Сесиль Родс и его время

ЗАГОВОР ПРОТИВ БУРОВ

В самом начале 1896 года, открыв «Таймс», его читатели сразу обращали внимание на письмо редактору. Бросалась в глаза подпись. Леди Уорик. Знаменитая Дэзи. Первая красавица лондонского высшего света. Возлюбленная принца Уэльского, будущего короля Эдуарда VII.

Редкий читатель, увидев ее подпись, не пробежал бы глазами это письмо.

Письмо длинное. Наверно, современникам странно было видеть, что блистательная Дэзи вспомнила вдруг даже о готтентотах и бушменах — как их, бедных, притесняли эти отвратительные буры. Куда естественнее звучали ее напоминания о том, как честил буров только что умерший Рендолф Черчилль. Или ее признание, что попавшие в беду «английские джентльмены лично знакомы многим из нас».

Это письмо произвело впечатление на современников. Даже через четверть века воспроизведением полного текста этого письма начала том своих мемуаров Марго Асквит, жена известного английского политика.

Почти одновременно с этим посланием в те январские дни 1896-го «Таймс» опубликовал немало писем, сходных и по содержанию, и по характеру. Они бросались в глаза не крикливыми заголовками. Таких заголовков в «Таймсе» тогда не было, как не было никаких фотографий или рисунков, — все это считалось нарушением устоявшихся вековых традиций. Письма, кем бы они ни были подписаны, печатались только в отделе «Письма редактору». Отнюдь не на первых полосах. Сенсационность в «Таймсе» считалась дурным тоном.

Но какими бы ни были заголовки, все равно эти письма вызвали сенсацию. И необычной для «Таймса» эмоциональностью содержания, и обилием стоявших внизу громких имен.

Через несколько дней после письма Дэзн в «Таймсе» появилась ода Альфреда Остина «Набег Джемсона». Вот типичные строчки из нее:

За эту оду Остин получил не только гонорар в двадцать пять гиней. В большой мере благодаря ей он и был удостоен официального звания поэта-лауреата, звания очень высокого, поскольку поэт-лауреат в Англии мог быть только один, и Остин становился преемником великого Теннисона, умершего четырьмя годами раньше.

Эти письма и стихи знаменовали собой начало газетной битвы между Англией и Германией, да и других памятных событий.

А причиной всего этого была новая война Сесиля Родса — вторая, если не считать более мелких военных столкновений с португальцами и несколькими африканскими народами.

Ровно за неделю до письма Дэзи, 29 декабря 1895 года, в крохотном местечке Пицани Потлего, на земле батсванов, прозвучал сигнал военного сбора. Там, возле самой границы Трансвааля, находились в то время основные военные силы Привилегированной компании — их перебросили из Родезии и с ними был сам Джемсон, ее администратор.

Конец декабря — на Юге Африки разгар лета. В тот воскресный день солдаты и офицеры лениво ждали, пока спадет жара, чтобы замяться спортом, картами или выпивкой. Но внезапно получили приказ построиться к трем часам пополудни.

Джемсон объявил им, что он получил чрезвычайно важное письмо из Йоханнесбурга с просьбой прийти на помощь английскому населению этого города, невыносимо страдающему от гонений со стороны бурских властей. Письмо он зачитал перед строем.

Там говорилось, как Крюгер притесняет в Трансваале англичан и вообще иностранцев, по-голландски — ойтландеров. Налоги с ойтландеров дают трансваальской казне основной доход — добыча золота, да и вся остальная промышленность и торговля находятся в руках ойтландеров, а буры живут себе по старинке на своих фермах. И этим-то ойтландерам, на которых держится вся современная экономика страны, не дают даже права голоса на выборах в фольксраад — парламент, поскольку правительство считает их временными жителями. С петицией о предоставлении полных гражданских прав обращались к правительству Трансвааля сорок тысяч ойтландеров, но их просьба не была удовлетворена. Возникло крайне напряженное положение.

Столь эмоциональное послание заканчивалось весьма деловым обещанием о возмещении всех расходов.

Подписей стояло пять: ближайшее окружение Родса и Альфреда Бейта, его компаньона по нескольким компаниям. Это старший брат Родса — полковник Фрэнсис Родс; горный инженер Джон Хейс Хеммонд, чьи знания и поддержку Родс так высоко ценил, что переманил его у Барнато, дав баснословное жалованье — семьдесят пять тысяч долларов в год плюс долю к прибылях; Лайонел Филлипс — хотя он и был президентом Горной палаты Трансвааля, но все же находился в зависимости от Бейта, как и еще двое подписавших письмо: богатый золотопромышленник Джордж Феррер и юрист Чарлз Леонард, председатель Национального союза Трансвааля, организации ойтландеров, выступавшей с 1892 года с петициями об избирательном праве.

Конечно, письмо звучало странно. Вопль о бедственном положении «беззащитных мужчин, женщин и детей» в письме никак не доказывался. Что им не давали права голоса в Трансваале — что ж, многие тогда считали это весьма естественным.

Президент Трансвааля Крюгер всегда подчеркивал, что ойтландеры приезжали в Трансвааль лишь на время, ради обогащения. И что никто из них не хотел терять своего гражданства, а трансваальское гражданство стремились просто присовокупить к основному, главному. И в утверждениях Крюгера было немало правды. Другое дело, что впоследствии многие из ойтландеров прижились в Трансваале и остались там навсегда, но это зачастую получалось само собой, вопреки их первоначальному желанию.

Все это было очевидно для каждого, кто хотел хоть сколько-нибудь задуматься над подлинным положением ойтландеров. Но многие ли из солдат и офицеров Сесиля Родса умели и любили задумываться над вопросами, которые казались им слишком общими и даже несколько абстрактными?

Оливия Шрейнер в следующем, 1897-м году выпустила повесть «Рядовой Питер Холкит из Машоналенда». Холкит — образ типичного солдата отрядов Привилегированной компании.

На чем же сосредоточивались его мысли? Он рассуждал так:

Портрет злой, но, кажется, во многом справедливый.

Перед строем солдат и офицеров, многие из которых были такими вот Питерами, и прочитал Джемсон письмо из Йоханнесбурга. От себя он добавил, что на призыв о помощи надо откликнуться немедля.

Его слова были встречены всеобщим восторгом. Вечером колонна всадников двинулась к границе Трансвааля. Было до нее рукой подать — три с половиной мили.

…Перешли границу с легким сердцем. Отчасти из-за обещаний Джемсона, что никаких вооруженных столкновений он не ожидает и что сражаться придется только в случае нападения со стороны буров, а вообще-то единственная цель похода — защитить мирных жителей Йоханнесбурга.

Эта бездумность, с которой люди пошли за Джемсоном! Как им обрыдло, должно быть, стоять лагерем в тех безлюдных местах, рядом с пустыней Калахари, под палящим солнцем.

А тут надежда побывать в «Золотом городе», урвать свою долю наслаждений, а кто знает, может быть, и богатство!

На радостях как не выпить! И двое, которых Джемсон послал перерезать телеграфную связь пограничных пунктов со столицей Трансвааля Преторией, перерезали не те провода.

Перешли границу около четырехсот солдат и офицеров конной полиции Машоналенда и полтораста африканцев — носильщиков и слуг. У них — восемь пулеметов «максим», три орудия, шестьсот сорок лошадей и сто пятьдесят восемь мулов. Командовал ими полковник Джон Уиллоби. Двигались всю ночь. К утру прошли тридцать девять миль из тех полутораста, которые отделяли их от Йоханнесбурга, и соединились со вторым отрядом, который пересек границу южнее. Это были сто двадцать два солдата и офицера бечуаналендских пограничных войск.

Для внезапного, неожиданного вторжения отряд получился внушительный. А во внезапности они уверены — телеграфные-то провода ведь перерезаны! В счастливом неведении они продвигались все дальше.

У буров пограничных застав там не существовало. Но в понедельник утром, 30 декабря, правительство в Претории уже получило телеграмму от чиновника из небольшого населенного пункта возле западной границы: «Британские войска со стороны Мафекинга вторглись в пределы республики, перерезают телеграфные провода и движутся по направлению к Йоханнесбургу». Вскоре пришли вести и о численности войск, и об их вооружении. И во все близлежащие округа понеслись приказы Крюгера — собирать ополчение, окружать англичан.

А к Джемсону послали гонца с вопросом, в чем дело, и с требованием немедленно повернуть назад. Джемсон ответил то же, что говорил перед строем своих солдат.

Затем, когда они прошли уже почти две трети пути, их встретил гонец с призывом вернуться, но уже не от буров, а от английского верховного комиссара Геркулеса Робинсона.

Робинсон узнал о случившемся от Родса. Сам Родс — почти немедленно, в воскресенье вечером. Он тогда же вызвал к себе одного из чиновников английской колониальной службы и произнес в его присутствии:

— Джемсон закусил удила и пошел в Трансвааль.

Однако самому Робинсону Родс сообщил новость лишь наутро, когда отряды Джемсона вторглись уже далеко в глубь бурской территории. Ну а прежде чем посланец Робинсона передал его приказ Джемсону, тот успел пройти две трети пути.

Джемсон и полковник Уиллоби отказались выполнять приказ. Уиллоби объяснил, что об отходе не может быть речи: на пройденном пути уже не найти продовольствия и фуража. К тому же кони устали, на обратную дорогу потребуется несколько дней, а там уже собрались отряды вооруженных буров. Так что выход один — идти дальше, к своим друзьям, которые ждут в Йоханнесбурге и его окрестностях.

…А в Йоханнесбурге тем временем выплыл на поверхность давний заговор. Те же люди, что послали Джемсону просьбу о помощи, создали в самом Йоханнесбурге Комитет реформ. Был выработан перечень требований якобы от имени всех ойтландеров, составлена депутация к Крюгеру и брошен призыв собраться на громадный митинг в поддержку этих требований.

Йоханнесбургская газета «Стар» 30 декабря выходила каждые несколько часов. В третьем выпуске, изданном в пять часов вечера, говорилось: «У Йоханнесбурга появилась армия. Увы, конфликт неизбежен. Неопределенность кончилась. Положение крайне серьезное».

На какой-то момент показалось, что неопределенность, висевшая над городом уже несколько недель, действительно кончилась. Было подготовлено «Обращение к населению Йоханнесбурга» от имени Временного правительства республики ойтландеров. Подписали ее около шестидесяти человек во главе с Чарлзом Леонардом и Лайонелом Филлипсом — они значились президентом и вице-президентом новоявленной республики.

Срочно распаковывались ящики с оружием, заблаговременно привезенные и спрятанные в шахтах. Появилось даже объявление с призывом вступать в формируемый медицинский отряд. Главным центром активности заговорщиков было управление родсовской Голд филдс.

Но почти сразу же выявилось, что заговор подготовлен из рук вон плохо. Дело даже не в том, что в него были втянуты далеко не все шахтовладельцы Ранда — «рандлорды». Главное, зачинщики не увидели той широкой поддержки со стороны ойтландеров, на которую так надеялись. Вся организация оказалась непродуманной. Заговорщики метались от раздачи оружия к призывам не допускать незаконных действий. Во всем царила неуверенность, нерешительность, страх. Это стало очевидным почти в первые же часы, во всяком случае уже в ночь с понедельника на вторник, когда город не сомкнул глаз. Все замерли в ожидании, но мало кто решился браться за оружие. И когда на улице раздался чей-то возглас: «Мы побили голландцев», несколько голов на мгновение высунулось из окон, но этим все и ограничилось. Обыватели выжидали. Это и решило судьбу города.

«Обращение к населению Йоханнесбурга» так и не увидело свет. Редактор газеты «Стар», где оно печаталось, получив набор, так перепугался, что немедленно рассыпал его. Успели отпечатать лишь несколько экземпляров.

Уже утром 31 декабря сам Комитет реформ обратился через эту газету с призывом: «Комитет настойчиво просит население воздержаться от любых действий, которые могут быть восприняты как враждебные правительству».

А инженер Хеммонд, один из руководителей Комитета реформ, испугавшись, поднял над зданием Голд филдс четырехцветное знамя Трансвааля, хотя он, Хеммонд, подписал «Обращение к населению Йоханнесбурга», где говорилось, что создается новая республика и у нее — свой флаг. Трансваальские чиновники отказались дать Хеммонду флаг Трансвааля, опасаясь надругательства над ним. Пришлось любимцу Родса и его друзьям самим находить полотнища четырех цветов — красного, белого, синего и зеленого, шить из них четырехцветный флаг Трансвааля и поднимать его на глазах у огромной толпы, которая совершенно справедливо увидела в этом капитуляцию.

Всеобщая неразбериха час от часу росла. Никто ничего толком не знал, а слухи носились самые противоречивые. Мужья срочно отправляли своих жен и детей в Кейптаун. Поезда брали штурмом. Людей набилось столько, что они могли только стоять, прижатые друг к другу. Одна женщина родила ребенка, он умер, а она продолжала держать его на руках, стиснутая со всех сторон.

Обстановка в течение этих трех дней — 30–31 декабря и 1 января — менялась не раз. Но ясно было одно — мятеж ойтландеров против режима Крюгера не состоялся. Он угас, так и не разгоревшись.

…Но Джемсон и его солдаты этого не знали. Они продолжали идти вперед, хотя от усталости — все медленнее. В пути встретили Новый год. 1896-й. На горизонте все чаще мелькали силуэты бурских всадников — они собирались в отряды и старались окружить англичан. Но у буров не было орудий и пулеметов, и поначалу они держались на почтительной дистанции.

В первый день Нового года несколько раз вспыхивала перестрелка. Англичанам пришлось пустить в ход и пулеметы, и пушки.

Ко всему прочему сослужили худую службу Джемсону и местные жители, которых он определил в проводники, чтобы обойти основные силы буров. Проводники, может быть и сознательно, вели англичан неудачным для них путем.

Первого января Джемсон получил новое послание от Робинсона с требованием уйти из Трансвааля. Не поверил Джемсон в серьезность этих приказов? Или считал, что уже поздно?

Скорее всего был уверен, что британские власти шлют приказы для отвода глаз, а на деле желают успеха его делу. Главное, чувствовал за своей спиной поддержку Родса. Верил в победу, а победителей не судят. И упорно продолжал начатое.

Но шансов уже не было, и не только там, в Йоханнесбурге, но и здесь. Возле поселка Крюгерсдорп, когда до Йоханнесбурга оставался уже один переход, отряд попал в ловушку. Тут и там из-за гребней холмов и за валунами поблескивали бурские винтовки. А солдаты Джемсона уже выдохлись. Они шли, лишь с короткими привалами, уже четвертые сутки. В последний день почти ничего не ели. Люди и лошади падали от усталости.

Буры могли из-за укрытий перестрелять англичан одного за другим. Это они и стали делать. Англичане метались, окруженные со всех сторон. Этот кошмар начался вечером первого января и возобновился на рассвете второго.

Осталось одно — сдаться. Джемсон не предвидел этого. В его отряде не было даже тряпки, которая могла бы послужить белым флагом. Выручила женщина с ближайшей фермы. Ее передник подняли на оглобле. Это было утром второго января, когда Джемсон потерял убитыми и ранеными уже семьдесят три человека.

Покормив падающих от изнеможения англичан, буры сразу же повели их, поникших и раздавленных, в свою столицу. Вечером того же дня ворота городской тюрьмы Претории захлопнулись за Джемсоном и его людьми. Там же оказались и йоханнесбургские заговорщики.

«Бросок», «набег» или «рейд» Джемсона длился трое с половиной суток. Попытка мятежа в Йоханнесбурге — и того меньше. Но как гром гремит не одновременно с молнией, так и грохот в «большой политике» начался, когда события в самом Трансваале уже кончались.

Собственно, шумиха в европейских столицах началась еще 31 декабря, когда весть о нападении на Трансвааль достигла Европы. Руководители германского министерства иностранных дел и колониального департамента, отменив все приемы, собрались в Потсдаме у императора Вильгельма и решили немедленно принять две меры. Во-первых, послать в Трансвааль отряд морской пехоты, а во-вторых, сделать грозный запрос английскому правительству.

В осуществление этих решений капитану крейсера «Морской орел», стоявшего у побережья португальского Мозамбика, был дан приказ высадить на берег и отправить в Преторию военный отряд — под предлогом защиты германских подданных. А Гатцфельду, послу к Лондоне, поручили запросить английское правительство, одобряет ли оно действия Джемсона, и затребовать свои верительные грамоты, если ответ окажется неудовлетворительным.

Посол явился к Солсбери 1 января. Премьер сразу же высказал пожелание, чтобы посол «не употреблял в этом деле ни единого слова, которое можно истолковать как угрозу», а затем заверил, что действий Джемсона он не одобряет.[145] Посол не затребовал своих верительных грамот. Но на следующий день он получил из Берлина еще более строгие инструкции — вручить Англии ноту с заявлением, что Германия не допустит никаких перемен в Трансваале. Этот ультиматум был вручен 2 января. Однако к вечеру того же дня стало известно, что в Трансваале наступила развязка, и утром 3 января Гатцфельд забрал эту ноту, с облегчением узнав, что ее не успели распечатать.

Германскому послу в Лондоне было видно то, чего не сознавали кайзер Вильгельм и его ближайшее окружение. В Лондоне царило необычайное возбуждение. Немалая часть английского общества восприняла победу «бурских мужланов» над прославленным Джемсоном как оскорбление британской национальной гордости. И посол не мог не понять, что слишком резкие немецкие действия вызовут в Англии ответную бурю.

Но в Потсдаме Вильгельм продолжал бушевать. Собрав утром 3 января узкий круг руководства, он предложил привести морскую пехоту в боевую готовность, объявить протекторат над Трансваалем и послать туда войска. Присутствующих этот авантюризм поверг в ужас: так можно было действовать, лишь решившись на войну с Англией. Но флота у Вильгельма не было, а его замысел создать против Англии блок континентальных держав был нереален.

Кайзера увещевали, выжидали, пока он остынет, и в конце концов уговорили ограничиться трескучей телеграммой Крюгеру. В ней говорилось: «Я выражаю Вам мои искренние поздравления в связи с тем, что Вы, вместе с Вашим народом, смогли, не призывая на помощь дружественные державы, собственными силами восстановить мир, нарушенный вторгшимися в Вашу страну вооруженными бандами, и обеспечить независимость Вашей страны от нападения извне».

Еще накануне Вильгельм писал Николаю II даже более воинственно: «Что бы там ни случилось, я никогда не позволю англичанам раздавить Трансвааль!»[146] Но письмо Николаю II было частным и не появилось в печати, а телеграмма Крюгеру сразу же стала газетной сенсацией. Она для того и предназначалась.

Колониальный раздел Африки дал африканским резчикам по дереву новые темы. Кайзер Вильгельм и королева Виктория

Эта телеграмма и стала первым раскатом грома, который услышали во всем мире. «Не призывая на помощь дружественные державы…» Значит, Германия считала себя вправе с оружием в руках ввязаться в схватку на Юге Африки — так расценили эти слова Вильгельма в Англии. Легко себе представить, какую бурю это вызвало. Письмо Дэзи было одной из первых отповедей Вильгельму, но совсем еще не самой резкой.

Что тут началось! Правительство Вильгельма зондировало почву в Лиссабоне, не разрешат ли португальцы германскому экспедиционному корпусу пройти в Трансвааль через Мозамбик. А Пангерманский союз, Колониальный союз и другие объединения немецких шовинистов, начав с криков «Руки прочь!», решили затем использовать этот антибританский угар для проталкивания программ ускоренного строительства флота и подготовки к войне с Англией.

Да и в Англии дело не ограничилось газетной войной. Правительство сообщило 8 января о создании так называемой летучей эскадры. Английские фирмы рвали коммерческие отношения с германскими. Лондонская толпа била стекла в немецких магазинах и избивала немецких моряков. Посол Гатцфельд доносил в Берлин, что, если бы английское правительство решило начать войну, оно «имело бы за собой все общественное мнение».[147] А английский журнал «Спикер» констатировал: «На сей раз уличная чернь и всякий сброд объединились с „обществом“».

Перебранка велась прежде всего между Англией и Германией, но в той или иной мере ввязались в нее и другие правительства, партии, организации. Общественное мнение почти повсюду поддерживало буров — как слабую сторону. В Трансваальском музее Претории и сейчас хранятся подарки, присланные тогда победителю Джемсона, бурскому генералу Кронье. Среди них меч, украшенный изображением бура, который побеждает коронованного льва. Это подарок из Франции. И громадная чаша, символ братства, — из России.

О роли набега Джемсона в тогдашней мировой политике написано необычайно много. В нашей стране эта тема привлекла внимание крупных историков, даже академика Тарле. Его ученик Михаил Борисович Рабинович написал диссертацию «Набег Джемсона». Привлекли те события и внимание Аркадия Самсоновича Ерусалимского, известного германиста. Были и споры. Но в целом набег Джемсона получил однозначную оценку. И в том, что он проводился с ведома и попустительства английского правительства, во всяком случае министра колоний Чемберлена. И в том, что этот набег и те международные противоречия, которые он обнажил, в сущности предопределили англо-бурскую войну 1899 года.

Десятки миллионов налогоплательщиков в Англии, Германии и Трансваале должны были оплачивать эту военную шумиху, новый виток в тогдашней гонке вооружений.

Кто же виновники? И главное, конечно, поскольку тут мы говорим о Родсе, — какова же была его роль? И какова была подлинная роль английского правительства?

Прошло немало лет, прежде чем историки докопались до всего этого. С каким трудом появлялся на свет каждый новый документ! А посвященные — как неохотно давали они свои показания!

Конечно, это касается самого заговора, а не просто стремления Родса включить Трансвааль в «объединение» южноафриканских стран под британским флагом.

Такого стремления Родс никогда и не скрывал. Экономическая роль и даже само географическое положение Трансвааля были столь важными, что «объединение» было бы без него просто-напросто невозможно. До конца 1894-го Родс надеялся сделать это без вооруженной схватки, экономическим путем, закулисным давлением, тайным сговором, подкупом должностных лиц.

Но на пути устремлений Родса вставали все новые препятствия. Родс склонен был их персонифицировать, для него все замыкалось на Крюгере. Первопричину сопротивления своим планам он видел в «узколобости» Крюгера, в устарелости его взглядов, в его неумении понять выгоды, которые получит Трансвааль от включения в Британскую империю.

Семидесятилетний Крюгер действительно был человеком уходящего поколения. Его юность и зрелые годы связаны с «великим переселением» буров из Капской колонии на север и с первыми десятилетиями существования Трансвааля, задолго до золотой горячки. В Трансваале тогда почти не чувствовалось влияние европейской цивилизации. Буры жили на изолированных друг от друга фермах, многие были неграмотны, а если и читали, то лишь одну книгу — большую семейную Библию, и понимали ее содержание дословно, как их далекие предки, кальвинисты, покинувшие Европу в XVII столетии.

Но разве один Крюгер нес на себе этот груз того прошлого? Марк Твен, побывав в Южной Африке в том самом 1896 году и познакомившись с патриархальной жизнью буров, написал в присущей ему манере: «Суммируя все добытые мною сведения о бурах, я пришел к следующим выводам:

Буры очень набожны, глубоко невежественны, тупы, упрямы, нетерпимы, нечистоплотны, гостеприимны, честны во взаимоотношениях с белыми, жестоки по отношению к своим чернокожим слугам, ленивы, искусны в стрельбе и верховой езде, увлекаются охотой, не терпят политической зависимости; хорошие отцы и мужья… еще до недавнего времени здесь не было школ, детей не учили; слово „новости“ оставляет буров равнодушными — им совершенно все равно, что творится в мире…»

Марк Твен вышучивал буров и еще резче.

А что до дядюшки (на языке буров — оом) Крюгера, как обычно называли его сограждане, то английские газеты были полны рассказами о нем. Вот один из характерных (его перепечатывали и в России)[148] — о том, как Крюгер во время охоты беседовал с иностранцами.

Крюгер совсем не был выжившим из ума старцем. Как бы патриархальны ни были его взгляды, он очень неплохо ориентировался в сложных перипетиях мировой политики. Без этого ему бы не удержаться в президентах. Действовать по принципу «сила есть — ума не надо» он не мог: его государство не было великой державой, да и нрав у сограждан весьма строптивый.

А вопросы, стоявшие перед ним, год от года усложнялись. Золотая горячка. Наплыв иностранцев. К середине девяностых их стало чуть ли не больше, чем самих буров, во всяком случае взрослого бурского населения. Дай ойтландерам право голоса на выборах, и они установят свою власть! Остается одно — находить все новые отговорки, тянуть время, маневрировать. Точно так же он маневрировал и между великими державами, Англией и Германией, стараясь все время противопоставлять одну другой. Он ничуть не скрывал этого и даже на банкете по поводу дня рождения Вильгельма II сказал: «Наша маленькая республика еще только ползает между великими державами, и мы чувствуем, что, когда одна из них хочет наступить нам на ногу, другая старается этому воспрепятствовать».

В 1894-м завершилась наконец постройка железной дороги, независимой от англичан и дающей Трансваалю самостоятельный выход к океану, через португальский Мозамбик. Это придало Крюгеру уверенность, и он стал чинить англичанам все больше препятствий — повышать пошлины на железной дороге, ведущей в английские владения, а остальные проезжие дороги закрывал вообще.

Каково было Родсу с таким умелым врагом! Родс становился все богаче и могущественнее — то же самое происходило и с противником. Росла добыча золота, богатели золотопромышленники, но правительство Крюгера обложило и их, и все доходы ойтландеров такими налогами, что Трансвааль давно уже перестал быть нищим государством, вечно стоящим на краю банкротства. За девять-десять лет с начала добычи золота доход трансваальской казны вырос в одиннадцать с лишним раз. И хотя Трансвааль был почти со всех сторон окружен английскими владениями, он стал получать из Европы, прежде всего из Германии, и самое современное оружие, и инструкторов.

Пережить Крюгера, переждать, действовать медленно, постепенно и исподтишка? Но во-первых, Родс знал, что ему самому природой отпущено не так уж много лет. Может быть, меньше, чем старику президенту. А во-вторых, идя от успеха к успеху, Родс уверовал, что удача — его вечная спутница. Он стал авторитарен, крайне самоуверен, не терпел возражений. Успех прошлых авантюр толкал его на новые.

И с конца 1894-го он начал подготовку к перевороту в Трансваале. Тут, как и в каждой своей затее, он не был первопроходцем. Мысль о захвате Трансвааля приходила в голову и верховному комиссару Южной Африки Генри Лоху. В июле 1894-го, когда Лох прибыл в Йоханнесбург, ойтландеры выпрягли лошадей из кареты, в которой он ехал вместе с Крюгером, и повезли карету сами, набросив на нее, к ярости Крюгера, огромный английский флаг. Эта сцена произвела впечатление на Лоха — он уверовал в ойтландеров и стал расспрашивать Лайонела Филлипса, президента Горной палаты, сколько у них есть оружия и смогут ли они удерживать город в течение шести дней, пока не подойдут подкрепления. А вернувшись в Кейптаун, Лох разместил военный отряд на землях батсванов, у самой границы Трансвааля. Этот отряд потом и вошел в Трансвааль вместе с Джемсоном. К тому же Лох попросил у тогдашнего министра колоний лорда Рипона прислать в Капскую колонию еще пять тысяч солдат и даже прямо санкционировать вторжение в Трансвааль.

Родс хорошо знал план Лоха, но считал, что переворот должен быть осуществлен главным образом местными силами — ойтландерами и обосновавшимися в Южной Африке «пионерами» и волонтерами, а самому правительству Великобритании лучше остаться в тени.

В конце 1895-го Родс в сопровождении Джемсона приехал в Трансвааль и встретился с Крюгером. Они снова, как и прежде, не нашли общего языка, и тогда-то Родс начал с несколькими лидерами ойтландеров обсуждать возможность заговора и переворота.

Тот план, что был так неудачно проведен в декабре 1895-го, во всех основных чертах сложился у Родса годом раньше, в декабре 1894-го. Разумеется, он хранился в глубокой тайне, как и план Лоха. Но из выявившихся потом документов ясно, что еще за год до набега Джемсона Родс решил сделать центром заговора свою компанию Голд филдс оф Саут Африка. Она должна была финансировать действия тайного Комитета реформ, составленного тоже из служащих Родса и его ближайших единомышленников. А на Де Беерс, другую родсовскую компанию, возлагалась задача организовать переправу оружия из Кимберли в Йоханнесбург.

Родс выделял и деньги для платы тем, кто согласился в решающий день с оружием в руках свергнуть в Йоханнесбурге власть трансваальского правительства и передать ее Комитету реформ. А Джемсон, стоя наготове у самой границы, сразу же ворвется в Трансвааль. Затем английский верховный комиссар выступит «посредником», и Трансвааль будет «присоединен», как это уже делалось в 1877 году.

Из воротил золотопромышленного мира Родс привлек к заговору только одного — Альфреда Бейта, который был компаньоном Родса по Де Беерс и по Привилегированной компании, но в золотопромышленности возглавлял собственную компанию. Почему Родс не привлек других? Причины, наверно, были разные. С кем-то у Родса были просто неприязненные личные отношения. К тому же тогда, в 1894-м и почти до конца 1895-го, в золотопромышленности наступил бум, доходы были сказочными, несмотря на высокие налоги, взимавшиеся властями Трансвааля. И на многих воротил золотодобычи идея путча могла нагнать страх, они испугались бы, что какой-то непредвиденный поворот событий вдруг поведет не к росту прибылей, а, наоборот, к их сокращению.

Была во всем этом и еще одна сторона. Хеммонд, главный советник Родса в горном деле, предсказал ему, что надо ориентироваться на пласты глубокого залегания, а в пластах, близких к поверхности, золото скоро иссякнет. Родсовская Голд филдс первой начала рыть глубокие шахты. Но затраты при этом резко возросли — на динамит, оборудование, рабочую силу. И то, и другое, и третье стоило дорого да к тому же облагалось высокими налогами крюгеровского правительства.

Именно глубокие пласты и стали потом основным источником добычи золота в Трансваале, но тогда, поначалу, они казались малорентабельными. Большинство золотопромышленников еще не столкнулись с этой проблемой, а Родс почувствовал ее остро. На его опыте — и Бейт.

Надо было снижать расходы на добычу. Значит, снижать налоги. А как их снизишь, не опрокинув порядки, установленные Крюгером?

Вполне реальные формы заговор принял в октябре 1895-го. Войска Привилегированной компании были переведены из Родезии в Бечуаналенд, к западной границе Трансвааля. А в своем кейптаунском дворце Родс в конце октября собрал тех людей, кого он решил сделать главарями заговора: своего брата Фрэнка, Хейса Хеммонда, президента Горной палаты Лайонела Филлипса и президента организации ойтландеров — Национального союза Трансвааля Чарлза Леонарда.

С первыми тремя у Родса было единство, а последнего пришлось уговаривать. Собственно, большого проку от этого Национального союза Родс вряд ли ждал. Политическая активность союза ограничивалась составлением петиций, и он вряд ли мог стать реальной силой вооруженного путча. Но участие его председателя должно было создать впечатление, что заговор имеет широкую поддержку.

И наконец, Родсу нужна была мощь правительства Великобритании и представителя этого правительства на Юге Африки — верховного комиссара. В начале 1895-го Родс, приехав в Лондон, посвятил в свой план тогдашнего премьера лорда Розбери. Тот одобрил, но подчеркнул, что восстание в Йоханнесбурге обязательно должно предшествовать вторжению Джемсона.

Для осуществления плана Родсу нужен был на посту верховного комиссара не Лох — у того могли быть какие-то свои мнения, — а Робинсон, которого Родс уже давно подкупил. Родсу пошли навстречу: Лоха заменили Робинсоном.

В июне 1895-го кабинет либеральной партии сменился консервативным. Премьером снова стал Солсбери, пост же министра колоний впервые занял Джозеф Чемберлен. Но отношение к плану Родса не изменилось.

Второго октября Чемберлен послал Робинсону в Кейптаун секретный запрос — произойдут ли перемены в Трансваале и как скоро. Четвертого ноября Робинсон ответил длинным посланием, также, разумеется, секретным. Он сообщил, что уже сейчас среди взрослого мужского населения Трансвааля на каждого бура приходится четыре ойтландера. Тут было преувеличение, но главное в письме заключалось не в этом. Робинсон писал: «Капиталисты оставили все надежды на мирный исход и думают взять управление в свои руки».

А дальше — уже прямо о заговоре и даже о его возможном результате. «Как только придет весть о восстании в Йоханнесбурге и о создании там временного правительства, верховный комиссар, как представитель высшей власти на Юге Африки, должен будет выпустить обращение с требованием, чтобы обе стороны воздержались от военных действий и подчинились его арбитражу».[149] Иными словами, британский верховный комиссар сам рассудит спор ставленников Родса с правительством Крюгера.

Так что и Чемберлен и Робинсон не только знали о заговоре. Они даже точно определили свою роль — в какой момент и каким образом выйдет на авансцену официальная Великобритания. Шестого ноября Чемберлен, уступив требованию Родса, передал Привилегированной компании широкую полосу территории английского протектората Бечуаналенд, вдоль границы Трансвааля, под предлогом, что Родс строит там железную дорогу.

Правда, Родс претендовал на весь Бечуаналенд. Но три вождя народа батсвана приехали с протестом в Лондон, как это сделали шестью годами раньше послы ндебелов. Дело приобрело нежелательную огласку, и Родс получил не все, чего добивался. Он в сердцах написал герцогу Файфу, что грешно и преступно оставлять громадный Бечуаналенд батсванам, «самым ленивым негодяям в мире».

Но все же плацдарм для нападения на Трансвааль Родс получил. К тому же Чемберлен расформировал Британскую бечуаналендскую полицию, а ее вооружение велел продать Привилегированной компании. Да и многие солдаты и офицеры этой полиции перешли на службу Привилегированной компании, пополнив силы Джемсона.

Девятнадцатого ноября Джемсон приехал в Йоханнесбург и встретился с заговорщиками. Они вместе назначили дату мятежа: 28 декабря. Чарлз Леонард написал под диктовку Джемсона ставшее печально известным «Письмо женщин и детей», которое Джемсон впоследствии зачитал перед строем, отдавая приказ о вторжении в Трансвааль. Дата на письме проставлена не была. Джемсон взял его с собой, чтобы в нужный момент извлечь, поставить дату и выдать за только что полученный из Йоханнесбурга призыв о помощи.

Но к назначенной дате уже выяснилось, что заговор подготовлен плохо. Оружия в Йоханнесбург переправили куда меньше, чем намечали. Среди ойтландеров никак не могли найти доброхотов, которые, даже и за щедрую плату, взялись бы напасть на бурские арсеналы. Утечка информации привела к тому, что подготовка заговора перестала быть секретом. О ней проговаривались даже в кейптаунских и лондонских газетах. А у самого Джемсона под ружьем оказалось лишь шестьсот человек вместо намеченных тысячи пятисот.

К 26 декабря заговорщики в Трансваале изменили план действий. Национальный союз Трансвааля подготовил новую петицию о реформах и решил предъявить ее Крюгеру 6 января. Так что восстание, намеченное на 28 декабря, откладывалось на неопределенный срок, если не отменялось вовсе. Заговорщики сделали все, чтобы предупредить Джемсона и сообщить ему, что он не должен переходить границу. К Джемсону были посланы два офицера, а Хеммонд дал ему телеграмму.

Но Джемсон, как известно, слушался лишь одного человека — Родса. Зная это, Фрэнк Родс отправил телеграмму своему брату, а Чарлз Леонард сам приехал к нему в Кейптаун.

Больше того, Чемберлен телеграфировал Родсу 27 декабря, чтобы Джемсон не выступал, если не будет восстания в Йоханнесбурге.

Но Родс не остановил Джемсона. Почему? Вера в слепую удачу, в свою звезду, в то, что авось повезет? Слишком велик был для него соблазн. И надежда, что этих, черт бы их побрал, непрестанно колеблющихся заговорщиков появление Джемсона в Трансваале все-таки заставит поднять мятеж — терять-то им будет уже нечего!

Во всяком случае от Родса, за подписью Р. Харриса, его ближайшего помощника, ежедневно, 26, 27 и 28 декабря, Джемсон получал депеши одного и того же содержания: стойко держаться принятых решений.

И 28-го, в последний день, Джемсон телеграфировал Харрису, что он со своими солдатами выступает, если только не получит противоположного приказа немедленно. Такого приказа не поступило.

Правда, 29 декабря Родс все же послал Джемсону еще одну телеграмму. Но она была отправлена так поздно, что Джемсон уже не мог ее получить, а составлена так двусмысленно, что, даже получив ее, Джемсон вряд ли мог бы увидеть в ней приказ об отмене выступления. Эта депеша могла иметь только одну цель: в случае провала всего заговора дать хоть какое-то алиби самому Родсу. Да и то только при очень пристрастном прочтении ее текста.

Подлинное желание Родса Джемсон, конечно, понимал, и не только по телеграммам. Эти люди прекрасно знали друг друга. Но сам-то Джемсон — была ведь у него и своя голова на плечах! Если он знал, что восстание в Йоханнесбурге отменено и что у него самого сил в три раза меньше, чем требовалось, — как же он все-таки решился?

Во-первых, должно быть, явно недооценивал противника — буров. Во-вторых, переоценивал роль внезапности своего набега и еще больше — пулеметы «максим». Он видел их действие в битвах с ндебелами, знал, что у буров этого оружия нет, и говорил:

— Вы не представляете себе пулеметов «максим». Я создам мертвую зону на милю с каждой стороны своей колонны, и ни один бур не останется там в живых.

Ну и главное, конечно, авантюризм Джемсона. Может быть, важнейшая черта его характера.

А дальше… Буры выбрали позиции, где от пулеметов было мало проку. Мятеж в Йоханнесбурге, на мгновение разгоревшись с вестью о вторжении Джемсона, сразу же погас…

Сам Родс, может быть, понял, что все кончено, буквально сразу же, как только осознал, что события начались и от него уже ничего не зависит. Что он пропустил последний шанс.

Если бы он умел больше видеть со стороны и себя и свои поступки, то, наверно, вспомнил бы слова, приписываемые Талейрану.

— Если делаешь подлость, так уж непременно постарайся, чего бы тебе ни стоило, чтобы она удалась: помни, что подлостей неудавшихся люди ни за что не простят!

Но Родс, судя по его характеру, не считал этот поступок подлостью.

Какова была реакция Родса на весть о том, что Джемсон перешел границу Трансвааля? Вот свидетельство Уильяма Шрейнера, одного из капских министров. В понедельник, 30 декабря, он пришел к Родсу с этой вестью. «Я увидел совершенно иного человека, совсем не такого, каким я его знал раньше. Он выглядел необычайно подавленным. Прежде чем я начал говорить, он сказал:

— Да, да, это правда. Старина Джемсон опрокинул мою тележку с яблоками».

Должно быть, он понимал или, скорее, чувствовал, что его политическая карьера надломлена, если не рухнула вообще. А всего лишь несколько часов назад все еще зависело от него…

По впечатлению Шрейнера, «мистер Родс был совершенно подавлен. Он был просто раздавлен… Его дух был сломлен…» А ведь у него под ударом оказалась только политическая карьера. Не было угрозы даже его миллионам, не говоря уже о жизни. Куда хуже обернулось для тех, кого он втянул во все это. И не только для тех, кого буры убили в бою.

А незадачливые йоханнесбургские мятежники? Особенно после того, как в сумке на седле у беспечного Джемсона буры нашли письмо, то самое, с воплем о спасении женщин и детей. Лучшей улики и не придумаешь — сами расписались в преднамеренной попытке с оружием в руках свергнуть правительство. По закону — смертная казнь.

Все они и оказались в тюрьме в ожидании этого приговора, кроме Чарлза Леонарда (он бежал в Кейптаун, переодевшись в женское платье). Над несколькими десятками заговорщиков состоялся суд, и главных из них, тех, кто подписал призыв к Джемсону, действительно приговорили к виселице.

В конечном счете казнь заменили штрафами — по 25 тысяч фунтов. Историки обычно пишут, что этого и следовало ожидать — не осмелился бы Крюгер казнить граждан Великобритании и Соединенных Штатов. По трезвом размышлении к такому выводу прийти весьма естественно, тем более историку, думающему обо всем этом в своем спокойном кабинете, в другом месте и в другие времена.

Но находясь на судебной скамье и слушая, что тебя приговорили к повешению, трезво рассуждать несколько труднее. И страху они, конечно, натерпелись. Один даже покончил с собой.

Да и сам Джемсон. В конечном-то счете обошлось все и для него. Правительство Великобритании пообещало Крюгеру, что оно само накажет Джемсона, его офицеров и солдат как своих подданных. А когда их привезли в Англию, солдат освободили от ответственности — они ведь просто выполняли приказ. На скамье подсудимых остались только Джемсон и пять офицеров. Офицерам дали по пять — семь месяцев тюремного заключения, Джемсону — пятнадцать. А потом и его выпустили задолго до срока под предлогом плохого здоровья.

Но и ему пришлось все-таки глянуть в глаза смерти. В бою, да и затем, попав в руки разгневанных буров, он вполне мог ждать самого худшего.

Родсу нападение на Трансвааль стоило дорого. Денег при его состоянии не так уж и много: четыреста тысяч фунтов. Это вместе с оплатой штрафов, наложенных судом на мятежников. Но 5 января ему пришлось подать в отставку с поста премьер-министра Капской колонии. Это и был главный удар.

В начале февраля Родс уже был в Англии. Сперва вел с Чемберленом переговоры через посредников, а 6 февраля они встретились и беседовали два часа. Надо было скоординировать линии поведения, особенно в связи с тем, что английский парламент созвал особую комиссию для расследования набега Джемсона, в просторечии — «родсовскую комиссию».

Каждый из них, как Родс, так и Чемберлен, хотел прежде всего выгородить себя. Не обошлось без взаимного шантажа. Необходимо выгородить английское правительство — это козырь Чемберлена, который сам был министром. Выгораживая правительство, он тем самым спасал и себя.

Ну а Родс, понимая, что целиком уйти от ответственности он никак уже не сумеет, хотел, чтобы из него все же не делали козла отпущения и дали возможность взвалить основной груз вины на Джемсона. И чтобы правительство не пошло на поводу у критиков Привилегированной компании — их число после набега Джемсона сильно возросло — и не ограничило прерогатив этого главного родсовского детища.

Выработать единую линию было, конечно, нелегко.

Для этого обоим участникам пришлось прилагать немало усилий и в дальнейшем. Но все же, очевидно, именно тогда, в первые же недели после набега, они в основном договорились, определили, как путем умолчания и прямой лжи создать тот запутанный клубок, который историкам пришлось разматывать так долго.

РОДЕЗИЯ ПРОТИВ РОДСА

Первые два с половиной месяца после злосчастного набега на Трансвааль Родс почти целиком провел в пути. Десятого января он отправился и Кейптауна в Кимберли, может быть, чтобы ощутить поддержку своих самых верных вассалов. Ему действительно устроили восторженный прием. Затем он сразу же вернулся в Кейптаун и, опять же сразу, 15 января, отплыл в Англию. Но и там пробыл всего четыре дня. Утром 10 февраля уехал из Лондона и через Средиземное море отправился в Мозамбик, чтобы оттуда добраться в Родезию.

Путь он выбрал не кратчайший. Ему, отставному премьеру, не хотелось, должно быть, отвечать на бесконечные расспросы, принимать соболезнования и подозревать за ними открытое злорадство. Не хотелось все время быть под обстрелом репортеров. В Лондоне и Кейптауне это оказалось бы неизбежным. Долгое плавание имело тут большие преимущества.

А в Родезии — у себя — можно тоже сохранить это положение изоляции. Пускать не всех и не всегда. Остаться наедине с самим собой там, в стране, которую у него уже не отнять. Переждать весь этот шум.

Но обернулось по-другому.

Двадцатого марта, в тот самый день, когда Родс в Мозамбике ступил на африканский берег, в Булавайо произошла схватка отряда полиции с группой ндебелов. Сообщение об этом могло еще и не особенно насторожить администрацию Привилегированной компании. Она расхлебывала последствия набега Джемсона, заметала те следы, которые еще можно было скрыть. Но 23 марта было убито несколько европейцев, и среди них один из «комиссаров по делам туземцев». Сделали эти те ндебелы, которых компания завербовала в состав своей полиции. Их поддержали жители нескольких селений во главе с одним из братьев Лобенгулы.

В последующие два дня поднялось население нескольких округов, а к концу марта — вся страна. Европейцы отовсюду бежали к Булавайо и еще двум укрепленным пунктам. К середине апреля вся страна ндебелов, кроме этих трех пунктов, оказалась в руках повстанцев.

Министр колоний Джозеф Чемберлен спрашивает Сесиля Родса и Джона Буля, кто из них оплатит расходы по подавлению восстания ндебелов. Джон Буль — рядовой англичанин — возмущен. С него довольно и того, что приходится сражаться за Родса.

Карикатура из английской газеты «Лейбор лидер», 11 апреля 1896 года

Так 1896 год нанес новый удар Сесилю Родсу, не знавшему прежде поражений.

После того как восстание началось, его неизбежность стала очевидной многим. Ведь с конца 1895-го в Родезии не было ни ее главного администратора, Джемсона, ни большей части его полицейских частей — они вместе с ним ушли в Трансвааль. Вооруженные силы компании уходили на глазах ндебелов. Да и отсутствие столь знакомого им доктора Джима они тоже прекрасно видели. И решили не упускать сравнительно благоприятного момента.

Чешский натуралист Эмиль Голуб в своей лекции еще в январе 1896-го предсказал, что после провала джемсоновского набега «может произойти восстание матебелов». А в письме, которое получил от Голуба корреспондент «Таймса» в Вене 30 марта 1896-го,[150] говорилось: «Уже девять лет, как я уехал из Южной Африки, но полная уверенность в восстании матебелов у меня возникла в тот самый момент, как я впервые услышал о деянии д-ра Джемсона». Каждый стратег обязан был учесть возможные последствия провала набега на Трансвааль, но сомнительно, чтобы Джемсон предусмотрел восстание матебелов. Констатируя это, Голуб видел причину в самоуверенности Джемсона, самоуверенность же была порождена, по его мнению, тем всеобщим восторгом и преклонением в Лондоне, которые вскружили Джемсону голову.

Так или иначе, но Родс и Джемсон действительно не были подготовлены к восстанию ндебелов. Их внимание приковала сперва организация набега, а потом — его провал.

Но конечно, восстание могло произойти и без ухода его солдат. Пожалуй, оно было неизбежно. Очень уж много недовольства накопилось в Южной Родезии, стране, которая теперь была центральной областью его империи — между алмазно-золотым царством к югу и другими Родезиями — к северу.

Родс стремился очень быстро сломить традиционную жизнь в междуречье Замбези — Лимпопо и организовать все по-новому, в соответствии, как сказали бы теперь, со своей моделью. Он ведь хотел не просто захватить новые земли, а колонизовать их, то есть создать большую и крепкую белую общину.

Ему чудилось, что он соберет здесь такую британскую молодежь, о которой писал в своих завещаниях, — людей, беззаветно преданных идее величия своей нации и своей империи. Таких, кто хочет добиваться и умеет добиться, — старателей, фермеров, коммерсантов, инженеров. Деятельных, энергичных. Инициативных и вместе с тем слепо послушных ему, Родсу, — он хотел тут совместить несовместимое, как, впрочем, столь многие правители до и после него.

И вторя ему, английская печать убеждала своих соотечественников, что колонизовать Родезию — дело британской национальной чести. «Пионеры» Родса воспевались как образец для подражания. Не жалел красок даже «Таймс»: «Энергичные, решительные, загорелые, с проницательным взглядом, эти пионеры — самая отборная часть англосаксонской расы».[151]

Родс надеялся, что поселенцы создадут такие фермерские хозяйства, города, горное дело, торговлю, которые сделают страну, носящую его имя, важной частью Британской империи, а может быть, и всего мира. И что Родезия станет трамплином для дальнейшего расширения британского владычества в Африке, для воплощения плана Кейптаун — Каир — и телеграфа, и железной дороги, а в конечном счете и непрерывной, широкой и прочной полосы английских владений. И он со своей обычной напористостью стал осуществлять эти планы.

К изумлению ндебелов и шонов, с юга ехало все больше белых людей. В повозках и на лошадях. Самые бедные нередко проходили часть пути пешком, погибая от болезней и лишений.

Европейское население страны в 1895 году составило уже 3600 человек. Быстро воздвигалось новое Булавайо на пять километров южнее разрушенной ндебельской столицы. Улицы прокладывались очень широкими — так, чтобы упряжки, в которых бывало по 12, а то и по 24 пары волов, могли разъехаться без особого труда. Делались посадки быстрорастущих деревьев. Родс призывал строить как можно больше и быстрее: «Дома, дома, дома!» И город быстро застраивался.

На месте времянок из рифленых листов железа возводились кирпичные дома. Была оборудована типография, начала выходить газета «Матебелеленд таймс» и другие издания. Появились площадки для игры в крикет и даже скаковой круг, не говоря уже о барах и лавках. В марте 1895-го — прошло немногим больше года после войны с Лобенгулой — в Булавайо жило больше полутора тысяч европейцев, в Солсбери — больше семисот.

Человеку, давшему стране свое имя, хотелось всячески развивать предпринимательство, насаждать «дух Сесиля Родса». Он всемерно поощрял в «пионерах» надежды, что Булавайо и другие города Родезии станут новым Йоханнесбургом и Кимберли. Он даже отобрал в Кимберли тридцать молодых людей, наиболее близких его образу колониста, и отправил их в Родезию.

Джозеф Чемберлен сияет как солнце, глядя на расправу Родса с народом ндебеле. Карикатура из газеты «Лейбор лидер» за 23 мая 1896 года. Газета иронизирует по поводу слов Чемберлена: «Именно таким людям, как Сесиль Родс, Англия обязана величием своей империи»

Но жизнь там была трудной. Стоило Родсу появиться в Родезии, как поселенцы принимались жаловаться на тяготы и лишения, просили денег. Из тридцати отобранных Родсом кимберлийских молодых людей к 1896-му году в Родезии остались только двое. Остальные, по признанию секретаря Сесиля Родса, умерли или уехали из страны, сильно подорвав здоровье.[152]

Главное же, окончательно рушились надежды на золото, а оно-то ведь и было главной притягательной силой для колонистов. В начале девяностых стало ясно, что золота очень мало в стране шонов, теперь — что не лучше положение и на землях ндебелов. В 1894-м по поручению Родса страну объездил Джон Хеммонд. Он пользовался тогда славой чуть ли не лучшего в мире специалиста по золоту — и по технике добычи, и по обнаружению месторождений. Если у Родса и оставались еще какие-то иллюзии, то Хеммонд развеял их. Золота было мало.

Так что приходилось еще больше делать упор на развитие фермерского хозяйства, а значит, и на тем большее ограбление африканцев.

Развитие страны в понимании Родса было тесно связано с ограблением африканцев. Родсу, как и многим европейцам того времени, это казалось так естественно! Земельные угодья Родезии Привилегированная компания считала своей собственностью. Отчуждение земли шло так стремительно, что, когда ндебелы, отступавшие на север в конце войны 1893 года, стали возвращаться, многие их земли были уже отданы европейцам.

Родс решил согнать большинство африканцев в резерваты. Для этого была создана Земельная комиссия, в своем докладе[153] она предложила выделить для ндебелов и «их бывших рабов» (то есть шонов, живших в области расселения ндебелов) два резервата общей площадью десять с половиной тысяч квадратных километров. Африканцам оставляли мало земель, к тому же худших. Комиссия работала в такой спешке, что один из резерватов даже не осмотрела.

Для шонов же вообще не выделялось никаких территорий с фиксированными границами. Привилегированная компания считала себя вправе продать колонистам любой участок в любом районе. Поселения шонов могли оставаться на проданных землях только с согласия новых хозяев, а те соглашались лишь при условии, что вожди и старейшины выделят им рабочую силу.

А какой пагубной для африканцев была массовая реквизиция скота! Привилегированная компания считала его своим трофеем. В начале 1896 года у ндебелов осталось лишь сорок тысяч голов скота, в шесть раз меньше, чем до войны 1893-го.

Вскоре после окончания военных действий, в начале 1894-го, Джемсон, как главный администратор, собрал индун и объявил, что их соплеменникам придется работать на рудниках и фермах.

Как заставить работать? Способов было несколько. Во-первых, вводился налог. Налог с хижины. С точки зрения европейцев, он был невелик. Но где африканцу взять деньги? Надо идти работать к белым. Правда, введение налога оказалось делом сложным — надо было провести перепись населения. К началу восстания это еще не было завершено.

Во-вторых, создание резерватов неизбежно приводило к появлению наемной рабочей силы. В резерватах земли меньше, сама она хуже, прокормиться труднее. Значит — идти на заработки. Но и тут необходимо было время, чтобы весь этот механизм полностью пришел в действие.

Третий путь был естественнее и не требовал особых административных мер. Африканцы видели товары европейской выделки — топоры, ножи, мотыги. Оценивали их преимущества и хотели их получить. Для этого нужны деньги, а значит, работа на белых. Но и этот путь был не быстрым.

И компания хваталась за самое простое и, казалось бы, эффективное — прямое принуждение. Комиссары по делам туземцев приказывали вождям, индунам и старейшинам посылать молодежь в рудники и на другие тяжелые работы на два-три месяца в году. А поскольку эти приказы выполнялись крайне неохотно и вождями, и рядовыми общинниками, для набора рабочих отправлялись полицейские отряды.

Не пренебрегла администрация Родса и телесными наказаниями. Один из очевидцев, англичанин Томсон, писал об африканцах: «Достаточно было любому из этих парней сказать по-английски „двадцать пять“, чтобы вызвать на его лице грустную усмешку, — они прекрасно понимают, что это означает». Дело в том, что именно 25 ударов плетью считались обычным наказанием.

Британское правительство отнюдь не противилось этим порядкам. Чемберлен, выступая в палате общин,[154] совершенно недвусмысленно оправдал их и одобрил:

— Когда, обращаясь к дикому народу, который прежде находил себе главное занятие в войне, приходится говорить: «Воевать вы больше не будете, война между племенами запрещена», то надо сразу рекомендовать ему, как же теперь добывать средства к существованию. И тогда приходится указать ему на обычный способ заработка: работу «в поте лица своего». Я сомневаюсь, однако, чтобы с подобным племенем вам удалось добиться чего-нибудь одними проповедями. Думаю, что тут не обойтись без дополнительного воздействия — или принудительного стимула, или даже некоторого насилия — ведь речь идет о том, чтобы обеспечить успех дела, полезного для всего человечества, для цивилизации.

В «Таймсе» можно было прочитать: «Туземцы совершенно довольны новым режимом и полны желания работать для поселенцев».

А сами ндебелы говорили:

— У нас отобрали нашу родину, у нас отобрали наш скот, наш народ скитается, нам не для чего жить… мы стали рабами белого человека, мы — ничто, у нас нет никаких прав и никаких законов.[155]

Когда-нибудь, после тщательного сбора и сопоставления народных преданий, историк сможет увидеть африканские восстания изнутри, глазами африканцев. Сейчас еще о многих, если не о большинстве этих восстаний так судить трудно. Приходится основываться больше на свидетельствах европейцев — тех, кто находились или по другую сторону баррикад, или где-нибудь сбоку и, конечно, видели далеко-далеко не все, а понимали и того меньше.

Но все же можно с уверенностью сказать, что восстание ндебелов готовилось тщательно. Не в каких-то отдельных местностях, а повсюду или почти повсюду. Всем народом. Организацией занимались многие из самых уважаемых людей: индуны, родственники Лобенгулы. Важную роль играли служители культа высоко почитавшегося духа Млимо. Он играл у ндебелов ту же роль, что дельфийский оракул у древних греков.

Уже потом, в разгар восстания, охотник Силус вспоминал, что к нему приходил Умлугулу, родственник Лобенгулы, и старался исподволь выспросить, какова численность войск Привилегированной компании и сколько ушло с Джемсоном. А инженер Хеммонд припомнил, что городская стража задержала женщину, которая в связке хвороста проносила ассегаи для своих соплеменников, живших в Булавайо.

Среди самих ндебелов еще в феврале поползла молва, что Млимо решил покончить с господством пришельцев. Предзнаменованием считали происшедшее тогда полное затмение Луны. Поговаривали еще, что Лобенгула не умер, а далеко на севере собирает войско для похода против англичан.

Время года не благоприятствовало восстанию. Дожди кончались. Начинался сухой сезон, когда дороги просыхали и вся страна становилась проходимой для английских войск. К тому же в мае начинался сбор урожая. Упускать уборку было нельзя — летом мог начаться голод.

Все же перевесили соображения, связанные с уходом Джемсона и части его войск. Дополнительную и важную роль сыграл массовый падеж скота в результате эпизоотии, которую называют чумой скота. Власти Привилегированной компании стали проводить сплошной убой скота, чтобы прекратить распространение заразы. Это доводило людей до отчаяния. Вот они и решили действовать быстро и выгнать англичан еще до уборочной страды.

Весьма правдоподобно рассказал потом о плане повстанцев Р. Баден-Пауэлл. Впоследствии он стал генералом, а приобрел известность тем, что основал бойскаутское движение. Тогда же, в 1896-м, он приехал помогать Родсу покончить с восстанием. По его сведениям, восстание намечено было поднять в новолуние, 30–31 марта. Ндебелы должны были двинуться к Булавайо, окружить его с трех сторон, выгнать пришельцев, а затем, разбившись на более мелкие отряды, полностью освободить страну.

Правда, первая схватка произошла на полторы недели раньше, спонтанно, как это часто бывает, когда напряжение достигло предела. Но дальнейшие события пошли в общем по этому плану.

В первые же дни жрец Млимо провел индабу — собрание индун. Там план действий и был принят окончательно. Повстанческим центром были горы Матопо, наименее доступный для английских войск район страны.

Отряды воинов организованно двинулись к Булавайо, вплотную подошли к городу и заняли позиции с трех сторон, кроме юго-западной. По подсчетам англичан, возможно преувеличенным — у страха глаза велики, — к началу двадцатых чисел апреля силы повстанцев насчитывали четырнадцать — пятнадцать тысяч воинов и находились в четырех с половиной километрах от Булавайо.

Так что деяния Сесиля Родса и тут оказались под угрозой краха. Дело было не в том, падет Булавайо или нет, — повстанцам, сколько бы их ни было, вряд ли удалось бы преодолеть огонь пушек и пулеметов. Но после всей шумихи о новом Эльдорадо, о стране, где ожидается бурное процветание, — какой афронт! Скандал и срам на весь мир. Да еще после набега Джемсона…

Взять Булавайо повстанцы не пытались. Окружив город с трех сторон и заняв все пути сообщения, они оставили свободной главную дорогу — на юго-запад, к английским владениям. Как бы приглашали англичан уйти по-хорошему. На этой дороге за все время восстания не задержали ни одного экипажа, не убили ни одного европейца, хотя близ дороги находились крупные силы повстанцев.

Должно быть, вожди ндебелов не хотели большого кровопролития и наивно думали, что европейцы, увидев такое единодушие всего народа, испугаются и уйдут сами. К тому же среди вождей восстания не было единства. Они никак не могли договориться, кого избрать преемником Лобенгулы.

И даже когда выяснилось, что белые люди не хотят уходить из Булавайо по оставленной им дороге, а, наоборот, укрепляют город, — и тут возникли разногласия. Одни предлагали штурмовать город, а другие считали, что надежды на успех нет.

Англичане же тем временем оправились от первого шока. Пока вырабатывался план практических действий, началась подготовка общественного мнения. В первых же корреспонденциях англичане читали о дикой резне, бесчисленных изуродованных трупах своих соотечественников, о зверски убитой белой девушке. В Булавайо взывают о спасении шесть с половиной тысяч женщин и детей, которым грозит такая же участь, говорилось в «Таймсе».[156] На самом же деле в Булавайо находилось тогда только 1547 человек, из которых 915 были мужчинами призывного возраста, к тому же отлично вооруженными.[157] Во всей области, охваченной восстанием, европейцев вообще было в два раза меньше, чем приведенная в «Таймсе» численность женщин и детей.

Число убитых европейцев было невелико. Да и вообще как странно читать эти обвинения в недостаточной гуманности! Словно сами «пионеры» вели себя как ангелы во плоти.

Но пропаганда делала свое дело — помогала Родсу дать африканцам «урок на веки веков». С первых же недель восстания стало ясным, как это собираются делать. Бороться против тысяч воинов люди Родса еще не могли, но расправа началась с теми африканцами, кто работал в качестве прислуги и не сумел покинуть Булавайо. Их обвиняли в шпионаже и вешали за городскими укреплениями на виду у повстанцев.

А тем временем формировались воинские части, подбирались офицеры. Английские власти сразу же выделили десять пулеметов «максим» последнего образца. Золотопромышленники заявили, что они на собственные средства создадут отряд волонтеров. В Южную Родезию отправились отпрыски семей лорда Грея, лорда Гиффорда, других самых высокопоставленных аристократических родов Англии. Лондонское правительство даже не скрывало, что английскому солдату придется проливать кровь за Привилегированную компанию. Когда Чемберлена спросили в парламенте, кто же будет оплачивать расходы по подавлению восстания — компания Родса или казна, он ответил, что находится «в сомнении».

Оставленную ндебелами дорогу англичане использовали не для того, чтобы уйти, а, наоборот, чтобы получать подкрепления. В Булавайо приехал сам лорд Грей, он сменил Джемсона на посту администратора Южной Родезии. Он устроил 3 мая парад войск и заявил:

— Булавайо теперь в такой же безопасности, как Лондон.

В начале июня все основные британские подкрепления уже подтянулись, и английских солдат, полицейских Привилегированной компании и волонтеров насчитывалось в Южной Родезии уже три тысячи человек. Начались широкие операции к северу от Булавайо.

Англичане жгли селения, угоняли оставшийся еще у африканцев скот, уничтожали посевы и продовольственные запасы. Создавались даже отряды, специализировавшиеся на уничтожении зерна. А «укрепления» — пещеры, где скрывалось население, — взрывали динамитом.

Отголоски этих расправ доходили до Англии, и правительству приходилось отвечать на вопросы в палате общин. Но в ответах звучала лишь непреклонность. На вопрос, отвечает ли правилам ведения войны уничтожение жилищ огнем и динамитом, Чемберлен отвечал:[158]

— Обычаям южноафриканской войны сжигание селений туземного врага соответствует.

На вопрос об уничтожении продовольствия:

— Я полагаю, что зерно уничтожается нашими силами тогда, когда невозможно увезти его с собой для снабжения наших людей.

А о возникшем у ндебелов голоде:

— Я полностью доверяю своим должностным лицам на местах и не собираюсь вторгаться в их компетенцию.

Все это Чемберлен говорил под аплодисменты немалой части палаты общин.

В июне и первой половине июля англичане разорили страну к северу от Булавайо. Но главный оплот восстания находился к югу, в горах Матопо. Туда отступили повстанческие отряды, окружавшие Булавайо. Туда направились и главные английские силы.

Вскоре оказалось, что тут, в Матопо, англичанам нечего рассчитывать на скорую победу. Конечно, голод был мощным союзником. Но во-первых, сколько-то продовольствия в горах было припасено, хотя и немного. Главное же, скалы давали ндебелам возможность обороняться долго.

А воевали ндебелы, как говорилось в английских сводках, «с величайшим неистовством». Теперь, доведенные до отчаяния уничтожением своих селений, истреблением своих семей, они стали нападать сами. В ночь на 20 июля они напали на отряд в четыреста семьдесят человек. Бой длился шесть часов. Англичане потеряли тринадцать человек убитыми и тяжелоранеными. Для колониальной войны и для одной только схватки цифра необычно большая.

На следующий день англичане попытались напасть на полк Бабияна. Этот индуна, когда-то ездивший и Англию к королеве Виктории, а теперь глубокий старик, был одним из вождей восстания. Его воины умело использовали естественные укрепления горного кряжа, и англичанам пришлось удовольствоваться тем, что они взорвали динамитом несколько пещер с мирными жителями. В официальной телеграмме в Лондон говорилось: «Результаты неудовлетворительны. Потери врага очень малы, очевидно — 50 человек. Моральный эффект сражения сомнителен».

Не припомню, чтобы Киплинг, столь часто цитированный на страницах этой книги, писал прямо о воинах-ндебелах. Но к ним вполне справедливо отнести его слова о суданцах, в те же годы сражавшихся с англичанами на другом участке полосы Кейптаун — Каир.

О схватках с ндебелами Родс знал теперь не как в 1893-м, не по донесениям. Сейчас он сам стоял во главе отряда в двести пятьдесят человек. Его не считали человеком храбрым, и ему, наверно, дорого стоил даже не такой уж большой риск быть убитым в случайной схватке.

Еще в мае, за час до того, как его отряд выходил в путь к Булавайо, он отправил письмо сэру Харкурту, главному судье на процессе по набегу Джемсона. Письмо очень сентиментальное и, пожалуй, странное для 43-летнего мужчины, тем более такого жестокого, как Родс. Он просил Харкурта понять: «Я пытался объединить Южную Африку, и у меня не было никаких эгоистических мотивов». Родс просил сжечь это письмо, если он останется жив. Ну а если нет, то чтобы Харкурт, сидя в гостиной и покуривая, вспоминал последние слова его, Родса.

Что же, на самом деле Родс жил в ожидании смерти? Или это была игра, и он хотел тронуть сердце старого судьи? И вообще, почему он написал именно Харкурту? Может быть, потому, что от Харкурта в немалой степени зависел если и не приговор, то во всяком случае моральная оценка действий Родса. И была опасность, что Харкурт не будет выгораживать Родса в той мере, в какой ему, Родсу, хотелось бы. Назвал же его Харкурт «способным, но нечестным»!

Еще в начале мая Чемберлен просил Родса и Бейта выйти из совета директоров Привилегированной компании. Родс ответил телеграммой: «Отставка может подождать — завтра у нас бой с матебелами».

Свое письмо Харкурту Родс писал два дня, 13 и 14 мая. Может быть, оно слишком долго шло к Харкурту, а может быть, недостаточно тронуло сердце старого судьи, слышавшего и не такие признания. Во всяком случае 21 июня 1896-го Харкурт написал Чемберлену: «Пока Родс остается директором-управляющим, в Южной Африке не будет мира».

Двадцать шестого июня Родса вывели из состава директоров Привилегированной компании. А ведь это было главное детище всей его жизни! Любимое.

…В те же дни, в двадцатых числах июня, началось восстание племен шона в восточных округах Южной Родезии. «Вся страна вокруг Солсбери восстала», — сообщалось в донесении из Солсбери от 23 июня.

Еще одна опора уходила из-под ног Сесиля Родса. Весь мир знал с его слов, что завоеванием Родезии, свержением «кровавой тирании» Лобенгулы он спас «миролюбивых» шонов от «кровожадных» ндебелов. А теперь шоны вслед за ндебелами поднялись против своего благодетеля!

И если восстание ндебелов и шонов затянется, акции Привилегированнои компании совсем упадут, весь этот громадный биржевой мыльный пузырь лопнет! Родсу припомнят и его собственные заявления, что не генерал, присланный из Англии, и не офицеры королевской армии руководили операциями по подавлению, а он, Родс. Если сам руководил, то и свалить не на кого!

В Кейптауне его ждет комитет по расследованию набега Джемсона, а в Лондоне — парламентское расследование. Суд!

И даже сюда, в его Родезию, прибыл заместитель британского верховного комиссара Южной Африки, чтобы расследовать положение дел.

Но может быть, самое главное, чего он боялся, — что память о нем, слово «Родезия», только-только успев появиться на картах мира, так и не сумеет удержаться… Его имя! Он нервозно говорил:

— Ведь нельзя же изменить этого! Невозможно переменить название. Слыхали вы когда-нибудь, чтобы название страны меняли?

Да, Родс тогда понял всю справедливость пословицы, что беда не приходит одна. Да еще от проклятой малярии никак не избавиться. Трясет… Сердце все время напоминает о себе. И почти никого из близких людей нет рядом. После злосчастного набега почти все они в тюрьме, под следствием… По словам одного из его биографов, он даже думал о самоубийстве.[159] Вероятно, это преувеличение. У него оставались еще и покровители, и последователи, и, главное, деньги.

Но все же для спасения всего, что он считал делом своей жизни, нужны были чрезвычайные действия. Какие… какие?

Завязать переговоры с ндебелами? Ой как трудно! Они хорошо помнили войну 1893-го, когда одно посольство Лобенгулы за другим бесследно исчезали, «по ошибке» расстрелянные родсовскими «пионерами».

Начались попытки установить хоть какой-то контакт. Наконец посланцам Родса удалось встретиться с несколькими индунами. На предложение прекратить сопротивление индуны ответили:

— Почему мы должны сдаваться? Мы держимся крепко и отбрасываем белых каждый раз, когда они нас атакуют… Если белые устали от борьбы, они могут прийти и сдаться.

Посланцы Родса взяли неверный тон. Все надо было начинать сначала.

Наконец в горах наткнулись на древнюю старуху. Она была одной из жен Мзиликази, отца Лобенгулы. Через нее и установили первые контакты с вождями повстанцев. После долгих переговоров они объявили, что согласны встретиться с Родсом, если он придет к ним в сопровождении не более трех человек. Конечно, после всего, что творили с ндебелами Родс и его люди, такое требование было оправдано.

Встреча и переговоры, или на языке ндебелов — индаба, состоялись 21 августа. В качестве переводчика Родс взял с собой Коленбрендера — он выступал в этой роли еще при посольстве Лобенгулы в Англию. Остальными двумя были один из старых приятелей Родса и корреспондент «Таймса». Корреспондент должен был запечатлеть величие момента. Родс всячески подчеркивал эту торжественность. Подъезжая к месту встречи, он произнес:

— Вот ради таких мгновений и стоит жить!

Вокруг пяти-шести виднейших индун расположилось множество других повстанцев. Никто из них жизни Родса не угрожал, но на него обрушился шквал обвинений. Ему пришлось выслушать, какие бесчинства творили его комиссары по делам туземцев, его «пионеры» и его полиция. Как убивали женщин и даже детей. Как с самыми уважаемыми людьми обращались «как с собаками». Как отнимали землю и скот.

Так в английских учебниках для Родезии изображались переговоры Родса с повстанцами

Это были обвинения самому Родсу: ведь он сам устанавливал порядки. В отношении поселенцев к африканцам отражались и его взгляды, и его девиз, что ему важна земля, а не туземцы. Но тут, на переговорах, он, конечно, говорил о том, что все это лишь злоупотребления и что совершались они вопреки его воле.

В какой-то момент Родс отошел от своих спутников и сел среди ндебелов, стараясь подчеркнуть, что он целиком с ними. И стал говорить об уступках. Что он, Родс, на стороне африканцев. Что он сам, лично, займется реорганизацией управления страны. Все злоупотребления, сказал он, «в прошлом — с ними покончено. Они не повторятся». Индуны не понесут кары за восстание, и им будет передана вся та полнота власти, что была у них при Лобенгуле.

Встреча продолжалась четыре часа, и Родс добился своего: было решено продолжить переговоры.

Миру стала сразу же — и в каких красочных подробностях — известна легенда о подвиге Родса в скалах Матопо, о том, как он пришел в логово своих врагов и, ежеминутно рискуя жизнью, добился прекращения кровавой воины. Великий строитель империи приходит безоружным в стан дикарей, чьи руки обагрены кровью белых женщин и детей, — такая сцена еще много десятилетий приятно щекотала нервы британского обывателя.

А сам Родс, наверно, казался себе Наполеоном на Аркольском мосту, когда тот, ровно столетием раньше, в 1796-м, бросился вперед со знаменем в руках. Судя по всему, Родс сильно преувеличивал угрозу своей жизни. В его сознании вполне мог стоять образ черных дикарей, исходящих в своих поступках из стимулов, непонятных белому человеку. Это был привычный в Европе стереотип. И именно он в ту минуту должен был внушать Родсу особый страх. Как многие политики, он был рабом стереотипов, созданных его же собственными стараниями.

В действительности ндебелы такими дикарями не были. Об этом уже много говорилось выше. Их восстание было весьма продуманным. Каждый из воинов знал свои обязанности и права, знал, что можно и чего нельзя. Каким бы ненавистным ни был для них Родс, они понимали, что за его спиной — целая армия. Понимали, что мирные переговоры нужны им самим, ндебелам. И видели, что у англичан есть такой надежный союзник, как голод.

Надо ли удивляться, что Родса не убили? Нет, конечно. Никто ведь даже не покусился на его жизнь, хотя возле индун стояли молодые воины, такие, казалось бы, «горячие головы».

Родс, вероятно, был вполне искренним, когда сказал: «Вот ради таких мгновений и стоит жить!»

Но в этих мгновениях не было той опасности, того риска, как он думал.

В чем же тогда величие этих мгновений? В торге с людьми, которым ты сдавил горло петлей голода? И на которых навел жерла своих пушек? Родсу все это, конечно, виделось иначе. Скалы Матопо стали казаться ему полем его славы.

Древняя старуха, вдова Мзиликази, которая помогла Родсу устроить первую встречу с индунами, — ее портрет Родс повесил у себя в спальне. Это был единственный женский портрет, когда-либо украшавший жилище Родса, кроме разве что картин Рейнолдса, английского художника, которого он любил с юности.

И на еще одну мысль навело его захоронение Мзиликази, отца Лобенгулы. Во время переговоров несколько волонтеров обнаружили в одной из пещер скелет. Окружавшие его предметы явно указывали, что это — священное место. Бесшабашные «пионеры» обокрали и изгадили захоронение, опрокинули скелет. Индуны пожаловались Родсу. Он приказал помочь привести захоронение по возможности в прежний вид. А впоследствии завещал похоронить себя там же, неподалеку от Мзиликази, на месте своих переговоров с индунами.

Через неделю, 28 августа, состоялась вторая встреча. Она оказалась более бурной, чем первая. Индуны Длизо и Бабиян перечисляли все новые и новые несправедливости, Обстановку особенно накалили выкрики и краткие выступления молодежи.

Один из молодых воинов спросил Родса:

— Где же мы будем жить, когда все это кончится? Ведь белые люди считают себя хозяевами всей земли.

Родс ответил:

— Мы выделим вам районы поселения. У вас будут отдельные зоны, мы дадим вам землю.

Воин закричал в лицо Родсу:

— Вы дадите нам землю в нашей собственной стране! Какой же вы добрый!

Увидев в руках этого воина ружье, Родс запротестовал. В ответ получил:

— Вы потому только и разговариваете со мной, что у меня в руках ружье. Я понял, что белые люди обращают на мои слова куда больше внимания, когда видят у меня ружье. Как только я положу ружье, я — никто. Тогда я — только пес, которого можно пинать ногами.

Среди ораторов на этой встрече оказался и один из секретарей Лобенгулы, еще сравнительно молодой человек, которого корреспондент «Таймса» называет Карл Кумало. Он рассказал, как его арестовали в Булавайо. По его словам, доказательством его участия в восстании — единственным, но вполне достаточным — сочли то, что он «образованный туземец». Его застрелили «при попытке к бегству». Но рана в голову оказалась не смертельной, он отполз, спрятался и затем действительно пришел к повстанцам.

Выступление Кумало и вообще его «воскресение из мертвых», как писали английские газеты, было очень неприятно Родсу. Не только из-за того озлобления, которого не могло не быть у этого человека, но и потому, что он довольно хорошо знал обстановку в английском стане, противоречия, разногласия. Знал даже, что ведомство верховного комиссара готовило расследование действий администрации Родса и что сэр Ричард Мартин должен этим заниматься. Кумало потребовал, чтобы Мартин встретился с повстанцами.

Карла Кумало поддержал Бабиян. Он сказал о слухах, что «Белая королева» прислала в страну своего индуну для расследования дел. Это хорошо, заключил он, теперь, может быть, наконец перестанут скрывать правду.

Знакомство с этим «индуной королевы» состоялось 9 сентября, на третьей встрече. На этот раз с английской стороны вместе с Родсом был новый администратор Родезии лорд Грей и «королевский индуна» Ричард Мартин. Но вряд ли встреча с ним оправдала надежды нбеделов. В отличие от Родса, который терпеливо выслушивал, Мартин сам прочитал ндебелам предлинную лекцию. Особенно попрекал Бабияна. Сказал, что британское правительство недоумевает, как это такой человек, как Бабиян, побывав в Англии и собственными глазами увидев могущество королевы, все-таки решил восстать. Разве он не понимает бессмысленности этого, разве до него не доходит, что королева не оставляет такие действия безнаказанными? Но королева милостива, она прощает всех, кто сражался на поле боя. Судить будут только тех, кто совершал убийства, нападая на мирных поселенцев.

Наконец 13 октября состоялась заключительная индаба, на которой присутствовали уже все или почти все индуны — и те, что восстали, и те, кто не присоединился к повстанцам. Она и ознаменовала собой конец восстания ндебелов.

Как удалось Родсу добиться этого?

Идя на переговоры и еще больше во время переговоров Родс, может быть впервые, понял, что с африканцами надо считаться. А слушая их вождей, распространил на них излюбленную идею, что каждый человек имеет свою цену. Индун, во всяком случае наиболее влиятельных, надо подкупить. Индунам было обещано восстановление их былых прав. Страну ндебелов Родс разделил на двенадцать округов и во главе каждого предложил поставить одного из индун (их власть, конечно, не должна была распространяться на белых). Индунам обещали и жалованье. Для примера все это сразу же было дано тем из них, кто не принимали активного участия в восстании.

Поселок шонов

Так Родс положил начало традиции подкупа африканской знати — той основы «туземной политики», на которой колониализм держался в Родезии больше восьми десятилетий.

Надо сказать, что этой мерой Родс не снискал новых лавров у своих «пионеров». Многие из них, если не большинство, были прямолинейнее, консервативнее, твердолобее своего вождя. Не все из них понимали, зачем, собственно, нужны какие-то уступки. В журнале «Булавайо скетч» 17 октября говорилось: «Теперь надо показать, что под перчаткой-то — железный кулак». А появление индун в Булавайо 24 октября, по приглашению Родса, поселенцы встретили язвительнейшим сарказмом.[160]

Так что действия Родса, как это ни странно нам сейчас, кому-то тогда казались вольнодумным, чуть ли не революционным самоуправством.

Одними уступками индунам Родс, конечно, ограничиться не мог. Пришлось отказаться от широких репрессий против повстанцев, пообещать многим поселениям, что им оставят те земли, которые у них были при Лобенгуле. И, из-за голода, начать раздачу продовольствия.

Убедившись, что соглашения, которых он добился, уже действуют, Родс в декабре 1895-го отправился из Булавайо в Кейптаун…

С племенами шона, разрозненными и не имевшими такой военной организации, Родс не считал нужным вести переговоры. Их принуждали к капитуляции самыми жестокими карательными мерами. Это делалось и во время восстания ндебелов, а когда оно кончилось и англичане смогли бросить все силы против шонов, масштаб карательных операций увеличился.

Сколько деревень и кланов исчезло тогда… Они пополнили длинный перечень исчезнувших с лица Южной Африки этнических групп, целых племен. Соседи шонов, бушмены, которых так мало осталось, вечерами задумчиво пели у своих костров:

На землях шонов сжигали посевы, стреляли из пушек по пещерам, где скрывались жители восставших селений. Взрывали их динамитом. После взрывов долгое время нельзя было даже проходить возле этих пещер, настолько сильным было зловоние от разлагавшихся трупов. Генерал Каррингтон, командовавший такими операциями, называл их «полицейской работой».

Борьба против непокорных шонов велась по всей стране и состояла из сотен карательных операций. Вот одна из них.

Кагуби, один из вождей восстания шонов, захваченный в плен

Деревня Шангве находилась на вершине крутого холма, на высоте двести шестьдесят метров. В прошлом ндебелы не раз осаждали ее, но уходили ни с чем. Цивилизованные англичане сделали то, на что не пошли ндебелы, хотя додуматься до этого было не так уж трудно. Они лишили повстанцев доступа к воде. Установили пулеметы на всех спусках с холма. Осажденные оказались в отчаянном положении. Но из мужчин только двенадцать сдались врагу, остальные же стали прорываться сквозь пулеметный огонь. Девяносто из них погибли, остальные прорвались. Двести измученных многодневной осадой женщин сдались. Очевидцы восхищались их поведением. «Самообладание женщин, когда их привели в лагерь, было необычайным. Они провели много дней без воды, и их жажда была ужасна; однако они спокойно сели в круг и, когда им принесли воду, стали пить ее без видимого нетерпения. Не было никакого беспорядка, каждая делала глоток из кувшина и передавала его своей соседке; их стоическое спокойствие было изумительно».[161]

«Усмирение» шонов продолжалось еще год после договора Родса с вождями ндебелов. Последние очаги восстания подавили только в сентябре 1897-го.

Да и сами ндебелы, которым Родс надавал столько обещаний — и когда-то, в дни переговоров с Лобенгулой, устами Матебеле Томпсона, и теперь, уже самолично…

В своих воспоминаниях Матебеле Томпсон рассказал, что он только раз еще в своей жизни приехал в Родезию, в 1904-м, и на платформе железной дороги, которая уже пересекла эту страну, встретил знакомого индуну. Тот сказал:

— О Томпсон, как же вы тут обращаетесь с нами теперь, после всех обещаний, которым мы поверили?

«Я не нашелся, что ответить», — пишет Томпсон.

КРАХ ИЛИ ТОЛЬКО СРЫВ?

Переговоры с индунами и их результат — все это помогло Родсу в какой-то мере снова утвердиться и в собственных глазах и в мнении многих своих соотечественников. Но вместе с тем это, разумеется, не могло совсем перечеркнуть поражений, нанесенных его престижу крахом мятежа в Трансваале и самим восстанием народов Родезии.

Конечно, до внешнего мира доносились лишь глухие отголоски пулеметных очередей и взрывов динамита в таких далеких от Европы и в таких чужих селениях шонов. Но ведь все же доносились…

Яркой вспышкой, озарившей расправы с ндебелами и шонами, были, пожалуй, не сводки военных действий и не сообщения журналистов, а повесть Оливии Шрейнер «Рядовой Питер Холкит из Машоналенда», изданная в 1897 году. Она приобрела такую известность, что даже в России была переведена немедленно, в 1898-м, и потом выходила еще не раз. Перед титульным листом первого английского издания читатель видел фотографию: родезийский пейзаж, дерево, на нем повешены три африканца и рядом — группа родсовских «пионеров» в самодовольных, гордых позах.

Потом, во времена гитлеровской агрессии в годы второй мировой войны, такие фотографии стали уже не в диковинку. Но тогда, в конце XIX столетия, она произвела большое впечатление.

Какой шокинг для английских аристократок, поклонниц Сесиля Родса и его «пионеров». Правда, повешенные — всего лишь негры, но все же…

Каково тогда было Родсу? Ведь только-только был в зените…

Фотография, открывающая книгу Оливии Шрейнер «Питер Холкит, рядовой из Машоналенда»

Как мучительно гадал, удастся ли еще что-то сделать в жизни. Судя по его нраву, был уверен, что в конце концов снова взнуздает Ее Своенравие Фортуну. Но нужно время. Может быть, годы. А есть ли они? По ночам мерещится, что последняя черта — вот-вот, уже холодом веет от нее.

Снова и снова перечислял и взвешивал все за и против.

Да, удары получил страшные, один за другим. Когда впридачу ко всему еще сгорел дотла Хрут Скер, его кейптаунский дворец, у Родса вырвался стон.

— Набег, мятеж, голод, падеж скота, и теперь еще мой дом сгорел. Я чувствую себя Иовом, разве что не изранен.

До бедности библейского Иова Родсу было куда как далеко. Но вот ореол человека, которому никогда не изменяет госпожа Удача… Этот ореол завораживал и простых людей и даже вершителей судеб Англии и Европы, тех, кто, казалось, изверился уже во всем. Потому-то и совсем уж небогатые люди на свои трудно скопленные деньги покупали его однофунтовые акции, вверяли ему свою судьбу, считали, что с ним не пропадешь. Да и аристократы, так легко ставя свои имена в списках учредителей компании рядом с магнетическим словом «Родс», не боялись осрамиться…

А теперь! Даже левиафаны английской печати, всегда так превозносившие Родса, и те уже нет-нет да и позволяют себе… Да что там. Уильям Стед — как уж делился с ним Родс, как старался заразить своими замыслами, сделать полным единомышленником. А поди ж, и он после джемсоновского набега уже не тот. Ну, скажем, не совсем тот. Близость-то осталась, но веры той — нет.

А политики! Выжидают. Не все, но многие. Вот Асквиту предложили войти в парламентский комитет по расследованию набега («родсовский комитет»). Сам Чемберлен приезжал, уговаривал. Отказался! Хочет не связывать себе рук, посмотреть, куда ветер подует.

Потом жена Асквита в своих мемуарах вспоминала об этом предложении Чемберлена. Она тогда спросила мужа, почему он отказался. Он ответил:

— Что же я — круглый дурак?

А эти аристократы, которых Родс так задабривал пакетами акций, директорскими креслами своих компаний! Им самим, может быть, казалось, что они его поддерживают даже больше, чем он того заслуживает.

А он в свою очередь в большинстве из них, конечно, видел предателей. Чего же и ждать от них, от этих любителей загребать жар чужими руками, его руками. На что они вообще способны? Разве что на язвительные намеки в своем «высшем свете», в этой школе злословия. Да, конечно, они умеют двумя-тремя фразами испортить чужую репутацию. Как лорд Иллингворт или лорд Горинг у только что ставшего модным Оскара Уайльда. Может быть, часть его известности и можно объяснить скандальным процессом, когда ему дали два года тюрьмы за гомосексуализм буквально накануне набега Джемсона. Но нет, он, конечно, необычайно талантлив. Даже в этой своей последней вещи. Кажется, «Как важно быть серьезным» — о ней заговорили тоже одновременно с набегом.

Публика смеется шуткам этих лордов. А смеяться, небось, надо над ними самими. Над их никчемностью, пустотой. Неспособностью действовать. Если и есть в них что, на пустозвонство ушло. Отречься-то от него, Родса, и то, наверное, умеют вот так же, походя, как от чего-то совсем постороннего и уж во всяком случае недостойного их.

А в самой Южной Африке для трансваальских буров нет теперь, пожалуй, никого ненавистнее Родса.

Буры Оранжевой? Деларей, небось, теперь жалеет, что просил Родса быть крестным отцом своего внука.

Капские буры! Каких трудов стоило сломить их настороженность. И добился ведь! Голосовали за него, верили, помогли стать премьером. Теперь все насмарку…

Самые верные помощники, друзья или почти друзья… Все побывали под судом, посидели у буров в тюрьме как заговорщики. Или вместе с Джемсоном — в плену. Каждое имя газетчики всего мира полоскали, как хотели. Каждый их шаг теперь на виду… Все это не вечно, разумеется, но пока что так…

И главное, сам-то Родс уже не может выступать на политической арене как официальный государственный деятель. Премьерского поста теперь нет. Остается лишь действовать за сценой. Других уговаривать. А они еще озираться будут, бояться!

Но пожалуй, главным было даже и не это.

Удары не могли бесследно пройти для здоровья, нервов, психики. Раньше умел держать себя в руках. Многими удачами этому и обязан. А теперь усилилась раздражительность, неуравновешенность. Это видели все.

Да тут еще гибель Барнея Барнато, с которым Родса связывала четверть века жизни, сперва как с главным соперником, потом — как с главным компаньоном.

Четырнадцатого июня 1897 года Барнато бросился в океан с палубы корабля «Шотландец». Сигнал тревоги — «человек за бортом». Бросились спасать, вытащили. Но было уже поздно.

Поражала неожиданность этого поступка. Барнато плыл из Южной Африки, где он делил с Родсом трон алмазного королевства. А на мировом золотом рынке Родс ему даже уступал.

С подробной его биографией можно было познакомиться даже в Петербурге, в Москве, в Сибири. Журнал «Русское богатство» рассказывал своим читателям:

Б. Барнато, соперник и компаньон Родса

Тогда, в июне 1897-го, Барнато плыл в Лондон, на торжества по поводу шестидесятилетия правления королевы Виктории. Они обставлялись необычайно пышно, как триумф Англии, британского знамени, которое развевалось над четвертью всей земли. Делегации от всех частей необъятной империи собирались в Лондон, чтобы участвовать в празднествах, назначенных на 20 июня. Вместе с Барнато на роскошном океанском лайнере плыли из Кейптауна самые высокопоставленные лица.

Проплывали Мадейру. Через четыре дня — Англия. Барнато неторопливо побеседовал с Гордоном Сприггом, преемником Родса на посту премьер-министра Капской колонии. Поговорили, наверно, и о том потоке кимберлийских алмазов, который Барнато и Родс собирались выплеснуть к ногам своей королевы, — это был один из самых дорогих подарков даже на таком пышном празднестве. Потом Барнато справился у своего племянника, который час. Тот едва успел ответить: «На моих три часа тринадцать минут», как увидел, что его дяди уже нет на палубе. Барнато бросился в воду.

Конец Барнато не мог не потрясти Родса.

С его гибелью Родс потерял мощного союзника, крепкую опору. Друзьями они не были, нет. Родс мог, как и многие, посмеиваться над неотесанностью Барнато — тот не получил образования и за всю свою жизнь, должно быть, не прочитал и одной книги. Но после объединения их алмазных компаний тогда, в 1888-м, у Родса вряд ли могли быть претензии к Барнато. Бывший клоун не понимал честолюбивых замыслов Родса, недоумевал и даже, может быть, подтрунивал над ними, как Родс — над его еврейским акцентом, но не препятствовал своему компаньону пускаться в политические аферы и в общем подвергать какому-то риску престиж их совместного коммерческого дела. (Пусть потешится, если уж ему так хочется!)

И когда Родс оказался в беде — после набега Джемсона, Барнато ведь сделал для него все, что мог, хотя и не был в этом так уж прямо заинтересован.

Каково было Родсу терять такого союзника!

И не могло не напрашиваться сравнение. Они были однолетками, каждому по сорок четыре года.

Здоровье? У Барнато со времен его цирковых трюков осталась сноровка акробата. Да и потом он любил спорт, лишь за несколько лет до смерти перестал заниматься боксом. Его сердце, легкие — разве чета ему Родс!

И душевное состояние. У него, не в пример одинокому Родсу, была семья. Жена, дети. Тут, на корабле, отметил день рождения трехлетнего сына. Барнато показывал команде свой подарок сыну — маленький велосипед.

Да и родню свою он любил — тоже не как Родс. Часть своих дел собирался даже передать племяннику.

Иссякла энергия? Тоже нет. Куча планов была. И хотя строил себе роскошный особняк в Лондоне, возле Гайд-парка, отнюдь не собирался уходить на покой.

Что же тогда? Скрытые болезни? Ну да ведь один бог знает, какие в ком гнездятся болезни.

Видно было одно: в самые последние годы Барнато стал куда более возбудимым, нервным. Стал пить. Его могучему организму нужно было не меньше бутылки, чтобы заглушить сознание, подавить что-то, постоянно мучившее его. Жаловался на галлюцинации.

Каково было Родсу перебирать все это в своей памяти. Ведь его-то самого галлюцинации мучили давно.

Всему миру казалось, что богатство пришло к Родсу и к Барнато как к сказочному Аладдину. Но ведь у них не было волшебной лампы. Они выбились в жестокой конкуренции с тысячами, десятками тысяч других.

Подчиняли все свое естество одной цели.

Говорят, Наполеон сказал, что в жизни за все надо платить. Да и не ему первому, конечно, открылась эта истина.

Барнато заплатил.

А Родс не мог без ужаса видеть этот конец…

Но в отличие от Барнато Родс был жив. А человек не может жить только памятью о своих горестях да дурными предчувствиями. Человек живет надеждой. Тем более такой энергичный, как Родс.

И жизнь давала ему надежды. Изначальный инструмент влияния — деньги — это у него осталось. А разве этого мало?

В сущности почти весь 1896 год Родс провел в Родезии. Лишь в самом конце года, в канун рождества, прибыл в Капскую колонию, в Порт-Элизабет, а 27-го декабря в Кейптаун. Отцы города дали в его честь торжественный обед на пятьсот персон. Родс произнес речь.

— Если мне разрешат поделиться тут своими мыслями, то я хочу сказать, что постоянно преуспевающий человек не знает по-настоящему ни себя, ни своего духа, ни своего характера. Надо пройти период бедствий. Тогда вы поймете, кто ваши подлинные друзья.

Уже эти слова говорят, что Родс не был окончательно растерян. А дальше эта речь звучала намного увереннее. Он заверял собравшихся, что, каковы бы ни были его прошлые ошибки, он и дальше не отступится от своих целей, и прежде всего от «объединения» Южной Африки. 28 декабря Родс был уже в Кимберли, и там встреча была еще восторженнее.

Родс сразу окунулся в кипучую деятельность. Железнодорожное строительство — в 1897-м поезда начинают ходить от Кейптауна до Булавайо и даже еще дальше, до родезийского поселка Умтали. Печется о развитии сахарной промышленности в Натале и расширении производства фруктов на бурских фермах мыса Доброй Надежды.

Если все это не вернет ему бурских голосов на следующих выборах и не помирит с ним их партию Африканер Бонд, он готов создать новую партию и в конечном счете в 1898 году создает ее под названием Прогрессивная партия.

Постепенно он возвращает себе если и не все, то многие из позиций, утраченных после набега Джемсона. И Марк Твен, проехав по всей Южной Африке в 1896-м и обдумав эти впечатления в 1897-м, пишет о Родсе: «Весь южноафриканский мир — друзья и враги — трепещет от какого-то благоговейного страха перед ним. Одни видят в нем посланца божьего, другие — наместника дьявола, властелина людей, способного одним лишь дуновением осчастливить или погубить человека; многие на него молятся, многие его ненавидят, но люди здравомыслящие никогда его не проклинают, и даже самые легкомысленные делают это только шепотом».

Но это все в Южной Африке. А на родине, в метрополии, в центре империи? Конечно, респектабельной викторианской Англии требовалось время, чтобы простить неудачу даже такому баловню, как Родс. Но постепенно приходило и это.

Шестнадцатого февраля 1897-го Родс, прибыв в Лондон, предстал перед комитетом палаты общин по расследованию набега Джемсона. Родс был не обвиняемым, а свидетелем.

Разбирательство велось настолько неторопливо, что Родса допрашивали только еще первым из свидетелей. После самого скандала прошло уже больше года, страсти поутихли не только в Англии, но и во всем мире. Сколько новых событий заслонили тот злосчастный заговор против Трансвааля! Облетевшая весь мир весть о Ходынке, страшной трагедии в Москве на коронации Николая II. Генерал Китченер начал войну в Судане. Одновременно начался поход французского офицера Маршана с целью опоясать Африку цепью французских владений. Франция захватила Мадагаскар. Эфиопы разгромили вторгшуюся в их страну итальянскую армию. В Афинах состоялись первые Олимпийские игры — они получили новую жизнь, были возобновлены после перерыва в полторы тысячи лет…

В парламенте и вне его считалось естественным говорить, что виновники набега Джемсона, собственно, уже ведь понесли наказание. А особенно идти навстречу пожеланиям трансваальского правительства и смысла не имеет, поскольку Крюгер в течение этого года ведет себя по отношению к Англии просто вызывающе.

Допрос Сесиля Родса велся на первом публичном заседании комитета. Собралось множество парламентариев, юристов, журналистов и тех счастливчиков, которым удалось достать пропуск. Среди зрителей был и принц Уэльский. Он не побоялся скомпрометировать себя, хотя его близкие отношения с Родсом и Джемсоном были хорошо известны.

На заседании парламентского комитета с Родсом обращались не как с главным виновником, каковым он был в действительности, и даже не как с подозреваемым в соучастии, а как с великим строителем империи и защитником прав граждан Великобритании. Сам он поначалу все же нервничал, на некоторые вопросы отвечал не без колебаний, прежде всего на вопрос, знали ли о готовящемся нападении на Трансвааль министр колоний Чемберлен и верховный комиссар Южной Африки Геркулес Робинсон. Но довольно быстро обрел обычную уверенность.

На вопрос, как это, в какой из своих многих ипостасей он считал себя вправе собирать войска на границе Трансвааля, он ответил:

— В качестве самого себя, поскольку я считал, что должен сделать это в интересах Южной Африки и своей родины. Вот мой ответ.

Затем он подробно изложил свою политику «объединения» Южной Африки и буквально закричал:

— Вы еще попомните эти мои слова… Прав я или нет, но я чувствую, что пришло время для перемен, они уже надвигаются… Это только вопрос времени… Это так же очевидно, как то, что мы заседаем здесь.

Основной смысл показаний Родса сводился к следующему.

Конечно, он горячо сочувствует ойтландерам — уж очень они страдают от притеснений Крюгера. Он, Родс, своей властью пододвинул войска Привилегированной компании к границе Трансвааля, но другие директора этой компании и британские официальные власти в Южной Африке и в Англии не были об этом извещены. Что же касается самого нападения на Трансвааль, то тут уж и сам Родс не был оповещен. Джемсон перешел границу самовольно, и потому он, Родс, тоже не может нести ответственность за это.

В ходе дальнейшей работы парламентского комитета один из адвокатов процитировал чье-то высказывание об этих показаниях Родса:

— Каковы бы ни были суждения о политике и действиях м-ра Сесиля Родса, приходится признать, что его показания производят впечатление исчерпывающих, ясных, искренних и содержательных. Несомненно, он представил комитету показания, имеющие большое историческое значение.

Работа парламентского комитета закончилась в июне 1897-го. Родса больше не вызывали. Геркулеса Робинсона не вызывали вообще — он болел и в октябре 1897-го умер. Джозеф Чемберлен был сам членом этого парламентского комитета. Вопрос о виновности двух последних даже и не ставился. Виной Родса было признано только то, что он признал сам. Главный исполнитель — Джемсон вместе со всеми остальными был уже на свободе.

Несколько десятилетий потом историки спорили, кто же на самом деле был виновен и в какой мере. Постепенно один за другим всплывали документы, скрытые во время расследования. Оказалось, что чиновник по имени Грем Бауер оставил бомбу замедленного действия — отчет о подлинной истории набега Джейсона, но завещал распечатать его лишь через пятьдесят лет. Выяснилось, что Чемберлен даже являлся инкогнито к Джемсону в тюрьму, чтобы согласовать характер публичных показаний. Нашлись и «исчезнувшие телеграммы»… Но ни Родса с Джемсоном, ни Чемберлена с Робинсоном уже не было в живых.

А тогда, с завершением работы парламентского комитета, Родс вздохнул свободнее… Проклятое расследование кончилось. Все его единомышленники — на свободе. И ни ему, ни им уже не проходить больше процедуру допросов, расспросов, не видеть унизительной возни вокруг этого в европейских газетах.

В том же году наименование «Родезия» было официально закреплено особым королевским указом. А в апреле 1898-го Родсу было официально возвращено его положение директора-распорядителя Привилегированной компании. По существу распоряжаться делами компании он мог даже в самые черные свои дни. Но все же и официальное признание чего-то стоит.

Еще важнее, что ореол в глазах английской публики хоть и не весь, но все же остался. Помог шум по поводу его появления среди повстанцев в горах Матопо.

Кое-кто в Англии стал с ним сдержаннее, но ведь появились и новые сторонники. Не последний из них — Киплинг. Он сблизился с Родсом в первые месяцы 1898-го, когда долго жил на Юге Африки. Отправился на поезде в Родезию, ездил на велосипеде по Булавайо и его окрестностям. Внимательно приглядывался к бурам и уехал с Юга Африки, как говорится в одной из книг о Киплинге[163] в наше время, уже «убежденным антибуром, хотя, может быть, и не очень воинствующим».

Родс предоставил Киплингу небольшой дом в своих кейптаунских угодьях, и Киплинг подолгу жил там. С 1900-го по 1907-й каждый год уезжал от лондонской зимы, которую очень не любил, в кейптаунское лето.

Певец величия Англии, Киплинг был уроженцем Индии, женат он был на американке и одно время даже пытался обосноваться в Америке. Из-за всего этого он, должно быть, чувствовал себя в Англии как-то непросто. Родс ему был близок вдвойне — и верой в особую историческую миссию «Великой Британии», и как человек, проживший много лет вдали от Британских островов.

Киплинг мог в своем письме делиться с ним горестными мыслями о том, что Англия в сущности лишь маленький и довольно затхлый краешек земли — и духовно и физически. И вместе с тем, должно быть, именно в долгих разговорах с Родсом созрели его идеи о великом Pax Britannica и вообще о миссии белого человека. Свое чуть ли не самое известное стихотворение — «Несите бремя белых» — он написал в период близости с Родсом и опубликовал в «Таймс» 4 февраля 1899-го.

Не было ли оно стихотворным пересказом идеи Родса — той, с которой начинается эта книга, — об использовании младших сыновей для распространения англосаксонского могущества? Стоит только вслушаться:

Во всяком случае в одном из первых же английских исследований творчества Киплинга, еще в 1900-м, его назвали «Сесилем Родсом в литературе».

Симпатии Киплинга к Родсу были настолько велики, что даже в своей весьма краткой автобиографии, маленькой книжке «Немного о себе», он снова и снова возвращается к личности Родса, говорит о его замыслах, цитирует его слова, излагает его разговоры, рассказывает о его привычках, обычаях, царивших в его дворце Хрут Скер.

Вспоминает даже о самой первой встрече в небольшом кейптаунском ресторане в 1891 году, когда Киплингу сказали, что человек, сидящий неподалеку от него, — это и есть Сесиль Родс.

А первый разговор с Родсом, в 1897-м, произвел на Киплинга такое впечатление, что он поведал об этом подробно. Киплингу казалось, что Родс похож на римского императора. Родс, по своей привычке огорошить собеседника неожиданным вопросом, спросил его:

— Какова ваша мечта?

Киплинг ответил, что Родс — человек из его мечты. И он, наверно, считал своим долгом прославлять Родса. Во всяком случае он с негодованием отверг слухи, будто когда-то брал гонорары за свои стихи о Родсе и Южной Африке, печатавшиеся в «Таймс».

Можно представить, какую поддержку дал Родсу такой почитатель, как Киплинг! Как он повлиял на настроения в британском обществе! Советская поэтесса Новелла Матвеева так сказала о нестареющих стихах Киплинга:

Духовная близость Киплинга с Родсом заставляет здесь, на страницах этой книги, приводить многие киплинговские стихи. В них лаконичнее и точнее, чем в рассуждениях иных современников и историков, переданы и дух политики Родса, и атмосфера, которую Родс и Киплинг считали своей, присущей своему времени.

Сблизился Родс и с Китченером. Тот еще не достиг самой вершины военной карьеры, не был еще военным министром, как в первую мировую войну, когда он и погиб, направляясь в Россию на крейсере, который в пути подорвался на германской мине. Не был еще ни фельдмаршалом, ни графом Хартумским.

Но пожалуй, именно тогда, в конце девяностых, он достиг пика своей известности. Считалось, что, разгромив государство махдистов в Судане, он смыл пятно позора с британской армии: махдисты в 1885 году одержали победу над англичанами под Хартумом и убили генерала Гордона.

Еще большую популярность Китченер приобрел столкновением с французским отрядом у суданской деревушки Фашода. Если бы французский план удался, надежда на осуществление идеи Кейптаун — Каир рухнула бы сразу же. За спиной Китченера стояла Англия, за спиной офицера по имени Маршан — Франция. Маршану пришлось уступить.

Легко представить себе, какое родство помыслов почувствовали тогда Родс и Китченер. Когда-то Родс обсуждал свои замыслы с генералом Гордоном. Оказавшись в 1899 году одновременно с Китченером в Англии, он полюбил беседы с ним в лондонских парках, во время утренних прогулок верхом.

В июне 1899-го Родс и Китченер были одновременно провозглашены почетными докторами Оксфордского университета. Церемония проходила торжественно. Съехался «весь Лондон». Родс и Китченер бок о бок шли между рядов публики, как олицетворение величия и славы Британской империи. Их фотографировали. Им рукоплескали.

В журнале «Русское богатство» Шкловский-Дионео рассказал об этой церемонии так:

Вернулось к Родсу и поклонение высшего света (а может быть, оно и не покидало его?). Леди Асквит вспоминала потом, как она на одном из лондонских раутов не могла даже приблизиться к Родсу: его окружали, даже у ног его сидели дамы высшего света, а он возвышался среди них «как бронзовая статуя».

Верховным комиссаром Южной Африки в 1897-м стал Альфред Милнер, человек решительный и жесткий в проведении своей линии. А линия его в южноафриканских делах была той же, что у Родса. Это скоро увидели все.

Родс подогревал имперские чувства не только своими победами, но и неудачами. Антибританская кампания в Германии и в Трансваале не ослабила этих чувств. Наоборот.

Так национализм зачастую рождает встречный национализм. Шовинизм рождает шовинизм. И они растут, дразня друг друга и озлобляясь, пока не доходят до жестокой схватки, а за ней и катастрофы, большей или меньшей, но неизбежной для обеих сторон.

О катастрофе Родс вряд ли думал. Он с радостью видел, что не прошло время его идей. А значит и его время.

Оправившись после провала набега Джемсона, Родс все больше ожесточал свои филиппики против Крюгера и «крюгеризма». Чемберлен и Милнер действовали в том же духе.

Английское правительство во все более ультимативном тоне добивалось от Трансвааля избирательных прав для ойтландеров. Чемберлен даже с трибуны парламента угрожал Трансваалю войной и призывал англичан «поддержать свое правительство в осуществлении любых мер, которые оно сочтет необходимыми, чтобы обеспечить справедливое отношение к британским подданным в Трансваале».[165]

И эти требования подкреплялись военными приготовлениями.

Трансваалю грозили войной во имя тех же целей, ради которых Родс организовал набег Джемсона и мятеж в Йоханнесбурге.

ТОГДА В ТРАНСВААЛЕ

Вести и слухи об англо-бурской войне когда-то ловили на всех материках, во множестве стран. Два с половиной года, с октября 1899-го до мая 1902-го. А что теперь осталось в памяти? Несколько строчек в школьном учебнике да еще песня: «Трансвааль, Трансвааль, страна моя, Ты вся горишь в огне…»

Песню помнят. Во всяком случае ее первые строчки.

Те, кому больше пятидесяти, могли видеть трофейный немецкий фильм, он шел у нас в 1946 году под названием «Трансвааль в огне». Правда, с историческим антуражем сценаристы и режиссеры считались мало. Начальника английского концлагеря они сделали похожим на Уинстона Черчилля, только не по годам пожилого и толстого. Огромную бутыль «Ройал виски» поставили у постели королевы Виктории, которой шел девятый десяток. Но основная канва событий все же была соблюдена. И еще говорили тогда, что заключенные английских концлагерей в этом фильме — это действительно заключенные из гитлеровских лагерей смерти.

Что же еще помнится? Вот поговорка у курящих: «Третий не прикуривает». Вроде бы она тоже пошла с той войны. Считалось, что, когда зажигается спичка и прикуривает первый, бур берет винтовку, когда прикуривает второй — бур целится, а когда третий — стреляет, и обычно без промаха.

Да, и, конечно, читая об Уинстоне Черчилле, Ллойд Джордже, южноафриканском премьер-министре Яне Смэтсе или фельдмаршале Китченере, неизбежно встретишь упоминание, что известность к ним пришла как раз с той войны. Читаешь о Махатме Ганди — что он служил в английских вспомогательных частях, носил раненых. Об Александре Гучкове, председателе Государственной думы, принимавшем потом отречение у Николая II, — что он сражался добровольцем на стороне буров. Об основателе бойскаутского движения Баден-Пауэле — что первыми бойскаутами он считает мальчишек, которых посылал связными из осажденного бурами Мафекинга. О Конан Дойле — что он работал главным хирургом в южноафриканском полевом госпитале. Об Эдгаре Уоллесе или Редьярде Киплинге — что они отправились на Юг Африки военными корреспондентами. Там родились и стихи, ставшие потом песней:

Пожалуй, и еще какие-то приметы той войны уцелели в нашей памяти. Но все равно, разве сейчас, после двух мировых войн, можно себе представить, как потрясла мир та первая большая война нашего века? Теперь она не кажется ни крупной, ни такой уж страшной.

Но тогда, на рубеже прошлого и нынешнего столетий, это было крупнейшим событием в мире. Многие считали, что именно оно завершило уходящий век и ознаменовало наступление нового, совсем иного столетия.

Потрясение было особенно острым потому, что столь крупных военных столкновений не было уже около четверти века — после франко-прусской и русско-турецкой войн. А тут с одной только английской стороны сражалось несколько сот тысяч солдат. Армады британских кораблей утюжили Атлантику, перевозя эти несметные полчища, а с ними — горы железа и пороха.

Новинки военной стратегии и тактики, изобретения военной техники за два-три десятилетия — все это впервые проходило проверку в боях. И генеральные штабы многих стран сразу же направили своих представителей на поля сражений, боясь, не приведи бог, упустить что-нибудь.

А изобретений и нововведений выявилось множество. Защитный цвет хаки: кто теперь помнит, что он появился в ту войну, как и многие другие способы маскировки? Что впервые в боевых условиях был применен бездымный порох, впервые, в массовом масштабе, автоматическое оружие, пулеметы — так же как и шрапнель, разрывные пули дум-дум, взрывчатое вещество лиддит; впервые использован на войне полевой телеграф и даже кинокамера.

Изменились и боевые порядки войск — атака сомкнутыми колоннами потеряла значение, уступила место расчлененному строю.

Меню праздничного обеда для английских офицеров, отправляющихся на трансваальский фронт

Теперь траншеи, окопы и колючая проволока кажутся чуть ли не извечными спутниками войн. Но впервые колючая проволока, как и траншеи, была применена бурами.

А система концентрационных лагерей — такая, увы! распространенная в XX веке. И она идет оттуда. Конечно, масштабы были потом далеко превзойдены, но для тех времен двадцать тысяч бурских женщин и детей, погибших в этих лагерях, — тоже цифра трагическая.

Поражаться приходится, как мало уроков извлекли из той войны европейские генеральные штабы. Вот вроде бы весь мир узнал о действии пулеметов — ведь это уже не война с ндебелами! Но узнать-то узнал… Военачальники европейских армий все равно не осмыслили до конца, что такое пулеметный огонь. Потребовалась мировая война.

Казалось бы, после тех трансваальских сражений уже невозможны прежние кавалерийские атаки — в тяжелых доспехах, какими бы красивыми они ни казались. Но вот воспоминания генерала А. А. Игнатьева «Пятьдесят лет в строю». Находясь в Париже, он 3 августа 1914 года, в день объявления войны, выглянул из окна и «не поверил своим глазам». Выступали в поход кирасиры, всадники, «закованные в средневековые кирасы… наполеоновские каски со стальным гребнем, из-под которых спускался на спину всадника длинный черный хвост из конского волоса». Правда, кирасы и шлемы были покрыты для маскировки парусиновыми чехлами.

Каким контрастом с этими доспехами, наследием рыцарских времен, был треск пулеметов — они уже в тот вечер стреляли по германскому цеппелину над Парижем.

«Судьба этого несчастного полка, — писал Игнатьев, — была, конечно, предрешена». Эту-то французскую гвардейскую конницу заставили атаковать немецкие позиции. И пулеметный огонь косил ее ничуть не милосерднее, чем ндебелов в 1893-м. Трагедия постигла и самые привилегированные кавалерийские полки русской гвардии. В августе 1914-го они пошли в атаку на германские пулеметы и орудийные батареи. Сколько аристократических семей России облеклось после этого в траур…

Европе понадобится собственный опыт, собственные трагедии. Только после этого изменят и тактику кавалерии, а самих конников переоденут в мундиры цвета хаки, как и всю армию…

Биографы Родса любили повторять, что тогда, на исходе прошлого столетия, он будто бы не ждал войны, не верил, что она начнется. Льюис Мичел, автор двухтомной биографии Родса, писал, что, хотя еще за несколько месяцев до начала военных действий «подавляющее большинство колонистов считало войну неизбежной, остается совершенно непонятным, почему Родс продолжал высказывать противоположное мнение».

Но даже приводимые тем же Мичелом сведения говорят о том, что поведение Родса было вполне понятным. Вот хотя бы телеграмма Родса Альфреду Бейту в Лондон: «Помните, что Крюгер, если наше правительство останется твердым, в конце концов уступит. Надо только продолжать приготовления как можно более открыто. Ничто не заставит Крюгера стрелять».[166]

Одному из английских министров Родс говорил:

— До каких пор вы будете разрешать Крюгеру дурачить вас? Он ведь только блефует, и, будьте уверены, если вы примените военную силу, он сразу же сдастся.

Как-то неприятно писать избитое слово «провокация», но оно очень уж тут напрашивается.

Может быть, Родс и впрямь думал, что кровавой бойни не будет? Что стоит припугнуть буров, и они сразу же сдадутся? Но ведь он же сам всячески привлекал внимание английского правительства к оборонительным приготовлениям Трансвааля, к тому, что Крюгер тайно ввозил из Германии крупповские пушки и маузеровские винтовки. Родс видел в подвозе Трансваалем каждой партии оружия новый предлог для антитрансваальской кампании и усиления английского военного контингента на Юге Африки. Ну а что же он, не подозревал, что крупповские пушки в руках бурских артиллеристов действительно начнут стрелять? И что на британские ультимативные домогательства Крюгер — как это и произошло 9 октября 1899 года — может предъявить свой ультиматум, требуя, чтобы Англия прекратила военные приготовления?

Как показала война, начавшаяся после ультиматума Крюгера, вся Великобритания — и правительство, и военные, да и просто публика — недооценивали буров, их желание и умение отстоять свою независимость. За некомпетентность и преступную безответственность властей и генералов расплачивался своей кровью, как всегда, народ.

Но на Родсе лежала особая вина. Уж он-то должен бы знать буров. И набег Джемсона, казалось бы, дал ему такой урок…

Ну а главное — он-то вообще был первым виновником этой воины. Ведь если бы даже в течение последних месяцев или последнего года перед войной Родс ничего не делал, все равно она была результатом его политики. Политики не нескольких месяцев, а многих лет. Политики, направленной на включение всей Южной Африки в Британскую империю.

Даже самое последнее крупное деяние Родса перед войной оказалось направленным именно на то, чтобы вернее подготовить ее.

Вот ведь загадка. С началом войны вся Европа бушевала, негодовала против Англии, но ни одно европейское правительство так ничего сколько-нибудь существенного и не сделало. Дальше проклятий в газетах дело не пошло.

И главное, Германия. Не прошло и четырех лет после телеграммы Вильгельма Крюгеру. Сколько шума она наделала. Кайзер тогда прямо дал понять, что готов был вмешаться, если бы буры сами не справились. А теперь? Этот же кайзер уже на второй месяц воины отправился в одну из воюющих стран. В столь любимый им Трансвааль? Нет, совсем нет. В ненавистную Англию.

Может быть, кайзером овладел прилив нежности к его бабушке, королеве Виктории? Да нет, избытком родственных чувств он не страдал.

Тогда, может быть, воинственный германский император в тот момент проникся идеями Гаагской конференции, первой в истории человечества международной конференции по разоружению? Она ведь состоялась только что, летом 1899-го.

Нет. Конференция заседала, речи произносились, а кайзер писал, разумеется не для печати: «В своей практике я буду и дальше полагаться только на бога и острый меч. И (нецензурное слово) мне на все решения».[167]

Значит, кайзер, снова теребя усы и громыхая саблей, решил самолично вступиться за буров?

Нет, он приехал в общем-то по другим делам. Он и его правительство и не думали защищать Трансвааль.

Как же объяснить это?

…Одиннадцатого марта 1899 года, ровно за семь месяцев до начала англо-бурской войны, в Берлине состоялась встреча Родса с кайзером Вильгельмом и рейхсканцлером Бюловым. Аудиенция, а затем обед. Поводом к приглашению Родса в Берлин был вопрос о прокладке телеграфа и железной дороги от Кейптауна до Каира. Почти на всем своем протяжении они могли идти по британским владениям, но в одном месте цепь этих владений прерывалась Германской Восточной Африкой. Разрешение Вильгельма и хотел получить Родс.

Но это было лишь поводом к встрече. С кайзером Родс говорил о широких перспективах мировой политики, всячески старался отвратить его взгляд от Южной Африки, да и вообще от Африки. А для этого рисовал Вильгельму богатства и красоты Передней Азии, Ближнего Востока и тихоокеанских островов.

Историки очень по-разному пишут об этой встрече. Вот мнение Хальгартена, пожалуй, крупнейшего западногерманского специалиста по истории германского империализма до первой мировой войны.

А вот что писал в Москве академик Федор Аронович Ротштейн: Родсу оказали «блистательный прием… И кайзер и Бюлов приняли его чрезвычайно тепло, а первый пришел от него в восторг». Ротштейн сравнил отношение кайзера к Родсу с его же тогдашним отношением к русскому министру иностранных дел М. Н. Муравьеву. Через три месяца после визита Сесиля Родса, в июне 1899-го, Муравьев написал в Берлин, что «Россия примирится» с усилением влияния Германии в Малой Азии, если Германия со своей стороны «недвусмысленно признает исторические права России на Босфор». Возле слов «Россия примирится» кайзер написал: «…у меня этот номер не пройдет. Руки по швам и стоять смирно, господин Муравьев, когда вы говорите с германским императором!»[169]

«Какая разница в тоне по сравнению с обращением к Родсу», — отметил Ротштейн. Там ведь: «Дорогой господин Родс, Вы верно угадали мою мысль!»

И Хальгартен и Ротштейн пользовались примерно одними и теми же свидетельствами. Кто же судит вернее?

Обратимся к главному свидетелю — канцлеру Бюлову. Он дает Родсу такую характеристику: «Сесиль Родс должен был производить большое впечатление на каждого непредубежденного человека. В нем не было ничего показного, все обличало спокойную силу. Он держал себя вполне естественно, ни в какой мере не напыщенно. Перед императором он стоял почтительно, но без всякого волнения или хотя бы стеснения. Широкими штрихами он набросал перед его величеством свой проект английской железной дороги Капштадт — Каир. Глаза императора блестели…»[170]

Да, глаза молодого кайзера блестели и от широты глобальных замыслов, и от самого Родса. Будучи тоже империалистом, Вильгельм видел в Родсе империалиста удачливого.

Надо сказать, что Родс умел расположить к себе кайзера и своей шуткой, мягко выражаясь, довольно своеобразной. Вильгельм спросил мнение Родса по поводу его телеграммы Крюгеру в связи с набегом Джемсона. Тут Родс и пошутил:

— Я отвечу Вам, Ваше Величество, очень коротко. Это была величайшая ошибка в Вашей жизни, но Вы в то же время оказали мне самую большую услугу, какую только один человек может оказать другому. Я был капризным ребенком, и Вы решили высечь меня. Ну, и мой народ тоже был готов высечь меня за мои капризы, но, поскольку начали делать это именно Вы, они сказали: «Нет, если уж до того дошло, так это наше собственное дело». В результате англичане невзлюбили Вас, а я так и остался невысеченным!

По поводу этих слов южноафриканский поэт и публицист Уильям Пломер заметил: «Грустно подумать, какая большая власть над судьбами людей оказалась в руках человека, который сам мог говорить о себе подобным образом».[171]

Но кайзеру, очевидно, манеры Родса пришлись по душе. Он простил Родсу и совершенно недопустимый вид — тот пришел даже не в визитке, а просто в своем обычном фланелевом костюме. И вообще вроде бы немыслимое поведение. Кажется, Родс, посмотрев на часы, сказал императору:

— Ну, до свидания. Я должен идти. Пригласил несколько человек к ужину.[172]

И все же (а может быть, именно поэтому?) Вильгельм тогда-то и произнес фразу, которую потом часто цитировали.

— Если бы у меня был такой премьер-министр, как вы, я стал бы величайшим государем в мире.

Родсу кайзер тоже понравился. В своем последнем завещании Родс выделил пять стипендий в Оксфорде на его личное усмотрение.

Но оставим в стороне личные впечатления императора и рейхсканцлера. Оценку Хальгартена опровергает уже сам факт, что Родса пригласили в Берлин. Это после того, как его из-за набега Джемсона прокляла вся официальная Германия. Прошло лишь три года, и кайзер принимает его как ни в чем не бывало. А Родс ведь прибыл к тому же как сугубо неофициальное лицо, никаких полномочий от правительства не имел, говорил только от своего собственного имени.

Конечно, восторженность кайзера можно отчасти объяснить его характером. Отчасти и тем, что очень многое в Родсе ему должно было импонировать. Глобальность замыслов. В немалой степени — и расистский подход к мировой политике. Ведь в своих рассуждениях о господстве высшей расы над миром эту высшую расу Родс нередко именовал англо-тевтонской.

И Вильгельм видел, что, высказывая эти идеи, Родс не выглядит одиночкой. В Англии они имели поддержку, зачастую молчаливую, но иногда и довольно зычную. Джозеф Чемберлен уже после начала войны с бурами, 30 ноября 1899 года, публично заявил: «…в своей основе характер тевтонской расы по существу очень мало отличается от характера англосаксонской расы… и если союз между Англией и Америкой является могущественным фактором для дела мира, то новый тройственный союз между тевтонской расой и двумя великими ветвями англосаксонской окажет еще большее влияние в будущем мире».[173]

Рассуждения о расовом превосходстве были Вильгельму близки. С его именем оказалась тогда тесно связана идея о «желтой опасности», хотя ее по-разному высказывали и другие политики, идеологи и философы тогдашней Европы.

Вильгельм еще в 1895 году поручил немецкому художнику Г. Кнакфуссу нарисовать по своему наброску аллегорическую картину. Она должна была, как говорил кайзер, призвать к объединению Европы для отпора «желтой опасности», для защиты христианства от наступления буддизма, язычества и варварства. На картине в женских образах представлены Германия, Франция, Россия, Австрия, Англия и Италия. Они взирают на полыхающий горизонт, откуда надвигается, лежа на драконе, громадный Будда, ужасающий своим спокойно-бесстрастным видом. Даже несколько десятилетий спустя видный американский историк писал: «Картина была настолько зловещей, что заставляла задуматься даже самых невозмутимых».[174]

Идея о «желтой опасности» понадобилась Вильгельму для оправдания захватов в Китае. Была и другая конкретная цель. Не случайно, сделав несколько экземпляров картины, он первый же из них послал Николаю II. Как Родс хотел занять кайзера Ближним Востоком, так кайзер царя — Дальним. Но идея о противостоянии рас и сама по себе была присуща Вильгельму не меньше, чем Родсу. Кстати, Родс не раз говорил, что в свою Родезию он никогда не пустит иммигрантов из Китая.

И все-таки этого было бы, конечно, мало для блестящего приема, оказанного Родсу в Берлине, и уж тем более для нейтрализации Германии в надвигавшейся англо-бурской схватке.

Подоплека была в заметной перемене политики Германии.

Конечно, Берлин не перестал считать Южную Африку лакомым куском. В середине 1899-го немецкий капитал там достиг девятисот миллионов марок. В южно-африканском горном деле были и деньги Дармштадтского банка, вкладчиком которого состоял сам кайзер.

Но германское правительство все яснее понимало, что без крупного флота участие в серьезных конфликтах далеко за океаном невозможно и что вообще сохранять и тем более укреплять влияние в таких далеких краях, как Южная Африка, можно только не вступая в открытый конфликт с Англией. В 1896-м году телеграмма Вильгельма Крюгеру с намеком на возможность военной поддержки буров была авантюрой.

Теперь, через три года, кайзер не хотел такой авантюры. И когда в одном из посланий российского министра С. Ю. Витте он усмотрел предложение несколько ужесточить политику по отношению к Англии, то написал: «Теперь, когда Англия мобилизована, готова, вооружена для борьбы и стала сильнее, чем когда бы то ни было, он хочет организовать антианглийскую лигу… Слишком поздно, сударь! Теперь я уже не хочу!»[175] Написал это меньше чем за три месяца до встречи с Родсом.

И главное, к тому времени все больше вызревали планы немецкой экспансии на Ближнем Востоке. Только что, в конце 1898-го, Вильгельм посетил Стамбул и Иерусалим. А в Дамаске побывал на могиле Саладина и объявил себя, как это делали многие политики до и после него, лучшим другом мусульман: «…триста миллионов мусульман во всем мире… могут быть уверены, что император всегда будет их другом».[176]

Потому-то глаза кайзера и заблестели, когда Родс сказал ему, что будущее Германии — это Месопотамия, Евфрат и Тигр, и Багдад, город калифов. Вильгельм понимал, что ему предлагается сделка. Согласись он не мешать плану телеграфа и железной дороги Кейптаун — Каир, и англичане не станут особенно мешать его плану железной дороги Берлин — Багдад. И дадут Германии закрепиться на архипелаге Самоа в Тихом океане.

Имел ли Родс полномочия на совершение такой сделки? Верительных грамот у него не было, но немцы их и не требовали. Среди группировок британского капитала, связанных с колониальной политикой, — условно их можно назвать южноафриканской, ближневосточной и китайской — влияние южноафриканской тогда заметно преобладало.[177] На стороне Родса был и лорд Ротшильд, король лондонского Сити, и Чемберлен, влиятельнейший из министров.

Но дело не только в южноафриканской группировке капитала. Как бы влиятельна она ни была, важнее то, что роль трансваальского золота для финансового положения Англии становилась все значительнее. Благодаря этому золоту уже не повторялся острый денежный кризис, поразивший Великобританию в 1890-м. Тогда, перед лицом финансовой катастрофы, Английский банк вынужден был идти на крайнюю меру — просить заем у Французского банка. Благодаря же трансваальским рудникам запас золота в Англии в первой половине девяностых годов возрос почти в два раза.

Поэтому правящие круги Англии готовы были пойти на многое, чтобы предохранить этот источник золота от любых случайностей. Потому и подготовка захвата Трансвааля не была чем-то случайным. И эту свою решимость Англия в общем-то не очень скрывала. Она давала понять другим державам, чтобы они остереглись наступать ей на любимую мозоль.

Чтобы видеть все это, кайзеру и рейхсканцлеру не нужно было от Родса каких-то официальных полномочий.

Ну а Родс по возвращении в Лондон несколько раз встречался с премьером Солсбери и с лордом казначейства Бальфуром, человеком очень влиятельным в правительстве и парламенте.

Устные договоренности Родса были через несколько месяцев закреплены официальными соглашениями. Английское правительство отдало Германии в архипелаге Самоа два острова, столь желанных кайзеру. А германские власти заключили соглашения с компаниями Сесиля Родса о прокладке телеграфного кабеля и железной дороги Кейптаун — Каир через Германскую Восточную Африку.

Вопрос о Ближнем Востоке был, конечно, намного сложнее. По нему столь же конкретных соглашений заключено не было. Под влиянием группы Родса в английской печати начали появляться статьи о целесообразности англо-германского сотрудничества в Месопотамии. Но некоторые германские историки считают все же, что Родс больше подогревал надежды Вильгельма, чем помогал их осуществлению.

Для самого Родса главным результатом была, наверно, инструкция, которую дал германской печати рейхсканцлер Бюлов 20 сентября 1899 года, за три недели до англо-бурской войны. В инструкции рекомендовалось не восстанавливать Англию против Германии. «Наша пресса должна позаботиться, чтобы в трансваальском кризисе ее тон был спокойным и деловым».

У Родса были все основания сказать на внеочередном общем собрании пайщиков Привилегированной компании 2 мая 1899 года, что Вильгельм «встретил меня наилучшим образом и оказал мне, через посредство своих министров, всевозможную поддержку». В благодарность Родс назвал кайзера «значительным человеком».

Так Родс добивался германского нейтралитета на случай военной тревоги. Бюлов писал, что Родс появился в Берлине как «буревестник перед бурей».

Это был триумф Родса. Но, должно быть, последний в его жизни.

Почти полвека, с Крымской войны, Англия не вела боевых действий, в которых ей приходилось бы нести по-настоящему большие потери. Для двух-трех поколений британцев стало привычным, что на полях битв вдали от родины умирают лишь немногие. И мало кто думал, что сломает, изменит это война с какими-то бурами.

С объявлением войны, 11 октября 1899 года, Лондонская биржа устроила шумную манифестацию. Начали с того, что громогласно объявили несостоятельным должником президента Крюгера и повесили над входной дверью его чучело. Потом затянули национальный гимн и ура-патриотическую «Вот солдаты королевы». Затем решили, что одна из фирм ведет себя недостаточно патриотично, и, когда появился ее представитель, его со свистом и улюлюканьем окружили и принялись бить. Ну а дальше уже пошла всеобщая потасовка.

Джон Голсуорси был современником этих событий и передает их дух удивительно верно — с того самого момента, как навстречу Сомсу Форсайту на Трафалгар-сквер несется орава газетчиков.

— Экстренный выпуск! Ультиматум Крюгера! Война объявлена!

И начинаются пересуды на «семейной бирже» Форсайтов.

— Но каково, эта ужасная неблагодарность буров, после всего того, что для них сделано, посадить д-ра Джемсона в тюрьму — миссис Мак-Эндер говорила, он такой симпатичный. А сэра Альфреда Милнера послали для переговоров с ними — ну, это такой умница. И что им только нужно, понять нельзя!

— Мы сейчас только что говорили, что за ужас с этими бурами. И какой наглый старикашка этот Крюгер!

Одна только Джун, прямодушная нонконформистка, возражает:

— Наглый? А я считаю, что он совершенно прав. С какой стати мы вмешиваемся в их дела? Если он выставит всех этих уитлендеров, так им и надо! Они только наживаются там.

Но Джун сразу же получает отпор:

— Как? Вы, значит, бурофилка?

Джеймс, самый старый из Форсайтов, такой осторожный в делах, тут радуется со зловещей решительностью, что английское правительство не уклонилось от войны.

— Я боялся, что они отступятся, увильнут, как тогда Гладстон. На этот раз мы разделаемся с ними.

Сомс, сидя в ресторане, слышит, что какие-то люди, по виду литераторы или артисты, сочувствуют бурам и ругают английское правительство. И он, при всей своей сдержанности, бросает:

— Подозрительная у вас там публика.

У Форсайтов боевое настроение.

— Вперед, Форсайты! Бей, коли, стреляй!

В Оксфорде два молодых отпрыска этого респектабельного семейства устроили драку из-за того, что один другого обозвал бурофилом — ему показалось, что тот, другой, недостаточно бурно приветствовал тост «К черту буров!».

Затем оба, подзадориваемые друг другом и всеобщим пылом, записались добровольцами. В своих мечтах они мчались по просторам Трансвааля, палили без промаха, а буры рассыпались во все стороны, как кролики. Но вышло совсем по-другому. Один из них не дожил даже до первого боя, умер от дизентерии.

А что скажет о бурах дворецкий Форсайтов?

— Ну что же, сэр, у них, конечно, нет никаких шансов, но я слышал, что они отличные стрелки. У меня сын… Я думаю, что его теперь пошлют туда.

Дворецкий тревожится не напрасно. Тысячи и тысячи молодых англичан найдут смерть вдали от дома. Останкам юноши из рода Форсайтов, может быть, и оказали почести, да и то вряд ли, не до того было. Ну а тысячи других?

Война обернулась для англичан не так, как многие из них думали. Грянула «черная неделя», когда британские войска потерпели поражения на всех фронтах. Да и вообще первые месяцы — сплошные поражения. Военные действия шли не на территории бурских республик, а в английских владениях. Бурские войска вторглись в Капскую колонию, в Наталь, даже в Бечуаналенд.

Бурские бойцы

Выяснилось, что у буров, этих «неграмотных мужланов», даже винтовки лучше, чем у англичан. Крюгер тайком закупил в Германии маузеровские винтовки, как и множество другого первоклассного оружия. Английские винтовки системы «Ли-Метфорда» явно уступали им по боевым качествам. И, чем особенно возмущались в Англии, Крюгер сделал свои закупки на британские деньги — на средства, собранные с ойтландеров в виде налогов.

Буры сразу окружили три города в разных частях Южной Африки — Кимберли, Ледисмит и Мафекинг. Осада длилась много месяцев.

Британия до конца испила чашу унижения. Какое-то «грязное мужичье» из месяца в месяц держит в блокаде англичан, и войска королевы Виктории не могут прорвать кольцо! В осаде были и женщины, и дети… Давно уже англичанам не приходилось слышать, чтобы их соотечественники оказывались в таком положении.

Зато когда удалось снять осаду!..

Узнав об освобождении одного из осажденных городов, биржевики не только пили и горланили, но, забравшись друг другу на плечи и распевая «Вот солдаты королевы», этакими всадниками объезжали всю Лондонскую биржу. Празднество было такое, что на следующий день один из дельцов проснулся в незнакомом доме, другой — в будке на окраине города, будучи уверен, что это его собственная спальня. Третий добрался до дому, но обнаружил в карманах неизвестно как оказавшиеся там дамские чулки, детскую погремушку, клок волос, должно быть из чьей-то бороды, и даже суповую разливательную ложку… Обо всем этом в назидание потомству повествует вышедшая в Лондоне «История биржи».

Рассказал о тех днях и Голсуорси… Сомс вышел на улицу и «попал в толпу, которая произвела на него впечатление чего-то совершенно невероятного, — орущую, свистящую, пляшущую, кривляющуюся, охваченную каким-то неудержимым весельем толпу, с фальшивыми носами, с дудками, с грошовыми свистульками, с какими-то длинными перьями и всяческими атрибутами полного идиотизма».

По существу настроение этих людей мало чем отличалось от настроения самого Сомса. Но может быть, именно это и раздражает его, оскорбляет его респектабельность.

И как это ни парадоксально, может быть, именно тут-то, во время этой вакханалии, Форсайт и понял, насколько чужда, отвратительна и страшна ему народная стихия — всякая, любая. Даже та, что служит его же интересам.

…Но война не кончилась с освобождением трех осажденных городов. Не кончилась она и 5 июня 1900 года, когда пала столица Трансвааля Претория. Постепенно переходя в партизанскую и все больше изматывая английскую армию, она длилась еще почти два года, до мая 1902-го.

…Великая и гордая Англия мечтала только об одном — пусть наконец эти люди, чьи фермы давно уже сожжены, чьи жены и дети давно отправлены в концлагеря, пусть они согласятся на мир! И вынуждена была прельщать их самыми почетными условиями.

В самой Великобритании ура-патриотический запал, казалось бы такой неиссякаемый, со временем улетучивался. Недовольство войной росло по всей стране. Жарко обсуждались выходившие одна за другой брошюры: «Убью ли я своего брата?», «Правы ли мы?»…

Но издавались и другие книжки. Не успела война кончиться, как вышел бездумно-шовинистский сборник солдатских писем. Он назывался длинно и выспренно: «Послания Аткинсов — свет человечности в горниле войны. Письма простых солдат, посланные из Южной Африки на родину, — это ответ на вопрос: „Как люди чувствуют себя на войне?“».

Что ж, и эти письма, наверно, не были выдумкой составителя пухлого сборника. Но сколько английских Томми — их письма в сборник не попали — проклинали войну! Этого не мог не отразить даже друг и единомышленник Сесиля Родса — Киплинг. И не мог не оправдать даже поступка, самого, казалось бы, позорного для солдата.

Люди викторианской Англии, нравы викторианской Англии, гордыня викторианской Англии — все это уходило не под гром фанфар. Умерла во время войны и сама королева Виктория. «Вдова», как окрестил ее Киплинг.

«Все продолжительное царствование, бывшее почти непрерывным рядом успехов для Англии на всех поприщах, завершилось так печально. Не могла не страдать королева, сознавая, как во всемирном неодобрении несправедливой войны пало нравственное обаяние Великобритании, а в неудачах ее войск погиб ее политический престиж».[178] Так писал из Лондона российский дипломатический представитель.

И причиной тому — тысячи «похоронок» с Юга Африки.

За войной на Юге Африки следил весь мир.

«Буры и все „бурское“ интересует теперь решительно все слои общества: и в великосветской гостиной, и в редакции газеты, и в лакейской, и даже в извозчичьем трактире только и слышны разговоры о бурах и африканской войне». Так говорилось в 1900 году в брошюре, изданной в Санкт-Петербурге,[179] за тысячи и тысячи верст от трансваальского фронта.

Да разве только в трактирах, лакейских и гостиных? Николай II писал своей любимой сестре Ксении: «Я всецело поглощен войною Англии с Трансваалем; я ежедневно перечитываю все подробности в английских газетах от первой до последней строки…»[180]

Мир сочувствовал бурам, маленькому Давиду, героически бившемуся с огромным Голиафом. Бурам простили все, забыли и об их невежестве, о котором так образно писал Марк Твен. Не задумывались о том, что сами буры угнетали других людей, африканцев. Африканцев-то еще и не научились считать за людей.

Вообще видели только одно: большой напал на маленького и маленький бьется изо всех сил. Буры стали символом свободолюбия, отваги, самопожертвования.

Комитеты помощи бурам создавались во многих странах. Ромен Роллан посвятил бурской войне драму «Наступит время». Родса и Чемберлена осудил Анатоль Франс.

Сочувствие бурам приводило к осуждению Англии. Ее осуждали чуть ли не все — от мала до велика.

И больше всего клеймили Сесиля Родса. Войну считали торжеством его политики, а его — главным виновником. Так было повсюду. В петербургской «Ниве» говорилось: «Родс был главным виновником англо-бурской войны». В «Одесских новостях»: «Единственный истинный виновник южно-африканской войны — „капский Наполеон“».

Побывав у Льва Толстого в начале января 1900 года, корреспондент одной из петербургских газет писал: «О своих работах граф говорил вообще неохотно, но едва речь зашла о Трансваале и англо-трансваальской войне, великий старик оживился, глаза его заблестели.

— Знаете ли, до чего я доходил… — сказал он. — Утром, взяв в руки газету, я страстно желал всякий раз прочесть, что буры побили англичан».

А вот слова Толстого, переданные другим его собеседником. «Знаю, — сказал, как бы извиняясь за невольное нарушение своего религиозно-нравственного принципа, — не следовало бы мне радоваться победам буров и огорчаться их поражениями, они ведь как раз с оружием в руках убивают английских солдат, но ничего с собой поделать не могу. Радуюсь, когда читаю о поражениях англичан, — даже как-то на душе веселее становится».

Вильгельм Либкнехт, Август Бебель, Жан Жорес, Ван Коль и другие лидеры западной социал-демократии выступали против английской агрессии, поддерживали трудную борьбу английских социалистов, публично осуждавших собственное правительство.

В. И. Ленин в газете «Искра» назвал «теперешнюю войну англичан с бурами» примером того, как «ради наживы кучки капиталистов буржуазные правительства вели бесконечные войны, морили полки солдат в нездоровых тропических странах, бросали миллионы собранных с народа денег, доводили население до отчаянных восстаний и до голодной смерти».[181]

В Трансвааль ехали добровольцы из Франции, Германии, Голландии, Америки…

Сестры милосердия из Петербурга выхаживали раненых под Питермарицбургом, а кронштадтские ветераны оказались под Капштадтом, как у нас называли тогда Кейптаун. На стороне буров сражался молодой инженер Владимир Семенов — потом, в тридцатых годах, он стал главным архитектором Москвы — и грузинский князь Нико Багратиони. Отставной подполковник Максимов после гибели французского графа Вильбуа де Марейля возглавил в Трансваале отряд добровольцев, приехавших из разных концов Европы.

Даже через несколько десятилетий, уже на склоне своих лет, Маршак вспоминал, как в детстве он играл с соседскими мальчишками в войну буров и англичан. А Эренбург — как он «сначала написал письмо бородатому президенту Крюгеру, а потом, стащив у матери десять рублей, отправился на театр военных действий». Но его поймали и вернули.

Паустовский в своей чудесной повести о детстве и юности писал: «Мы, дети, были потрясены этой войной. Мы жалели флегматичных буров, дравшихся за независимость, и ненавидели англичан. Мы знали во всех подробностях каждый бой, происходивший на другом конце земли… Мы зачитывались книгой „Питер Мариц, молодой бур из Трансвааля“.

Но не только мы — весь культурный мир с замиранием сердца следил за трагедией, разыгравшейся в степях между Ваалем и Оранжевой рекой, за неравной схваткой маленького народа с могучей мировой державой».

Разумеется, бывало и так, что симпатия к бурам шла больше от англофобии, от неприязни к британским порядкам. Бывала и прямая спекуляция на этих симпатиях: напоминаниями о чужих бедах отвлечь внимание собственного народа от его горестей и тягот. Этот прием, старый, как мир, использовался тогда и властями Российской империи.

Льва Толстого, судя по многим его высказываниям, тревожило, что симпатии к бурам связаны были нередко с этакой открытой неприязнью ко всему английскому.

Нельзя не упомянуть и мнение Марка Твена. Он несколько лет жил в Англии, а за три года до войны был в Южной Африке — и в бурских республиках, и в английских колониях. Британский империализм он страстно критиковал, но при этом искренне горевал, видя катастрофическое падение престижа Англии. В одном из писем он выразил это, не стремясь, правда, к чеканной точности формулировок: «Как наша цивилизация ни жалка, она все же лучше подлинного варварства, а посему мы должны поддерживать ее, распространять и (публично) хвалить. И поэтому мы не имеем права осуждать сейчас Англию и обязаны надеяться, что она победит в этой войне, ибо ее поражение и падение означало бы непоправимое несчастье для шелудивого человечества. Естественно, что я за Англию. Но она глубочайшим образом не права, Джо, и все (просвещенные) англичане знают это».

И просвещенные англичане оправдали надежды Марка Твена: не только социалисты, радикалы и пацифисты, но и просто честные люди, не поддавшиеся опьянению шовинизмом… Сэр Харкурт, которого Андре Моруа назвал последним гигантом либерализма восьмидесятых годов, говорил о бурской войне:

— Крымская война была ошибкой, а эта — уже преступление.

А о Родсе, который во время процесса о набеге Джемсона так старался его разжалобить, этот старик сказал:

— По-моему, так лучше бы всего дать ему треуголку, пару простых штанов и отправить на остров Св. Елены.

Известие об ультиматуме Крюгера застало Родса в Кейптауне. Но вечером того же дня, 9 октября, он выскользнул из дома и, стараясь быть незамеченным, сел в поезд, идущий в Кимберли.

Почему он так сделал? Ни один из биографов Родса толком на это не ответил, да, кажется, никто даже и не задался этим вопросом. Кто-то написал, что Родс несколькими днями раньше, еще до войны, объявил, что он туда едет в связи с какими-то делами. А кто-то счел, что во время войны Родсу и полагалось быть в столице своего алмазного королевства. «Родс знал, где ему надлежит находиться. Ведь его шахты — в Кимберли».[182]

Но таких королевств у Родса было несколько, а шахт — и того больше. Почему же именно в Кимберли?

Ну, допустим, он не думал, что попадет в ловушку. Но ведь все равно, уезжая из Кейптауна, он оказывался вне центра событий. Решения британской стороны в этой войне должны были приниматься в Кейптауне или идти из Лондона через тот же Кейптаун. И Родс сознательно сразу же ставил себя в положение, когда он никак не мог влиять на события. Он человек действия и еще раз действия!

Может быть, он поехал, чтобы показать, что никакие внешние события, даже война, не заставят его менять принятые решения? Но это было бы слишком нелепо.

Или он считал, что война не продлится и нескольких дней? Вероятно, но все же не очень.

Возможно, он боялся, что в Кейптауне с ним и с его мнением не станут считаться в той мере, как ему хотелось бы, и это будет ежечасно оскорблять его самолюбие. А потому, как говорили римляне, лучше быть первым на селе, чем вторым в Риме.

Или втайне надеялся, что его хватятся, поймут, что без него никак нельзя.

Так ли он думал, кто знает. Но во всяком случае он вряд ли предвидел, как развернутся события. Не только он, никто вообще не ждал, что первый период войны пройдет при явном превосходстве буров.

Поезд, на который сел Родс, оказался последним прибывшим в Кимберли. Буры сразу же отрезали и окружили город.

Появлению Родса жители города не обрадовались. Он был для буров исчадием ада и его присутствие в Кимберли обостряло нависшую над городом опасность, могло лишь ожесточить буров, усилить их стремление захватить и без того ненавистную им алмазную столицу, порождение английской алчности.

Еще 4 октября, видя приближение войны, мэр Кимберли от лица горожан послал Родсу телеграмму с просьбой отложить приезд. А один из жителей Кимберли обратился к Родсу с этой просьбой еще раньше, 1 октября, и написал: «Вы ведь знаете, что буры считают Вас первопричиной всего зла и что надвигающуюся войну они тоже отнесут на Ваш счет».

Родс оказался заперт в Кимберли на 124 дня, больше чем на четыре месяца. Правда, Джемсон был на еще больший срок заперт в Ледисмите, а полковник Баден-Пауэл, оказавший такие услуги Родсу во время восстания ндебелов и шонов, — в Макефинге.

Всесильной Де Беерс принадлежало в Кимберли все. Отряды волонтеров, защищавших город, состояли из ее рабочих и служащих. Продовольственные склады, лошади, повозки — все было собственностью Де Беерс. Женщины и дети прятались от бурских снарядов в шахтах Де Беерс. Один из инженеров этой компании сумел во время осады даже сконструировать крупное артиллерийское оружие. Его назвали «Длинный Сесиль», и оно било по бурам снарядами с надписью «Привет от С. Д. Родса».

Но пребывание в осажденном городе не принесло Родсу лавров. Считая себя полновластным хозяином Кимберли, он и вел себя соответственно. Публично игнорировал начальника гарнизона, подполковника Кекевича, нарушал его приказы, оскорблял его. Не зная военного дела, во многом мешал организовать продуманную оборону.

Раздражительность, вспыльчивость и нетерпимость в характере Родса становились все сильнее. Он писал резкие письма английским генералам, упрекал их, что они, мол, медлят с освобождением Кимберли. Дошло до того, что Кекевич вынужден был пожаловаться высшему командованию и пригрозить Родсу арестом.

…Пятнадцатого февраля 1900 года английские войска заставили буров уйти от Кимберли.

Каким героем, должно быть, чувствовал себя Родс! Каких почестей, какого поклонения и восхищения ожидал. И как человек, вынесший 124-дневную осаду. И как политик, видевший во всей этой войне результаты своих многолетних действий.

Но там, в осаде, он был изолирован от мира в течение бурных четырех месяцев, когда определилось отношение к этой войне и во всем мире, и в самой Англии. Не знал, что престиж Англии упал, как никогда, и что на Британских островах эта война становилась все менее популярной.

Родс не мог всего этого хорошо знать в своем блокированном городе алмазов. Да при его характере, манере мышления и эгоцентризме ему это и не легко было бы понять. И уж совсем трудно было ему представить, какие проклятья обрушивались на его голову, как его винили. Как было ему осознать, что даже правителям Англии приходилось учитывать это настроение и они не могли так уж демонстрировать свою близость к нему.

Родс видел все в ином свете. В Кимберли он чувствовал себя запертым в клетке. Вместо того чтобы управлять ходом войны, давать указания фельдмаршалам, был обречен пререкаться с каким-то безвестным подполковником, начальником маленького гарнизона.

Но вот наконец освобождение. Долгожданный момент, когда одетые в хаки томми аткинсы своей кровью заставили буров снять осаду. И сразу же лютое разочарование, как ледяной душ.

…На командные высоты этой войны его не пускают. Ему ничего не поручают, в его услугах не нуждаются.

Какой страшной несправедливостью казалось ему все это. Идет его война, война ради целей всей его жизни. Но обходятся без него. А в левых газетах пишут даже, что другим приходится расхлебывать кашу, которую заварил он. Ему припоминают его слова, поступки, но не так, неверно, несправедливо, извращенно.

До сознания Родса его новое положение дошло не сразу. Поначалу он попытался очень бурно включиться в политическую жизнь. Осада с Кимберли была снята 15-го февраля, а уже через неделю, 23-го, он выступил с программной речью на заседании пайщиков Де Беерс. Он говорил даже о том, какой должна стать Южная Африка, объединившись под британским флагом после завершения бурской войны.

По этой речи видно, как энергично он ринулся снова на политическую сцену, чтобы завоевать себе новых сторонников.

Тут-то Родс и произнес фразу, которую потом, после его смерти, и вплоть до наших дней, цитировали чаще любых других его слов. Больше того, она стала пропагандистским кредо всей британской колониальной политики и в этом качестве десятилетиями печаталась на обложках колониальных журналов и других изданий Южной Африки, Родезии и самой Англии.

В этой фразе и по сей день видят нередко свидетельство либеральности британского колониализма, признак того, что патриарх этого колониализма еще в конце прошлого века считал своей целью цивилизовать всех африканцев и вообще небелых, а цивилизовав, дать им все гражданские права. Фразу Родса официальная Англия противопоставила «узколобому бурскому шовинизму».

Фраза эта всегда приводилась в таком виде: «Равные права всем цивилизованным людям к югу от Замбези». Трактовали ее впоследствии расширительно, как девиз английской колониальной политики: «равные права всем цивилизованным людям» не только в Южной Африке, а повсеместно. Назвали даже «принципом Сесиля Родса».

Эти слова противоречат всему, что Сесиль Родс делал. И даже тому, что он говорил. Несколькими годами раньше он с предельной ясностью выразил свое отношение к европейски образованным африканцам: «Ученый негр — крайне опасное существо».

Мог ли человек, с такой неприязнью относившийся к «ученым неграм», столь круто изменить свое мнение?

Политические лозунги нередко претерпевают сложную историю и, бывает, резко меняют свой смысл под влиянием обстоятельств. Так произошло и тут. В речи, произнесенной 23 февраля 1900 года, фраза о равных правах звучала совсем не так, только об этом в английской литературе не любили вспоминать.

Родс упомянул тогда не «цивилизованных», а «белых». Одно слово, а смысл сказанного совсем иной. Фраза была рассчитана на буров. Родс надеялся привлечь на свою сторону хоть какую-то часть бурского населения. Он снова стал заигрывать с бурами, добиваться их доверия, которого всегда домогался и которое сам же разрушил, сперва набегом Джемсона, а потом — этой страшной войной.

Но формулировка о равных правах только для белых вызвала возмущение в среде метисов — цветного населения Капской колонии. Ведь именно в это время, в связи с бурской войной, английские власти особенно настойчиво заявляли о либерализме, даже демократизме своей колониальной политики, всячески противопоставляли ее открытому расизму бурских республик, утверждали, что Англия борется за человеческие права небелых, попранные бурами.

Ассоциация цветных избирателей послала Родсу номер газеты «Истерн провинс гералд» с текстом его выступления и задала вопрос, как же понимать фразу о правах. Вот тогда-то Родс и изменил свой первоначальный лозунг. Он вернул газету, написав на полях: «Мой девиз — равные права каждому цивилизованному мужчине, живущему южнее Замбези. Кто может считаться цивилизованным? Каждый — как черный, так и белый, — если он достаточно образован, чтобы написать свое имя, а также обладает недвижимой собственностью или заработком. И конечно, не бродяга».

Через десять лет вся эта история была воспроизведена в кейптаунской газете «АПО», которую издавали цветные.[183] Один из английских биографов Родса, узнав подоплеку девиза о «равных правах», заметил: «Грустно обнаружить, что Родс был способен ради ловли голосов фальсифицировать такое важное заявление».[184]

Но самому Родсу эта фраза дала политический капитал только посмертно. Тогда же, при жизни, даже этот довольно ловкий ход не помог ему восстановить утраченное место на официальной сцене.

Какие-то знаки внимания он, разумеется, получал. Приветствия. Даже от мусульманской общины города Кимберли.

Но разве об этом он мечтал…

Родс стал метаться. Приехав из Кимберли в Кейптаун, он почти сразу же отплыл в Англию, а оттуда вскоре опять вернулся в Африку, но не в те страны, где шла война, и куда, казалось бы, его должно было тянуть. Нет, он отправился на несколько месяцев путешествовать по Родезии. И в июне, когда в Капской колонии возник правительственный кризис и произошел раскол между министрами, которых Родс когда-то «выводил в люди», он у себя в Родезии даже постарался быть вдали от телеграфа, чтобы не слышать неприятных вестей.

Но в октябре 1900-го он все-таки снова приехал в Кейптаун, снова выступил с речью. Вероятно, он уже ясно осознал, что весь мир видит в нем главного виновника войны, неожиданно оказавшейся такой кровавой. Поэтому он, должно быть, и обратился к аудитории со словами:

— Вы все время слышите, что эту войну вызвал вот такой-то или такой-то. Я скажу вам подлинную причину войны.

И он возложил вину… на нескольких депутатов капского парламента.

К этому времени Родс уже и сам, кажется, перестал претендовать на крупную политическую роль. Честолюбие было непоправимо уязвлено, и это пагубно сказывалось на здоровье. Так в отступающих войсках болезней и недомоганий всегда больше, чем в победоносных.

Друг и душеприказчик Родса писал: «У него уже не было иллюзий. Дело его жизни фактически подошло к концу».[185]

Следующий, 1901-й — в неожиданных и не очень оправданных поездках: Кимберли, Булавайо, Мафекинг, опять Кимберли. Потом Англия, Италия, Египет. В начале 1902-го — Англия и сразу же опять Кейптаун.

Все вокруг должно было казаться ему и несправедливым, и даже непонятным. Ведь вот и в войне наступил поворот. Сколько бы еще ни упрямились буры, придется им идти на мир. А мир — это значит объединение бурских республик с английскими колониями, создание Южноафриканской федерации в составе Британской империи. То, к чему он, Родс, стремился столько лет, ради чего жил, действовал. И враги помнят это, не прощают ему.

А собственная страна, Англия, — разве она благодарна ему? В такой мере, как того заслужил? Разве ему дают в этой войне ту роль, которая ему принадлежит по праву?

И другая несправедливость. Ведь сколько было событий, в которых он, Родс, лично не участвовал, не рисковал жизнью, не разделял всех тягот, и все же именно с его именем связывали эти события, именно его считали героем. Так было и в войне с ндебелами, в 1893-м, и в походе «пионеров», в 1890-м.

А тут. Он четыре месяца был в осаде, кругом грохотали снаряды. И ведь если бы Кимберли пал, буры могли его просто растерзать. Тут-то над его ликом и должен был появиться венчик героизма. Тут-то и должны перед ним преклоняться куда больше, чем раньше.

Но нет, ничуть не бывало.

Для одних герои этой войны — бурские генералы. Луис Бота, новый трансваальский главнокомандующий, преемник старого врага, Пита Жубера. Или Девет. Из Оранжевой. Его фотографиями полны газеты всего мира. Деларей. Ему-то и приписывают изобретение траншей, этих щелей в земле, где можно спрятаться от шрапнели. Чуть не побратались когда-то с Делареем, внуков его крестил он… Но все до злополучного набега… Из-за Деларея и из-за таких, как он, и схватили тогда доктора Джима…

Да даже Крюгер. Армию его громят, столицу заняли, пришлось ему бежать в Европу, а он все в героях. Ну, кайзер Вильгельм его, слава богу, в Германию не пустил. Но Франция-то, Франция! Весь Марсель высыпал встречать его. Банкет на четыреста персон устроили. Всюду только и разговоров, что о нем, о его окладистой бороде, черном сюртуке, о его неизменной трубке. Да о том, что Библия у него всегда в руках. И лицо его почему-то всем кажется добродушным.

А сами-то! Ведь и о бурах толком ничего почти не знают. Прибыли мальгаши на Парижскую выставку, так их приняли за буров, кричали: «Да здравствуют буры!»

И все равно речи Крюгера идут в Марселе под гром аплодисментов. Потом так же бурно в Лионе, потом — в Дижоне. Кто-то даже сравнил этот триумф с тем, как Наполеон, покинув Эльбу и высадившись на юге, победно шествовал по Франции.

На знаменитой Парижской выставке 1900 года в центре внимания — экспонировавшаяся там бурская ферма. Парижане спрашивают друг у друга: «Ты видел ферму?» А какой-то Эдмон Ростан, уроженец Марселя, еще молодой, но, говорят, уже известный, написал даже стихи «Гимн Крюгеру»:

А какой каскад насмешек французы обрушивают на Англию! Прежде всего на него, Сесиля Родса. В журнале «Рир» («Смех») Джон Буль говорит ему, Родсу:

— Теперь понятно. Величественные деяния — это кровь других людей.

Ну, это все у тех, кто не любит Англию и болеет за буров.

А другие-то. Соотечественники. Они-то кого выбирают себе героями?

Пожалуйста — лорд Робертс. Прозвище — Бобс. Фельдмаршал, командующий…

Что ж, он в своем деле не последний. Но и лошадей таких рослых тоже выбирает не зря. Как величествен верхом! Не разглядишь, какой он маленький и что ему уже под семьдесят.

Слева: бурское объявление о розыске Уинстона Черчилля, бежавшего из плена. Справа: молодой Уинстон Черчилль в Трансваале

Или Китченер… Холодными глазами его восторгаются, а что лицо зачастую брезгливое — не замечают. Да, начальник штаба у самого Робертса, а вскоре — и на месте Робертса… Как любили они, Родс и Китченер, ранним утром проехаться верхом по лондонскому парку… Как это было недавно! И давно…

Но Китченер, как и Робертс, дослужившись до высоких воинских званий, воевали ведь пока только с азиатами и африканцами. Правда, Китченер повидал и франко-прусскую войну. Но тогда ему было только двадцать, и у французов он был просто добровольцем…

Посмотрим еще, смогут ли они довести дело до конца в своей первой войне между белыми людьми… Конечно, под их началом сражаются и части, которые дрались в Крымскую кампанию, под Балаклавой, да с тех пор ведь воды утекло немало…

Сколько пишут о Киплинге! Как создал отряд волонтеров, как навещал раненых, как собирал деньги для солдатских семей, как отдавал на войну гонорары за свои стихи и поэмы! На всех газетных восторгов хватает…

И вокруг Баден-Пауэла создали шумиху — ну, бедняга, пожалуй, заслужил. Его все-таки держали в осаде почти на сто дней дольше, чем меня в Кимберли. На этот маленький Мафекинг буры выпустили двадцать тысяч снарядов! Бог с ним…

…Но вот хоть этот молоденький репортер. Черчилль, сын того недотепы, что ездил по Родезии в 91-м… Ну, бежал из плена. Ну, назначили буры за его голову 25 фунтов. Не ахти как высоко оценили. Но вернулся в Лондон этот мальчишка — львом сезона стал, в парламент сразу выбрали!

Даже его тетка, леди Сара, и та ходит в героинях, и только потому, что сумела пробиться в осажденный Мафекинг к своему мужу, офицеру.

А его, Родса, никому не приходит в голову считать героем этой войны! К нему относятся как к тому мавру, который уже сделал свое дело и которому остается теперь только уйти.

На самом деле, конечно, было не совсем так, а может быть, и совсем не так. Правители Англии не собирались делать из Родса козла отпущения. Но в герои той войны его произвести было трудно — слишком многие видели в нем виновника потоков лившейся крови.

Да и сам Родс подставлял себя под удары. Анекдотические рассказы о его стычках с военными во время осады Кимберли не составили ему славы.

А потом еще скандал из-за счета, который родсовская Де Беерс предъявила британскому казначейству. Речь шла об убытках, понесенных этой компанией во время осады Кимберли. Счет был на триста тысяч фунтов. И даже такие пункты:

За венок, возложенный на могилу убитого офицера… 19 ф. 10 ш.

За наем кеба для корреспондентов, находящихся при компании… 70 ф.

Посыльным, доставлявшим из Моддеррифира в Кимберли газеты для Сесиля Родса…… 788 ф.

За доставку письма Родса в Мафекинг…..25 ф.

Правительство вернуло счет с намеком, что надо бы совесть иметь. Но компания не прекратила своих домогательств, она лишь сократила их до 54641 ф. 4 ш. 9 пенсов.

Один из депутатов-ирландцев сделал в палате общин запрос по поводу этого счета и огласил возмутительные, с его точки зрения, требования компании.

Могло это способствовать популярности Родса? Он, всегда так тонко чувствовавший настроения публики, теперь вредил себе. Да еще как!

Несколькими годами раньше сам бы прекрасно понял, что такие поступки совершенно недопустимы, во всяком случае до той поры, покуда не кончилась война и страсти не поостыли. Теперь — нет. Не понимал. Может быть, сам себя убеждал, что Кимберли отстояли навербованные им волонтеры. А если так, то вроде бы можно…

Но настроения вокруг были иные. Понять это и тем более смириться он никак не мог.

И ВЕК, СЧИТАЙТЕ ПРОЖИТ

На Юге Африки шла война, которую весь мир считал его войной. А он не находил себе ни места, ни дела. Что его заставляло метаться? Действительно определенные, конкретные неудачи? А может быть, самое гнетущее — труднообъяснимая тоска, разлад со всем миром и самим собою?

Может быть, он впервые стал подводить итоги своей жизни, оценивать совершенное. Казалось бы, как много сумел осуществить из задуманного.

Но не то, не так! Не пришел «конец всем войнам», о котором Родс наивно писал еще в первом политическом завещании. Да и сами англичане — нация, которой он готовил столь блестящее будущее, — разве они оправдали его надежды?

Тоску о несбывшемся он, конечно, познал. Задумался ли тогда и над какими-то другими сторонами жизни, кроме деловых и политических? Ведомо ли было ему чувство, которое почему-то с насмешкой именуют мировой скорбью? Посещали ли его те мысли, о которых писал тогда Салтыков-Щедрин: «Знал я, сударь, одного человека, так он покуда не понимал — благоденствовал, а понял — удавился!»

Родс оказался на склоне своей карьеры, да и жизни, довольно рано, в сущности лет с сорока трех — с набега Джемсона. Но сознание этого пришло позднее. Как же он осмысливал тогда свое прошлое?

Создается такое впечатление, что не только возвыситься над своими политическими действиями, но даже как-то посмотреть на них со стороны ему было трудно. Из него не вышло бы ни Талейрана, ни Фуше, ни уж, разумеется, византийца Прокопия Кесарийского, который, утверждая официальные политические догмы, тайком писал свою «Тайную историю».

Многие биографы Родса называют его натурой цельной, подчеркивая тем самым, что его никогда не терзали сомнения. Похвала ли это? Известно ведь с античных времен и мнение, что человек все-таки соткан из противоречий и во внутренней борьбе рождается его духовная ценность.

Создается впечатление, что Родс всю свою сознательную жизнь действительно держался примерно одних и тех же взглядов. Даже в последние годы и месяцы сколько-нибудь всерьез не переосмысливал своих идей, не задумывался о переоценке своей собственной роли, ни в чем особенно не раскаивался. Разве что в таких роковых неудачах, как набег Джемсона. Да и тут он не раскаивался в самом поступке, а лишь сетовал на неудачу.

Ему пришлось отказаться от такого замысла, как создание тайного ордена для расширения Британской империи. Но и это лишь в силу сложившихся обстоятельств, а не из-за пересмотра взглядов.

Да действительность не так уж во многом и заставляла его пересматривать взгляды. Ведь то, что он проповедовал, английские власти совершали шаг за шагом!

Но делали это уже не его руки, он не чувствовал себя напрямую режиссером событий. Отсюда и обиженность, и мнительность.

Родсу, бывшему премьер-министру, бывшему члену Тайного совета королевы, поневоле приходилось становиться в позу человека хотя и обойденного, оскорбленного, но все же не унижающего себя жалобами и пререканиями.

Это киплинговские заповеди, они появились уже вскоре. И их примерял к себе каждый, правый и виноватый. Они и составлены были так, что годились каждому. А Родсу бы казалось, должно быть, что они прямо к нему обращены. Как-никак Киплинг — его почитатель, частый гость его дома и вроде полный единомышленник.

Еще за год-полтора до смерти Родс физически чувствовал себя сравнительно сносно, многим говорил об этом, да это и видно было во время его путешествий. Но его снедала тоска человека, оставшегося не у дел. Конечно, есть алмазные россыпи, есть золотые прииски, есть Родезия. Да разве это те масштабы, о которых он мечтал…

Последний удар был нанесен ему совсем уж неожиданно.

Родс не любил женщин и избегал их. Казалось бы, его уж никак не касались слова Киплинга, которые так понятны мужчинам на самых разных широтах (не потому ли и молодой Константин Симонов когда-то перевел их?).

Но все же и в его жизнь вторглась женщина. И заставила тратить попусту нервы, время и деньги, метаться с одного края света на другой, не дав взамен ни тепла, ни покоя, ни радости. И Родс, умевший расправляться с другими так безжалостно и ловко, спасовал перед нею, когда она вломилась в его жизнь.

…Как часто политики, ученые, писатели недобрым словом поминали женщин, весь талант которых в том и состоит, чтобы распространять сплетни, создавать школы злословия, плести интриги в околотворческой или околополитической среде. Интриги дамские, но, может, потому-то и действенные. Александр Блок когда-то с горечью писал в своем дневнике: «Они нас похваливают и поругивают, но тем пьют нашу художническую кровь. Они жиреют, мы спиваемся. Всякая шавочка способна превратиться в дракончика… Они спихивают министров… Это от них так воняет в литературной среде, что надо бежать вон, без оглядки». Кто же они, эти бестии? «Патронессы, либералки, актриски, прихлебательницы, секретарши, старые девы, мужние жены, хорошенькие кокоточки — им нет числа».

Что же за хищница встала на пути Родса? Княгиня Екатерина Радзивилл, полька, уроженка Петербурга. С. Ю. Витте, знавший ее молодою, писал: «…я встречал очень интересную особу — княгиню Радзивилл, эта княгиня Радзивилл была очень красивая собою… Впоследствии оказалась большою авантюристкой». Она сумела произвести впечатление даже на двадцатилетнего гусарского лейтенанта Уинстона Черчилля, хотя была старше его на шестнадцать лет. Черчилль нашел ее очаровательной и вместе с тем крайне эксцентричной.

Княгиня умела выбирать поклонников пожилых, но зато влиятельных. Витте писал о ее связи с генерал-адъютантом Черевиным, который был не только начальником охраны Александра III, но и одним из самых близких к нему придворных. «…Она попросту жила с Черевиным, а поэтому имела некоторое влияние в петербургском обществе, так как этот Черевин был влиятельным человеком, а вследствие этого и княгиня Радзивилл могла оказывать некоторое влияние. После смерти Черевина у нее обнаружились не вполне чистые дела, и она переехала в Англию». Витте связывал ее имя и с Иваном Алексеевичем Вышнеградским, министром финансов.

Не исключено, что Витте попутал что-нибудь, как он приписал ей потом и роман с Родсом. Впрочем, Родс был далеко, в домашних же, петербургских событиях Витте, как известно, разбирался неплохо. И что до «не вполне чистых дел» в Петербурге, то они у княгини действительно были. Ей пришлось покинуть Северную Пальмиру, когда обнаружилось, что в подвале ее дома, и вроде не без ее ведома, обосновались преступники, занимавшиеся всякого рода подделками.

Родса княгиня встретила в 1896 году, когда ей было уже тридцать восемь. Познакомились они в Лондоне, на обеде у редактора газеты «Таймс». И решила обедневшая аристократка подобраться к деньгам миллионера: женить его на себе, влюбить в себя — все равно, лишь бы добиться своего. Правда, молодость миновала и с ней ушло обаяние. Но зато появился опыт, и княгиня взялась за холостого миллионера умело и энергично. Начала с восторженного письма — как изумительно вел себя Родс в комиссии по делу о набеге Джемсона! Потом попросила советов, куда лучше вкладывать капиталы, ведь она так беспомощна в делах… Правда, вкладывать-то было, собственно, нечего, капиталов почти не осталось.

Шел 1899 год, на Юге Африки сгущалась военная гроза. Первого июля Родс сел на корабль, плывший из Лондона в Кейптаун. Странное совпадение — княгиня оказалась на том же пароходе и с первого же дня стала соседкой Родса за обеденным столом в салоне-ресторане.

О чем они говорили? Она горько жаловалась на жестокости и издевательства мужа, между делом сообщила, что уже разведена, хотя развод состоялся лишь через несколько лет… Однажды, когда они прогуливались по палубе, она картинно упала Родсу на грудь.

Сколько усилий — и все почти бесполезно. К концу долгого плавания ей удалось добиться лишь приглашения бывать в Хрут Скер. Но она сумела извлечь максимум выгоды и из этого и вскоре стала своим человеком в доме.

Роман? Нет, не вяжется это как-то со всей жизнью и обликом Родса. Дело, видимо, в том, что княгиня с пониманием обсуждала самое для Родса животрепещущее — политические дела. Изобразила такую приверженность замыслам Родса, что сумела войти в доверие. Умело льстила. Могла к месту завести речь о своих связях с аристократией всей Европы. И намекнуть, что связи эти — к услугам Родса.

Знакомства у княгини действительно были. У человека с фамилией Радзивилл их не могло не быть: родственниками Радзивиллов были даже Стюарты, английские короли. Правда, эту громкую фамилию, как и титул княгини, она носила по мужу, князю Вильгельму Радзивиллу, офицеру прусской армии, за которого вышла пятнадцатилетней девушкой. Но и ее девичья фамилия — Ржевусская — тоже открывала перед ней многие двери.

Ее отец, Адам Ржевусский, был флигель-адъютантом Николая I, генералом, одно время военным комендантом Петербурга. Его первая жена, урожденная Лопухина, была фавориткой Александра I. Брат его, Генрих, жил в Польше и стал известным писателем. Сестра Адама, вдова графа Ганского, жила на Украине и вышла замуж за Бальзака (или, как говорилось в церковной актовой книге города Бердичева, где состоялось венчание, за «помещика французского Краз Гонората Бальзака, юношу 50 лет, имеющего урядовое дозволение матери на вступление в этот брак с Евою Ганскою, уроженкою Ржевусскою»).

В доме Ржевусских в Одессе в пушкинские времена находился салон Каролины Собанской. Пушкин бывал у нее, был в нее влюблен, посвятил ей «Что в имени тебе моем?», «Все кончено: меж нами связи нет», «Простишь ли мне ревнивые мечты», «Как наше сердце своенравно»…

Сколько же возможностей открывала перед Екатериной такая родословная! Петербург, Берлин, Вена, Лондон — в молодости она всюду чувствовала себя как рыба в воде среди космополитическо-аристократической знати.

Было у княгини и еще одно достоинство, которое могло показаться Родсу весьма полезным. Она бойко владела пером. Правда, к моменту знакомства с Родсом этот ее талант проявился еще не во всем блеске. Это уже потом она наводнила европейские книжные рынки потоком своих сочинений о русском и других европейских дворах.

О жизни последних Романовых, например, многие на Западе судили по ее пухлым томам. Достоверностью они не отличались, да и откуда ей взяться? Ко двору Николая II княгиню, мягко говоря, не очень допускали — уж больно скандальную славу приобрела она с годами. Так что в основе ее «воспоминаний» были не собственные впечатления, а сплетни из вторых и третьих рук. Но зато какие названия она давала своим книгам! «Интимная жизнь последней царицы», «Тайны русского двора», «Упадок и крах России. Секретная история великого падения», «Николай II, последний из царей», «Распутин и русская революция».

Княгиня долго жила в Берлине, и вот из-под ее пера появились: «Разочарование кронпринцессы, или История любви и семейной жизни Цециллии, бывшей германской кронпринцессы», «Германия при трех императорах». Бывала в Вене. Отсюда — «Австрийский двор изнутри». Во Франции «Франция без вуали»… Книги выходили на английском, французском, немецком, даже шведском.

Все это было потом. Но и ко времени знакомства с Родсом одно из ее литературных упражнений уже наделало немало шума в Европе. В октябре 1883 года во французском журнале «Нувель ревю» появился очерк «Берлинское общество». В нем высмеивались верхи берлинского общества, начиная с кайзера, рейхсканцлера и двора. Ко двору кайзера Вильгельма I молодая и тогда еще не очень скомпрометировавшая себя княгиня действительно была допущена и описала его со знанием дела. Берлинский свет встревожился. Гольштейн, один из руководителей немецкой дипломатии, возмущался «ядовитостью» статьи и гадал, кто же мог быть ее автором.

Даже в изданной спустя много десятилетий, уже в 1957 году, книге известного западногерманского историка Хельмута Рогге «Гольштейн и Гогенлоэ» тот же вопрос: «Подлинный автор сенсационной статьи, которая потом в виде книги вышла под псевдонимом граф Поль Василий, так до сих пор и не установлен».

А это был псевдоним княгини Радзивилл. Она подписала так множество своих книг и статей. Весь этот шум в Берлине княгиня произвела, когда ей исполнилось всего двадцать пять.

Свое бойкое перо она готова была предоставить в распоряжение Сесиля Родса. К тому же она сразу перезнакомилась с ведущими южноафриканскими политиками — Яном Хофмейером, британским верховным комиссаром Милнером и другими. И тут начала демонстрировать Родсу свой главный дар — умение плести интриги. Явно предлагала поставить и этот дар ему на службу.

Смысл ее игры сводился к тому, чтобы, подогрев честолюбие Родса, снова втянуть его в борьбу за пост премьер-министра и убедить, что победа возможна лишь при ее содействии.

Потом началась война. Пока Родс был заперт в Кимберли, княгиня оставалась в Кейптауне и отнюдь не дремала. Неустанно обрабатывала капских политиков, писала письма в Лондон известным журналистам и парламентариям. Увещевала, уговаривала, убеждала: для процветания британской нации необходимо поставить Родса у власти в Южной Африке, как только кончится война.

Казалось бы, все это должно было нравиться Родсу. Но получилось не так. Еще до начала бурской войны он стал избегать встреч с княгиней. Должно быть, ее назойливая активность настораживала его, а может быть, и раздражала. Он, видимо, быстро понял, что она опутывает его своими сетями, ставит от себя в зависимость.

Когда Родс вернулся в Кейптаун после осады Кимберли, княгиня снова изо дня в день стала появляться в Хрут Скер к завтраку. В какой-то мере из-за ее назойливости Родс и отправился в Англию, пробыв в Кейптауне лишь месяц. Княгиня последовала, было, за ним, но, узнав об этом в Лондоне, он тут же вернулся в Южную Африку.

Княгиня попала в беду. Деньги иссякли, кредиторов не было.

Но она нашлась. Связалась и тут с людьми, занимавшимися подделкой драгоценностей, и ей сделали фальшивые дубликаты бриллиантов. Настоящие бриллианты она заложила. Надела фальшивые, а потом заявила полиции, что драгоценности украдены. Их оценили в пятьдесят тысяч фунтов — громадную по тем временам сумму. Если бы мошенничество удалось, княгиня была бы на время спасена. Но все открылось. Тогда она объявила, что обручена с Родсом и что он якобы даже помогал ей развестись с мужем, потому что собирался сам жениться на ней. Полиция замяла дело. Хозяин гостиницы был менее сговорчив и выгнал беспокойную постоялицу. Бриллианты тем временем были проданы с аукциона и куплены ее зятем, князем Блюхером.

Она стала ждать возвращения Родса из его поездки по Родезии. Как ни странно, вернувшись в Кейптаун в ноябре 1900-го, Родс помог ей деньгами. И потом помогал еще полгода. Правда, часть денег пошла на создание журнала «Все более великая Британия». Княгиня действительно издавала такой журнал, хотя и очень недолго — с июня по август 1901 года.

Но все-таки, почему Родс ссужал ей деньги? Она же была ему явно неприятна. Быть может, сыграло свою роль то, что княгиня, едва оправившись, снова принялась за старые политические игры: снова льстила, изворачивалась, вербовала сторонников, пыталась побудить Родса к восстановлению былых связей с Хофмейером и другими лидерами капских буров, чтобы он добился их поддержки в борьбе за пост премьер-министра будущей «объединенной Южной Африки».

В какие-то моменты ей, вероятно, удавалось снова разбудить его честолюбие. Но захватить его надолго такие мечтания уже не могли — слишком он был болен и надломлен.

Вскоре полиция выяснила, что один из знакомых княгини, уже сидевший в тюрьме за подделки, шлет ей письма с нарочитыми упоминаниями о ее якобы несметных богатствах в России. Эти письма княгиня показывала Родсу как свидетельства своей кредитоспособности.

Любопытно, что в России какая-то собственность у княгини все же была, даже в самые тяжелые моменты ее денежных затруднений. Чтобы убедиться в этом, вовсе не нужны были фальшивые письма. Достаточно взять справочник «Весь Петербург» за начало нынешнего века. Там сказано, что княгиня Екатерина Адамовна Радзивилл владеет домом № 3 по Дмитровскому переулку в центре Петербурга. Этот довольно большой дом, кстати, стоит и по сей день, хотя переулок и близлежащие улицы сильно пострадали от бомбежек в конце 1941 года. Вероятно, была у княгини и другая собственность, но, как отмечает один из биографов Родса, почему-то «ее имущество было трудно реализовать, превратить в деньги».

Обнаруживались все новые проделки княгини. Ссылки ее на дружбу с английским премьер-министром Солсбери и другими влиятельными политиками, которых она в лучшем случае едва знала, вряд ли были безобидной шуткой. Но вот появились и подделанные ею телеграммы от этих людей.

А потом тот же знакомец из уголовного мира подделал для нее подпись самого Родса на довольно крупных векселях. В августе 1901-го газете «Кейп Аргус», пайщиком которой был и Родс, пришлось предостеречь читателей от фальшивых векселей за его подписью.

Княгиня пошла на шантаж: дала понять, что владеет документами, компрометирующими Родса, Милнера и Чемберлена. Родс встревожился больше других. Во всяком случае, очевидно, именно он был инициатором процесса против княгини.

У нее хватило энергии на новый шантаж. Она написала Милнеру, что Родс якобы согласился прекратить процесс, если она передаст ему свою переписку с Милнером. Но эффект получился обратный. По приказу Милнера у княгини произвели обыск и отобрали все документы, связанные с Родсом. Она продолжала шантаж: говорила, что у нее есть и другие материалы и что они находятся в безопасном месте — у германского канцлера… Не помогло и это.

Делом о фальшивых векселях Родса занялся самый известный в Южной Африке сыщик — Джордж Истон, и на проведенном им расследовании потом учили молодых детективов. Княгине же предъявили двадцать четыре обвинения в подделках и других махинациях. 20 ноября 1901 года ее арестовали. Ей удалось освободиться под залог. Первое, что она сделала, — снова заявила, что у нее есть компрометирующие Родса документы. Часть своих подделок попыталась приписать врачу Шольтцу, который часто бывал в Хрут Скер, а жену его ославила любовницей Родса. У врача нервы оказались хуже, чем у княгини, он скоропостижно умер.

В начале 1902 года Родса вызвали на ее процесс в качестве свидетеля. Он был в это время в Лондоне. Чувствовал он себя плохо, а на юге Африки стояло изнуряющее жаркое лето. Свои показания мог дать и в Лондоне, но все же отправился в Кейптаун. Но прийти в суд для дачи показаний ему не пришлось. Давал их в постели, не мог даже подняться. А самого суда не дождался. Умер за месяц до него.

В апреле 1902 года княгиню приговорили к двум годам тюрьмы. Выйдя на свободу, она все же сумела сделать деньги на Родсе — не на живом, так хоть на мертвом. Написала о нем главу в своих воспоминаниях, изданных в 1904 году, а потом и целую книгу «Сесиль Родс».

Эти воспоминания получили тогда довольно широкую известность. Привлекли они и внимание С. Ю. Витте. Нетвердо помня имя Родса и путая все перипетии, он все же был уверен, что с каким-то англичанином, владельцем золотых рудников в Африке, у княгини была связь. «Затем этот англичанин умер. По-видимому, умер он так неожиданно, что ничего существенного ей не оставил. Затем явился вдруг вексель этого самого банкира-афериста на имя Радзивилл на очень большую сумму. Вексель был предъявлен в суд, но было доказано, что он поддельный, и в конце концов княгиня Радзивилл попала в тюрьму, где и высидела все причитающееся ей наказание. По выходе из тюрьмы она описала в своих мемуарах всё, касающееся этого дела. Мемуары эти произвели впечатление на некоторое время — на неделю, — а теперь они, конечно, позабыты».

…Махинации этой дамы вообще стерлись бы из памяти людей, но напомнил о ней один из наиболее читаемых в последние десятилетия авторов — Андре Моруа. Он вынужден был из-за нее написать приложение к своему известному роману «Прометей, или Жизнь Бальзака». Дело в том, что через два десятилетия после смерти Родса она сфабриковала особенно нашумевшую подделку: «Неизданные письма госпожи Ганской». Больше того, она объявила, что существует целый архив жены Бальзака, неизвестный исследователям, и что он будет опубликован в 1957 году. Немало хлопот доставила она бальзаковедам, отняла время и силы и у Моруа. Пришлось ему разбираться в ее подделках. И уж как он ее честил, называя «ужасной Екатериной»! Разоблачал одну ее фальсификацию за другой.

«Желая обмануть американских бальзаковедов, княгиня Радзивилл, говоря о себе, заявляет, что она провела свое детство и юность под кровлей и под покровительством госпожи де Бальзак. Это тоже неверно. Екатерина Ржевусская родилась в Санкт-Петербурге 30 марта 1858 года, то есть в то время, когда ее тетка окончательно покинула родину».

Моруа пришел к выводу, что неудача замыслов княгини поживиться за счет Родса привела ее к аферам в бальзаковедении. После суда и кейптаунской тюрьмы муж наконец развелся с нею. «Родные отреклись от нее, в Европе она была дискредитирована, в Южной Африке обесчещена, и тогда эта бурная натура решила попытать счастья в Северной Америке. В Соединенных Штатах она нашла многочисленное племя почитателей Бальзака и задумала обратить в звонкую монету престиж своего происхождения из рода Ржевусских».

В своей книге о Родсе, изданной в 1953 году, Моруа упоминал княгиню лишь вскользь. Зато в книге о Бальзаке припомнил ей и Родса. «В целях мести и обогащения она с дьявольским терпением научилась подражать почерку Родса… Авантюристка, способная подделать подпись Сесиля Родса, конечно, была способна написать „Неизданные письма госпожи Ганской“».

Но несмотря на убийственные разоблачения, фальшивки этой авантюристки нет-нет, да и воскресают на страницах книг и журналов. Даже в наши дни, в 1979 году, журнал «Спиктейтор», считающийся весьма солидным изданием, снова рассказал читателю, что жила-была Екатерина, которую «воспитала мадам Ганская, вдова Бальзака».

А в чем-то обманулся и сам Моруа, хоть он-то вроде понимал, что «в жизни Екатерины Радзивилл всё сплошная ложь и выдумка». В своем «Прометее» он с удовлетворением сообщил читателям, что ему все-таки удалось в справочнике «Готский альманах» за 1929 год найти ее последний адрес: Ленинград, Лиговка, дом 63.

Но адрес, конечно, неверный. Сама ли она снабдила справочник такими сведениями, или это просто ошибка всемирно известных издателей, но в СССР этой даме, конечно, делать было ровным счетом нечего. Умерла она в Нью-Йорке, зарабатывала на жизнь, обучая американцев правилам хорошего тона. И не так уж много не дожила до назначенного ею 1957 года. Умерла уже после второй мировой войны, 12 мая 1945-го, на 88-м году жизни. Во всяком случае так сказано в весьма солидной работе по генеалогии аристократических семей Европы. Хотя, кто знает, может быть, и ее авторов сумела обмануть эта особа.

Она, племянница Бальзака, участница аристократических скандалов прошлого века, стала современницей героев и героинь скандальной светской хроники наших дней. Вот хотя бы девушка по имени Ли, которая тоже вышла замуж за одного из Радзивиллов и потом тоже попыталась обменять его на миллионера, только не южноафриканского, а греческого. Не Родса, а Онассиса. Но старшая сестра по имени Жаклин удержала ее от пагубного шага… и вышла за Онассиса сама. Этой старшей сестре, известной сейчас как Джеки Кеннеди-Онассис, в год смерти Екатерины Радзивилл было уже шестнадцать.

…Должно быть, не от хорошей жизни растратила себя княгиня на интриганство и шантаж. Семья не получилась. Не идеальной была она, видимо, парой для семейной жизни. Да и «муж же ее был совершенно ничтожнейший человек», — писал Витте. От этого мужа родила она несколько детей, но такой уж, видно, у нее был характер, что не заняли они большого места в ее жизни. Были любовники, да только все больше престарелые, да и сходилась-то она с ними, судя по всему, не от большой любви.

И вот интриганство, сплетни, скандалы, эта поддельная жизнь и заняли место чего-то настоящего, чего ей, как всякой женщине, наверно, хотелось. А может быть, впрочем, и нет?

…Почему же Родс, даже поняв все, так долго переписывался с нею, давал ей деньги? И даже, рискуя жизнью, приехал из Англии на ее процесс?

Теперь-то мы знаем, что шантажировать его ей было нечем. Если бы у нее имелись хоть какие-то документы, которыми она его пугала, они бы наверняка увидели свет, хотя и позднее. Ведь у княгини была масса возможностей опубликовать их: после смерти Родса она прожила еще — шутка сказать — сорок три года. Целую жизнь. Так что, конечно же, если бы у нее были тайные материалы о нем, она, при ее обычном безденежье, опубликовала бы их, и не раз.

Чего же боялся Родс? Может быть, что-то важное в отношениях Родса и Екатерины Радзивилл до сих пор остается неизвестным, хотя написано о них много: в 1969 году в Лондоне вышла даже книга «Родс и княгиня». В архиве Родса, хранящемся в Оксфорде, бумаги, касающиеся их взаимоотношений с княгиней, до сих пор не выдаются исследователям. Во всяком случае всего несколько лет назад, в середине семидесятых, историк Джон Флинт сетовал на это.

А может, Родс просто думал, что княгиня могла что-то найти, часто бывая в Хрут Скер и без стеснения заглядывая в его личные комнаты, обычно закрытые для посетителей. Или опасался, что у нее как-то оказались тайные документы набега Джемсона. Для шантажа ведь не надо оснований, документов. Нужно только уметь грозить: разоблачениями, связями, сплетнями, мало ли чем…

Наверно, Родсу было чего бояться. И нервы уже стали сдавать. Не тот уж он был. Да и привык он бороться с мужчинами. Перед женщиной, которая сама атаковала, не брезгуя никакими средствами, он как-то растерялся.

Материалы к этой книге обнаруживались подчас довольно неожиданно. Сидя как-то у своего старшего друга, писателя Владислава Михайловича Глинки, в его «барской» квартире возле Зимнего дворца, на улице Халтурина, я рассказывал ему историю Родса и Екатерины Радзивилл. Всеведущий Глинка терпеливо выслушал и лишь потом лукаво спросил:

— А знаете ли Вы, кому принадлежал когда-то этот дом, номер одиннадцать, где мы с вами сейчас сидим? Не знаете? Так вот, его хозяйкой была Жеребцова, вторая жена Адама Ржевусского, мачеха этой самой Вашей княгини. Так что отсюда, может, и начинался путь, приведший эту злодейку к Вашему Змею-Горынычу, как бишь его, — Сесилю Родсу.

Мне оставалось еще раз подивиться, какими же непредсказуемыми хитросплетениями полна история человеческих судеб и как же неожиданно она связала фешенебельную Миллионную улицу Санкт-Петербурга с кейптаунским дворцом Сесиля Родса.

По старому справочнику «Весь Петербург» я разыскал, какой же дом принадлежал самой этой женщине, ускорившей кончину Родса, а потом пошел туда, на Дмитровский переулок. В детстве я жил неподалеку, и в ноябре 1941-го, в ленинградскую блокаду, пережидал как-то бомбежку в подворотне этого дома. Но тогда и в голову не могло прийти, что буду потом по ветхой адресной книге разыскивать имя его бывшей владелицы.

В Варшаве я расспрашивал княгиню Изабеллу Радзивилл об этой ее родственнице. Заодно услыхал немало интересного вообще о роде Радзивиллов и о тех, кто породнился с ним, вплоть до Джеки Кеннеди-Онассис. С удивлением узнал, что мою собеседницу и ее ближайшую родню судьба тоже бросала в Трансвааль, в предместье «Золотого города» Йоханнесбурга, где Родс с помощью Джемсона пытался когда-то поднять мятеж. Эта ветвь Радзивиллов обосновалась там на несколько лет в 1945 году, когда «ужасная Екатерина» еще была жива.

Приезд на процесс княгини стал для Родса последним путешествием. В свои сорок восемь лет он уже был стар и слаб. На пароходе задыхался даже в своей роскошной каюте. Ему устроили постель на столе в штурманской рубке, но во время бури он упал и сильно разбился.

В Кейптауне его едва узнавали. Потухшие глаза, бесформенное и отталкивающе обрюзгшее лицо, безжизненная кожа, всклокоченные седые волосы. Да и сам он, очевидно, чувствовал быстрое угасание. По временам с удовлетворением, должно быть, вспоминал, что заранее, годом-двумя раньше, постарался увековечить себя для потомства — долгими часами позировал художникам, принимая величественные позы римских патрициев.

В 1902 году февраль — конец южноафриканского лета — оказался в Кейптауне очень жарким. Как всем сердечникам, Родсу не хватало воздуха, каждый вдох давался с трудом. Ему стало так плохо, что он не смог жить в Хрут Скер и поселился в своем коттедже на берегу, где с океана дул свежий ветер. Но и там приказал сломать стену, чтобы воздух проходил свободно, и положить много льда, чтобы охлаждать этот воздух. Изо дня в день в течение двух недель слуги были наготове, чтобы запрячь экипаж — Родс думал отправиться в Драконовы горы — там было холоднее, — но приказа так и не последовало. Вместо этого Родс решил поехать в Англию — там лишь еще начиналась весна. Отъезд был назначен на 26 марта. В этот день его и не стало.

О скольких людях говорили: первую половину жизни тратил здоровье, чтобы добыть деньги, а вторую — тратил деньги, чтобы сохранить хоть часть здоровья. И Родс оказался среди тех, кто сперва мечтал о господстве над миром, а потом — лишь о глотке воздуха.

Врачи, да и все вокруг видели, что дни его сочтены и ждали кончины со дня на день.

Потом широко ходила легенда, что последними словами Родса были: «Так много еще надо совершить и так мало сделано». В действительности, кажется, он сказал менее помпезно и куда естественнее для умирающего: «Переверните меня».

Он завещал похоронить себя в Родезии, в скалах Матопо, где когда-то вел переговоры с вождями восстания ндебелов. Он называл это место «Вид на мир» — с высоких скал открывались необозримые просторы.

Он сам говорил, что погребение на вершинах Матопо — «это не новая идея, я просто подражаю Моселекатсе. Я нашел его сидящим в пещере и взирающим на величие Матопо». Моселекатсе или, вернее, Мзиликази — отец Лобенгулы, умерший в 1868 году.

Там и соорудили гробницу. На могильной плите в соответствии с завещанием написали: «Здесь покоятся останки Сесиля Джона Родса». Ничего больше, нет даже дат рождения и смерти. Родс считал это ненужным — говорил, что его будут помнить четыре тысячи лет.

Судя по сообщениям тогдашней английской печати, тысячи ндебелов участвовали в похоронной процессии: шли за гробом, который везли на пушечном лафете, и встречали тело Родса зулусским приветствием: «Байете!» Что ж, может быть, и так. Английская политика имела богатый арсенал приемов, чтобы добиться этого.

В Англии журналист Стед высказал широко распространенное тогда мнение, что со смертью Родса «англосаксонскую расу покинула самая крупная личность, оставшаяся после смерти Виктории».

Русское посольство в Лондоне доносило Санкт-Петербургу: «Последовавшая 13/26 марта смерть Сесиля Родса свела в могилу одного из наиболее выдающихся деятелей современной Великобритании. Событие это… произвело в Англии и ее колониях огромное впечатление, и столбцы всех газет, без различия политического направления, были наполнены сведениями о последних минутах жизни великого авантюриста, воплощавшего в себе идеалы и стремления английского империализма…»[186]

А у Стеда было и замечание, весьма меткое для того времени. Он написал, что бывали люди куда богаче Родса — Карнеги, Рокфеллер, Астор, но они использовали свои богатства главным образом для прямых финансовых целей. Родс же стал первым «миллионером-монархом в современном мире», и его примеру последуют другие.

Да, Родс еще на заре эпохи империализма одним из первых олицетворил в себе унию, которую В. И. Ленин назвал потом такой характерной чертой этой эпохи. Личную унию банков с промышленностью, а затем тех и других — с государственным аппаратом.

Смерть Родса отметили по всему миру. В некрологах старались найти и подчеркнуть что-то хорошее: о мертвых или ничего, или хорошо.

В России статьи о нем появились не только в центральных газетах, но и в провинции.

«В страшных мучениях, от тяжелого недуга скончался „южноафриканский Наполеон“ Сесиль Родс», — сообщил российским читателям журнал «Нива». «Враги Родса, а их было очень много, не признавали в нем ничего, кроме порока, корыстолюбия и эгоизма, но они были не правы… Надо стать на точку зрения англичанина-империалиста, беззаветно преданного мечте о всемирном господстве своего государства… Это был горячий патриот, а патриотизм — вещь обоюдоострая. Принося добро своей стране, приходится невольно творить зло иноземцам».

«Одесские новости»: «Англия лишилась одного из самых выдающихся политических деятелей своих, человека большого ума и необыкновенной энергии, всю свою богатую приключениями жизнь посвятившего делу возвеличения своей родины, хотя и весьма своеобразно понимавшего это величие и добивавшегося его еще более своеобразными методами».

Подобные оценки характерны и для большой части европейской и американской печати. За бурскую войну Родса резко осуждали, но самые преступные его действия — порабощение миллионов африканцев — тогда, в эпоху «раздела мира», еще не встречали столь широкого осуждения, какого они заслуживали.

Родс хотел, чтобы возле его гробницы создали пантеон «родезийцев». И в 130 метрах от нее воздвигли мемориал майору Вильсону и его отряду, погибшему во время преследования Лобенгулы. Монумент соорудили в греческом стиле — в соответствии с указанием Родса. Сделали его огромным: каждая из бесчисленных гранитных плит весила десять тонн. У подножья написали все имена и строку из поэмы Киплинга: «Никто не остался в живых». А в 1920 году туда же перевезли из Англии останки «доктора Джима» — Джемсона. Его тоже захоронили по соседству с Родсом.

Так и после смерти эти люди оказались вместе — в земле, такой далекой от их родных мест. Может быть, каждый из них действительно умирал с верой, что принес благо этому далекому краю. Но в краю этом они остались чужими — и их дела, и их останки, и их пышные мемориалы.

Последнее, шестое завещание Сесиля Родса, вскрытое после его смерти, содержало, конечно, не только последнюю волю о том, где и как его похоронить. Родс долго думал над этим завещанием, обсуждал его с Ротшильдом, Бейтом, Стедом, Милнером… Подписал он этот документ 1 июля 1899 года, в день, когда в последний раз отплывал из Лондона в Южную Африку накануне бурской войны. Но дополнение сделал 12 марта 1902-го, всего за две недели до смерти.

Шестое завещание, как и предыдущие, было политическим. Цель тут оставалась прежней: расширение Британской империи и ее влияния в мире. Но отношение к методам изменилось — не прошел зря урок, полученный в результате набега Джемсона. Собственно, еще и до набега близкие Родсу люди старались отговорить его от любимой идеи его завещаний — от создания тайного ордена для расширения Британской империи. Они не без основания считали, что огласка такого прожекта неизбежно скомпрометировала бы и Родса, и его прожект в глазах всего мира. А избежать огласки, разумеется, не удалось бы.

Такие доводы постепенно действовали на Родса. К тому же опыт учебы в Оксфорде наглядно показал ему, что есть и другие, куда менее явные, но отнюдь не менее действенные методы. Эти влияния видны уже в завещаниях 1892 и 1893 годов. Но шок от набега Джемсона заставил Родса в корне переосмыслить вопрос о способах достижения главной цели.

В последнем завещании нет даже упоминания о секретном обществе. Его-то место и заняли стипендии в Оксфорде, о которых Родс столько думал в последние годы жизни. Мысль о воспитании через Оксфорд будущих распространителей его идей не только возобладала в последнем завещании — она вытеснила собою проект организации тайного ордена.

При этом Родс недвусмысленно объявил в своем последнем волеизъявлении, что ставит своей целью не распространение образованности и научных знаний, а воспитание людей, преданных «всемирному союзу англоговорящих народов». Он поручал душеприказчикам отбирать кандидатов не только по приверженности к академическим знаниям — стипендиаты «не должны быть просто книжными червями». Надо быть спортсменами, хорошо играть в футбол, крикет или подобные игры, обладать мужеством, твердостью характера.[187]

Одного из своих душеприказчиков Родс в июле 1899 года инструктировал так: «Вы должны также отобрать лучших студентов и направить их в разные части мира, чтобы они распространяли в колониях имперскую идею; при этом лучше, если они будут неженаты, потому что дети и другие домашние заботы обычно мешают высоким помыслам».

В сущности Родс выдвигал здесь те же требования, что и к членам так и не созданного тайного союза. Это естественно. Ведь цели перед его оксфордскими стипендиатами ставились такие же. Да и человеческий материал намечался тот же: младшие сыновья, они-то в первую очередь и нуждались в стипендиях.

Стипендий Родс выделил немало. При этом не забыл и свою идею сближения «англотевтонской расы». Германскому императору предоставил право ежегодно распределять пять стипендий среди выпускников немецких школ.

В завещании он особо разъяснил: пять стипендий в год при трехлетнем обучении означают, что в первый год будут учиться пять студентов, во второй — десять, а начиная с третьего — пятнадцать.

Подавляющее большинство мест он выделил англоговорящим — Британской империи и Соединенным Штатам. Для английских владений — шестьдесят шесть, для Соединенных Штатов — по две стипендии на каждый штат. Английские владения — Родс перечислял их — это были Южная Африка, Канада, Австралия, Новая Зеландия, Бермудские острова и Ямайка.

Иными словами, почти исключительно «белые» доминионы и колонии. И когда Родс писал, что никого из кандидатов нельзя отвергнуть по расовому или религиозному признаку, под словом «расовые» он подразумевал, конечно, «национальные» — в английском языке эти слова нередко взаимозаменяемы. Родс имел в виду только белых — брал под защиту буров или франкоговорящих канадцев.

Но — ирония судьбы — в дальнейшем душеприказчики Родса — вернее, преемники его душеприказчиков — в связи с изменением положения в мире вынуждены были трактовать завещание в буквальном смысле слова. И по стипендиям Родса в Оксфорд стали попадать люди всех цветов кожи…

Немало родсовских стипендиатов достигли широкой известности. Родс, вероятно, порадовался бы, увидев множество их имен в аппарате управления стран Британской империи и Содружества. Не огорчил бы его, вероятно, и Дин Раск — государственный секретарь в правительстве Джона Кеннеди.

Но что бы сказал Родс, узнай он, что его стипендиат по имени Абрам Фишер, бурский аристократ, внук премьер-министра бывшей Оранжевой республики, казалось бы самой судьбой посланный для выполнения родсовских заветов — «сплочения» белых южноафриканцев под британским флагом, взял да и стал лидером революционного подполья. И был осужден властями Южной Африки на пожизненное тюремное заключение…

Этого Родс не узнал.

Родсу не исполнилось и 49 лет, и трудно представить его дожившим до мировой войны, до двадцатых или тридцатых годов нашего века. А ведь немало его ровесников и людей его поколения не только жили, но и вполне «вписались» в эти совсем иные времена. Бернард Шоу, родившись тремя годами позднее Родса, дожил до 1950-го, Сидней и Беатриса Уэббы — до середины 1940-х. Джон Гобсон, один из самых яростных критиков Родса, — до 1940-го.

Армиями первой мировой войны командовали Гинденбург, Жоффр, Китченер, все старше Родса, и его ровесник — Брусилов. Петен, герой первой мировой войны и позор второй, был всего на три года моложе Родса и умер лишь в 1951-м.

И в мировой политике это поколение держалось еще долго. Бальфур, Асквит, «Тигр» Клемансо, Ян Масарик — все они были старше Родса, а их именами пестрели газеты двадцатых годов.

Буквально всем, с кем так или иначе связывалось имя Родса, судьба подарила куда более долгую жизнь. Джемсон и Хофмейер прожили на полтора десятка лет больше Родса; Солсбери, Киплинг и Конан Дойль — на два с половиной; Чемберлен и Крюгер — на три десятка; королева Виктория и лорд Розбери — на три с половиной. Даже Лобенгула жил на десять лет дольше.

Родсу повезло. Он не изведал старости, не узнал трагичного мира старческих представлений, ощущений, немощей. А для него старость оказалась бы особенно страшной. Время его миновало быстро — это было так очевидно. В британскую политику приходили другие люди. Дело не в том, лучше они или хуже, моложе или старше — они просто были другими.

В год смерти Родса английским премьером стал Бальфур. Он был старше Родса на пять лет. К его восьмидесятилетию, уже в 1928 году, в «Таймсе» появился сонет-поздравление, кончавшийся строчками:

О Родсе так бы никто не сказал. В чем, в чем можно его заподозрить, но не в бесстрастности, не в равнодушии. Свое дело он делал пылко, отдаваясь ему целиком и принимая его абсолютно всерьез. И английские барды воспевали его совсем не так, как Бальфура. Киплинг писал в своем «Надгробном слове» Сесилю Родсу:

Этот типичный для тех времен панегирик Родсу помогает лучше понять, почему же В. И. Ленин охарактеризовал его как «героя дня» тогдашней Англии. Тогда, в пору жаркой схватки за раздел мира, правители Британии особенно нуждались в людях, о которых можно было сложить такие стихи. В тех, кого можно подать широкой публике как горячих, страстных, одержимых.

Та эпоха длилась двадцать пять — тридцать лет. С 1870-х годов до начала нашего века. Деятельность Родса пришлась как раз на эти годы. Он был плоть от плоти, кровь от крови тех сил, что делили, кромсали на куски целые континенты.

Но время это кончилось. К началу XX столетия мир был уже поделен. Англо-бурская война стала завершением этого раздела.

Вместе с эпохой, как часто бывало в истории, ушел и человек, ставший ее олицетворением.

Зенит могущества Британской империи, самой большой империи в истории человечества, связан с именем Родса, но так ли уж надолго она его пережила? Теперь, оглядывая весь путь ее, уже ставший достоянием истории, можно сказать: как же быстро она распалась…

Прошло лишь сорок лет после смерти Родса, и его младший современник Уинстон Черчилль драматически воскликнул:

— Я стал первым министром короля не для того, чтобы председательствовать при ликвидации Британской империи.

Но все же Черчиллю пришлось сыграть эту роль.

И еще при его жизни Дин Ачесон, государственный секретарь США — страны, которую Родс еще так недавно мечтал вернуть в состав Британской империи, меланхолически заметил:

— Великобритания потеряла империю и пока еще не может найти свое новое место в этом мире.

Последней среди крупных британских колоний добилась независимости страна, завоеванная Родсом, — Южная Родезия. В 1980-м, отдав свое последнее распоряжение — спустить английский флаг, последний губернатор лорд Сомс сказал, что этим завершилась вся многотомная история Британской империи.

…Великий Шелли, соотечественник Родса, когда-то написал сонет об обломке древней статуи, найденном в пустыне:

Сколько изваяний постигла такая судьба… Но большинство памятников Родсу оказались и вовсе недолговечными. Те, что были поставлены в Северной Родезии, сняты в середине шестидесятых годов. В Южной Родезии — в начале восьмидесятых. Простояли они всего несколько десятилетий.

Пока книги печатаются в типографиях, жизнь не стоит на месте. Происходят новые события, возникают новые факты, и авторам не терпится дать еще одно напутствие своему выходящему в свет детищу.

Не стала исключением и эта книга.

Вот пришло известие о выходе на Западе нового труда о Родсе — более объемистого, чем все изданные за последние десятилетия: «Родс и Родезия: завоевание Зимбабве белыми, 1884–1902». Почти семьсот страниц. Издано в Канаде. Автор — Артур Кеппел-Джонс, чьи работы о Южной Африке известны с сороковых годов. О характере этой книги сейчас, весной 1984-го, судить трудно: в Москве ее еще нет.

Появилось сразу несколько новых статей и последняя из «Лекций памяти Сесиля Родса», которые периодически читаются в южноафриканском Университете имени Родса. Ее текст — «Сесиль Родс — некоторые проблемы биографии» — опубликован в ноябре 1983-го.

— Фундаментальная проблема… состоит в том, что до сих пор не существует объективной, вполне достоверной биографии Родса. Хотя этому человеку посвящены уже миллионы слов, он все еще остается загадкой.

Начав эту лекцию с такого утверждения, известный историк Африки шотландец Джордж Шепперсон подчеркнул, что, по его мнению, существующие труды о Родсе неудовлетворительны даже по объему: все они очень уж невелики, дают мало информации, а Родсу, конечно, надо уделить больше внимания. И провозгласил как торжественное обращение:

— К грядущему биографу, который возьмет на себя громадный труд и, совершив великое путешествие по бесчисленным источникам, известным и неизвестным, письменным и устным, находящимся во многих странах, даст нам подлинно значительное исследование о Сесиле Родсе, великом викторианце, создателе и разрушителе империй, заговорщике и просветителе, — то исследование, которое, несмотря на уже почти столетнее изучение Родса, все еще необходимо нам, если мы действительно хотим понять важнейшие черты прошлого, настоящего и будущего Европы, Америки и, разумеется, его собственной Африки.

Такой всплеск интереса к Родсу! Почему? Этот вопрос задавал себе не только я.

…В конце февраля 1984 года Организация Объединенных Наций созвала в Вене семинар по деколонизации — по ликвидации остатков колониализма на нашей планете. Там, в Вене, я не надеялся найти сведений о Родсе, как искал их в Англии, Замбии, Мозамбике и даже родном Ленинграде, где когда-то жила его роковая женщина. Но они пришли ко мне сами. И вряд ли могло быть иначе. Ведь в Вене обсуждались последствия колониализма, печать, которую он наложил на жизнь человечества, а значит, и следы деятельности Родса.

Его имя упоминалось не раз. И не однажды отмечалось, что на книжно-журнальном рынке возрос приток литературы о Родсе, как и вообще об истории колониализма. Даже «колониальный роман» — не обретает ли уже и он второе дыхание? Ставят же в Англии многосерийные телевизионные фильмы по сюжетам «колониальных романов».

— Ностальгия по колониализму? — спросил кто-то.

— Полноте, чья? — немедленно последовал ответ. — Ведь что-что, а колониализм-то уж дискредитирован окончательно и бесповоротно!

Но так ли уж прост ответ на этот вопрос?

На семинаре говорили о том, что в бывших метрополиях не вполне угасла ностальгия по былому имперскому величию, по людям, поднявшим над половиной мира английский и прочие европейские флаги. Так ли легко осудить, заклеймить такого соотечественника?

Кто-то напомнил, что Жорж Сименон позволил себе сказать:

— Мне отвратителен Наполеон. После одного из сражений, в котором погибло 30 тысяч французских солдат, он писал жене: «Все это ничто по сравнению с тем, что завтра я буду в твоих объятиях».

Но такие признания, увы, редкость. Да и сам Сименон говорил ведь лишь о гибели французских солдат. Ну а если бы умирали только немецкие, британские или русские солдаты?

…В Европе сейчас миллионы «иностранных рабочих» из Африки и Азии. Их позвали в шестидесятых годах, когда нужны были рабочие руки. В начале семидесятых начались экономический кризис, рост безработицы. Отводя гнев оставшегося за бортом европейца в безопасное русло, ему стали напоминать: в колониальные времена ничего подобного не было… нет на них колониальной узды, вот и отнимают у нас работу…

Еще одна сторона. Среди европейской интеллигенции, и далеко, конечно, не худшей ее части, к концу колониальных времен распространилось ощущение вины перед народами Африки и Азии. Но вместе с ним пришел страх. Такую ли добрую службу сослужили, например, слова французского писателя Сартра из его предисловия к книге одного из идеологов антиколониализма:

— Европа погибла. Это та правда, которую нелегко высказать, но в которой мы все — разве не так, мои дорогие европейцы? — абсолютно убеждены… Европейцы, откройте книгу, вчитайтесь! Сделав несколько шагов в ночном мраке, вы выйдете к костру, вокруг которого сгрудились незнакомые вам люди… Возможно, они заметят вас, но разговора не прекратят и даже не понизят голоса… Их отцы… они обращались только к вам, а вы даже не удосуживались ответить этим «дикарям». Их дети не знают вас. Их освещает и обогревает огонь, но это не ваш огонь. Вы держитесь от него на почтительном расстоянии, чувствуете себя ночными жителями, оглядываетесь, дрожите от холода… В этом полумраке, в сумерках, которые рождают новый день, дикари — это вы.

Мир в черно-белых тонах. Антиколониализм как сила, противостоящая не колониализму, а вообще Европе, белому человеку. Разве не внесла европейская интеллигенция свой вклад в создание этого образа?

…А в самой Африке? Четверть века назад, в конце пятидесятых — начале шестидесятых, одна колония за другой провозглашали независимость. Времена «классического» колониализма кончались, и многим казалось, что в бывших колониях как по мановению волшебной палочки настанет благоденствие. Но не могло быть «в человецех благоволение» там, где продолжалась борьба.

Иди Амин, диктатор Уганды в семидесятых годах, именовал себя «победителем Британской империи». Но расправлялся не с колониализмом, а с десятками тысяч своих ни в чем не повинных сограждан. Президент Танзании Джулиус Ньерере сказал о нем:

— С тех пор как Амин захватил власть, он убил больше людей, чем Смит в Родезии. Он убил больше людей, чем Форстер в Южной Африке. Но в Африке есть тенденция не замечать, когда один африканец убивает других африканцев. Если бы Амин был белым, свободная Африка приняла бы множество резолюций, осуждающих его. Черная кожа теперь становится индульгенцией на убийство братьев-африканцев.

Но разве Иди Амин был лишь порождением новой Африки? Колониальные власти воспитали и обучили его, дали ему в руки винтовку. К провозглашению независимости он пришел сформировавшимся человеком.

Преступлениями колониализма и вековым засильем европоцентризма во многом объясняются недоверие к ценностям европейской культуры и возникновение таких форм крайнего национализма, как афроцентризм. И безоговорочная идеализация доколониального прошлого. И теории, которые в самой Африке именуют «антирасистским расизмом» или «антибелым расизмом».

Многие, у кого вера в безоблачное будущее Африки немедленно после провозглашения независимости была честным заблуждением, пришли к разочарованию. Не они ли — благодатное поле для тех, кто сейчас говорит: при колониализме был порядок, не рано ли мы решили с ним проститься?

Нелепо было бы объяснять колониальным наследием все беды современного мира, но сколь же многочисленны и разнообразны его отголоски: от воспевания Родса и возрождения «колониального романа» до «расизма наоборот».

На семинаре по деколонизации об этом было немало споров, но при всей разнице взглядов мы согласились, что в сущности все это единый тугой узел. Не знаю, кто из моих собеседников читал статьи К. Маркса о роли колониализма, но что-то сходное с его мыслями высказывалось не раз.

Многие народы мира впервые познакомились друг с другом в колониальную пору, и последствия такого знакомства будут сказываться еще долго. Тем важнее разобраться в наследии и в делах таких идеологов и практиков колониализма, как Сесиль Родс.