Серые кардиналы Кремля

На протяжении всей истории русского самодержавия властители из различных побуждений приближали к себе людей, которые затем вмешивались в ход событий и, случалось, оказывали на него значительное влияние. Зачастую эти люди приходили из самого низшего слоя общества и, обласканные высочайшей милостью, становились настоящими баловнями судьбы. Если прежде они были никому не известны, то по истечении некоторого времени превращались в могущественных и «светлейших», к которым прислушивались и перед которыми трепетали даже сильные мира сего. Однако, теряя расположение своего благодетеля, они так же легко утрачивали свое высокое положение, как и достигали его.

Некоторые из фаворитов сделали очень много для пользы и прогресса нашего Отечества. Деятельность других, к сожалению, объяснялась лишь стремлением искать в своем возвышении личную выгоду. Так или иначе, но их след в истории весьма заметен, а перечень лиц настолько велик, что остановиться на каждом из них практически не представляется возможным. Попробуем рассмотреть жизненный путь хотя бы тех, чья роль в исторических преобразованиях особенно велика.

Ртищев и Ордин-Нащокин

Федор Михайлович Ртищев (1626–1673) и Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин (ок. 1605–1680) являются ярчайшими представителями прогрессивного общественно-политического движения XVII века. При всем несходстве характеров и направлений деятельности этих людей многое объединяет. Оба они входили в ближайший круг советников царя Алексея Михайловича. Оба резко выделялись на общем фоне мысливших по старинке политиков того времени благодаря своим новым воззрениям на устройство русского государства. Оба склонялись к «западной идее» и направляли западные образцы и научные знания не против отечественной старины, а на охрану, ее жизненных основ от нее самой, от рутины, которая неотвратимо засасывала русское общество в бездну невежества.

Но прежде всего Ртищева и Нащокина сближает допетровская эпоха, которая подготовила почву для революционных преобразований Петра I. Борьба существовавших в тот период противоположных течений по сути решала, останется ли Россия темной, но самобытной или уступит требованиям целесообразности и обратится к положительному опыту европейских держав. Если позволить себе некоторую аналогию того времени с нынешним, то нетрудно заметить, что подобные, противоречия очень глубоко закрепились в нашем национальном самосознании.

Начинания этих государственных деятелей, а также их единомышленников тем значительнее, что по своим убеждениям они были прогрессивнее самого царя. Алексей Михайлович, по словам Ключевского, «одной ногой… еще упирался в родную православную старину, а другую уже занес было за ее черту, да так и остался в этом нерешительном переходном положении». Подобная двойственность вообще была присуща его характеру и поступкам. Он понимал, что только коренные перемены могут спасти Московскую державу от дальнейшего скатывания в пропасть нужды. Но вместе с тем Алексей Михайлович не был способен с чем-либо долго бороться. Возможно, поэтому рядом с талантливыми политиками в его правительстве важные посты занимали люди, которых он сам очень низко ценил.

Федор Михайлович Ртищев, ровесник царя, был мягким и отзывчивым человеком, который основную цель своей жизни видел в служении Отечеству. Почти все время правления Алексея Михайловича он находился при нем неотлучно: занимался делами дворцового ведомства, был воспитателем старшего царевича Алексея.

Вот каким представлял себе этого «милостивого мужа» Ключевский, автор «Исторических портретов»:

«Это был один из тех редких и немного странных людей, у которых совсем нет самолюбия. Наперекор природным инстинктам и исконным привычкам людей Ртищев в заповеди Христа любить ближнего, как самого себя, исполнял только первую часть: он и самого себя не любил ради ближнего — совершенно евангельский человек, правая щека которого просто, без хвастовства и расчета, подставлялась ударившему по левой, как будто это было требованием физического закона, а не подвигом смирения. Ртищев не понимал обиды и мести, как иные не знают вкуса в вине… Из всего нравственного запаса, почерпнутого древней Русью из христианства, Ртищев воспитал в себе наиболее трудную и наиболее сродную древнерусскому человеку доблесть — смиренномудрие. Царь Алексей, выросший вместе со Ртищевым, разумеется, не мог не привязаться к этому человеку. Своим влиянием царского любимца Ртищев пользовался, чтобы быть миротворцем при дворе, устранять вражды и столкновения, сдерживать сильных и заносчивых или неуступчивых людей вроде боярина Морозова, протопопа Аввакума и самого Никона. Такая трудная роль тем легче удавалась Ртищеву, что он умел говорить правду без обиды, никому не колол глаз личным превосходством, был совершенно чужд родословного и чиновного тщеславия, ненавидел местнические счеты, отказался от боярского сана, предложенного ему царем за воспитание царевича. Соединение таких свойств производило впечатление редкого благоразумия и непоколебимой нравственной твердости: благоразумием, по замечанию цесарского посла Мейерберга, Ртищев, еще не имея 40 лет от роду, превосходил многих стариков, а Ордин-Нащокин считал Ртищева самым крепким человеком из придворных царя Алексея; даже казаки за правдивость и обходительность желали иметь его у себя царским наместником, «князем малороссийским».

К сожалению, такой положительный образ политического деятеля XVII века практически не нашел отражения в исторической литературе. Возможно, причиной тому была пресловутая скромность Ртищева. Возможно, здесь сыграли свою роль какие-либо другие факторы. Но мне представляется весьма поучительным жизненный подвиг этого патриота. Его нельзя назвать просто временщиком, особой, приближенной к самодержцу. Благодаря своим дипломатическим наклонностям Ртищев умел без давления направить ход мыслей государя на принятие правильных решений. При этом, обладая столь внушительным влиянием на царя, он не искал для себя личной выгоды.

Несомненно, что преобразовательное движение на Руси лишь выигрывало, имея такого подвижника, как Федор Михайлович Ртищев. Он не только пользовался расположением и ладил со всеми выдающимися деятелями своего времени, но и примирял их в государственных и религиозных спорах. В частности, он старался удерживать староверов и никониан в области богословской мысли, книжных рассуждений, не допуская их до церковного раздора. Для этого Ртищев устраивал в своем доме прения, на которых Аввакум до изнеможения «бранился с отступниками», особенно с Симеоном Полоцким.

Он явно довольствовался статусом незаметного руководителя всяческих прогрессивных предприятий. Если где-то возникала потребность что-либо улучшить или исправить, он тут же бросался на помощь. Иногда, возбуждая у других интерес к обновленческим замыслам, он тотчас отходил на задний план, чтобы никого не стеснять и никому не переходить дороги.

Если верить сведениям о том, что мысль о медных деньгах принадлежит Ртищеву, то надо признать, что его правительственное влияние простиралось далеко за пределы дворцового ведомства, в котором он служил.

Но успех в политике не был настоящим делом его жизни — тем делом, благодаря которому он оставил после себя память. Его служение Отечеству наполнялось конкретным смыслом: помощью страждущим. Сопровождая царя в польском походе (1654 г.), Федор Михайлович подбирал в свой экипаж нищих, больных и раненых и в попутных городах и селах устраивал для этих людей временные госпитали, где содержал и лечил за собственный счет или на деньги царицы, которые получал от нее на такое благое дело. Точно так же и в Москве он велел собирать валявшихся на улицах пьяных и больных в особый приют, где содержал их до вытрезвления или излечения. Для неизлечимых больных, престарелых и убогих он устроил богадельню.

Милосердие Ртищева не знало границ. Он тратил большие деньги на выкуп у татар русских пленных, оказывал содействие иностранным пленникам, находившимся в России, и помогал узникам, сидевшим в тюрьме за долги. Но он совершал все эти и многочисленные другие добрые поступки не только из человеколюбия или сострадания к беспомощным людям, а прежде всего из чувства общественной справедливости. Так, однажды он подарил Арзамасу свою пригородную землю, в которой горожане крайне нуждались, но которую не могли купить. У Ртищева был выгодный частный покупатель, предлагав-ший за сделку до 14 тыс. рублей, но он отказал ему, решив исход дела в пользу горожан. В 1671 году, узнав о голоде в Вологде, он отправил туда обоз с хлебом, а позже переслал еще 14 тыс. рублей, продав для этого подношения некоторую часть своего имущества.

Федор Михайлович — едва ли не первый государственный деятель в нашей истории, который выразил свое негативное отношение к крепостному праву. Конечно, по тем временам он не мог совершить коренные преобразования в этой области. Но он личным примером выказывал свою позицию по этому вопросу. Федор Михайлович старался соразмерить работу и оброки крестьян с их средствами, поддерживал слабые хозяйства ссудами, при продаже своих поместий обязательно брал с нового владельца слово, что тот не усилит барщинных работ и не увеличит оброки. Перед смертью Ртищев отпустил всех своих дворовых на волю и умолял дочь и зятя только об одном: в память о нем как можно бережнее обращаться с завещанными им крестьянами, «ибо они нам суть братья».

Частный подвиг одного человека нашел свое продолжение в законодательстве Петра I, когда был возбужден вопрос о церковно-государственной благотворительности. По указу царя в Москве провели огромную работу, отбирая из большого количества нищих и убогих, питавшихся подаяниями, действительно нуждавшихся в государственной помощи. Их поместили на казенное содержание в двух специально устроенных для этого богадельнях, а здоровых определили на различные работы. На церковном соборе в 1681 году царь предложил патриарху и епископам устроить подобные приюты и богадельни во всех городах. Таким образом, частный пример Ртищева лег в основу целой системы церковно-благотворительных учреждений, которые возникали в России с конца XVII века и до октябрьского переворота в начале XX.

Подобно начинаниям Федора Ртищева, многие идеи Афанасия Нащокина также нашли свое продолжение в реформаторском движении Петра Великого.

Этот политик обладал способностью наблюдать, понимать и направлять общественное мнение, имел самостоятельные взгляды на вопросы, которые ставило перед государством время, а также достаточно хорошо разработанную программу для их решения. Своей целеустремленностью и энергичностью он отличался от коллег, которые по традиции являлись лишь орудием царской воли и действовали, подчиняясь давно заведенному порядку. Они были врагами всего нового, что могло привести к исчезновению национальной самобытности. Ордин-Нащокин видел в этом преклонении перед традицией лишь преграду для нормального развития русского общества и его верную гибель.

Этот политический деятель весьма интересен для нас, поскольку он вел двойную подготовку реформы Петра Великого. Во-первых, никто из его единомышленников не высказал так много преобразовательных идей и планов, как Ордин-Нащокин. Во-вторых, ему же самому и приходилось готовить почву для возникновения этих новых революционных идей.

Провинциальное происхождение не давало Афанасию Лаврентьевичу никаких преимуществ перед спесивым царским окружением. Ему пришлось приложить много усилий прежде, чем занять свое место в правительстве. Родившись в семье скромного псковского помещика, он едва ли мог надеяться на хорошее будущее. Однако судьба вывела его из неизвестности, дав возможность послужить Отечеству своими благими начинаниями.

Его стали замечать еще при царе Михаиле; несколько раз назначали в посольские комиссии по размежеванию границ со Швецией. В начале правления Алексея Михайловича он был уже достаточно известен как подающий надежды политик и усердный слуга Московской державы. А после подавления псковского бунта в 1650 году последовало счастливое восхождение Нащокина по служебной лестнице. Когда в 1654 году началась война с Польшей, ему был поручен чрезвычайно трудный пост, с которым он успешно справился: во главе небольшого военного отряда Нащокин должен был охранять московскую границу со стороны Литовского княжества и Ливонии.

Во время войны со Швецией (1656 г.) его часто назначали воеводой завоеванных русской армией городов. Вот здесь и проявились его незаурядные дипломатические способности. В 1658 году благодаря усилиям Афанасия Лаврентьевича было заключено так называемое Валиесарское перемирие, условия которого превзошли ожидания даже самого царя Алексея Михайловича. Россия получила выход к Балтийскому морю, за ней на время перемирия (3 года) оставались города, занятые к тому моменту русскими войсками, а также восстанавливались торговые связи между двумя недавними противниками.

В 1665 году Ордина-Нащокина поставили воеводой в его родном Пскове. Находясь на этой должности, он и тут добился весьма важных успехов: после утомительных восьмимесячных переговоров с польскими уполномоченными он заключил в январе 1667 года Андрусовское перемирие с Польшей, положив тем самым конец опустошительной тринадцати летней войне. В переговорах Нащокин показал не только свое умение ладить с иностранцами, но и проявил дипломатическую сообразительность, запросив у поляков помимо Смоленской и Северской земель и восточной Малороссии также западный Киев с округом.

После заключения Андрусовского перемирия Афанасий Лаврентьевич еще больше возвысился в глазах царя и московского правительства. Городовой дворянин по рождению, он был пожалован в бояре и назначен главным управителем Посольского приказа с громким титулом «царской большой печати и государственных великих посольских дел сберегателя», т. е. стал государственным канцлером.

У Нащокина появилась отличная возможность для более пристального наблюдения за европейским образом жизни. Сам он владел польским, немецким и латинским языками, был образованным человеком своего времени. Все это способствовало его превращению в ревностного поклонника Запада и жестокого критика отечественного быта. В его сознании произошел настоящий переворот, позволивший ему отрешиться от национальной замкнутости и исключительности и выработать свое особое политическое мышление. Он первым из русских провозгласил правило: «доброму не стыдно навыкать и со стороны, у чужих, даже у своих врагов».

Такое направление ума совмещалось у Нащокина с категоричной принципиальностью. Он считал своим долгом укорять коллег по правительству в их несообразительности. В письмах и докладах царю Афанасий Лаврентьевич постоянно высказывал свое недовольство работой государственных учреждений и военных ведомств, приказными обычаями и московским бытом в целом.

Понятно, что он был чужим среди мыслившего по старинке царского окружения. Каждый шаг вперед соответственно увеличивал число его недоброжелателей. Поэтому Нащокин вынужден был прибегать к хитрости и лукавству, чтобы не лишиться расположения Алексея Михайловича, не терпевшего надменности и склочности в своем окружении. Перед царем он играл роль и покорного и недалекого подданного, которого никто не понимает, но все стараются обидеть. «Перед всеми людьми, — писал он самодержцу, — за твое государево дело никто так не вознена-вижен, как я». Когда возникали сложности с коллегами, он всякий раз просил царя отставить его от службы, как неудобного и неумелого слугу, от которого только страдает общий государственный интерес. А тот, оставаясь в неведении относительно такой показной смиренности, уговаривал советника не думать о неприятностях, уверял, что ему никто и ничто не угрожает и что он всегда готов защитить его от различных посягательств. Царь даже пригрозил опалой тем боярам, которые вели открытую вражду с Афанасием.

До нас дошли служебные донесения, записки и доклады Нащокина царю, очень важные для понимания его прогрессивной деятельности. Несмотря на то что в этих документах Афанасий Лаврентьевич больше порицает существующее положение дел и полемизирует с противниками, можно вычленить ряд идей и проектов, которые при надлежащей практической разработке могли бы стать основными во внутренней и внешней политике.

Главная идея Афанасия Лаврентьевича по улучшению жизни русского общества заключалась в том, чтобы во всем брать пример с Запада, все делать «с примеру сторонних чужих земель». Но не все, по его мнению, подходило для русского быта. «Какое нам дело до иноземных обычаев, — говорил он. — Их платье не по нас, а наше не по них». Этим он отличался от своих единомышленников, пытавшихся соединить общеевропейскую культуру с национальной самобытностью Руси.

Нащокин также не мог примириться с духом и привычками московской администрации, которая руководствовалась в своей деятельности лишь личными мотивами, а не интересами государственного блага. «У нас, — пишет он, — любят дело или ненавидят его, смотря не по делу, а по человеку, который его делает: меня не любят, а потому и делом моим пренебрегают». Позже этот принцип: «дело в деле, а не в лицах» был взят на вооружение Петром I, который ценил и держал при себе прежде всего преданных профессионалов.

Наблюдения за жизнью Западной Европы привели Нащокина к осознанию главного недостатка московского государственного управления. Он заключался в том, что это управление было всецело направлено на эксплуатацию народного труда, а не на развитие производительных сил страны. Экономические интересы государства приносились в жертву личным интересам боярства и рассматривались правительством только как одно из средств пополнения казны. Он едва ли не раньше других понял, что народное хозяйство само по себе должно составлять один из основных элементов государственного управления. Но для того, чтобы промышленный класс мог работать производительнее, надо было освободить его от гнета приказной администрации.

Новый проект городского самоуправления, взятый «с примеру сторонних чужих земель», Нащокин попытался применить в Пскове, когда был назначен исполнительным главой города. Вот как описывает данную ситуацию В. О. Ключевский:

«Приехав в Псков в марте 1665 г., новый воевода застал в родном городе страшную неурядицу. Он увидел великую вражду между посадскими людьми: «лутчие», состоятельнейшие купцы, пользуясь своей силой в городском общественном управлении, обижали «средних и мелких людишек» в разверстке податей и в нарядах на казенные службы, вели городские дела «своим изволом», без ведома остального общества. Те и другие разорялись от тяжб и приказной неправды; из-за немецкого рубежа в Псков и из Пскова за рубеж провозили товары беспошлинно; маломочные торговцы не имели оборотного капитала, тайно брали у немцев деньги на подряд, скупали подешевле русские товары и как свои продавали, точнее, передавали их своим доверителям, довольствуясь ничтожным комиссионным заработком… этим они донельзя сбивали цены русских товаров, сильно подрывали настоящих капиталистов, задолжали неоплатно иноземцам, разорялись. Нащокин вскоре по приезде предложил псковскому посадскому обществу ряд мер, которые земские старосты Пскова, собравшись с лучшими людьми в земской избе (городской управе) «для общего всенародного совету», должны были обсудить со всяким усердием. Здесь при участии воеводы выработаны были «статьи о градском устроении», своего рода положение об общенародном управлении города Пскова с пригородами в 17 статьях. Положение было одобрено в Москве и заслужило милостивую похвалу царя…

Важнейшие статьи положения касаются преобразования посадского общественного управления и суда и упорядочения внешней торговли, одного из самых деятельных нервов экономической жизни Псковского края. Посадское общество города Пскова выбирает из своей среды на три года 15 человек, из коих пятеро по очереди в продолжение года ведут городские дела в земской избе. В ведении этих «земских выборных людей» сосредотачиваются городское хозяйственное управление, надзор за питейной продажей, таможенным сбором и торговыми сношениями псковичей с иноземцами; они же и судят посадских людей в торговых и других делах; только важнейшие уголовные преступления, измена, разбой и душегубство, остаются подсудны воеводам. Так псковский воевода добровольно поступался значительной долей своей власти в пользу городского самоуправления…»

Как видим, проблемы, с которыми сталкивался псковский воевода Афанасий Лаврентьевич Нащокин в XVII веке, перекликаются с современными. Остается только жалеть, что печальный исторический опыт не был взят на вооружение и что в этом направлении не произошло ровным счетом никаких существенных изменений. А поучиться, как мне кажется, следовало. Хотя бы у того же Нащокина, который главную цель своей жизни видел в служении всему обществу, а не отдельным личностям, стоявшим во главе этого общества…

Вернемся, однако, к конкретным делам талантливого политического деятеля. Наибольших успехов Нащокин, конечно, достиг на дипломатическом поприще. У него были свои замыслы и идеи по поводу решения важных государственных задач в области внешней политики. В тот период Московская держава с помощью оружия решала споры с Польшей и Швецией, а также занималась вопросами о будущем Малороссии и Балтийского берега. Обстоятельства ввергли Нащокина в самую гущу этих событий, и он проявил здесь свою дальновидность и полное понимание проблем. Он видел, что воссоединение Юго-Западной Руси с Великороссией пока невозможно, и поэтому склонялся к миру или даже к тесному союзу с Польшей, хотя, по собственному выражению Нащокина, польский народ «зело шаткий, бездушный и непостоянный». И тем не менее этот союз приносил много пользы Отечеству, поскольку решал едва ли не все внешнеполитические проблемы. Афанасий Лаврентьевич даже надеялся, что, услышав про этот союз, турецкие христиане, молдаване и волохи сбросят завоевателей. И тогда все православные восточные славяне, проживавшие по Дунаю вплоть до пределов Великой России и теперь разъединяемые враждебной Польшей, сольются в многочисленный христианский народ под покровительством православного московского царя. Тогда же сами собой прекратятся шведские козни, которые возможны лишь при русско-польской вражде.

Помыслы о соединении всех славян под дружным началом Москвы и Польши были политической утопией Нащокина. Как практика его прежде всего интересовало решение более земных и насущных проблем. Заботясь о пополнении казны и улучшении благосостояния русского народа, он старался устроить торговые сношения с Персией и Средней Азией, с Хивой и Бухарой, снаряжал посольство в Индию, помышлял об устройстве казацкой колонизации Поамурья. Но и здесь главной задачей для него все же оставалось решение проблемы выхода к Балтийскому морю. Он понимал торгово-промышленное и культурное значение этого моря для России. Поэтому внимание Нащокина-дипломата было усиленно обращено на Швецию. Он советовал Алексею Михайловичу задуматься о возвращении бывших русских владений и о приобретении «морских пристанищ» — гаваней Нарвы, Иванограда, Орешка и всего течения реки Невы со шведской крепостью Ниеншанц, где позже возник Петербург. Составить коалицию против Швеции, чтобы отнять у нее Ливонию, было заветной мечтой Нащокина, основой его дипломатических планов. Для этого он шел на переговоры с крымским ханом. Для этого он хлопотал о тесном союзе с Польшей, принося в жертву западную Малороссию. Хотя при царе Алексее Михайловиче эта идея не получила поддержки, Петр Великий воспринял планы отцовского министра и претворил их в жизнь.

Как показывает практика, в России никогда не жаловали умных и самоотверженных людей. Здесь прежде всего были в почете льстецы и угодники, чуждые всякой принципиальности. Афанасий Лаврентьевич Нащокин не принадлежал к их числу.

С этим человеком, который не вписывался в недалекое окружение царя Алексея Михайловича, поступили крайне жестоко. Назначенный в 1671 году послом для новых переговоров с Польшей, Нащокин отказался исполнить поручение государя, за что навлек на себя его немилость. Афанасия Лаврентьевича принуждали уничтожить собственные начинания по сближению с соседней державой, нарушив договор с поляками, заключенный всего год назад под присягой. Нащокин не мог поступиться принципами и осознанно приблизил конец своей блестящей политической и дипломатической карьеры. В феврале 1672 года игумен псковского Крыпецкого монастыря постриг его в монахи под именем Антония. Последние мирские заботы инока Антония были сосредоточены на устроенной им в родном Пскове богадельне. Он умер в 1680 году.

Подводя итоги, заметим: Ртищева и Нащокина действительно очень многое связывает. По ироничному замечанию Ключевского, один из них основал монастырь, а другой монастырем кончил. Конечно, это не главное. Главное заключается в том, что их идеи — полупонятые и полупризнанные современниками — пригодились новому времени и помогли разобраться в старорусских извращениях политической и религиозно-нравственной жизни.

Александр Меншиков и Марта Скавронская

Жизнь и деятельность Петра Великого широко освещается в отечественной и зарубежной литературе. Этот русский царь-реформатор настолько известен, что представлять его читателю — дело совершенно бесполезное. Утверждение, что на Петра I существенное влияние оказали его приближенные, также грешит неверностью. Вне всякого сомнения, этот человек принадлежал к числу тех, кому дано было повелевать делами и помыслами других, а не испытывать на себе их влияние. Поэтому во многом исход всех его предприятий зависел только от него самого, от той кипучей энергии, которой он обладал, и от той завидной целеустремленности, с которой он шел к намеченным целям.

Петр I был правителем огромной державы и, как всякий другой, окружал себя любимцами, временщиками и фаворитами. Эти люди, при всем своем великолепии, не затмевали собой образ главного героя — Петра. Внося каждый свою лепту в начатое им дело,^; они, конечно, по-своему влияли и на него, и на судьбу Отечества в целом.

Своих соратников Петр часто выбирал из людей незнатного происхождения либо из иностранцев, которых он привлекал на службу. Такими были президент Военной коллегии генерал-фельдмаршал светлейший князь А. Д. Меншиков, генерал-прокурор П. И. Ягужинский, вице-канцлер барон П. П. Шафиров, Я. В. Брюс, А. Вейде и многие другие. Для возвышения своих любимцев Петр добивался от германского императора присвоения им титулов князя и графа Римской империи, возводил в княжеский титул, специально для этой цели учредил титулы графа и барона.

Ближе всего к царю-реформатору стояли его жена Екатерина Алексеевна — в прошлом ливонская пленница Марта Скавронская (1684–1727) и Александр Данилович Меншиков (1673–1729). Оба они были возвышены из нищеты и неизвестности и подняты на пьедестал славы. И оба этим счастливым превращением были обязаны своему благодетелю — Петру Великому. Без него их будущность не имела смысла, поскольку только его покровительство давало им те поразительные преимущества, которыми они обладали. Даже когда после смерти мужа Екатерина стала правительницей Российской державы, она не смогла защитить ни себя, ни своего давнего друга и союзника от нападок многочисленных недоброжелателей. Козни врагов приблизили кончину царицы и нарушили счастливую идиллию могущества Меншикова.

На примере этих двух исторических образов можно наглядно рассмотреть, что способна совершить по-настоящему сильная личность и чего не дано повторить тем, кто лишь купался в лучах ее славы.

Как мы знаем, светлейший князь и генералиссимус Александр Данилович Меншиков по своему происхождению был не знатен. Точные сведения о его семье, дате и месте рождения неизвестны. По одним источникам, он родился 6 ноября 1673 года в окрестностях Москвы, по другим — в 1670 году. По утверждениям одних историков, его отец был придворным конюхом (эта версия наиболее распространена в настоящее время), по словам других — капралом Петровской гвардии. Существует также предположение, что в молодости Меншиков продавал на улицах Москвы пироги. В биографиях, написанных в XIX веке, наиболее распространена версия о том, что он перешел к Петру от Лефорта. Согласно этой версии, красивый и бойкий подросток, обычно предлагавший свой товар с какими-нибудь остроумными прибаутками, обратил на себя внимание этого знатного человека и тот взял его к себе в услужение. Царю, который часто бывал у своего тогдашнего любимца, тоже понравился сообразительный сверстник, и он выпросил его себе.

В грамоте 1707 года говорится, что Меншиков взят к Петру I «с юных лет». Они были почти одногодки, одинакового роста — царь и его денщик. Вначале Александр получил должность камердинера и, находясь неотлучно при своем господине и покровителе, выполнял все его поручения. Он хранил все тайны, которыми делился с ним молодой государь, и с редким терпением покорялся его вспыльчивости. Поэтому он заслужил большое доверие Петра; их взаимоотношения вполне можно назвать дружескими.

Записав Меншикова в роту Потешных, составленную исключительно из дворян, царь сделал первый шаг к его возвышению. В 1697 году любимцу выпала возможность доказать безграничную преданность своему благодетелю: он раскрыл заговор против Петра. В знак благодарности Петр взял новоявленного дворянина с собой в путешествие по Европе. В Пруссии, Англии и Германии они вместе постигали азы европейского образа жизни, а в Голландии учились кораблестроению. Слуга наравне с государем каждый день выходил на работу с топором за поясом. За прилежание и успехи Александр даже получил письменную грамоту от плотника Поола. Именно такой помощник и нужен был царю-реформатору: во всем похожий на него, энергичный, дерзкий, свободный, умевший трудиться и развлекаться.

Судьба фаворита складывалась легко и благополучно. Он выполнял важные поручения Петра, помогал ему наводить внутренний порядок в стране, участвовал вместе с ним в военных походах.

Следует заметить, что Меншиков благодаря своей сообразительности и отчаянной смелости весьма хорошо проявил себя на военном поприще. Здесь его быстрое продвижение по службе и многочисленные награды оправдывались не только покровительством царя, но и собственными достижениями. В битве под Нарвой, к примеру, он выказал большую храбрость и недюжинную военную смекалку. В 1703 году, при взятии Ниеншанца — той самой шведской крепости, о завоевании которой мечтал в свое время Нащокин, — он также проявил храбрость и мужество, за что был награжден орденом св. Андрея Первозванного и назначен первым губернатором Санкт-Петербурга. За содействие в завоевании Дерпта, Нарвы, Иванограда Петр возвысил его до чина генерал-поручика. За победу над девятитысячным отрядом шведов, намеревавшимся овладеть Петербургом, Меншиков был награжден званием генерал-губернатора Нарвского и всех завоеванных земель, а также генерала над русской кавалерией. Победа под Калишем (1706 г.) — целиком и полностью заслуга полководческого таланта Меншикова. Это была первая крупная победа русских над шведами. Слава ожидала его и на Полтавском поле (1709 г.), когда, разбив трехтысячный резервный корпус неприятеля, он возвратился к своему монарху с победой и пленными. «Россия обязана ему своим спасением», — сказал о нем Вольтер.

Как военный деятель Меншиков получил заслуженное мировое признание. В 1702 году император Леопольд I пожаловал ему титул графа Римской империи. В 1705 году, сражаясь в союзе с поляками против шведов, он был отмечен польским орденом Белого Орла, а затем — дипломом на достоинство князя Священной Римской империи. Тогда же польский король Август назначил его шефом Флеминского пехотного полка, который стал именоваться полком князя Александра. В 1707 году он успешно командовал конницей и передовыми войсками, расположенными на союзнической территории, за что был пожалован действительным тайным советником, князем Ижорским. В 1710 году он участвовал в осаде Риги, и Фридрих IV наградил его датским орденом Слона.

Такой несомненный успех в военном деле и сопутствовавшие ему привилегии не могли не отразиться на характере нашего героя. Как человек он был слаб и не смог устоять перед искусительной силой славы и величия. Уже тогда в нем зарождались непомерные амбиции, благодаря которым он так же легко наживал себе врагов, как и следовал по своему звездному пути. Эти амбиции в конечном итоге и привели его к падению.

Он был уверен, что достоин больших знаков благосклонности, чем даже те, которые имел. Его не устраивал титул «князя Ижорского» — он непременно желал быть курфюрстом и просил барона Гизена оказать ему в этом содействие. Возможно, так бы и случилось: возвышенный из неизвестности Александр Меншиков удостоился бы такого почета. Но в том мире, куда он попал волей случая, действовали свои правила и принимались во внимание всяческие условности. В 1707 году Гизен получил в подарок портрет Петра Великого без крупных бриллиантов, удержанных самим же Меншиковым. Поэтому Гизен, обидевшись на фаворита русского самодержца, отказался от поездки в Вену, чтобы ходатайствовать о его курфюрстве.

В феврале 1714 года закончилась полководческая деятельность Александра Меншикова. Он возвратился в Санкт-Петербург и с этого времени являлся уже «государственным мужем». Он по-прежнему был близким помощником и соратником Петра I. Учитывая предыдущие заслуги, царь назначил его военным министром.

Казалось, все способствовало дальнейшему процветанию Меншикова: он был приближен к величайшему монарху современности, с его мнением считались, его уважали и даже боялись, его влияние на окружающих усилилось. И вместе с тем именно с этого момента начинается его нравственное падение. Он уже не бесстрашный воин, силой русского оружия приумножающий славу Русской державы. Он политик, не имеющий в этом деле ни знаний, ни опыта. Все, что он усвоил о политике за годы, проведенные рядом с Петром, так это то, что нужно быть поближе к своему покровителю и не потерять его благосклонности, чтобы беспрепятственно устраивать свою будущность. Таков был пример большинства политических деятелей. Только в этом случае ему могли сходить с рук все его служебные злоупотребления и хищения из государственной казны. Только таким образом он мог избавиться от козней многочисленных недоброжелателей.

Впрочем, помимо Петра, осторожный Александр Меншиков заручился поддержкой еще одного влиятельного покровителя. Вернее сказать, покровительницы — царицы Екатерины Алексеевны.

Появление этой героини в нашей истории еще более любопытно и неожиданно, чем появление самого Меншикова. Избрав ее законной спутницей жизни, даже при наличии в мировой практике такого явления, как морганатические браки, царь-реформатор совершил весьма смелый и вызывающий поступок. Ее происхождение, прежняя жизнь и представления о морали никак не тянули на статус царицы, да еще в такой патриархальной по образу мышления державе, как Россия.

Марта Скавронская — дочь простого лифляндского обывателя Самуила Скавронского — попала в Москву как пленница, как военная добыча русского главнокомандующего фельдмаршала Шереметева. Он приметил ее в Мариенбурге, когда город добровольно сдался на милость победителя. В числе встречавших русскую армию был опекун Марты, пастор Глюк, в доме которого она росла с младенческих лет и по сути выполняла обязанности служанки. Он удовлетворил просьбу Шереметева отдать ему девушку, поскольку к тому времени уже тяготился ее присутствием. Он и его жена были недовольны, когда у хорошенькой, статной, но безграмотной служанки и их сына завязался роман. Чтобы положить этому конец, он решил выдать ее за шведского драгуна Йо-гана, который впоследствии покинул город при отступлении.

Меншиков увидел Марту у Шереметева. Неизвестно, чем расположила к себе царского фаворита эта пленница, но он выпросил ее себе. Уже через несколько дней он так попал под ее влияние, что невозможно было понять, кто из них в доме настоящий хозяин.

Одна счастливая случайность породила другую, из которой неизбежно должна была выйти третья. Именно в доме Меншикова весной 1704 года ливонскую пленницу приметил царь Петр, который незадолго до этого развелся с Анной Монс. Он стал чаще бывать у своего любимца, а вскоре — спустя три дня — намекнул ему, что неплохо бы приодеть Марту и дать ей все необходимое. Князю Ижорскому, знавшему крутой нрав покровителя, не надо было повторять дважды. Он приказал Марте собрать все пожитки, взять девушек для услужения и отправляться к царю. Такова была довольно пошлая малообещающая завязка романа, получившая впоследствии громадное значение для будущности России.

Дочь простого лифляндского обывателя оказалась таким же баловнем судьбы, как и бывший пироженщик. Живая и веселая, с большим природным тактом, она сумела так сильно привязать к себе Петра, что в 1711 году, отправляясь в Прутский поход, он решил тайно обвенчаться с ней. В следующем году Екатерина Алексеевна, урожденная Марта Скавронская, была официально объявлена женой русского царя.

Само собой разумеется, что оба фаворита, как бы ни возвысила их судьба, должны были держаться друг друга. Эта неизменная поддержка существовала между Екатериной и Меншиковым постоянно, вплоть до смерти царицы.

Нельзя сказать, чтобы Меншиков с самого начала предвидел будущее влияние Екатерины. Втайне он мечтал о том, чтобы выдать за Петра одну из своих сестер, Анну Даниловну, но оказался настолько благоразумен, что не стал противодействовать связи Екатерины и царя. Позже эта благоразумность полностью оправдала себя: в лице Екатерины он нашел неизменную заступницу перед государем.

Гнев Петра на своего любимца был, скорее, вынужденным. Его побуждали к этому недоброжелатели Меншикова. Но, как известно, дыма без огня не бывает. Жажда к роскоши приобрела гротескные формы и вскоре переросла в алчность. Начиная с 1714 года и до самой кончины царя он почти все время был под судом. Многочисленные следственные комиссии раскрывали его грандиозные злоупотребления. Однако эти разоблачения лишь поколебали доверие и расположенность Петра к своему фавориту, не лишив того окончательно влияния и власти. Следственные комиссии требовали отчета по всем издержанным суммам и часто налагали на Меншикова большие штрафы. Уплатив их, он по-прежнему оставался генерал-губернатором Санкт-Петербурга, каждый день ездил в Военную коллегию, Адмиралтейство и Сенат, не будучи еще тогда сенатором.

Влияние Екатерины распространялось на Петра I всецело. Между ними словно существовала магическая связь, не позволявшая им расстаться. Царь время от времени мучился сильнейшими головными болями, не отпускавшими его по нескольку дней подряд. Существует мнение, что эти припадки были следствием отравления: еще в детстве сестра Софья дала Петру яд. В такие мгновения он был страшен, обрушивал свой гнев на окружающих; ему мерещилось, что кто-то посягает на его жизнь. Так продолжалось до тех пор, пока не появилась Екатерина. Она обладала удивительной способностью усмирять головные боли своего мужа. Она приходила к нему, клала его голову к себе на колени и разговаривала с ним до тех пор, пока он не засыпал. По нескольку часов она не трогалась с места, боясь его разбудить.

Петр не мог обходиться без нее. Куда бы он ни отправлялся, Екатерина всегда была с ним, даже в военных походах. И повсюду он любил окружать ее роскошью и блеском. Став царицей, Екатерина образовала свой собственный двор, в котором русские обычаи хоть и оставались, но преобладали все же немецкие. Иногда иностранные посетители приходили в восторг от удивительного сочетания вкуса и изящества при дворе бывшей пленницы, а ныне русской царицы. Это было одной из многочисленных и непостижимых загадок Екатерины. Упорно не желая обучаться грамоте, она тем не менее дала своим детям приличное европейское образование. Оказывая на Петра огромное влияние, она по сути могла управлять им. Но Екатерина считала правилом своей жизни во всем угождать супругу и не противоречить ему.

Екатерину нельзя назвать честолюбивой женщиной. Она одинаково заботилась как о своих детях, так и о детях царевича Алексея. Она считала, что они вполне могут стать наследниками русского престола, поскольку Петр Петрович был ребенком слабого сложения.

Многие ставят Екатерине в вину ее чрезмерную зависимость от Меншикова. Как отмечалось выше, между ними действительно существовали довольно тесные взаимоотношения. Корыстолюбивый временщик порой давал царице такие советы, из которых позже мог извлечь определенную пользу для себя.

Так, он советовал попросить Петра отдать ей во владение прибалтийский край. Но самодержец, хотя и ценил Екатерину, скорее всего не исполнил бы это желание. Так что князь Ижорский вряд ли мог воздействовать на Петра через его супругу. Вероятно, он уговорил Екатерину принимать подарки от посторонних за то, что она передавала царю их просьбы, и отдавать приобретенные этим путем суммы на хранение в амстердамский и гамбургский банки. По крайней мере, посредником в подобных сделках бывал и Меншиков.

Намерение Петра I сделать Екатерину наследницей русского престола не встретило каких-либо значительных препятствий со стороны влиятельных людей в государстве. Пока он был жив, все подчинялось его воле и желаниям. Для того чтобы узаконить этот акт, нужно было короновать Екатерину. 15 ноября 1723 года появился манифест, известивший всех верноподданных о том, что царь, следуя примеру императоров Василия, Юстиниана и Гераклия, намерен венчать свою супругу императрицею. Сама помпезная коронация была совершена 26 мая 1724 года. Но уже некоторое время спустя в отношениях супругов произошла разительная перемена, и Петр разорвал акт, которым назначал Екатерину наследницей престола.

Эта история, едва не поставившая точку в счастливой карьере двух фаворитов русского царя, столь интригующая, что я не могу не остановиться на ней более подробно.

Неожиданный разрыв между супругами произошел из-за того, что Петр уличил Екатерину в измене. Брат прежней его фаворитки Анны Монс, которая вышла замуж за генерала Балка и после была придворной дамой императрицы, получал от Екатерины столько знаков внимания, что это вскоре стало подозрительным. Петр решил разоблачить виновных и страшно отомстить одному из них. Три дня он оставался в Зимнем дворце, сообщив жене, что уехал. Внезапно появившись, он застал Екатерину и Монса сидевшими на скамейке в уединенном уголке сада. Монс был взят под стражу и вскоре казнен. Его сестре, как соучастнице этого преступления, было назначено 11 кнутов, после чего ее сослали в Сибирь. Месть Петра Екатерине выразилась в том, что он привез жену посмотреть на отрубленную голову Монса. Ее провели так, чтобы платье коснулось эшафота. В личных бумагах Екатерины была произведена ревизия. Ее доходы прекратились, она даже вынуждена была занимать у своих фрейлин. Даже над Меншиковым в тот момент нависла огромная опасность. Он вновь был уличен в злоупотреблениях, и многие весьма небезосновательно предполагали скорый закат его карьеры.

Но смерть Петра I расставила все по своим местам. Более того, она открыла Меншикову дорогу к еще большей власти. Теперь императрица Екатерина вполне попадала под его влияние, он мог через нее управлять государством практически самостоятельно, став во главе специально учрежденного Верховного совета. Правда, здесь необходимо сделать одну небольшую оговорку. Вокруг новой русской властительницы, называвшей свою империю «герцогством», находились люди, неблагосклонно смотревшие на главенство в ее правительстве светлейшего князя Меншикова. Воспользовавшись его отъездом в Курляндию, где он хлопотал о титуле герцога для себя, они успели уговорить Екатерину избавиться от ига алчного временщика. Меншиков едва не был арестован по ее приказанию.

Однако попытки недоброжелателей оказались тщетными: князь Ижорский имел слишком сильное влияние в обществе, чтобы его можно было так легко сбросить с пьедестала. Вернувшись в столицу, он настоял на том, чтобы наследником престола был объявлен великий князь Петр Алексеевич, внук царя Петра, а в завещании Екатерины было указано об устройстве брака между наследником русского престола и одной из дочерей князя Меншикова. Выбор невесты принципиального значения не имел, хотя на эту роль сразу предполагалась Мария Александровна, старшая дочь Меншикова, которая к тому времени была помолвлена с Сапе-гой. Главное,' чего добивался бывший пирожен-щик, — положить начало новой царской династии — своей династии.

Мария Меншикова очень любила своего первого жениха, но предстоящий брак с Петром Алексеевичем устраивал почти все заинтересованные в нем стороны. Расчет князя Ижорского в этом деле понятен. Екатерина, уже немолодая и больная женщина, приблизив к себе Сапегу, сделала его своим фаворитом. При дворе говорили, что для того, чтобы чаще видеть его возле себя, она прочила за Сапегу свою племянницу Софью Карловну Скавронскую. Так что честолюбивого молодого человека весьма легко было убедить отказаться от своей невесты. Что же касается позиции Петра Алексеевича, то он никогда не симпатизировал Марии Меншиковой. По сути, он был еще ребенком и не мог задумываться о браке, в то время как невесте исполнилось уже семнадцать лет. Легкость, с которой он позже, после падения своего опекуна, расторг помолвку, свидетельствует о том, что невеста действительно была навязана ему.

Екатерина умерла 5 мая 1727 года. Как писал об этом В. Андреев, «во дворце русских царей пресеклась замечательная жизнь, начавшаяся в избе литвинского крестьянина и кончившаяся на одном из самых могущественных престолов». Согласно своему завещанию, она объявляла Петра II несовершеннолетним и назначала над государством регентство из членов царского семейства и главных сановников. Сложившаяся ситуация грозила возможностью того, что Россию ждет нечто вроде повторения трагических событий во время опеки над малолетним Иваном Грозным, когда власть в Московской державе переходила от одного временщика к другому. Такое положение вещей не устраивало Меншикова. И прежде всего потому, что регентство предполагало участие в правлении многих лиц. Поэтому было объявлено: так как Петр Алексеевич провозглашен императором, то в государстве не может быть иной воли, кроме его. Следовательно, пункт екатерининского завещания, назначавший регентство, являлся недействительным и император признавался совершеннолетним.

Это был ловкий и хитрый ход Меншикова, на первых порах сделавший его главой государства. Но он просчитался, недооценив как самого двенадцатилетнего правителя, так и своих противников, которые только ждали случая, чтобы избавиться от него. Меншиков еще не предполагал, что его торжество и величие продлится всего четыре месяца.

Князь Иван Долгорукий, восемнадцатилетний молодой человек, еще при жизни Екатерины сумел сблизиться с Петром II. Теперь же они стали так неразлучны, что даже спали в одной комнате и допускали в своих взаимоотношениях некоторую фамильярность. Несомненно, влияние Долгорукого на малолетнего императора было весьма велико. Нельзя также сказать, чтобы Меншиков не понимал этого и не предпринимал никаких действий, чтобы это влияние прекратить или ослабить. Но с этого момента он совершал много грубых ошибок, из-за которых навлек на себя сильную неприязнь своего влиятельного подопечного.

Бывший пироженщик, сумевший удержать благосклонность двух правителей, мало-помалу разучился гнуть спину перед кем бы то ни было. В юном императоре Меншиков видел только мальчика, которому он в качестве будущего тестя служит опекуном и от которого вправе требовать повиновения. Между тем кто, как не он, должен был знать решительный не по летам характер маленького Петра, достойного внука своего великого деда. Уже через несколько дней после смерти Екатерины, 13 мая, он заявил своему опекуну: «Я лишился сегодня фельдмаршала». Меншиков сначала не понял смысл фразы, но затем император показал ему указ о назначении его генералиссимусом.

Такое возвышение было временным капризом Петра II. Падение князя Ижорского уже невозможно было остановить. Казалось, он настроил против себя едва ли не всех влиятельных деятелей того времени. Если некоторые из них и скрывали свою антипатию к нему, то только из страха. Другие же открыто указывали юному правителю, что пора пресечь амбиции временщика, поскольку не он, а внук Петра и Екатерины является наследником русского престола. К числу последних принадлежал и воспитатель императора, сторонник партии Долгоруких, Остерман.

В конце концов неприязнь Петра II к Меншикову стала настолько велика, что он начал публично игнорировать его. Он не только перестал здороваться со своим опекуном, но и спешил отвернуться при его появлении. Иван Долгорукий, осмеявший помолвку императора с Марией Меншиковой, тоже внес свою лепту в окончательный разрыв между бывшим фаворитом Петра Великого и тогдашним русским правителем. К тому же юному императору никогда не нравилась его невеста. Он отказался от нее и приказал впредь не упоминать ее имени в его присутствии и при ведении церковной службы в храмах.

Вскоре в Верховном совете был получен высочайший указ, который запрещал исполнять какие-либо распоряжения Меншикова. Вслед за тем последовало распоряжение об отстранении Меншикова от ведения государственных касс. Далее было велено перевезти мебель и вещи императора из дома его опекуна. После этого Меншикову был объявлен домашний арест.

Местом первой ссылки низвергнутого временщика назначили город Раненбург. Опальное семейство вез туда длинный ряд повозок и экипажей. Но противникам низвергнутого временщика показалось, что он находится очень близко к Москве. Даже в ссылке Меншиков казался опасным тем, кто занял его место при дворе. Под влиянием Остермана император принял решение отправить князя Ижорского в Сибирь. Туда он ехал уже скромным обозом.

Назначенная правительственная комиссия была шокирована огромным списком конфискованного имущества, принадлежавшего ранее Меншиковым. Сюда входили: 90 000 душ крестьян, города Ораниенбаум, Ямбург, Копорье, Раненбург, Почеп, Батурин; 4 млн тогдашних рублей наличными, капиталы в Лондонском и Амстердамском банках на сумму 9 млн рублей; бриллианты и разные драгоценности на сумму 1 млн рублей; серебряные тарелки и столовые приборы и 105 пудов золотой посуды. Но и это было еще не все: кроме имений в России, у князя были знаменитые земли в Ингрии, Ливонии и Польше; король Прусский пожаловал ему поместье Речек, а император Германский — герцогство Козельское. Что же касается домов, отличавшихся самой роскошной меблировкой, драгоценной домашней утвари, одежды, усыпанной драгоценными камнями, — то этому добру не было и счета. Одна опись вещей, взятых Меншиковым в Раненбург, продолжалась три дня.

10 мая 1728 года семейство опального князя было доставлено по месту назначения в глухой сибирский уголок — в Березов. К тому моменту в Меншикове произошла поразительная перемена: из спесивого, гордого и алчного человека он превратился в кроткого смиренника, который раскаивался в прежних грехах. Жители Березова смотрели на него как на праведника. Из отпускавшихся на его содержание денег (10 рублей ассигнациями в сутки) он скопил небольшую сумму, на которую построил деревянную церковь.

Вместе с ним в ссылке находились его дети: 18-летняя Мария, 14-летняя Александра и 13-летний Александр. Жена Меншикова умерла по дороге в Березов. В этом сибирском городке принял смерть и сам Александр Данилович. Вскоре после смерти отца умерла бывшая царская невеста Мария. Она так и не дождалась высочайшего милостивого указа, который позволил детям Меншикова покинуть место ссылки.

Любопытна судьба наследников князя Ижорского. Его сын, князь Александр Александрович, на 14-м году жизни носил звание обер-камергера, но был разжалован и сослан вместе с отцом. По указу о помиловании он возвратился из ссылки в 1731 году и был назначен генерал-аншефом. В свою очередь, его сын, князь Сергей Александрович, стал сенатором. Правнук Меншикова, князь Александр Сергеевич, был адмиралом, генерал-адъютантом и светлейшим князем. Сначала он поступил в дипломатический корпус, а затем перешел на военную службу, был адъютантом графа Каменского, а с 1813 года находился в свите императора Александра I. В 1821 году с Новосильцевым и Воронцовым он составил проект освобождения помещичьих крестьян, который был отвергнут императором. Предложение занять место посла в Дрездене Меншиков счел за оскорбление, вышел в отставку и удалился в деревню. Но Николай I призвал его к себе и послал с чрезвычайной миссией в Персию, где Александр Сергеевич был арестован и пробыл в тюрьме до 1827 года. После возвращения в столицу ему была поручена реорганизация морского министерства. В следующем году Меншиков участвовал в войне с Турцией, а в 1829-м в звании начальника главного морского штаба принял командование над морскими силами империи и с 1830 года являлся генерал-губернатором Финляндии. В 1853 году Меншиков-правнук был послан чрезвычайным послом в Константинополь, а с началом Крымской войны назначен командующим войсками в Крыму. Действия его в это время вызывали много порицаний со стороны специалистов военного дела.

Его сын, Владимир Александрович, праправнук генералиссимуса Александра Даниловича Меншикова, был генерал-адъютантом. С его смертью пресекся род князей Меншиковых, начало которому положил легендарный фаворит царя Петра Великого.

Бирон

С упоминанием имени Бирона (1690–1772) у нас обычно возникают негативные ассоциации. Такое отношение к нему вполне оправданно. Человек, презиравший и ненавидевший все русское, не мог сделать для России ничего хорошего.

Но Бирон — не как личность, а как явление — вполне соответствовал ситуации в России первой половины XVIII века, тому периоду, когда вопрос о престолонаследии стоял очень остро. На его долю выпало стать важным звеном в цепи дворцовых интриг и переворотов, вызванных нестабильной политической ситуацией в государстве.

Виновником такого неопределенного положения был сам Петр Великий, который не оставил после себя конкретного наследника. К моменту его смерти никто из членов императорской семьи не имел бесспорных прав на престол. Как было сказано в предыдущем разделе, Меншиков, не разглядев в этом прямой угрозы для себя, сделал возможным правление юного внука царя-реформатора. Но Петр II умер от оспы в ночь на 19 января 1730 года, и с ним прекратилась мужская линия династии Романовых. Он не оставил после себя завещания, и поэтому в силу вступало завещание Екатерины I. Согласно этому документу, престол должен был перейти к сыну Анны Петровны — Карлу Петру Ульриху, которому к моменту описываемых событий было два года, или к цесаревне Елизавете.

И без того запутанное положение осложнялось рядом внутриполитических проблем. Петру Великому, благодаря своей волевой натуре и непререкаемому авторитету, удавалось не допускать распрей в своем правительстве. Как мы знаем, после его кончины ситуация резко изменилась. На примере Екатерины и Меншикова те, от кого в какой-то мере зависела дальнейшая судьба России, видели, как важно ограничить самодержавие, чтобы не допустить возникновения династий пироженщиков или кого бы то ни было другого.

Младенец Карл Петр Ульрих как раз и представлял собой такую угрозу. Если бы он унаследовал власть, до его совершеннолетия державой фактически управлял бы регент. Елизавета же была совершенно лишена честолюбия и не претендовала на престол. Существуют сведения, что, когда ее домашний врач Лесток пришел разбудить цесаревну, чтобы сообщить о смерти Петра II и рассказать, что настало ее время действовать, она наотрез отказалась что-либо предпринимать. Елизавета слишком любила удовольствия, чтобы согласиться на рискованное предприятие, в результате которого могла оказаться в стенах монастыря.

Но не только страх перед новым временщиком побуждал сановников к ограничению самодержавия. Существовала еще одна немаловажная причина: в России усиливалось влияние иностранцев, проникших сюда через «прорубленное» Петром «окно в Европу». И неопределенная ситуация вокруг престолонаследия шла им только на пользу.

Таким образом, русские патриоты находились сразу между двумя неприятелями: новым временщиком-регентом и набиравшей силу немецкой партией. Чтобы сохранить собственную аристократическую олигархию, на роль правителя им нужно было избрать лицо, которое меньше всего надеялось быть избранным и которое тем скорее могло бы согласиться на все ограничительные условия. Вот почему выбор пал на вдовствующую герцогиню Курляндскую Анну Иоанновну.

Но и у этой кандидатуры были свои минусы. Рядом с ней неотлучно находился ее фаворит — некто Бирон. Герцогиня Курляндская и сын бедного лесничего, состоявший главным распорядителем при ее дворе, находились в весьма тесных взаимоотношениях.

Кем был Бирон в глазах влиятельных русских сановников? Скучавшая от монотонной жизни на чужбине Анна готова была выйти замуж даже за Морица Саксонского, известного любителя женских прелестей, лишь бы хоть как-то развеять свою тоску. Вполне понятно желание молодой еще женщины приблизить к себе энергичного и утонченного светского человека. К тому же он был не глуп, любезен, с лоском образования (Бирон закончил Кёнигсбергский университет, но, по словам его современника Миниха, не знал никаких языков, кроме немецкого и местного курляндского, и даже немецкие письма разбирал с трудом, если в них встречались французские или латинские цитаты). Он искал возможности возвыситься, и такой случай представился ему в лице герцогини Курляндской.

Не видя в Бироне особой преграды для достижения намеченной цели, партия русских патриотов, однако, решила обезопасить себя от него. Василий Лукич Долгорукий, который вел переговоры с Анной Иоанновной, поставил перед ней первое условие: фаворит не может ехать с ней в Россию. Но это не означало, что он не может появиться там как частное лицо. Поэтому, когда новоявленная императрица приступала к своим обязанностям, Бирон находился в Москве.

Предприимчивый Василий Долгорукий день и ночь сторожил Анну, не сводил с нее глаз, чтобы не подпустить к ней противников. И все же его перехитрили. Это сделал тот, к кому, выпив водки перед решением важных государственных задач, шли за советом все влиятельные русские сановники. Душой заговора, низвергнувшего олигархию патриотов, был Андрей Иванович Остерман. Некогда воспитатель Петра II и сторонник Долгоруких, а теперь представитель немецкой партии, он не ожидал от патриотов, ненавидевших иностранцев, ничего хорошего для себя.

Добиться победы над политическими оппонентами иностранцы могли, только вернув императрице ее полные права на власть в государстве. Но как это сделать? Анна Иоанновна уже согласилась подписать «кондиции» в пользу Верховного тайного совета из восьми персон, ограничив тем самым свое самодержавие. Только Бирон, обладавший огромным влиянием на царицу, мог исправить существовавшее положение дел.

Остерман написал фавориту, и тот приехал в Петербург. Чтобы усыпить бдительность Василия Долгорукого, был разработан великолепный план, при помощи которого Бирон и Анна могли «общаться» на расстоянии. Каждый день во дворец приносили малолетнего сына Бирона. Императрица уносила его в свою спальню и вынимала спрятанные в одежде ребенка записочки, в которых содержались подробные инструкции ее любимца. Она долго не могла решиться изменить условия, благодаря которым вернулась на родину и стала правительницей, но наконец решилась и разорвала акт, ограничивавший самодержавие.

Переворот свершился, немецкая партия достигла своей цели. В церквах служили молебны по случаю возвращения императрице самодержавия. Но положение дел в стране практически не изменилось. Назойливая опека Долгоруких над царицей уступила место добровольно признанной ею, но столь же назойливой опеке Бирона.

Вряд ли кто-то подозревал тогда, что этот иностранец, чуждый всего русского, ненавидевший и презиравший все русское, так глубоко пустит корни в русскую почву. На протяжении десяти лет простоватая, но неглупая, Анна Иоанновна была полностью подчинена его воле. Все свое время она проводила в обществе семьи фаворита. Хотя она и занималась делами, но всем в державе заправлял Бирон.

Его власть была безгранична. Он безнаказанно обворовывал государственную казну, волен был казнить и миловать по своему усмотрению, ставить на важные посты выгодных для себя людей. Помимо того, он не раз проявлял такую жестокость и даже зверство, которые трудно было подозревать в образованном и светском придворном. Пытки при сборе недоимок заставляли толпы русских бежать в соседние государства. Россия стонала под гнетом «бироновщины» и ненавидела ее.

Гордая фрейлина Бенигна Бирон, властолюбивая не менее, чем ее супруг, получила право не вставать, подобно принцессам крови, в присутствии императрицы. Принимая посетителей на неком подобии трона, она давала целовать вместо одной сразу обе руки. Ее наряды стоили бешеные деньги, и одна лишь брошь оценивалась в 2 млн рублей. Бирон черпал из государственной казны столько, сколько хотел. Он купил себе поместий на 10 млн флоринов и приобрел драгоценностей на сумму, вдвое превышавшую эту. Едва Анна воцарилась на русском престоле, австрийский император возвел временщика в графы Герман-ской империи и прислал ему в подарок свой портрет стоимостью в 125 000 франков. Еще-через несколько лет Бирон был уже герцогом Курляндским.

Пышный двор Анны Иоанновны чем-то напоминал московский двор XVII века и европейский XVIII. Несомненно, подобное расточительство было навязано Бироном. В частной жизни Анна Иоанновна была проста и нетребовательна. При выездах же у ее кареты шло иногда 48 лакеев; у бироновской — 24; у карет сановников — по 12. Иностранный временщик запрещал знати дважды появляться на царских приемах в одном и том же наряде. Этим он стремился разорить русских богачей. Чтобы унизить их, он придумывал такие развлечения, при которых русским отводилась оскорбительная для их положения роль. Князь Голицын, обращенный в «шуты», получил соответствующее прозвище — Кваснин. Князю Волконскому, другому «придворному шуту» царицы, вменялось в обязанность присматривать за ее гончей собакой. Остальными «шутами» были Апраксин, Балакирев, Педрилло и Коста. Двое последних, иностранцы, получили специально учрежденный для них орден св. Бенедетты — уменьшенные знаки Александра Невского, которые ежедневно носили в петлицах.

Все больше и больше захватывая власть, Бирон расставлял по всему дворцу свои шпионские сети. Его люди (среди них встречались даже влиятельные сановники знатного происхождения) следили даже за Анной Иоанновной. Временщику был известен каждый шаг императрицы, каждое ее слово или разочарованный вздох в его адрес. «Под колпаком» находились и члены царской семьи, в том числе Елизавета, к которой временщик питал платоническую страсть. Он отстранял от нее кавалеров и не раз спасал от немилости Анны. В самом начале правления своей благодетельницы Бирон даже предотвратил пострижение цесаревны в монахини.

Только перед самой кончиной Анне Иоанновне надоела чрезмерная опека Бирона и его агентов. Она сказала как-то, что бывает спокойна лишь тогда, «когда Бироны уйдут из ея спальни».

Изгнать «биронов» из спальни не удалось. Но для того, чтобы понять назойливый и неискренний характер опеки своего любимца, Анне Иоанновне понадобилось десять лет. Объяснить столь позднее прозрение, возможно, поможет один любопытный факт. Существует предположение, что жена Бирона была бесплодна, и поэтому не могла родить ему детей. На этом основании считают, что дети временщика были детьми Анны Иоанновны. В пользу этого предположения свидетельствует история, приведенная В. Андреевым в его книге «Представители власти в России после Петра I». Автор утверждает, что императрица была очень привязана к детям Бирона, уже в младенчестве капризным и своенравным, заносчиво обращавшимся со своими няньками и воспитателями. Анна во всем потакала им. Однажды маленький сын Бирона объелся в дворцовом саду земляникой, и у него разболелся живот. Гувернер Шварц предупреждал его об этом, но ребенок не послушался. Вина за случившееся была возложена целиком на гувернера. Царица в наказание определила ему в арестантской одежде мести улицы.

Бирон никогда не питал к своей покровительнице подлинных чувств привязанности. Она для него была не чем иным, как средством для достижения власти. Анна два последних года жизни страдала каменной болезнью, но никому при дворе об этом не было известно. Ей были необходимы лекарства, но фаворит не заботился о ее здоровье. Неизвестно, какие настоящие мотивы побуждали его к такому жестокому обращению со своей покровительницей, но можно предположить, что он не знал, сколь опасна ее болезнь, а поднимать шум и давать повод противникам ополчиться против него с новой силой он не желал. Смерть Анны была невыгодна ему, поскольку он лишался высочайшей защиты от своих врагов. Но Бирон был слишком хитер и предприимчив, чтобы не обезопасить свое будущее. Смерть Анны Иоанновны открывала ему новые перспективы.

В октябре 1740 года императрица завещала престол сыну своей племянницы Анны Леопольдовны и брауншвейгского принца Антона-Ульриха — новорожденному младенцу Ивану Антоновичу при регентстве Бирона, носившего с 1737 года титул герцога Курляндского. Вполне закономерно предположить, что Анна, которая не только не готовилась к смерти, но и боялась разговоров о ней, не могла сделать сознательно никаких распоряжений и что ее завещание было делом рук Бирона.

Так временщик достиг высшей почести, которой мог удостоиться подданный: по сути, он становился теперь настоящим главой государства вплоть до совершеннолетия императора. Сенат дал ему титул королевского высочества, и такой же титул для вида получил отец наследника престола Антон-Ульрих Брауншвейгский. Регенту было назначено 500000 рублей годичного содержания, а родителям Ивана определялось лишь 300000 рублей. Следует заметить, что Бирон к тому времени считался едва ли не самым богатым человеком в России: он имел поместья, а также вклады в иностранных банках и получал до 4 млн ливров годового дохода сверх назначенной сенатом суммы. Его влияние значительно усилилось. Отныне сыну курляндского лесничего целовала руку русская знать и перед ним преклонялись даже члены императорской семьи.

Казалось бы, при таком удачном стечении обстоятельств Бирон должен был пребывать в полном спокойствии относительно своей дальнейшей судьбы. Но на самом деле именно в этот момент он, как никогда, был полон сомнений и страхов. И для подобного поведения имелся ряд причин. Главной опоры, императрицы Анны, не было в живых. Ее тело еще стояло во дворце, но вскоре его должны были вынести оттуда. Вслед за этим для регента начиналась самостоятельная государственная жизнь, успех которой целиком зависел только от его собственных талантов, знаний и опыта.

Надо полагать, что за десять лет правления Анны Иоанновны ее первый советник и помощник уже «набил руку» в государственных делах и втянулся в них. Он по-прежнему не владел русским языком, но это не мешало ему разбираться в вопросах внутренней и внешней политики России. К тому же он был не глуп; на его примере вполне оправдывалась поговорка, что «обстоятельства делают человека». Отсюда понятно, что страх перед самостоятельной деятельностью отнюдь не преобладал в тревогах Бирона о своем будущем. Что касается многочисленных недоброжелателей, которых он сумел нажить себе и которые должны были сейчас ополчиться против него, то они существовали всегда — как при жизни императрицы Анны, так и после ее смерти. Бирон был уверен в стремлениях своих врагов отстранить его от власти, а поэтому не особенно боялся их. Главная опасность подстерегала временщика со стороны Анны Леопольдовны и Антона-Ульриха Брауншвейгского.

Родители малолетнего императора не только никогда не питали к Бирону чувств симпатии, но и открыто презирали его. Эта неприязнь уходила своими корнями в прошлое и едва ли не целиком была на совести властолюбивого фаворита.

Анна Леопольдовна была привезена в Россию еще ребенком и воспитывалась при дворе императрицы. Так как о будущем потомстве принцессы заботились столько же, сколько и о ней самой, то, конечно, рано был поднят вопрос о ее браке. Наиболее выгодной кандидатурой являлся ровесник Анны принц Антон-Ульрих Брауншвейгский. Его привезли из Германии в 14-летнем возрасте и воспитывали рядом с будущей супругой, полагая, что таким образом молодые люди привяжутся друг к другу.

Но надежды не оправдались. Русская принцесса с первого взгляда невзлюбила своего суженого. Она была своенравна, капризна, упряма, а жених — женоподобный, скромный, ограниченный и, ко всему прочему, заика. Но главная причина ее неприязни заключалась даже не в этих качествах. Анна не терпела никакого насилия над собой. Поскольку Антон-Ульрих был навязан ей, то она не желала выходить за него именно по этой причине.

Такую нерасположенность Анны к заморскому жениху вскоре заметил Бирон и решил воспользоваться удачной ситуацией, чтобы почерпнуть из нее личную выгоду. Временщик задумал женить на принцессе своего сына Петра. То, что Петр был моложе Анны на пять лет, нисколько не смущало его. Он был уверен, что императрица в решительную минуту будет на его стороне. К счастью, из этой затеи ничего не вышло. Бирон не учел своенравный характер 20-летней принцессы, которая вынуждена была молча сносить его участие в своей судьбе, смиряясь перед высоким положением любимца своей коронованной тетки. Она сделала выбор в пользу Антона Брауншвейгского, но только лишь для того, чтобы отклонить предложение Петра Бирона и его родителя.

Страшно даже представить себе, какая участь ожидала бы Россию в том случае, если бы Бирон установил здесь свою династию. 15-летний отпрыск по своему характеру ни в чем не уступал отцу. Задатки спесивого и жестокого юноши свидетельствовали о том, что в будущем он может стать еще более деспотичным, чем сам Бирон. Отец был вспыльчив, но, как говорили, отходчив. В сыне не было даже этой отходчивости. Его дурные наклонности вполне оправдывались воспитанием, которое получали дети временщика. С раннего возраста им внушалось, что они находятся на особом положении и что их «шалости» останутся без наказания. Проверяя данное убеждение на личном опыте, они каждого, кто попадался на глаза, били по ногам розгами, лили вино на прохожих и устраивали другие, подобные этим, «развлечения». Когда же на них жаловались, у Бирона был готов ответ: «Разве ему надоела служба? Если так, то может выходить в отставку».

Хотя Бирону и не удалось устроить брак Анны со своим сыном Петром, его положение после смерти императрицы внешне казалось довольно прочным. Как регент, он был фактически главой государства. Но, настроив против себя принцессу, он приобрел в ее лице злейшего врага. По сути, он же и устроил так, чтобы престол, минуя Анну Леопольдовну, перешел к ее наследнику. Бироновская опека, которой Анна так тяготилась в детстве, теперь распространялась на ее сына. Это не могло не зародить в ней чувство безграничной ненависти к тирану.

При жизни Анны Иоанновны будущий наследник престола находился в дворце императрицы. С его появлением родители практически лишались всяческих прав на него и им определялось другое место жительства. Первое, что сделала Анна после кончины своей величественной тетки, — отобрала сына у Бирона и взяла его к себе в дом. Временщик вынужден был согласиться, уже ощущая, какая угроза таится для него в этой своенравной и капризной женщине. Однако если с ней он обходился дипломатично, то в обращении с Антоном-Ульрихом не соблюдал даже обыкновенных приличий. Он был очень низкого мнения о способностях принца и знал, как относится к нему его супруга. Однажды он припомнил Брауншвейгскому слова Анны, что она охотнее положит голову на плаху, чем пойдет за него замуж; конфликт едва не привел к дуэли.

Но разлучить супругов или настроить их друг против друга Бирону не удалось. Его падение уже было предрешено. Все, кто при жизни императрицы считались его сторонниками, теперь отвернулись от него. Остерману он был не нужен, поскольку тот по опыту знал, что Бирон крайне скуп на проявление милости. Другой соратник временщика, фельдмаршал Миних, желал усилить свое собственное влияние, а в этом деле Бирон ему только мешал.

Наконец, до Анны Леопольдовны дошли слухи о том, что регент пытается снова отобрать у нее сына, а ее и Антона-Ульриха выслать из России. Встревоженная мать открылась Миниху и попросила защитить ее. Фельдмаршалу только и нужно было согласие принцессы, чтобы принять меры против соперника. Вечером того же дня он явился к ней с несколькими офицерами, которые должны были выступить в роли свидетелей волеизъявления матери императора. В их присутствии она отдала распоряжение арестовать временщика.

Бирон не ожидал катастрофы, хотя перед этим у него были нехорошие предчувствия. В два часа ночи у дворца, где еще находилось тело покойной императрицы Анны Иоанновны, остановился отряд, которым предводительствовал сам Миних. Караул пропустил их. На главной гауптвахте фельдмаршал сообщил офицерам из личной охраны регента волю матери императора и в подтверждение своих слов представил свидетелей. Офицеры охраны, ненавидевшие Бирона не меньше, чем остальные его противники, с радостью проводили прибывших в его спальню. Солдатам пришлось выломать дверь.

Бирон не желал сдаваться без боя. Один из солдат, заткнувший платком рот сопротивлявшегося регента, был укушен им за руку. Сопротивление ожесточило нападавших, и они избили герцога, нанеся ему около двадцати легких ранений. После этого Бирон был связан и в исподнем вынесен из дворца. Только на улице на него накинули солдатскую шинель, положили на сани и увезли.

Бенигна, как была в ночном неглиже, выбежала вслед. Начальник охраны Манштейн, увидев супругу регента в таком неподобающем виде, приказал своим людям отвести ее назад в покои. Однако те, не утруждая себя такой обязанностью, отшвырнули истеричную бабу в снежный сугроб.

Утром опальную чету везли в Шлиссельбург. На козлах дормеза сидели два офицера с заряженными двухствольными пистолетами. На Бироне был халат, поверх которого он накинул плащ, подбитый горностаевым мехом. Нахлобучив шапку на самые брови, Бирон надеялся быть не узнанным провожавшим повозку народом. Но из ликующей толпы раздавались выкрики, требовавшие, чтобы регент открыл лицо. Так русские люди прощались с тем, кто на протяжении всей своей жизни ненавидел и презирал их.

Братья Орловы и Григорий Потемкин

Находясь на пути в Россию, Екатерина думала, что она будет царствовать здесь единолично. И этому суждено было сбыться. С ее приходом к власти закончилась длительная по времени эпоха дворцовых переворотов, связанная с нестабильной политической ситуацией в стране. Немка по происхождению, Екатерина II старалась чувствовать себя русской. «Я хотела быть русской, чтобы русские меня любили» — такого принципа она старалась придерживаться с момента своего восшествия на русский престол.

Екатерина правила 34 года. Немалый срок ее царствования делится историками на два периода, условной границей между которыми проходит время пугачевского бунта. И, соответственно, в эти два периода характер деятельности императрицы и ее политические устремления существенно разнятся между собой. Если вначале мы видим в ее лице умную и образованную государыню, заботившуюся о благосостоянии всех своих подданных без исключения, ниспровергавшую рутину в науке и в быту русского общества, то далее она предстает перед нами в совершенно ином образе. Мечты о народном благосостоянии уже оставлены ею навсегда, о равноправии перед законом не может быть и речи. Ее «жалованная грамота» дает дворянам особые преимущества, купцы и мещане удостаиваются некоторых льгот, а низшее сельское сословие остается в стороне. Причины столь резкой перемены в политике и характере Екатерины II лежат на поверхности и, несомненно, связаны с влиянием двух особо приближенных к ней в эти периоды людей: Григория Орлова (1734–1783) и Григория Потемкина (1739–1791).

Однако не следует думать, что Екатерина была окончательно подчинена воле своих многочисленных фаворитов. Она была вполне самостоятельным политиком, и никто из любимцев не оказывал на нее существенного давления. По ее собственному признанию, она играла «людьми обыкновенными», словно игрушками. Она возвышала их, устраивала им хорошую жизнь рядом с собой, чтобы затем, пресытившись их обществом, бросить их на произвол судьбы.

Не обошла подобная участь и самых ближайших ее фаворитов: Сергея Салтыкова, которому приписывается отцовство Павла Петровича; Станислава Понятовского — впоследствии польского короля; Завадовского, являвшегося одно время первым министром просвещения в России; Дмитрия Мамонова — несколько известного своими литературными опытами; Зорича — основателя 1-го московского кадетского корпуса и, конечно, трех первых министров ее правительства — Орлова, Потемкина и Зубова.

Влиятельная партия братьев Орловых находилась на стороне тех политических сил, которые не видели в Петре III достойного правителя России и поэтому способствовали восшествию на русский престол его супруги, Екатерины II. Она значительно превосходила его благодаря своему развитию, целеустремленности и склонности к интриге. Мысль о захвате власти возникла у Екатерины Алексеевны задолго до 1762 года. В 1756 году, когда императрица Елизавета тяжело заболела, она составила план действий, которым поделилась с английским посланником Вильямсом. От него Екатерина получила 10 тыс. фунтов стерлингов. Но императрица тогда выздоровела, и борьба политических группировок оттянула осуществление намеченной цели. Только в апреле 1762 года, тайно родив сына от Григория Орлова (будущего графа Алексея Бобринского), она вплотную занялась подготовкой переворота.

В новом плане захвата престола Екатериной военную поддержку оказали пять братьев Орловых, взявшие на себя обязанность настроить гвардию против императора. Приступить к решительным действиям решено было в конце июня. К тому времени царица уже состояла в близкой связи с Григорием Орловым и, как отмечалось выше, даже родила от него ребенка. Но главная роль в этой политической драме отводилась Алексею Орлову — если не самому умному и образованному, то наиболее представительному и отчаянному внуку стрельца.

С ним Екатерину познакомил случай. Однажды офицер Орлов подбросил записку в комнату камер-юнгферы тогда еще великой княгини. Екатерина прочла послание и, заинтересовавшись слогом, пожелала увидеть автора. Во время свидания камер-юнгферы она тайно наблюдала за ним из-за занавеса. Это было начало сближения со всем семейством Орловых.

Статный и красивый мужчина, Алексей был силачом, каких мало. Одним сабельным ударом он отрубал голову быку, ломал в руках хрусталь и железо. По свидетельствам очевидцев, ему не стоило труда раздавить яблоко между двумя пальцами или поднять Екатерину вместе с коляской, в которой она сидела. И при такой внушительной силе он обладал отчаянной смелостью и решимостью. Он явился главным орудием Екатерины в исполнении ее плана отстранить от власти Петра III.

В памятную июньскую ночь, когда императорская чета находилась в разных загородных дворцах, Алексей Орлов отправился за Екатериной и прибыл вместе с ней в Петербург. Рано утром барабанная дробь возвестила о сборе войск. Гвардия сбегалась к Казанскому собору, где шумела взволнованная толпа. В народе кто-то распустил слух, что Петр погиб на охоте и сейчас царица будет принимать присягу как мать наследника. Многие из знатных людей также полагали, что Екатерина станет регентшей до совершеннолетия своего сына Павла, но Алексей Орлов неожиданно провозгласил присягу ей как императрице.

Слухи о смерти Петра III оказались преждевременны: он был еще жив. Пока государственные чины, созванные во дворец, приносили присягу новой правительнице, сама она во главе 14-тысячной гвардии двинулась к Петергофу, где находился ее супруг. У Петра не хватило решимости, чтобы удержать престол. Он мог воспользоваться услугами верного ему Миниха, под началом которого было 2000 голштинских войск, 5000 русских и, помимо того, 15 пушек. Имея в своем распоряжении 3 млн рублей наличными, он мог также удалиться в Пруссию, к стоявшей там русской армии или к своему союзнику Фридриху II. Но он колебался и медлил. Когда в два часа ночи он подплыл к Кронштадту, его не пустили туда: Орловы уже успели склонить коменданта на сторону Екатерины.

Не будем много говорить об исходе предприятия: он общеизвестен — сдавшегося Петра III Орлов отвез в сопровождении князя Барятинского, Баскова и других в Ропшу. Там он окончательно пал духом, отказался от престола и просил только, чтобы его оставили в покое. Но через несколько дней Орлов сообщил самодержавной императрице о смерти ее мужа. Во всенародном манифесте Екатерины было объявлено, что Петр скончался от геморроидальной колики. Последовавшее медицинское вскрытие показало, что сердце покойного оказалось «очень малым».

На первых порах царствования положение Екатерины оставалось довольно шатким и зависело от исхода борьбы влиятельных политических группировок. Панинская партия настаивала на установлении в России представительного правления с палатой не сменяемых верховной властью членов. Партия Орловых, наоборот, стремилась к сохранению самодержавия и одержала в этом вопросе победу. Орловы и их сторонники надеялись устроить брак императрицы с Григорием Орловым, но противники, в свою очередь, не допустили этого. Сама Екатерина, по всей вероятности, была довольна тем, что многие сильные люди в государстве смотрели недружелюбно на «брачный» план Орловых. Это давало ей возможность, не высказывая собственного мнения, оставаться свободной. Она дорожила услугами Орловых, даже находилась под их влиянием в этот момент, но уже тогда помышляла освободиться из-под их опеки.

Тем не менее пока еще Екатерина не могла рассчитывать на свою политическую самостоятельность. Был жив 20-летний молодой человек — в младенчестве император, а ныне шлиссельбургский узник — Иван Антонович, который мог заявить свои права на русский престол. Но «заявить» — слишком громко сказано. Сам сын Анны Леопольдовны и Антона-Ульриха Брауншвейгского, конечно, не сделал бы этого. Как известно, все брауншвейгское семейство было арестовано и сослано в Шлиссельбург вскоре после того, как на престол взошла Елизавета. С того момента и до самой смерти Иван находился в заточении, лишенный нормальных условий жизни и подобающего воспитания; он даже не был полностью уверен в своем высоком происхождении. Когда Петр III, опасаясь конкуренции со стороны Ивана (одно время Елизавета подумывала сделать его своим наследником), посетил его в Шлиссельбурге, пред ним предстал 17-летний человек со всклоченными волосами, рыжевато-русой бородой и блуждающим взглядом, в засаленной куртке и в туфлях на босу ногу. Он отвечал на вопросы невнятно, сказал, что он не тот, за кого его принимают, и не готов принять на себя никакие права. Добрый по характеру, Петр был растроган жалкой картиной, приказал облегчить участь узника, учить его грамоте и разговаривать с ним обо всем, кроме его происхождения. Он даже намеревался выдать за него замуж жившую при русском дворе принцессу Гольштейн-Бенскую. Но Иван Антонович погиб в Шлиссельбурге в ночь с 4 на 5 июля 1764 года, спустя два года после смерти его «благодетеля».

Сонного, беззащитного человека умертвили, чтобы сохранить престол Екатерине II. Но к моменту описываемых событий, когда решался вопрос о браке императрицы с Григорием Орловым, именем этого же беззащитного и не совсем здорового человека воспользовались, чтобы склонить ее к согласию.

Хотя Екатерина и была расположена к своему фавориту, она вполне могла обойтись и без него. Выдать ее замуж за Григория, помимо других членов партии Орловых, также стремился Бестужев.

Он повел дело очень хитро: к императрице было составлено прошение высших чинов, выражавших желание народа, согласно которому она должна была избрать себе супруга. Прошение, под которым подписались 12 епископов, лишь предполагало вступление Екатерины в брак с Иваном Антоновичем. На самом деле ей давалась большая свобода в выборе жениха. Понятно, что слабоумный шлиссельбургский узник мало подходил на роль супруга самодержавной императрицы. Обстоятельства складывались в пользу самого близкого к ней в то время человека — Григория Орлова.

Судьба благоволила бывшему гвардейскому офицеру. Для него уже запросили титул князя Германской империи у императрицы Марии-Терезии, его уже едва не сделали герцогом Ингерманландским. И тут в ход событий вмешались политические противники — Панин, Воронцов и Разумовский, предотвратившие этот брак. Они считали его несовместимым с благом России и видели, что сама Екатерина не горит желанием узаконить свои отношения с Орловым.

В силу вступила замечательная политическая интрига, на которой я не могу не остановиться подробнее. В свое время императрица Елизавета вышла замуж за Алексея Григорьевича Разумовского. Этот брак являлся частным делом русской государыни и сохранялся в тайне. Теперь же, для того чтобы Екатерина могла обвенчаться с Григорием Орловым, нужны были документы, подтверждавшие это событие. Главным противником, выступавшим против замужества Екатерины, по иронии судьбы являлся брат Алексея Григорьевича — Кирилл Григорьевич Разумовский. За документами в Перов был послан его единомышленник Воронцов. Он привез ларец, и затем уже два этих влиятельных деятеля вместе сожгли сверток секретных бумаг, подтверждавших венчание Елизаветы и Алексея Разумовского. Таким образом, брак нынешней императрицы и ее фаворита стал нереальным.

Трудно сказать, что дал бы Российскому государству Орлов-правитель. Как уже отмечалось выше, в отличие от второго ее фаворита, Потемкина, он оказывал на Екатерину в основном положительное влияние. Сама она видела в Григории замечательного умного человека. Несомненно, таким он и являлся в действительности. Но здесь не следует забывать о том, что Екатерина II была вполне самостоятельной личностью и приближала к себе только тех, кто собственными талантами и умениями оправдывал свое высокое положение при ней.

Григорий Орлов любил серьезные занятия, имел склонность к науке, особенно питал страсть к физике. Научные предметы были излюбленной темой его разговоров в обществе. В то время, когда он был близок к императрице, ее считали республиканкой по образу мышления. Тогда в своей деятельности она руководствовалась сочинениями Монтескье и Беккарии. Когда была созвана комиссия Уложения, императрица наградила автора, ратовавшего за свободу крестьян, премией.

В то время, когда Орлов был первым министром, в стране создавались новые возможности для научных открытий и развития искусства и литературы. Он переписывался с Жан-Жаком Руссо, приглашал знаменитого французского писателя приехать в Россию и поселиться в одном из своих имений под Санкт-Петербургом. В свою очередь, тот ответил, что приехал бы только в том случае, если бы не был слаб здоровьем и — если бы граф Орлов был приближен к солнцу.

Екатерина долго благоволила к братьям Орловым. Она вообще умела быть щедрой, когда желала того. С 1762 по 1783 годы Орловы получили от императрицы 45 тысяч душ крестьян и 17 млн рублей деньгами. Полагали, что у каждого из пяти братьев было не менее 100 тыс. годового дохода. Все они занимали видные места в правительстве. Лишь с приближением к императрице Григория Потемкина их счастливая звезда закатилась.

Конец Григория Орлова печален: он умер в припадке бешенства. Молва приписывала этот недуг отравлению ядом, обвиняя в злодеянии нового любимца Екатерины.

Образ Григория Потемкина настолько значителен и судьба его настолько впечатляюща, что он до сих пор волнует умы исследователей, художников и писателей по всему миру. Он, несомненно, является ярчайшим представителем баловней счастья, которые изумляли современников своим могуществом, успехом и богатством, а впоследствии стали героями фантастических легенд.

Но существует и несколько иное мнение об этом фаворите императрицы. В частности, В. Андреев писал о нем: «Потемкина называли любимцем фортуны. Это несправедливо. Потемкин является представителем известных убеждений, олицетворением известного политического образа действий. Его появление при Екатерине — не дело случая, встречи. Он долго был вблизи нее и оставался почти незамеченным. Как человек, он пользовался расположением Екатерины всего только два года — с 1774 по 1776 год. Значение его как государственного человека начинается только с этих пор… Многие из четырнадцати любимцев, являвшихся один за другим при дворе, не имели никакого влияния на ход дел в государстве; со многими из них Екатерина расставалась без сожаления, но, когда на плаще в новороссийской степи умер ветреный и влюблявшийся до конца жизни Потемкин, 62-летняя Екатерина плакала неутешно, так что ей должны были в тот день отворять кровь. Другие связи, чем расположение двух людей друг к другу, соединяли Екатерину и Потемкина: это были связи, соединяющие двух людей с одними убеждениями, с одним образом мыслей, идущих к одной и той же цели. Екатерина называла Потемкина лучшим другом, воспитанником и учеником своим».

Судьба Григория Потемкина очень интересна. Многое в его характере и деятельности указывает на противоречивость его натуры. Поступив в только что учрежденный университет, сын небогатого смоленского дворянина некоторое время с жаром отдавался изучению наук. За успехи и дарования он был даже награжден золотой медалью. Когда Шувалов приказал отобрать 12 лучших воспитанников с тем, чтобы представить их императрице Елизавете, Потемкин был в их числе. Так он собственными глазами увидел двор, пышность и блеск которого распалили в нем честолюбивые помыслы. Он сразу смекнул, что наука в великосветском обществе не пользуется серьезным вниманием, и тотчас охладел к ней. На примере других баловней судьбы, блиставших при дворе, Потемкин увидел, что наиболее ценными качествами здесь являются развитая мускулатура, высокий рост и физическая красота. И понятно, что военная служба становилась удобной ареной для молодых честолюбцев вроде него самого. В 1760 году, когда его за неуспеваемость и леность исключили из университета, Григорий записался в конную гвардию.

Счастье улыбнулось Потемкину в первый раз, когда он был взят ординарцем к любимому дяде Петра III Георгу Голштинскому. Но в памятные июньские события 1762 года он изменил императору и способствовал восшествию на престол Екатерины II. Сам Григорий Орлов представил его императрице, когда та вручала награды отличившимся в те дни.

Конечно, он не мог не понравиться Екатерине — этот красивый и остроумный молодой человек, умевший подражать чужим голосам. При первой встрече Потемкин разговаривал с Екатериной ее же голосом и интонацией, и та смеялась до слез. Но тогда он был для нее одним из многих светских людей, не более чем посредственностью, обладавшей великолепной внешностью и артистичностью. По уровню своего умственного развития он не шел ни в какое сравнение с образованным и начитанным Григорием Орловым.

Но случай помог Потемкину приблизиться к императрице и занять важное место в ее жизни. Он лишился одного глаза и вынужден был на длительное время заточить себя в стенах Тульской губернии, где целые дни проводил за чтением серьезных книг. Впоследствии Суворов, очень тонкий знаток людей, заметил о своем друге: «Он велик телом, велик умом, чердак его не худо меблирован».

Относительно того, каким образом князь Тавриды лишился глаза, существует несколько версий. Согласно одной из них, глаз был выколот шпагой в ссоре с Алексеем Орловым (так считает, в частности, В. Андреев). Но наиболее достоверным, на мой взгляд, является рассказ графа Самойлова, племянника «светлейшего». По его утверждению, возвратившись из Москвы в 1763 году после коронации Екатерины II, Потемкин заболел горячкой. Всегда отличавшийся своенравностью, он не пожелал обратиться к патентованным докторам, а выбрал для этого простого знахаря Ерофеича, изобретателя знаменитой водочной настойки, который и обвязал ему голову какой-то доморощенной припаркой. Почувствовав страшный жар и боль в голове, Потемкин сорвал повязку и заметил на глазу нарост. В нетерпении он содрал булавкой этот нарост и потерял зрение.

Григорий видел, что императрица проявляет к нему благосклонность. Но он также понимал, что его звездный час не настал: пока еще была в силе партия Орловых, оттеснявшая его на задний план. Второй ролью Потемкин не желал довольствоваться. Поэтому, выйдя из своего заточения, он отправился в армию, воевавшую с турками, откуда посылал Екатерине пламенные письма, восхвалявшие ее достоинства. Императрица была тронута настойчивостью воздыхателя, и вскоре между ними завязалась переписка.

В этот момент для Потемкина сложились благоприятные обстоятельства. Турция за победы подарила России страшную чуму, которая особенно свирепствовала в Москве и привела к народному бунту, во время которого погиб архиепископ Амвросий. Противоборствующая Орловым партия Панина убедила государыню в том, что в Москву необходимо послать доверенную особу, «какая бы, имея полную власть, в состоянии была бы избавить этот город от совершенной погибели». Была указана кандидатура Григория Орлова, на что Екатерина дала полное согласие. Время этого фаворита уже прошло, ей нужен был новый помощник, который бы вполне соответствовал ее новым стремлениям и принципам. Таким, несомненно, являлся Потемкин. Но и враги Орлова, которые мечтали о его погибели, и императрица, которая надеялась таким образом избавиться от него, просчитались: этот богатырь вернулся из Москвы цел и невредим. С триумфом победителя он въехал в Петербург, и в Царском Селе в его честь были воздвигнуты ворота и выбита медаль. Судьба по-прежнему благоволила к нему, но недолго. Вскоре Григорий Орлов, окруженный огромной свитой, отправился на конгресс в Фокшаны для ведения мирных переговоров с турецкими уполномоченными. Привыкший к своему привилегированному положению, он не понимал опасности, нависшей над ним. Неуступчивость турецких послов вывела гордого фаворита русской императрицы из себя, и он самовольно уехал с неудавшегося конгресса. Однако по дороге Орлов был встречен курьером с письмом от государыни, в котором Екатерина предлагала ему поселиться на Гатчине.

Как говорится, свято место пусто не бывает. Один любимец навсегда лишился расположения императрицы, а второй тут же получил от нее письмо совершенно иного содержания и начал собираться из армии в Петербург. Он прибыл в столицу в январе 1774 года и уже через 2–3 месяца стал могущественным человеком, за которым раболепно ухаживали люди, незадолго до этого отзывавшиеся о нем как о выскочке.

За небольшой срок на нового счастливца обрушился целый поток необычайных милостей. Кажется, ни один из известных истории повелителей не расплачивался так щедро и так роскошно за оказанные услуги, как это делала Екатерина II. Уже 1 марта 1774 года она сообщила о назначении своего друга Григория Потемкина генерал-адъютантом. В том же году, несколькими месяцами позже, он был уже генерал-аншефом, вице-президентом военной коллегии и кавалером ордена Святого Андрея Первозванного. В 1775 году, во время празднования Кучук-Кайнарджийского мира, он был возведен в графское достоинство, а в марте 1776 года, по усердной просьбе своей покровительницы, пожалован в княжеское достоинство Священной Римской Империи с титулом «светлейшего князя». Иностранные государи стремились выказать ему свое благоволение, награждая высшими знаками отличия. Один лишь Георг III, представитель «Гордого Альбиона», не пожелал дать Потемкину орден Подвязки.

За два года Григорий получил от Екатерины 37 тыс. душ крестьян и 9 млн рублей деньгами. Он мог брать деньги из казны когда хотел и без всяких формальностей. Записки с требуемой суммой он посылал обычно на клочках бумаги, иногда не подписывая даже своей фамилии. Как-то раз князь Вяземский получил такую бумажку с требованием 10 тыс. рублей и, возмущенный подобной наглостью, рассказал об этом случае императрице. Та осталась недовольной: «Значит нужно! и можно было бы отпустить, не спрашивая у меня».

«Если принять что любимцы Екатерины получили от щедрот ея 92 800000 рублей, — пишет В. Андреев, — …то Потемкин получил больше половины этой суммы, именно 50 млн рублей». Однако, несмотря на такое богатство, князь Таврический иногда не платил по счетам. После его смерти оказалось, что, ворочавший миллионами при жизни, фаворит задолжал петербургским извозчикам 19 тыс. рублей, а цветочникам — 38 тыс. рублей.

На его прихоти тратились громадные суммы. Курьеры метались по всей России, чтобы доставить все необходимое «светлейшему» по первому его требованию. Икру привозили с Урала, рыбу — из Астрахани, в Нижний посылали за огурцами, а в Калугу — за тестом. Если Потемкин желал наблюдать за игрой на бильярде, то для него отовсюду отыскивали лучших игроков; если он хотел разнообразить свой скучный быт игрой в шахматы, то специально для этого из Тулы выписывали игрока, который разъезжал с ним повсюду. С Кавказа в Яссы к нему доставляли офицеров братьев Кузминых только для того, чтобы те проплясали по-цыгански по желанию княгини Долгорукой. Из Москвы под Очаков вызвали некоего Спечинского, о котором Потемкин слышал, будто бы тот может наизусть читать святцы. Любопытство князя было удовлетворено, и умелец снова отправился домой.

Потемкин никогда не хранил верности своей покровительнице. У него были десятки романов с женщинами всевозможных рангов и наций. Его сладострастие, переходившее всякие границы и не щадившее близких родственных уз (одно время он состоял в любовных взаимоотношениях со своими племянницами, урожденными девицами Энгельгардт, а впоследствии — графиней Александрой Браницкой и княгиней Варварой Голицыной), выделялось даже среди нравов того развратного общества, в котором он жил. Недаром в одной брошюре современного ему автора Потемкин был назван «Князем Тьмы».

Иногда на «светлейшего» находила апатия. В такие моменты он мог — нечесаный и босоногий — валяться целыми днями на диване и грызть ногти. Однажды ему даже пришла в голову мысль податься в монахи.

Вообще наклонность к религиозным, прениям была очень сильно развита в Потемкине. Но, как и в остальных вопросах, так и в этом, он выказывал противоречивость своей натуры. Современники замечали, что о духовных предметах он чаще говорил с генералами, а с высшим духовенством — о войне и о военных делах. Он любил заводить споры со старообрядцами, и многие из них имели доступ к фавориту императрицы. Благодаря Потемкину старообрядцы получили некоторые гражданские права, в которых им прежде было отказано. Вместе с Румянцевым он был основателем единоверия в России: старообрядцы стали сближаться с последователями никоновских реформ. Потемкин был поборником веротерпимости в самом широком смысле этого слова. Папа Пий VI благодарил его буллой за покровительство католикам.

Планы и мечты фаворита вполне соответствовали планам и мечтам самой Екатерины. Если вначале она считала его своим учеником, то позже не стеснялась называть «учителем». Как политический деятель Потемкин стоял за союз с Австрией и склонил на свою сторону императрицу. За это недовольный подобным решением Румянцев осмелился намекнуть ей: «Свой ум царь в голове». Екатерина рассудила по-своему: «Один ум хорошо, а два лучше», — и продолжала следовать политике своего дальновидного подданного.

Потемкин первым принялся за активное разрешение «восточного» вопроса. Он не только утвердил русское господство на Черном море, но и мечтал о восстановлении греческой империи и изгнании турок из Европы. В 1775 году он счел необходимым лишить независимости запорожских казаков. Генерал Текелли вступил в Сечь и разрушил ее. На присоединенном прибрежье Черного моря были построены Николаев и Херсон. Строительство Херсона унесло около 20 тыс. жизней, но зато на столбе у одной из застав нового города было написано: «дорога в Византию». Потемкин подготовил присоединение Крыма к России; им были основаны Севастополь и Екатеринослав. В Екатеринославе открылась суконная мануфактура, куда было разрешено поступать даже дворянским детям. Город Алешки был построен за шесть месяцев к приезду императрицы во время ее крымского путешествия. По пути на прежних пустынных местах возводились фантастические декорации для обмана зрения.

Потемкин делал все, чтобы возвысить свою покровительницу в глазах мировых держав и сохранить ее благосклонность. Однако и его великолепная карьера неуклонно катилась к закату. В последние дни жизни Потемкин мучился припадками мнительности и хандры. Причиной тому был новый любимец Екатерины — Зубов, который приобретал для нее все большее значение. Этот изящно сложенный, светский и хорошо говоривший по-французски человек был тем не менее очень глуп. Раньше он не мог бы конкурировать с блистательным князем Таврическим. Но теперь 60-летняя Екатерина была уже не та, что в молодые годы, и капризы пожилой женщины позволяли приблизить к себе даже такую бездарную и посредственную личность, как Зубов. Суворов говорил о новом фаворите, что он «тих, благочестив, бесстрастен по природе, точно из унтер-офицеров гвардии; лукав, но не умен». Именно такой, лукавый и необременительный, был нужен Екатерине, вступившей в последнюю полосу своей жизни.

При всей противоречивости характера и деятельности Григория Потемкина к нему, конечно, нельзя относиться однозначно, Он сделал много для пользы Отечества, но не воспользовался всеми средствами, бывшими в его распоряжении, — большая часть из них была пущена на ветер. И тем не менее значителен личный вклад этого человека в исторические завоевания Отечества. При его содействии было усилено внешнее могущество России, которая отныне переставала быть зависимой от политики иностранных дворов и становилась посредницей между Европой и Азией.

Распутин

Казалось бы, возникновение такой фигуры, как Григорий Распутин (1872–1916), при дворе образованной императорской четы Романовых, да еще в начале XX (!) века, невозможно. И все-таки он не только был приближен к монархической чете, но и оказывал на протяжении долгих лет существенное влияние на внутреннюю и внешнюю политику России.

О Распутине написано много. В разных источниках личность его трактуется по-разному и встречаются порой самые противоположные характеристики его образа жизни, его натуры, масштабов влияния на окружающих. Одни выдвигают тезис о решающей роли Григория Распутина в руководстве политикой царизма в годы первой мировой войны; другие склонны видеть в нем причину падения монархии в России; третьи просто благоговеют перед «святым старцем», «радетелем простого народа» и т. п. Однако за всеми этими образами скрывается один и тот же человек: обычный русский мужик, который благодаря своей хитрости и предприимчивости сумел настолько расположить к себе сильных мира сего, что они едва ли не полностью были подчинены его воле. Распутин — символ падения русского самодержавия, его недееспособности в ответственный период эпохальных перемен.

А. Ф. Керенский, вспоминая то безумное время, писал:

«1 ноября 1906 г. Николай II записал в своем дневнике: «Повстречались с Божьим человеком Григорием, родом из Тобольской губернии…». Тот год ознаменовал начало всевластия при императорском дворе Григория Распутина и той роковой стези, которая безжалостно привела царя и его семью в подвал Ипатьева в Екатеринбурге, где они приняли смерть от пуль чека. Нелегко составить полное представление о поражающей всех власти, которой обладал неграмотный мужик из далекой сибирской деревни Покровское. Фантастическое превращение Распутина из близкого к императорской семье знахаря в человека, творившего историю России, — одна из тех исторических нелепостей, когда сугубо личная семейная драма выносится на авансцену мировой политики. Это еще раз подтверждает мою убежденность, что история не определяется «объективными» законами и что далеко не последнюю роль в ее развитии играет личность.

Будущий император Николай II в Виндзорском замке встретил Алису из великого герцогства Гессен-Дармштадта и влюбился в нее. Королева Виктория весьма благожелательно отнеслась к зарождавшимся чувствам своей любимой внучки и молодого наследника российского престола. Царь Александр III, зная, что гемофилия из поколения в поколение поражала членов гессенского дома, решительно воспротивился планам брачного союза, но в конце концов вынужден был уступить… О помолвке с наследником было объявлено в апреле 1894 г., а свадьбу отпраздновали в ноябре того же года, вскоре после смерти Александра III.

Принцесса Алиса получила воспитание в Виндзорском замке, однако во всем другом она мало чем отличалась от типичной английской девушки викторианской эпохи. И кто бы мог предугадать, что искрящейся радостью принцессе, «виндзорскому солнечному лучику», как ласково называл ее Николай II, суждено стать мрачной русской царицей, фанатичной приверженкой православной церкви. Однако очаровательная принцесса несла в себе семена будущих бедствий. Вместе со склонностью к мистицизму она унаследовала от своей матери способность передавать наследникам по мужской линии гемофилию. Поначалу она родила четырех дочерей, что подорвало ее здоровье, но не смогла произвести на свет наследника престола. Страстное желание родить сына побудило царицу искать помощи у шарлатанов, авантюристов и «чудотворцев»…

Лишь много лет спустя, 30 июля 1904 г., после десяти лет супружеской жизни императрица родила сына…

Но на трон уже легла тень смерти. Сын царицы Алексей страдал гемофилией, болезнью страшной и неизлечимой. Однако Александра Федоровна была не из тех женщин, которые сдаются без борьбы. Убежденная, что вера способна сдвинуть горы, она была одержима идеей найти святого человека, который молился бы за нее и сына. И тут из самой гущи народа, нижайший из самых низких, появился Григорий Распутин… В годы молодости Распутин, неграмотный крестьянин, отличался распутством (отсюда и его кличка «Распутин» — примечание автора. — В. К.), пьянством и буйством. Как и его отец, который промышлял конокрадством, он никогда не жил в достатке и не гнушался воровством. Подобно многим сибирским крестьянам Григорий время от времени занимался извозом, совершая поездки в самые глухие уголки Тобольской губернии. Рассказывают, что однажды ему довелось везти в один из дальних монастырей священника и по дороге они разговорились. Священнику, видимо, удалось затронуть какую-то потаенную струну в сердце деревенского буяна.

Совершенно неожиданно Распутина охватило раскаяние. И с того дня в силу своей необузданной души он обратился к молитве, посту и хождению в церковь. Оставив дом и семью, он обошел пешком огромные просторы России, переходя от монастыря к монастырю. Он стал странствующим проповедником того типа, который был столь характерен для России. Вскоре вокруг него образовался кружок верных последовательниц, которых он называл своими «утешительницами». Его идеи о грехе и покаянии представляли собой путаную мешанину из религиозного экстаза и эротики. Вскоре слухи о Распутине — удивительные рассказы о его разнузданности и оргиях, благочестии и богоданном наитии — распространились по всей России и быстро дошли до Санкт-Петербурга. Уже в тревожном 1905 г. Распутин оказался в столице. Звезда его восходила стремительно. Он стал желанным гостем в домах церковных сановников и любимцем тех слоев общества, где процветали вошедший в ту пору в моду мистицизм и увлечение спиритическими сеансами. Основой его влияния и успеха по-прежнему были женщины.

Григорию ничего не стоило после самой разнузданной оргии перейти к состоянию наивысшего религиозного экстаза. Наделенный живым умом, необычайной интуицией и необъятным магнетизмом, он хорошо понимал, какую ему следует выбрать для себя роль. Постепенно он стал вхож к архимандриту Феофану, инспектору санкт-петербургской Духовной академии и духовнику царицы, известному своей святостью и аскетизмом. Феофана не оставили равнодушным распутинский «дар проповедника», страстная истовость веры и врожденная мудрость его туманных толкований Евангелия. Благословение высокочтимого архимандрита окончательно закрепило за Распутиным репутацию святого человека и провидца.

В значительной мере успеху Распутина способствовало покровительство двух дочерей черногорского князя, как их называли, «черногорок». Одна из них, Милица, была замужем за великим князем Петром Николаевичем, вторая, Анастасия, — за его братом, великим князем Николаем Николаевичем… Через великого князя Николая Николаевича они и представили Распутина императорской чете. Немного времени понадобилось, чтобы архимандрит Феофан понял, что Распутин вовсе не является ни божьим избранником, ни «святым чертом», как называли его ревностные столичные поклонницы, что он просто — дьявол. Но к тому времени уже и доброму архимандриту было не под силу обуздать власть Распутина. Не Распутин, а он, архимандрит Феофан, вынужден был покинуть столицу и уехать в Крым.

Постепенно Распутину удалось удалить черногорских принцесс из близкого окружения царицы, чем он восстановил против себя великого князя Николая Николаевича… Во дворце Распутина считали святым человеком и целителем, обладавшим сверхъестественной силой. Такие заслуживающие доверия свидетели, как преданный царю камердинер Чемодуров и семейный врач Д. Деревянко, рассказывали мне (Керенскому. — В. К.), что в ряде случаев Распутину и впрямь удавалось остановить кровотечение у больного мальчика. Однако они же отмечали, что Распутин каждый раз появлялся у постели ребенка к концу кризиса, когда кровотечение, судя по всему, должно было остановиться само собой…

Распутин прекрасно вписывался в образ, составленный царицей о России. Он был для нее олицетворением «священного единения» самодержавия и крестьянства, а следовательно, рукой Провидения. Все слухи о моральной распущенности Распутина отвергались как клеветнические. Распутин совратил няньку царевича Вишнякову. Когда последствия этого уже невозможно было скрыть, она призналась царице в содеянном грехе, однако расположение Распутина было настолько прочным, что Александра Федоровна восприняла это признание как попытку оболгать святого человека. По семейной традиции Софье Ивановне Тютчевой, фрейлине и члену узкого придворного круга, было доверено воспитание принцесс. Она решительно воспротивилась привычке Распутина входить в любой час дня и ночи без всякого предупреждения в апартаменты ее воспитанниц. Однако царица и тут оказалась глуха к возмущению мадам Тютчевой, и фрейлине пришлось уйти в отставку. В конце концов вмешался царь, и Распутина попросили воздержаться от неожиданных визитов к юным принцессам…»

Чтобы у читателя не сложилось ложное представление о том, что неграмотный пьяный мужик Григорий Распутин, не занимавший никакого официального положения при дворе, смог практически подчинить себе царя и царицу, следует заметить, что на самом деле все складывалось не совсем так. Все-таки описываемые события происходили в начале XX века и не в каком-нибудь захолустье, а в великой державе с опытной правящей бюрократией и властными верхами. Царица Александра Федоровна действительно была подчинена «святому старцу», называла его не иначе, как «Другом» и во всем полагалась на его советы. Но нельзя забывать, что прежде всего она была матерью больного ребенка, запугать которую опытному шарлатану не стоило большого труда. Распутин внушил ей одну губительную мысль: покуда он, божий праведник, с ними — будет жив наследник и будет сохранен престол. Что же касается царя, то он уже в силу своего положения совершенно точно" и основательно знал, кем и чем был Распутин на самом деле.

Временщику пришлось пережить несколько серьезных кризисов в своей карьере, каждый из которых грозил ему полным крахом. Впрочем, всякий раз на его сторону становилась Александра Федоровна и сразу же пресекала любые посягательства на «божьего человека». По образному замечанию Н. Врангеля, отца белого генерала П. Врангеля, «государством правила его (царя. — В. К.) жена, а ею правил Распутин. Распутин внушал, царица приказывала, царь слушался».

В первый раз убрать «старца» в начале 1911 года вознамерились председатель Совета министров П. А. Столыпин и обер-прокурор святейшего синода С. М. Лукьянов. Они представили Николаю II доклад, который не оставлял никаких сомнений в подлинном характере деятельности фаворита. Положение его пошатнулось, но на выручку тут же кинулась Александра Федоровна. В результате «Друг» уцелел, а Лукьянову была дана отставка. Положение Столыпина, и без того сложное, стало еще более неустойчивым, и он также непременно лишился бы своего поста, если бы до этого не был смертельно ранен бывшим агентом охранки Богровым.

Вторую попытку покончить с Распутиным в феврале 1912 года предпринял председатель IV Государственной думы М. В. Родзянко. Он также собрал компрометирующие «старца» материалы и представил их царю. Материалы были настолько убедительны, что Николай II заколебался. Но в дело снова вмешалась его супруга, и Родзянко было недвусмысленно дано понять, что больше с ним на эту тему разговаривать не желают.

В третий и последний раз Распутину пришлось испытать серьезную тревогу в июне-августе 1915 года, когда с ним решил покончить товарищ министра внутренних дел В. Н. Джунковский. Он представил царю подробную записку, в которой описывал грандиозный скандал, устроенный «божьим человеком» в знаменитом подмосковном ресторане «У Яра». Слухи об этом скандале разнеслись по всей стране и, таким образом, не могли быть опровергнуты Распутиным или его заступниками. Казалось, Джунковскому удалось достичь успеха, но прошло совсем немного времени, и Николай II написал министру внутренних дел: «Настаиваю на немедленном отчислении генерала Джунковского». Требование было исполнено. На этот раз императрица пошла далее своего обычного давления на мужа и провела контррасследование событий в ресторане. Понятно, что его результаты сильно отличались от тех, которые представил в записке опальный генерал.

Начиная с этого момента и вплоть до убийства в ночь с 16 на 17 декабря 1916 года влияние временщика на государственную политику достигает своего апогея. Именно этот период современники называли «распутинщиной», когда практически ни один министр не был назначен без его указания. Распутин понял, что сможет уцелеть только в том случае, если будет контролировать официальное правительство, прежде всего ключевые посты: министерства внутренних дел и юстиции, не говоря уже о министерстве по делам православной церкви. И Александра Федоровна, конечно, потворствовала «старцу» в этих его начинаниях. Так, в одном из своих писем супругу она жаловалась: «Не нравится мне выбор военного министра (генерала Поливанова)… Он враг нашему Другу, а это плохая примета…»

Первым делом Распутин решил избавиться от великого князя Николая Николаевича, дяди царя и верховного главнокомандующего. Как отмечал Керенский, он восстановил против себя этого влиятельного человека тем, что удалил черногорских принцесс от императрицы. Прежние близкие отношения с ним сменились на враждебные. Став верховным главнокомандующим, Николай Николаевич приобрел огромную власть, почти равную императорской, и Распутин испугался, что тот припомнит ему старую обиду.

Но не только этот страх побуждал его к подобному шагу. «Старец» был категорически против войны и желал заключения мира с Германией. Неизвестно, как бы разворачивались события, если бы в решающие июльские дни 1914 года Распутин находился в окружении своих венценосных покровителей. Известен текст телеграммы, направленной Распутиным из Тюмени, в которой содержится непосредственная угроза царю: «Не объявляй войны, прогони Николашку… если объявишь войну, зло падет на тебя и царевича». Однако Николай II проявил в этом вопросе решительную непоколебимость. Он слишком беззаветно любил свою страну, чтобы временной капитуляцией перед кайзером давать отсрочку неизбежному развитию событий. Он уступил лишь перед требованием отстранить от главного командования войсками своего дядю, Николая Николаевича.

Интригу против великого князя «старец» провел достаточно хитро, играя на сокровенных струнах души Александры Федоровны. Он убедил ее в том, что если Николай Николаевич останется на своем посту, то это в конечном итоге нанесет непоправимый урон самодержавию и приведет к потере трона. Царем станет Николай III — великий князь. Императрица, в свою очередь, внушила эту мысль своему супругу, и в результате Николай Николаевич был отправлен на Кавказ, подальше от столицы, а верховным главнокомандующим стал сам Николай II.

Смена верховного командования явилась одним из ключевых моментов в кризисе верхов в годы первой мировой войны. Он чрезвычайно важен еще и потому, что положил начало последнему этапу разложения русской монархии — так называемой «министерской чехарде». Суть ее состояла не столько в частой смене министров, сколько в их качественной замене. Прежних сановников, так или иначе противившихся воле Распутина, заменяли откровенными ставленниками «старца».

Чтобы понять, к каким политическим последствиям вела «министерская чехарда», следует поближе познакомиться с личностями тех, кого Распутин снабдил министерскими портфелями. Прежде всего он позаботился о министерстве внутренних дел: туда был назначен А. Н. Хвостов, а его товарищем стал возглавивший департамент полиции (и, следовательно, охрану «старца») С. П. Белецкий.

Еще в бытность свою нижегородским губернатором Хвостов получил прозвище «Соловей-разбойник». Затем он решил стать депутатом IV Думы, где возглавил фракцию крайних правых. Своей конечной целью он видел кресло председателя Совета министров. Этот «уродливо толстый, с милым лицом и горящими глазами», — по описанию современника, — 40-летний деятель характеризовал себя в беседе с жандармским генералом А. И. Спиридовичем таким образом: «Я есть человек без задерживающих центров. Мне ведь решительно все равно, ехать ли с Гришкой (Распутиным. — В. К.) в публичный дом или с буфера под поезд сбросить». Он производил на окружающих впечатление «бандита с большой дороги», «невежды в политике и в полиции».

Под стать ему был и поставленный во главе департамента полиции С. П. Белецкий. К моменту назначения на должность он являлся уже вполне морально разложившимся субъектом: с одной стороны — «примерный муж», а за пределами семьи — устроитель «афинских вечеров». По свидетельству очевидца, этот «разжиревший, с одутловатым посиневшим лицом, заплывшими глазами и сиплым голосом» государственный деятель «производил впечатление нравственно опустившегося, спившегося человека».

Но в компанию высших полицейских чиновников, помимо Хвостова и Белецкого, также входил некий князь М. М. Андроников. Это был жулик и проходимец высокого класса. Он нигде не служил, у него не было состояния, но тем не менее он жил на широкую ногу. В его огромной квартире была комната, разделенная на две половины: в одной была спальня, а в другой — молельня. Здесь уединялись молодые люди, как с самим Андрониковым, так и без него. Он был вхож в самые влиятельные сферы. Министры допускали его к себе, опасаясь его грязного языка, способного погубить любую репутацию. Сам себя Андроников называл «адъютантом Господа Бога», «человеком в полном смысле», «гражданином, желающим как можно больше принести пользы своему Отечеству». И такой человек во время аудиенции привел царицу в полный восторг, о чем та сообщила своему мужу. Следует ли удивляться после этого, что русское самодержавие постепенно клонилось к своему закату?

В этот судьбоносный для России момент высшие кадровые перестановки в правительстве не могли не повлечь за собой серьезных неприятностей. И что ужаснее всего — они совершались недостойными людьми. Один из проходимцев и авантюристов И. Ф. Манасевич-Мануйлов, по примеру Хвостова и Белецкого, решил провести в премьеры своего приятеля Б. В. Штюрмера. Через петроградского митрополита Питирима — ставленника Распутина — он внушил «великому старцу», что Штюрмер именно тот человек, который нужен на посту премьера. Штюрмер получил назначение, но ненадолго. Коллеги-министры презирали его за бесчестность, неумение связать двух слов и неспособность даже председательствовать. Но до того, как он покинул свой высокий пост, в эпицентре скандала оказался Манасевич-Мануйлов, которого Штюрмер сделал своим секретарем.

В августе 1916 года товарищ директора Московского соединенного банка И. С. Хвостов обратился с жалобой к директору департамента полиции Климовичу, занявшему этот пост после впавшего в немилость к Распутину Белецкого. В жалобе говорилось, что Мануйлов шантажирует банк, требуя 25 тыс. рублей. По совету Климовича Хвостов передал Манусевичу требуемую им сумму, предварительно записав номера кредитных билетов. Тот был пойман с поличным и арестован. Этот арест вызвал настоящий шок у царицы, Распутина и Штюрмера. Тем более что Манусевич дал понять, что выступит с губительными для них разоблачениями. Ценой увольнения двух министров юстиции, которые не соглашались освободить арестованного проходимца, а также путем давления Александры Федоровны на своего супруга Манусевич был освобожден. Лишь после убийства Распутина он вновь предстал перед судом и понес наказание за содеянное преступление.

Однако после этого случая «старец» понял, что ему нужна «своя юстиция». Другой проходимец, карточный шулер и скупщик бриллиантов, игравший при нем роль секретаря, посоветовал Распутину провести в министры юстиции сенатора Добровольского. Но последний оказался таким низкопробным субъектом, что даже Распутин запротестовал, заявив, что такая «юстиция» ему не подходит.

Последним крупным «вкладом» Григория Распутина в очередную реконструкцию Совета министров было назначение министром внутренних дел А. Д. Протопопова, товарища председателя Государственной думы. Этот человек стал ненавистен для Думы и русской общественности даже более самого Распутина. И по иронии судьбы (или жуткой закономерности, которая привела впоследствии к свержению самодержавия) никем так не дорожили царская чета и «старец», как Протопоповым. Все усилия Думы и других влиятельных кругов, требовавших его отставки, оказались безуспешными. Более того, после смерти Распутина позиции Протопопова окрепли, и он по сути занял место прежнего фаворита. Протопопов как личность и политик — по свидетельствам современников — был совершеннейшим ничтожеством. В своих многолетних усилиях добыть «белые штаны» он не останавливался ни перед какими нравственными преградами. Даже родной брат презирал его. «Мелкий, дрянненький человек… — писал он в своем дневнике. — Целыми днями таскается по высокопоставленным лицам». На своем посту он был настоящей пародией на государственного чиновника. В то время по рукам ходило стихотворение с рефреном: «Про-то-Попка знает, про-то-Попка ведает».

Опыт всех революций показывает, что в преддверии их государственная власть развращена стремлением к личной выгоде, беспринципным карьеризмом и открытым цинизмом. Классик марксистского учения был отчасти прав, когда описывал предпосылки революции в России начала XX века. В стране назревал кризис власти, «верхи» и «низы» уже не довольствовались своим положением. Правда, я не склонна разделять точку зрения автора этой бессмертной теории относительно «низов»: толпа по сути своей инертна. Но то, что «верхи» к моменту большевистского переворота действительно превратились в недееспособный придаток государственного механизма, это очевидно. И появление Григория Распутина при дворе императорской четы Романовых только доказывает это.

Секрет успеха «святого старца» коренился в полном упадке строя в целом. В свое время председатель Думы М. В. Родзянко утверждал: «Если бы высшие слои русского общества дружно сплотились и верховная власть встретила серьезное упорное сопротивление… то от Распутина и его клики не осталось бы и следа». Подобного мнения придерживался и товарищ министра внутренних дел при Столыпине, а позже член Государственного совета В. И. Гурко: «Не подлежит сомнению, что, если бы та среда, из которой черпались высшие должностные лица, не выделила такого множества людей, готовых ради карьеры на любую подлость, вплоть до искательства у пьяного безграмотного мужичонки покровительства, Распутин никогда бы не приобрел того значения, которого, увы, он достиг».

Но гниение самодержавия, как и рыбы в известной поговорке, начиналось непосредственно с его головы. Наивно думать, будто Николай II, понимая, кем на самом деле являлся Распутин, удерживал его подле себя на протяжении более чем десяти лет только лишь из меркантильных соображений: боясь обидеть царицу Александру Федоровну или из-за суеверного страха потерять наследника престола, если он отстранит от себя заступника царской семьи перед Богом. В том, что он прекрасно сознавал, каково подлинное лицо этого «заступника», сомневаться не приходится. Когда Родзянко попросил у царя разрешения говорить о Распутине, тот, «опустив голову», разрешил. При виде показанной ему фотографии, где «старец» красовался с наперсным крестом на груди (на что имели право только духовные лица), Николай II, человек весьма религиозный, не выдержал: «Да, это уже слишком». И во время доклада Джунковского он был «очень взволнован, благодарил», просил и впредь держать его в курсе похождений «старца». Два месяца после этого он не допускал Распутина к себе на глаза.

Трагедия Николая II заключалась в его неприязни к людям своего круга, в предпочтении их обществу — общество «простых людей». Излюбленной его мечтой, которой он не раз делился со своей матерью, вдовствующей императрицей Марией Федоровной, было сблизиться с людьми, находившимися вне круга интеллигентов, профессиональных политиков и государственных деятелей. Таким, по его представлению, и являлся Григорий Распутин.

Всякая власть нуждается в подтверждении своих полномочий. «Святой старец» и был той инстанцией, которая подтверждала эти полномочия как «от имени народа», поскольку он был выходцем из крестьян, так и «от имени Бога», поскольку корчил из себя божьего проповедника. Царь и царица верили, что в лице одного из своих неграмотных «сыновей» с ними говорит истинно русский народ. Распутан освящал и одобрял их планы и начинания, вселяя в них уверенность в своей правоте. Для людей, полностью изолировавших себя от внешнего мира, живших идиотской иллюзией, что народ их любит, а против них только гнилая интеллигенция и аристократия, это было жизненно важно.

Убийство Григория Распутина в декабре 1916 года не внесло существенных коррективов в трагическую ситуацию. Был устранен человек, но «распутинщи-на» как явление продолжала жить в образе Протопопова и других не соответствовавших своему высокому положению влиятельных государственных деятелей. Сам царь — центральная фигура русской драмы — нисколько не изменил своих убеждений. Рожденный «в день праздника великого долготерпения», он воспринимал данную ему власть как вынужденную необходимость и покорно нес ее бремя.

М. В. Родзянко, размышляя о причинах крушения русской империи, писал о Николае II: «Жизнь его, несомненно, была полна лучших пожеланий блага и счастья своему народу. Однако он не только ни в чем не достиг, благодаря своему безволию, мягкости и легкому подчинению вредным и темным влияниям, а, напротив, привел страну к царящей ныне смуте, а сам со своей семьей погиб — мученической смертью».

Родзянко, как он сам себя называл, был человеком, «близко стоявшим к верхам управления России». Как и многие другие влиятельные политические деятели того времени, он считал, что падение русской монархии напрямую зависело от непростительных ошибок, совершаемых как самим императором, так и его ближайшим окружением. Убийство Распутина, по его мнению, имело трагические последствия. Вот что он писал о событиях, предшествовавших большевистскому перевороту в стране:

«В ночь на 17 декабря 1916 года произошло событие, которое по справедливости надо считать началом второй революции — убийство Распутина. Вне всякого сомнения, что главные деятели этого убийства руководствовались патриотическими целями. Видя, что легальная борьба с опасным временщиком не достигает цели, они решили, что их священный долг — избавить царскую семью и Россию от окутавшего их гипноза. Но получился обратный результат. Страна увидала, что бороться во имя интересов России можно только террористическими актами, так как законные приемы не приводят к желаемым результатам. Участие в убийстве Распутина одного из великих князей, члена царской фамилии, представителя высшей аристократии и членов Г. Думы как бы подчеркивало такое предположение. А сила и значение Распутина как бы подтверждались теми небывалыми репрессиями, которые были применены императором к членам императорской фамилии. Целый ряд великих князей был выслан из столицы в армию и другие места. Было в порядке цензуры воспрещено газетам писать о старце Распутине и вообще о старцах. Но газеты платили штрафы и печатали мельчайшие подробности этого дела…

Я далек от мысли утверждать, что Распутин являлся вдохновителем и руководителем гибельной работы своего кружка. Умный и пронырливый по природе, он же был только безграмотный необразованный мужик с узким горизонтом жизненным и, конечно, без всякого горизонта политического, — большая мировая политика была просто недоступна его узкому пониманию. Руководить поэтому мыслями императорской четы в политическом отношении Распутин не был бы в состоянии. Если бы он один был приближенным к царскому дому, то, конечно, дело ограничилось бы подарками, подачками, может быть, некоторыми протекциями известному числу просителей и только…

А между тем совершенно ясно, что вся внутренняя политика, которой неуклонно держалось императорское правительство с начала войны, неизбежно и методично вела к революции, к смуте в умах граждан, к полной государственно-хозяйственной разрухе.

Довольно припомнить министерскую чехарду. С осени 1915 года по осень 1916 года было пять министров внутренних дел: князя Щербатова сменил А. Н. Хвостов, его сменил Макаров, Макарова — Хвостов-старший и последнего — Протопопов. На долю каждого из этих министров пришлось около двух с половиной месяцев управления. Можно ли говорить при таком положении о серьезной внутренней политике? За это же время было три военных министра: Поливанов, Шуваев и Беляев. Министров земледелия сменилось четыре: Кривошеин, Наумов, граф А. Бобринский и Риттих. Правильная работа главных отраслей государственного хозяйства, связанного с войной, неуклонно потрясалась постоянными переменами. Очевидно, никакого толка произойти от этого не могло; получался сумбур, противоречивые распоряжения, общая растерянность, не было твердой воли, упорства, решимости и одной определенной линии к победе.

Народ это наблюдал, видел и переживал, народная совесть смущалась, и в мыслях простых людей зарождалось такое логическое построение: идет война, нашего брата, солдата, не жалеют, убивают нас тысячами, а кругом во всем беспорядок благодаря неумению и нерадению министров и генералов, которые над нами распоряжаются и которых ставит царь.

Все, что творилось во время войны, не было только бюрократическим легкомыслием, самодурством, безграничной властью, не было только неумением справиться с громадными трудностями войны, это была еще и обдуманная и упорно проводимая система разрушения нашего тыла, и для тех, кто сознательно работал в тылу, Распутин был очень подходящим оружием.

Вот почему я утверждаю, что тяжкий грех перед родиной лежит на всех тех, кто мог и обязан _; был бороться с этим уродливым явлением, но не только не боролся, но еще и пользовался этим во вред России…

С продовольствием стало совсем плохо. Города голодали, в деревнях сидели без сапог, и при этом все чувствовали, что в России всего вдоволь, но нельзя ничего достать из-за полного развала в тылу. Москва и Петроград сидели без мяса, а в это время в газетах писали, что в Сибири на станциях лежат битые туши и что весь этот запас в полмиллиона пудов сгниет при первой же оттепели. Все попытки земских организаций и отдельных лиц разбивались о преступное равнодушие или полное неумение что-либо сделать со стороны властей. Каждый министр и каждый начальник сваливал на кого-нибудь другого, и виновников никогда нельзя было найти. Ничего, кроме временной остановки пассажирского движения, для улучшения продовольствия правительство не могло придумать…

С начала января приехал с фронта генерал Крымов и просил дать ему возможность неофициальным образом осветить членам Думы катастрофическое положение армии и ее настроения. У меня собрались многие из депутатов, членов Г. Совета и членов Особого Совещания. С волнением слушали доклад боевого генерала. Грустной и жуткой была его исповедь. Крымов говорил, что, пока не прояснится и не очистится политический горизонт, пока правительство не примет другого курса, пока не будет другого правительства, которому бы там, в армии, поверили, — не может быть надежд на победу. Войне определенно мешают в тылу, и временные успехи сводятся к нулю. <…>

Я решил еще раз отправить рапорт царю с просьбой о приеме. 5 января я писал:

«Приемлю смелость испросить разрешения явиться к вашему императорскому величеству. В этот страшный час, который переживает родина, я считаю своим верноподданнейшим долгом как председатель Думы доложить вам во всей полноте об угрожающей российскому государству опасности. Усердно прошу вас, государь, повелеть мне явиться и выслушать меня».

На другой день был получен ответ, а 7 января я был принят царем. <…>

Я перешел к докладу.

— …К нашему позору в дни войны у нас во всем разруха. Правительства нет, системы нет, согласованности между тылом и фронтом до сих пор тоже нет. Куда ни посмотришь — злоупотребления и непорядки. Постоянная смена министров вызывает сперва растерянность, а потом равнодушие у всех служащих сверху донизу. В народе сознают, что вы удалили из правительства всех лиц, пользовавшихся доверием Думы и общественных кругов, и заменили их недостойными и неспособными… Точно умышленно все делается во вред России и на пользу ее врагов. Поневоле порождаются чудовищные слухи о существовании измены и шпионства за спиной армии. Вокруг вас, государь, не осталось ни одного надежного и честного человека: все лучшие удалены или ушли, а остались только те, которые пользуются дурной славой. Ни для кого не секрет, что императрица помимо вас отдает распоряжения по управлению государством, министры ездят к ней с докладом и что по ее желанию неугодные быстро летят со своих мест и заменяются людьми, совершенно неподготовленными… Ее считают сторонницей Германии, которую она охраняет. Об этом говорят даже среди простого народа…

— Дайте факты, — сказал государь, — нет фактов, подтверждающих ваши слова.

— Фактов нет, но все направление политики, которой так или иначе руководит ее величество, ведет к тому, что в народных умах складывается такое убеждение. Для спасения вашей семьи вам надо, ваше величество, найти способ отстранить императрицу от влияния на политические дела…

Переходя к вопросам фронта, я напомнил, что еще в пятнадцатом году умолял государя не брать на себя командование армией и что сейчас после неудач на румынском фронте всю ответственность возлагают на государя.

— Не заставляйте, ваше величество, — сказал я, — чтобы народ выбирал между вами и благом родины. До сих пор понятия царь и родина — были неразрывны, а в последнее время их начинают разделять…

Государь сжал обеими руками голову, потом сказал:

— Неужели я двадцать два года старался, чтобы все было лучше, и двадцать два года ошибался?..

Минута была очень трудная. Преодолев себя, я ответил:

— Да, ваше величество, двадцать два года вы стояли на неправильном пути.

Несмотря на эти откровенные слова, которые не могли быть приятными, государь простился ласково и не высказал ни гнева ни даже неудовольствия…

В конце января в Петроград приехали делегаты союзных держав для согласования действий на фронтах в предстоящей весенней кампании.

На заседаниях конференции обнаружилось полнейшее невежество нашего военного министра Беляева. По многим вопросам и Беляев и другие наши министры оказывались в чрезвычайно неловком положении перед союзниками: они не сговорились между собой и не были в курсе дел даже по своим ведомствам. <…> Иностранцам было ясно, что у нас нет ни согласованности, ни системы, ни понимания серьезности переживаемого момента. Это их очень возмущало. <…>

Французы тоже очень нервничали, и видно было, что недовольны нами. Еще в январе 1916 года во время своего пребывания в Петрограде члены делегации Думерг и Кастельно ездили в Царское Село и к своему изумлению увидели там тяжелые орудия, присланные для нашего фронта из Франции…

Мне сообщили, что петроградскую полицию обучают стрельбе из пулеметов. Масса пулеметов в Петрограде и других городах вместо отправки на фронт была передана в руки полиции.

Одновременно появилось весьма странное распоряжение о выделении Петроградского военного округа из состава Северного фронта и о передаче его из действующей армии в непосредственное ведение правительства с подчинением командующему округом. Уверяли, что это делается неспроста. Упорно говорили о том, что императрица всеми способами желает добиться заключения сепаратного мира и что Протопопов, являющийся ее помощником в этом деле, замышляет спровоцировать беспорядки в столицах на почве недостатка продовольствия, чтобы затем эти беспорядки подавить и иметь основание для переговоров о сепаратном мире…

10 февраля мне была дана высочайшая аудиенция. Я ехал с тяжелым чувством. Уклончивость Беляева, затягивавшего ответы на важные вопросы, поставленные Особым Совещанием, нежелание царя председательствовать — все это не предвещало ничего хорошего.

Необычайная холодность, с которой я был принят, показала, что я не мог даже, как обыкновенно, в свободном разговоре излагать свои доводы, а стал читать написанный доклад. Отношение государя было не только равнодушное, но даже резкое. Во время чтения доклада, который касался плохого продовольствия армии и городов, передачи пулеметов полиции и общего политического положения, государь был рассеян и, наконец, прервал меня:

— Нельзя ли поторопиться? — заметил он резко. — Меня ждет великий князь Михаил Александрович пить чай.

Я заговорил об ужасном положении наших военнопленных и о докладе сестер милосердия, ездивших в Германию и Австрию, государь сказал:

— Это меня вовсе не касается. Для этого имеется комитет под председательством императрицы Александры Федоровны…

При упоминании об угрожающем настроении в стране и о возможности революции царь прервал:

— Мои сведения совершенно противоположны, а что касается настроения Думы, то если Дума позволит себе такие же резкие выступления, как прошлый раз, то она будет распущена.

Приходилось кончать доклад:

— Я считаю своим долгом, государь, высказать вам мое личное предчувствие и убеждение, что этот доклад мой у вас последний.

— Почему? — спросил царь.

— Потому что Дума будет распущена, а направление, по которому идет правительство, не предвещает ничего доброго… Еще есть время и возможность все повернуть и дать ответственное перед палатами правительство. Но этого, по-видимому, не будет. Вы, ваше величество, со мной не согласны, и все останется по-старому. Результатом этого, по-моему, будет революция и такая анархия, которую никто не удержит…

14 февраля Дума должна была возобновить свои занятия. За несколько дней до этого мне сообщили, что на первое заседание явятся петроградские рабочие с какими-то требованиями. <…>

Открытие Думы обошлось совершенно спокойно. Никаких рабочих не было, и только вокруг по дворам было расставлено бесконечное множество полиции. <…> Настроение в Думе было вялое… Чувствовалось бессилие Думы, утомленность в бесполезной борьбе и какая-то обреченность на роль чуть ли не пассивного зрителя. И все-таки Дума оставалась на своей прежней позиции и не шла на откровенный разрыв с правительством…

Стороной я узнал, что государь созывал некоторых министров во главе с Голицыным и пожелал обсудить вопрос об ответственном министерстве. Совещание это закончилось решением государя явиться на следующий день в Думу и объявить о своей воле — о даровании ответственного министерства. Князь Голицын был очень доволен и радостный вернулся домой. Вечером его вновь потребовали во дворец, и царь сообщил ему, что он уезжает в Ставку.

— Как же, ваше величество, — изумился Голицын, — ответственное министерство?.. Ведь вы хотели завтра быть в Думе.

— Да… Но я изменил свое решение… Я сегодня же вечером еду в Ставку.

Голицын объяснил себе такой неожиданный отъезд в Ставку желанием государя избежать новых докладов, совещаний, разговоров.

Царь уехал.

Дума продолжала обсуждать продовольственный вопрос. Внешне все казалось спокойным… Но вдруг что-то оборвалось, и государственная машина сошла с рельс.

Совершилось то, о чем предупреждали, грозное и гибельное, чему во дворце не хотели верить…»