Сероглазый король

Почти от залетейской тени

В тот час, как рушатся миры,

Примите этот дар весенний

В ответ на лучшие дары,

Чтоб та, над временами года,

Несокрушима и верна,

Души высокая свобода,

Что дружбою наречена, —

Мне улыбнулась так же кротко,

Как тридцать лет тому назад…

И сада Летнего решетка,

И оснеженный Ленинград

Возникли, словно в книге этой,

Из мглы магических зеркал,

И над задумчивою Летой

Тростник оживший зазвучал.

Все души милых на высоких звездах.

Как хорошо, что некого терять

И можно плакать. Царскосельский воздух

Был создан, чтобы песни повторять.

У берега серебряная ива

Касается сентябрьских ярких вод.

Из прошлого восставши, молчаливо

Ко мне навстречу тень моя идет.

Здесь столько лир повешено на ветки,

Но и мое как будто место есть.

А этот дождик, солнечный и редкий,

Мне утешенье и благая весть.

Когда я ночью жду ее прихода,

Жизнь, кажется, висит на волоске.

Что почести, что юность, что свобода

Пред милой гостьей с дудочкой в руке.

И вот вошла. Откинув покрывало,

Внимательно взглянула на меня.

Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала

Страницы Ада?» Отвечает: «Я».

Здесь девушки прекраснейшие спорят

За честь достаться в жены палачам.

Здесь праведных пытают по ночам

И голодом неукротимых морят.

Так просто можно жизнь покинуть эту,

Бездумно и безвольно догореть,

Но не дано Российскому поэту

Такою светлой смертью умереть.

Всего верней свинец душе крылатой

Небесные откроет рубежи,

Иль хриплый ужас лапою косматой

Из сердца, как из губки, выжмет жизнь.

Если плещется лунная жуть,

Город весь в ядовитом растворе.

Без малейшей надежды заснуть

Вижу я сквозь зеленую муть

И не детство мое, и не море,

И не бабочек брачный полет

Над грядой белоснежных нарциссов

В тот какой-то шестнадцатый год…

А застывший навек хоровод

Надмогильных твоих кипарисов.

Тот город, мной любимый с детства,

В его декабрьской тишине

Моим промотанным наследством

Сегодня показался мне.

Все, что само давалось в руки,

Что было так легко отдать:

Душевный жар, молений звуки

И первой песни благодать —

Все унеслось прозрачным дымом,

Истлело в глубине зеркал…

И вот уж о невозвратимом

Скрипач безносый заиграл.

Но с любопытством иностранки,

Плененной каждой новизной,

Глядела я, как мчатся санки,

И слушала язык родной.

И дикой свежестью и силой

Мне счастье веяло в лицо,

Как будто друг от века милый

Всходил со мною на крыльцо.

И вовсе я не пророчица,

Жизнь моя светла, как ручей,

А просто мне петь не хочется

Под звон тюремных ключей.

Из тюремных ворот,

Из заохтенских болот,

Путем нехоженым,

Лугом некошеным,

Сквозь ночной кордон,

Под пасхальный звон,

Незваный,

Несуженый, —

Приди ко мне ужинать.

Привольем пахнет дикий мед,

Пыль – солнечным лучом,

Фиалкою – девичий рот,

А золото – ничем.

Водою пахнет резеда

И яблоком – любовь,

Но мы узнали навсегда,

Что кровью пахнет только кровь…

И напрасно наместник Рима

Мыл руки перед всем народом

Под зловещие крики черни;

И шотландская королева

Напрасно с узких ладоней

Стирала красные брызги

В душном мраке царского дома…

Зачем вы отравили воду

И с грязью мой смешали хлеб?

Зачем последнюю свободу

Вы превращаете в вертеп?

За то, что я не издевалась

Над горькой гибелью друзей?

За то, что я верна осталась

Печальной родине моей?

Пусть так. Без палача и плахи

Поэту на земле не быть.

Нам – покаянные рубахи,

Нам – со свечой идти и выть.

Он, сам себя сравнивший с конским глазом,

Косится, смотрит, видит, узнает,

И вот уже расплавленным алмазом

Сияют лужи, изнывает лед.

В лиловой мгле покоятся задворки,

Платформы, бревна, листья, облака.

Свист паровоза, хруст арбузной корки,

В душистой лайке робкая рука.

Звенит, гремит, скрежещет, бьет прибоем

И вдруг притихнет – это значит, он

Пугливо пробирается по хвоям,

Чтоб не спугнуть пространства чуткий сон.

И это значит, он считает зерна

В пустых колосьях, это значит, он

К плите дарьяльской, проклятой и черной,

Опять пришел с каких-то похорон.

И снова жжет московская истома,

Звенит вдали смертельный бубенец…

Кто заблудился в двух шагах от дома,

Где снег по пояс и всему конец?

За то, что дым сравнил с Лаокооном,

Кладбищенский воспел чертополох,

За то, что мир наполнил новым звоном

В пространстве новом отраженных строф, —

Он награжден каким-то вечным детством,

Той щедростью и зоркостью светил,

И вся земля была его наследством,

А он ее со всеми разделил.

Не прислал ли лебедя за мною,

Или лодку, или черный плот? —

Он в шестнадцатом году весною

Обещал, что скоро сам придет.

Он в шестнадцатом году весною

Говорил, что птицей прилечу

Через мрак и смерть к его покою,

Прикоснусь крылом к его плечу.

Мне его еще смеются очи

И теперь, шестнадцатой весной.

Что мне делать! Ангел полуночи

До зари беседует со мной.

Одни глядятcя в ласковые взоры,

Другие пьют до солнечных лучей,

А я всю ночь веду переговоры

С неукротимой совестью своей.

Я говорю: «Твое несу я бремя,

Тяжелое, ты знаешь, сколько лет».

Но для нее не существует время,

И для нее пространства в мире нет.

И снова черный масленичный вечер,

Зловещий парк, неспешный бег коня.

И полный счастья и веселья ветер,

С небесных круч слетевший на меня.

А надо мной спокойный и двурогий

Стоит свидетель… о, туда, туда,

По древней Подкапризовой дороге,[8]

Где лебеди и мертвая вода.

От тебя я сердце скрыла,

Словно бросила в Неву…

Прирученной и бескрылой

Я в дому твоем живу.

Только… ночью слышу скрипы.

Что там – в сумраках чужих?

Шереметевские липы…

Перекличка домовых…

Осторожно подступает,

Как журчание воды,

К уху жарко приникает

Черный шепоток беды —

И бормочет, словно дело

Ей всю ночь возиться тут:

«Ты уюта захотела,

Знаешь, где он – твой уют?»

И город весь стоит оледенелый.

Как под стеклом деревья, стены, снег.

По хрусталям я прохожу несмело.

Узорных санок так неверен бег.

А над Петром воронежским – вороны,

Да тополя, и свод светло-зеленый,

Размытый, мутный, в солнечной пыли,

И Куликовской битвой веют склоны

Могучей, победительной земли.

И тополя, как сдвинутые чаши,

Над нами сразу зазвенят сильней,

Как будто пьют за ликованье наше

На брачном пире тысячи гостей.

А в комнате опального поэта

Дежурят страх и Муза в свой черед.

И ночь идет,

Которая не ведает рассвета.

Он и после смерти не вернулся

В старую Флоренцию свою.

Этот, уходя, не оглянулся,

Этому я эту песнь пою.

Факел, ночь, последнее объятье,

За порогом дикий вопль судьбы.

Он из ада ей послал проклятье

И в раю не мог ее забыть, —

Но босой, в рубахе покаянной,

Со свечой зажженной не прошел

По своей Флоренции желанной,

Вероломной, низкой, долгожданной…

Бывает так: какая-то истома;

В ушах не умолкает бой часов;

Вдали раскат стихающего грома.

Неузнанных и пленных голосов

Мне чудятся и жалобы и стоны,

Сужается какой-то тайный круг,

Но в этой бездне шепотов и звонов

Встает один, все победивший звук.

Так вкруг него непоправимо тихо,

Что слышно, как в лесу растет трава,

Как по земле идет с котомкой лихо…

Но вот уже послышались слова

И легких рифм сигнальные звоночки, —

Тогда я начинаю понимать,

И просто продиктованные строчки

Ложатся в белоснежную тетрадь.

Не столицею европейской

С первым призом за красоту —

Душной ссылкою енисейской,

Пересадкою на Читу,

На Ишим, на Иргиз безводный,

На прославленный Атбасар,

Пересылкою в лагерь Свободный,

В трупный запах прогнивших нар, —

Показался мне город этот

Этой полночью голубой,

Он, воспетый первым поэтом,

Нами, грешными, – и тобой.

Я знаю, с места не сдвинуться

От тяжести Виевых век.

О, если бы вдруг откинуться

В какой-то семнадцатый век.

С душистою веткой березовой

Под Троицу в церкви стоять,

С боярынею Морозовой

Сладимый медок попивать,

А после на дровнях в сумерки

В навозном снегу тонуть…

Какой сумасшедший Суриков

Мой последний напишет путь?

Годовщину последнюю празднуй —

Ты пойми, что сегодня точь-в-точь

Нашей первой зимы – той, алмазной —

Повторяется снежная ночь.

Пар валит из-под царских конюшен,

Погружается Мойка во тьму,

Свет луны как нарочно притушен,

И куда мы идем – не пойму.

Меж гробницами внука и деда

Заблудился взъерошенный сад.

Из тюремного вынырнув бреда,

Фонари погребально горят.

В грозных айсбергах Марсово поле,

И Лебяжья лежит в хрусталях…

Чья с моею сравняется доля,

Если в сердце веселье и страх.

И трепещет, как дивная птица,

Голос твой у меня над плечом.

И внезапным согретый лучом,

Снежный прах так тепло серебрится.

Все это разгадаешь ты один…

Когда бессонный мрак вокруг клокочет,

Тот солнечный, тот ландышевый клин

Врывается во тьму декабрьской ночи.

И по тропинке я к тебе иду.

И ты смеешься беззаботным смехом.

Но хвойный лес и камыши в пруду

Ответствуют каким-то странным эхом…

О, если этим мертвого бужу,

Прости меня, я не могу иначе:

Я о тебе, как о своем, тужу

И каждому завидую, кто плачет,

Кто может плакать в этот страшный час

О тех, кто там лежит на дне оврага…

Но выкипела, не дойдя до глаз,

Глаза мои не освежила влага.

Я приснюсь тебе черной овцою

На нетвердых, сухих ногах,

Подойду, заблею, завою:

«Сладко ль ужинал, падишах?

Ты Вселенную держишь, как бусу,

Светлой волей Аллаха храним…

И пришелся ль сынок мой по вкусу

И тебе и деткам твоим?»

С Новым годом! С новым горем!

Вот он пляшет, озорник,

Над Балтийским дымным морем,

Кривоног, горбат и дик.

И какой он жребий вынул

Тем, кого застенок минул?

Вышли в поле умирать.

Им светите, звезды неба!

Им уже земного неба,

Глаз любимых не видать.

Мне ни к чему одические рати

И прелесть элегических затей.

По мне, в стихах все быть должно

некстати,

Не так, как у людей.

Когда б вы знали, из какого сора

Растут стихи, не ведая стыда,

Как желтый одуванчик у забора,

Как лопухи и лебеда.

Сердитый окрик, дегтя запах свежий,

Таинственная плесень на стене…

И стих уже звучит, задорен, нежен,

На радость вам и мне.

Стрелецкая луна.

Замоскворечье. Ночь.

Как крестный ход идут

Часы Страстной недели.

Мне снится страшный сон.

Неужто в самом деле

Никто, никто, никто

Не может мне помочь?

В Кремле не надо жить.

Преображенец прав.

Здесь древней ярости

Еще кишат микробы:

Бориса дикий страх,

И всех Иванов злобы,

И Самозванца спесь —

Взамен народных прав.

Уложила сыночка кудрявого

И пошла на озеро по воду,

Песни пела, была веселая,

Зачерпнула воды и слушаю:

Мне знакомый голос прислышался,

Колокольный звон

Из-под синих волн,

Так у нас звонили в граде Китеже.

Вот большие бьют у Егория,

А меньшие с башни Благовещенской,

Говорят они грозным голосом:

«Ах, одна ты ушла от приступа,

Стона нашего ты не слышала,

Нашей горькой гибели не видела.

Но светла свеча негасимая

За тебя у престола Божьего.

Что же ты на земле замешкалась

И венец надеть не торопишься?

Распустился твой крин во полунощи,

И фата до пят тебе соткана.

Что ж печалишь ты брата-воина

И сестру – голубицу-схимницу,

Своего печалишь ребеночка?..»

Как последнее слово услышала,

Света я пред собою невзвидела,

Оглянулась, а дом в огне горит.

Я тебя в твоей не знала славе,

Помню только бурный твой рассвет,

Но, быть может, я сегодня вправе

Вспомнить день тех отдаленных лет.

Как в стихах твоих крепчали звуки,

Новые роились голоса…

Не ленились молодые руки,

Грозные ты возводил леса.

Все, чего касался ты, казалось

Не таким, как было до тех пор,

То, что разрушал ты, – разрушалось,

В каждом слове бился приговор.

Одинок и часто недоволен,

С нетерпеньем торопил судьбу,

Знал, что скоро выйдешь весел, волен

На свою великую борьбу.

И уже отзывный гул прилива

Слышался, когда ты нам читал,

Дождь косил свои глаза гневливо,

С городом ты в буйный спор вступал.

И еще не слышанное имя

Молнией влетело в душный зал,

Чтобы ныне, всей страной хранимо,

Зазвучать, как боевой сигнал.

И вот, наперекор тому,

Что смерть глядит в глаза, —

Опять, по слову твоему,

Я голосую за:

То, чтоб дверью стала дверь,

Замок опять замком,

Чтоб сердцем стал угрюмый зверь

В груди… А дело в том,

Что суждено нам всем узнать,

Что значит третий год не спать,

Что значит утром узнавать

О тех, кто в ночь погиб…

Соседка из жалости – два квартала,

Старухи, как водится, – до ворот,

А тот, чью руку я держала,

До самой ямы со мной пойдет.

И станет над ней один на свете,

Над рыхлой, черной, родной землей

И позовет, но уже не ответит

Ему, как прежде, голос мой.

Уже целовала Антония мертвые губы,

Уже на коленях пред Августом слезы лила…

И предали слуги. Грохочут победные трубы

Под римским орлом, и вечерняя стелется

мгла.

И входит последний плененный ее красотою,

Высокий и статный, и шепчет в смятении он:

«Тебя – как рабыню… в триумфе пошлет

пред собою…»

Но шеи лебяжьей все так же спокоен наклон.

А завтра детей закуют. О, как мало осталось

Ей дела на свете – еще с мужиком пошутить

И черную змейку, как будто прощальную

жалость,

На смуглую грудь равнодушной рукой

положить.

А я росла в узорной тишине,

В прохладной детской молодого века.

И не был мил мне голос человека,

А голос ветра был понятен мне.

Я лопухи любила и крапиву,

Но больше всех серебряную иву,

И, благодарная, она жила

Со мной всю жизнь, плакучими ветвями

Бессонницу овеивала снами.

И – странно! – я ее пережила.

Там пень торчит, чужими голосами

Другие ивы что-то говорят

Под нашими, под теми небесами.

И я молчу… Как будто умер брат.

Мои молодые руки

Тот договор подписали

Среди цветочных киосков

И граммофонного треска,

Под взглядом косым и пьяным

Газовых фонарей.

И старше была я века

Ровно на десять лет.

А на закат наложен

Был черный траур черемух,

Что осыпался мелким,

Душистым, сухим дождем…

И облака сквозили

Кровавой цусимской пеной,

И плавно ландо катили

Теперешних мертвецов…

А нам бы тогдашний вечер

Показался бы маскарадом,

Показался бы карнавалом,

Феерией grand-gala…[10]

От дома того – ни щепки,

Та вырублена аллея,

Давно опочили в музее

Те шляпы и башмачки.

Кто знает, как пусто небо

На месте упавшей башни,

Кто знает, как тихо в доме,

Куда не вернулся сын.

Ты неотступен, как совесть,

Как воздух, всегда со мною,

Зачем же зовешь к ответу?

Свидетелей знаю твоих:

То Павловского вокзала

Раскаленный музыкой купол

И водопад белогривый

У Баболовского дворца.

Так отлетают темные души…

– Я буду бредить, а ты не слушай.

Зашел ты нечаянно, ненароком —

Ты никаким ведь не связан сроком,

Побудь же со мною теперь подольше.

Помнишь, мы были с тобою в Польше?

Первое утро в Варшаве… Кто ты?

Ты уж другой или третий? – «Сотый!»

– А голос совсем такой, как прежде.

Знаешь, я годы жила в надежде,

Что ты вернешься, и вот – не рада.

Мне ничего на земле не надо,

Ни громов Гомера, ни Дантова дива.

Скоро я выйду на берег счастливый:

И Троя не пала, и жив Эабани,

И все потонуло в душистом тумане.

Я б задремала под ивой зеленой,

Да нет мне покоя от этого звона.

Что он? – то с гор возвращается стадо?

Только в лицо не дохнула прохлада.

Или идет священник с дарами?

А звезды на небе, а ночь над горами…

Или сзывают народ на вече? —

«Нет, это твой последний вечер!»

Когда человек умирает,

Изменяются его портреты.

По-другому глаза глядят, и губы

Улыбаются другой улыбкой.

Я заметила это, вернувшись

С похорон одного поэта.

И с тех пор проверяла часто,

И моя догадка подтвердилась.

Вот это я тебе взамен могильных роз,

Взамен кадильного куренья;

Ты так сурово жил и до конца донес

Великолепное презренье.

Ты пил вино, ты, как никто, шутил

И в душных стенах задыхался,

И гостью страшную ты сам к себе впустил

И с ней наедине остался.

И нет тебя, и все вокруг молчит

О скорбной и высокой жизни,

Лишь голос мой, как флейта, прозвучит

И на твоей безмолвной тризне.

О, кто поверить смел, что полоумной мне,

Мне, плакальщице дней погибших,

Мне, тлеющей на медленном огне,

Всех потерявшей, все забывшей, —

Придется поминать того, кто, полный сил,

И светлых замыслов, и воли,

Как будто бы вчера со мною говорил,

Скрывая дрожь предсмертной боли.

Не недели, не месяцы – годы

Расставались. И вот наконец

Холодок настоящей свободы

И седой над висками венец.

Больше нет ни измен, ни предательств,

И до света не слушаешь ты,

Как струится поток доказательств

Несравненной моей правоты.

И, как всегда бывает в дни разрыва,

К нам постучался призрак первых дней,

И ворвалась серебряная ива

Седым великолепием ветвей.

Нам, исступленным, горьким и надменным,

Не смеющим глаза поднять с земли,

Запела птица голосом блаженным

О том, как мы друг друга берегли.

Я пью за разоренный дом,

За злую жизнь мою,

За одиночество вдвоем

И за тебя я пью, —

За ложь меня предавших губ,

За мертвый холод глаз,

За то, что мир жесток и груб,

За то, что Бог не спас.

Один идет прямым путем,

Другой идет по кругу

И ждет возврата в отчий дом,

Ждет прежнюю подругу.

А я иду – за мной беда,

Не прямо и не косо,

А в никуда и в никогда,

Как поезда с откоса.

Невидимка, двойник, пересмешник,

Что ты прячешься в черных кустах,

То забьешься в дырявый скворечник,

То мелькнешь на погибших крестах,

То кричишь из Маринкиной башни:

«Я сегодня вернулась домой.

Полюбуйтесь, родимые пашни,

Что за это случилось со мной.

Поглотила любимых пучина,

И разграблен родительский дом».

Мы с тобою сегодня, Марина,

По столице полночной идем,

А за нами таких миллионы,

И безмолвнее шествия нет,

А вокруг погребальные звоны

Да московские дикие стоны

Вьюги, наш заметающей след.

Но сущий вздор, что я живу грустя

И что меня воспоминанье точит.

Не часто я у памяти в гостях,

Да и она меня всегда морочит.

Когда спускаюсь с фонарем в подвал,

Мне кажется – опять глухой обвал

За мной по узкой лестнице грохочет.

Чадит фонарь, вернуться не могу,

А знаю, что иду туда, к врагу.

И я прошу как милости… Но там

Темно и тихо. Мой окончен праздник!

Уж тридцать лет, как проводили дам,

От старости скончался тот проказник…

Я опоздала. Экая беда!

Нельзя мне показаться никуда.

Но я касаюсь живописи стен

И у камина греюсь. Что за чудо!

Сквозь эту плесень, этот чад и тлен

Сверкнули два живые изумруда.

И кот мяукнул. Ну, идем домой!

Но где мой дом и где рассудок мой?