Серые братья

Известие ошеломило меня. Человек, спасший нас от верной смерти в Мадрасе, был в такой близости от моего дома, что с ним можно было встретиться и поговорить! Нет, это нужно постараться представить – «иметь возможность встретиться с мастером Альбой!» Он шёл по нашему пути – в Адор, затем ко дворцу Аббасидов в Багдаде. Преодолевал немыслимые препятствия, встающие на пути. И вот – он погиб. И мой бедный Бэнсон во всём этом участвовал!

Я слушал долгий рассказ строгого, повзрослевшего друга – сначала в дороге, затем – в своём замке, и меня переполнял странный сплав ужаса и восторга.

Бэнсон уехал через два дня, потребовав от меня немыслимой, страшной услуги: моего слова, что я не сообщу Алис о том, что он жив.

Рекрут

Ранним осенним утром, (ещё не совсем, впрочем, стылым), не очень далеко Лондона, в своей большой, в четыре этажа, вилле из серого камня, похожей скорее на крепость или тюрьму, на необъятной, обтянутой малиновым шёлком постели, откинув в сторону руку и задев малиновый же полог, который прозвенел нашитыми на него бубенчиками, слегка вздрогнув, очнулся от сна человек.

Он знал за собой это свойство – беспокойно метаться во сне при наступлении утра, и придуманные им колокольчики исправно будили его – для кофе, листа свежих биржевых ведомостей и моциона. Была ещё одна польза от этого серебряного динь-дилинь: оно не давало хозяину виллы продолжать метания, неуклонно сползая в состояние полунебытия, где он с предельным ужасом и отчаянием, на «ватных», непослушных ногах убегал от проворных чудовищ – сосредоточенных, кровожадных. Они настигали его – и тогда тело его гнулось в дугу, вздрагивая в длинной, рвущей плоть судороге, а сердце лопалось, как яблоко, попавшее под колёса телеги. Это призрачное мучение каждый раз было платой за пробуждение и спасение от чудовищ, – но платой, с которой хозяин виллы не был согласен. Отсюда – и колокольчики. Но спасали они лишь в том случае, если придумавший их не набирался накануне неразбавленного виски.

В этот день было всё хорошо. Хозяин сел в постели. Сейчас его можно было бы рассмотреть и дать относительно верное описание. Однако описывать, – слово джентльмена, – было нечего. Средний рост, возраст – сорок, умеренное пузцо, небольшая плешь на макушке. Лицо – самое заурядное. В зависимости от одежды такой человек мог без каких-либо усилий перемениться и в конюха, и в нотариуса, и в лекаря, и в преподавателя арифметики, и в лакея, и в короля. Однако владелец серокаменной виллы не был ни первым, ни вторым, ни пятым. Я не стану приводить здесь ни его титула, ни должности при Дворе: слишком просто будет угадать, а это по нескольким соображением крайне нежелательно.

Человек сел, свесив ноги. Почесал в вороте голландской рубахи волосатую грудь. Улыбнулся.

– Пятница, утро! – сообщил он сам себе. – Значит, пора ехать в Плимут.

Встав с постели, он подошёл к небольшой двери из толстых дубовых плах, стянутых болтами и, повернув ключ, отпер замок. Тотчас спальня и примыкающие к ней помещения наполнились мельканием суетливых, бесшумно порхающих слуг.

Выпив крепкого кофе из старинного китайского керамического фиала и пробежав глазами биржевой листок, хозяин виллы приступил к моциону. Он облачился в полосатое, с длинными рукавами и короткими штанинами гимнастическое трико и выбежал в пустынную, длинную, вытянутую в струнку буковую аллею. На ногах его, как ни странно, были заурядные матросские полотняные тапочки. Обязательно нужно отметить, что бегун в трико только на вид был плешивым и толстым. Двигался он легко и проворно, – то припуская что было сил, то замедляясь и подбрасывая колени к самой груди; бежал и боком вразножку, и прыгая вверх до возможной высоты, и спиной вперёд, и в полуприсяде. Если бы кто-то бежал следом – он сразу бы понял, что плешивый бегун весьма заботится о здоровье. Но только понял бы – и всё, а не заметил бы главного: слева и справа аллеи, невидимые за деревьями и кустами, не отставая от человека в трико, бегут ещё люди – добрый десяток, и почти все – с оружием. В мягкой обуви, без шумного дыхания, синхронно с хозяином то замедляя бег, то ускоряя.

Моцион завершился обтиранием тела куском «плачущего» льда.

После моциона человек завтракал. Глубокая миска клейкой овсянки, большой кналлер и стакан горячего молока. Позавтракав, наш знакомец двинулся в путь. Сначала от виллы на проезжую большую дорогу вынеслась кавалькада из шести всадников, затем – кортеж из трёх разновеликих карет: передняя – лёгкая прогулочная, с парой стрелков и дорожным припасом, вторая – с хозяином (он внутри – в одиночестве, в довольно просторном чреве с мягкими стенками, обложенными малиновой кожей; дверцы – заперты на замки), – и в третьей, длинной, похожей на фаэтон – тот самый десяток вооружённых сопровождающих.

Путешествие происходило привычным для всех образом: маршрут знаком до подробностей, да и всё остальное – далеко не в первый раз. Случайность объявилась у самого Плимута. Дорога здесь выгибалась, уходя дальше на гору – в петлю, и хозяин видел всё происшедшее от первой до последней секунды. По краю дороги, также по направлению к Плимуту, двигался высокого роста путник. За ним, ведомые в поводу, шли две лошади. Передний всадник из кавалькады, поравнявшись с ним, что-то крикнул – очевидно, потребовал, чтобы тот сошёл с дороги. Видимо, предводитель кавалькады желал исключить любую возможность помехи для едущих следом карет. Но, на беспристрастный взгляд, путник мог и не уходить: дорога была достаточно широкой. Не мудрено, что путник, понимая это, не обратил на окрик ни какого внимания. Скорее с досады, а не со злости, предводитель кавалькады, перегнувшись, «ужалил» невозмутимого наглеца длинной плетью, – а точнее сказать, – попытался, так как тот, вдруг проворно и гибко качнувшись, поймал плетённый в грань кожаный хлыст и, зажав его во внушительном кулаке, резко дёрнул. Короткая деревянная рукоять плети была снабжена петлёй, надеваемой на запястье, так что после рывка незнакомца всадник с выдернутым из плеча суставом вылетел из седла. Он упал на голову – послышался хруст – и тело его замерло неподвижно. Повинуясь инстинкту, оставшиеся пятеро, изыскрив воздух посверком выхватываемых шпаг, пошли на обречённого одиночку плотным кольцом, и наш толстяк, высовывающийся в окошко кареты, не успев крикнуть команды, увидел, как случилось немыслимое: каким-то хитрым финтом незнакомец толкнул ближнюю к нему лошадь, и она вместе со всадником грохнулась на бок, придавив седока, и конечно же, преломив тому ногу. А встреченный ими путник, двигаясь на удивленье легко для своего массивного тела, подскочил к одному из поверженных, затем ко второму, наклонился, выпрямился – и в руке у него блеснули две шпаги. Взяв одну в левую руку, он несильно, и даже как-то небрежно махнул – и ещё один всадник слетел на землю, – уже откровенно убитый: клинок шпаги пронзил его насквозь, – и потом обороняющийся махнул ещё раз. За какие-то полминуты из шести человек конной охраны в сёдлах остались лишь двое, и те поспешно настёгивали лошадей, отходя на дистанцию. А страшный «попутчик», опустив тяжёлые руки вдоль тела, неторопливо пошёл к каретам, передняя из которых остановилась, доехав до растянувшегося на земле одного из своих.

Бэнсон не знал, сколько людей следует в случайном кортеже, и не пытался их сосчитать. Ему предложили схватку – и он просто «работал».

Из прогулочной каретки выскочил один из стрелков. Повернув короткую аркебузу стволом в сторону приближающегося к нему незнакомца, стал торопливо насыпать порох на полку – и не успел. Громила вырвал у него оружие и, развернувшись, ударил кулаком в середину груди.

В удар Бэнсон вложил не только вес и мощь тела. В этот миг выплеснулись накопившиеся за дорогу от монастыря «Девять звёзд» и его гнев, и отчаяние, и горечь утраты. Аркебузник, подброшенный в воздух, ударил спиной в дверцу кареты – и, проломив её, в ней застрял. В окошко рядом с его бессильно свесившейся на грудь головой высунулся было ствол второй аркебузы, но громила не мешкал. Подхватив карету за край он приподнял её – и опрокинул. Завалившись набок, карета беспомощно задрала к небу медленно вращающееся колесо.

На секунду все, видевшие это, оцепенели. Затем послышался топот и звон оружия подбегающего десятка охраны. И тут хозяин кортежа высунулся из окна кареты почти по пояс и громко крикнул. Передние остановились, но задние продолжили бег, и тогда их повелитель крикнул ещё раз:

– Всем стоять!

Охранники послушно остановилась, во все глаза глядя на чудовищного убийцу, который приближался к ним размеренно и проворно, и с каким-то нечеловеческим, безумным спокойствием. Во все глаза смотрел на него и плешивый толстяк. По пояс высунувшись из окна кареты, он прокричал:

– То, что ты сделал – справедливо и честно! Но теперь – остановись! Хватит крови. Я хочу познакомиться.

Убийца приблизился, кивнув на ходу. Сел на ступеньку кареты (она скрипнула и покосилась). Негромко сказал:

– Интересно, есть поблизости ручей или речка? У меня лошади с ночи не поены.

– Позади, в миле примерно, был ручей, – ответил ему сверху, из окна, взволнованный собеседник. – Но с дороги не виден. Ты проехал его. Теперь напоить лошадей можно лишь в Плимуте. Ты едешь туда?

Незнакомец кивнул массивной, с двумя макушками, головой.

– Ты где-то служишь, или наёмник, или чей-то вассал? – продолжал интересоваться сидящий в карете.

– Я вольный, – ответил путник, глядя в глубокое осеннее небо. – Был в обучении у мастера. Теперь – один.

– Мастера – чего?

Сидящий на ступеньке перевёл взгляд на вращающееся колесо лежащей на боку кареты и ничего не сказал.

– Я участник одного общества в Плимуте, – понизив голос, сообщил сидящий в карете, – не состоять в котором я не могу, но и состоять в котором – довольно опасно. Мне нужен телохранитель. Моему ты только что шею сломал. Назови цену или условия…

Если бы говорящий это смотрел собеседнику не в макушки, он, быть может, заметил бы движение на его лице, тень тайной мысли, случившееся при упоминании об «одном обществе» в Плимуте. Но тень прошла незамеченной, и сидящий на ступеньке ровным голосом произнёс:

– Работа – знакома. Твоё поведение – благорасполагает. Служить тебе – соглашусь. Ты только иногда отпускай меня, ни о чём не спрашивая. Время от времени мне нужно человеческой крови попить.

– Назови… – голос нанимателя задрожал от радостного волнения, – … цену!

– В деньгах не нуждаюсь, – сказал рекрутируемый головорез. – Покровительство от полиции, стол, и – время от времени – крови.

– Можешь приступить прямо сейчас?

– Могу. Пусть твои люди здесь приберут. Лошадей моих к задней карете привяжут. А я переднюю подниму, да в ней лягу-ка спать. Основная работа, как я понимаю, начнётся в Плимуте?

– Правильно понимаешь, – одобрительно кивнул наниматель, и крикнул своим: – Это – мой новый телохранитель! Возьмите его лошадей! Быстро прибрать здесь – и в путь. Ничего не было!

Не прошло и пяти минут, как кортеж уехал со страшного места. О происшедшем могли бы рассказать лишь небольшие лужицы крови, если бы они не были старательно присыпаны дорожным песком.

Стрит-флэш

Целью визита лондонского вельможи был не сам Плимут, а небольшое, скрытое за несколькими высаженными в ровные каре рощами поместье. В центре этих каре высился едва наметившийся круглый холм, на котором стоял сказочный замок. (Здесь нет художественного преувеличения, – он был действительно сказочным: множество башен и башенок, – и с плоскими зубчатыми верхушками, и с крышами в виде острых конусов; каменные лесенки, бегущие вверх по спиралям, огибающим округлые каменные бока; горбатые мостики, балконы, балкончики, порталы и переходы, множество окон – стрельчатых, округлых, со ставнями и без них, – на много веков запечатлённая безвестным теперь зодчим причудливая каменная паутина, – смесь романтики, фантазии и мастерства.)

К замку прибыли ранним вечером. Кареты въехали на широкое кольцо газона у подножья холма и остановились. Долго стояли в молчании и неподвижности, дожидаясь какого-то урочного часа. Бэнсон сидел в карете со своим новым хозяином. Тот сказал ему, когда подъехали к Плимуту:

– Ничего объяснять и рассказывать не буду. Ценно то, что глаз у тебя будет «свежий». Присмотрись и определи, откуда мне могла бы грозить опасность. Хотя обычно всё проходит спокойно. А завтра днём всё обсудим в подробностях.

Бэнсон кивнул, давая понять, что понял, и дальше просто сидели, молчали.

С разных сторон на круг выезжали кареты; останавливались поодаль и тоже ждали. Наконец стемнело. Из карет стали выходить люди. Они шли к замку – от каждой кареты по два человека.

– В каждой паре, – пояснил Бэнсону плешивый толстяк, – один – из общества «серьёзных людей», второй – телохранитель. Видишь, телохранители несут сундучки? Довольно тяжёлые. Там – деньги. И кроме сундучка телохранитель не должен иметь ничего. Это строгое правило: никакого оружия. Внутри всем придётся раздеться по пояс, так что ты тоже оставь здесь, на сиденье все, какие имеешь, ножи или пистолеты.

Кучера и охрана кортежей уводили в рощи экипажи и лошадей. Хозяин Бэнсона не спешил, давая ему рассмотреть, как всё происходит. Наконец, пошли и они.

(Первая странность, замеченная Бэнсоном, неприятно его уколола: в замок входили гости, и, разумеется, были в нём и хозяева, – но ни одно окно не осветилось огнём, все они оставались непроницаемо чёрными. Трудно отсмотреть и запечатлеть в памяти устройство дома и расположение комнат. Да ещё если был бы обычный дом! Нет, здесь – целый город. Не запомнить и за неделю. Однако Бэнсон старательно, пока смеркалось, смотрел и запоминал, – хотя бы то, что можно было успеть запомнить.)

Темно было и за дверью. Но, когда миновали короткий тамбур и открыли главную дверь, слепящий свет прыгнул на Бэнсона с потолка и со стен.

– А вот и Дюк! – закричал какой-то весёлый и развязный человек (похоже, он был слегка пьян), направляясь к Бэнсону и его спутнику. – Здравствуй, Дюк!

– Пошёл к чёрту, Базилло, – демонстративно неуважительно откликнулся на приветствие спутник Бэнсона, сбрасывая, однако, на руки пьяненькому весельчаку свой длинный дорожный плащ.

Базилло, как ни странно, не обиделся и даже не смутился. Подхватив плащ, он проворно накинул его на один из стоящих в ряд у стены манекенов. Потом заторопился к следующей входящей в холл паре.

– А вот и Горбун! – весело крикнул он, – привет, Горбун! – и Бэнсон услышал раздавшийся за спиной хрипловатый, с подвизгом, голос:

– Пошёл к чёрту, Базилло!

Проворно и лихо поспешающий «к чёрту» слуга метнулся к манекенам, и ещё пара их накрылась дорожной одеждой – широким, но коротеньким, почти детским плащём и затейливым, плотным, с ремнями и клапанами рединготом, а безголовые шеи манекенов накрылись шляпами. Мимо действительно прошествовал невеликого роста горбун и сопровождающий его, с суровостью на лице и выпяченной грудью телохранитель. Очевидно, под рединготом у него из всей корпусной одежды имелись лишь два широкие кожаные ремня, которые сейчас пересекались на груди косым длинным крестом. Да и все остальные вошедшие с приехавшими гостями телохранители под плащами были до пояса обнажены. Они выставляли на общее обозрение могучие мышцы и следы былых схваток.

– А ты, новичок, что стоишь? – услышал возле себя Бэнсон и, повернув голову, увидел Базилло, протягивающего руку за его курткой.

Всё оружие, по требованию хозяина, Бэнсон оставил в карете, и сейчас снял куртку легко и быстро, не опасаясь, что выпадут из-за пояса пистолеты или острая, весьма неудобная для ношения альбова Кобра. Базилло выхватил куртку, укрыл ею очередной манекен и, когда повернулся обратно, лицом к гостям – замер: оставшийся одетым в тонкую вязанную блузу Бэнсон протягивал ему полусоверен[3]. Рот слуги дрогнул, теряя беззаботную и хмельную улыбку. Он в полупоклоне принял в неуверенно протянутую руку монету и негромко сказал:

– Это впервые за двадцать лет…

Бэнсон вдруг остро почувствовал направленные на них взгляды и, повинуясь наитию, равнодушно промолвил:

– Это ничего не значит. Если хозяин прикажет – я убью тебя в две секунды.

Базилло, прижав руку с монетой к груди, обретая временно сброшенную напускную весёлость, сказал:

– Это мы понимаем. Это вполне уважительно…

А Бэнсон понял, что угадал и что поступил правильно: стекало напряжение с лиц, и взгляды отчётливо помягчели. Дюк кому-то довольно и многозначительно закивал. На том бы инициация[4]новичка и закончилась, но один из присутствующих подтолкнул дело дальше. Окрестованный толстыми, свиной кожи ремнями телохранитель горбуна насмешливо и довольно громко спросил:

– Может, ты и меня убьёшь в две секунды?

Не помедлив ни мига, Бэнсон поймал взгляд Дюка и спокойно спросил:

– Можно?

В невыразимо бесстрастном и уверенном голосе его были опыт и кровь. Повеяло могильным холодом. Торопливо отступил в сторону Базилло. Надсадно кашлянул, вскинув носатое личико, горбун. Смутная тень мелькнула в глазах ремненосца. Дюк торопливо проговорил:

– Ни в коем случае! В этот дом съезжаются только друзья, и здесь место беззаботности и покоя.

Бэнсон кивнул, подошёл и встал рядом с хозяином.

– Прошу прощения, – послышался голос со стороны, – я просто любопытствую, – а вы действительно могли бы убить этого человека за две секунды?

Бэнсон посмотрел на Дюка вопрошающе, и тот со значением прикрыл глаза: «можешь ответить».

– Ну, не за две, – сказал рассудительно Бэнсон, отправив взгляд в крестовую грудь, – а за пять… или шесть.

– А почему вы настолько уверены? – спросил тот же голос.

– Это же видно. В серьёзном деле человек этот слаб. Поскольку знания об убийствах имеет поверхностные. Внутри, про себя, понимает, что слаб. Отсюда видно, – как он себя поведёт, если напасть на него – и видно, как этим воспользоваться. Секунд пять… или шесть.

В холле воцарилась недолгая, но глубокая тишина.

– Но как вы определили, что слаб? И что знает поверхностно?

Бэнсон выдержал паузу, притягивая к себе всеобщее, пристальное внимание, и ответил коротко и убеждённо:

– Без нужды дразнит смерть.

Затем шагнул вперёд, в сторону горбуна, неглубоко поклонился и добавил:

– Всё сказанное мною нельзя рассматривать как неуважение лично к вам.

– Невиданно! – воскликнул кто-то из ранее прибывших гостей. – Честное слово, джентльмены, я готов аплодировать!

Дюк просиял.

– Дюк! – спросили его. – Откуда у тебя этот новичок?

– На дороге нашёл, – не соврал Дюк, но вызвал смех, как над шуткой.

В это время раздался звук скрытого гонга, как будто ударили в медный поднос размером с мельничное колесо, и тяжёлая, зелёная с жёлтым бархатная портьера в глубине холла стала разъезжаться на две стороны. За ней открылась уходящая вверх, на второй этаж, блистающая белым мрамором лестница с зелёным, по всей длине, и с золотой каймою, ковром. Лестница была освещена двумя рядами часто выставленных светильников.

– Джентльмены! – торжественно крикнул командир манекенов. – Пора!

Все повернули головы в его сторону, и он, отставив ногу и вытянув руку в сторону лестницы, с пафосом вымолвил заключительное:

– За удачей!

– Иди к чёрту, Базилло!! – хором сказали присутствующие и потянулись вверх по золото-бело-зелёным ступеням.

Двинулся не отстающий от Дюка и Бэнсон.

Лестница лишь в начале была широкой, парадной. Дальше она то сужалась, то вновь расширялась, то металась в стороны, то карабкалась вверх, то ускользала вниз на десятки ступеней. На каждом повороте и закоулке стоял неподвижный слуга в зелёной ливрее с золочёными пуговицами.

И вот пришли, как понял Бэнсон, к конечной цели: небольшой комнате, обставленной с неописуемой роскошью. С потолка, по углам, свисали четыре серебряных канделябра, в каждом из которых горело по два, примерно, десятка свечей. Вдоль стен стояли малахитовые диваны, камень которых на сиденьях и спинках закрывали мягкие толстые набивки, обтянутые малиновой кожей. В центре комнаты находился серебряный круглый бассейн с грифоном, изо рта-клюва которого струился тёмно-рубиновый ручеёк. Вокруг бассейна, обручем, расположился стол из зелёного же малахита, в поверхность которого было врезано широкое цельнолитое золотое кольцо. Его чарующий, жаркий, пугающий блеск затеняли расставленные прямо по золоту фарфоровые чёрные чарки, перемежаемые раскрытыми табакерками с разными сортами табаку и фарфоровыми же овальными блюдами с привезёнными из колоний Новой Англии сигарами.

Все телохранители заученно отошли к одной из стен и расселись на малиновые сиденья. Гости же отправились к другой стене (кто-то взял чарку, зачерпнул ею из бассейна и, выпив, сказал: «о, сегодня бургундское!»), и вдруг – Бэнсон стоял у входа и смотрел – стали снимать одежды и сбрасывать их на диваны. Когда на малиновые сиденья легли нательные, голландские дорогие рубахи, гости сняли и обувь. И затем, забрав у телохранителей сундучки, под их весом покривившись и тяжело ступая, прошли к действительно конечной цели затейливого вояжа: в открывшуюся за отъехавшей в сторону дверью соседнюю комнату.

И Бэнсон сделал себе по достоинству оценённый им только впоследствии подарок: ввалился вслед за Дюком в эту же комнату. В компании телохранителей кто-то охнул, – на Бэнсона оглянулись, – и вдруг кто-то из гостей рассмеялся:

– Новичок! Ну, пусть осмотрится на первый раз, а, джентльмены?

– Какой преданный! – так же со смехом вторили ему. – Ну, думаю, пусть?

И ещё кто-то откликнулся:

– Да ладно. Только к столу чтобы не приближался!

Дюк обернулся, сказал:

– Возьми стул, сядь у стены за моей спиной, и исчезни.

Его охранник кивнул и сделал, как было сказано.

В этой комнате было разительно пусто. Только простой, из толстых дубовых плах, круглый стол и стулья вокруг него. («На столе как будто черти орехи кололи», – подумал Бэнсон, заметив и оценив состояние дубовой столешницы.) Больше, если не считать зелёной шёлковой драпировки на стенах и серебряных же канделябров, в ней ничего не было.

Когда обнажившиеся по пояс гости расселись за столом и положили на столешницу руки, вошёл, ковыляя, некто слепой. Непонятного возраста, с тёмными впадинами выколотых или выжженных глаз, в зелёной ливрее. В руках у него был ларец. Довольно уверенно дойдя до стола, он утвердил на краю его этот ларец и, раскрыв, стал из него что-то выбрасывать. Бэнсон всмотрелся: какие-то похожие на небольшие табакерки бумажные пачечки. Сидящие за столом потянулись и взяли себе по одной. После этого слепец собрал лишние пачечки обратно в ларец, а на стол выставил стеклянную колбу, которую перевернул – и быстро поднял. Под ней мелькнула и замерла маленькая ящерица жёлто-песочного цвета. Секунду помедлив, она текучей стрелой метнулась к краю стола и, прыгнув на пол, исчезла. Тот, мимо кого она пронеслась, радостно хохотнул и бросил на середину стола свой «табакерочный» свёрток.

– К удаче! – громко сказа он, на что горбун с досадою кашлянул, а слепец, собрав возвращённые ему пачечки, достал вовсе уж неуместные здесь предметы: молоток и длинный, в три грани кованный гвоздь. Бэнсон опытным взглядом приметил, что грани были остро наточены.

Тот же, мимо которого пробежала ящерица, снова взял в руки свёрток и, надорвав обёртку, обнажил новенькие, мелованного картона игральные карты. Наскоро стасовав, он выложил их в три ряда.

– Пятая! – крикнул горбун, и после этого все по очереди так же стали называть цифры.

«Счастливчик» брал указываемые карты и складывал их в стопку. Когда в его руки вернулась последняя, он передал стопку слепцу. Тот наощупь, над самым столом – чтобы никто не увидел картинку на нижней карте – старательно перетасовал. И затем всё повторилось: три ряда, цифры по очереди, и затем раздались голоса:

– Стасовано!

– Стасовано!..

И вдруг кто-то сказал:

– Ещё раз!

«Счастливчик» безропотно разложил по столу всю колоду и слепец снова, по указаниям в очередь, всю собрал. После этого уже все сказали «стасовано». И тогда слепец продвинул колоду в центр стола. Там, наставив гвоздь, несильно взмахивая молотком, пробил её насквозь и пришпилил к столешнице. И вдруг повисла мёртвая тишина! Её особенно подчёркивал шаркающий в отдалении шорох шагов удаляющегося слепого. У горбуна нервно дрожали длинные, суставчатые, похожие на паучьи, тонкие пальцы.

– Что же, – дребезжащим взволнованным голосом разбил тишину горбун. – Антэ[5] – по пять гиней?

И тотчас, как расколдованные, сидящие за столом зашевелились и завздыхали. Застучали крышки стоящих у ног сундуков. На стол посыпалось золото. Когда звон монет прекратился, тот, вблизи которого пробежала ящерица, медленно протянул руку к колоде и, отслоив от неё верхнюю карту, потянул на себя, разрывая её от центра до края об одну из граней гвоздя. Остальные – по часовой стрелке – так же вытянули себе по одной карте. Так, в безмолвии, нарушаемом лишь шелестом учащённого дыхания, сидящие за столом набрали в цепкие руки по пять рваных карт. Всмотревшись в них, стали обмениваться короткими, но, очевидно, полными значения фразами:

– Играю.

– Мне – две (и, отложив поближе к золоту две свои карты, сказавший это протянул руку и оторвал две новые – на замену).

– Одну. (И оторвал одну.)

– Четыре. (Это Дюк.) «Ого!» – непроизвольно отреагировал кто-то.

– Пас.

– Пас.

– Играю.

Двое сказавших «пас» заученным, небрежным движением отодвинули свои карты и с интересом, и не без зависти посматривая на оставшихся игроков, стали переговариваться:

– Двое играют на своих![6] Похоже, и у одного, и у второго сильный приход.

– Мистер Крэк поменял лишь одну. Значит, в четырёх оставленных игра уже есть.

– Жирондон взял две. Тут – сомнительно…

– Нет, но Дюк! Он же никогда не рискует, а тут – сбросил четыре!

– Дюк, похоже, надеется на свой талисман.

– Это какой же?

– Да тот, что за его спиной сидит. Громила. Шрам на щеке – как будто от пули.

– Это не «Громила», – отозвался, не отрывая взгляда от карт, раскрасневшийся Дюк. – Это «Змей».

– Прозвище построено на том, какой он коварный?

– Нет. На том, как он жалит.

– Жалом с ядом? – сыронизировал кто-то.

– Нет. Летучими шпагами.

Между тем взявшие себе дополнительные карты заплатили за них (холмик золота в центре стола увеличился), и, подняв лица, стали смотреть друг другу в глаза.

– Десять гиней! – проскрипел горбун, двигая к золотой грудке со ставками невысокий столбик монет.

– Уравниваю и добавляю пять, – произнёс Жирондон.

– Уравниваю, – сказал Сонливец. – Обратите внимание – кладу пятнадцать.

– Уравниваю и добавляю десять! – с нервной, пульсирующей, и оттого дёргающей всё лицо улыбкой, проговорил Дюк. – Обратите внимание – кладу двадцать пять.

– Пас, – недовольно сказал последний и бросил карты, с тоской посмотрев на свою поставленную на кон горочку золота.

– О-хо!! – злорадно воскликнул Горбун. – Монтгомери сказал «пас»!

– Итак? – спросил Дюк, поочерёдно глядя на оставшихся троих соперников.

– Пас, – сказал Жирондон и отложил карты.

– Пас, – с усилием сглотнув, сказал и Сонливец.

– Уравниваю до двадцати пяти и вскрываю! – прошипел злорадно горбун.

Добавив денег, он с торжествующей улыбкой открыл карты.

– А! – А! – А! – с одобрением и в то же время многозначительно отреагировал один из выбывших в самом начале игроков. – Не зря мистер Крэк заменил только одну.

– Карэ! – сообщил победно горбун. – Заменил одну, да и ту мог просто выбросить! Вот они, с самого начала пришли – все четыре!

На столе перед ним лежали четыре дамы, и отдельно – семёрка пик.

– Карэ, мистер Крэк, – произнёс Дюк, – это весомо. Только вы, вероятно, считаете, что если меняешь целых четыре карты – то неизменно приходит всякая подлая мелочь? Да, такая ко мне и пришла. Но как пришла, обратите внимание!

И Дюк, под хор стонов и восклицаний открыл «мелочь»: двойку, тройку, четвёрку, пятёрку – и туза. Даже неопытный в карточных играх Бэнсон сообразил, что это очень весомо, так как все карты были одной, помеченной красными сердечками, масти.

– Стрит-флэш! – отчаянно простонал горбун. – Мои деньги!!

– Успокойтесь, владелец «карэ»! – сказал раскрасневшийся Дюк, сгребая со стола золото и сбрасывая его вниз, в свой сундук. – В любви повезёт.

– Как хорошо, что я поосторожничал! – вскричал Жирондон, переворачивая свои карты картинками вверх.

– О, фулл! – оживился Сонливец. – И у меня!

Он выложил свои карты рядом с картами Жирондона, и если у того было три короля и две десятки, то у Сонливца – три восьмёрки и два туза.

– Ну что же, – подвёл итог Жирондон. – Дюк взял восемьдесят восемь гиней. Ну, на то он и дюк[7]. Мистер Крэк «продул» тридцать одну гинею, я – двадцать две, Сонливец – двадцать. Остальные – по пять. Ровная игра, джентльмены. Но обратите внимание, как пошла карта! Два фулла, каре и стрит-флэш – в один кон! Такое начало грозит эту ночь сделать памятной!

Игроки встали, вышли из-за стола и направились в соседнюю комнату, где находились их телохранители. Встав вкруг бассейна, зачерпнули и выпили терпко пахнущей рубиновой жидкости. Появился слепец и зашаркал в покинутое помещение. Когда компания в него вернулась, оно уже имело первоначальный вид.

– Однако, джентльмены, – заскрипел горбун, – это не очень-то честно!

– Что именно, мистер Крэк? – вежливо спросил Жирондон.

– Вот это! – горбун кивнул на прошедшего вслед за компанией Бэнсона.

– Дюков талисман? – удивился Жирондон. – Полно ребячиться, мистер Крэк. «Человек-талисман» – не боле, чем шутка.

– Нет, не это! – продолжал упрямиться Крэк. – Он в одежде! Мы все раздеты – чтобы никто не смог спрятать подменную карту в рукав или за ворот. Это – жёсткое правило, не так ли? А дюков телохранитель, присутствуя здесь, не раздет! – и вытянул палец к серой вязанной блузе.

– Довольно капризничать, мистер Крэк, – примирительно сказал Дюк. – Это сущий пустяк. – И, кивнув Бэнсону, добавил: – Сходи, Змей, разденься.

Бэнсон вышел в комнату с бассейном. Его встретили сдержанные усмешки остальных телохранителей: «выпроводили выскочку!» Но когда Бэнсон обнажился до пояса, лица наёмных бойцов вытянулись, а усмешки пропали. То же произошло и игроками, когда Бэнсон вернулся и сел на стул у стены, за спиной Дюка.

– Да-а, – протянул уважительно и восхищённо Сонливец. – Убедительно смотрит со шкуры Змея его жизненный опыт.

– Десятка два шрамов, – сосчитал Жирондон. – И все – мимо шуток! Откуда такой узор?

– Турецкие ятаганы, – сказал, поудобнее устраиваясь на стуле, Бэнсон. – Ещё – кинжал, копьё и метательные ножи.

– На щеке – это пуля? – поинтересовался Монтгомери.

Бэнсон кивнул.

– А почему только на одной щеке? Ты её проглотил?

– Нет. Она не влетела, а вылетела. Выстрел был в лицо. Спереди-сбоку. А я в эту секунду кричал.

– А вот ятаганы – это ведь был не один человек? Так расписать – нужна не пара рук, и даже не две пары.

– Нас было трое против двух дюжин.

– Ого! И все трое живы?!

– Нет, не все. Урмуль погиб…

– А вот это клеймо на груди, что оно значит?

– Что я – раб валидэ-султан.

– Это ещё кто?

– Мать султана в Стамбуле.

– И ты действительно был там рабом?

– Нет. Это хитрость. «Охранная грамота» от янычар.

Тут Жирондон перевёл взгляд на Дюка и быстро проговорил:

– Продай мне его! За любые деньги!

– Нет, – покачал головой Дюк. – Невозможно.

– Даже за большие деньги?

– Ни за какие. Я не нанял его. Он сам решил поступить ко мне на работу. Нас случай свёл. Он не берёт ни жалования, ни награды. Только покровительство от полиции, стол… и отсутствие лишних вопросов.

– Слушай, Змей! – продолжал упорствовать Жирондон. – Переходи служить мне! Клянусь – не пожалеешь!

Бэнсон свёл брови. Спросил:

– У вас здесь, я вижу, весьма жёсткие правила? (Жирондон, взглянув на игральный стол, покивал.) Вот такие же жёсткие и у меня. И потом, уважаемый сэр, если вы берёте в высокодоверенные помощники человека, который с лёгкостью уходит от своего покровителя, то как вы можете быть уверены, что он с такой же лёгкостью не уйдёт однажды от вас?

Кто-то из присутствующих рассмеялся, кто-то одобрительно хлопнул в ладоши. Дюк сидел, расплывшись в неудержимой улыбке.

– Однако, к делу, джентльмены! – недовольно скрипнул горбун, указывая узловатым «паучьим» пальцем на стоящего поодаль в почтительном ожидании носителя ящерицы.

Блеф

Ящерица – такая же песочно-жёлтая, но с едва заметным зеленоватым отливом – пробежала между Монтгомери и Сонливцем.

– Пожалуй, спорно, – сказал Сонливец.

– Бросим монету, – пожал плечами Монтгомери. – Мой – аверс[8].

– Мой – реверс, – согласно кивнул Сонливец.

Бросили на стол монету, и она, покрутившись, легла аверсом вверх.

– Монтгомери – первое слово, – проскрипел слегка пьяный горбун.

Вновь под пристальными взглядами всех присутствующих были стасованы карты, и гвоздь пронзил и пришпилил колоду к столу. «Казалось бы – мелочь, – подумал Бэнсон, – а как надёжно. Такую карту не передёрнешь.»

– Антэ – по пять гиней? – поинтересовался Монтгомери.

– Пусть будет по пять, – согласно ответили ему сидящие за столом.

Застучали крышки денежных сундуков. Зазвенело на столешнице золото. Игроки отшпилили себе по пять карт. Примолкли.

– Это закон! – с досадой проговорил Жирондон. – Если в первом кону всем пришла сильная карта, то в следующем – одни клочки… Пас! – и он бросил недалеко перед собой свои карты.

– Даже поменять не попробовал? – спросил его Сонливец. – Ведь пять гиней впустую теряешь…

– Менять уже поздно! – почти взвизгнул горбун. – Он сказал уже «пас»! Слово сказано!

– Я и не спорю, уважаемый Крэк, – примирительно-насмешливо произнёс Жирондон. – Я всегда помню, что говорю.

– Да, на клочках игры не сделаешь, – вздохнул Монтгомери и, откладывая карты, разочарованно выдавил: – пас.

– Пас, – не решился на игру и Дюк, не унявший ещё трепетной дрожи от недавней удачи. – Лучше пары[9] ничего в этом кону не придёт.

После замены карт «отдали» игру ещё двое. Теперь на деньги, внесённые в банк, претендовали лишь горбун Крэк и Сонливец. Если идти по часовой стрелке от Монтгомери, слово было за Сонливцем. Помедлив для важности, он сказал:

– Добавляю сорок пять гиней!

За столом раздались одобрительные восклицания, – впрочем, негромкие, вполне приличествующие светской компании.

– Ты блефуешь, – неуверенно проскрипел горбун, вонзившись взглядом в «рубашки» карт своего визави[10], как будто хотел сквозь картон рассмотреть их обратные стороны.

– Отчего же, мистер Крэк, – спокойно ответил Сонливец. – Я считаю, что у меня весьма хорошая карта.

– Ты блефуешь! – скрипнул зубами горбун и, положив карты на край стола, полез в свой сундук. – Уравниваю твои сорок пять и добавляю ещё сто!

– Тогда сто… и ещё сто.

– Тогда сто – и ещё двести!

– Очень хорошо, – так же положив карты на край, ответил Сонливец и открыл свой сундук. – Уравниваю ваши двести и добавляю… (Он выложил всё содержимое своего сундука) … пять тысяч.

– Ка-ак!.. – поперхнулся горбун.

– Имею полное право. Вы сами, мистер Крэк, затянули меня на третий круг ставок, а они, как вы знаете, в третьем круге ограничения не имеют.

Крэк побледнел. Перегнувшись набок, склонился над своим сундуком. Его длинные подвижные пальцы стали метаться, судорожно передвигая внутри гулкого дубового чрева столбцы монет. Пересчитал. Выпрямился. Утрачивая бледность и стремительно багровея, сообщил:

– У меня… всего лишь три тысячи! Да я больше бы и не смог принести!

– Вы правила знаете, мистер Крэк, – жёстко произнёс в напряжённой тишине также побагровевший Сонливец. – Или уравнивайте мои пять тысяч, или говорите «пас».

– Но у меня… такая карта… джентльмены! – он поднял лицо, выпучив глаза, полные мольбы и страдания. – Не одолжит ли мне кто-нибудь из вас две тысячи двести гиней? А, мистер Дюк, мистер Монтгомери! Для вас это же ничтожная сумма! Как только вскроем карты, я немедленно верну, в ту же минуту!..

– Мы охотно ссудим вас средствами, мистер Крэк, – с достоинством заявил Монтгомери. – Но только после того, как вы закончите игру. Правила покера – тем более в нашем обществе – это больше, чем закон.

– Проклятье!! – завопил горбун. – Но у меня… – он открыл и выбросил перед собой карты, – флэш-рояль!

– О, какая редкая карта! – восхищённо произнёс кто-то.

На столе, открытый взглядам всех, лежал «королевский» флэш: крестовые туз, король, дама, валет и десятка.

– Но, мистер Крэк, если вы не в состоянии уравнять мою ставку, – с нажимом в голосе выговорил Сонливец, – вы должны сказать пас!

– Ну пас!! пас!! пас!! – злобно взвизгнул горбун. – Открывайте, что у вас там?!

Сонливец перевернул карты – и все присутствующие застонали.

– Пара! – воскликнули два или три голоса.

– Пара!! – завопил, брызгая слюной, побледневший от злости горбун. – Несчастная пара, он играл против меня парой, когда у меня флэш-рояль, и забрал мои деньги!!

– Это покер, мистер Крэк, – сказал с восхищением Жирондон, – и великое искусство блефа, которое показал сэр Сонливец. Выиграть с парой восьмёрок против королевского флэша – это достоинство. Редчайший случай. Спасибо, джентльмены, порадовали.

– И потом, мистер Крэк, – строго заметил Монтгомери. – Разве не вы сами распорядились этой игрой? Когда мистер Сонливец добавил сто гиней, вы могли просто уравнять их и открыть карты. Ваш флэш-рояль – против его пары! Это был бы удар. Но вы, уравняв, подняли ставку ещё на двести, и тем самым дали возможность мистеру Сонливцу в третий раз объявлять. А в этом случае – и вы это знаете – ограничений нет. Он, помня, что у вас в первом кону был проигрыш, рискнул: поставил всё, что у него было с собой. И у вас тривиально[11] не хватило денег. И пара взяла банк. Это покер!

Крэк сидел молча, уставив выпученные глазки на свой флэш-рояль и, приоткрыв рот, икал. А кто-то за столом, приветствуя блефовую игру и благодаря за острое зрелище, принялся негромко хлопать в ладоши. Сонливец переместил груду золота со стола в свой сундук, и все задвигали стульями, вставая и направляясь к бассейну с вином.

– Может, не надо было отпускать в его адрес шуточки? – спросил, оглядываясь на застывшего в соседней комнате за столом горбуна, Жирондон. – Крэк – злопамятный.

– Разве кто-то отпускал в его адрес шуточки? – удивился Дюк.

– Да вот ты, например, – напомнил Жирондон. – Крэк – горбун, калека, уродец. А ты, забрав его тридцать гиней, сказал, что ему в любви повезёт.

– Полно тебе придумывать, Жирондон, – возразил, раскуривая сигару, Монтгомери. – Все знают, что у горбуна в имении целый гарем юных невольниц. Недавно он купил ещё четверых чернокожих малышек из Африки. У Крэка «любви» больше, чем у всех нас вместе взятых!

Присутствующие посмеялись, выпили по фиалу вина и вновь, притягиваемые цепкой невидимой паутиной, потянулись в комнату с дубовым круглым столом.

Покер

Дюк один кон пропустил. Он взял свой стул, сел рядом с Бэнсоном и, наблюдая за игроками, шёпотом рассказывал телохранителю о тонкостях и уловках игры. Бэнсон слушал – без кивков и без восклицаний. Вдруг Дюк спросил:

– Так что, какой-либо опасности не заметил? Случайного взгляда в спину, или шёпота… Мои «друзья» – люди… необычные.

– Заметил, – вдруг прошептал Бэнсон, и Дюк вздрогнул.

– Что?! – прошипел он в самое ухо. – Говори, только тихо!

– Судя по манере общения, за столом – только гости. А хозяина замка здесь нет. Это так?

– Это так. Ну и что?

– Вы, конечно, платите ему аренду, но, судя по моему знакомству с Базилло, не так уж и много. Во всяком случае, арендная плата не соизмерима с теми деньгами, которые приезжают и уезжают в сундучках.

– И это так. И что?

– Я случайно увидел. Телохранители, когда остаются в соседней комнате, украдкой пьют из бассейна.

– Это известно. На это мы закрываем глаза.

– И хозяину замка это известно. Может случиться такое, что, дождавшись особенно крупной игры, он добавит яду в бассейн, дождётся, когда вы и телохранители, напившись, перестанете корчиться, соберёт ваши сундуки и уедет в Новую Англию?

– Может! – побледнев, посмотрел на него Дюк, и тут же усомнился: – Но тогда он теряет замок и землю! А начнёт заранее продавать – это долго и хлопотно, и очень скоро станет известно!

– Может и не продавать. Возьмёт под залог замка большую сумму у двоих-троих плимутских иудеев, – а это тайно и за один день.

– Так… что же делать? Нужно всех предупредить…

– Нет. Нужно промолчать и никогда не пить из бассейна.

– Верно, верно, верно, верно, – торопливо шептал посерьёзневший Дюк. – Вот что значит свежий глаз!

Между тем, игра завершилась. Соперничали Жирондон и Монтгомери. Вскрыли карты. У Жирондона на руках были три девятки и ничего не значащие дама и туз.

– Тройка в девятках! – сообщил Сонливец и торопливо перевёл взгляд на карты Монтгомери.

Тот открыл две дамы и ничего не значащие «семь» и «восемь».

– Пара в дамах?! – нетерпеливо заёрзал Жирондон.

Но Монтгомери, помедлив, торжественно открыл пятую карту и положил её рядом с дамами.

– Джокер[12]! – охнул Сонливец. – Тройка в дамах!

Монтгомери собрал золото. Жирондон бессильно развёл руками. Горбун Крэк проворчал:

– Мальчишки! Игру на тройках ведут. А у меня был флэш-рояль!

Горбун тоже не участвовал в этой партии. Он отправил своего перекрещенного ремнями телохранителя к экипажу, за дополнительными деньгами, и, наблюдая игру издали, ёрзал на своём стуле, чуть отставленном от стола.

После очередного перерыва за столом произошло заметное оживление: в игру вернулись и Дюк, и горбун.

– Мистер Крэк добавил в свой сундук денег! – шутливо воскликнул Сонливец. – Берегитесь! Будет большая игра!

– Мальчишка! – огрызнулся горбун. – Будет вам большая игра, будет. Я чувствую! Мне сегодня крупная карта идёт…

Пробежала новая ящерица («их, очевидно, здесь специально разводят», – решил про себя Бэнсон) и Дюк объявил время ставок.

– Антэ – десять? – предложил кто-то.

С общего согласия ставки были сделаны по десять гиней.

– Пятьдесят! – заявил Дюк, после того, как игроки заменили карты.

– Пас. Пас. Пас. – Раздалось три возгласа.

В игре остались Дюк, Монтгомери, горбун и Сонливец.

– Уравниваю, – сказал Сонливец.

– Уравниваю, – решил и Монтгомери.

И вдруг всех озадачил горбун.

– Уравниваю и две тысячи сверху!

– Вы увлекаетесь, мистер Крэк, – весомо сказали ему. – В первом круге – одна тысяча – предел ставок.

– Тогда тысячу сверху! – срывающимся в фальцет голосом выкрикнул горбун.

– Пас, – уставившись в пространство перед собой невидящими глазами, обронил Сонливец. – Пропали мои шестьдесят гиней…

– Не в свою очередь сказал, – строго выговорил ему Дюк и, переведя взгляд на Монтгомери, объявил: – Уравниваю тысячу мистера Крэка… и, поскольку второй круг… ещё две тысячи имею право добавить. Ставлю две тысячи!

– Пас, – сломался Монтгомери и отбросил карты.

– Ты блефуешь! – с ненавистью глядя в лицо Дюку, проскрипел горбун.

– Если я блефую, так вы в выгоде, мистер Крэк, – подчёркнуто вежливо ответил Дюк, выгружая на стол тысячу монет, чтобы уравнять ставку, заявленную горбуном, и ещё две тысячи – добавляя своих.

– Да, я в выгоде! – согласился горбун. – Потому что сегодня – моя удача. Потому что теперь я вас на третий круг не пущу. Вот моё золото. Я уравниваю две тысячи ваших, – и… больше не набавляю, а требую открыть карты!

И он выложил на стол свои.

Гул изумления пронёсся по комнате. Качнулись огни на свечных фитилях в канделябрах.

– Флэш-рояль! – Потрясённо сказал Жирондон. – Одному человеку! Дважды за ночь!

Перед горбуном лежали уже знакомые Бэнсону туз, король, дама, валет и десятка – как и в тот памятный кон, только бубновые.

– Если бы карты не были прибиты, мистер Крэк, – озадаченно произнёс Дюк, – я бы подумал, что вы где-то ловчите. Второй флэш-рояль! Понимаю ваше упорство. Выложили три тысячи с лишним…

– Карты! – перебил его Крэк.

– Разумеется, открою, – кивнул Дюк и обвёл взглядом присутствующих. – Обратите внимание джентльмены, какая ночь…

– Карты!! – взвизгнул горбун, и привстал, и уткнулся клином груди в край стола.

– Вы не могли бы взять себя в руки, мистер Крэк, – медленно проговорил Дюк. – Если я позволил себе паузу – то лишь в виду исключительной торжественности момента. Сейчас убедитесь.

– Карты, – с ненавистью прохрипел его визави.

– Что, – спокойно, в гробовой тишине, произнёс Дюк, выкладывая перед собой десятку, – джентльмены, может быть сильней флэш-рояля?

– У… у… у вас что, покер[13]?! – заикаясь, спросил Сонливец.

– Он блефует! – почти взвыл горбун. – Даже если у него есть джокер – то у него не может быть четырёх десяток! Потому, что одна из них – у меня!!

– А вторая – у меня, – задумчиво проговорил Дюк, открывая вторую десятку, – и третья – у меня, – и открыл третью.

Монтгомери засопел. Шепнул быстро:

– Но ведь четвёртая – действительно у мистера Крэка!

– И четвёртая у меня, – сказал Дюк, докладывая к трём десяткам разорванного наискосок джокера (горбун вздрогнул), и пятая – тоже здесь, – заключил Дюк и открыл… второго джокера.

– У-о-а-у! – восторженно заревели за столом, а Дюк, привстав, наклонился над столом и, выставив побагровевшую плешь, прокричал:

– По! кер! сде! лан! джен! тль! ме! ны!

Что было силы бил в ладоши Сонливец. Сложив руки у рта, гудел трубой Жирондон. Восхищённо покачивал головой Монтгомери. А горбун, оббежав вокруг стола, схватил карты Дюка и стал рассматривать их, сличая место прокола – нет ли подмены. Потом он перевернул карты всех игравших и снял с гвоздя оставшуюся колоду. Сомнения отпали: оба джокера были у Дюка.

– Никаких подмен, – резюмировал, наблюдая за манипуляциями Крэка, Монтгомери. – Мистер Дюк прилюдно и честно взял покером ваши три тысячи.

Горбун, качнувшись на тоненьких детских ножках, обвёл всех ледяным взглядом и прошипел:

– Вы сговорились!

– Научитесь проигрывать, мистер Крэк, – недовольно сказал Монтгомери.

– Нет, его понять можно, – ответил хохочущий Жирондон, – за одну ночь – карэ и два флэш-рояля – и всё мимо денег!

– Вы сговорились! – завопил горбун и подпрыгнул. И, вытянув перед собой длинный палец, добавил: – Я вам отомщу!

Потом повернулся и заковылял в комнату с бассейном.

А в игровой комнате повисла напряжённая тишина.

– Вы слышали, что он сказал? – спросил Дюк.

– Это нехорошо, – поднял плечи Сонливец.

– Игра была честной – это раз, – произнёс Жирондон. – Крэк богат и злопамятен – это два.

– Родственники у него есть? – быстро спросил Дюк.

– Нет никого.

– Тогда что же?..

И присутствующие, в полной тишине, посмотрев друг на друга, молча кивнули.

– Что он делает? – спросил кто-то.

Сонливец, выглянув в дверь, сообщил:

– Пьёт из бассейна.

– Тогда так, – Дюк обвёл всех пристальным взглядом. – Его кортеж должен уехать последним. Мы все быстро уезжаем вперёд. Ждём на подъёме у озера. Кто не хочет участвовать?

– Все хотят мирно играть, – негромко произнёс Монтгомери. – Значит, и участвовать будут все.

Цена угрозы

Близилось утро, и в замке с чёрными окнами наступил завершающий ритуал: все игравшие собрались у бассейна и наполнили чаши вином.

– Кто выиграл – пусть радуется, – напевно произнёс слепой носитель ящериц. – Кто проиграл – скоро выиграет.

Игроки, уже одетые, чинные, разом подняли фиалы и выпили. Дюк, зачерпнувший вина едва ли на треть чаши, лишь сделал вид, что пьёт. Он с нетерпением ждал возвращения Змея, который унёс в карету половину их денег: новому телохранителю, даже не смотря на могучие мышцы и крепкие кости, был трудно унести за один раз всё золото. А Бэнсон, радуясь оказии, неторопливо тащил чужой тяжкий груз, старательно запоминая длину лестничных маршей, спуски, подъёмы и повороты. Возвращаясь назад, налегке, он всё повторил в обратном порядке. «Змей» и представить не мог, когда бы это ему пригодилось, но в нём не было даже тени сомнения: уроки мастера Альбы и принца Совы были выше любых рассуждений.

Игроки старательно и поспешно, – однако с демонстративным равнодушием на лицах, – обогнали мистера Крэка, оставив его спускаться в «манекеновый» холл самым последним. Воздух был напитан предощущеньем беды.

Заговорщикам помог ещё и телохранитель полупьяного горбуна. Поддерживая хозяина за острый локоть, он шёл нарочито медленно, поджидая Бэнсона. Предполагая позадираться со Змеем перед остальными бойцами, он рассчитывал хотя бы на словесный, пусть и иллюзорный реванш. Но тот, поставив сундук на плечо, с убийственным равнодушием проследовал мимо. Остальные же телохранители смотрели на обвитого ремнями могучего, но не очень умного бойца с сожалением: все понимали, что в этой компании такое поведение недопустимо, – и уж как-нибудь – да наказуемо.

Ранним прохладным утром из немого и тёмного замка вдруг вышла большая группа людей и попарно, расходясь веером, рассеялась в разные стороны. Все спешили к своим каретам. Горбун, выйдя последним, медленно ковыляя, всё больше отставал от других. Вот хлопнули дверцы и зашелестели колёса экипажей Сонливца. Почти вплотную за ним двинулись лошади Дюка. Затем из высаженного ровными полосами леса выехал кортеж Монтгомери. А горбун, поддерживаемый телохранителем, несущим почти пустой сундучок, всё ещё ковылял к своим трём каретам.

За несколько минут лошади шести кортежей, нахлёстываемые кучерами, домчали до места, где дорога забирала круто в гору и делала почти полный разворот – так, что когда экипажи ехавшего последним Жирондона подъезжали к повороту, кортеж Сонливца двигался по второй половине дорожной петли – почти навстречу, и почти что над ними.

Почти все кареты поднялись на верхнюю половину петли; внизу, на пустынной дороге осталась только одна карета – из кортежа Жирондона. Несколько человек из его свиты озабоченно топтались возле якобы сломанного колеса.

Послышались топот и стук колёс карет горбуна. Передний экипаж, доехав до «сломавшейся» кареты, затормозил, и в ту же секунду из заднего окна этой кареты один за другим прогремели три выстрела. Стрелявшие знали своё дело, и пули легли точно. Все три кучера мистера Крэка упали на землю. А затем (Бэнсону показалось, что лопнуло небо) от стоявших наверху экипажей раздался залп из сотни, примерно, стволов. Кареты горбуна покачнулись от невидимого удара. С их крыш и стен, сверкая лаком и белой древесной сердцевиной, взметнулись щепки. Лошади испуганно присели и прянули назад, но суетившиеся возле «сломанного» колеса люди Жирондона уже бежали к ним, ловя под уздцы. А сверху, с откоса, размахивая сверкающими в ясном утреннем солнце клинками, тёмной стаей неслись охранники всех шести игроков.

– Быстрее туда, – шепнул Бэнсону Дюк.

– Зачем? – вопросительно взглянул на него телохранитель. – Пусть щенки порезвятся…

– Ключ, ключ, ключ! – жарко зашептал Дюк, – на шее у горбуна ключ, сними его незаметно!

В дальнейших объяснениях Бэнсон нужды не имел. Распахнув дверцу кареты, он выскочил и громадными прыжками понёсся к экипажу мистера Крэка.

Он всё-таки опоздал: в простреленные раскрытые двери уже заглядывали две или три головы. Но Змей, добежав, бесцеремонно их оттолкнул, прорычав:

– А ну-ка в сторонку! У меня здесь свои счёты.

И всей тушей влез во внутренне пространство кареты, и закрыл проём узких дверей. Рядом кто-то возбуждённо стал рассказывать, как телохранитель горбуна задирал Змея и напрашивался на драку. «Змей» же, едва окинув взглядом пробитые пулями тела, рванул на Крэке ворот, предавшись секундному сомнению – всю ночь на шее обнажённого по пояс горбуна не было никакого ключа, – но нет, вот он. Висит на одной половинке цепи: вторая срезана ударом свинца. Дёрнув ключ и погрузив его в свой карман, Бэнсон с рёвом взялся за тело нахального ремненосца. Как будто это и было целью его посещения кареты, он выволок телохранителя Крэка, бросил на землю, под ноги любопытным зевакам, и с досадой проговорил:

– К сожаленью – готов.

У соседних карет шла работа. Там, звеня клинками, добивали раненых. Бэнсон наклонился и, отстегнув широкие, свиной кожи ремни, сложил их, повесил на шею и пошёл наверх, к карете Дюка, не обращая внимания на то, что кровь с ремней пятнает его одежду.

– Принёс? – коротко спросил Дюк, когда его телохранитель сел рядом с ним.

Бэнсон вынул из бокового кармана и протянул ему небольшой чёрный ключ. Дюк поспешно спрятал его и расплылся в блаженной, сладкой улыбке.

– Это – чтобы показать, что бегал именно за ними? – спросил он, кивнув на ремни.

– Ну конечно, – сказал Бэнсон, но всей правды не договорил: он чувствовал, что ремни были ненормально тяжёлыми.

«Интересно, что в них за тайна, – думал Змей, ощущая, как кожаные ленты давят на его шею. – Скорей бы приехать».

Он успел заметить, как убитых кучеров заменили люди Монтгомери.

– Приведут кортеж поближе к имению горбуна, – пояснил, перехватив его взгляд, довольный хозяин. – Обставят, как нападенье бандитов.

– Ключ – от какого-то важного помещения в доме Крэка? – с деланным безразличием поинтересовался Бэнсон.

– Разумеется, – помедлив, ответствовал Дюк.

– Без меня не ходи.

– Отчего так?

– Я неплохой специалист по скрытым ловушкам.

– Запомню.

Щёлкающие удары кнутов принялись часто бить напоенный пороховой гарью воздух. Кареты рванулись, – словно их владельцы, испугавшись только что сотворённого, спешили поскорее убраться.

Но их кортеж, к удивлению Бэнсона, повернул не в ту сторону, откуда приехали, а в Плимут.

– Нужно переждать немного, – пояснил ему Дюк. – Пусть тела Крэка и его свиты доставят в имение и вызовут помощника прокурора. Наша компания появится там позже – соболезновать и возмущаться.

– Будет делёж наследства убитого разбойниками горбуна? – уточнил Бэнсон.

– Да, но какой делёж! Недвижимость, конечно, сразу опишут – но она и не надобна. У каждого из нашей компании есть в имении предмет длительной зависти. Жирондон, например, выпросит для себя гарем: в нём несколько десятков невольниц.

– А мы? – равнодушно спросил Бэнсон.

– А мы… А я… есть там кое-что, что дороже сотни гаремов.

Дюк даже передёрнул плечами.

Остаток пути проделали в ненапряжённом молчании: Дюк, откинувшись к мягкой стене, жмурился в сладкой улыбке, а Бэнсон всё время думал – та ли это «компания», о недоступности которой слышал в своё время в Плимуте, или он напрасно теряет здесь время.