибелунгов», он богат событиями, в которых явственно сквозит дух музыки великого композитора.

Подготовка этого классического фильма заняла два года. Теа фон Харбоу, любившая такие монументальные темы, написала сценарий. С древними источниками она обошлась довольно свободно и приблизила их к живой современности. Северные мифы превратились в мрачный эпос, где безумствуют легендарные герои, обуянные первобытными страстями. Несмотря на свой монументальный стиль, Ланг в «Нибелунгах» не собирался соревноваться с тем, что он назвал «внешней грандиозностью американского историко-костюмного фильма». Ланг утверждал, что цель «Нибелунгов» иная: фильм предлагает нечто глубоко национальное, в нем рассматривается истинное проявление немецкой души. Ланг считал свой фильм национальным документом, годящимся для приобщения мира к немецкой культуре. Его задача известным образом предвосхищала геббельсовскую пропаганду.

В первой части («Смерть Зигфрида») герой вступает в опасную борьбу с драконом и Альбериком, а затем, явившись к бургундскому двору, сватается к сестре короля Гюнтера Кримгильде. Но вероломный советник Гюнтера Хаген ставит условие: до бракосочетания Зигфрид должен укротить строптивый норов Брунгильды, невесты Гюнтера. Зигфрид соглашается и с помощью шапки-невидимки приневоливает Брунгильду к браку с Гюнтером. Развязка общеизвестна: узнав от Кримгильды о своем позоре, Брунгильда требует смерти Зигфрида, и Хаген вызывается убить героя. У гроба своего супруга Кримгильда клянется отомстить. Во второй части фильма («Месть Кримгильды») она выходит замуж за короля варваров-гунов Аттилу, и по ее наущению тот приглашает бургундов ко двору. Гюнтер прибывает в гости, и по приказу Кримгильды гунны нападают на Гюнтера и его клан. Следует кровавя сцена массового избиения, бургундов осаждают в пиршественном зале, который затем поджигают по приказу Аттилы. Финал фильма – настоящая оргия разрушения. Кримгильда, заколов Гюнтера и Хагена, гибнет сама, и Аттила с трупом жены на руках погибает под сводами пылающего дворца.

Начиная с того, как умирающий дракон движением хвоста сбрасывает зловещий лист на спину Зигфриду, и кончая добровольным самосожжением Аттилы, все события этой киноэпопеи предопределены. Внутренняя необходимость управляет гибельным развитием любви, ненависти, ревности и жажды мести. Хаген – посланник Судьбы. Достаточно его сумрачного присутствия, чтобы удача прошла стороной, и восторжествовало предначертанное. С виду он послушный вассал Гюнтера, но всем своим поведением доказывает, что под этой личиной покорности таится неуемная жажда власти. Предвосхищая хорошо известный тип нацистского вождя, этот экранный образ увеличивает мифологическую плотность мира «Нибелунгов» – плотность, непроницаемую для просвещения или для христианской истины. Вормский собор, который довольно часто появляется в первой части эпопеи – всего лишь немой декоративный фон.

Эта драма судьбы разворачивается в сценах, которые стилизованы под живописные полотна прошлых эпох. Сцена, где Зигфрид скачет на коне в сказочном лесу, выстроенном в павильоне, живо напоминает «Великого Пана» Бёклина.

Удивительно то, что вопреки несколько нарочитой красоте и известной старомодности даже для 1924 года эти кадры и поныне производят сильное впечатление. Причина тому – их впечатляющая композиционная суровость.

Отказавшись от красочного стиля оперы Вагнера, Ланг намеренно пустил в дело эти завораживающие декоративные композиции: они символизируют Рок. Неумолимая власть Судьбы эстетически преломилась в строгой соразмерности этих элементов целого, в их ясных пропорциях и сочетаниях.

В фильме много изощренных и эффектных деталей: чудесные туманные испарения в эпизоде с Альбериком, волны пламени, стеной обступившие замок Брунгильды, молодые березки у источника, где убили Зигфрида. Они живописны не только сами по себе – у каждой особая функция. В фильме много простых, громадных и величественных строений, которые, заполняя весь экран, подчеркивают пластическую цельность картины. Перед тем как Зигфрид со своими вассалами въедет во дворец Гюнтера, их крошечные фигурки появятся на мосту у самой экранной рамки. Этот контраст между мостом и лежащей под ним глубокой пропастью определяет настроение целого эпизода.

Кадр из фильма 'Нибелунги. Зигфрид'. Режиссер – Фриц Ланг. 1924.

В других кадровых композициях человеческим существам отведена роль аксессуаров древних ландшафтов или гигантских строений. Дополняя орнаменталистику кадровых композиций, древний орнамент испещряет стены, занавеси, потолки, одежду героев. В первой части картины есть эпизод «Сон о соколах» Кримгильды – короткая вставка, выполненная Руттманом. Перед нами обыкновенная мультипликация геральдического знака, где в ритмичном движении изображены два черных сокола и белая голубка. Нередко и сами актеры превращаются в орнаментальные фигуры. Так, в парадной зале Гюнтера король со свитой окаменело, точно статуи, сидит в симметрично расставленных креслах. Камера даже злоупотребляет этим приемом. Когда Зигфрид впервые появляется при дворе бургундов, он снят сверху, дабы оттенить орнаментальную пышность церемонии.

Эти художественные ухищрения внушают зрителю мысль о неотвратимой силе Судьбы. Подчас люди (обычно рабы или вассалы) низводятся до орнаментальных деталей, подчеркивая всемогущество единодержавной власти. Челядь Гюнтера поддерживает руками пристань, к которой причаливает Брунгильда: стоя по пояс в воде, слуги напоминают ожившие кариатиды. Но особенно замечателен кадр с закованными карликами, которые служат декоративным пьедесталом для гигантской урны, где хранятся сокровища Альберика: проклятые своим господином, эти порабощенные существа превращены в каменных идолов. Перед нами полное торжество орнаментального над человеческим. Неограниченная власть выражается и в тех привлекательных композициях, в которых расположены люди. То же самое наблюдалось и при нацистском режиме, который проявлял склонность к строгой орнаментальности в организованном построении человеческих масс. Всякий раз, когда Гитлер выступал перед народом, он видел перед собой не сотни тысяч слушателей, а гигантскую мозаику, сложенную из сотен тысяч человеческих элементарных частиц. «Триумф воли» режиссера Рифеншталь, этот официальный гитлеровский фильм о нюрнбергском съезде нацистской партии 1934 года, свидетельствует о том, что создавая свои массовые орнаментальные композиции, автор явно вдохновлялась «Нибелунгами» Фрица Ланга.

Кадр из фильма 'Триумф воли'. Режиссер – Лени Рифеншталь. 1935.

Кадр из фильма 'Нибелунги. Месть Кримхильды'. Режиссер – Фриц Ланг. 1924.

Театральные трубачи, величественные лестницы и авторитарно настроенные людские толпы торжественно перекочевали в нюрнбергское зрелище Лени Рифеншталь тридцатых годов.

«В любом обществе, – пишет Мишель Фуко, – тело зажато в тисках власти, налагающей на него принуждение, запреты или обязательства… Человеческое тело вступает в механизмы власти, которые тщательно обрабатывают его, разрушают его порядок и собирают заново. Рождается «политическая анатомия», являющаяся одновременно «механикой власти». Она определяет, как можно подчинять себе тела других, с тем чтобы заставить их не только делать что-то определенное, но и действовать определенным образом…» (Мишель Фуко. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. М., 1999., С.199, 201).

Эта эстетика застывших тел в фильме Ланга представляется нам совсем не случайной. Так, в виде четкой орнаменталистики, сложенной из живых тел, утверждалась тоталитарная власть, что и определило существование подобной эстетики в пропагандистских фильмах, а также необычайную популярность «Нибелунгов» в нацистской Германии, несмотря на то, что сам автор благополучно эмигрировал в Америку. Лангу удалось эстетически выразить сам принцип тоталитарного мышления, склонного узурпировать человеческое тело. По мнению М. Фуко, это был целый процесс, затянувшийся в истории, когда власть осуществляла политическое завоевание тела, превращая его в новую «микрофизику» власти.

Непреходящая сила воздействия фильма Фрица Ланга объясняется еще и тем, что в нем через указанную уже нами орнаменталистику человеческих тел достигается весьма выразительный семиотический посыл: здесь, имеется в виду, в картине, нет и не может быть живых персонажей со своими индивидуальными личностными особенностями. Все эти послушные тела, как рабов, так и господ пронизывает только одно единое демоническое начало – Судьба, Рок. Это, действительно, демон, в котором нет и не может быть ничего человеческого. Демон, установивший свою тотальную власть над всеми и вся. Он подчинил себе все тела без разбору, превратив людей лишь в бездушный орнамент драмы, в которой они участвуют как статисты. Поневоле на ум приходит знаменитая фраза Ницше о том, что мир представляет из себя лишь игру космических сил, где человеку нет и не может быть места, где есть место лишь сверхчеловеку, как воплощению этой самой космической энергии. Но сверхчеловека в «Нибелунгах» как раз и нет. Он еще не пришел. Его престол пуст. Мы становимся свидетелями лишь того, как воплощается на экране некая ницшеанская безликая Воля к Власти. Выдержит ли человек, даже фюрер, такое испытание космической энергией, или будет испепелен в огне, как был испепелен Аттила? В этом смысле фильм Фрица Ланга можно рассматривать, как фильм-предупреждение. Предчувствуя и угадывая все аспекты оккультизма будущей арийской идеологии, режиссер словно ставит художественный эксперимент над теми, кто принял слишком близко к сердцу тезис об игре космических сил. Что будет, если дать вволю разыграться этим самым силам? Не настанет ли тогда мировой коллапс? И коллапс этот действительно почти случился, когда к власти в Германии пришли оккультные силы во главе с Гитлером.

Об этой же игре космических сил говорит нам и фильм Стэнли Кубрика «Космическая одиссея 2001 года». Явно картина американского режиссера 1968 года была вдохновлена творчеством Фрица Ланга, который к этому времени уже давно стал классиком, а его фильмы, предметом изучения во всякого рода киношколах. Известно, что С. Кубрик не скрывал своих особых отношений к философии Ницше. Но если Ланг развивает идеи Ницше на материале древних германских сказаний, то Кубрик напрямую выходит в космос. В его картине игра этих самых неведомых гигантских сил разворачивается в привычной для них сфере.

Кратко напомним основную событийную канву. Фильм делится на три части и представляет из себя своеобразный философский трактат в картинках о неземном происхождении человеческой цивилизации. Первая часть «На заре человечества» рассказывает нам о жизни приматов, от которых, по идее Дарвина, и произошел человек. Но, как сказал Станислав Гроф, такое возможно с ничтожной вероятностью. Это все равно, что неожиданно налетевший на городскую свалку ураган в короткий срок соберет Боинг 747. Мозг человека – явление космическое и явно не результат простой эволюции, как утверждает знаменитый психолог. Кубрик с этим абсолютно согласен. Поэтому в самом начале фильма и появляется черный монолит. В титрах он уже мелькнул на пересечении луны и солнца, этих двух таинственных алхимических символов. Мелькнул под фонограмму «Так говорил Заратустра» Рихарда Штрауса, официального композитора Третьего Рейха. Тема Ницше, как ведущая тема всего фильма, была задана нам в самом начале картины. А дальше – действие черного монолита, как черного камня ислама, святыни святынь всех мусульман, порождает первую мысль, и мысль эта связана с насилием. Ночь перед появлением этого гостя из космоса, этого артефакта тех самых космических сил, отличается особым напряжением. План тянется необычайно долго. Кажется, что этот ритм киноповествования нам уже знаком. Он очень напоминает долгие планы «Нибелунгов» Ланга. В ночи лишь жадно горят глаза, а за кадром – монотонный звук. Это какой-то лейтмотив наподобие лейтмотивов из музыкальных драм Вагнера. И вот, на рассвете среди обычных пейзажей вырастает черный монолит. Игра космических сил коснулась и земли. Крупным планом нам показывают лапы примата, который боязливо касается этого необычного предмета: вот он, перифраз знаменитой фрески Микеланджело – «Сотворение Адама» в Сикстинской капелле. Это явно не принятая всеми христианская версия и уж точно не старик Дарвин. Это Ницше, как его понял Кубрик, во многом вдохновленный кинематографом Фрица Ланга. О том, что эти фильмы очень близки по своей сути, по манере неторопливого повествования говорят длинные планы, говорит общая для них ориентация на орнамент фигур на экране. Персонажи здесь не играют решающей роли. Решающую роль, как и у Ланга, играет сама экранная эстетика. Кубрик, как и Ланг, создает специально для этого фильма свой особый язык. Этот язык можно охарактеризовать как ставший очень популярным стиль техно. Остается только удивляться тому, что это 1968 год, когда ни о каких компьютерных технологиях и речи не могло быть.

Черный непроницаемый Космос будет довлеть на экране, начиная со второй части фильма. Это космические интерьеры замков и соборов из «Нибелунгов». На их фоне человек кажется ничтожным, мелким – он лишь виньетка, что называется, «ложной сути», часть общего орнамента, как выражение непостижимого для человека замысла. Но это будет во второй, космической части. А в первой – примат после контакта с черным монолитом берет в руки кость и убивает ею кролика, тем самым превращаясь из вегетарианца в кровожадного хищника. Долгий план на закате: примат с жадностью уплетает добычу. Первый шаг на пути человека. Затем он костью же, этим символом смерти, убьет себе подобного. Совершит грех Каина, совершит акт сакрального насилия. И в упоении запустит в небо, в самую космическую черноту, эту кость, которая по прихоти режиссера приобретет изящные формы межпланетного летательного аппарата. За кадром звучит Штраус, но не Рихард, а Иоган, автор знаменитых вальсов. Вот она, эстетика классической эпохи, не знающей сомнения в светлой, божественной природе человека. Это Штраус до Фрейда и Юнга, до бессознательного, до Освенцима, до открытий в человеческой душе тайных лабиринтов Минотавра, где скрываются многочисленные чудовища.

Вторая часть также начинается с контакта черного монолита и людей в скафандрах. Фильм создан на основе новеллы Артура Кларка. Речь в ней идет о том, что на Луне был обнаружен монолит, подающий непрерывные сигналы в сторону планеты Юпитер. Это связь с инопланетными цивилизациями. Вторая часть фильма называется «Миссия на Юпитер». И опять затянутые планы. Опять неторопливое повествование, опять вагнеровский прием – погрузить с помощью монотонного, почти безумного музыкального, а здесь – пластического лейтмотива зрителя и слушателя в транс. Так космос входит в мир людей. Разыгрывается еще одна космическая драма. Но теперь в дело вступает разум искусственный – сверхмощный компьютер ХЭЛ, созвучный с древнегерманским обозначением загробного мира, расположенного у корней мирового древа ясеня Иггдрасиля. Но то, что создал человек, не сопоставимо с планом космической игры, и компьютер убивает своих создателей, а затем один из космонавтов его отключает, и искусственный разум сходит с ума. Эта сцена противоборства напоминает битву в пиршественном зале Фрица Ланга: та же неторопливость и величественность жестов, то же подчинение Року, то же присутствие некого демонического начала. А перед этим, на весь огромный экран, прощание с убитым машиной другом, который в своем оранжевом ярком скафандре медленно растворяется во мраке космоса, столь равнодушного к нашим горестям.

Третья часть «По ту сторону бесконечности», пожалуй, является самой выразительной во всей картине. Кажется, что все предшествующее повествование – лишь пролог к той мистерии, которая будет разворачиваться перед нашим взором в течение последней двадцатиминутки. Этот эпизод можно воспринимать как апофеоз заданной в самом начале игры космических сил, по Ницше, в результате которой из дряхлого столетнего старца родится эмбрион, и для него Земля станет игрушкой. Этот эмбрион и есть воплощение будущего сверхчеловека. Кубрика не раз упрекали в том, что его картина слишком холодна, слишком отстранена от человеческого тепла, но такой она и должна быть. По своей эстетике «Космическая одиссея» вся вышла из мифической орнаменталистики «Нибелунгов» Фрица Ланга. На наш взгляд, объединяет эти две картины и их общая ориентация на философию Ницше, а точнее, концепция немецкого философа-нигилиста, будто жизнь на земле является ни чем иным, как результатом случая, спонтанной игры космических сил. Возможно, причина успеха «Космической одиссеи» кроется в том, что фильм сочетает в себе научную дальновидность с усиленным вниманием к метафизическому, сверхъестественному и непостижимому. В интервью журналу Playboy Кубрик заявил, что пытался найти так называемое «научное определение Бога» (В кн. Schwam, The Making of 2001, pp. 274-5). Необходимыми и достаточными условиями божественности, объяснял он, являются всеведение и всемогущество. Таким образом ХЭЛа (сверхмощный компьютер в фильме), у которого под контролем каждый уголок корабля «Дискавери» и практически все технические функции, можно назвать, своего рода, утилитаристским божеством. Преображенный астронавт, или Одиссей, который возвращается на Землю в облике младенца, – безусловно, тоже Бог в сравнении с обычными людьми. Главный же Бог в фильме, конечно, таинственный разум, сотворивший монолит и вмешавшийся в эволюцию. Версия зарождения человечества, предложенная Кубриком и Кларком, несколько отступает от дарвиновской и, уж конечно, далека от иудо-христианской – это светская, научная фантазия на тему «разумного устроения».

Также можно предположить, что в «Одиссее» представлен ницшеанский взгляд на историю и цивилизацию. Музыка Рихарда Штрауса, сопровождающая первые и последние кадры, не только внушает благоговение, но и отсылает зрителя к произведению Ницше. Ниже приведенные строки из «Так говорил Заратустра» вполне могли бы послужить эпиграфом к «Одиссее»: «Человек есть нечто, что должно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его?.. Некогда были вы обезьяной, и даже теперь еще человек больше обезьяна, чем иная из обезьян. Даже мудрейшие среди вас есть только разлад и помесь растения и призрака. Но разве я велю вам стать призраком или растением?

Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке!» (Ницше Фридрих. Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого. Пер. с нем. Ю.М. Антоновского. СПб.: 1911, с. 5–6).

В финале картины астронавт Боумен с любопытством рассматривает осколки хрустального бокала на полу, склонив голову набок, – его поза перекликается со сценой из первой части картины, где обезьяна разглядывает груду костей на песке: вот-вот свершится великое открытие, но мы как будто наблюдаем вечное возвращение. И когда, наконец, сверхчеловек появляется в открытом космосе в облике младенца, мы становимся свидетелями начала нового, революционного цикла, которым управляют те же силы, что и миллионы лет назад.

По первоначальному замыслу дитя должно было смотреть на Землю и усилием воли взрывать ядерные спутники, уничтожая мир, каким мы его знаем. Но потом Кубрик передумал, чтобы не дублировать концовку «Стренджлава». И тем не менее, едва ли он предполагал, что появление «высших» форм жизни непременно будет связано с нравственным прогрессом или возросшим стремлением к миру. Фильм наводит на мысль о том, что ни один рывок вперед, ни одна победа над природой не обходится без сакрального убийства, как это убедительно было показано режиссером в первой части картины, когда он рассказывал о жизни приматов. И здесь видится нечто общее с сатириком Торстейном Вебленом, который утверждал, что примитивному обществу свойственно миролюбие (как тем самым обезьянам в начале фильма, правда, скорее, это не миролюбие, а отсутствие надежных орудий убийства), а цивилизация строится на хищничестве, варварстве и патриархате. В футуристическом мире «Одиссеи» продуктивная умственная деятельность, творческое начало и передовые технологии в значительной степени опираются на частную собственность и агрессию. Единственный способ выйти из этого цикла – сделать шаг к сверхчеловеку или нечеловеку, но, как говорит нам режиссер, кровожадные инстинкты свойственны и искусственному разуму. Фильм поднимает тему неизбежности смерти, в том или ином виде присутствующую во всех работах Кубрика, и изображает будущее, в котором гибнет человеческий род и выживает чистый разум. (Джеймс Нэрмор. Кубрик. Rosebud publishing. 2012. с. 217–219). Это типичное сакральное проявление насилия, без которого, по мнению режиссера, вообще нельзя себе представить цивилизацию.

Но если говорить о том, что вдохновило Стэнли Кубрика на такой смелый эксперимент, как стиль техно, который в дальнейшем изменит всю стилистику научно-фантастического фильма, то здесь следует вспомнить еще одну картину Фрица Ланга – его знаменитый «Метрополис», который в двадцатые годы прошлого столетия буквально обескуражил зрителя и кинематографистов всех стран смелым включением в экранную изобразительность железа и всевозможной техники в стиле тогдашнего модерна. Нечто подобное произошло и в конце шестидесятых, когда С. Кубрик использовал тот же самый принцип, но только уже с компьютерами. Выразительность фильма С. Кубрика была настолько мощной и убедительной, что возникли подозрения: реально ли американцы слетали на Луну или это был типичный голливудский симулякр, сработанный съемочной группой фильма «Космическая одиссея».

Но вернемся к «Метрополису» Фрица Ланга. По личному свидетельству Ланга, идея этого всемирно известного фильма родилась у него в тот момент, когда он с борта корабля впервые увидел Нью-Йорк – ночной Нью-Йорк, сверкающий мириадами огней. Город, выстроенный в его фильме, – своеобразный супер-Нью-Йорк, созданный на экране с помощью так называемого «приема Шюфтана», остроумно придуманного зеркального устройства, превращающего мелкие предметы в циклопические. Приблизительно к такой же технике прибег через сорок лет и Стэнли Кубрик: весь свой бесконечный черный космос он снял в небольшой студии, задрапированной черной материей, а гигантские космические корабли и станции ему специально делали на фабриках по производству детских игрушек из пластической массы. После премьеры эти игрушки стали пользоваться необычайной популярностью среди мальчишек тех лет. Как писал один кинокритик: «Кубрик миновал наше поколение средних лет и обратился через наши головы к нашим детям-подросткам. Его визуальные спецэффекты, казалось, напрочь вычеркивали собственно человеческий компонент из картины. Нам бы хотелось больше диалогов, больше психологизма, а в результате на экране плавали в бесконечном космическом пространстве лишь космические корабли и разговоров хватало лишь на сорок минут при условии, что весь фильм длился два часа сорок» («The making of Kubrick’s 2001» edited by Jerome Agel, N.Y., 1970., P.309).

Дуглас Трамбелл и Кон Педерсон, отвечавшие за все спецэффекты картины, писали о своей работе над фильмом следующее: «Окончательная стадия работы часто требовала учета огромного количества составляющих, в которые входили миниатюрные съемки моделей звезд, Земли, планеты Юпитера, а также солнца, на фоне которых мы снимали масштабные модели космических кораблей при условии, что сами эти корабли, снятые отдельно, должны были находиться неподвижно, а светила – ритмично вращаться. И все зафиксированные таким образом вращения и экспозиции добавочных элементов должны были так подходить друг к другу, чтобы у зрителя не возникло даже и тени сомнения в достоверности увиденного.

В течение всего процесса съемок мы с особым вниманием, с подчеркнутой скрупулезностью подходили к хронометражу съемки каждой, на первый взгляд, незначительной детали, включая движение камеры, скорость, с которой осуществлялось это движение, скорость работы защелки фотообъектива, а также экспонометра. Тысячи рулонов пленки кодака были потрачены только на то, чтобы проверить: правильно ли выставлен свет, проверить экспонометр и т. д. И все это было благополучно отправлено в корзину как черновик. В добавлении ко всему, каждый добавочный элемент основной съемки отдельно был опробован по экспонометру. И даже малозначительный элемент был протестирован на экспонометре, если требовалось осуществить пошаговую съемку в несколько интервалов, причем, интервалы эти подчас были необычайно короткими вплоть до четверти секунды. А в конце этой на редкость кропотливой работы результат еще раз переснимался на чистовую и если он не удовлетворял Кубрика, то все начиналось вновь. Цель была одна: достичь максимального эффекта реальности происходящего. Но отснятый короткий эпизод, потребовавший столько испорченной пленки и нашего труда, требовалось смонтировать с другим эпизодом и так, чтобы не оставалось никаких зазоров. Каждая заснятая на камеру деталь проверялась на правильность выставленного освещения, на использованный цвет, на температуру и т. д. и т. д. и т. д. И в таком невыносимом ритме мы работали постоянно, потому что особые спецэффекты были самым главным элементом этой картины, основой ее видеоряда и, смеем надеяться, воплощением глобального замысла Кубрика.

Наиболее интересным аспектом в нашей работе было то, что вся эта сложная комбинация съемок масштабных моделей кораблей, звезд, Земли, Луны, солнца и тому подобного происходили очень часто спонтанно, а не в соответствии с заранее продуманным планом. Каждый кадр словно вырастал до своего окончательного потрясающего объемного звучания из какого-то незначительного элемента. Иногда окончательный монтаж полностью менял первоначальное расположение кадров, когда до завершения того или иного маленького и на первый взгляд незначительного эпизода оставалось всего несколько секунд хронометража. Может кому-то показаться, что такая техника съемки представляет из себя напрасную трату времени и денег, но все было оправдано, когда картина вышла на экраны и вызвала у зрителей буквально шок своим необычным видеорядом. Мы горды тем, что именно созданные нами спецэффекты превратились в самостоятельное живое действо, в свою особую драму, потому что в каждый момент общего повествования именно наши спецэффекты вносили свой незабываемый акцент: это мы заставляли зрителя неожиданно взглянуть на происходящее с какой-то исключительной точки зрения.

Раз от разу повторяя наши попытки создать убедительную, реалистическую картину внеземной реальности, мы все время имели дело с так называемым Коэффициентом Трудности, Коэффициентом Преодоления. Во время работы над этой особой во всех отношениях картиной мы все время спрашивали себя: ради чего все наши усилия, чего мы хотим? Ясно же было, что мы ищем результата, которого просто нельзя было добиться, используя стандартные методы. Но идя к совершенству, вы совершаете уже нечто над самими собой, разрушая ваши собственные привычные представления о жизни. И совершенство это кажется все время рядом и никогда не может быть достигнуто. Но Коэффициент Трудности, Коэффициент Преодоления остается всегда с вами. Господи! Если бы у нас было еще несколько лет для создания этой картины!!!» («The making of Kubrick’s 2001» edited by Jerome Agel, N.Y., 1970., P. 71–72).

Вместе с Томом Говардом Кубрик сконструировал и запатентовал крупномасштабную систему фронтпроекции для эпизодов в Африке и в открытом космосе. Дуглас Трамбелл изобрел щелевой сканер, использованный при съемках кульминационного светового шоу. Уолли Виверз с небольшой армией разработчиков крупногабаритных моделей изготовили непревзойденный образец космического корабля. Кубрик, один из первых (наряду с Джерри Льюисом), использовал систему видеонаблюдения для контроля за съемками отдельных эпизодов. Кроме того, они с оператором Джефри Ансуортом придумали, как с помощью поляроидных фотографий, проверять эффективность цветовых схем и освещения. В фильме двести пятьдесят с лишним сцен со спецэффектами, и в большинстве из них применялась десятиэтапная техника маскирования – чтобы ничего не упустить, Кубрик использовал собственную сложную систему учета и кодирования. (Джеймс Нэрмор. Кубрик. Пер. с англ. Изд-во Rosebud publishing, 2012., С.198).

Но вернемся к «Метрополису» Ланга, который стал источником вдохновения для «Космической одиссеи». У экранного Метрополиса будущего есть нижний и верхний город. Последний – невероятная улица как бы оживших небоскребов и нескончаемый поток такси и машин, летящих по навесным магистралям, – выступает обиталищем финансовых воротил, высокооплачиваемых служащих и золотой молодежи, гоняющихся за удовольствиями. В нижнем городе, лишенном дневного света, рабочие обслуживают чудовищные машины. Они больше похожи на рабов, чем на рабочих. Фильм обстоятельно рассказывает об их мятеже против властей предержащих в верхнем городе и заканчивается примирением обоих классов.

Однако сюжет в этом фильме не так существенен, как пластические черты, которые преобладают в изображении событий. Этот-то принцип и привлек, по мнению историков кино, создателя «Космической одиссеи». В блестящем эпизоде «Лаборатория» процесс создания робота воспроизводится с технической скрупулезностью, которая вовсе не требуется для дальнейшего развития сюжета. Эта сцена, представляющая из себя особый видеоряд, основанный на новаторских для своего времени спецэффектах, самоценен, как самоценны такие же эпизоды, показывающие нам картины открытого космоса у Кубрика. Кабинет крупного магната, образ Вавилонской башни, фантастические машины и эффектные массовые сцены (считается, что в массовых сценах фильма было задействовано 36 тысяч человек, а свыше тысячи статистов согласились побрить одномоментно головы для участия в эпизоде с Вавилонской башней) – все красноречиво говорит о склонности Ланга к помпезной орнаментальности. В «Нибелунгах» его декоративный стиль был богат мифическим значением; в «Метрополисе» декор служит самоцелью: он – результат своеобразного влияние немецкой мистической традиции (Якоб Бёме, Экхарт и другие). Перед нами типичное видение – это своеобразное представление о «Граде Божьем» Блаженного Августина. Да, сами картины фантастического города напрямую сюжету не нужны, но Ланг словно ориентирует свое повествование на будущего зрителя. Зрителя, который будет жить уже всецело в технократическом мире. Для создания мегаполиса понадобилось 500–600 макетов 70-этажных зданий (здесь уместно вспомнить о макетах для фильма Кубрика), понадобились сотни моделей футуристических самолетов и автомобилей, 200 тысяч костюмов, 36 тысяч статистов и 1100 лысых человек только для одной сцены, которая длится на экране всего несколько минут. Как и «Одиссея», «Метро-полис» станет самым затратным фильмом своей эпохи. Это та же одиссея, но одиссея не в космосе, как у Кубрика, а во времени. Эскизы к «Метрополису» по сей день часто используются в разработке концепций современных постановочных картин со сложными декорациями. Жорж Садуль назвал Ланга «крупнейшим архитектором кино», который заставил актеров стать «живыми «мотивами» единой помпезной декоративной композиции». В «Метрополисе» визуальная составляющая стала довлеющей. Это грандиозная 3D-панорама, в которой путанные сюжетные коллизии не играют никакой роли.

Кадры из фильма 'Метрополис'. Режиссер – Фриц Ланг. 1927.

Сам Фриц Ланг признавался, что собирался в этом фильме соединить магию и науку, показав внутреннее родство между ними. Известно, что «Метрополис» был любимым фильмом Гитлера, всегда тяготевшего к магии. Впоследствии «Метрополис» назовут пророческим. В безликих рабочих, которые шагают на работу строем, низко склонив голову, увидят узников концлагерей, а в кадрах, изображающих главную Машину, в виде топки, в которой сжигают рабов – газовые камеры, предназначенные для евреев и прочих неарийцев.

На склоне лет Ланг все чаще вспоминал о «Метрополисе»: «…на мой взгляд, сегодня в мире уже нет места индивидуализму. Космонавты Гленн и Гагарин не символы индивидуализма, а воплощение конечного результата работы тысяч людей… В «Метрополисе» я символически показал, что человек стал почти частью машины, а теперь думаю, не было ли это подсознательным проявлением чего-то ныне на самом деле существующего… я вынужден был вновь пересмотреть свое суждение, после того как оказался свидетелем прогулок наших астронавтов вокруг Земли. Они были учеными, но остались пленниками своей космической камеры, в сущности не более чем придатком машины, в которой находились…». В этом высказывании мастера так и чувствуется вся художественная стратегия будущей «Космической одиссеи». Конфликт астронавтов с компьютером ХЭЛом и определит многие смысловые решения картины Кубрика. Американский режиссер словно соглашается с создателем «Метрополиса» и, в какой-то мере, иллюстрирует его мысль своей космической эстетикой.

Гигантский проект, стремящийся к мировому признанию, не вызвал интереса у зрителей. В результате, почти сразу после премьеры компания-производитель внесла в «Метрополис» множество изменений, до неузнаваемости исказивших замысел автора. В целях обеспечения нормальной продолжительности фильма «Метрополис» перемонтировали и сократили на тысячу метров. Вокруг фильма сложился миф, побуждающий любителей кино во всем мире собираться на просмотры кинематографического «остова», сохранившегося от «оригинального» «Метрополиса». А историки кино в течение многих десятилетий занимались поисками удаленных из фильма эпизодов. Четвертая часть оригинальной версии фильма считается безвозвратно утерянной, в то же время новейшие исследования, проведенные по инициативе Фонда Фридриха Мурнау, показали, что из трех первоначальных оригинальных негативов фильма один, хоть и не полностью, но сохранился. В некоторых зарубежных архивах сохранились также оригинальные копии с утерянных оригинальных негативов. Результатом всех этих изысканий явился еще один скомпонованный вариант фильма, представленный публике на кинофестивале в Берлине в 2001 году. В новой версии «Метрополиса» не только удалось частично восстановить оригинальную последовательность сцен. Благодаря цифровой обработке изображения, впервые удалось обеспечить визуальное восприятие фильма на уровне премьерного показа 1927 года. Комиссия по культурному наследию ЮНЕСКО приняла решение о включении фильма Фрица Ланга «Метрополис» в почетный список «Память мира» – собрание высших достижений человечества.

Кино немецкого экспрессионизма, как мы видим, во многом определило развитие всего мирового кинематографа. Без его влияния у нас бы не было шедевров таких режиссеров, как Ларс фон Триер (Догвиль), Френсис Форд Коппола (Дракула), Сакуров (Фауст) и, конечно Стэнли Кубрик (Космическая одиссея 2001 года). И это, поверьте, далеко не полный список. Немецкий экспрессионизм повлиял и на Хичкока (Психо), на всю коммерческую кинопродукцию с её особыми эффектами, то есть на весь современный Голливуд и, прежде всего, это Спилберг, Лукас (Звездные войны) и многое, многое другое.

Нужно отметить, что немецкий экспрессионизм потому так и называется, что это направление уже не следует строго правилам линейного монтажа, чьим ярким представителем являлся Чаплин. В немецком экспрессионизме мы уже видим очень много эмоционального, экспрессивного. Здесь особую роль начинает играть поэтическая метафора. Иными словами, в рамках немецкого экспрессионизма уже зарождается иная форма монтажа, монтажа ассоциативного, поэтического, провозвестником которого стал Бунюэль, а его скандальный фильм «Андалузский пес» превратился в своеобразный манифест нового направления.

Сюрреализм основывается на вере в высшую реальность определенных ассоциативных форм, которыми до него пренебрегали, на вере во всемогущество грез, в бескорыстную игру мысли. Он стремится бесповоротно разрушить все иные психические механизмы и занять их место при решении главных проблем жизни. Во многом сюрреализм основывается на учении Фрейда о снах.

Но все дело в том, что и французский сюрреализм, и немецкий экспрессионизм, равно как и отечественный «серебряный век» – это явления очень близкого порядка, связанные с общим кризисом европейского сознания.

Зародившись в атмосфере разочарования, характерного для французского общества после Первой мировой войны, сюрреализм принимает форму всеобъемлющего протеста против культурных, социальных и политических ценностей. В сюрреалистской борьбе за «освобождение» эстетическое и этическое начала слиты воедино. Сюрреалистский канон формулируется в тройственном лозунге: «Любовь, красота, бунт». «Переделать мир» – как говорил Маркс – «изменить жизнь», как говорил Рембо, – «для нас эти два приказа сливаются в один», – провозглашал Бретон (1935).

И все они входят в такое глобальное эстетическое течение как постмодернизм. Отсюда можно сделать вполне логический вывод о том, что и немецкий экспрессионизм, и французский сюрреализм внутренне очень близки в своем отходе от рационального в искусстве, в своей весьма успешной попытке «раскачать» лодку современности и отойти от традиционного параллельного монтажа, придя к монтажу ассоциативному, основанному, в основном, на мифологической логике противопоставления различных пар, противопоставления смыслового, которое заменяется ассоциативной связью по внешнему признаку. В своем знаменитом манифесте сюрреализма Андре Бретон приводит пример такого сюрреалистического ряда, ссылаясь на поэта Макса Мориза. Вот оно, типичное проявление подобной логики:

«Пещерный медведь и его приятельница выпь, слоеный пирожок и слуга его рожок. Великий Канцлер со своей канцлершей, пугало-огородное и птичка-зимородная, лабораторная пробирка и дочь ее подтирка, коновал и брат его карнавал, дворник со своим моноклем, Миссисипи со своей собачкой, коралл со своим горшочком, чудо со своим господом Богом должны удалиться с поверхности моря». Этот ряд весьма зрительный и очень напоминает ассоциативный монтаж «Андалузского пса».

Эстетика сюрреализма идет от Лотреамона: «прекрасный…, как случайная встреча швейной машины и зонта на анатомическом столе», т. е. красота заключается в самом принципе коллажа, позволяющего сопоставлять рядом логически несвязуемые между собой образы.

Напротив, реалистическая точка зрения, вдохновлявшаяся – от святого Фомы (заметим, комментатора Аристотеля) до Анатоля Франса – позитивизмом, представляется сюрреалистам глубоко враждебной любому интеллектуальному и нравственному порыву. Она внушает чувство ужаса, ибо представляет собой плод всяческой посредственности, ненависти и плоского самодовольства.

С точки зрения философии, для сюрреализма характерны антирационализм и субъективизм, в своей теории он опирается на труды Беркли, Канта, Ницше, Бергсона и других, и особенно на Гегеля, воспринятого в 20-е гг. через призму толкования Кроче. Сюрреалисты проявляли также большой интерес к алхимии и оккультным наукам. Решающее влияние на сюрреализм оказал психоанализ Фрейда, который парадоксальным образом соединяется с творчеством де Сада, рассматриваемого сюрреалистами как предтеча фрейдизма. Используя концепты, темы и примеры из фрейдовского психоанализа, сюрреалисты создают свой поэтико-терапевтический или анти-терапевтический метод, своего рода «альтернативный психоанализ».

Ассоциативный монтаж

«Андалузский пес» Un Chien Andalou

Страна: Франция

Режиссер: Луис Бунюэль

Жанр: Фэнтэзи, короткометражка

Продолжительность: 16 мин

Год выпуска: 1928

В ролях:

Мужчина в прологе – Луис Буньюэль /Luis Bunuel/

Священник – Сальвадор Дали /Salvador Dali/

Девушка – Симонн Марейль /Simone Mareuil/

Мужчина – Пьер Батчефф /Pierre Batcheff /

А также Robert Hommet, Marval, Fano Messan, Jaime Miravilles

Пьер Батчефф и Симона Марей в разное время покончили жизнь самоубийством: Марей подожгла себя в 1954 году, Батчефф умер от передозировки вероналом в 1932 году.

Шестнадцать минут причудливых сюрреалистических образов, которые с равным успехом могут нести в себе глубочайший смысл или не значить вовсе ничего. Глаз, располосованный бритвой; человек, тычущий тростью в отрубленную руку, лежащую среди улицы; мужчина, волокущий за собой два рояля, в которых – мертвые, полуразложившиеся ослики и вполне живые священники; человеческая ладонь с дырой, из которой появляются муравьи…

Сам Луис Бунюэль сыграл роль мужчины с бритвой в прологе.

В 1960 году Бунюэль добавил к фильму саундтрек – музыку из оперы Вагнера «Тристан и Изольда» и два аргентинских танго. Эту же музыку играл граммофон во время премьерных показов фильма.

На премьере фильма в Париже в 1928 году у Луиса Бунюэля были запасены полные карманы камней, чтобы в случае скандала иметь возможность отбиться от разъярённых зрителей. Опасения режиссёра оказались напрасными.

«Андалузский пес» был снят как немой фильм. На премьере Бунюэль спрятал за экраном граммофон, на котором он проигрывал пластинки Вагнера (опера «Тристан и Изольда») и танго. Та же самая музыка была добавлена к фильму, когда он, наконец, был озвучен в 1960 году. Швейцарское телевидение создало новую «озвученную» версию в 1983 году с саундтрэком, написанным Маурисио Кагелем, который составляет струнный оркестр и записи звуков, издаваемых собакой.

Начинается фильм с того, что мужчина тщательно затачивает бритву, а потом спокойно разрезает глаз улыбающейся красавице при полной луне… Картина смотрится настолько современно, что кажется, будто бы снят он был авангардистами нашего дня.

Фильм содержит аллюзии на произведения нескольких писателей того времени, в том числе, на стихотворения Федерико Гарсиа Лорки и роман Хуана Рамона Хименеса «Платеро и я», который создатели фильма сильно недолюбливали.

В основе сценария «Андалузского пса» лежат два сновидения его создателей – Луиса Буньюэля и Сальвадора Дали.

Фактически опровергая различные интерпретации фильма, Буньюэль в своих воспоминаниях отмечал, что единственным правилом, которым они с Дали пользовались при написании сценария, был запрет на «любые идеи или образы, которые могли бы иметь рациональное объяснение». Кроме того, он утверждал, что «в фильме нет ничего, что бы символизировало что-то. Единственным методом исследования символов, возможно, является психоанализ».

Луис Бунюэль писал о фильме: «Мы написали сценарий меньше чем за неделю, придерживаясь одного правила, принятого с общего согласия: не прибегать к идеям или образам, которые могли бы дать повод для рациональных объяснений – психологических или культурологических. Открыть все двери иррациональному.

Этот фильм родился в результате встречи двух снов. Приехав на несколько дней в гости к Дали в Фигерас, я рассказал ему сон, который видел незадолго до этого, и в котором луна была рассечена пополам облаком, а бритва разрезала глаз. В свою очередь он рассказал, что прошлой ночью ему приснилась рука, сплошь усыпанная муравьями, и добавил: «А что, если, отталкиваясь от этого, сделать фильм?» Поначалу его предложение не очень увлекло меня. Но вскоре мы приступили в Фигерасе к работе. У нас не возникло ни одного спора. Неделя безупречного взаимопонимания. Один, скажем, говорил: «Человек тащит контрабас». «Нет», – возражал другой. И возражение тотчас же принималось как вполне обоснованное. Зато когда предложение одного нравилось другому, оно казалось нам великолепным, бесспорным и немедленно вносилось в сценарий.

Закончив сценарий, я понял, что это будет совершенно необычный, шокирующий фильм. Ни одна компания не согласилась бы финансировать постановку такой ленты. Тогда я обратился к маме с просьбой одолжить мне денег, чтобы самому быть продюсером. Знакомый нотариус убедил ее дать мне необходимую сумму. Я вернулся в Париж. Растратив половину маминых денег в кабачках, где проводил вечера, я наконец понял, что пора браться за дело. Я встретился с актерами Пьером Бачевом и Симоной Марей, с оператором Дюверже, с руководителями студии «Бийанкур», где фильм был снят за две недели.

Нас было пятеро или шестеро на съемочной площадке. Актеры совершенно не понимали моих указаний. Я, скажем, говорил Бачеву: «Смотри в окно, словно ты слушаешь Вагнера. Еще восторженнее». Но он не видел ничего такого, что вызвало бы у него нужное состояние, Я уже обладал определенными техническими знаниями и отлично ладил с оператором Дюверже.

Дали приехал лишь за три или четыре дня до окончания съемок. На студии он заливал смолой глаза чучел ослов. В какой-то сцене я дал ему сыграть одного из монахов ордена святой Марии, которого с трудом тащит Бачев, но кадр не вошел в фильм (сам не знаю, отчего). Его можно увидеть на втором плане после смертельного падения героя рядом с моей невестой Жанной. В последний съемочный день в Гавре он был с нами.

Закончив и смонтировав фильм, мы задумались над тем, что с ним делать. Однажды в «Доме» сотрудник «Кайе д'ар» Териад, прослышавший о фильме «Андалузский пес» (среди друзей на Монпарнасе я не очень распространялся на этот счет), представил меня Ман Рею. Тот как раз закончил в имении Ноайлей съемки фильма под названием «Тайны замка Де» (документальной картины о семье и их гостях) и искал фильм в качестве дополнения к программе.

Ман Рей назначил мне встречу через несколько дней в баре «Ла Купель» (открывшемся за два года до этого) и представил Луи Арагону. Я знал, что оба они принадлежали к группе сюрреалистов. Арагон был старше меня на три года и вел себя с чисто французской обходительностью. Мы поговорили, и я сказал ему, что мой фильм в некотором смысле вполне можно считать сюрреалистическим. На другой день они с Ман Реем посмотрели его в «Стюдио дез юрскшин» и с уверенностью заявили, что фильм надо немедленно показать зрителям, организовать премьеру.

Сюрреализм был прежде всего своеобразным импульсом, зовом, который услышали в США, Германии, Испании, Югославии все те, кто уже пользовался инстинктивной и иррациональной формой выражения. Причем люди эти не были знакомы друг с другом. Поэмы, которые я напечатал в Испании, прежде чем услышал о сюрреализме, – свидетельство этого зова, который и привел всех нас в Париж, Работая с Дали над фильмом «Андалузский пес», мы тоже пользовались своеобразным «автоматическим письмом». То есть, еще не называя себя сюрреалистами, на деле мы ими уже были.

Что-то, как это бывает, носилось уже в воздухе. Мне хочется сразу сказать, что лично для меня встреча с группой имела важнейшее значение и определила всю мою дальнейшую жизнь.

Эта встреча состоялась в кафе «Сирано» на площади Бланш, где группа собиралась ежедневно. С Арагоном и Ман Реем я был уже знаком. Мне представили Макса Эрнста, Андре Бретона, Поля Элюара, Тристана Тцару, Рене Шара, Пьера Юника, Танги, Жана Арпа, Максима Александра, Магритта – всех, за исключением Бенжамена Пере, находившегося тогда в Бразилии. Они пожали мне руку, угостили вином и пообещали быть на премьере фильма, который им горячо хвалили Арагон и Ман Рей.

Премьера состоялась по платным билетам в «Стюдио дез юрсюлин» и собрала весь так называемый «цвет Парижа» – аристократов, писателей, известных художников (Пикассо, Ле Корбюзье, Кокто, Кристиан Берар, композитор Жорж Орик), Группа сюрреалистов явилась в полном составе.

Взволнованный до предела, я сидел за экраном и с помощью граммофона сопровождал действие фильма то аргентинским танго, то музыкой из «Тристана и Изольды». Я запасся камешками, чтобы запустить их в зал в случае провала. Незадолго до этого сюрреалисты освистали картину Жермены Дюлак «Раковины и священник» (по сценарию Антонена Арто), которая, кстати сказать, мне очень нравилась. Я мог ожидать худшего.

Мои камушки не понадобились. В зале после просмотра раздались дружные аплодисменты, и я незаметно выбросил ненужные снаряды».

Бунюэль невысоко оценивал попытки логических объяснений фильма. «Мне доводилось слышать или читать более или менее изобретательные толкования фильма «Андалузский пес», но все они одинаково далеки от истины. Вместе с Дали мы брали всё, что только приходило на ум, а затем безжалостно отбрасывали все то, что могло хоть что-нибудь значить» – говорил он в одном из своих интервью.

В фильме отсутствует сюжет в привычном понимании этого слова. Хронология фильма разрозненна: так, переход от первой сцены «Давным-давно» ко второй сцене «Восемь лет спустя» происходит без изменения обстановки и персонажей. По сути, кинематографическое повествование Бунюэля подчиняется законам «логики» сновидений, в которых зрительные образы меняются, не подчиняясь рациональной логике и хронологической последовательности, поэтому кинокритики, анализирующие фильм, часто пользуются терминами популярной в те годы теории сновидений Фрейда. Весь фильм, как будто сам один большой сон.

Андре Бретон в своем знаменитом «Манифесте сюрреализма» писал о сне:

«Как только мы подвергнем сон систематическому исследованию, и сумеем с помощью различных способов, еще подлежащих определению, понять его в его целостности (а это предполагает создание дисциплины, изучающей память нескольких поколений; поэтому начнем все же с констатации наиболее очевидных фактов), как только линия его развития предстанет перед нами во всей своей последовательности и несравненной полноте, тогда можно будет надеяться, что все разнообразные тайны, которые на самом деле вовсе и не тайны, уступят место одной великой Тайне. Я верю, что в будущем сон и реальность – эти два столь различных, по видимости, состояния – сольются в некую абсолютную реальность, в сюрреальность, если можно так выразиться. И я отправлюсь на ее завоевание, будучи уверен, что не достигну своей цели; впрочем, я слишком мало озабочен своей смертью, чтобы не заниматься подсчетом всех тех радостей, которые сулит мне подобное обладание.

Рассказывают, что каждый день, перед тем как лечь спать, Сен-Поль Ру вывешивал на дверях своего дома в Камаре табличку, на которой можно было прочесть: «ПОЭТ РАБОТАЕТ».

Известный философ и теолог «серебряного века» отец Павел Флоренский в своей знаменитой работе «Иконостас» по поводу сна писал следующее:

«Сон – вот первая и простейшая, т. е. в смысле нашей полной привычки к нему, ступень жизни в невидимом. Пусть эта ступень есть низшая, по крайней мере, чаще всего бывает низшей; но и сон, даже в диком своем состоянии, невоспитанный сон, – восторгает душу в невидимое и дает даже самым нечутким из нас предощущение, что есть и иное, кроме того, что мы склонны считать единственно жизнью. И мы знаем: на пороге сна и бодрствования, при прохождении промежуточной между ними области, этой границы их соприкосновения, душа наша обступается сновидениями.

Нет нужды доказывать давно доказанное: глубокий сон, самый сон, т. е. сон как таковой, не сопровождается сновидениями, и лишь полусонное-полубодрственное состояние, именно граница между сном и бодрствованием, есть время, точнее сказать, время-среда возникновения сновидческих образов. Едва ли неправильно то толкование сновидений, по которому они соответствуют в строгом смысле слова мгновенному переходу из одной сферы душевной жизни в другую и лишь потом, в воспоминании, т. е. при транспозиции в дневное сознание, развертываются в наш, видимого мира, временной ряд, сами же по себе имеют особую, не сравнимую с дневною, меру времени, «трансцендентальную». Припомним в двух словах доказательство тому.

«Мало спалось, да много виделось» – такова сжатая формула этой сгущенности сновидческих образов. Всякий знает, что за краткое, по внешнему измерению со стороны, время можно пережить во сне часы, месяцы, даже годы, а при некоторых особых обстоятельствах – века и тысячелетия. В этом смысле никто не сомневается, что спящий, замыкаясь от внешнего видимого мира и переходя сознанием в другую систему, и меру времени приобретает новую, в силу чего его время, сравнительно со временем покинутой им системы, протекает с неимоверной быстротою. И не зная принципа относительности, всякий согласен, что в различных системах, по крайней мере, применительно к рассматриваемому случаю, течет свое время, со своею скоростью и со своею мерою, то не всякий, пожалуй даже немногие, задумывался над возможностью времени течь с бесконечной быстротою и даже, выворачиваясь через себя самого, по переходе через бесконечную скорость, получать обратный смысл своего течения. А между тем, время действительно может быть мгновенным и обращенным от будущего к прошедшему, от следствий к причинам, телеологическим, и это бывает именно тогда, когда наша жизнь от видимого переходит в невидимое, от действительного – в мнимое. Первый шаг в этом был сделан бароном Карлом Дюпрелем, тогда еще совсем молодым человеком, и этот шаг был самым существенным из числа всех им сделанных. Но непонимание мнимостей внушило ему робость перед дальнейшим и более существенным открытием, несомненно лежавшим на его пути, – признанием времени обращенного.

Схематически рассуждение можно повести примерно так.

Общеизвестны и в жизни каждого, несомненно, многочисленны, хотя и непродуманы в занимающем нас смысле, сновидения, вызванные какой-нибудь внешней причиной, точнее сказать, по поводу или на случай того или другого внешнего обстоятельства. Таковым может быть какой-либо шум или звук, громко сказанное слово, упавшее одеяло, внезапно донесшийся запах, попавший на глаза луч света и так далее – трудно сказать, что не может быть толчком к развертывающейся деятельности творческой фантазии. Может быть, не было бы поспешностью признать и все сны такого происхождения, чем, впрочем, объективная их значимость ничуть не подрывается. Но очень редко это банальное признание поводом сновидения некоторого внешнего обстоятельства сопоставляется с самою композицией сновидения, возникшего в данном случае. Скорее всего, эта невнимательность к содержанию сна питается установившимся взглядом на сновидения, как на нечто пустое, недостойное разбора и мысли. Но, так или иначе, композиция сновидений «по поводу», я бы осмелился сказать, и вообще большинства сновидений – строится по такой схеме.

Сонная фантазия представляет нам ряд лиц, местностей и событий, целесообразно сцепляющихся между собою, т. е., конечно, не глубокой осмысленностью действий, которыми направляется ход сонной драмы, а в смысле прагматизма: мы ясно сознаем связь, приводящую от некоторых причин, видимых во сне, к некоторым следствиям сновидения; отдельные события, как бы ни казались они нелепыми, однако связаны в сновидении причинными связями, и сновидение развивается, стремясь в определенную сторону, и роковым – с точки зрения сновидца – образом приводит к некоторому заключительному событию, являющемуся развязкою и завершением всей системы последовательных причин и следствий. Сновидение завершается событием х, которое произошло потому, что раньше его произошло событие t, а t произошло потому, что раньше его было событие s, а s имело прежде себя свою причину и так далее, восходя от следствий к причинам, от последующего к предыдущему, от настоящего к прошедшему до некоторого начального и обыкновенно совсем незначительного, ничем не знаменательного события а – причины всего последующего за ним, как это сознается в сновидении. Но мы помним ведь, что причиной извне, дневным сознанием наблюдаемой, всего сновидения, как целой композиции, было некоторое внешнее, для замкнутой системы спящего, событие или обстоятельство. Назовем его Ω.» Приведем несколько записей подобных сновидений. Вот три сновидения, явившихся реакцией на звон будильника; это – наблюдение Гильдебранда.

«Весенним утром я отправляюсь погулять и, бродя по зеленеющим полям, прихожу в соседнюю деревню. Там я вижу жителей деревни в праздничных платьях, с молитвенниками в руках, большою толпою направляющихся в церковь. В самом деле, сегодня воскресенье и скоро начнется ранняя обедня. Я решаю принять в ней участие, но сперва отдохнуть немного на кладбище, окружающем церковь, так как я немного разгорячен ходьбою. В это время, читая различные надписи на могилах, я слышу, как звонарь поднимается на колокольню, и замечаю на верхушке ее небольшой деревенский колокол, который должен возвестить начало богослужения. Некоторое время он висит еще неподвижно, но затем начинает колебаться – и вдруг раздаются его громкие, пронзительные звуки, до того громкие и пронзительные, что я просыпаюсь. Оказывается, что эти звуки издает колокольчик будильника.

Вторая комбинация. Ясный зимний день: улицы еще покрыты снегом. Я обещаю принять участие в прогулке на санях, но мне приходится долго ждать, пока мне сообщат, что сани стоят у ворот. Тогда начинаются приготовления к тому, чтобы усесться, – надевается шуба, вытаскивается ножной мешок – и, наконец, я сижу на своем месте. Но отъезд затягивается, пока вожжами не дается знак нетерпеливым лошадям. Они трогаются с места; сильно трясущиеся колокольчики начинают свою знаменитую янычарскую музыку с такою силою, что призрачная ткань сновидения сейчас же разрывается. Опять это не что иное, как резкий звон будильника.

Еще третий пример. Я вижу, как кухонная девушка проходит по коридору в столовую, держа в руках несколько дюжин тарелок, поставленных одна на другую. Мне даже кажется, что фарфоровой колонне, находящейся в ее руках, грозит опасность потерять равновесие. «Берегись, – предупреждаю я, – весь груз полетит на землю». Разумеется, следует неизбежное возражение: уже, мол, не в первый раз, я уже привыкла, между тем как я все еще не спускаю беспокойного взора с идущей. И в самом деле, на пороге она спотыкается – хрупкая посуда с треском и звоном разлетается кругом по полу сотнями осколков. Но скоро я замечаю, что бесконечно продолжающийся звон похож вовсе не на треск посуды, а на настоящий звон, и виновником этого звона, как я понимаю, уже, наконец, проснувшись, является будильник».

Проанализируем теперь подобные сновидения.

Если, например, в сновидении, облетевшем все учебники психологии, спящий пережил чуть ли не год или более французской революции, присутствовал при самом ее зарождении и, кажется, участвовал в ней, а затем, после долгих и сложных приключений, с преследованиями и погонями, террора, казни Короля и т. д. был, наконец, вместе с жирондистами схвачен, брошен в тюрьму, допрашиваем, предстоял революционному трибуналу, был им осужден и приговорен к смертной казни, затем привезен на телеге к месту казни, возведен на эшафот, голова его была уложена на плаху, и холодное острие гильотины уже ударило его по шее, причем, он в ужасе проснулся, то неужели придет на мысль усмотреть в последнем событии – прикосновении ножа гильотины к шее – нечто, отдельное от всех прочих событий? И неужели все развитие действия – от самой весны революции и включительно до возведения видевшего этот сон на эшафот – не устремляется сплошным потоком событий именно к этому завершительному холодному прикосновению к шее – к тому, что мы назвали событием х? Конечно, такое предположение совершенно невероятно. А между тем, видевший все описываемое проснулся от того, что спинка железной кровати, откинувшись, с силой ударила его по обнаженной шее. <…>. Таким образом, в сновидении время бежит, и ускоренно бежит, навстречу настоящему, против движения времени бодрственного сознания. Оно вывернуто через себя, и, значит, вместе с ним вывернуты и все его конкретные образы. А это значит, что мы перешли в область мнимого пространства.

По этой логике получается, что в наших снах нарушается всякая причинно-следственная связь, та самая связь, которую и пытался в свое время на примере эпоса Гомера и античной трагедии зафиксировать Аристотель, а в кино – параллельный монтаж. Во сне привычное нам течение событий нарушается, и начинает действовать логика совершенно иного порядка, – это логика, которая, по мнению теоретиков психоанализа, в большей мере будет соответствовать логике мифа, которую в своей замечательной книге Голосовкер (Логика мифа) определил как логику взаимоисключающих мифологических пар, например, Танатос – Эрос или любовь-смерть (именно эта пара, по мнению Ямпольского, и является ведущей во всей поэтике фильма «Андалузский пес»), мужское-женское, левое-правое, как воплощение мифологической пары добро-зло, свет-тьма, герой-созидатель, который будет противопоставлен герою-разрушителю или трикстеру и т. д.

Известный отечественный киновед Михаил Ямпольский следующим образом представляет существование мифологических пар знаменитого фильма: «Но такая установка вовсе не означает, что сюрреалистские тексты вообще лишены всякой логики. Вместо традиционной, связывающей предметы и понятия «по смыслу», возникает иная логика, например, та, что связывает предметы по их внешнему подобию. Категория внешнего подобия, так называемого «симулакрума», становится одной из центральных для сюрреалистской поэтики.

Такая логика сочленений декларирована уже в прологе к фильму, где облако, пересекающее луну, сближается с бритвой, разрезающей глаз, именно на основании внешнего подобия этих действий. В иных случаях логика внешнего сходства работает более опосредованно и прихотливо. Рассмотрим, например, то, как включается в фильм сновидение Дали, давшее импульс к созданию «Андалузского пса»: ладонь, из которой вылезают муравьи. Сразу за этим кадром с помощью наплывов следует целая цепочка, казалось бы, никак не связанных с ним изображений: волосы под мышкой лежащего на пляже человека, морской еж на песке и отрубленная рука.

Муравьи, вылезающие из раны на ладони, по своему внешнему сходству уподобляются крови. Это необычное уподобление неоднократно встречается в сюрреалистской поэзии. У Бретона, скажем, есть такая фраза: «Этот исследователь борется с красными муравьями своей собственной крови». В «Магнитных полях» Бретона-Супо обнаруживается сходный образ: «Открываешь мозг – там красные муравьи».

Но муравьи могут ассоциироваться и с другими темами, темой гниения, например. Чисто внешне они часто в картинах Дали уподобляются, например, волосам. Таким образом, переход от кишащей муравьями раны на ладони к волосам под мышкой может читаться как своего рода метафорический сдвиг, нанизанный на внешнюю метаморфозу муравьев, переходящих от ассоциации с кровью к ассоциации с волосами. Далее по такому же внешнему сходству с волосами в монтаже подвёрстывается морской еж, как и прочие морские животные, в сюрреалистском бестиарии трактуемый как символ метаморфозы. Отрубленная рука, с которой играет андрогин, отсылает не только к руке с муравьями, но и непосредственно связана с морским животным (часто рука по внешнему подобию соединялась, например, с морской звездой): в следующем эпизоде андрогин кладет руку в коробочку, которая в финале фильма возникает вновь на морском берегу в волнах прибоя. Так сновидение Дали постепенно погружается в текст, обрастая целым пучком ассоциаций, странных контекстов, основанных на метаморфозе полисемии. Так, чуть позже волосы из-под мышки героини (Симон Марей) неожиданно появляются на губах Бачева, который стирает линию собственного рта рукой. В тексте же Бунюэля, написанном незадолго до «Андалузского пса», «Усы Менжу», усы знаменитого актера сравнивались с насекомыми. Таким образом, странный жест, когда Бачев стирает ладонью губы, может читаться как «пожирание» губ муравьями с его руки, остающимися на лице героя в виде волос.

Каждый первоначальный образ в фильме предстает как всплеск подсознания, но связь образов между собой подчиняется необычной логике взаимосцеплений, где каждый элемент может быть заменен его аналогом – «симулакрумом». Так строятся цепочки подмен: волосы – муравьи – кровь, за которыми проступают две главные темы фильма: смерть и эротика, табуированные классической европейской культурой, а потому особенно важные для сюрреалистов.

Тема смерти может проступать сквозь самые загадочные образы. В начале фильма героиня вдруг в панике отбрасывает книгу с репродукцией картины Вермеера Дельфтского «Кружевница», и сразу вслед за этим на улице погибает травестированный под женщину велосипедист. «Кружевница» в данном случае выступает как знак приближающейся смерти. Этот странный символический ход, по-видимому, был позаимствован из романа Марселя Пруста «Пленница», где один из персонажей – Берготт умирает сразу же после того, как он увидел пейзаж Вермеера. Связь Вермеера со смертью активно развивает Дали, мифологизируя одну из характерных черт творчества голландского художника – его страсть к изображению жемчуга. В статье «Световые идеи» Дали сближает жемчужину с черепом (во французском языке череп «crane» и перламутр «nacre» – анаграммы) и утверждает, что живопись жемчуга у Вермеера выражает «световое чувство смерти». А отсюда уже один шаг до экстравагантного использования картины Вермеера в фильме, безусловно связанном и с другими вермееровскими мотивами. Героиня, отбрасывающая в ужасе книгу, украшена жемчужным ожерельем. Когда герой гибнет вторично, он падает, хватаясь руками за обнаженную женщину, сидящую в лесу и также украшенную жемчугами. Сразу же за этой сценой в фильме возникает крупный план бабочки «атропос», несущей изображение черепа между крыльев. Атропос – имя одной из парок, обрезающей нить жизни (сравните с профессией кружевницы). Неожиданно та же тема черепа возникает и в поставленном Дали эпизоде с ослами на роялях. Рояли в данном случае выступают в качестве «симулакрумов» черепа – клавиши напоминают зубы, а замысловатая форма рояля – черепную коробку. Не случайно на клавиши свешиваются головы мертвых ослов, чьи зубы «вторят» белым рядам перламутровых клавиш. (Сравнение черепа, рояля и арфы многократно будет встречаться и позже в работах Дали: «Мягкие черепа и черепная арфа», «Девушка с черепом», «Средний атмосфероцефальный бюрократ в позе доения молока из черепной арфы» и т. п.). Так странные сновидческие образы объединяются в единый текст, и «Андалузский пес» приобретает целостный, хотя и не без труда читаемый, смысл».

Но даже если общий итог эксперимента молодых испанцев и представляется далеко не однозначным, нельзя не признать, что «Андалузский пес» остается одним из самых радикальных, хотя и утопических опытов, ориентированных на революционное обновление кинематографического сознания.

Благодаря именно ассоциативному монтажу, продемонстрированному в скандальной картине «Андалузский пес», Йос Стеллинг создаст свою гениальную дилогию «Иллюзионист» (1983) и «Стрелочник» (1986), Дэвид Линч – «Внутреннюю империю», «Шоссе в никуда», «Малхолланд Драйв», «Синий бархат», «Твин Пикс: сквозь огонь» – сначала культовый сериал, а затем и фильм, который изменит всю политику сериалов, подняв их уровень до мирового кинематографа самой высокой пробы. Напомню, что ради разговора об этих самых сериалах и о том, как их надо смотреть, мы и затеяли весь этот проект с книгой.

Однако даже по прошествии почти ста лет «Андалузский пес» по-прежнему раздражает многих своей эпатажностью. Приведу одну из рецензий, взятую в интернете. Вот она:

«О чем этот фильм? Ни о чем. Я не понял, да и, думаю, не понял никто, по крайней мере, ничего внятного при прочтении отзывов я не увидел. Теперь пара мыслей о том, что я увидел на экране. В начале сам великий и ужасный Бунюэль берет опасную бритву. Зачем? Конечно же, побриться, для чего же еще, скажет нормальный человек. Однако у режиссера-актера свое мнение на этот счет. Он подходит к женщине и профессиональным движением хирурга рассекает ей глазное яблоко. Далее следует титр

Huit ans après (Восемь лет спустя)

Какая нахрен разница, сколько времени прошло после этого?! Тем более дальше вакханалия на экране продолжается, никакой связи между прологом и остальной частью нет. Единственное, что понравилось – музыка Вагнера. Но вот незадача, мотивчик-то веселый, а на экране сплошное уныние. Было бы весело, если бы не было так грустно. Если классика, то автоматически шедевр? Конечно же, нет, и не надо ля-ля.

Оценка: 1 из 10.»

Явно, если бы кинематограф остался лишь в рамках голого эксперимента с нашим подсознательным, то он потерял бы зрителя. А этого, слава Богу, не произошло. Ведь, несмотря на всю заумь, мы смотрим Линча и его «Твин Пикс», смотрим, и восхищаемся, и ждем с нетерпением продолжения сериала. Что же еще произошло в истории киноязыка, что позволило ему обрести все-таки понятность, несмотря на процесс усложнения? Возник своеобразный гибрид двух видов, на первый взгляд, взаимоисключающих друг друга монтажных приемов: параллельный и ассоциативный монтаж в творчестве одного гения самым необычайным образом сплелись между собой, чтобы открыть новые перспективы в области киноповествования.

Этот гений – американский режиссер Орсон Уэллс, а фильм, о котором сейчас и пойдет речь, называется «Гражданин Кейн» (1941).

Перекочевав в основном из литературы, эта новая форма монтажа несколько изменила кинематограф, самым невероятным образом сблизив его со сложнейшими произведениями литературы XX века (произведения Дж. Дос Пассоса, «Контрапункт» О. Хаксли, «Улисс» Дж. Джойса, французский «новый роман»).

С помощью этой новой особенности киноязыка начал обозначаться такой способ построения произведения, при котором преобладает прерывность (дискретность) изображения, его «разбитость» на фрагменты. И функция понимается, как разрыв непрерывности коммуникации, констатация случайных связей между фактами, обыгрывание диссонансов, интеллектуализация произведения, «фрагментаризация» мира и разрушение естественных связей между предметами. Слово «монтаж» обрело ныне еще более широкое значение. Им стали фиксироваться те со– и противопоставления (подобия и контрасты, аналогии и антитезы), которые не продиктованы логикой изображаемого, но напрямую запечатлевают авторский ход мысли и ассоциации. Внутренние, эмоциально-смысловые, ассоциативные связи между персонажами, событиями, эпизодами, деталями оказываются более важными, чем их внешние, предметные, пространственно-временные и причинно-следственные «сцепления» (на уровне мира произведения).

Монтаж параллельный с элементами ассоциативного

ГРАЖДАНИН КЕЙН (Citizen Kane) Орсон Уэллс, 1941

США (119 мин)

Производство: RKO/Mercury Theatre Production (Орсон Уэллс)

Режиссер: Орсон Уэллс

Сценарий: Герман Дж. Манкевич, Орсон Уэллс

Оператор: Грегг Толанд

Композитор: Бернард Херрманн

Художник: Ван Нест Полглейз, Перри Фергюсон, Даррелл Сильвера

В ролях: Орсон Уэллс (Чарльз Фостер Кейн), Джозеф Коттен (Джедедайя Лиланд), Дороти Камингор (Сьюзен Александер Кейн), Эверетт Слоани (М-р Бернстайн), Джордж Кулурис (Уолтер Паркс Фетчер), Рэй Коллинз (Джеймс Геттис), Рут Уоррик (Эмили Нортон Кейн), Эрскин Сэнфорд (Герберт Картер), Уильям Олланд (Джерри Томпсон), Агнес Мурхед (миссис Кейн), Ричард Баэр (Хиллман), Пол Стюарт (Реймонд).

Фильм Орсона Уэллса «Гражданин Кейн» стал одним из самых великих фильмов кинематографа. Почти весь мир, как и профессионалов, так и любителей кино, признает «Гражданин Кейн» в качестве лучшей картины в истории кино. Так, Американский Институт Кино (AFI) в своем рейтинге лучших фильмов поставил работу Уэллса на первое место. Журнал «Entertainment Weekly» – на второе в своей списке величайших фильмов, а другое авторитетное издание «Total Film» – на 6 место.

В 2007 году сценарий фильма «Гражданин Кейн», который написали Орсон Уэллс и Герман Манкевич был продан на аукционе Sotheby‘s за $97000. 156-страничный последний правленый вариант сценария напечатан на ротаторе. Он содержит множество исправлений и аннотаций. На обложке – надписи: «последний правленый вариант» и «мистер Уэллес», последняя написана от руки и обведена розовым карандашом.

НАГРАДЫ

Фильм Орсона Уэллса «Гражданин Кейн» получил 4 награды и 9 номинаций на различных кинофестивалях, в том числе, премию Оскар за лучший сценарий и 8 номинаций на премии Киноакадемии.

О СОЗДАНИИ ФИЛЬМА «ГРАЖДАНИН КЕЙН»

Молодой и амбициозный Орсон Уэллс пришел в большое кино, когда ему, будущему режиссеру-новатору, не исполнилось еще и 25 лет! Тем не менее, к этому времени Уэллс уже добился признания в театре за нестандартный для того времени подход к постановке шекспировского Юлия Цезаря: одетые в современные костюмы актеры играли на сцене без декораций, освещенные причудливым светом. Большого успеха Уэллс добился с псевдодокументальной инсценировкой фантастического романа Герберта Уэллса «Война миров». Действие было перенесено в «настоящий момент», в 30 октября (канун Дня всех святых, когда принято пугать и разыгрывать окружающих) 1938 года в штат Нью-Джерси. Из шести миллионов человек, слушавших трансляцию, один миллион поверил в реальность происходящего. Возникла массовая паника, десятки тысяч людей бросали свои дома (особенно после призыва якобы президента Рузвельта сохранять спокойствие), дороги были забиты беженцами, американцы устремились как можно дальше от Нью-Джерси, а моторизованная полиция, напротив, была направлена в Нью-Джерси. Телефонные линии были парализованы: тысячи людей сообщали о якобы увиденных кораблях марсиан властям. На флоте были отменены увольнения на берег. В последствие властям потребовалось 6 недель на то, чтобы убедить население в том, что нападения не происходило. После постановки Орсон Уэллс был уволен. Так, эксцентричный 23-летний юноша устроил не только сенсацию, но и национальный скандал, в то же время, показав истинную силу масс-медиа.

Несмотря на то, что фильм «Гражданин Кейн» считается режиссерским дебютом Орсона Уэллса, в 1934 он осуществил постановку фильма «Сердце века», а в 1938 году поставил картину «Слишком много Джонсона».

Постановка и выход фильма «Гражданин Кейн» на экраны сопровождался невероятным скандалом. Орсон Уэллс в соавторстве с Германом Манкевичем для создания образа главного героя фильма Чарльза Фостера Кейна, использовали образ газетного магната Уильяма Рэндолфа Херста (1863–1951), который прожил невероятно долгую для своей бурной деятельности жизнь, был газетным магнатом, создателем сенсационности, как критерия продажи газет, основателем «жёлтой журналистики» и расистом. Фильм, конечно же, не является точной биографией Херста, хотя там имеются прямые цитаты его знаменитых высказываний. К примеру, Кейн слово в слово повторяет телеграмму Херста своему корреспонденту на Кубу: «не уезжайте, от вас нужны фото, война за мной» (после чего на самом деле произошёл взрыв на американском корабле в Гаване, а газеты Херста стали требовать возмездия, и началась американо-испанская война. Орсон Уэллс и соавтор сценария Герман Манкевич взяли за основу и роман Херста с актрисой Мэрион Дэвис, из которой миллионер пытался сделать кинозвезду, – герой кинокартины повторял с оперной певицей историю взаимоотношений Херста с Дэвис.

Не желая выхода фильма на экран, Херст с помощью своей медиа-империи начал настоящую войну с дерзким дебютантом. Уэллс потерял много сил и нервов, чтобы снять фильм, но ещё больше, чтобы добиться от кинокомпании «РКО-рэдио пикчерз» выхода своей картины на экран. Херст предложил продюсерам покрыть все расходы, если они уничтожат негатив. Фильм, тем не менее, вышел в прокат, но газеты Херста сделали все, чтобы его потопить. Студия потеряла 150 тысяч долларов, а картина не принесла большого зрительского успеха во многом из-за антирекламной кампании Херста. «Гражданин Кейн» посмотрели в главных городах США, но в провинции, особенно, на Юге, сила была на стороне газет Херста. Кроме того, большинство представителей подконтрольной ему прессы поступили ещё проще – они объявили фильму бойкот. Так или иначе, вероятно, это единственный случай в истории США, когда фильм вызвал такую бурю в политических и общественных кругах. Стоит также отметить, что после этого фильма голливудские продюсеры практически отказали Уэллсу в самостоятельности. Почти любая его картина подвергалась редактированию, зачастую без присутствия режиссёра, а съемки его новых работ остро нуждались в финансировании. Херст же тихо умер в 1951 году. Но и сегодня в его концерн по-прежнему входят 14 ежедневных газет, 30 еженедельников, 20 журналов, 5 телестанций и 7 радиостанций.

ПОДРОБНОСТИ

Журналист, который берет интервью у пожилого Кейна, на самом, деле оператор фильма Грегг Толанд.

Сцена, в которой Кейн крушит комнату Сьюзан после ее ухода, была снята с первого дубля. Орсон настолько вжился в роль, что после завершения съемки его руки оказались разбитыми в кровь.

Орсон Уэллс решил снимать Кейна и Лиланда снизу вверх, в то время как более «слабых» героев, например, Сьюзан зрители видят сверху вниз. Этот технический прием режиссер позаимствовал у Джона Форда, который применил такой подход в своей картине «Дилижанс», съемки которой закончились в 1939 году. Орсону Уэллсу, удалось посмотреть около 40 минут рабочего материла фильма Форда.

Во время сцены, в которой Кейн покупает свою первую газету и говорит, что он обанкротится через 60 лет, можно увидеть, как выглядел Орсон Уэллс в возрасте 25 лет. Во всех остальных кадрах на актере присутствовал грим, сильно менявший внешний облик Уэллса.

Во время съёмок сцены, в которой Кейн гонится за Джеймсом Гетти по лестнице, Орсон Уэллс сломал ногу. В итоге, около двух недель он руководил съёмками фильма из инвалидного кресла. В тех же сценах, где играл он сам, на ногу надевали специальные металлические скобы.

Несмотря на то, что персонаж Кейна считается основанным на образе медиа-магната Уильяма Херста, сам Уэллс отрицал это, отвечая всем, что его фильм не был биографией конкретного человека, а Кейн есть симбиоз характеров, царивших в то время в Америке.

Оригиналы негатива фильма были утеряны при пожаре в начале 1970-х годов.

Несколько десятилетий ходят споры о том, какой вклад в сценарий внесли Уэллс и Манкевич. По данным различных источников, каждый из авторов выразил в сценарии свой взгляд на характеры и судьбу персонажей. Уэллс использовал в сценарии факты из своей личной жизни (Уэллс, как и его герой, потерял родителей в раннем возрасте), Манкевич же, создавая образ Чарльза Фостера Кейна, придал ему черты Уильяма Рэндольфа Херста. Ходили слухи, что Херста, помимо использования его образа в картине, больше всего взбесил загадочный символический образ «розовый бутон» (в прессе того времени не раз появлялись заметки, в которых утверждалось, что именно так магнат называл интимные части тела своей любовницы Мэрион Дэвис). Херст также публично назвал Уэллса коммунистом, а во время съемок послал ему предупреждение, согласно которому он намеривался дискредитировать режиссера с помощью фотографий, на которых Орсон будет запечатлен в компании обнаженной женщины в комнате отеля. В тот день Уэллс принял решение не возвращаться в отель, для того, чтобы избежать возможной нелицеприятной фотосессии. Впрочем, так и неизвестно точно, была ли данная угроза правдой или вымыслом.

То обстоятельство, что Дороти Камингор во время съемок была беременна, по словам Уэллса, дало ему некоторые преимущества, например, в спорах со студией, отстаивая свой фильм, Орсон использовал это обстоятельство, как еще один аргумент в пользу необходимости закончить фильм в срок. В кадре он всячески скрывал беременность Дороти, снимая ее за столом и в длинных свободных платьях.

На вопрос своих друзей, как о последних словах Кейна мог узнать весь мир, если он умирал в полном одиночестве. Уэллс надолго задумался, а потом попросил: «Больше никому об этом не говорите». Ведь на этом строилась вся завязка фильма, который критики называли весьма правдоподобным и реалистичным.

Название «Гражданин Кейн» предложил глава студии RKO Джордж Шифер, до этого планировалось назвать фильм «Американец», Орсон Уэллс также раздумывал над вариантом «Джон Кью».

Соглашение, которое Орсон Уэллс подписал со студией RKO, предоставляло ему беспрецедентную свободу для начинающего режиссера. Он стал автором сценария, продюсером, режиссером и актером двух своих фильмов для студии. Он также получал полную свободу в выборе актеров и право на окончательный монтаж своих картин. Глава студии Джордж Шифер мог наложить вето на проект лишь в том случае, если бюджет фильма превысит 500 тысяч долларов (бюджет «Гражданина Кейна» был перерасходован на 200 тысяч долларов), но никто кроме Уэллса не был допущен к просмотру текущего съёмочного материала.

После выхода фильма Орсон Уэллс принес извинения Мэрион Дэвис за героиню Сьюзан Александр, назвав Мэрион замечательной женщиной.

Толпа, для которой Кейн произносит речь, на самом деле, фотография. Для того, чтобы оживить это фото, он сделал на ней сотни маленьких отверстий, за которыми уже работали осветители, создавая иллюзию живой толпы. Попугай в знаменитом кадре в сцене разрыва Кейна и Сьюзен также фанерный. Это видно на стоп-кадре: сквозь глаз птицы, как сквозь дырку, проглядывается морской пейзаж в глубине.

Почти все актеры, задействованные в фильме, работали в труппе «Mercury Theatre», которую основал Орсон Уэллс в возрасте 21 года.

Съемки фильма продолжались несколько месяцев, начиная с конца июня до 23 октября 1940 года. Фильм планировали выпустить в феврале 1941 года, но из-за скандалов, которые окружали съемочный процесс, премьера фильма была отложена до 1 мая.

Этот фильм, уже не раз заслуженно называвшийся в различных опросах критиков и других кинематографистов в качестве лучшего кинопроизведения всех времён и народов, имеет высокую оценку 8,6 (из 10) по итогам голосования пользователей imdb, что свидетельствует о его признании современными зрителями. Картина, намного опередившая своё время (она выдвигалась по девяти номинациям на «Оскар», но удостоилась только утешительного приза за оригинальный во всех смыслах сценарий), до сих способна поразить собственным кинематографическим новаторством.

Это тем более удивительно, что «Гражданин Кейн» был создан дебютантом в кино и всего лишь 25-летним (!) по возрасту актёром, сценаристом, режиссёром и продюсером Орсоном Уэллсом, который потратил на впечатляющую постановку, вопреки домыслам, не такую уж значительную сумму – $686 тыс. (примерно $18 млн. по нынешнему курсу). И хотя лента в момент своего выхода на экран коммерческого успеха не имела, она потом неоднократно выпускалась в прокат и даже принесла Уэллсу прибыль, поскольку, согласно удачно заключённому контракту, ему принадлежала четверть всех доходов.

А ведь фильм мог вообще исчезнуть без следа, потому что могущественный кинопродюсер Луис Б. Майер предлагал оплатить Николасу Скенку, главе студии РКО, все затраты на производство, если тот согласится смыть киноплёнку.

И с течением десятилетий куда очевиднее стала невероятная прозорливость молодого автора, который на основе современного для него реального материала сотворил, по сути, мифологическую личность, одновременно пытаясь разрушить представление об этом мифе. Непознаваемость Кейна заложена уже на уровне повествования, построенного в немыслимой для кинематографа той поры эстетике принципиального несовпадения хронологической последовательности событий и композиционного порядка составных частей произведения (они представляют собой пять различных историй в изложении разных людей, которые считали, что знали этого человека). Кроме того, изложение сюжета не соответствует так называемому «времени рассказчика». Это было блестяще опробовано в литературе, но на экране подобные поиски времени ещё не стали «центральной драмой персонажей XX столетия», если воспользоваться высказыванием Сергея Эйзенштейна, который, прежде всего, в своих теоретических трудах вплотную подошёл к идее такого кино, что должно следовать исключительно логике «внутреннего монолога». Здесь, в этом особом подходе – подходе, во многом барочном, и проявляется внутренняя близость фильма Уэллса и литературы XX века.

Исследователи считали «Гражданин Кейн» близким, в большей степени, прустовской концепции художественного времени (хотя некоторые эпизоды повторяются в разной вариации, всё же перед нами выстраивается жизнь героя в её естественном развитии). Слова «розовый бутон», сказанные уже умирающим Кейном, становятся отправной точкой в развитии сюжета, как и у Марселя Пруста – печенье «мадлен» в стакане с чаем тут же вызывает воспоминания о прошлом. Время эмпирическое как бы растворяется во времени субъективном. Но цель Орсона Уэллса – остановить время, предварительно возвратив его вспять, расчленить на составные части, выключить из временно́й системы и сделать пригодным для своеобразного «наблюдения под микроскопом».

Обратившись к литературе XX в., в качестве классически яркого образца монтажной композиции, очень близкой той, которая применяется в фильме «Гражданин Кейн», назовем роман Т. Манна «Волшебная гора», насыщенный смысловыми параллелями и аналогиями, которые, в значительной мере, независимы от предмета изображения и логики его развертывания. Здесь, по словам автора, значимы «перекликающиеся друг с другом» по законам музыки идеи, мотивы и «символические формулы». Тем, кто с живым интересом воспринял этот роман, Т. Манн рекомендовал прочитать его во второй раз. Писатель мотивировал свой совет тем, что «книга сделана не совсем обычно: она носит характер композиции», подобной музыкальной. Освоив в первом чтении предметно-тематический пласт романа, читатель при повторном обращении к тексту поймет его смысл глубже и, «следовательно, получит больше удовольствия», так как обретет возможность постигать авторские ассоциации и сцепления «не только ретроспективно, но и забегая вперед», уже зная, чем роман продолжен и завершен. «Ведь и музыкой, – замечает Т. Манн, – можно наслаждаться лишь тогда, когда знаешь ее заранее».

Нечто подобное мы можем видеть и в фильме «Гражданин Кейн», начиная уже с первых кадров. Лента не случайно начинается и заканчивается одинаково – движением камеры (творческий вклад оператора Грегга Толанда был тоже по-своему революционным). Только в прологе – это трэвеллинг вперёд, а в эпилоге – трэвеллинг назад. Движение отличается по знаку, как «плюс» и «минус». Своего рода общность судеб самого Кейна и построенного им замка Ксанаду подчёркивается, благодаря начальному панорамированию, от решётки с инициалом «К» к величественному зданию, где за светящимся окном, в комнате, на кровати, ещё держит в руке стеклянный шарик умирающий старик. А последний отъезд камеры от замка к железной ограде с надписью «Вход воспрещён» полностью подтверждает закрытость и обособленность этого непостижимого мира, призванного навеки остаться некой «вещью в себе». В этой кольцевой композиции нам словно предлагают мысленно пересмотреть фильм вновь, что мы и делаем, прокручивая в своем сознании наиболее запомнившийся нам сцены, как своеобразные музыкальные лейтмотивы.

Это касается, например, знаменитого кадра, в котором Кейн застаёт Сьюзен за попыткой суицида (с пузырьком и стаканом на первом плане), считающегося идеальным примером длинного плана с глубиной кадра, поражающего своей реалистичностью, и глобального, синтетического, всеобъемлющего использования кинематографического пространства, как считали многие критики. Достигнут он был, как это стало известно сегодня, при помощи хитрой технической уловки. Сначала кадр был снят с наведением фокуса на освещённый передний план, в то время как задний план был погружён в темноту и невидим. Затем плёнку отмотали назад и сняли тот же кадр заново, затемнив передний план и наведя фокус на задний.

В нашей памяти возникают образы далекого детства героя (вернее – то, что он думает о себе сам): любимые санки с нарисованным бутоном розы – практически кусок дерева, выброшенный за ненадобностью в печь, где такая же участь ожидает и иной «хлам», который скопился при жизни хозяина Ксанаду. Вот, в памяти вновь всплывает стеклянный шарик с зимним пейзажем внутри, выпадающий из рук умирающего старика. Он тоже свидетельствует о недоступности той части бытия Кейна, которая и раньше была сокрыта ото всех, а уж окончательно исчезнет прочь вместе с его уходом в другие пределы. Закономерно, что так и не познанный герой (то, чем он был на самом деле) перестаёт быть единым целым, дробится на бесчисленных двойников в зеркале (это подчёркнуто ещё и движением камеры от фигуры человека к его множащимся отражениям). Знаменитая сцена, когда подавленный Кейн выходит из спальни Сьюзен Александр, и, пожалуй, главное – кричащий попугай! Он орет, потому что рвется на части сердце героя, или, может быть, это наше сердце рвется на части прямо у нас на глазах, потому что время фильма перестает быть экранным, отстраненным, а становится нашим личным временем, и это наша с вами жизнь сейчас разворачивается на экране. Вслед за литературой в этом фильме кинематограф, словно отказывается от своей условности, словно втягивает нас самих в экранное действо. И невозможно составить портрет человека, как и ту головоломку, которой была столь озабочена жена Кейна, будто вновь звучит в голове известная сентенция французского поэта Вийона: «Я знаю все, но только не себя»!

1 072 ящика и 263 450 футов хлама были использованы и расположены, чтобы выглядеть, как разбитая головоломка или опустевший город небоскребов, снятый с крана. Этот город, составленный из хлама всей жизни Кейна, говорит о мозаике, которую никогда и никому не собрать. Перед нами предстает своеобразная панорама, передающая помимо простого фотографического кадра, снятого по законам правды жизни, еще и поэтику самой картины. Одновременно с этим – это панорама внутренней картины любой личности, где все состоит из случайных ассоциативных связей.

И, фактически, Орсон Уэллс задал своим «Гражданином Кейном» не столько загадку относительно своего героя, сколько художественную головоломку, нерешаемость которой, как это ни странно, даже увеличивается с течением времени. Особую роль при восприятии картины начинает играть возникшая историческая дистанция между некогда актуальным для публики начала 40-х годов действием (включая упомянутую отсылку к личности Хёрста, который теперь интересует, пожалуй, меньше, чем… Кейн) и нынешним ретро-представлением о прошлой эпохе.

То есть в сложной структуре повествования дополнительно появляется и в какой-то степени даже доминирует своеобразное «время зрителя». Оно позволяет вступать в новые отношения с этим кинематографическим шедевром, который возводит многовариантность и поливалентность человеческой судьбы и всей окружающей реальности в эстетический принцип фиксирования на киноплёнке вечно меняющегося бытия, всегда не равного самому себе. По М.М. Бахтину, это и есть воплощение знаменитого вечно меняющегося, находящегося в непрерывном процессе становления слова в романе. Так, кинематограф, благодаря этой картине, в своем языке доходит до уровня литературного слова и, главное, слова романного. И «Гражданин Кейн» доказывает отнюдь не агностицизм своего создателя, а его поразительное прозрение насчёт тотального характера искусства кино, ставшего одновременно и очевидцем, и мифотворцем XX века, чтобы перенести эти художественные функции с собой уже в следующее столетие, более того – в иное тысячелетие.

Сымитированная кинохроника в самом начале фильма вроде бы должна внести объективную историческую конкретность, рассказать то, что думают о Кейне другие. Однако и это оказывается мифологической ситуацией, вполне схожей с тем, как на страницах «Улисса» Джеймса Джойса дублинские обыватели соотносятся с героями «Одиссеи». И попытка Кейна построить гигантский замок Ксанаду, в котором он к тому же собирает различные предметы искусства, является стремлением убежать из настоящего в прошлое ради создания некоего мифологического мира, где законсервированы все времена. Но, тем не менее, это – нереальное Время, вернее, ненужное Время, словно склад забытых вещей, которые останутся бесполезными после смерти их владельца, а вход туда для посторонних строго воспрещён. Даже если человек из реальности вдруг сможет войти в тот мир, то сразу превратится в вещь, как это и произошло с Кейном, который, по сути, оказался чем-то вроде пылящихся в его замке памятников минувшего.

Совпадение начального и финального кадров в фильме не представляется случайным, так как Уэллс по-особому использует в этой картине так называемые флэшбеки. Именно они и призваны были все время прокручивать в нашем сознании определенные темы и мотивы, заданные наподобие музыкальных лейтмотивов, которыми так отличается, например, музыка Вагнера. И это обстоятельство делает вполне уместным сравнение общей поэтики фильма Уэллса с романом Томаса Манна. Но использование флэшбеков является лишь одной из трех новаторских составляющих данной картины. Что же это за составляющие?

Прежде всего, фильм открывается кратким пересказом или оглавлением в виде кинохроники, пересказывающей основные вехи жизни и карьеры Кейна. Таким образом, в самом начале намечаются главные этапы, по которым в дальнейшем будет развиваться интрига. Это абсолютно оригинальный приём: нам не известны другие фильмы, которые бы предварялись подобным вступлением. По сути дела, за несколько минут кинохроники нам кратко пересказали всю картину. Томас Манн предлагал перечитать свою «Волшебную гору» как минимум дважды, чтобы вникнуть в тайный смысл повествования, построенного на ассоциациях и нарушениях прямолинейной логики. А Уэллс не предлагает смотреть свой фильм дважды, а во время единого просмотра делает этот просмотр сразу в двух плоскостях: одна – событийная, та, где царствует параллельный монтаж Чаплина, а другая – ассоциативная, наподобие монтажа Бунюэля и его «Андалузского пса», монтажа, заметим, не мыслимого, по замыслу режиссера, без сопровождения музыки из «Тристана и Изольды» Вагнера.

Второй новаторский элемент: систематическое и неоднократное использование флэшбеков, придающее «Гражданину Кейну» структуру фильма-расследования. Флэшбеки связаны с пятью различными рассказчиками, с которыми общается ведущий расследование журналист. Один из рассказчиков – Фетчер, опекун Кейна – поначалу вступает в действие лишь заочно: как автор читаемых журналистом мемуаров; однако в других частях фильма мы наблюдаем его во плоти. Неожиданный поворот, подстёгивающий любопытство зрителя: первый же человек, к которому обращается за помощью журналист (Сьюзен Александер), отказывается с ним разговаривать; её рассказ окажется лишь пятым из шести флэшбеков. Хотя фильм Уэллса является далеко не первым случаем применения флэшбеков (в истории кино известны яркие примеры фильма Уильяма Хоуарда по сценарию Престона Стерджеса «Власть и слава» («The Power and the Glory», 1933), структурой и содержанием напоминающего «Гражданина Кейна», и фильма Карне 1939 г. «День начинается»), он отмечает собой очень важный этап в использовании этого приёма.

Третий новаторский элемент – это повторение одного и того же события с разных точек зрения при том, что большинство сцен и эпизодов в различных флэшбеках дополняют друг друга. Так, премьера «Саламбо» показана дважды: в пересказе Лиланда (четвёртый флэшбек) и Сьюзен (пятый флэшбек). Повторение одного и того же события в прошлом с разных точек зрения в данном случае, несомненно, введено в кинематограф впервые, хотя с тех пор используется достаточно часто. Упомянем лишь самые прославленные примеры: «Расёмон» Куросавы (1951), целиком основанный на этом приёме, и «Босоногая графиня» Манкевича (1954).

Сразу после выхода на экраны и в первые послевоенные годы фильм произвёл настолько сильное впечатление, что в списках, составляемых историками, критиками и простыми киноманами, он немедленно стал упоминаться – и упоминается до сих пор – в десятке величайших фильмов за всю историю кино. В книге Джона Кобала «Сто лучших фильмов» («The Top 100 Movies», London, Pavilion Books, 1989), вобравшей в себя 80 списков фильмов со всего мира, «Гражданин Кейн» занимает первую позицию.

БИБЛИОГРАФИЯ: сценарий и диалоги в журнале «L’Avant-Scène», № 11 (1962). «The Citizen Kane Book», Boston, Little, Brown, 1971 содержит режиссёрский сценарий и тщательную раскадровку фильма. Полина Кейл в своей знаменитой статье «Raising Kane» приписывает авторство большей части сценария Герману Манкевичу. Её позиция, несомненно, не лишена преувеличений, однако достойна того, чтобы вызвать дискуссию по этому поводу. Также см. Robert L. Carringer: «The Making of Citizen Kane», London, John Murray, 1985. Детальное исследование создания фильма в различных точек зрения. Подлинные документы (в т. ч. фотосъёмка сцены в публичном доме, позднее заменённой на банкет в редакции «Инкуайера» с участием танцовщиц из мюзик-холла). О создании сценария см. Richard Meryman: «The Wit, World and Life of Herman Mankiewicz», New York, William Morrow, 1978. Автор этой биографии утверждает, что обнаружил прообраз санок Кейна: велосипед, принадлежавший маленькому Манкевичу. «Его у него украли, но поскольку он плохо себя вёл, то в наказание так и не купили нового. Велосипед стал для Германа символом обиды, причинённой ему отцом-пруссаком, и нехватки любви, которую он чувствовал всё своё детство». На основании многочисленных свидетельств, в том числе, одного из ассистентов Уэллса, автор также утверждает, что Уэллс использовал все доступные средства, чтобы вынудить Манкевича снять с титров свою фамилию, как автора сценария.

Монтаж звука и изображения

Тезис Жобера о том, что музыка лишь заполняет бреши в фильме «из страха перед длиннотами в статических сценах», опровергается всей практикой звукового кино. Эта практика доказывает, что действие звуковой сферы в фильме усиливается там, где кончается действие зрительной, и что в результате взаимодействия обеих рождается новое эстетико-драматургическое качество, какого ни одна из этих сфер в отдельности не могла бы дать.

Звуковой фильм появился на свет в такой момент, когда другие формы, объединявшие различные виды искусства, уже имели позади многовековую историю развития и создали многочисленные собственные традиции и условности. Но в них всегда преобладал один род искусства: в драме – сценическое действие, в опере – музыка, в балете – пантомима и танец. В кино, разумеется, преобладает визуальный фактор; здесь музыка полностью ему подчинена, но при этом образует с ним единство диалектического типа, ибо только вместе они составляют целостность высшего порядка. Если зрительный кадр имеет самостоятельное и конкретное содержание, то музыка служит обобщающим началом; зрительный кадр конкретизирует – музыка дает обобщенную характеристику и тем самым усиливает воздействие изображения. Вот в чем, по существу, состоит взаимодействие обоих компонентов.

Когда Эдисон в 1887 году построил свой кинескоп, он имел в виду показать только смену кинокадров параллельно с чередованием звуков, которые воспроизводились на изобретенном им ранее кинетофоне (фонографе). Первые демонстрации немого фильма, этой «движущейся фотографии», в кафе, между выступлениями жонглеров или после спектакля теней, сопровождались легкой, развлекательной музыкой, действовавшей по тому же принципу перекрывания шума, как музыка в цирке, в кафе, на ярмарках. В 1892 году была показана «Световая пантомима», в 1895-м Люмьер давал свои кинопрограммы уже под аккомпанемент рояля. В то время в немом фильме использовали музыку главным образом для того, чтобы заглушить сильный треск проекционного аппарата. Задача пианиста, а вскоре, в наиболее роскошных кинотеатрах, и оркестра, в этом и заключалась.

И когда Кандинский выдвинул идею переложения на музыку (омузыкаливания) экспрессионистской живописи, он исходил из положения, что освобождение визуальных явлений от их связи с предметностью могло бы приблизить живопись к музыке и наоборот. Но широкое сближение возможно лишь со зрительным искусством, которое показывает движение зрительных явлений, и осуществимо это только в кино. Предположение Кандинского имело, на самом деле, большую перспективу: к музыке в кино стали относиться не столько как к обычному звуковому экрану, защищающему наш слух от посторонних шумов, дабы не испортить общего эмоционального впечатления от движущихся кадров, но как к мощному выразительному художественному средству, помогающему абстрагироваться от конкретного и вполне реального изображения. Таким образом, создавались все предпосылки для выявления в фильме с помощью музыкального сопровождения иной, скрытой реальности, реальности, воплощенной уже непосредственно в звуке.

Вспомним, что во время премьеры фильма «Андалузский пес» Бунюэль специально с помощью граммофона за кулисами экрана прокручивал пластинки с записью оперы Вагнера «Тристан и Изольда». Режиссер был абсолютно уверен, что его абстрактной картине именно эта музыка придаст особый философский смысл и никакая другая.

Для сравнения с современным кинематографом можно вспомнить фильм Ларса фон Триера «Меланхолия», в котором звучит та же тема из «Тристана и Изольды», тема бракосочетания, можно сказать, лейтмотив, передающий смысл игры так называемых «космических сил», по Ницше, игры, в результате которой вся жизнь на земле представляется как налет плесени и не более, плесени, заслуживающей лишь уничтожения. Весь фильм, по замыслу режиссера, – это противопоставление Звукового и Зрительного, мира духа и мира материи. Фильм Ларса фон Триера – это Звуковой мир режиссера, и мир реальный, Зрительный, который он видит недостойным, ущербным, никчемным. Суета людей и их жизни бессмысленны, слова лживы и пусты. Неудивительно, что находясь в таком состоянии сам, он отражает в героях свои зрительные страхи. Под давлением нереализованного Звука не может полностью реализоваться ни один другой вектор в человеке.

Сюжет фильма сплетен из двух событий: свадьба Джастин и ожидание столкновения планеты Меланхолия с Землей. Сюжет незамысловат, главное в этом фильме – конфликт мира Звука и мира Зрительного.

Очень ярко и точно показан подавленный, нереализованный звуковой вектор главной героини Джастин, присущий ему эгоцентризм, оторванность от всего земного, неспособность наполниться материальным, то есть зрительным содержанием. Будучи в плохом состоянии, она тяготится и людьми, и самой жизнью.

Фильмы Ларса фон Триера очень точно передают звуковые нехватки и пустоты, которые не дают героям жить по-настоящему. Здесь уместно вспомнить и знаменитую картину «Танцующая в темноте» и бесспорный шедевр «Рассекая волны». Многие его герои живут, игнорируя музыку светил, музыку звезд. Не случайно в фильме «Меланхолия», особенно в тех кадрах, в которых появляется небесное тело, комета, неумолимо, как Фатум, приближающаяся к Земле, начинает звучать знаменитый лейтмотив из оперы Вагнера «Тристан и Изольда». На ум невольно приходят мысли Платона о музыке сфер и о том, что весь космос звучит. А современные люди, по мнению режиссера, погрязли в мелких заботах и этой музыки сфер просто не замечают.

Когда в фильме «Рассекая волны» хоронят в открытом море, в этой водной стихии, подобной космосу, главную героиню, то у них над головой на небе начинают бить колокола. Главный вопрос этого фильма – что значит любить. Любят ли фарисеи, восхваляющие унылую святость, подавление радости и плоти? Ведь суть религии – любовь? Любим ли мы, в нашем мире, погрязшем в чувственных удовольствиях? Ведь интенция всех наших поступков – любовь?

В фильме «Рассекая волны» звучат песни Боба Дилана, Рода Стюарта, Леонарда Коэна, «Deep Purple», Дэвида Боуи и Элтона Джона. Это, конечно, не Вагнер из фильма «Меланхолия», но все эти музыкальные вставки даются в параллель с очень важными видеовставками в форме застывших картин, подобным окнам в иной мир. В результате такого приема рок-музыка, как и музыка Вагнера, наполняется философско-мистическим содержание.

Так, последней главе фильма предшествует, как и каждой другой главе, маленькая заставка (которая много может сказать внимательному зрителю с воображением). Последняя глава называется «Похороны Бесс», на заставке – мостик на другой берег (ведь символ!). На заставке ещё – ручеёк, речушка, впадающая в море (разбивающая на ней волны?). Тоже символ, тоже образ: все мы – ручьи, речушки, все мы всю жизнь тоскуем по всеединству, все мы после смерти сольемся в одно море, чтобы потом – может быть – снова выпасть дождем (как «Плачущий луг» Ангелопулоса). А может быть, все мы лишь ноты, лишь бессвязные Звуки, превращающиеся после смерти в единую симфонию космоса? В стихах Суинберна это звучит как «но верю – все сольются реки когда-нибудь в морскую гладь».

«Танцующая в темноте» не просто постмодернистский мюзикл, но беспрецедентное признание музыке в любви. Именно музыка становится в фильме единственным светом в конце туннеля, только она оправдывает главную героиню и делает ее привлекательной в глазах зрителя. Музыка творит новые, альтернативные миры, и только в этих мирах желания каждого выполнимы, любой человек становится тем, кем хочет быть. Только равнодушие к музыке обожающего Сельму шофера Джеффа мешает ей упасть в его объятия, поскольку музыка приоритетна в сравнении с любыми другими формами существования. В тюрьме Сельму не печалит собственная скорая смерть – только отсутствие музыки навевает на нее уныние, а доносящиеся из отдушины в стене церковные песнопения моментально возвращают приговоренной к казни хорошее настроение. Музыка управляет миром, и любой предмет, любое явление, любой человек моментально меняются, если им удается извлечь ритмически организованный звук – а значит, музыку. В этом фильме фон Триер в первый и единственный раз заставил изображение отступить перед звуком, причем, в самой важной точке фильма, в начале. Первые три минуты публика сидит перед темным экраном, слушая увертюру – скупую, простую, неторопливую центральную тему фильма в переложении для оркестра. Здесь музыка дает бытовой истории о судебной ошибке масштаб трагической оперы.

Сельма рассказывает полицейскому Биллу о том, что, обожая мюзиклы, она терпеть не может последнюю песню: все поют хором и танцуют, а значит, фильм заканчивается. Чтобы музыка не утихала никогда, Сельма уходила из зала до окончания фильма, пропуская финальную песню. Последний кадр «Танцующей в темноте» встречает гробовая (во всех значениях) тишина. Экран затемняется, и песня все-таки звучит, причем, на мелодию главной темы фильма, на сей раз обработанную в жанре вполне обычной попсы с «говорящим» названием «Новый мир». Это, видимо, уже не последняя песня, а эпилог, находящийся за границей фильма. Финальные титры всегда были важны для фон Триера – недаром он сделал их сценой для собственных реприз в «Королевстве». Фильм заканчивается безмолвно, но за рамками завершившейся истории непременно должны зазвучать колокола, как в «Рассекая волны». Последнее слово остается за музыкой. Отсюда – явление «Нового мира», единственной непошлой формы воздаяния за добродетели несправедливо наказанной Сельмы.

Погасшая было Джастин, главная героиня фильма «Меланхолия», преображается, лишь узнав о скорой катастрофе: к Земле приближается планета, которая неминуемо столкнется с Землей… Так в фильм входит высшая музыка космических сфер, музыка, воплощающая, по мнению режиссера, суть бытия. Джастин готовится к этому, как к причастию, как к встрече с давно желанным… Но Звук этот отрицает всякую ценность жизни, а Смерть кажется выходом и избавлением от бремени тела, освобождением души, готовой превратиться, по Ницше, в голубую космическую энергию. Здесь невольно в памяти всплывают финальные кадры из фильма Кубрика «Космическая одиссея 2001 года», где под музыку «Так говорил Заратустра» Штрауса мы видим гигантский Эмбрион, воплощающий новое человечество, человечество вне бренного тела, для которого вся Земля – игрушка. Вот она воплощенная зрительно вечная жизнь духа… В Джастин нет жалости: «Земля – обитель зла», – говорит она. Таков приговор Звукового вектора фильма. И именно это неминуемо станет причиной катастрофы…

От этого сцена бытовой свадьбы в фильме Ларса фон Триера под музыку Вагнера, словно обретает иной смысл. И это далеко не случайно. Еще Шопенгауэр утверждал, что музыка – это самый философский вид искусства. Он писал: «Музыка в противоположность другим искусствам, вовсе не отпечаток идей, а отпечаток самой воли, объектностью которой служат и идеи; вот почему действие музыки настолько мощнее и глубже действия других искусств: ведь последние говорят только о тени, она же – о существе».

Комическое в киномузыке отличается ярко выраженной спецификой, зависящей от особенно тесного сочетания музыки со зрительными элементами. Подобные эффекты достигаются либо с помощью преувеличенной согласованности звуковых структур со зрительными явлениями, с показанными в кадре движениями (в таких случаях музыка подчеркивает свойственный кадрам комизм), либо, с другой стороны, неестественным и даже парадоксальным сочетанием элементов.

Преувеличенная синхронность музыки со зрительным изображением создает специфический музыкально-кинематографический комизм; в строго параллельных движениях зрительных элементов и музыки, каких в жизни не бывает (яблоки ритмически падают с дерева, огородное чучело и животные бегают туда-сюда в точном соответствии с движением музыкальных линий), и проявляется их vis comica (Бергсон сводит комизм человеческих образов, движений, ситуаций и т. д. к негибкости, механистичности и автоматизму, противоречащим нормальному состоянию и поведению). Тут музыка регулирует движение в зрительной сфере, откуда возникает комизм, соответствующий бергсоновской теории комического: перенесение музыкального порядка на порядок движений в визуальной сфере придает последним механический, застывший, искусственный характер.

Все это в немалой степени соответствует зрительному и звуковому ряду фильма Йоса Стеллинга «Иллюзионист» (1983), Нидерланды.

ИЛЛЮЗИОНИСТ / DE ILLUSIONIST

Нидерланды, 1983 г., 90 мин.

Авторы сценария: Фрейк де Йонг, Йос Стеллинг

Режиссер: Йос Стеллинг

Оператор: Тео ван де Санде

Музыка: Виллен Брекер

В ролях:

Фрейк де Йонге

Джим ван дер Вауде

Катейн Вол Сюзен Герард Сулен

ПРИЗЫ И НАГРАДЫ:

Главная награда «Золотой теленок» за лучший фильм и лучшую мужскую роль, а также приз голландских кинокритиков на Нидерландском международном кинофестивале, 1984.

Приз зрительских симпатий на международном кинофестивале в Сан-Пауло.

Кадр из фильма «ИЛЛЮЗИОНИСТ»

Особенно важны для этого режиссера категории света, цвета и музыки (звука) в фильме. Об этом нужно сказать отдельно, ибо именно эти понятия составляют специфику киноязыка голландского режиссера. «Свет – основа работы, начало начал. Свет – это то, что зритель видит на экране. Свет, движение камеры и пространство между актерами рассказывают вам, о чем фильм» – объясняет Стеллинг. Каждый кадр он просчитывает и выстраивает как отдельный фотоснимок, верный с точки зрения композиции, светотени, насыщенности кадра. Освещенность кадра может выражать настроение персонажа. То же самое проделывает смена освещения («Стрелочник», «Ни поездов, ни самолетов»).

Цветовая гамма просто не может пройти незамеченной категорией стеллинговского кино. Палитра Босха в «Летучем голландце», красный и черный «Стрелочника», ультрамарин «Зала ожидания», смена оттенков от «летних» к «зимним» в «Ни поездов, ни самолетов» – все это лишь немногие примеры передачи режиссёром своих идей через цвет.

Почти полное отсутствие диалогов вовсе не обедняет киноработы. Для Стеллинга это тоже принципиальный момент, один из его «пунктиков»: «Я не люблю говорящие головы в фильмах. Кино ближе к музыке, чем к литературе, потому что если книги апеллируют к разуму, то музыка обращается к сердцу. Диалоги рассудочны, а кинозритель и кинорежиссер должны идти от сердца, создавая фильм». Звуковая партитура, бесспорно, является важнейшей составляющей фильмов. Мало того, что каждому из персонажей соответствует своя тема, как в опере, – звуковое оформление роли является подсказкой, составляющей частью образа – характера героя.

Сплавом всех этих важных стеллинговских критериев и категорий является его специфическое кино. Собственно, на особенностях языка кино делает акцент и сам Стеллинг: «Очень важно, чтобы показываемое на экране могло быть выражено только специфическим языком кино – не живописи, не музыки, не литературы. Чтобы послание фильма могло дойти до нас только через кинематограф. Фильм уникален благодаря своей чисто кинематографической экранной лексике». Поэтому голландец не делает упора на тексте, диалогах в своих работах. Свои короткометражки он оставил и вовсе без текста – «говорит» здесь камера, именно она рассказывает эти эротические истории. Как всегда, с юмором.

Впрочем, все слова, которыми можно выразить своё отношение к его режиссуре, сводятся к простой формуле: Стеллинг – мастер, мэтр, бесспорная величина кинематографа современности. Фильмы его очень разные, одно в них неизменно-одинаково: все отмечены грифом «хорошее кино». Не о политике, спорах, деньгах – о мужчинах и женщинах, об извечной паре – добро и зло. Об одиночестве. И при этом, с изрядной долей юмора. Стеллинг не любит диалоги, часто вовсе исключая текст из своих фильмов, считая самодостаточным язык кино. Вся магия рождается из необычайно пластичных движений камеры, выхватывающей наиболее непредсказуемые ракурсы, из многоплановости актёрских индивидуальностей (что особенно видно в «Иллюзионисте»), на свете и цвете. Каждый кадр можно домысливать, искать подтексты: Стеллинг всегда оставляет в нём незаполненное философское пространство, обогатить смыслом которое предстоит зрителю.

Именно зрителю режиссёр отводит отдельное место в создании фильма, считая восприятие своей работы реципиентом последней, завершающей частью этого процесса. Зритель у Стеллинга возводится в ранг сотворца, создателя картины, при этом считывая с экрана нечто сугубо личное, индивидуальное. Актёр в кадре может ничего не делать: просто смотреть по сторонам или сидеть на стуле. Актриса – красить губы, копаться в своей сумочке или прикуривать сигарету, а вы не сможете оторваться от экрана – настолько это завораживает своей естественностью, случайно подмеченной красотой, родившейся вдруг, из ничего…

Стоило фокуснику вынуть изо рта дедушки куриное яйцо, мальчик понял, что будет иллюзионистом. Полигоном его первого аттракциона – с протыканием ножами женщины в ящике и прочая – стала семья.

В «Иллюзионисте» волшебная мелодия: по-летнему теплая, она устремлена верхними нотами вслед ветру, разукрашена полевыми цветами аранжировки, утоплена в дорожном ритме колес циркового фургона. Мелодия здесь играет куда большую роль, чем бывает обычно: «Иллюзионист» – фильм без слов, киноклоунада. Мимы в балаганных костюмах и гриме играют историю гибели детской фантазии, как условный фарс, достаточно трагичный, чтобы говорить о преемственности традиций живописи Босха и Брейгеля в творчестве их соотечественника режиссера Стеллинга. Увы, жестокий фильм Стеллинга регистрирует общечеловеческий закон, но, в отличие от жестоких фильмов датского соседа фон Триера, слишком человечен, чтобы его не прокомментировать: мир прекрасен, он не заслужил такого. Здесь комизм, как у великого Чаплина, соседствует с трагизмом.

Он давно уже признанный мастер кинорежиссуры. Его «Летучий голландец» (1995) и «Стрелочник» (1986), по мнению кинокритиков, вошли в сотню лучших фильмов за вековую историю кино. При этом Стеллинг не создает кино для широкого проката. Он режиссер кинофестивалей, а его зрители – люди размышляющие, предпочитающие арт-хаус основному потоку выходящего в прокат кино. Каждой его новой киноработы с одинаковым нетерпением ждут и зрители, и критика – что характерно.

Как ни странно, Йос Стеллинг не учился режиссуре, зато в свои восемь он уже чувствовал себя волшебником. Его отец работал пекарем, и на своём большом трёхколёсном велосипеде с ящиком для перевозки хлеба он рассекал по улицам города. То же самое, но сидя в этом закрытом ящике, оклеенном внутри белой бумагой, проделывал Йос. Но самое примечательное, что в глупом ящике была маленькая дырочка, вмиг превращавшая его в камеру-обскуру, сквозь которую Стеллинг наблюдал жизнь Утрехта – родного города режиссера. В девять он нашёл слипшуюся в воде 35-миллиметровую плёнку! Никому её не показывал, зато всё время таскал с собой в коробке. Всем было интересно, что же там внутри, и в ответ Йос начинал рассказывать свои истории «из коробки». В школе, где учился мальчик, по воскресеньям показывали фильмы итальянцев – Де Сика, Росселини. Именно эти фильмы стали для него окном в полуреальный, притягивающий мир кино.

Когда Стеллинг начинал, киношколы в Голландии не было. Но это не помешало ему заняться самообразованием, выбрав себе в учителя по режиссуре историю кино. Отмечая все ступени развития кинематографа, Стеллинг учился делать своё кино. Один из таких уроков режиссер отметил особо, приведя его в качестве примера: «На съемках одного фильма была сцена, где люди ходили по комнатам, построенным на железнодорожной платформе. Камера же по традиции стояла неподвижно. Когда актер переходил из комнаты в комнату, платформу просто толкали, чтобы это снять. А потом, наконец, кто-то понял – ведь дешевле двигать камеру! Так появился прием движущейся камеры».

Когда речь идет о движении зрительного и звукового фактора в фильме, мы часто встречаемся с термином «ритм» в приложении к обоим. Здесь следует подчеркнуть, что понятие ритма в применении к зрительному кадру следует рассматривать как метафору. Музыкальный ритм осуществляется, прежде всего, как микроритм в самых коротких фазах звуковых структур. Он большей частью метрически упорядочен, зрительный – нет. Как макроритм, первый подчиняется законам музыкальной архитектоники, зрительный – нет. В кинофильме единство зрительной и музыкальной сфер основывается не столько на чисто ритмических аналогиях, сколько на высшей аналогии структуры движения.

Точное согласование ритма движения и звука можно найти только в балете, где движение в зрительной сфере приспосабливается к музыкальному ритму и его закономерностям. Если музыкальный ритм в кинофильме слишком буквально переносится на движение в зрительной сфере, могут возникнуть комические музыкально-кинематографические эффекты: когда, к примеру, Чаплин бреет под музыку венгерского танца Брамса («Великий диктатор») или когда в фильме «Веселые ребята» пастух расставляет посуду в ритме песенки. А в фильме Кубрика «Заводной апельсин» жестокая драка двух враждующих банд дается под аккомпанемент увертюры Россини к опере «Сорока-воровка». Точное соответствие музыкального ритма со зрительным явлением не мешает, если они оба адекватны в действительности, например, в ходьбе или в танце. Ритм более крупных музыкальных построений – это уже симметрия, чуждая естественным движениям живого человека.

«Ритм», связывающий эпизоды или сцены в зрительной сфере кинофильма, не знает – в противовес музыкальному – точных единиц измерения времени. Здесь мы имеем дело, скорее, с разными приемами монтажа, с мнимым ускорением или замедлением темпа. Этот темп может казаться более скорым (при большом уплотнении монтажа коротких фаз) или замедленным (при монтаже более длинных фаз). Тут никак нельзя переносить музыкальный ритм на монтаж эпизодов; можно лишь синхронизировать темп развития обоих.

В мультипликационных фильмах Диснея основной принцип состоит в том, что каждый акцент движения, например, прыжок, падение, удар, наскок и т. д. падает на акцентированную долю такта, либо на акцентированный такт музыкального периода. Вот, например, мышонок удирает от льва и на бегу ударяется головой о скалу; этот удар, подчеркнутый гонгом или литаврами, падает на сильную долю первого такта нового восьмитактового периода. Мы встречаем у Диснея даже сознательное расчленение движений в зрительной сфере соответственно музыкальной симметрии. Рисованные эпизоды строятся соответственно расчленению музыки на такты, примерно восемь плюс восемь тактов, или четыре плюс четыре, в зависимости от размеров изображаемого движения. Таким образом, музыкальная квадратность определяет временное течение зрительного ряда в самых коротких отрезках фильма. Поразительный порядок во временном воплощении маленьких отрезков заставляет предполагать, что те же принципы переносятся на более крупные единицы временного течения.

Заметим, что такой род адекватности движений имеет свои прецеденты в балете и пантомиме. Оттуда трюковой фильм заимствовал не только принцип максимальной согласованности каждого зримого движения с музыкой, но он нашел там также образец для воплощения всех зримых движений, эпизодов и сцен по законам музыкальной архитектоники. При этом фильм достиг такого высокого уровня согласованности, какого в балете – исполняемом живыми людьми – достигнуть невозможно.

Кадры из фильма 'Бэмби'. Уолт Дисней. 1942.

Кадр из фильма 'Фантазия'. Уолт Дисней. 1940.

Кадры из фильма 'Кабаре'. Режиссер – Боб Фосси. 1972.

Кадры из фильма 'Весь этот джаз'. Режиссер – Боб Фос. 1979.

Подобное почти идеальное совпадение музыкального ритма и ритма визуального мы можем видеть в таких картинах великого американского режиссера Боба Фоса, как «Кабаре» и «Весь это Джаз».

А также в такой ленте, как «Волосы» и «Амадей» Милоша Формана.

Следует напомнить об одном мультипликационном фильме, где зрительный ряд совершенно сознательно построен по музыкальным принципам, а именно: он точно согласуется с увертюрой Россини «Вильгельм Телль» – это уже многократно упоминавшийся фильм Диснея «Концерт джаза». Здесь музыка полностью распоряжается слоем рисованных кадров. Фазы движений играющих музыкантов (мышей) идеально приспособлены к каждой музыкальной фазе, акценты к акцентам, движения в кадре – к направляющему движению мелодии. Вихрь уносит с собой музыкантов, ноты, концертную эстраду, дирижирующую мышь; все кружится в такт музыке (она же одновременно – «музыка в кадре»). Достигнув высшей точки, музыка застывает на миг, а потом, по мере падения динамики и темпа, все фигурки и предметы опускаются на свои места; литаврист занимает свое место точно в тот момент, когда в музыке раздается удар литавр. Здесь синхронность музыки и изображения идеальна; богатая выдумка в воплощении зрительного фактора родилась непосредственно из характера музыки. Как сообщает Черемухин, Дисней, работая над этим фильмом, пересчитывал число кадриков и число рисунков в секунду в соответствии с мельчайшими музыкальными построениями и точно приноравливал число рисунков к ритмической длительности каждого такта музыки. Так достигается идеальное согласование акцентов в зрительном и звуковом течении.

Кадры из фильма 'Волосы'. Режиссер – Милош Форман. 1979.

Кадры из фильма 'Амадей'. Режиссер – Милош Форман. 1984.

Остается только догадываться, откуда черпали вдохновение и Боб Фос, и Милош Форман для создания своих прекрасных мюзиклов.

Хореография в театральном балете, особенно в ансамблях, с самого начала рассчитана на определенную дистанцию, которая заставляет зрителя всегда воспринимать сценическую площадку как единое целое. Уже такие эффекты, как съемка крупным планом, изменяют специфику балета при его воплощении в кино. Следовательно, кинобалет, как и киноопера, благодаря специфике средств их воплощения модифицируют вид искусства, которое он должен представлять на экране. С другой стороны, отказ от этих кинематографических средств привел бы к простому фотографированию театрального балета. Идеалом был бы специально написанный для кино балет с «кинематографической концепцией». Кое-какие зачатки этого содержат уже фильмы Чаплина «Золотая лихорадка» (танец булочек), а также «Американец в Париже», «Приглашение к танцу» и другие.

В фильме же «Амадей» Милош Форман явно следует рецептам Чаплина, когда с помощью перебивка планов (крупный, общий, средний) акцентирует не только определенные жесты в танце, но и пение оперных певцов во время великолепно снятой им финальной сцены «Дон Жуана».

В фильме Фредерике Феллини «И корабль плывет» мы видим, как на экране возникает вся эстетика классической оперы эпохи Верди, например.

Новейшая техника кино позволит избежать механического перенесения жанров, которые имеют многовековую историю и прочно укоренившуюся специфику и потому неизбежно нарушают новые, специфические условности кино.

Следует заметить, что и шумы могут взять на себя функцию подчеркивания механического элемента в жизни, то есть функцию музыкально-ритмической организации смысла увиденного на экране. И здесь следует упомянуть творчество бельгийских режиссеров братьев Дарденн и их фильм «Розетта».

Жанр: драма

Год выпуска: 1999

Режиссеры: Жан-Пьер Дарденн, Люк Дарденн

Сценарий: Жан-Пьер Дарденн, Люк Дарденн

Композиторы: Жан-Пьер Кокко

Операторы: Ален Маркоэн

Продюсеры: Жан-Пьер Дарденн, Люк Дарденн, Лоран Петен

Актеры: Эмили Декьенн, Фабрицио Ронджоне, Анн Йерно, Оливье Гурме, Бернар Марбэ, Фредерик Бодсон, Флориан Делэйн, Кристиана Дорваль, Мирей Байли, Тома Голла…

[актеры и роли]

Страна: Франция, Бельгия

Премьера в мире: 22.09.1999

Премьера в США: 05.11.1999

Кинокомпания: ARP Sélection, Canal+, Centre National de la Cinématographie, La Laterne Nationale, La Regie Wallone, Les Films du Fleuve

Если взять последнюю сцену этой замечательной ленты, сцену, которую по праву можно назвать катарсической в самом высшем смысле этого слова. Перед нами буквально предстает катарсис на уровне греческой трагедии, то в качестве звукового сопровождения там выступают как раз бытовые звуки, а при этом в сознании искушенного зрителя неизбежно всплывает знаменитая сцена из фильма Феллини «Ночи Кабирии». Помните: божественная музыка Нино Рота и фраза: «Улыбнитесь, сеньора!» Так бытовые звуки, благодаря особому движению камеры вместе со специально подобранными бытовыми звуками создают впечатление интертекстуальности, то есть, когда в одном кино тексте вы чувствуете присутствие другого, более раннего. Подобным образом музыка в виде специально подобранных шумов морально и идеологически комментирует последнюю сцену.

Кадр из фильма 'Ночи Кабирии'. Режиссер – Федерико Феллини. 1957.

Подчеркивая при помощи технических средств специфику всевозможных шумов жизни, кино обостряет нашу восприимчивость к ним. Еще в фильме «Под крышами Парижа» Рене Клер дал всю сцену поножовщины в кабачке почти без изобразительных кадров, исключительно с помощью шумов, ибо сквозь матовые стекла окон бистро зритель видит лишь мелькающие тени дерущихся.

Роль символа музыка выполняет тогда, когда своими звуковыми структурами или некоторыми чертами этих структур она указывает на нечто совершенно иное, чем она сама, на нечто такое, чего не может показать и киноизображение.

Символом может быть предмет, имеющий двоякое содержание: собственное, к которому принадлежит весь комплекс его свойств, и другое, на которое мы ориентируемся благодаря этим его характерным особенностям. Другими словами: предмет А может символизировать предмет В, если мы, воспринимая А, направляем свое внимание через посредство А на В. Например, скипетр – это символ власти, лев – символ силы, кольцо – символ супружеской верности.

Кадр из фильма 'Под крышами Парижа'. Режиссер – Рене Клер. 1929.

Между кольцом и верностью нет никакой общности свойств, но существует определенная связь: клятву в верности при заключении брака сопровождает обмен кольцами; государь держит в руке скипетр; лев – чрезвычайно сильное животное. Звуковые явления тоже выполняют функцию символов: колокольный звон служит не только признаком того, что начинается церковная служба, но и представляет собой символ целого комплекса обстоятельств, связанных с религией; фанфары не только означают, что прибыл государь, но и служат символом власти и тому подобное. Между предметом; служащим символом, и тем, что он символизирует, должны существовать определенные связи, пусть даже только ассоциативные.

Очень часто шумы, особенно звуки природы, приобретают исключительно выразительный характер, почти «человеческий». Не случайно языку присуща такая символика. Говорим же мы о ветре – воет, о дожде – рыдает, о деревьях – стонут. Мы эти явления очеловечиваем, а в фильме их можно в таком же направлении стилизовать, в зависимости от требования фабулы. Шумы взаимодействуют здесь непосредственно с событиями действия, комментируют их, несмотря на то что являются только фоном этого действия.

Иногда шумовые эффекты имеют главное значение для действия. На этом, на наш взгляд покоится вся поэтика братьев Дарденн. В фильме «Сын» бытовой шум тяжелого деревянного бруса, завернутого в целлофан, неизбежно вызывает у нас ассоциации с крестом, на котором распяли Спасителя. Само название картины «Сын» и профессия главного героя – плотник, не дают нам возможности усомниться в этой догадке.

Подобную же «симфонию шумов», на этот раз «симфонию пишущих машинок», мы находим в фильме «Изменчивое счастье» в одной трюковой сцене: стены машинного бюро раздвигаются, число бешено работающих машинисток непрерывно растет, темп их работы все более убыстряется; в такой же степени нарастает и треск пишущих машинок, что представляет собой превосходный комический коррелят этой трюковой сцены.

То обстоятельство, что в кинофильме могут переплетаться различные изображенные времена, позволяет осуществлять интересные режиссерские приемы, например многократное повторение одного и того же временного отрывка всякий раз в представлении разных героев действия. Разумеется, это должно происходить в различных фазах субъективного времени хотя бы по той причине, что кино может несколько раз показать изображаемый отрезок времени только последовательно, но никогда не одновременно.

В японском фильме «Расёмон» зритель видит одно и то же событие, то есть один и тот же отрезок изображаемого времени несколько раз – в рассказах убийцы, жены убитого, лесоруба и самого убитого, который говорит устами находящегося в трансе священника. Оригинальность построения этого фильма заключается главным образом в этом повторении одного и того же отрезка изображаемого времени, который зритель переживает в различных фазах своего психологического времени с разными комментариями отдельных героев фильма. Это проявление явного влияния «Гражданина Кейна» Орсона Уэллса. Курасава в данном случае акцентирует этот прием с помощью как бытовых звуков, так и музыкальных отрывков, драматизируя тем самым действие. Подобное раздвоение фазы изображаемого времени мы встречаем в фильмах довольно часто. В принципе это специфически кинематографический прием, и он может быть осуществлен, кроме кино, только еще в литературе (тут надо вспомнить «Лотту из Веймара» Томаса Манна).

Кадр из фильма 'Расёмон'. Режиссер – Акира Куросава. 1950.

А в фильме Бергмана «Земляничная поляна» в сцене сна, весь абсурд происходящего усиливается с помощью скрипа разрушенного катафалка, из которого вот-вот вывалится труп, двойник самого героя, а затёс стук копыт по брусчатке.

И еще одно очень важное соображение. Дело в том, что киномузыка вызывает гораздо более сильное ощущение пространства, нежели музыка автономная. Приспособление звуковых структур к развитию зрительного ряда вызывает в киномузыке скрытые в ней пространственные качества; движение в зрительной сфере делает более конкретным неопределенное качество движения звуковых структур.

Более того, динамические черты музыки, которые в автономном произведении подчеркивают только рост и падение энергетического напряжения, могут в киномузыке, особенно в музыке внутри кадра, давать представление о пространственных явлениях (приближающийся оркестр на улице, усиление звука при открывании окна и так далее); музыка показывает здесь разную степень глубины пространства, намечает части пространства киномира, которых экран в данную минуту сам не показывает. Мы можем даже говорить о некоем «приближении звука», аналогично приближению кинокамеры.

Кадр из фильма 'Земляничная поляна'. Режиссер – Ингмар Бергман. 1957.

И этим пользовались все великие режиссеры эпохи звукового кино. Именно такое воображаемое пространство, благодаря музыке Нино Рота, возникает во всех фильмах Феллини эпохи его творческого расцвета. Это и «Амаркорд», и «Ночи Кабирии», и «8 1/2», и «Репетиция оркестра».

Фильм «Репетиция оркестра», снятый маэстро в 1979 году в стиле телевизионного интервью, не привлек внимание критиков. Да и сам режиссер практически никак не отзывался о своем «детище». Единственный фильм в практике режиссера, где полностью отсутствуют натурные съемки и действия, следующие классическому триединству места, времени и образа, а последовательно развивающиеся события происходят в одной декорации – церкви. Такая, несвойственная ни послевоенному кинематографу в целом, ни кинематографу самого Феллини, организация картины представляется как развернутая метафора современного общества, где оркестр и оркестранты одновременно воплощают и противостоящее мировому хаосу и дисгармонии искусство, и саму цивилизацию в ее основных проявлениях, хотя ничего подобного в визуальном ряде совершенно не представлено, но это смысловое пространство, если так можно выразиться, возникает у зрителя благодаря «отъездам» и «наездам», но не столько камеры, сколько самой музыки.

Действительно, увиденное нами может трактоваться и как конфликт старого и нового, где старое – это незыблемые правила подчинения и преклонения перед авторитетными лицами, а новое – бунтарская душа молодого поколения во всех ее проявлениях, и как конфликт администрации, профсоюза и служащих с высоким искусством. Действие насыщено монологами и сексуальным символизмом, беззастенчиво уводящих наше внимание от глубинного понимания контекста фильма.

Когда зритель смотрит кинофильм, он отчасти перестает сознавать свое собственное психологическое время и переносится до известной степени в изображаемое время. В центре его сознания находится действие, которое он воспринимает, а вместе с ним и время этого действия, но одновременно он сохраняет сознание и свое психологическое время, которое он «покидает», чтобы понять показываемые события.

Тут происходит расщепление чувства времени, аналогично тому, как происходит расщепление чувства пространства. Слуховое пространство начинается и кончается вместе с данным музыкальным звучанием.

Знаменитый фильм Этторе Сколла «Бал» (1983) был воспринят современниками как новаторство. Все действие происходит в танцзале, где под ритмы разных эпох перед нами разворачивается историческое пространство всего XX века.

Итальянский режиссер Этторе Скола потрафил классикам и поразил современников. В его роскошном, широкоэкранном, «мейнстримовом» фильме не говорят ни слова. Однако ж, не используются и титры. Общение между героями осуществляется за счет взглядов, молчаливых приглашений на танец, отказов от танца и пластики, во время танцев проявляемой. Но это не те зажигательные танцы, которые мастерски срежиссированы в американских мюзиклах типа «Вестсайдской истории» или новаторских мюзиклах конца 20-го века вроде «Только в танцевальном зале» База Ларманна. Танцуют здесь обыватели. Каждую субботу, после трудовой недели, они приходят на танцпол и «приятно проводят время». Года сменяют субботы, месяцы сменяют недели, эпохи сменяют диктаторов, а эти женщины и мужчины, одновременно старея, неизменно приходят сюда, чтобы пережить танго, сиртаки, фокстрот, рок-н-ролл, твист, диско и знаменитую в СССР итальянскую эстраду. Наконец, в этом полуподвальном помещении они хоронятся во время бомбежек Второй мировой войны, – и нам, зрителям, не кажется удивительным, что именно этот «танцор» со скользкой физиономией – вдруг начинает работает осведомителем, а этот хлыщ педерастичного вида – служит в рядах орлов Муссолини…

Это легкий, трогательный, отнюдь не скучный фильм. Он из той категории кино, которое называют универсальным, и вряд ли он когда-нибудь устареет. При кажущейся простоте, фильм искусно поставлен. Идея, давно вертящаяся в умах многих постановщиков, – отобразить время за счет смены музыкальных стилей, нашла прекрасное воплощение в этом исключительно неамбициозном и потому выигрышном проекте. Как бы возвращаясь к истокам итальянского неореализма, Этторе Скола не только не задействует в фильме суперзвезд кино, но и не показывает суперзвезд эстрады (если не считать за таковых артистов театра «Ла Компаньоль»). Это чисто периферия созидательной, творческой жизни, но периферия – это всё. Иллюзия в иллюзии.

Со спецификой восприятия кинематографического пространства связана и еще одна проблема. Кадры, ограниченные в размерах рамками экрана, могут показывать предметы в пространстве в различных размерах. Так, на экране, будто на картине, может быть изображен далекий пейзаж, или человеческая толпа, или, наоборот, всего одна фигура, или даже часть фигуры.

Такое варьирование, достигаемое путем приближения или удаления кинокамеры, вносит в фильм дополнительную динамику, какой мы не найдем ни в одном из зрительных искусств На картине размер изображаемого остается неизменным, театр тоже не может изменить размера показанных персонажей и предметов. В кино, наоборот, это возможно.

Итак, кино обогащает наше восприятие пространства, показывая нам вещи, каких никогда до сих пор мы не видели и никогда без него не увидели бы; оно обогащает наш пространственный опыт, ибо оно может показать нам все, что выходит за рамки нашей повседневной перспективы; оно обогащает наше восприятие пространства незнакомой нам из повседневной жизни динамикой; благодаря активному проникновению кинокамеры в поле зрения оно показывается нам как поле действия. Но именно музыка и усиливает этот эффект всепроникающего ока, видящего даже мир невидимый, духовный.

Таким образом, зрительная перспектива, которая вкладывается в изображение, подчеркивается «звуковой перспективой» акустических явлений, будь то реальные шумовые эффекты, будь то музыка. Так же, как свет и тени связаны структурно с каждым зрительным кадром, так и определенные звуковые явления соотносятся с ними, хотя действующая здесь цепь ассоциаций, несомненно, сложнее. Эти ассоциации и создают основу для чувства принадлежности определенного звукового явления к определенной фазе киноизображения.

Отсюда можно сделать далеко идущие выводы: критерий качества киномузыки не только заключен в ней самой, в ее выразительной силе и средствах, но определяется в большой степени ее многочисленными другими свойствами, которые она приобрела благодаря своим функциям как интегрирующий фактор целостности фильма. Это подтверждает наш тезис, что киномузыка – новый, преображенный фильмом род музыки, что ее нужно совсем иначе исследовать, нежели автономную музыку, ибо ее законы значительно разнятся от законов автономной музыки.

Но мы не должны забывать, что влияние здесь обоюдное. Фильм может, например, заимствовать у музыки ее композиционно-технические законы. Не случайно кинематографическая лексика Эйзенштейна так изобилует музыкальной терминологией.

Кино во много раз обогащает наше видение мира, наше ощущение пространства. Еще в начале XX века Маринетти, основоположник итальянского футуризма, возвестил после своего первого полета на аэроплане революцию в живописи, рожденную возможностью видеть землю сверху, то есть новыми пространственными представлениями человека. Или вспомните неизменно восторженную реакцию первых космонавтов при виде земли с расстояния в триста километров. В театре изображаемое пространство наглядно, но статично, в литературе оно подвижно, но не наглядно, в музыке вообще не существует изображаемого пространства, хотя, естественно, движение звуков способно вызвать в нас «ощущение слышимого пространства». В кино изображаемое пространство неслыханно динамично, и не только потому, что оно само непрерывно меняется, но и потому, что оно подвержено изменению в зависимости от перспективы камеры (зритель всегда идентифицирует себя с глазом кинокамеры, точно так же, как он идентифицирует себя с ухом микрофона), ибо сама камера движется, а движение вглубь может захватить гораздо большее пространство, нежели ограниченная кулисами театральная сцена. Кроме того, кино создало такие интересные эффекты перспективы, как съемка с воздуха или с нижних точек (перспектива лягушки). Подвижность кинокамеры раздвигает наше поле зрения шире даже по сравнению с опытом повседневной жизни. Она уводит нас за границы чистой эмпирики, обогащая ее, и не в последнюю очередь благодаря тому, что показывает детали крупным планом, выхватывая их из глубины. Правда, из-за этого камера вводит неестественные (ненатуральные) размеры, но это средство уже стало общепринятой условностью и не мешает восприятию. Приближение с помощью крупного плана помогает драматургически выделить какую-либо деталь.

Кроме того, пространство может быть показано в фильме при помощи света и теней, например при помощи теней, которые выступают вместо предметов. В кинематографическом пространстве может быть показано изображаемое пространство театрального зала или же «цитируемого» кинокадра – это и будет эффект изображаемого пространства внутри кинематографически изображаемого пространства, что нам знакомо также по живописи.

Кино отказывается от точного сочетания музыки со словом. Музыка здесь не только независима от текста – она независима и от показываемых в кадре персонажей, ибо она сочетается не только с людьми и их высказываниями, но и с предметами, пейзажами и т. п. Нередко она выступает в качестве фона, или, как самостоятельный фактор, причем ей даже не обязательно быть связанной с содержанием данного кадра, a только с общей кривой всего действия фильма. И таким образом музыка в кино лишь усиливает возможности увидеть мир с самой неожиданной стороны.