Сестра морского льва

ДОМ ПЕСЦА

— Бич, старина, ну что же ты?

Минут уж десять Волков мял и тискал псу живот, дул в ноздри. Никаких признаков жизни... Закусив губу, Алька стояла рядом на коленях, на ее осунувшемся лице блестели сырые дорожки. Схватив пса за лапы, Волков поднял его и встряхнул. Голова Бича мотнулась, как у тряпочной куклы. Волков встряхнул еще раз — из пасти пса вдруг полилась мутная вода, и Бич кашлянул. Волков опустил его на гальку и стал опять разводить и сводить ему лапы. Приговаривая какие-то ласковые слова, девочка гладила мокрую, обсыпанную песком морду Бича. Шевельнувшись, пес открыл страдающие глаза, потом, покачиваясь, поднялся на трясущихся лапах и даже попытался залаять, мол, все нормально... глотнул, правда, немного соленой водички, однако кто из настоящих моряков не испробовал в жизни хоть раз этой горечи? Но вместо бодрого лая Бич начал икать.

— Бич! Хороший мой песик! — затормошила его Алька. — Волк, он не умрет?

— Поикает и оживет, — с уверенностью сказал Волков.

— Бе-едненький, ма-аленький... — запела девочка, беря пса на руки. — Идем.

Едва приметная в сырой траве дорожка вела к Дому Песца. Черт побери, так что же он скажет Ленке, когда они увидятся? Надо бухнуть что-то такое... Гм... Вот что он скажет: «Эй, есть тут кто в хижине? И горит ли огонь в камине? Трубка моя погасла...» Да-да, а то будут стоять как два дурака и молчать, словно швартовые тумбы.

— Глядите-ка, Черномордый уже тут, — сказала Алька. — Черномордик, ты нас не тронешь? Ты разрешишь нам пожить в бухте, а?

Песец лежал на плахе перед порогом дома. Завидя людей, он показал два ряда острых зубов. Присев, Алька опустила Бича на тропку, желая не унижать его собачьего достоинства перед песцом: с каких это пор отважных морских псов носят на руках? Но Бич, увидя хозяина бухты, застонав, повалился на бок. А тут еще песчиха появилась. Тощая, страшненькая, вся в клочьях свалявшейся шерсти, она вылезла из норы под углом дома, заворчала на супруга и легла с ним рядом. Песцы были настроены недружелюбно. Волков наклонился за щепкой, и оба зверя, не желая осложнять отношений, задрав хвосты, шмыгнули в нору. Желтые глаза сверкнули из темноты; зашуршало там что-то, а потом послышались сварливые голоса. Похоже, что песчиха выговаривала Черномордому за то, что он привел людей, хотя, конечно же, все было не так, и ей, песчихе, это было ясно. Но надо же к чему-нибудь придраться? Вначале песец оправдывался скучным, гнусавым голосом, потом взвизгнул, выскочил из норы и скрылся в зарослях борщевика. Видимо, его супружеская жизнь не изобиловала счастливыми минутами.

— Песчата у мамки. Слышите, попискивают? — сказала девочка. — Тут у нас всех песчих «мамками» или «маньками» зовут. Ох они и злые, песчихи, когда у них маленькие! Ну что же вы встали?

Дом был не заперт, да и от кого тут запирать двери? Волков вошел в кухню и увидел возле печки топчан, застланный серым одеялом, а направо — дверь в комнату. Там было тихо. Положив Бича на пол, Алька кинулась мимо него, толкнула дверь, вбежала в комнату и выкрикнула:

— Она уже опять куда-то убежала! И дяди Бори нет...

Волков шагнул в комнату, усмехнулся: «...горит ли огонь в камине...» Стоял тут самодельный, грубо сбитый стол, заваленный книгами и тетрадями; на двух полках жались друг к дружке чучела птиц, а справа на стене висели три золотисто-бурые каланьи шкуры.

— Может, ее тут и не было, — сказал Волков. — С чего ты взяла?

— Ну да, не было! — расстроенно откликнулась Алька. — Она все время тут бывает. Побудет на Большом лежбище, потом побежит в Урилью, а потом сюда... — Она вздохнула, мотнув головой, откинула за плечи волосы и засмеялась: в комнату совершенно нормальной бодрой походкой вошел Бич. Сунувшись под койку, он шумно обнюхал углы, вылез и, увидев шкуры, зарычал. Алька провела ладонью по мягкой густой шерсти и прижалась к шкуре лицом. Она что-то говорила, объясняла, но Волков не слышал ее: он увидел фотографию Лены. Вставленная в самодельную рамку, фотография была прибита к стенке над столом.

...— вы только потрогайте, какой это мех! — тараторила девочка. — Ну потрогайте же. Каланы — это как люди. Говорят, что был такой народец человечий, но их... Бич, отойди... Во-олк?

— Да-да... я слушаю, — он мельком взглянул на Альку и с чувством странного разочарования стал разглядывать фотографию. В его памяти жила шумная, стремительная, взбалмошная девчонка; девчонка чертовски красивая, смуглая, будто опаленная огнем костров, которые они жгли ночами среди скал на побережье, с глазами такими жаркими, что их свет он видел даже в абсолютной темноте, а с фотографии на него смотрело почти незнакомое, сердитое, пожалуй, даже злое лицо идущей против ветра женщины. Вернее, ветер дул сбоку, и распущенные волосы сбились в сторону, а отдельные пряди захлестнули лицо, и женщина, чуть прищурив глаза, глядела через них, как через ширму. М-да, все же пятнадцать лет — это пятнадцать лет. И все же ему хотелось смотреть и смотреть на этот снимок.

— ...но их давно-давно преследовали другие, злые люди, и тогда они превратились в каланов. По-алеутски «калан» и означает «человек». Во-олк?!

— Что? Гм... А где же Борис?

— Наш каланий начальник? А он тоже все бегает да бегает. Ну ладно, приберусь немного.

Она вышла в кухню, загремела там немытой посудой. Хлопнула дверка печки. «Пойду-ка за продуктами», — подумал Волков и посмотрел в окно: возле мешков и ящиков с провизией бродили песцы.

— Алька, банда Черномордого продукты ворует! — крикнул он.

— Беги скорее, гони их! Опрыскают и испортят все!

Размахивая руками, Волков понесся под горку к лайде, но Черномордый, мамка и трое головастых песчат даже и внимания не обратили на его крики. Мамка рылась в пакетах, один из малышей, щуря глаза, слюнявил лавровый лист, а двое других грызли макаронины. Более серьезным делом был занят глава семейства: с озабоченным видом Черномордый изучал углы картонного ящика, намереваясь оставить на нем свою метку. Вот он задрал лапу... Подхватив на бегу палку, Волков швырнул ее, и песец отпрыгнул. Не успел, кажется!

— Куда взяла? Положи! — крикнул Волков.

Отбежав, мамка раздирала пакетик с красным перцем, а Черномордый, подошедший к ней, и малыши совали в пакет черные носы, принюхиваясь к острому душистому запаху. Прижав пакет к песку лапой, мамка рванула его, и над зверями повисла легкая красная пыль. Зажмурив глаза, оскалившись, Черномордый яростно чихнул; затрясла головой и зачихала мамка. Чихали малыши, терли носы лапами. Волков тут подбежал, прикрикнул и... тоже чихнул. Продолжая чихать, скуля и подвывая, все песцовое семейство убралось с берега.

КАЛАНИЙ НАЧАЛЬНИК

Перетаскав продукты в дом, Волков опять спустился на лайду и осмотрелся. Из кирпичной трубы хибары Бориса уже выкручивался синий, дрожащий в порывах ветра жгут дыма. Поднимая с плотного, утрамбованного волнами песка сверкающие створки раковин, Волков неторопливо пошел вдоль берега. Бухта, вначале показавшаяся ему мертвой, была полна жизни. В волнах ныряли черные бакланы и утки-каменушки, по песку бегали серые кулички, а в зарослях травы, выше по берегу, перекликались пуночки. И вместе с тем — какая пустынность и дикость! Сколько все же величия вот в этой невозмутимости и спокойствии природы! Катятся и катятся волны, гремит накат...

Дом Песца скрылся за скалистым мысом. Волков прошел еще немного и увидел человека, копающего большую яму. Борис? Ну кому тут еще быть? Мерно взлетала лопата, и человек резкими размеренными взмахами выбрасывал из ямы песок и мелкую гальку. Шум наката скрадывал шаги, человек работал увлеченно, не замечая, что за ним наблюдают.

Волков сел на камень, неторопливо закурил. Смеющимися глазами он следил за человеком и медлил позвать его. Человек был обнажен до пояса, по желобку сильной, мускулистой спины блестела полоска пота. Что же это он сооружает? Чуть в стороне лежали деревянные брусья, доски, камни.

— Эй, приятель! — крикнул наконец Волков. — И сколько унций золота будет тут на кубометр песка?

Человек резко обернулся, перехватил лопату руками, будто собирался ею защищаться, и уставился на Волкова. Это был действительно Боб. Он был живописен, этот сухощавый бородатый мужчина: волосы стянуты кожаным ремешком, на шее повязан пестрый, но уже вылинявший платок, на широком ремне — внушительных размеров нож. Землепроходец!

Спрыгнув в яму, Волков пошел к нему навстречу.

— Волк? Фантастика... Это ты? — растерянно произнес Борис и сел на край ямы, будто у него ослабли ноги.

— Привет, Боб! — сказал Волков, стискивая потную ладонь друга. — Не веришь, что это я?

— Невероятно... — пробормотал Борис. — Значит, ты решил сдержать свое слово?

— Конечно! И я уже все знаю. Ах ты, старая морская швабра, поздравляю тебя и Лену. Ну, когда вы решили сыграть свадьбу?

— Свадьбу? — с лица Бориса сошло выражение растерянности. Опустив заблестевшие глаза, он обнял Волкова и так они постояли несколько мгновений, а потом оттолкнули друг друга, и Борис уже другим голосом заорал: — Так это действительно ты, пропахший ромом и табаком морской бродяга? Откуда? Какими ветрами?

— Пойдем в дом, там и поговорим. Чего мы в яме торчим, как два гробокопателя?

— Я еще дневную норму не выработал, — сказал Борис и схватил лопату. — Динамитом бы ее! Бери вторую лопату.

— Чего роешь-то? — спросил Волков, сбрасывая куртку и стягивая свитер. — Погреб? Бомбоубежище? Ищешь клад старого жулика Флинта?

— Бассейн для каланов. Пять на четыре метра. Подальше швыряй, подальше... Понимаешь, это удивительно умные животные. И вот, понимаешь, приучить хочу... Ух, каменюга. Помоги-ка, — они вдвоем выволокли из ямы камень, и Борис спросил: — А Филина видел? Пришлет людей?

— Не будет людей. И наплевать, Борька! Пять на четыре? Ха, да это нам двоим на день работы. Да чего на день? До вечера выроем.

— Ну Филин! Ну гад! — выкрикивал Борис, орудуя лопатой. — Чтоб я его сто лет не видел. Хо-озяин!

— А Лена где?

— Была у меня, да решила сбегать в бухту Говорушью, на ту сторону острова. И вот пропала. Наверно, или в Урилью умчалась, или на Большое лежбище. У нее бывает так. Говорит: прибегу, а удерет и ни слуху ни духу.

— Слушай, давай поднажмем и до вечера управимся с ямкой, а? — предложил Волков. — Понимаешь, мне ведь в Урилью нужно. И вот уже беспокойство какое-то испытываю: я ведь теперь отвечаю за Урилье лежбище.

— Ты-ы-ы?

— Ну где же вы все пропали, где? — послышался голос Альки. — Я жду-у, а он ушел и... Здравствуй, дядя Боря. Можно, и я покопаюсь?

НОЧНОЙ РАЗГОВОР

К вечеру поднялся ветер. Он подвывал на чердаке, пищал, протискиваясь через щели плохо промазанных в рамах стекол, и порой вдруг тяжко вздыхал в печной трубе. Тучи откуда-то наползли, прикрыли бухту: тяжелые, лохматые, холодные. А в Доме Песца было тепло, вкусно пахло дымком и горячей отварной картошкой. Устроившись с ногами на топчан, Алька зашивала на куртке Бориса рыжую дыру, прожженную у костра, а мужчины, сидя друг напротив друга, предавались воспоминаниям.

— А помнишь, как ты нашел почти целый ботинок на острове Топорок?

— Ха, еще бы. Я его подарил одноногому дяде Пете из Никольского, — рассказывал Борис. — А потом, ты уже уехал, вдруг нахожу такой же в бухте Гнилой. Я к дяде Пете, говорю — отдай, а он...

— А помнишь про бутылку с запиской? А, чуть не забыл: держи обещанный ром с острова Тринидад.

— Неужели с самого Тринидада? Фантазия!.. Прислали мне все же десять долларов. Если поеду в Америку — прокучу в каком-нибудь ночном клубе. Расскажи-ка мне про заграницу, старик, как они там — загнивают?

— Подожди, а что со шхуной? — спросил Волков, кромсая ножом тяжеленную, как свинцовая труба, колбасу холодного копчения. — Где наш Мартыныч? «Помнишь ли ты рейды Сингапура?»

— Ха! А Филин тебе не рассказывал? Жив-здоров наш Мартыныч, гонят его на пенсию, но старик крепок, как дерево главной реи фок-мачты. И знаешь, где он? На «Актинии»! Да, черт побери, перестроили ее слегка; переделали косое вооружение на прямое, учебный это теперь, Валера, корабль. — Борис, довольный, засмеялся и, сполоснув стаканы, поставил их на стол. — Ну, сколько тебе?

— Пять капель, — сказал Волков. — За паруса!

— За паруса!

Ветер все усиливался. Сопел задремавший Бич. Стукнуло вдруг что-то на улице, вроде шел кто-то к дому. Борис бросился к дверям, выглянул. Вернулся. Нет никого, просто ветер балует.

— Наверно, Лена из Говорушьей прямо в Урилью или на Большое лежбище побежала, — озабоченно сказал он. — Я бы сходил в Говорушью, да каланов без присмотра боюсь оставить. В прошлом году зверобои лишь только появились на острове, как я сразу же двух своих зверюшек недосчитался... Такие вот дела, старик.

— Кстати, много слышал о каланах, а ни разу их не видел, — заметил Волков. — Помнишь, как мы с тобой в какой-то бухточке их подкарауливали? Холодина тогда была дикая. У тебя даже иней на ушах вырос.

— Не у меня — у тебя, — засмеялся Борис и, посуровев, строго сказал: — Нету сейчас каланов — разбрелись по мелким бухточкам: у мамок ведь ребятишки, вот и таятся. А самцы ушли в океан, далеко от берега. Вот сегодня я, например, никого не видел. Да и Лена, когда была тут, тоже...

— Ну, дядя Боря, вы и хитрющий! — воскликнула Алька и перекусила зубами нитку. — Ну как вы боитесь за своих каланов! Проси-проси, Волк.

— Мы осторожно. Поглядим из-за камней и уйдем.

— Старик, пойми меня правильно, — твердо сказал Борис, — эта популяция каланов сейчас чуть ли не единственная в мире. Стоит их распугать — и потом они уже не соберутся вместе. Да если я кого пущу на лежбище, Ленка мне голову отвинтит! Вот бросишь ты свой окурок на том месте, где они на берег выходят, и...

— Курю трубку. Ты же видишь.

— Пепел. Пепел, черт побери! Вот ты возьмешь и выколотишь трубку о камень. Или спичку кинешь. И конец — уйдут зверюшки. Нет и еще раз нет! — решительно заявил Борис, хватая ведро. — Кстати, устроишься в Урильей, погляди, нет ли там где старого, седого калана. Ушел куда-то и молоденькую каланку увел.

Хлопнув дверью, он вышел, а Волков задумчиво предложил Альке:

— А не махнуть ли нам в Говорушью? Утречком? А уж оттуда в Урилью.

— Идемте! — тотчас согласилась Алька. — Там такая пещера. В ней даже жить можно, вот Лена там, наверно, и ночует. Я бы хоть сейчас туда побежала, ужас как по ней соскучилась. Ну как бы мне дотерпеть до утра, а?

— Ты лягушка-путешественница, — засмеялся Волков и потрепал девочку за тяжелую прядь волос. — Знаешь, мы с тобой оба бродяги.

Экономя керосин, потушили лампу часов в десять и улеглись. Курили. Волков рассказывал старому другу о всяких происшествиях, которые происходили с ним в море, а Борис ему, что когда еще учился, то был женат на хорошей женщине, но случилось несчастье — погибла его жена в авиационной катастрофе, погибла, оставив ему сына... Да, а парень что надо! У бабушки живет, одиннадцать уже лет мальцу. На следующий год он привезет сына сюда, на остров, пускай помогает, пускай познает природу... И вот — Лена. Думали еще в прошлом году пригласить друзей на торжество, да что-то она все тянет...

В этой вот комнате они и просиживали с ней до утра над учебниками, определителями, таблицами. Молодец она: уж если за что возьмется — обязательно доведет дело до конца! Решили теперь, уже вместе, написать большую монографию о морских бобрах, каланах.

— ...Понимаешь, каланы — это совершенно «белое пятно» в науке. Так сказать, терра инкогнита. Масса неясностей. Например, как живут каланы зимой? Имеются сведения, что каланы очень легко приручаются, и тут возникает мысль: если так, то нельзя ли создать каланью ферму? Разводить их в полуневоле, а потом расселять по другим островам, по бухтам, предположим, Камчатского полуострова. Занятное дело, старик. Будем мы с Леной эту зиму сидеть в бухтах, вести наблюдение за зверюшками. — Борис чиркнул спичкой, закурил и продолжил: — И знаешь, о чем мечтаю?.. Мечтаю, что мы сможем возродить этих вымирающих животных, это же, черт побери, было бы целым переворотом в науке. Подохну на этих островах, но своего добьюсь...

Волков курил, молчал, и Борис продолжал:

— Послушай, старик. У тебя может возникнуть вопрос: а для чего все это нужно? Какие-то каланы. Есть они или нет — какая вроде бы разница? Но не спеши так говорить...

— А я так и не скажу.

— Вот и хорошо. Понимаешь, мы привыкли разделять мир как бы на две половины: вот это мы, люди, разумные существа, а вот это горы, леса, птицы, цветы — это природа. А разве это правильно? Мы, люди, мы не сами по себе, нет. Мы составная часть природы. И, борясь за сохранение каланьего народца, я борюсь и за себя самого. Понимаешь, старик, о чем я?

— Валяй дальше.

— Так вот, старик, когда-то революционно настроенные интеллигенты уходили в «народ»; они шли к людям, чтобы бороться за них. Сейчас мы так же должны идти в природу, — Борис потянул дым из сигареты, закашлялся. — Идти, ты понимаешь меня, идти, а не только статейки о защите «нашего зеленого друга», к примеру, пописывать. Мы должны идти в природу как врачеватели, как ее практические защитники. И это должен быть массовый поход, а не вылазки энтузиастов-одиночек. Вот почему я и сижу в этой бухте, а Лена бегает по острову, а Мать боится переезжать в Никольское: вдали от людских глаз такие «хозяева», как наш общий друг Филин, быстро пустят тут все под нож.

Он замолчал и раскурил новую сигарету. Лежа на каланьих шкурах, цена каждой из которых, как Борис говорил, равна стоимости легкового автомобиля, Волков глядел на фотографию Лены и размышлял над словами Бориса. Прав он, чертовски прав. Природа ждет помощи, и не завтра — сегодня... И просто здорово, что он, Волков, направляется в Урилью, значит, и он что-то сможет сделать. Только побыстрее туда надо, с беспокойством подумал он, побыстрее, не сунулся бы кто из зверобоев до его прихода.

Ветер все усиливался. Что-то шлепало на крыше, наверно кусок рубероида оторвался. Скулили порой под домом щенки Черномордого, и Бич, тотчас просыпаясь, ворчал, а потом, кряхтя, чесался и колотил лапой по доскам пола, как по барабану. И песчата умолкали, пугаясь грозного стука.

ВОПЛЬ ЛЕШЕГО

«...А ветерок-то! Баллов под восемь раздуло», — подумал Волков, останавливаясь, чтобы поправить рюкзак. Они уже часа два поднимались с Алькой по долинке в гору, уходя все дальше и дальше от океана и Дома Песца. Щурясь — ветер сек лицо, выбивал из глаз слезы, — Волков поглядел на бухту. Вся она будто манкой была усыпана — это ветер срывал пену с гребней волн и молол ее в крупу. Затянутое пеленой облаков, солнце, осмелившееся с утра показаться на небе, быстро тускнело; оно, как серебряная тарелка, тонуло в вязких тучах, погружаясь в них все глубже и глубже.

Вроде бы как лай послышался. Волков прислушался — может, Бич? Пес что-то занемог или просто трусил; забился в доме Бориса под топчан и, как они его ни звали, не тронулся с места. Нет, показалось. А жаль. Втроем было бы весело. А где же Алька? А, вон она. Девочка, убежавшая далеко вперед, размахивала красным головным платком. «Иду-иду, — подумал Волков, — не сбейся только с пути, мой юный лоцман».

Засунув руки в карманы брюк, Волков пошел быстрее, потом оглянулся: ветер разогнал в бухте большие свинцовые волны. Они выкатывались на берег, и сверху казалось, что вот-вот смоют лачугу Бориса и понесут, понесут в океан.

Они долго поднимались вверх, и тропинка то исчезала, то снова появлялась на сырой, кочковатой земле, а тучи или туман, сразу и не поймешь, опускались все ниже; и они, два путника, подбирались к тучам все ближе и в конце концов влезли в них. Волков словно плыл в сыром, белесом месиве, а девочка то поджидала его — и тогда Волков видел ее сверкающие глаза и черную прядку, выбившуюся из-под платка, на которой, как ртутные шарики, висели капельки воды, — то убегала вперед — и ее красный платок начинал быстро блекнуть. Тогда приходилось поторапливаться. Сейчас, продираясь сквозь туманы и следя за ее платком, Волков казался сам себе большим кораблем, спешащим за красным путеводным огоньком, указывающим фарватер в этом долгом и уже порядком утомившем его пути через горы на другую сторону острова.

Дикий вопль раздался вдруг из тумана. Вздрогнув, Волков остановился. Кто это? Что за крик? Откуда? В тумане все обманчиво: расстояния, звуки. Откуда кричали? И снова вопль. Алька?! Сбрасывая на бегу рюкзак, Волков ринулся на крик. Он споткнулся, чуть не упал и увидел, как из тумана к нему бежит девочка. Схватив ее, он взглянул ей в лицо:

— Что случилось?

— Леший! — выпалила девочка. Глаза у нее были круглыми от страха; платок свалился, винчестер она держала в руках.

— Что ты мелешь? Где?

— Там! Идем! Сейчас такое увидите: ужас!

— Уах-хах-ха-ха-а-а-а!

Вопль повторился.

Волков замер. Вот это крик! Эти вопль и хохот не могут принадлежать ни птице, ни зверю, ни человеку. Но что же это тогда? Какое-то необычное явление природы?

Алька поманила его рукой. Вглядываясь в туман, она шла осторожно, легко и бесшумно ступая на камни и кочки. Вот остановилась, увидев что-то, повернулась, замахала рукой: быстрее сюда!

Волков подошел, заглянул через плечо девочки и весь напрягся, ожидая увидеть нечто неожиданное, странное и страшное, а увидел... куропатку. Большая, серая, как кура-ряба, краснобровая птица сидела возле мшистой кочки и с любопытством, но отнюдь без испуга глядела на людей.

— Ну, Алька. Ну, противная девчонка... — зашептал Волков.

— Ле-еший! Ха-ха-ха! Ой, не могу... говорю... та-акое увидите! — Птица с интересом прислушивалась к голосу девочки. Она крутила головой, и при этом ее черные глаза задорно поблескивали. Заинтересовавшись людьми и звуками, которые они издавали, птица, сделав несколько быстрых шажков, подошла ближе. Теперь до нее было не более как метров пять. Перестав смеяться и сморкнувшись, Алька строгим голосом сказала: — Ужин для нас сам навстречу выбежал. Патрона тратить не стоит. Ну-ка, Волк, берите во-он тот камень.

— Ты что? Ведь лето, запрет на охоту. Птенцы...

— Птенцы?! Так это же куропач, лентяй и бездельник! Да он ни одной ягодки птенчатам не принесет. Только спит, ест да орет от безделья! Ну что, так мы и будем стоять, а?

— Отчего же, — неуверенно сказал Волков и поднял камень.

Куропач в это время клевал веточку. Проглотив несколько листиков, он оставил свое приятное занятие и начал следить за действиями человека. Волков покосился, сдвинув брови и сузив глаза, Алька нетерпеливо топнула ногой. Размахнувшись, Волков швырнул камень. Стояла бы перед ним знаменитая громадная птица «Додо», жившая в некие времена на острове Маврикия, толстая и неповоротливая птица, которую съели пираты и моряки, камень, несомненно, достиг бы цели... Отбежав, куропач нехотя подпрыгнул и, широко раскинув крылья, полетел вниз, вдоль склона. Силуэт его быстро потускнел, очертания птицы расплылись, да вот и вообще исчезли из глаз. Только странный не то крик, не то хохот вновь донесся из тумана.

— Видно, вы всю жизнь продукты добывали в магазинах, — сердито сказала девочка. — Вот Толик бы не промазал. Он бы ка-ак... А вы что?! Ну как ребенок: шлеп... Эх, какое бы жаркое было!

— Жаркое? — обеспокоенно переспросил Волков и уже взглядом охотника, а не натуралиста поглядел в туман: не видно ли где птицы?

— Конечно! — выкрикнула Алька, пробегая мимо Волкова. — Обмотала бы я его листьями морской капусты да под костер, в угли. Ну ладно. Потопали дальше. Тут еще осталось-то чуть-чуть...

Это Алькино «чуть-чуть» длилось, пожалуй, так же нескончаемо долго, как обычно тянется «собачья вахта», которая, как известно, начинается на корабле в ноль часов и кончается в четыре утра. Прошло достаточно много времени, а они все еще поднимались и поднимались в гору, буквально разгребая туманное месиво руками. Какая все же это пакость — туман!

АЛЬКИН ПОДАРОК

...— Перева-ал! Во-олк, перева-ал!

Алька вынырнула из сизо-пепельной стены тумана, как из воды. Лицо у нее было таинственным, глаза сияли.

— Сейчас мы в стране дождя и ветра, — крикнула она. — Ну скажи, что бы ты хотел сейчас?

— Просушиться. Солнца хочу.

— Это могу сделать, — улыбнулась Алька. — Идем!

Она взяла его за руку и повела. Минут пять они еще поднимались, а потом тропинка выровнялась и начался спуск, а ветер вдруг исчез, будто остался по другую сторону склона. Было тихо, туман быстро редел и словно золотился изнутри; в одном месте он был ярко-голубым, в другом — оранжевым, а ближе к склону постепенно наливался сочной зеленью.

— Подождем немного, и ты увидишь такое... — сказала девочка, останавливаясь и внимательно вглядываясь в туман. Она сбросила куртку и села на траву, а Волков опустился рядом. Кусая острыми, ровными зубами травинку, Алька напряженно всматривалась вниз, будто ожидала чего-то, а потом сказала с уверенностью: — Солнце сейчас придет к нам.

Какой удивительный туман! Цветной. Он медленно поднимался снизу, из долины, вдоль склона и будто нес с собой теплый, приятно согревающий лицо и руки воздух.

— Сейчас... Вот сейчас... — сказала Алька. — А ты пока покури... И вот еще что: скажи, вот ты взрослый, да? А что ты видел в жизни самое удивительное, а?

— Самое удивительное? — переспросил Волков, доставая трубку, и задумался. В общем-то за годы морских скитаний много чего довелось ему увидеть удивительного. Девочка, как бы торопя, нетерпеливо глядела на него. Набив трубку, Волков раскурил ее и сказал: — Вот взгляни на эту трубку: она со дна океана.

— Как это?

— Да вот так: тралили мы рыбу у острова Сейбл. А там, у острова, в разные времена погибло более двухсот судов. Ну вот, тралим, ловим рыбу и вдруг...

— Как я люблю это «вдруг»!

— ...и вдруг прибегает в рубку матрос и кричит: «Сундук в трале!» Спустился я на палубу — действительно, вынимают матросы из трала весь покрытый илом старинный сундучок. Черный, из дуба наверно, с медными украшениями. Раскрыли мы его — бумаги там какие-то лежат, старинный пистолет и вот трубка...

— Карты?.. Ну, бумаги-то?

— Может быть. Лишь притронулись, как они рассыпались в труху. Сталь на пистолете тоже была вся ржавая и мягкая, как картон, а вот трубка... Видишь: курю.

— А еще?

— Про дельфина Митьку тебе расскажу. Года три назад это произошло... — Волков задумался: — Да, три года назад. Ну вот: работали мы тогда у берегов Флориды, и вот как-то увидели, что к тралу, который мы начали поднимать на палубу, очень медленно подплывает дельфин. Подплыл и начал хватать рыб, помятых ячеями тралов: голодный был очень. Приглядели мы: весь левый бок зверя располосован страшной раной. Говорю: а не подлечить ли нам зверя?.. Моряки, кажется, только этого и ждали: выбрали мы рыбу, а потом спустили шлюпку, подвели под дельфина кусок сети и подняли его вначале в шлюпку, а потом и на палубу траулера. Врач с нами ходил в рейс, принес он свои инструменты и зашил дельфину бок. Выпустили зверя в океан, а он не уходит от судна: так и жил возле траулера месяца два, кормился нашей рыбой, пока рана совершенно не зажила. Позовешь его: «Митька, Митька!» — и мчит он, выскакивает из воды. А потом мимо траулера куда-то большое стадо дельфинов проплывало, и ушел с ними Митька. Поплыл за ними, затем вернулся к нам, покружил-покружил возле траулера, а потом уплыл, и больше мы его не видели.

— Ах, как мне хочется увидеть дельфинов! Ну еще... пожалуйста. И чтобы опять «вдруг» было.

— Хорошо, сейчас я еще что-нибудь припомню, но самое удивительное, что я видел в жизни, девочка, это океан. Мне он всегда кажется живым, разумным существом, часто добрым и ласковым, когда в тихие лунные ночи океан поет морякам странные, волнующие мелодии. Это вода скользит вдоль обшивки судна и поет, поет... Но вдруг у океана портится настроение, и он начинает тихонечко, злясь на кого-то, подвывать в вантах и надстройках судна. И тревожно становится на траулере, а голос океана крепчает, становится все злее: это ветер и волны начинают петь дуэтом свои жестокие, громыхающие, дикие песни... — Волков замолк, затянулся дымом. — Да, Алька: самое удивительное из того, что я видел в жизни, — это океан. Я люблю и ненавижу его, но почему — трудно объяснить...

— Ой, как мне хочется побывать везде-везде и услышать песни океана, — вздохнув, сказала Алька, потом осмотрелась и почему-то зашептала: — Ну вот и ты сейчас увидишь такое, что... Ты хотел солнца? Гляди!

Туман вдруг вздрогнул, как от толчка, и сквозь него прорвался яркий солнечный луч. Он упал на траву, и склон загорелся ярко-зеленым цветом, по которому в разные стороны расплеснулись желтые брызги цветов. Луч, как клинок, рассекал туман на золотистые, шевелящиеся, будто наполненные изнутри пылающими углями, груды, и в разрывах между ними показались синие полотнища неба, и все отчетливее проступали контуры зеленых холмов, бурых обрывистых скал, глубоких долин и каменистых россыпей.

— Алька, мы как боги, — сказал Волков. — Сидим где-то у самого неба и видим, как рождается земля. Гляди, она еще парит...

Она действительно будто дымилась, земля. Клочья тумана цеплялись за выступ скал; белые его космы извивались в траве и камнях; десятки белых столбов медленно выкручивались из впадин и расщелин. А внизу, весь в сверкающих солнечных бликах, раскинулся океан.

— Один ученый человек сказал, что такое можно увидеть лишь у нас и нигде-нигде больше, — задумчиво произнесла девочка. — Так вот: это все мое. Нравится?

— Ты самая богатая девочка в мире.

— Самая богатая? — переспросила она и, осмотрев весь этот прекрасный, яркий, солнечный мир, лежащий сейчас у их ног, с королевской щедростью произнесла: — Дарю. Теперь это все и твое тоже.

Схватив куртку и размахивая ею над головой, она побежала по крутому склону вниз. Туманные дымы еще поднимались с земли, девочка бежала среди них, и дымы крутились на месте, и изгибались, будто в фантастическом танце.

Медленно, не в силах оторвать взгляда от живописной картины, Волков пошел вниз. Просто не верилось, что совсем рядом, за перевалом, дует пронизывающий ветер, что ползут там над землей угрюмые тучи, роняющие на камни и траву холодную влагу.

НА ПУСТЫННОМ БЕРЕГУ

— Опоздали! — выкрикнула Алька, когда они остановились на узкой вершине ребристого мыса, врезающегося в океан.

Опоздали? Куда? Можно опоздать в кино, в театр, ну на поезд, в конце концов, но куда можно опоздать тут? Волков осмотрелся. Океан, как большой синий зверь, ворочался у берегов острова; пенный водопад срывался со скалистой стены; каменный мыс, на котором они сидели сейчас, сверху был покрыт густой, шевелящейся от ветра травой, множество крупных желтых цветов, которые так были похожи сверху на осколки солнца, усыпали обрывистые откосы.

— Лены уже тут нет? — догадался Волков.

— Прилив, — объяснила девочка, срывая цветы. — К пещере нам через непропуск не подойти. Ладно, побежали, может, еще и успеем.

Сунув букет за ворот рубашки, хватаясь руками за траву, она начала быстро спускаться к океану, до которого было еще метров шестьдесят. Волков с опаской поглядел на обрывистый, заваленный обломками камней склон. Вот!.. Тяжелый камень выскользнул из-под ноги девочки и, увлекая другие камни, поскакал вниз. Алька замерла, распластавшись на склоне, потом большими прыжками побежала к океану... Через несколько минут и Волков, преодолев неприятный склон, с облегчением опустился на бревно. Засмеявшись, Алька повела глазами куда-то за его спину, и Волков обернулся: на соседнем бревне лежал песец и сонно жмурил глаза.

— Это Ванька, — сказала девочка. — Вань, мы к тебе в гости. Можно?

Зевнув, Ванька потянулся и направился к девочке. Та кинула ему твердую, как фанера, галету. Звонко хрупая, Ванька сжевал ее и, вспрыгнув на бревно, свернулся по-кошачьи клубком.

— Ладно, рассиживаться некогда, — сказала девочка. — Есть тут по самому низу мыса узенький карнизик над водой. Уж и не знаю, пройдете вы по нему или нет.

— Когда мне было даже меньше лет, чем тебе сейчас, я на пятый этаж дома по водосточной трубе забирался, — похвастался Волков. — Я был хилый, малокровный, но упрямый и цепкий. Знаешь, я был чемпионом лазания по трубам.

— Ну тогда другое дело. Тогда вам карнизик — тьфу! Пошли.

Алька начала прыгать с одного бревна на другое; их тут много океан навыбрасывал, потом заскакала по камням. Волков старался не отстать от нее. На бегу он осматривался: лайда узкая, обрывистые стены скал; бревна, доски, бочки... А вон и шлюпка разбитая лежит. Что за шлюпка? Взглянуть бы.

— Дымом пахнет! — выкрикнула девочка, оборачиваясь. — И крепким-крепким чаем!

Дымом? Волков поднял лицо вверх и в резковатом, пахнущем океаном воздухе побережья уловил запах дыма. Так, значит, сейчас... Вот-вот, и он увидит ее... Поправив рюкзак, Волков поглядел вперед: девочка уже карабкалась по скале. Мыс тут обрывался прямо в океан; волны колыхались у его основания и с плеском облизывали голый, будто отшлифованный, выступ, по которому, цепляясь за едва видимые трещины, пробиралась девочка. С тревогой и все растущей симпатией Волков следил за ней. Алька обернулась, помахала рукой и скрылась за поворотом.

— Иди-иди! Я за тобой... — Волков поднялся метров на пять от лайды и обнаружил узкий карнизик; м-да, тут не разбежишься. Всего-то и ширина в пол-ладони... Однако по трубе тогда было опаснее. Держись-ка покрепче, а то засвистишь ты, Волков, только тапочки сверкнут. Нашаривая углубления в скале, он прошел с десяток метров и вдруг услышал за своей спиной легкий шорох. Обернулся. На карнизике, с любопытством глядя на него, стоял Ванька. Ну что ж, пойдем с нами, подумал Волков, осторожно переставляя ногу: карнизик становился все уже. Ну и Алька!.. Угробит она его сегодня... Ага, поворот. Наконец-то. Волков обшарил скалу ладонью, ища какой-нибудь выступ... Стоп-стоп, а где же карниз? Вцепившись пальцами в едва ощутимую впадину, Волков потянулся ногой к бугорку, поглядел вниз, на воду, было до нее метров пять, и подумал, как мудро он поступил, что, прежде чем сунуть продукты и вещи в рюкзак, он поместил их в пластиковый мешок... Нога соскользнула с бугорка, и Волков рухнул в океан.

Падая, он увидел, как сверху на него с большим интересом смотрел Ванька. Что ж, можно понять песца. Не каждый день валятся тут в воду люди.

— ...Эх вы, трубный чемпион! Вот Толик бы не свалился. — Упрекая Волкова, Алька выкручивала его рубаху.

Что тут оправдываться? Волков молчал. К тому же он занимался важным делом: подбирал сухие, звонкие досочки и смолистые, испачканные вязким палубным варом брусья. Костер — дело серьезное. Ну вот... Все готово, и сейчас произойдет волшебство.

— Иди сюда, ворчливый юнга, — сказал он и щелкнул зажигалкой.

Умолкнув, девочка села рядом с ним на бревно, и они стали смотреть, как хлипкий прозрачный огонек, уцепившийся за щепу, качнулся из стороны в сторону, словно моряк на палубе судна во время шторма, а потом с урчанием голодного зверька побежал по всей щепке, и у нее мгновенно вырос яркий гребень. Через несколько минут костер уже пылал вовсю, и искры от него, будто рои красных пчел, улетали в вечернее небо...

А вот и Ванька пришел. Песец устроился на перевернутом ящике, испещренном черными, похожими на пауков иероглифами, и не мигая уставился в огонь. В отличие от Черномордого физиономия у него была миролюбивая, тупоносая. Вот только ухо надкушено полукругом, как печенина, и это придавало песцу несколько хулиганистый вид... Одна из досок в костре пальнула целым фейерверком искр, и Ванька, задрав голову, долго следил за их полетом. Потом, легко спрыгнув на гальку, камешек не столкнул, он ушел и через некоторое время привел с собой поджарую, с веселой, любопытной мордочкой песчиху, которую Алька тотчас прозвала Манюней, и четверых малышей. Те, видно, только что спали. Толстые, головастые, с короткими хвостишками, они неверной походкой, покачиваясь и отставая, брели за мамашей и щурили подслеповатые глаза на яркое пламя. Манюня вспрыгнула на ящик и легла рядом с песцом, а малыши, уткнувшись носами в ящик, заскулили: их трясло от страха. Только один, пепельно-синеватый толстяк, вдруг направился прямо к Альке. Девочка протянула к нему руки, но Манюня, спрыгнув с ящика, схватила щенка за шиворот и унесла. Не пискнув, малыш перенес экзекуцию — видимо, он с самого детства решил воспитывать в себе силу воли. Поразмыслив, Манюня и всех остальных щенков перетаскала на ящик и устроилась рядом с ними. Теперь все песцовое семейство любовалось огнем, и в их глазах пылали маленькие костры.

— Отчего песцы на острове такие ручные? — спросил Волков.

— Ручные? А они и не ручные, — ответила Алька. — Попробуйте-ка возьмите какого песца! Просто они не боятся человека. Уже лет десять их никто не промышляет, вот они и не боятся.

Словно подтверждая слова девочки, Ванька спрыгнул с ящика и лег теперь на расстоянии вытянутой руки от Волкова. Поглядывая на зверя, тот вспомнил, как однажды читал книжку про животных, о которых автор говорил: «нелюдимый лебедь», «нелюдимый медведь»... Волков читал ту книжку в Копенгагене, валяясь на койке в отеле для моряков: они получали теплоход на верфи «Бурмайстер и Вайн». Так вот. Он читал книжку, а потом она ему надоела, он встал и посмотрел в окно. А под окном, у самых стен отеля, был сооружен большой искусственный пруд с искусственными же островками, на которых лежали красные камни и росли кустарники. На пруду было много лысух, уток и лебедей. Это были дикие птицы: осенью они улетали, а весной возвращались на свой родной пруд, в самом центре шумного города. Они там и гнезда вили; выводили потомство и нисколько не боялись людей, а людей там было много: и взрослых, и ребятишек, и школьников, которые порой приходили вместе с учителем естествознания. Приятно было все это видеть, и Волков часто размышлял, а почему же в его родном городе нет таких прудов с дикими, но не боящимися людей птицами?..

— Алька, скажи-ка, а у вас в школе преподают... ну как бы это тебе объяснить: любовь к природе? — спросил он.

— Так уж и преподают... Ванька, ну-ка не лезь к костру!

— Ну к примеру. Есть там у вас два богатых птицами островка: Арий камень и Топорок. Может, вы туда экскурсии совершаете?

— Ага. Совершаем, — подтвердила девочка, нахмурившись. — Яйца собирать. План нам дают на каждый класс, на всю школу. И знаешь, с каждым годом все больше! Вот. А я не хожу... Ну их. Птицы кричат, птенцы падают с карнизов... Сколько их погибает каждый раз! Ужас. А потом оказывается, что и яйца не все годные, насиженных много. Вот их и ссыпают в помойку... Ванька, больно будет.

Шевеля чутким носом, Ванька подошел к огню ближе: ему очень хотелось обнюхать этого странного красного зверя... Волков и Алька ждали. Жар уже палил влажный нос песца, Ванька, прижав уши, зарычал, но все же тянулся к огню, и с морды его не сходило выражение любопытства. Стрельнув, смолистый брус выбросил пылающий уголек, и, тускнея, он, как кузнечик, прыгнул на гальку перед самой мордой песца. Ванька тотчас схватил его зубами, взвизгнул и, отскочив, вспрыгнул на ящик. Улегшись, он ноющим голосом пожаловался Манюне и, скалясь, показал обожженный язык. Та лизнула супруга в нос, и Ванька замолк.

— Ну вот и чай вскипел. Иди-ка поищи посуду, — попросила Волкова Алька. — Тарелку-то ты обязательно найдешь, а то и чашки. Ну иди, иди.

— Что? Сервизик, говоришь, притащить? Хорошо.

Закурив трубку, он огляделся, постучал кулаком по днищу шлюпки, возле которой они разожгли костер, и отправился вдоль океана. Сколько же тут добра... Вот завал бревен. Чистеньких, гладких, облизанных волнами до белизны. Волков стукнул по одному, и древесина отозвалась звонким гулом. А рядом, будто спички, высыпавшиеся из чудовищного коробка Гулливера, лежали на камнях оструганные четырехгранные брусья. На комле каждого из них виднелось клеймо: «Канада. Океаник». Бочки, ящики, доски. Дерево без вершины с обглоданной корой и острыми, как рога оленя, корнями. Груда стеклянных шаров, оплетенных в цветастые сеточки: в таких нитяных сеточках мячи для ребятишек продают. Сколько же тут шаров! И с ученический глобус, зеленоватых, и маленьких, чуть больше кулака. Все это кухтыли, поплавки от океанских неводов. А вот бутылка четырехгранная, а там подальше и еще несколько. Волков расшвырял их и увидел, что в одной из них что-то есть. Он поднял ее и усмехнулся: на дне бутылки на два пальца налито жидкости янтарного цвета. Знаем мы этот обычай, подумал он: моряк никогда в океане не должен допивать все до капли, надо и с Нептуном поделиться: ублажить старикашку, чтоб не беспокоил судно штормами да ветрами. Отвинтив пробку, Волков понюхал, медвяно так, очень вкусно пахло. Ром. Глотнул — горчит слегка, видно, попало в бутылку немного морской воды, но пить можно вполне.

Ага, вот и тарелка. Он поднял легкую, пластмассовую, с вытесненным по краю драконом тарелку. Это уже кое-что. Волков осмотрелся и среди всякого берегового мусора нашел и тонкую, совершенно прозрачную чашечку.

— Во-олк! Где ты-ы?!

Загремела галька, и звякнуло стекло, попавшее под ноги. Девочка бежала. Волков услышал ее шумное, взволнованное дыхание и вышел из-за валуна навстречу.

НОЧЕВКА ПОД ШЛЮПКОЙ

Костер горел жарким, почти бездымным пламенем. В нем уже не чувствовалось той юношеской суетливости, какая была вначале: огонь теперь исправно и напряженно работал, пережевывая с тихим, ровным гулом толстые плахи в груду ярких углей.

— Загляни-ка под шлюпку, — сказала Алька, когда они вернулись к костру. — Ух нам и спать хорошо будет...

Под шлюпкой была аккуратно, в несколько рядов настлана рыбацкая сеть, покрытая куском выцветшей парусины. Громадный ком спутанных сетей, Волков заметил, когда отправлялся на поиски посуды. Оказывается, Алька еще и парусину разыскала. Волков зевнул; конечно, шлюпка — это не топчан в доме Бориса и не пещера, но все же славно будет спать и на такой постели.

Быстро темнело. От костра шел сухой жар. Вещи уже высохли, и Алька убрала их. Разморенные теплом, песчата лежали на ящике вповалку, выставив тугие, барабанчиком, животы, а на уступах скал бродили, устраивались на сон птицы, и слышно было, как то одна, то другая протяжно зевали, а может, это просто казалось Волкову? На столе, сооруженном Алькой из длинного ящика, стояла миска с дымящейся тушенкой и лежал хлеб. В граненой бутылке букет желтых цветов. В общем, все как в лучших домах...

Они быстро, торопливо поели, а потом напились сладкого, крепкого до торфяного цвета чая. Выразительно поглядев на шлюпку, Алька потянулась.

— Ну-ка спать, повелительница птиц, — сказал Волков. — Я подымлю.

— Ужасно как хорошо тут, — сказала девочка, забравшись под шлюпку. — Ты не засиживайся, хорошо?

Сунув под шлюпку рюкзак, Волков устроил его девочке вместо подушки, а затем по ее совету, уложил вдоль бортов большие валуны, чтобы Ванька не вздумал подрыться, и, подбросив в костер несколько толстых брусьев, закурил трубку.

Огонь потрескивал и, ворча, разгрызал твердую древесину; океан, как старец, боящийся, что не заснет, вздыхал и ворочался, располагаясь поудобнее в своем каменистом ложе. Обостренным слухом Волков ловил звуки засыпающей природы и смотрел вдоль черного берега в ту сторону, где должна быть Лена. Красная точка там вдруг шевельнулась и потухла. Это горел костер в пещере, а перед ним ходила взад-вперед женщина. Волков подошел к самой воде и стал вглядываться в темноту.

Он долго ждал. Красная мушка вновь прожгла темноту и больше не пропадала. Наверно, Лена подложила в огонь побольше дров и легла спать.

Вернувшись к костру, Волков привычно поглядел на небо: звезд-то сколько, все как серебряной галькой усыпано. «Удобное небо», — сказал бы про такое капитан «Актинии» Мартыныч. Вот и луна выкатилась. Легко и приятно определяться в такую ночь; правда, горизонт при луне кажется немного лохматым, но луна светит ярко и можно с достаточной точностью уловить в окуляр секстанта линию, отделяющую небо от воды.

Мартыныч любил звезды. Он мог часами глядеть в небесную глубь. И если это было на Валеркиной вахте, показывал ему созвездия и звезды, давая им свои названия. «Близнецов» он именовал «Ребятишками», «Лебедя» — просто «Птицей», а «Кассиопею» — «Красивой девчонкой». Он говорил, что видит ее нагую, сереброволосую, бегущую всю ночь по небу; только вот куда она бежит, что ищет, не знал. От звезд Мартыныч легко переходил к жизненным проблемам. «Итак, Валерка, — начинал он рассуждать, — что для моряка самое наиглавнейшее? Ответь. Не можешь? Так я тебе скажу: определить точку в океане, ту точку, Валерка, где в данный момент находится твой корабль. Ошибешься чуть — и хана. Врежется твой корабль в рифы или выползет на мелюку... Так и в жизни. Жизнь-то, она что океан, а люди что корабли в океане. Усек? Так вот, каждый человек должен определить свои координаты в жизни. Ну а дальше ты уж сам соображай». Моряки — штурмана, капитаны — они все немного философы.

Длинные ночные вахты, вид звездного неба и океана, расстилающегося перед твоим судном, все это настраивает на размышления. Корабли как люди... Море жизни... Координаты. Мартыныч не мог все это сформулировать яснее и более конкретно.

Посмотрев на красную точку, светящуюся в ночи, Волков подумал о том, что уже пятнадцать лет назад он совершенно точно знал, чего хотел, — море, вот что ему нужно было в этом мире!

Да, море. И еще — Лена. Они все больше привязывались друг к другу, им уже трудно было расстаться... Пари? Сашка еще пытался соперничать, не понимая или не желая замечать, что отношения между парнем и девушкой становились все более серьезными. А однажды Лена поднялась на шхуну уже не гостьей, а судовым поваром — кок заболел, и Валера упросил Мартыныча взять на судно девчонку. Вскоре и «Актиния» покинула остров Больших Туманов. Предстояло побывать в Петропавловске, потом на рыбокомбинатах восточного побережья Камчатки: начиналась путина, и они должны были развести промысловикам соль и клепку.

Это было незабываемое путешествие. Многое они узнали в рейсе. Они поднялись по реке Камчатке до поселка Ключи и увидели дымящийся Ключевской вулкан, над кратером которого по ночам вспыхивали огненные всполохи; они видели оленьи стада, пасущиеся в тундрах острова Карагинского, и медведя, который ловил рыбу в одной из речушек бухты Глубокой, там они брали чистую вкусную воду, а на голой, обдуваемой ветрами косе в Корфском заливе ходили во время отлива вдоль океана и собирали черные обкатанные куски каменного угля, которые океан тут выбрасывает во время каждого прилива... Но, конечно же, главное в этом рейсе было то, что они были вместе, работали на самом настоящем корабле, с жестким шорохом парусины и поскрипыванием такелажа, мчащего их вдоль зеленых берегов пустынного, дикого еще в те годы полуострова. С каждым днем Валера и Лена привязывались друг к другу все больше. У них было общее любимое дело. Они вместе драили палубу, плели из жесткого сизалевого волокна тросы и маты, чинили такелаж, ставили заплаты на паруса, да мало ли было других судовых работ, когда можно было опять и опять оказаться рядом? А по ночам Лена приходила на вахту Валеры, и он разрешал ей встать на руль. Плескалась вода, слегка кренясь, шхуна неслась в темноту, паруса и мачты казались черными, и между ними раскачивалось звездное небо... И где-то там высоко над их головами кричали невидимые ночные птицы и чиркали по небосводу тусклые фонарики топовых сигналов, сами похожие на большие желтые звезды. Кричали птицы. Казалось, что они хотят поймать эти то падающие, то взлетающие в зенит фонари-звезды, и Лена порой отрывалась взглядом от подсвеченной картушки компаса и глядела вверх, пытаясь увидеть тех птиц-невидимок. Она стояла перед Валерой, а он позади нее, и он, конечно, тоже держал рукоятки штурвала, потому что Лене одной было не удержать шхуну на курсе; она едва доставала ему затылком до подбородка и когда глядела вверх, то долго и внимательно взглядывала в его лицо, будто спрашивая: а понимает ли он, как все это прекрасно — вот этот ночной полет шхуны, и что они сейчас будто одни-одни в мире, и весь мир принадлежит им, и это будет всегда-всегда? Он все понимал и думал о том, а может, и говорил ей, что они никогда не расстанутся, а если и расстанутся, то совсем на короткое время, потому что он не представляет, ну как они могут теперь расстаться?

Волков поглядел в темноту: огонек все еще теплился, и ему вдруг нестерпимо захотелось тотчас, немедленно отправиться туда. Как же случилось, что они расстались и почти навсегда?.. Нет более странного существа на земле, чем человек.

— Во-олк?.. Ну где же ты? — послышался сонный голос девочки.

— Ты зачем проснулась?

— А я рукой во сне около себя пошарила, а тебя нет... — высунувшись из-под шлюпки, хрипловатым голосом зашептала Алька. — И мне вдруг та-ак страшно стало. Просто ужас. Я вдруг подумала, что ты мне... просто приснился.

— Да нет же: вот он я.

Сунув в костер несколько поленьев, он полез к ней, устроился возле, а потом ударом кулака вышиб доску, подсунутую под шлюпку, и она опустилась на оба свои борта. Порядок. Рачки-бокоплавы, которые живут среди сырых камней, сюда не доберутся, а Ваньке не подрыться. Кстати, вот и он. Вспрыгнув на шлюпку, песец сунул морду в пробоину и шумно внюхался. Волков приподнялся и щелкнул зверя по сырому носу. Алька фыркнула. Слышно было, как, отпрянув, Ванька заворчал, а потом, гулко, протяжно зевнув, спрыгнул на гальку и отправился к своему семейству.

Теперь можно спать... Не замерзнут тут они? Волков стащил со своих плеч куртку и накрыл ею девочку.

СХВАТКА В БУХТЕ ГОВОРУШЬЕЙ

Луч солнца скользнул через пробоину в днище шлюпки. Проснувшись, Волков потер лицо ладонями и с некоторым усилием, приподняв один из бортов, подсунул под него доску и выбрался наружу.

Солнце уже светило вовсю, птицы с криками сновали над берегом, а там, где вчера плескалась вода, простиралась влажная, мохнатая от водорослей каменистая лайда и пластами лежала бурая морская капуста. Отлив. Хорошо, что океан ушел, не придется больше ползать по скальным карнизам.

Раскуривая трубку, он пошел к океану, который был сегодня в благодушном настроении: отдыхал. Волны вяло выплескивались на берег и копошились среди камней, будто пытались среди обломков раковин разыскать хоть одну целую... Штиль. Покой. Но покой ли? Волков поглядел вдаль и подумал о том, что где-то в других широтах проносятся сейчас над Мировым океаном ураганы, и, может, именно в этот момент эфир раздирает морзянка, взывающая ко «всем-всем-всем» о помощи? А может, океан уже принял в свои глубины еще одно судно — дань, которую ежегодно приносит «синему чудовищу» человечество? И оттого у океана такое ленивое, удовлетворенное состояние?.. Он подумал так и почувствовал неясное беспокойство, чувство вины, будто он был солдатом, отправившимся в отпуск в тот момент, когда его товарищи продолжали оставаться в опасности на передовой позиции.

Вернувшись к шлюпке, он постучал по ее днищу. Взглянула Алька, сонно еще улыбаясь, повозилась немного и выскочила из-под шлюпки в одних трусиках. Размахивая полотенцем, она побежала к водопаду и, взвизгнув, кинулась под его тугие гремящие струи. Вода ударилась о спину девочки и разлетелась веером брызг. Хохоча, Алька прыгала под водопадом, а вокруг нее мерцали маленькие яркие радуги... Сбрасывая на ходу свитер, и Волков направился к водопаду. Ух, ну и водичка! Он выскочил из-под струи и начал яростно растираться полотенцем. Не одеваясь, Алька побежала к кострищу, встав на колени, подула в уголь и подложила сухих, наломанных Волковым досок. Они — вспыхнули жарким, почти бездымным пламенем.

— Угощу я тебя чем-то ух и вкусным, — пообещала девочка, быстро одеваясь. — Кипяти чай, подогревай консервы. Я сейчас.

Песцы валялись на гальке, и малыши, тиская песчихе живот, тянули из нее молоко. Ванька с сытой, довольной физиономией поглядывал на них; сощуренные его глаза светились доброй, отцовской лаской. Ну вот и чай закипел. К костру с таинственным видом возвращалась Алька.

— Ну-ка глядите, что тут лежит, — сказала она. — Морской Волк, наверное, никогда такого вкусного не ел. Вот!

Она протянула котелок. Волков с интересом заглянул в него и увидел десятка полтора фиолетовых, короткоиглых морских ежей. Один из них полз потихонечку. Алька следила за выражением лица Волкова, но тот поднял на нее недоумевающие глаза.

— Ну и что же вы? Берите и ешьте.

— Брать и... есть?..

Алька вынула одного ежа, положила на ладонь и точным ударом лезвия своего ножа расколола его пополам. Что-то желтое, вроде икры виднелось внутри скорлупок. И это есть? Сделав усилие, Волков высосал икру. Прохладная, крупчатая, она по вкусу напоминала, пожалуй, грецкий орех. Алька, очистившая уже с пяток ежей, пододвинула котелок. Положив ежа на ладонь, Волков рубанул ножом по его колючему панцирю, но что-то не получилось: панцирь разбился всмятку... Алька таскала ежа за ежом, и вскоре котелок опустел.

...Нельзя сказать, что по рифам, освободившимся от воды, идти было легче, чем карабкаться по скалам: камни, покрытые слизью и мясистыми скользкими водорослями, доставляли немало хлопот. И Волков растянулся, больно ударившись коленом. Обернувшись, Алька вернулась и укоризненно покачала головой.

— Ох уж мне эти материковские, — сказала она. — Ну как дети! Ну кто же ходит по водорослям? Вот глядите: между ними такие светленькие поляночки из острых ракушек. Вот и ступайте по ним.

— Вся банда за нами тащится, — сказал Волков, потирая колено.

Ванька, Манюня и малыши плелись сзади. Заметив, что люди наблюдают за ними, песцы остановились и начали рыться в водорослях, будто и не за людьми они шли, а просто так, занимаются на лайде своими делами.

— Сейчас будет другая бухточка, Говорушья, и вы еще не то увидите, — пообещала Алька, подтягивая сползшие чулки. — Ну-ка я погляжу, как вы пойдете. Ну, ать-два!

Волков поставил ногу на колонию моллюсков, ракушки со звонким хрустом рассыпались, но нога стояла плотно, не скользила. Алька побежала вперед. Волков поспешил за ней, песцы сорвались с места, только один малыш еще сидел и поглядывал то на небо, то на океан, всем своим видом показывая, что он уже совсем взрослый, самостоятельный зверь и что ему просто противно мотаться по берегу толпой.

— А сейчас ха-арошая драка будет, — сказала Алька, когда, круша ракушки, Волков подошел к ней. — Ну-ка давайте поглядим.

На каменной глыбе лежал песец, хозяин бухты Говорушьей. Завидя Ваньку, не очень-то обращая внимания на людей, он поднял голову, вскочил на прямые, как палки, ноги и, задрав хвост, издал воинственный вопль. Спрыгнув с камня, немного прихрамывая, он помчался навстречу остановившемуся семейству Ваньки.

— Хромой? — догадался Волков о кличке песца.

— Ага, Хромой, — подтвердила девочка. — Мы уже на его территории. Ну и надерет же сейчас Хромой нашего Ваню. Р-рраз!

Песцы сцепились, и под визг, хрип, стон в воздухе поплыли подхваченные ветерком клочки шерсти. Манюня, с полным равнодушием к баталии, сидела в сторонке и лизала впалый бок, а малыши, задирая лобастые головенки, с интересом присматривались к происходящему. Клубок распался. Пропустив хвост между ног, Ванька, преследуемый Хромым, ринулся на свою территорию, а потом вдруг, резко остановившись, повернулся и опять принял воинственную стойку: голова немного опущена, зубы оскалены, хвост задран торчком. Хромой тотчас прекратил преследование. Он скалился, но кинуться на соседа не решался — тот уже был по ту сторону границы, которую обозначал, видимо, большой черный камень. Ворча и щеря зубы, песцы обнюхали каждый свою сторону камня, а потом, задрав лапы, облили его.

Лязгнув зубами, Хромой направился к людям. Раздосадованный Ванька крутился у камня, но перейти границу вновь не решался. Срывая злость, он подбежал к своей супружке и куснул ее за тощую спину. Залившись пронзительным нервным плачем, Манюня побежала с малышами в свою бухту, а Ванька с мрачной, задумчивой физиономией сел у камня. Видимо, на душе у него было погано.

ПЕЩЕРА

— Лена-а-а!..

Многократно повторяясь, эхо гулко разнеслось среди обрывистых скал. С черной воды взлетели две утки-каменушки, и крылья их, ударяясь одно о другое, выстреливали, как автоматическое ружье. Волков подошел к девочке ближе. Он нетерпеливо глядел на островок, отделенный от берега нешироким проливчиком, в котором, ухая и сопя, под берегом как живая ходила взад-вперед вода. Голые скалы, птицы...

— Ее уже нет, — сказала девочка, — мы долго спали. Доска-то на этой стороне, я сначала и не поглядела.

— Какая еще доска? — разочарованно проговорил Волков.

Он еще немного постоял, не спуская взгляда с пещеры. Как же так, ведь вчера вечером он сам видел — тут горел огонь. Но ее нет... Девочка его окликнула, он подошел к ней, и вдвоем они вытащили из камней длинную тяжелую доску. Противоположным своим концом доска опустилась на островок. Размахивая руками, Алька перебежала на ту сторону, за ней перешел проливчик и он. Тут и Хромой рысью устремился по доске, но Алька предостерегающе крикнула, Волков накренил доску и песец упал в воду. Задрав голову, он поплыл к берегу. Завидя такое, Ванька что есть силы помчался к подружке Хромого, только что вылезшей из камней, и, покачиваясь, начал кружить возле нее. Песчиха незлобно скалила зубы, ей явно было приятно внимание соседа, а Хромой, сдавленно взлаивая, с бешеной скоростью плыл к суше. В тот момент, когда он коснулся лапами камней, Ванька, игриво оглядываясь на соседку, отправился в свои владения.

— У островка берега обрывистые, и песцам сюда ну никак не забраться, — сказала девочка, когда они вдвоем выволокли доску на камни. — А то бы они весь остров обчистили, всех бы птенчат перегрызли. Ну, Лена! В Урилью, конечно, уже успела убежать. А сейчас...

Оглянувшись на Волкова, она взбежала на крутой выступ перед входом в пещеру, приложила ладони ко рту и закричала:

— Эй, птицы-ы-ы!.. Здравствуйте-ее-е!

— Аа-аа-ааа! О-ооо-оо! У-ууу-ууу!.. — раскатилось над водой и скалами глухое эхо. Будто кто сильно встряхнул островок: с пронзительными стонущими криками, с гоготом, хохотом и стуком крыльев со всех уступчиков островка, из всех расщелин и нор сорвались и ринулись в сторону океана тысячи птиц. Громадная стая закрыла небо, и стало почти темно. Несколько яиц сверху упало и разбилось; скатился на площадку пуховый птенец.

Как маленький веселый чертенок, Алька прыгала на краю площадки, размахивала руками, мотала головой, волосы закручивались вокруг ее лица, и сквозь их пряди сверкали глаза. Птицы улетели, островок будто вымер, и в этой тишине послышался отчаянный писк птенца. Девочка подняла его, прижала к груди, а потом взглянула в сторону океана и, схватив Волкова за руку, потянула его в пещеру: птичья стая неслась к острову.

«У-уу-у-ух!» — туго, напряженно провыл в крыльях ветер.

В глазах зарябило от мелькания множества тел, и в воду словно белый дождь упал: подлетая к островку, птицы освобождали свои желудки. Рев, гул, хлопанье крыльев, истошные крики: кто-то кого-то толкнул в воздухе, зацепил крылом. Выставляя вперед лапки, птицы одна за другой садились на карнизы и уступчики, шмыгали в пещерки.

— Не кричи больше, — строго сказал Волков. — Видишь, сколько яиц разбилось.

— Я не подумала, — виновато созналась Алька и сунула птенца за пазуху. — Хорошо, не буду... Гляди, Лена уже и дров натаскала.

Глаза немного привыкли к сумраку пещеры, и Волков увидел, что она довольно большая, своды ее уходили вверх, и там светилась полоска голубого неба. Кострище. У одной стены — груда дров, у другой — канистра — видно, с водой и доски, на которых была настлана сухая трава, стянутая старой рыбацкой сетью.

Волков подошел к кострищу, дотронулся до углей. Они были еще теплыми. «Какой странной жизнью живет эта женщина», — подумал он.

Они вышли из пещеры. Яркое солнце слепило глаза. Тревожно вдруг закричали птицы. Волков оглянулся: Алька карабкалась почти по отвесной стене.

— Алька, назад! — крикнул он.

— Вот еще! — отозвалась она. — Птенчика положу и...

Нога ее сорвалась, Волков бросился к скале, готовый подхватить упрямую девчонку, но Алька удержалась, и послышался ее смех. Волков чертыхнулся; волнуясь за девочку, стал глядеть вверх. Вот она остановилась, поползла в сторону, положила птенца на карнизик, побрела назад... Опять поскользнулась... Лоб Волкова повлажнел... Ну пускай она только спустится, пускай! Алька там что-то замешкалась, никак не могла нащупать маленький выступ. Она долго шарила ногой, посмотрела вниз, и Волков увидел ее сосредоточенное, однако неиспуганное лицо. Ну вот, нашла!.. Девочка еще немного спустилась и, когда до площадки оставалось метров пять, повернулась вдруг спиной к стене, подняла руки вверх и крикнула:

— Лечу. Лови-и!

— Не смей! — Волков оглянулся: вода рядом, чуть оступись, и...

Оттолкнувшись от скалы и замахав руками, Алька прыгнула. Волосы над ее плечами взвились черным столбом, платьишко задралось до самодельных резинок, стянувших чулки. Волков шагнул ей навстречу, раскрыл руки... схватил, зашатался... и, чувствуя, что вот-вот повалится под обрыв, невообразимо изогнувшись, умудрился все же не упасть. Он лишь рухнул на колени. О проклятие! Ушибленное еще на лайде колено будто взорвалось тупой болью. Девочка, вырываясь, хохотала. Не отпуская ее, кривясь от боли, Волков поднялся и сказал:

— Противная, хвастливая девчонка. Зачем ты это сделала?

— Не знаю, — поглядев в его лицо удивленными глазами, ответила она. — Пусти! Не смей меня трогать, не смей!

Оттолкнув ее, прихрамывая, Волков ушел в пещеру и сел у кострища. В душе у него кипело: ну, Алька... Ну, летунья! Растирая колено, он разыскал в углях еще чадящую головешку, раздул ее, закурил трубку и, успокаиваясь, упрекнул себя, что не сдержался, нагрубил девочке. Нехорошо получилось. «Опыта общения с детьми у меня нет, вот что», — подумал он.

ПТЕНЕЦ КЕ

— Ой, Во-олк? Ты на меня не сердишься?

— Я? С чего ты взяла? — сказал Волков.

— Ты прости меня, ладно? Иногда на меня что-то такое находит... Ну что-то особенное сделать хочется. Я делаю, а получается глупо. Идем, я тебе своих птиц покажу.

— Я тоже немного погорячился. А ты молодец, смелая!

— Да? — радостно сказала девочка. — Мне кажется, что я ужасная трусиха, вот и борюсь сама с собой.

Они вышли из пещеры, обошли островок понизу на другую сторону, тут он оказался более пологим, и стали подниматься по камням, между которыми росла кустистая синевато-зеленая трава. Сколько же тут птиц: чайки, бакланы, чистики. Как по громадной лестнице, с уступа на уступ они поднимались все выше. Алька оборачивалась, усмехалась проказливо, и Волков поглядывал на нее с подозрением: задумала опять что-то. Ну вот и вершина. И ничего не произошло, с облегчением подумал Волков, осматриваясь. Сверху островок был покрыт не то коричневатым торфом, не то мягкой землей, заросшей гривками травы. Алька села на край площадки, свесила над обрывом ноги и сказала:

— Иди вперед. И тогда что-то будет интересное. Ну иди-иди!

Внимательно глядя перед собой, Волков пошел, и правая его нога тотчас провалилась в какую-то яму. Волков дернулся, и вдруг из-под самых его ног выскочил толстый черно-коричневый, с большущим, как у попугая, клювом топорок. Хрипло крикнув, он нырнул под откос и некоторое время так и падал, как камень, будто решил покончить жизнь самоубийством, а потом вдруг раскрыл крылья и полетел над самой водой в океан.

Произнеся про себя несколько соленых морских проклятий, порядочным запасом которых располагает каждый моряк, Волков подергал ногой, и вдруг со всех сторон, и справа и слева от него, и откуда-то снизу — ну буквально из-под каждой травянистой гривки посыпались, замелькали черные тела и красные клювы. Волков от неожиданности присел и почувствовал, как одна из птиц бежит по его спине, как по стартовой площадке... Оттолкнувшись от его головы, топорок взлетел. Алька покатывалась от хохота. Волков с силой дергал ногу, но она завязла накрепко; он сунул в провал руку и стал расковыривать мягкую землю. Ну Алька, ну погоди!.. Охнув, выдернул руку: на ней, вцепившись в ладонь клювом, болтался топорок. Стряхнув птицу, дуя на ладонь, Волков, все ж освободив ногу, пошел к Альке.

— Кар-рамба! Я скоро заикаться начну, — сказал он. — Ну, что ты еще приготовила? Давай уж все сразу. Ну давай, юнга, издевайся над своим капитаном.

— Но ведь так же интереснее, правда? То ничего-ничего, а потом вдруг! — Еще посмеявшись немного, Алька успокоилась и пояснила: — Топорки себе норы роют. Дли-инные! И когда вылетают, то вначале разбегаются. Вот топорок пятится-пятится, а потом ка-ак побежит по норе! Ну нора не прямая, а с поворотами, и его заносит на поворотах, а он все бежит и еще пригибается, чтобы головой потолок не задеть, а то рухнет. А потом ка-ак выскочит! Да ка-ак полетит! А что такое «кар-рамба», а?

— Есть хочу, — сказал Волков. — А как ты?

— Есть? Хорошо. Сейчас ты мне поймаешь большую рыбу. Пошли!

Они стали спускаться вниз. На одной из каменных площадок из расщелины вдруг выскочил крупный чаячий птенец. Он встряхнулся, подбежал к Альке и дружелюбно произнес:

— Ке-ее-е?

— Кир-ррр-р? — тоненько, протяжно пропела девочка. — Птенец, ты откуда? И как тебя зовут?

— Ке-ке-ке-ее-е... — печально произнес птенец и пристроился к людям. Растопыривая покрытые молодыми перьями крылья, он спрыгивал с одного камня на другой и старался не отстать.

— Его зовут Ке. Ему очень скучно. Его родители куда-то улетели, а он очень голоден, — сообщила Алька. — Давай возьмем его с собой?

— Возьмем парнишку, — согласился Волков. — Пускай повеселится.

— Ке, мы тебя берем, — сказала Алька, а потом спросила у Волкова: — Ты на меня не обижаешься, что я тебе говорю «ты»? У нас так принято: если человек, ну, свой, что ли, друг, то — на «ты»...

— Не возражаю, — согласился Волков.

Вот и пещера. Птенец деловито вошел в нее, осмотрелся и удивленно закряхтел, будто ему совершенно непонятно, как это он не знал, что на острове есть такое отличное жилье?

— Не теряй времени, иди лови большую рыбу, — сказала девочка с озабоченным видом. — Знаешь, каких тут рыб ловил Толик? Во-о! Он вообще не умеет ловить маленьких рыб, а только все большущих.

— А я тоже только одних крупных рыб ловлю, — немного обидчиво сказал Волков, роясь в коробке с рыболовными принадлежностями. — Все Толик да Толик... Вот гляди: японский тунцеловный крючок. Видишь, на черенке иероглифы? «Приди ко мне, большая рыба» — вот что тут написано. На этот крючок можно рыбку и в полтонны поймать. И я ловил.

— Нам такую большую не надо. Чуть поменьше.

— Ладно. Так уж и быть. Пошел я.

— Иди, — ответила девочка. — Да лови рыбу побыстрее. Вот Толик... Ну иди-иди.

Сев на край площадки и насадив на крючок кусочек колбасы, Волков опустил снасть в воду. Напевая песенку, Алька гремела в пещере досками, а Волков принялся терпеливо ждать, когда же из глубины подплывет Большая Рыба и соблазнится колбасой.

Ну где же ты, Большая Рыба? Видела бы Алька, каких рыб ему доводилось ловить, когда он работал на тунцеловном клипере в Гвинейском заливе!

Ага... Кто-то осторожно потрогал приманку. Леса вздрогнула и слегка натянулась. Это рыба, рассматривая в глубине наживку, осторожно пробовала ее своими толстыми губами. Сейчас, сейчас...

Леса дернулась и натянулась струной. Волков подсек и почувствовал: попалась Большая Рыба! Быстро перебирая руками, он потащил ее. Птенец Ке тут подскочил, сипло вскрикнув, он подпрыгнул и захлопал крыльями. Иди, иди, чаячий парнишка! Не примазывайся к чужой славе. Волков рванул лесу, и на камни упал черный, весь в оранжевых полосах и пятнах, головастый терпуг. Ке с криками ринулся в пещеру, а Волков, подцепив рыбину пальцем под жабры, довольный и торжествующий, понес ее в пещеру, где Алька, стоя на коленках, пыталась разжечь костер. Ха, Толик!

— А вот Толик... — привычно начала девочка и замолкла. Волков с каменным лицом ждал. Немного подумав, осмотрев рыбу, Алька сказала: — Волк, да ты же молодчина!.. Но вот не знаю, смог бы ты быстро разжечь костер? Вот Толик, тот р-раз — и готово.

— Что твой Толик понимает в кострах? — проговорил Волков.

— Давай-давай. Дрова-то сырые.

Выбрав одну из досок, Волков настругал с нее мелкую щепу. Расчистив кострище, он начал строить из стружек шалашик. Потом насовал туда мелко, будто лапша, нарезанных стружек, а снаружи построил из обломков досок еще один шалашик, побольше. Порядок. Волков поднес зажигалку, стружки задымились, и через минуту все три шалашика пылали жарким огнем, на который с восторгом глядел птенец. Видно, от возбуждения у него расстроился желудок. Отбежав в сторонку, Ке, зажмурив глаза, поднатужился и с легким треском пальнул белой струйкой. Волков погрозил ему. Рановато еще этого птичьего парнишку пускать в приличное общество.

— А вот Толик... — задумчиво начала Алька. Волков ухмыльнулся: еще бы! Помолчав немного, она продолжила: — А вот мой друг Толик... Знаешь, даже он бы так быстро не смог разжечь. Куда там! Он дутьем берет, дует-дует, прямо весь красный становится.

Она засмеялась, а он улыбнулся: наконец-то Толик положен на обе лопатки.

РАЗГОВОР О ЛЮБВИ

Положив в костер дров, Волков поправил горящие доски, чтобы огню было удобнее расправляться с ними, и жаркое пламя осветило их лица.

— Скажи... ты... — Алька замялась, а потом, подумав немного и покусав нижнюю губу, закончила: — Скажи, а ты чей?

— Как это «чей»?

— Ну, кто у тебя... жена... ну и ребенки?

— А я ничей.

— Так не бывает.

— В жизни все бывает. Жены у меня нет, ну а значит, и детей. Не состоялась, Алька, у меня семейная жизнь.

— Брошенный ты, что ли?

— Разве я уж такой негодный, чтобы меня бросали?

— Ты? Ты хороший. С тобой интересно... — Алька взяла палочку, поковырялась в костре, задумалась и спросила: — Ну почему ты все-таки без жены? Тебя не любили, что ли?

— Ого! А не слишком ли рано ты начинаешь интересоваться такими вопросами? — сказал Волков. — Ну хорошо. Любили меня, Алька, и я любил. Хотя, если признаться честно, по самому-самому настоящему любил в жизни лишь дважды... — Волков задумался, поглядывая на девочку. Подперев ладонями подбородок, она очень внимательно слушала его. — Мне было немного больше лет, чем тебе, тринадцать, как я влюбился в девочку из класса. Любкой ее звали. Это из-за нее я лазил по трубам. Я был ужасно ревнивый мальчишка. Дрался из-за нее, следил, чтобы никто, кроме меня, не провожал ее из школы или на каток. И мечтал лишь об одном: чтобы вдруг исчезли все-все мальчишки и лишь я бы один остался возле нее. Удивительно, Алька, но моя мечта осуществилась... Настала война, наступила блокада, и наш шумный дом, в котором было много мальчиков и девочек, обезлюдел. Кого эвакуировали, кто погиб. Лишь мы двое с Любкой остались в том пустом промороженном доме. — Волков достал трубку. Он долго набивал ее, потом Алька подала ему горящую щепу, и он закурил. — Так вот, мы остались вдвоем. Отцы наши были на фронте, а матери работали на одном заводе и в одном цехе. Во время бомбежки бомба упала как раз в тот цех... Трудно нам пришлось с Любкой. Дело прошлое, но одно время мы даже были воришками на Сытном рынке, а потом выступали с концертами в госпиталях и воинских частях. Я играл на стиральной доске, барабаня по ней пальцами в наперстках, а она пела. Но вскоре она очень ослабла, а тут еще и дом неизвестно отчего сгорел, и мы теперь уже жили в подвале... — Он замолк, представив себе черный, с лохмотьями инея на стенах гулкий подвал, и поежился. — Погибла она. От голода...

Птенец Ке вдруг хрипло закричал. Волков покосился на него, махнул рукой. Ке попятился и направился в угол пещеры.

— Рассказывай дальше, — сказала Алька.

— А о чем же еще?

— О другой любви.

— А тут и не о чем рассказывать. Понимаешь, мне уже было двадцать, когда я полюбил одну очень хорошую девушку. Ну вот... Как бы тебе объяснить...

— Ну говори-говори. Думаешь, я уж так ничего и не понимаю, да?

— Я думаю, ты все поймешь. В общем, мне казалось, что все лучшее, в том числе и любовь... гм... все это еще будет, все еще впереди. Но я ошибся: сейчас-то я знаю, что любил лишь ее одну, ту девушку, и другой такой любви уже быть не может.

— Уж если я кого полюблю, то на всю жизнь! — убежденно сказала девочка и, заметив, как Волков улыбнулся, сердито сказала: — Что, не веришь, да? Не веришь? Или думаешь, что я еще маленькая и ничего не понимаю? Все я понимаю, все... Хотя еще не совсем понимаю: а почему надо кого-то обязательно полюбить? — Она засмеялась, а потом нахмурилась — Одному ужас как плохо, я-то знаю. Ну вот Лена. Такая хорошая, такая красивая, а тоже одна.

— Кстати, а где она живет?

— Да в моем доме. В другой комнате. Дом-то у нее совсем развалился, я и сказала ей: «Лена, приходи ко мне жить. Ты одна, и я одна».

— Постой-постой... как это ты одна? Ведь ты говорила мне, что твои родители на Большом лежбище.

— Что? — переспросила Алька и, опустив голову, сказала: — Соврала я... Все меня жалеют, я не хочу, не хочу!.. — Она еще ниже опустила голову. — Уже пять лет, как они утонули. И папа и мама...

Голос ее сорвался, и она уткнулась лицом себе в колени.

Пораженный, Волков некоторое время глядел на нее, потом подошел, сел рядом с девочкой, прижал к себе. Алька пыталась сдержаться, но плакала и плакала, а он молчал, потому что не знал, какие слова можно найти, чтобы утешить девочку. Да и найдешь разве такие слова?

— Понимаешь, ребенок... — все же пробормотал он. — Понимаешь...

— И не ребенок я вовсе... — всхлипнув, сказала Алька и повела плечами, чтобы он отпустил ее. — А если я и заплакала, так я вообще никогда не плачу. А тут вдруг как-то получилось. Вдруг мне не столько себя, как всех-всех жалко стало. И Лену, и тебя... и Любку.

Наверно, ей нужно было еще немного поплакать, и Волков вышел. На душе было тяжело. Кажется, впервые в жизни он почувствовал свою беспомощность... Вскоре он услышал ее шаги.

— Ну как ты тут? — спросила Алька, подходя и садясь возле него.

— А ты как?

— Будет сейчас такое... Ну такое! — сказала девочка, игнорируя его вопрос. Она пододвинулась к нему ближе и почему-то зашептала: — Уж и не знаю, чем это объяснить, но это всегда происходит, как только садится солнце.

— Лена... удочерила тебя?

— Ага. Удочерила, — нетерпеливо сказала Алька. — А я ей говорю: не удочерила, а «усестрила». Ну никак я не могу ее мамой называть... А вот сейчас, сейчас...

— Не свались, — сказал Волков и положил ей руку на плечо.

Стихло все. Замолкли птицы. Замерли на своих карнизах и уступчиках, будто оцепенели в ожидании чего-то необыкновенного, что должно было сейчас произойти. Только где-то тяжелые капли срывались и монотонно бились в камень.

Тихо. Вдруг птицы все враз, как по чьему-то властному, но неслышимому зову, сорвались с карнизов, и воздух взвыл в их напрягшихся крыльях. Черная молчаливая стая взмыла в ночное небо, потом, словно рухнув, опустилась до самой воды, круто развернулась и понеслась назад к островку. И ни вскрика, ни единого звука! Что-то трагическое и гордое было в этом ночном полете птиц: ни одна не осталась на карнизах, будто птицы проверяли свое единство — все ли тут, не откололся ли кто от стаи?

Алька придвинулась к Волкову еще ближе. Птицы пролетели над ними и сделали круг. Теплый ветер от множества крыльев пахнул на лица людей, взрябил воду в бухте. Не шевелясь, словно зачарованные, они глядели, как, слившись в одно шелестящее кольцо, птицы кружили и кружили над островком.

— Сейчас все «это» кончится, — сказала Алька. — Жаль, да?

— Жаль, — отозвался Волков, — я уже полюбил «это».

Снова, как по команде, птицы рассыпались и расселись по карнизам. Они тихо, деловито переговаривались, будто совершали сейчас некое очень важное таинство, которым как бы завершался весь напряженный, полный труда день. Стихло все. Только на одной из каменных полочек затрещали вдруг веселые и звонкие голоса, будто тут никто и спать-то не собирался. «Ла-ла-ла...» — трещали птицы. Волков присмотрелся и в серебристом сумраке подступившей ночи увидел небольших, чуть крупнее скворца, хорошеньких птичек-болтушек. Они суетились, сбивались в группки, бегали, подпрыгивали и все трещали и трещали.

— Так это же люрики, — догадался Волков.

Девочка засмеялась, а птички смолкли, словно использовали отпущенное им для болтовни время.

СЧАСТЬЕ ПЕРВОГО ПОЛЕТА

Новый день народился ветреным и холодным. Прислушавшись к возбужденным птичьим голосам, Алька сообщила, что надо срочно уходить — вот-вот погода испортится, а идти им еще ой как далеко. Волков быстро собрал рюкзак, расставил доски, оставшиеся в пещере, прислонив их к стенам: так они не отсыреют, и затоптал в костре угли.

— Ну зачем же ты их ногами? — сердито сказала Алька. — Они нас грели, а ты их топчешь!

— Прости... — пробормотал Волков с сожалением.

Перебросив доску, они покинули островок. Хромой уже их поджидал — надеялся, что замешкаются люди и он стрелой промчит через проливчик. Но Волков не замешкался, и песец обидчиво взлаивал, когда люди заклинивали доску между больших валунов.

Ну вот и все... Но все ли? Истошный крик раздался с островка. Они оглянулись — это их новый друг, чаячий птенец Ке, метался по краю каменной площадки и просил людей не оставлять его.

— Ке-е-е-е! Мы еще вернемся! — пообещала ему Алька.

— Ки-и-ии-и? — недоверчиво произнес птенец и вдруг испуганно метнулся к входу в пещеру.

Выставив оранжевые лапы, прямо на него опускалась большая серокрылая чайка. Она села на камни и резко, сердито крикнув, ударила птенца клювом по затылку. Отскочив, тот начал что-то торопливо и сбивчиво объяснять птице, но на площадку села вторая чайка и хлестнула Ке что было силы крылом. Молча обе птицы начали толкать Ке к обрыву. Птенец орал, падал то на бок, то на живот; он переворачивался на спину и быстро-быстро дергал лапами, будто мчался на велосипеде, но птицы стегали и стегали его крыльями. И наверно, это было очень больно, потому что удары жестких перьев по телу слышались по всей бухте.

— Что происходит? — спросил Волков. — Избиение младенцев?

— Папаша с мамашей прилетели, — пояснила девочка. — Птенец труслив, ему уже пора летать, а он боится. Вот они его и наказывают.

— Да они же его утопят!

— Ну да! — воскликнула Алька. — Ничего с ним не будет.

Каких-то полметра осталось до края, и птенец вопил охрипшим голосом. Орали чайки, сидящие на скалах; трещали, очень переживали люрики. Весь птичий народец был возбужден; видимо, всем хотелось дать какой-нибудь очень важный совет и родителям и птенцу. И шум стоял невообразимый. Но вот послышался жалобный вопль, и птенец, как ком мятой бумаги, трепеща и неумело махая крыльями, упал с обрыва.

Волков присвистнул: замучили парнишку! Но нет... У самой воды птенец вдруг как бы остановил свое падение и замахал крыльями сильнее и увереннее. И он уже не падал; раскачиваясь, как подбитый самолет, летел над самой водой. Лапы его смешно болтались, хвост был оттопырен и выглядел нелепо, но он все же летел!.. Улыбаясь, радуясь за птенца, который вот уже на глазах превратился из сухопутного существа в птицу, Волков следил за еще неуверенным полетом Ке и слышал его крик. Птенец кричал, но уже не от страха, от удивления. Ну же, маши крыльями сильнее, маши! Родители большими плавными кругами летали над бухтой; они звали птенца за собой и поднимались все выше. И птенец сделал круг, а потом второй, третий. Он то взмывал, то будто спотыкался в воздухе и проваливался в ямы, но с каждым кругом полет становился все более уверенным.

Ах, как это здорово — уметь летать! Чайки уводили птенца в небесную синь, и Ке летел за ними, а островок будто оседал. Какой простор! А он-то, он бродил с утра до ночи по этому жалкому кусочку каменистой земли и не подозревал, как мир велик и прекрасен.

Мужчина и девочка долго следили за первым полетом их друга Ке, а из пронзительной голубизны неба доносился торжествующий, восторженный крик. Три белых крестика плавными кругами ввинчивались в бездонные воздушный океан. Счастливых тебе полетов, птица Ке!