Серые братья

Бэнсон и предположить не мог, насколько это была «та» компания. Он не знал, что в это самое время принц Сова разговаривал с кем-то из Серых братьев в знакомом Бэнсону доме в Плимуте.

– Я выследил Тайверта, – говорил, устало откинув голову на спинку кресла, Сова.

– Того самого? Гробокопателя?

– Да. Его ещё называют Рассказчик. Тайверт привёл меня в поместье одного весьма влиятельного в Лондоне человека.

– Как его имя?

– Люди, которые нас интересуют, зовут его «Дюк».

– Выследить Тайвера, думаю, было непросто. Он боязлив, а потому – очень внимателен.

– Да. Но в данном случае это было не трудно. В этот раз он очень спешил – нёс, видимо, какую-то редкостную находку. Трудно будет другое: выследить Дюка, а через него – всю их компанию. Охрана у него поставлена крепко. В дом не попасть…

Оскаленные человечки

Доехали до погружённого в утреннюю сонную дремоту Плимута. Проехали в порт. Здесь оставили кареты и дали работу ногам: нужно было как-то убить время.

Дюк, погружённый в какие-то свои, по-видимому очень приятные мысли, широко шагал, так что и Бэнсону, не принужденному укорачивать шаг до размера хозяйского, было легко, – и он шёл этим свежим осенним утром вольно и быстро, и так же вдыхал полной грудью морской йодистый воздух.

Открывались трактиры и торговые лавки, и Бэнсон с хозяином, оставляя прочую охрану снаружи, входили внутрь, к полусонным владельцам, где Дюк рассматривал, – а иногда покупал, – некоторые заморские причуды: то головной убор из цветных длинных перьев, то кожаную перчатку без пальцев с наклёпанными на ладони железными чешуйками, – видимо, чтобы лазить по стволам деревьев. Бэнсон мало обращал внимания на разложенные на прилавке и развешанные вдоль стен товары. Он, входя в очередную лавку, внимательно высматривал – нет ли за спиной или сбоку притаившейся малозаметной двери, откуда могли бы появиться умелые и отчаянные работнички тёмных дел, чтобы ограбить богатого посетителя, а тело его утащить в ту же незаметную дверь: такие случаи – Бэнсон знал это – были. (Вот только немного сбивал его с привычного ритма мыслей острый запах табака и вид длинных шпалер разнообразнейших трубок в табачных лавках.)

Вдруг, у одного из торговцев, помимо прочего заморского барахла, быстро текущего сквозь проворные пальцы, показывающие раннему покупателю индейские и африканские амулеты, Бэнсон заметил мгновенно притянувший его внимание яркий предмет. Это был кожаный обруч-лента, носимый, как угадывалось, на шее, от которого вниз на тонких шнурах свисали восемь мешочков. Они походили на небольшие кисеты, – каждый размером немного побольше крупного гусиного яйца, – яркой, даже весёлой окраски. Они были парные, – жёлтые, оранжевые, кирпично-розовые и светло-коричнево-красные. Поражало то, что на поверхности тонкой, в радостные детские цвета крашенной кожи, были нанесены зловещие рисунки квази-человеческих[14] лиц. Лица эти, из нестираемой, чёрной, шероховатой матовой краски, то с оскаленными, то с просто разинутыми в немом крике ртами, одновременно и притягивали, и пугали. Даже непосвящённому было понятно, что в них таится чужая, с окраины света, тайная и могучая магия.

– Сколько денег? – спросил Бэнсон, забирая из рук продавца цветную гирлянду.

– Две гинеи! – торопливо сказал тот, опытным сердцем уловив в настроении посетителя и уверенность, и интерес.

Сказав это, продавец ещё раз раскрыл рот, чтобы сообщить, что эта вещь необычайно редкая и что снижать цену он не станет, но Бэнсон, кивнув головой, отстегнул клапан пояса, достал две золотые монеты и не бросил, а аккуратно выложил их на прилавок.

– Беру! – сказал он и, ставя точку в нежданном, стремительном торге, надел амулет на свою мощную шею.

Продавец, он же – владелец лавки, побагровев от понимания того, что если бы он затребовал пять гиней – посетитель выложил бы и пять, суетливо потянул к амулету руки, – жестом не требовательным, а бессильным, прощальным.

– Я в них деревянные шарики положил, – дрожащим голосом сказал он, – чтобы удобнее было показывать; давайте я шарики вытащу – тогда в этих «мешочках» можно носить и огниво с кресалом, и другие полезные мелочи…

– Оставь, – тяжело сказал покупатель. – Пусть будут с шариками. – И добавил: – Может, ещё за деревяшки тебе заплатить?

Продавец, решив, что это – надменная, – в его адрес, – ирония, лишь вздохнул. Но покупатель засунул руку в карман и выложил на прилавок ещё шестипенсовик.

Когда вышли из лавки на пристань, Дюк поинтересовался:

– А что, Змей, для тебя две гинеи – заурядная сумма?

– Нет, – ответил, прикасаясь к покачивающимся на груди цветным округлым мешочкам, Бэнсон. – Две гинеи для меня – это деньги.

– Тогда отчего ты так легко с ними расстался?

– В этих оскаленных человечках заключена какая-то сила, – ответил, ненадолго задумавшись, Бэнсон.

– Откуда знаешь?

– Не могу объяснить. Просто вижу.

Остаток пути совершили в молчании. Когда поднялись в карету, и возницы развернули кортеж в сторону имения горбуна, Дюк, разложив заднее сиденье, влез на него и, достав ключ, стал не отрываясь на него смотреть. Бэнсон, сидя на поскрипывающем под ним откидном креслице возле окна, так же подносил к глазам и рассматривал своих «оскаленных человечков». Он пытался поймать некую призрачную, ускользающую от него мысль, – осознание того, почему его так притянул к себе этот предмет. «Офф!» – вдруг выдохнул он, напряжённым сознанием «развернув»-таки в плоский лист прыгающий, призрачный «комок» мучающей его мысли.

Бэнсон сделал это, едва только вспомнил убитого в турецком караван-сарае немого товарища. «Урмуль!» – воскликнул мысленно Бэнсон в миг, когда одновременно с этим именем в сознании скакнул «комок» и развернулся в осмысленную картину. Друг, обретённый им в пиратском Адоре, стоял в дальнем углу караван-сарая и метал в головы янычарам свинцовые мушкетные пули. Теперь Бэнсон знал, в какое грозное, и в то же время «невидимое» оружие превратятся его человечки, если деревяшки в них заменить ядрами, отлитыми из свинца, – одно – из, примерно, шести пуль: и в «мешочек» поместится, и вес – как раз Бэнсону по руке. «Как долго искал! – корил себя Бэнсон. – А догадка – настолько проста! Мастер Альба, конечно, это оружие придумал бы сразу!»

Оставалось лишь добраться до дома, оставить хозяина на пару часов, – по придуманной когда-то Томасом Локком гаерной надобности «попить крови», – и найти в ремесленных рядах Лондона кузнеца или оружейника, который возьмётся отлить нужного размера свинцовые ядра.

Гробокопатель

На выезде из Плимута Дюк вдруг привстал, открыл переднее окошко кареты и приказал кучеру:

– Домой. В Лондон.

И, откидываясь на спинку сиденья, пояснил Бэнсону:

– Трудное решение, но разумное. К Крэку сегодня лучше не ездить. Там сейчас слишком много ненужных глаз. А наше от нас не уйдёт.

Он вытянул руку с зажатым в ней свисающим на цепочке ключом, покачал им наподобие маятника. Вздохнул. Спросил телохранителя, с трудом оторвав взгляд от раскачивающейся железки:

– Сцепить сможешь?

Бэнсон принял в подставленную ковшиком ладонь ключ и, повозившись немного, соединил разорванные края цепи. Зажав между зубами и приплющив для верности разогнутое звено, вернул ключ новоявленному владельцу. Дюк, подёргав руками в стороны, попробовал цепь на разрыв, довольно кивнул и надел её на свою короткую крепкую шею. После этого насовал под бок и намял локтем подушек, сбросил туфли и, вытянув ноги в шёлковых, с гладко вшитыми пятками (рукой очень опытной белошвейки) чулках, смежил веки и размеренно засопел.

Змей, пересевший на сиденье напротив, подумал: «До Лондона путь неблизкий, можно дождаться удобного случая… но, с другой стороны, вдруг – самый удобный – сейчас?» Он положил на колени тяжёлые, свиной кожи, соединённые накрест ремни, достал из внутреннего кармана куртки синевато-чёрную альбову бритву, раскрыл её и аккуратно надрезал боковой шов на ремне. Через минуту он тихо пробормотал:

– Я так и думал.

На ладони его лежала маленькая, круглая, толстенькая гинея.

Машинально покачивая тяжёлыми плечами и туловищем – чтобы гасить толчки торопливо бегущей кареты – Змей достал трёхгранную стальную иглу, нитки и, осторожно и медленно перебирая толстыми пальцами, зашил монету обратно. Потом так же неторопливо перешил пряжки, сделав ремни на полфута длиннее. И, сняв куртку, надел эти ремни на себя – так, как носил их и прежний хозяин, накрест.

Он чувствовал, что смертельно устал. К тому же покачивание кареты тянуло откинуться на мягкую спинку сиденья и провалиться в сон… сон! – такой мучительно желаемый, сладкий… Змей несколько раз глубоко и часто вздохнул, сильно и резко подёргал головой из стороны в сторону, ободряюще улыбнулся сам себе и стал смотреть в окно. Он старательно, нашёптывая себе под нос, запоминал дорогу и все относительно приметные ориентиры.

Прошло достаточно много часов – томительных, долгих. Дюк, после очередного ощутимого ухаба открыл глаза, зашевелился и сел.

– Я не кричал во сне? – спросил он у восседающего напротив, с закаменевшим лицом, охранника.

– Нет, – ответил тот хриплым от напряжения голосом. – Я б разбудил.

– А ты что же, всё это время не спал?

– Телохранитель не может спать одновременно с хозяином.

– И это после всех приключений! И такой трудной ночи! Ну, ты силён. А ремни зачем нацепил?

– Чтобы все, кто увидят, были бы убеждены, что я бегал к Крэку именно за ними, а не за чем-то другим.

– Мудро, – ответил Дюк, машинально тронув спрятанный на груди под рубахой таинственный ключ.

Минуту-другую проехали молча. Дюк, высунув голову в окошко кареты, взглянул на небо. Сказал:

– Кажется, скоро должна быть река. Остановимся на пару часов. Мои бойцы поймают рыбы и сготовят уху. А ты должен поспать. В Лондоне я ожидаю визита людей, с которыми приходится быть осторожным. Стало быть, ты мне нужен бодрым и крепким.

Бэнсон кивнул. Дюк скомандовал остановить экипажи, вылез по малой нужде. Вернувшись в карету, сказал:

– Река действительно близко. Можешь заснуть прямо сейчас.

Бэнсон снова кивнул; неторопливо – с усилием сдерживая себя – снял башмаки, лёг на сиденье, сложил и сунул под голову куртку, и скользнул в чёрный спасительный омут.

Проснулся он от весёлого голоса Дюка.

– Кажется, нет такого занятия, где бы ты был не силён! – говорил, расплывшись в улыбке, баловень покера. – Ты хоть знаешь, сколько проспал? Вставай! Лондон скоро.

Бэнсон сел. Выглянул из кареты. Рысящий подле кареты один из охранников согнулся над лукой седла и послал Змею приветливый жест, – как давно знакомому другу. Бэнсон равнодушно кивнул. Взял флягу с водой. Обливая ступеньку кареты, умылся, прополоскал рот. А когда он «вернулся» в чрево кареты, то удивлённо свёл брови: от стенки, вернее – от дверцы, между сиденьями был откинут столик, на который Дюк выкладывал из дорожного сундука замысловатую снедь. На металлическом длинном подносе устроились в ряд, выставив вверх кости окорочков, три жареные куропатки; желтел, поблёскивая слегка оплавленным боком сыр; подпёрла собственные бока ушками-ручками квадратная глиняная чаша с янтарно-алой русской икрой; пестрел нашпигованный морковными «гвоздиками» белый, массивный, заливной рыбий бок; округлой башенкой возвышались лепёшки. И у самого края парой близнецов встали два жестяных жбана с ручками, как у кружек, и крышками на винтах, – мерой в три, если не больше, пинты каждый.

– В одном – уха, – сказал Дюк, ткнув в их сторону пальцем, – остыла давно, а во втором – пиво. Годится?

– Годится, – ответил Змей, с трудом помещая колено под столик.

Перекрестившись, он, скромно выражаясь, «покушал». Он съел всё, и опустошил оба жбана. Выбрав куском лепёшки остатки икры, он снова перекрестился и, с трудом переведя дух, проговорил:

– Так что. Где эти, с кем нужно быть осторожным.

– Должны ждать меня дома, – ответил Дюк, недоверчиво взирая на опустошённый поднос. – Но, кажется, имея телохранителя с таким аппетитом, я могу позволить себе не думать об осторожности.

Однако Бэнсон видел, что это всего лишь слова, так как едва подкатили к имению, Дюк сделался внимательным и напряжённым. (И всё же на то, чтобы подметить эту метаморфозу, Змей «истратил» лишь толику своего восприятия, в основном же быстро и цепко вглядывался и запоминал устройство громадного серого здания, а также подъезды и подходы к нему.)

Да, Дюк был напряжён, но он немедленно успокоился и воодушевился, когда ему сообщили, что ожидает его лишь один человек, и когда узнал – кто именно.

– Приветствую тебя, Тайверт, – с деланным равнодушием сказал Дюк, входя вместе с Бэнсоном в маленькое помещение на втором этаже.

Навстречу ему и Бэнсону, выпроставшись из продавленного, узкого и глубокого кресла, торопливо шагнул, на ходу кланяясь, невысокого роста, узкоплечий, с землистым лицом человек. Со стороны было видно, что Дюк непроизвольным и торопливым движением заложил руки за спину, – как будто боялся и избегал рукопожатия.

– Дс-ень-ки сакн-он-ц-ились, – безобразно шепелявя, выпалил гость, взмахивая тонкими длинными руками с широкими, как ни странно, и крепкими ладонями.

«Деньги закончились» – с усилием вник в смысл сказанного Бэнсон.

– У меня тоже нет лишних денег, – вздохнув, посетовал Дюк (как будто и не перетаскивали в эту минуту его слуги из кареты в серую «крепость» сундук с выигранным золотом).

– Не в долг, не в долг! – ещё более торопливо зашепелявил, моргая чёрными глазками, Тайверт. – Находочку я привёз!

– Редко в последнее время ты мне привозишь что-либо стоящее, – продолжал разыгрывать безразличие Дюк.

– Находочка на этот раз хороша, ваша светлость! Вот, сами смотрите!

И гость, вытащив из-за кресла какой-то вонючий мешок в подозрительных пятнах, распустил узел верёвки и достал из его пахнувших тленом и сыростью недр… череп.

Это был не просто череп когда-то очень крупного человека с ненормально развитой нижней челюстью, – а череп воина. От глазных впадин, а также от кромки пониже затылка и вверх, заострённым куполом высился кованный из двенадцати стальных полос с золотыми накладками шлем.

– Князь или царь, – уверенно сказал Тайверт, протягивая ошеломленные кости владельцу имения.

– Неужели? – с явной иронией ответил Дюк и протяжно зевнул.

Он повертел невиданное приношение в недрожащих руках, всмотрелся под кромку шлема.

– Не снимается, – пояснил внимательно следящий за ним Тайверт. – В сосновом лесу в болотце лежал. Смола затекла. Кость к железу приклеилась крепко. Я думаю, ваша светлость найдёт мастера, чтоб осторожно отковырял.

– Ладно, куплю, – небрежно произнёс Дюк. – Устал я с дороги. Торговаться и спорить нет сил. Десять фунтов.

– Десять фунтов? – с наигранным удивлением, доходящим даже до вполне правдоподобной наивности, переспросил Тайверт. – А почему не одиннадцать?

– Одиннадцать – это уже много, – задумчиво ответствовал Дюк. – А сколько ты хочешь?

– Сто! – быстро выпалил продавец.

– Беру! – так же быстро проговорил покупатель и, не выпуская «находочки» из начавших-таки дрожать рук, быстро вышел.

Вернулся он уже без покупки, но с денежным кошелем.

– Сто, как запросил, – сказал Дюк, протягивая Тайверту тяжёлый кошель.

Серое лицо гостя сделалось точно таким, как у продавца «оскаленных человечков» в Плимуте: он понял, что если бы запросил тысячу – покупатель согласился бы без раздумий.

– Позолота на шлеме, – принялся Тайверт запоздало нахваливать принесённое, – челюсть у черепа очень большая…

– Ладно-ладно, – остановил его Дюк. – На сто фунтов можно жить десять лет. К тому же, у меня есть конкретный заказ.

– На могилу?

– На могилу. Недавно умер один горбун… Ты знаешь, какой.

– Раскопать вашей светлости его голову?

– Нет. Раскопать всего горбуна. Нашей светлости нужен весь скелет, целиком. Понимаешь? Сделать нужно незаметно и быстро.

– У меня иначе и не бывает. Десять фунтов?

Дюк рассмеялся.

– Привезёшь обваренный и отмытый скелет – получишь ещё сотню.

Тайверт поклонился, подхватил опустевший мешок и направился к двери.

– Да, – проговорил Дюк ему в спину, – а не надоело ли тебе в гнилье ковыряться? Начал бы по свежим людям работать. Знаешь, сколько денег за этот год получил мой главный поставщик?

– Й-а не уп-ийт-сца! – с нескрываемым возмущением проговорил гробокопатель и, отвесив демонстративно глубокий поклон, закрыл дверь.

– «Он не убийца!» – скривил лицо Дюк. – Потрошитель гнилья – а с правилами! – И, доведя взгляд до Бэнсона, другим, посерьёзневшим голосом быстро спросил: – Что с тобой?

– Опасных гостей больше не будет? – с трудом сглотнув, спросил Бэнсон.

– Пока не предвидится, – ответил хозяин имения.

– Мне нужно на денёк отлучиться.

– Что-то случилось?

– Случилось. Пора свежей крови попить.

– Слушай, Змей, – заговорил, заметно воодушевляясь, раскрасневшийся Дюк. – А как ты это делаешь? И для чего? Можно узнать? У меня, кажется, есть к тебе одно предложение…

– Что будет можно – я расскажу, – Бэнсон на секунду непроизвольно напряг мышцы шеи. – Со временем. А сейчас мне нужна хорошая лошадь.

– Я дам тебе коня, – торопливо сказал Дюк, – недавно в Лондоне в кости выиграл. Как раз под тебя – высокий, тяжёлый, недавно набили новенькие подковы. Двух дней тебе хватит?

– Вполне, – сказал Змей и шагнул к двери, в которую только что вышел потрошитель усопших.

Крот и шакалы

Бэнсон и Тайверт, один за другим, выбрались на проходящий невдалеке от имения Дюка широкий тракт – и направились в разные стороны. Здесь уместно коротко поведать о том, кого на своём пути встретил гробокопатель, пока Бэнсон, сидя на своём новом вороном жеребце, спешил к некоей тайной цели.

Деньги! Даже в небольшом количестве деньги приносят во внутренний мир человека ощутимые изменения. А у Тайверта денег было более чем изрядно. Тайверт совершил торговую сделку, о которой мечтал много лет. Ему попалась редкостная находка, и он очень выгодно её пристроил. Правда, его попытались проверить на простоватость, предложив вздорные десять фунтов, – но Тайверт не таков, чтобы не отличить ценной вещи от заурядной. Тайверт потребовал сотню – и эти тяжёлые, полновесные сто гиней получил. Он быстро шёл по дороге, размахивая опустевшим мешком, и его внутренний мир был совсем иным, нежели неделю назад, когда он ковырял старые кости на обсохшем крае маленького болотца. Его переполняли и радость, и лёгкость, и чувство собственной важности. Наконец-то свершилось мечтаемое: он был богат.

Богатый и важный, хотя и не купивший пока что крепкую лошадь, пахнущий тленом и плесенью человек свернул в первый же оказавшийся на дороге трактир. С той осанкой и выражением лица, которые безошибочно выдают состоятельность и солидность, новый посетитель прошёл к свободному столику и сел, привычным движением бросив мешок вниз, под скамью. Торопливо подбежавший к нему трактирный слуга долго принимал заказ – новый посетитель при разговоре безобразно прищёлкивал и шепелявил.

Этот-то дефект произношения и сыграл с ним подлую шутку. Когда Тайверт, хорошо покушав и выпив, стал расспрашивать слугу о том, как побыстрее добраться до имения некоего почтенного человека, слуга, уточняя и переспрашивая, говорил громче, чем этого требовала щепетильность предстоящего дела. Это было неизбежно – любой, разговаривая с глухим человеком, или плохо знающим язык иностранцем, непроизвольно повышает голос. В каждом из нас сидит странное убеждение, что, если говорить громче, то слушающему будет понятней. Таким образом, смысл расспросов, а так же и имя этого «почтенного человека» стали известны троим неспешно обедающим людям, сидящим в уголке в отдалении. Они молча переглянулись и, оставив на столе пару монет, вышли из трактира, стараясь не глядеть в сторону Тайверта.

Но оказалось, что скрывались они от кривоязыкого богача лишь до времени. Стоило только ему, отяжелевшему от еды и вина, ступить за дверь, как трое тихо и быстро окружили его.

– Привет, Тайверт, – сказал их предводитель. – Рад тебя видеть, вонючка. Как идут дела, старый крот?

Гробокопатель, побледнев, отшатнулся, но, наткнувшись спиной на стоящего сзади, вымученно улыбнулся и проговорил:

– Д,асс-туй, Гл, усс-то-ол.

– Чувствую, что нам по пути, – негромко сказал собеседник, кладя тяжёлую руку на плечо поникшего Тайверта. – Садись, подвезём. Вот наши лошади.

– Й-а псеш-ск, ом, – попытался избежать путешествия в нехорошей компании гробокопатель.

– Лезь в седло, вонючка, – жёстко произнёс стоящий за спиной, незаметно для возможных свидетелей приставляя к гробокопателю нож.

Тайверт, всхлипнув, подошёл и вдел ногу в стремя.

Отъехав от трактира на милю, компания свернула с дороги в лесок. Сначала намерения троих приятелей выглядели вполне мирными. Привязав к ветвям дерева лошадей, они сбросили на землю объёмные кожаные мешки и, развязав их, принялись вытаскивать из них какие-то подвявшие травы, и заталкивать на их место свежие, предварительно их растирая и скручивая.

– Чтобы запах отбить, – подмигнув Тайверту, пояснил один из его навязчивых случайных друзей.

Гробокопатель, сев спиной к дереву, прикрыл глаза, показывая, что вполне понимает происходящее.

– Надо пошевеливаться, Глустор! – недовольно сказал третий. – К вечеру от мешков будет такая вонь, что к нам прибегут все собаки с округи!

– Сейчас пошевелимся, – сказал предводитель и, подойдя к Тайверту, с поразительной бесцеремонностью стал выворачивать у него карманы.

– Так-так! – проговорил один из его сообщников, поднимая выброшенные им на землю кошель с золотом. – У Крота, кажется, была удачная сделка!

А Глустор, не обращая внимания на свою грабительскую добычу, пристально взглянул в лицо беззвучно плачущего гробокопателя, зловеще спросил:

– Ты зачем спрашивал, как добраться до имения Крэка? Известно, что Крэка укокошили недавно. И вот ты, имея при себе целое состояние, топаешь туда. А куда Тайверт топает – там, как известно, будут разрытые упокоища. Сам расскажешь, или огонь разводить?

– С-амм, – закрыв глаза, вздрагивая, прошептал Тайверт.

Через десяток минут, после его полувнятного откровения, Глустор повернулся к спутникам:

– Эт-то новость, ребята. Кому её выгоднее продать?

– Тому, кто сейчас к нам поближе! – выпалил тот, кто всё это время пересчитывал деньги в тайвертовом кошеле.

– А кто из них ближе?

– Воглер.

– Ах, да. Он же в Лондоне. Так что, сначала – к Воглеру, а потом – мешки к Дюку?

– Давай-давай-давай, ребята! – заторопил своих сообщников третий. – Пока товар не пропал, надо успеть и к Воглеру, и к Дюку!

– Это верно, – кивнул, не сводя ледяного взгляда с Тайверта, Глустор. – Трогайте, а я тут немного следы замету.

Гробокопатель попытался втиснуться спиной в твёрдый ствол дерева, спрятаться в его волокнистых невидимых недрах… Глустор, достав длинный, тяжёлый кинжал-дагу, спросил:

– Ты читать и писать, как мне помнится, не умеешь?

Тайверт торопливо помотал головой.

– Это хорошо, – многозначительно кивнул Глустор. – Тогда давай-ка сюда язык. Отрежу язык – тебя убивать не придётся.

Через минуту он, отвязав свою лошадь, вспрыгнул в седло и присоединился к сообщникам. На поляне остался лежать человек с вывернутыми карманами и окровавленным подбородком. Он медленно пополз по поляне, собирая в кучу оставленные разбойниками пучки трав. Потом сунул в эту кучу голову, набросал ещё на спину, подтянул к животу колени, несколько раз сильно вздрогнул – и замер.

Аркебузные ядра

Конь оказался далеко не молодым, но сильным, выносливым и очень послушным. Неутомимо выбрасывая перед собой длинные крепкие ноги, он нёс Бэнсона много миль – как на одном дыхании. Путь вышел неблизкий – остаток дня, ночь и следующее утро: Бэнсон долго не мог найти то, что упрямо искал, пристально вглядываясь в проплывающие перед ними застройки лондонских окраин. Помог ему запах – характерный, знакомый, ни с чем не сравнимый запах жжёного горного угля. Конь встал, повинуясь внезапному движенью узды, и спокойно стоял – неподвижно и кротко, пока Бэнсон, привстав над седлом, внимательно всматривался в раскинувшийся перед ним край лондонского пригорода. И вот, в одном не очень отдалённом местечке открылся взгляду тёмный характерный дымок, поднимающийся над ремесленными рядами. Всадник тронул стремена, и конь пошёл мощно и ровно, как будто вполне отдохнул за эту маленькую минуту.

Отыскав строение, над которым поднимался дым, Бэнсон спрыгнул на землю, набросил повод на крюк у двери и, пригнув голову, вошёл внутрь.

– Срочное дело, хозяин, – произнёс он, разглядев согнувшегося у горна мастера, и уже после добавил: – день добрый.

– День добрый, – ответил кузнец, выпрямляясь и всматриваясь в посетителя.

Облик пришедшего и его манера говорить, кажется, что-то открыли мастеру, так как он, ухватив щипцами недокованный раскалённый металл, безжалостно швырнул его в каменную нишу с водой (забурлила вода, и засвистела, остывая, поковка) и, подойдя ближе и вытирая руки подфартучником, уважительно произнёс:

– Сделаю всё, на что хватит умения. Но за срочность – плата двойная.

– Заплачу, сколько скажешь.

– А что требуется?

– Мне нужны пули.

– К пистолету? Или охотничья дробь?

– Нет. Большие пули. Вшестеро крупнее мушкетных.

Кузнец несколько переменился в лице и отступил вглубь кузни.

– Выбери сам, – сказал он, указывая на висящие вдоль стены клещи, наконечники которых заканчивались не кривыми когтями-хваталками, а парами круглых выпуклых чашек.

Бэнсон понял, что в такие вот чашки, соединённые вместе и образовавшие шар, наливается жидкий свинец, и затем, когда он остынет, клещи разводятся, чашки разъединяются и из них добывается пуля.

– Вот эти, – сказал он, указывая на подходящий, по его мнению, инструмент.

– Тогда плата – втрое, – сказал, почему-то понизив голос, кузнец. – И – мои уверения в том, что я буду молчать.

– О чём молчать? – не скрыл недоумения Бэнсон. – И почему плата – втрое?

– Так ведь ты же просишь отлить не пули, а ядра!

– Какие ещё ядра?

– Ядра для кулевриновой аркебузы! «Горох» для оружия, которое страстно любят контрабандисты и ненавидят полицейские и солдаты!

– А что это за кулевриновая аркебуза? – с искренним любопытством поинтересовался Бэнсон.

– Так ты, выходит, посредник, – задумчиво покивал головой кузнец. – Тебе поручили весьма рискованную работу, а ты и сам не знаешь, за что взялся!

– Кулеврину я знаю. Небольшая корабельная пушка…

– А кулевриновая аркебуза – тоже почти пушка, но маленькая, и сделана в виде ружья. Достаточно сильные люди носят её в руках. Один выстрел из неё разбивает полицейскую шлюпку на две половины! Эту штуку контрабандисты хранят где-нибудь в прибрежных пещерах, а достают лишь когда предстоит серьёзная ночная работа. Потому что если у тебя эту аркебузу найдут – готовься со смирением принять десять лет каторжных работ, или – матросом на военный корабль…

– Мне нужны только пули. То есть ядра. Сможешь быстро отлить?

– Сделаю, сделаю, – торопливо проговорил мистер. – Неси свинец.

– Откуда у меня свинец? – уставил на него непонимающий взгляд Бэнсон.

– Ты что же, не привёз свинец? – так же непонимающе спросил его собеседник. – Ты разве не знаешь, что даже сумасшедший не станет хранить свинец в кузнице, когда за него – те же десять лет каторги! Тебя послали заказать аркебузные ядра, и не сказали, что свинец нужно везти с собой?!

– А где можно быстро прикупить свинца? – спросил, мгновенно уяснив ситуацию, Бэнсон.

– Есть где прикупить. Через две ночи…

– Мне нужно сейчас.

– Сейчас невозможно.

– У меня есть полдня. За это время нужно что-то придумать.

– Невозможно, – вздохнул тоскливо кузнец. – Поверь, мне бы очень хотелось заработать.

Потянулась тяжёлая пауза. Вдруг Бэнсон спросил:

– А в чём ты плавишь свинец?

– Известно в чём, – сказал мастер. – В тигле.

И показал толстостенный, железный, на длинной ручке стакан. Бэнсон заглянул в него. Дунул. И снова спросил:

– А золото в нём расплавится?

– Конечно. Порубить только надо помельче. А у тебя что же, есть золото?

Рот кузнеца насмешливо искривился.

– Раздувай горн, – жёстко сказал Бэнсон и вытащил длинную, с синим отблеском бритву.

Кузнец, в замешательстве отступив, всё же взял себя в руки и, набросав в горн угля, задвигал мехами. Когда новый уголь превратил огонь из красного в белый, он повернулся – и охнул. На его наковальне лежал холмик монет, издающий жёлтый матовый блеск, который ни с чем нельзя спутать. А изумительный гость резал снятый с себя широкий нагрудный ремень и доставал из него всё новые и новые соверены.

– Охх!! – простонал мастер, ужаленный небывалой догадкой. – Ты хочешь… ядра… из золота?!

– А у тебя что, есть свинец? – спросил, не поднимая лица, взмахивающий бритвой заказчик.

– Детям и внукам рассказывать буду, – взволнованно бормотал, набивая тигель рубленным золотом, мастер. – Кто и когда делал пули из золота? Вот, а я – делаю!

Пристроив сбоку к огню тяжёлый, закопчённый стакан, мастер приготовил щипцы и строго сказал заказчику:

– Теперь сядь в сторонке и не мешай.

И, колдуя у огня, рассказывал-пояснял:

– Если свинец наливать в форму нетвёрдой рукой, или просто небрежно, то проливаются капли. От них на земле остаются блескучие пятнышки. Это – улика: плавил пули, не имея патента! Пожалуй-ка на каторгу… Эти пятна и брызги приходится выскребать, а такое занятие считается унизительным. Отсюда – своего рода соревнование: когда собираются на большой заказ, на ночную работу знакомые кузнецы – то считают, кто больше «накапает». Я за последние пять лет не опозорил себя ни одной каплей. Сегодня же – день особый. Если у меня разбрызнется плавка – то, значит, – я пролил золото!

Тут он накрутил на ручку тигля холстину, вытянул его из горна, поднёс к щипцам и, остановив дыхание, струйкой, не толще молочной коровьей струи, одним длинным движением вылил ярко-жёлтую жидкость в закреплённую форму. Отставив опустевший тигель, он отпустил крепление, схватил щипцы и окунул их оконечный, наполненный жидким золотом шар в ту же нишу с водой, куда не так давно выбросил недокованное железо. Окунул, быстро выдернул из воды на воздух и, постояв так минуту-две, снова погрузил – да там и оставил. Выпустив клещи из рук, он стал снова рубить монеты на небольшие чешуйки и наполнять ими тигель. К тому времени остыла форма, и мастер, вытащив её, почерневшую от воды, наружу, поднёс к наковальне, разъял чаши – и на железную, тёмную, иссечённую ударами молотов поверхность выкатился сверкающий, новенький, тяжело стукнувшийся золотой шар.

Бэнсон, как будто притянутый некоей невидимой силой, шагнул и взял шар в ладонь – ещё горячий, блестящий, тяжёлый. «Вес – как раз к силе руки, – подумал он, – и в мешочек поместится». И, пока он баюкал в ладонях невиданное аркебузное яблочко, на наковальне стукнуло и покатилось ещё одно – точно такое.

А кузнец не просто колдовал у горна, – священнодействовал. Движения его боли точны и быстры. Звенел, поддеваемый совком из мешка, уголь; хлопали и хрипели меха; стучал молот и клацало, прорубая монеты, зубило; щёлкали, соединяясь, половинки литейной формы; шипела вода; звонко падали на наковальню горячие ядра. И между всем этим кузнец ещё успевал смахивать со лба пот и насухо вытирать подфартучником мокрые закопчённые пальцы. Его безостановочное мелькание завораживало не меньше, чем вид и ощущение тяжести горячего золотого шара в руке.

Бэнсон опомнился только тогда, когда кузнец прохрипел:

– Девятый! Сейчас будет полный десяток.

– Стоп! – торопливо сказал заказчик. – Больше не надо.

– Так что, – нерешительно спросил, опустив руки, разгорячённый кузнец, – больше не надо?

– Нет.

– Горн можно тушить?

– Туши.

Затихли меха, перестал гудеть горн, и, казалось бы, конец всей работе, но мастер провозился ещё полчаса. На каждом ядре он счистил напильником сегментальный шов и каждое заполировал.

– Этого хватит? – спросил Бэнсон, оставляя на краю наковальни золотую монету и половинку ещё недорубленной.

– Мне? Гинею? – изумлённо-недоверчиво проговорил кузнец и, спрятав в какой-то кармашек под фартуком плату за необыкновенный заказ, поклонился. Сказал проникновенно: – Спасибо за щедрость!

Бэнсон, усевшись в седло, гибко склонился вперёд, подавая на прощание руку вышедшему из кузни мастеру. Тот, подавая в ответ свою, устало сказал:

– Прощай, контрабандист. Долго я тебя буду помнить. Жаль только, сыновья не поверят…

– Они поверят, – сказал с коня Бэнсон и, достав один жёлтый шар, бросил его в машинально подставленные ладони.

– Это что же?! – замер кузнец.

– Это – на память. Или – на чёрный день. Как захочешь. Мне нужно всего восемь. А этот был лишний. Прощай.

Сильно взял с места застоявшийся конь. Рассыпалась и затихла вдали дробь копыт. А мастер всё стоял, глядя вслед доброму «контрабандисту», и прижимал к груди руку, в полусведённой ладони которой лежало маленькое жёлтое солнце.

Глустор

В сердце у Бэнсона поселилось какое-то необъяснимое беспокойство. Это беспокойство ещё усиливал ритмичный стук о грудь тяжёлых золотых ядер, вложенных в кожаные кисеты с оскаленными человечками. Змей гнал коня, и уже опасался, как бы тот не сбоил[15]шага, но чёрный, слегка подёрнувшийся остро пахнувшей пеной ветеран шёл ровно и мощно.

Проносясь через неширокое поле к серому дому-крепости, Бэнсон увидел, что его ждут: ворота внутреннего двора, когда до них было ещё далеко, дрогнули и растворились. Издалека послышался протяжный скрип тронутой ржавчиной петли. И Бэнсон воспринял этот скрип, как непрямой намёк на то, что не всё в окружении Дюка охвачено предусмотренным и идеальным порядком. Что при желании можно найти бреши не только в его доме-крепости и охране, но и в его мыслях и действиях. Вот только когда и для какого хода событий следует использовать эти бреши – Бэнсон не мог и представить. Если враг перед тобой – вполне ясно, как строить схватку. Но в ситуации невидимой длинной охоты, с планами, уловками, многодневными паузами – тут Змей чувствовал себя по-детски беспомощным. Вот если бы хоть на минутку увидеть принца Сову! Хоть на секунду развеять сомнение – тот ли Дюк человек, деяний которого на этой земле так стараются не допустить Серые братья? До сих пор, кажется, он ничем не проявил себя в качестве мучителя и злодея. Ну, покупает старые черепа. Ну и что? Бэнсон встречал людей, которые и дня не жили без чьей-либо крови. А Дюк? Разве что (Бэнсон сыронизировал сам над собой) в подвале у него стоит ванна – наподобие той, что была у Жюля де Рэца, о котором рассказывал мастер Альба! Нет, нет. Явно – Дюк не де Рэц. Конечно, хорошо бы самому убедиться, но в подвал к нему, скорее всего, не попасть…

– Хозяин велел проводить тебя в подвальную залу, – торопливо сказал спрыгнувшему с коня Змею озабоченный чем-то слуга, – сразу, как только приедешь.

Бросив поводья подбегающим конюхам, Бэнсон устремился за торопливо шагнувшим в глубину двора слугой, задержавшись, однако, на миг – чтобы ласково похлопать коня по горячей шее.

– Кажется, к нему нехорошие гости пожаловали, – слуга на ходу выкладывал новости. – А охрану с собой в подвалы хозяин никогда не берёт, потому что дела у него с этими гостями какие-то тайные…

Добравшись до лабиринта подвалов и пробежав анфиладу комнат, Змей и слуга приблизились к большой и тяжёлой («как у сэра Коривля», – мелькнуло в памяти Бэнсона) двери. Однако все воспоминания о прошлом мгновенно исчезли, словно выметенные из головы раскалённым невидимым ветром, едва лишь Змей шагнул за эту медленно приотворившуюся дверь.

То, что он увидел, было чудовищно. Невероятно, нелепо. Дюк сидел на возвышении, на стуле с высокой спинкой, похожем на трон. Напротив него, на коротких скамьях, или двухместных табуретах, сидели трое. У ног их стояли стоймя раздутые, наполненные чем-то похожим на тыквы, кожаные мешки. И все присутствующие, и то, что было выложено на полу длинным, неровно изогнутым полукругом – всё было залито ярким солнечным светом. Бэнсон замер на долгое, мучительное мгновенье, когда понял, что полукруг этот выстроен из отрубленных, человеческих, испачканных кровью голов. Мысли его понеслись вскачь – сами по себе, минуя волю хозяина:

«Вот с краю маленькая голова – это ребёнок».

«Откуда в подвале такой яркий свет?»

«Ах, вот что – вдоль стен наверх идут световые колодцы с зеркалами».

«У Дюка лицо и поза человека, который тщательно скрывает то, что до ужаса боится своих собеседников».

«Зачем же тогда пустил их сюда – да ещё троих?»

«Да, мешки. Они же принесли три тяжёлых мешка».

«А в них – убитые люди».

– О, вот и ты!! – выкрикнул и с дрожью в голосе, и с видимым облегчением Дюк. – Иди сюда, Змей!

Бэнсон шагнул, передвигая ноги словно в вязком болоте.

– Ну так ты обдумай цену, приятель, – жёстким тоном, не обращая внимания на вошедшего, говорил тот, что сидел на средней скамье. – Тебе не выбирать надо – что нравится, а что нет. А брать всё, что мы принесли. Иначе мы предложим всё это твоему приятелю, которого кличут Длинный Сюртук.

– Всё это – да и твою собственную голову в придачу! – со смехом добавил один из сидящих рядом.

Со смехом, – чтобы придать фразе видимость шутки. Но шутка вышла не очень хорошей, – в том плане, что несерьёзного в ней было мало.

Бэнсон потом не раз хвалил себя за то, что он в этот миг сделал.

На звук его шагов, и в направлении Дюкова взгляда гости обернули свои недобрые лица. По неуловимым, не поддающимся точному описанию признакам Бэнсон определил, что все трое – опытные, битые звери, много лет жившие по волчьим законам. И выжившие! Что они оценили опасность вошедшего, ещё не видя его – по «аромату» окружающей его личной ауры, по незримому дуновению «присутствия». И что под одеждой у них – несомненно – притаилось оружие. Медлить было нельзя.

Да, опытные, битые звери. Змей ещё только сделал взмах рукой – а они уже на ногах, и качнулись в стороны друг от друга, обтекая его заученными, загоночными, веками отшлифованными движениями волчьей стаи. Но из, казалось бы, пустой руки дюкова телохранителя со страшной силой вылетел, фыркнув, и глухо ударил в грудь одного из гостей небольшой оранжево-жёлтый комок. Гость «срезался», как будто на полном ходу налетел животом на туго натянутый поперёк его бега канат, перегнулся пополам – и упал. Но он не достиг ещё пола, как Змей сорвал с шеи нового оскаленного человечка и точным броском поразил в грудь второго. (Спасибо тебе, бедный Урмуль!)

Нет, бойцом притвориться нельзя. Если ты не способен на серьёзную схватку – это проявится в первый же миг. А оставшийся, последний из троих, был способен. Бэнсон даже понять ничего не успел, – взгляд его был выложен на траекторию броска, – и естественно: иначе – откуда бы взялась точность? – как вдруг получил страшный удар в лицо.

Кого другого – да, опрокинуло бы на выглаженный хорошими камнетёсами пол. Бэнсон же лишь качнулся, машинально схватившись за припечатавшую его тяжёлую скамью. А бросивший её, оказавшийся вдруг неожиданно близко, со свистом рубанул прямым, широким, тяжёлым клинком. Когда успел достать? Ударил вкосую, от плеча, из правильной, хорошей позиции – ноги широко разброшены, левая впереди, корпус, плечо и рука скручиваются справа налево из добротно поставленного замаха. Плохо в его положении было то, что действовал он заученно, машинально, не соотнося действий с конкретным положением дел. Да, любой, кто был бы на месте Змея, теперь бы упал – а удар вниз, по лежащему, лучше сделать секущий – он в этой позиции сильнее колющего во много раз. Но нападающий подскочил слишком близко…

Пространства для развития максимальной скорости удара не хватило – и недовершённый ход широкого прямого клинка всего лишь рассёк подставленный Бэнсоном табурет. Остриё задело плечо – но едва-едва, даже не взрезав одежды. Нападающий охнул от ушедшего в руку столкновения с твёрдым деревом (хорошие табуреты у Дюка!), и тут же получил страшный удар ногой в грудь. Отлетел назад и упал, раскатывая в стороны принесённые на продажу головы. После этого прозвенел упавший рядом клинок.

Бэнсон, с силой выдохнув из носа заполнившую его кровь, одним прыжком подскочил к лежащему и, схватив его за шиворот и за пояс, поднял его перед собой, параллельно полу, перевернув лицом вниз. (Как чёрного пса в памятном дворе в Лонстоне.) Шагнул к клинку (хорошая, длинная дага), носком ноги поддел его и зажал, утвердив остриём вверх, между ступнями. Нависший над остриём его бывший владелец, отчаянно закричал, – и, крепко вцепившись одной рукой в бэнсонову куртку, второй стал делать судорожные круговые движения, как будто куда-то стремительно плыл.

Змей, однако, не спешил бросать его вниз, на страшную, посверкивающую колючку. Он хорошо понимал, что этот гад ему очень нужен. Что человеческие головы покупает ещё какой-то Сюртук. И что к нему не подобраться без этого вот «пловца».

– Нет, Змей! Нет! – громко выкрикнул Дюк, взглядом давая понять, что молодец, телохранитель, что это правильно – не убивать, не дождавшись его команды. – Он нужен мне!

Змей равнодушно кивнул, и, поставив противника на ноги, затылком к себе, коротко сказал:

– Раздевайся.

– Да! – злорадно выкрикнул Дюк. – Пошевеливайся, Глустор!

– Что есть из оружия – на пол бросай, – добавил Змей и, подняв дагу, отступил на полшага назад.

Отступил, оглянулся. Один из сражённых оскаленным человечком лежал неподвижно. Второй корчился, с натугой пытался выдавить из себя воздух.

– Точно бьёшь, Змей! – проговорил-прокричал Дюк, подбежав к неподвижно лежащему телу. – Ты же убил его! Смотри, он не дышит!