Сестра звезды

Огромная зала была пуста. Сполохи голубого огня освещали только ее середину, где был зажжен бронзовый светильник в виде чаши, а стены и ряды колонн вдоль них оставались в тени. Две женщины в торжественных длинных одеждах неотрывно смотрели на огонь. Одна из них, молодая и белокурая, тихо плакала, вытирая слезы ладонью.

— Тебя не было целую неделю, Ниита, — сказала ей другая, черноволосая. — И никто из нас не мог помочь тебе. Куда ты отнесла ее?

— Ты же знаешь, Мэтта так и не выяснила, откуда она родом, — по-детски всхлипывая ответила Ниита, — а оставить ее в первом попавшемся пустынном месте, как это делают с остальными, я не могла… Теперь ее могила — вся вселенная.

— Ты что, сожгла ее?

— Да… Прямо в полете… И прах, улетая, искрился, как звездная пыль. Наша Мэтта ушла навстречу к звездам…

И белокурая опять горько заплакала. Черноволосая помолчала немного, а потом снова спросила:

— Ты была в том городе?

Ниита подняла на подругу непонимающие глаза.

— В том городе? Ах, да. Ты права, это ужасное место. Просто сейчас я ни о чем другом не могу думать…

Черноволосая досадливо поморщилась.

— Подумать только: мы ведь уже нашли ее! Силы Келлион оставили ее — они бродят у нее в крови, как молодое вино: то вспыхнут, то погаснут. Я сразу обнаружила ее; она была в плену, в этом отвратительном городе; я видела девушку в саду беседующей с какой-то женщиной, а из окон за ними кто-то присматривал. Надо было срочно отправляться туда, но тут Мэтте стало хуже… Я была там через день, но девочка снова исчезла. В городе ее не оказалось, даже дом, где ее держали, превратился в груду развалин, — надеюсь, она не пострадала при пожаре. Ну пожалуйста, Ниита, перестань плакать, ты разрываешь мне сердце!

У входа в залу послышались приглушенные голоса. Толпа женщин, одетых в одинаковые длинные одежды с наброшенными на лицо капюшонами, вошла в залу. Они окружили светильник. Женщины затянули скорбную, заунывную песню.

— Так жалобно поют, — шепнула черноволосая, — а ведь из них, пожалуй, никто на самом деле не сожалеет о смерти старой Мэтты. Это мы осиротели…

Она взяла свою подругу за руку и повела ее прочь из залы. Когда они снова остались вдвоем, женщина достала из рукава свернутый в трубочку листок бумаги.

— Взгляни, Ниита. Пока тебя не было, я потихоньку пробралась в комнату Мэтты. Думаю, я поступила правильно, и надеюсь, что была первой, кто побывал там после ее смерти. И вот, что я нашла на полках с книгами…

Черноволосая развернула листок и протянула его подруге. Та с отсутствующим видом взяла его в руки, равнодушно скользнула по нему взглядом и вдруг ахнула, едва не выронив бумагу. В углу листка размашистым почерком Мэтты было написано имя. За ним шла целая строка вопросительных знаков, она была перечеркнута, и ниже проставлен один жирный восклицательный знак. А под ним было написано: — «Королева Риррел».

Глава 25 Великая Лонвина

— Обязательно возьми с собой деньги, Шайса. Искусство здесь стоит дорого. Рейдан, отсыпь ей немного монет. Да не беспокойся ты так, в Фолесо с ней ничего не случится — здесь даже воздух навевает благостные мысли.

Я слушала наставления Готто, собираясь выйти на прогулку по городу. После полудня дождь прекратился, и заскучавшее по земле солнце хлынуло во все помещения дворца таким ослепительным потоком, что оставаться под крышей было невыносимо.

Кроме того, мне все равно надо было как-то убить время: Готто сразу после завтрака (довольно скудного даже по нашим походным понятиям) куда-то исчез, а вскоре явился вместе с хитроглазым торговцем. Они о чем-то долго шушукались, потом торговец велел своим помощникам принести в наши комнаты ящики, в которых оказались холсты, подрамники, баночки с красками, связки кистей, свечи и ароматические палочки. Художник сообщил нам, что без всяких проволочек намерен приступить к созданию картины, а для этого ему нужно уединение и строгий пост, так что он прощается с нами самое меньшее на неделю. Тогда я предложила Рейдану и Чи-Гоану отправиться вместе со мной осматривать город, но ни тот ни другой не пришли от этой мысли в восторг.

— В этом балахоне я буду выглядеть полным дураком, — проворчал Рейдан. — Неужели у них нет приличной одежды?

Действительно, на охотника, облаченного в белую свободную тунику до пят, невозможно было смотреть без улыбки.

— Одежда не должна стеснять тело, — весело ответил Готто. — Только так ты сможешь насладиться духовными радостями Фолесо.

— Видал я эти радости, — отрезал охотник. — Пойду лучше посмотрю, как на конюшне обстоят дела с лошадьми. Может быть, придется их продавать.

Все приумолкли, как это бывало всегда при упоминании о будущем. Чи-Гоан тоже отказался отправиться со мной в город, сославшись на больную ногу. Рана на руке у него быстро заживала благодаря моим ежедневным стараниям, а вот нога — та самая, с когтем — по-прежнему болела. Я попросила его приглядеть за Висой, которая чувствовала себя в каменных стенах совсем не в своей тарелке: забившись в угол, она яростно шипела и недовольно била хвостом.

Вот так получилось, что я впервые в жизни оказалась одна посреди чужого города, сама себе хозяйка, с мешочком монет, которые я могла тратить по своему усмотрению. Ободренная словами Готто о том, что Фолесо — самое безопасное место на свете, если не нарушать его законы и правила, я не испытывала страха, когда шагала по чистым улицам удивительного города.

Если он показался мне красивым с утра, под сумрачным ненастным небом, то теперь, в радостном свете солнца, он был великолепен. Портики с белоснежными колоннами, купола, возносящие свое золото к голубому небу, чуть тронутому белилами облаков, тончайшее кружево оград вокруг террас, площадок и беседок, вдоль набережных и мостов, небрежно переброшенных через каналы, — казалось, что город завис в воздухе и скоро взлетит из прибрежной низины, чтобы подняться к самым звездам. Особенную легкость Фолесо придавала простота всех очертаний, отсутствие какой-либо вычурности, искусственности. Так же, как одинаковые белые туники и плащи на прохожих, стены зданий не должны были отвлекать от постижения красоты духовной. Даже прохожие были по большей части красивы — статные, смуглые, с необыкновенно одухотворенными лицами. Мужчин было больше, чем женщин, а детей я не видела вовсе. Люди двигались неторопливо, говорили тихо, чтобы не нарушать благоговейную тишину города, и шаги их ног, обутых в мягкие сандалии, были абсолютно бесшумны. Тишина, царящая на улицах, особенно меня поразила: после Цесиля, после Котина, после Большого Базара, который по размерам своим, не будучи городом, не уступал Фолесо, большие поселения людей неизменно ассоциировались для меня с шумом и толчеей. А здесь лишь печальный мотив флейт нарушал тишину.

Готто растолковал мне, как можно попасть в Храм искусства, где когда-то висела его картина, а также в еще несколько интересных мест. Но после долгого бесцельного глазения по сторонам я поняла, что заблудилась: за каждым поворотом все новые ряды совершенно одинаковых колонн открывались моему взору. Спрашивать же дорогу я стеснялась: никто из прохожих не обращал на меня внимания; они скользили взглядами поверх или сквозь меня, и я не рискнула тревожить их расспросами. Недолго поколебавшись, я решила довериться судьбе и собственным ногам.

К моей радости, очень скоро я заметила целую толпу людей в белоснежных туниках, окружавшую что-то, по-видимому, очень интересное. Я подошла поближе.

В середине круга сидели в плетеных переносных креслах два художника, и перед каждым стоял на подставке холст, на котором он на глазах у зевак создавал картину. Сбоку лежал серебряный поднос, на котором уже выросла блестящая гора монет. Я тоже положила туда монетку.

Сначала я решила, что художники рисуют городские виды, но, приглядевшись, поняла, что картины обоих не имеют ничего общего с окружающим миром. Нагромождение линий и красок, какие-то стремительные штрихи, неясные формы — все это удивило меня — ничего подобного я не видела в храме Келлион. Но больше всего меня поразила манера работы художников. Они рисовали с закрытыми глазами, словно прислушиваясь к некой музыке, звучащей в их душе. Один явно слышал умиротворяющую, нежную мелодию: очнувшись, он начинал водить кистью по холсту, едва касаясь его и закручивая радугу желто-зеленых солнечных брызг. Второй же прижимал к лицу худые ладони, встряхивал длинными, редкими, темными волосами, издавал приглушенные стоны, а потом бешено хватался за кисть. В его картине не было ничего красивого; даже цвета — фиолетовый, черный, красный — были угрюмы и тревожны. Но от этих штрихов и полос, пронзавших холст, исходила такая мощь, что я не могла оторвать от картины глаз, а в душе поднималась буря необъяснимых чувств. Бросив чуть левее середины густо-красную кляксу, художник вместе с креслом отодвинулся от холста, откинулся на спинку, и рука его, став безвольной и неживой, уронила кисть. Красное пятно растеклось на мраморной плите.

Толпа ахнула. Видно было, что не одна я была потрясена новорожденным шедевром: словно сама душа художника, смятенная и непонятая, бушевала на холсте; словно это его сердце билось кровавой меткой. Две совсем юные женщины подбежали к изможденному, ставшему похожим на больную темнокрылую птицу творцу и встали перед ним на колени. Потом из толпы вырвался высокий седобородый мужчина и поставил перед художником клетку, в которой на жердочке сидела невзрачная буренькая птичка. Только теперь я поняла, что все это время слышала мелодичные трели: творению картины должно было сопутствовать пение жаворонка, покровителя художников. Тонкие губы художника — он был немолод, как я заметила — слабо улыбнулись; он наклонился к клетке, достал из нее птичку, испуганно замершую в его руках, и поднялся, воздев руки к небу. Коленопреклоненные женщины, трепетно касаясь одежд мастера, задрали головы вверх. И вот руки разомкнулись, жаворонок, тревожно пискнув, затрепыхал крыльями, поднялся в воздух и вскоре превратился в исчезающую крошечную точку.

Автор картины в зеленых тонах в сердцах сломал кисти и швырнул их под ноги победителю, который уже снова не замечал ничего вокруг, погрузившись в себя. Состязание было окончено, и люди стали расходиться. Последними ушли молодые женщины, на прощание поцеловав художника в лоб. А он остался сидеть один, равнодушный к своей победе. Он даже не взглянул на доставшиеся ему деньги и не отводил мрачного взора от созданного им шедевра.

Мне было жаль его, оставшегося в одиночестве после того, как он выплеснул всю свою душу людям под ноги. Быть может, мне стоило с ним заговорить. Но что-то мне подсказывало, что художник просто не заметит меня, что сейчас он слишком далеко отсюда и должен находиться там один. Вздохнув, я побрела дальше.

Удивительно: никогда, стоя перед прекраснейшими картинами в храме Келлион, я не испытывала такого восторга, такого слияния с предметом изображения, проникновения в его суть, как сегодня. Эта странная картина создавалась не глазами, а сердцем: чтобы добиться успеха, художник сжигал себя изнутри. Я с ужасом подумала о Готто, которому ради меня придется впасть в такое же состояние слепоты и глухоты ко всему, что не есть Картина. Искусство сестер Келлион казалось мне поверхностным и бездушным, но искусство Фолесо было просто безжалостным — по крайней мере, оно не щадило своих создателей.

Пройдя несколькими открытыми террасами, я оказалась на широкой площади, которую обнимало двумя крыльями колоннад невысокое здание. Множество людей стремились пройти в его распахнутые двери. Я преодолела робость, подошла к женщине, которая высматривала кого-то со стороны улицы, и спросила у нее, стараясь правильно выговаривать слова на языке Леха, что здесь происходит.

— Ты недавно в благословенном городе? — женщина с длинными, почти до пят, белокурыми волосами и крупными чертами розового лица взглянула на меня с живостью и любопытством, не свойственным жителям Фолесо.

— Я приехала сегодня утром, госпожа, — ответила я. — Я здесь впервые и совсем ничего не знаю.

— Ты не представляешь, как тебе повезло. Сегодня здесь, в Храме Бабочки, будет танцевать великая Лонвина. Это незабываемое зрелище! Смотри, сколько народа! Многие из этих людей приехали в Фолесо только ради того, чтобы посмотреть на знаменитый танец «Неисповедимы пути Любви». Я и сама сорвалась, как только Русба прислала мне письмо. У тебя найдется десять лаков? Нельзя пропустить такое.

Светловолосая снова завертела головой по сторонам.

— Ну же, Русба, сколько можно ждать! Видишь ли, — она снова обернулась ко мне, — я договорилась пойти в Храм вместе с подругой, но ее все нет. Надо же быть такой дурой, чтобы опаздывать на танец Лонвины! Наверное, она уже не придет. Ее муж ненавидит танцы. Он художник и считает, что только картины, причем только его кисти, возвышают душу. А танцы — утеха простонародья. Послушай, девушка, может быть, ты пойдешь вместе со мной? Я покажу тебе свое любимое место — оттуда прекрасно видно. Меня зовут Пекка.

Я с сомнением нащупала мешочек с деньгами. В Фолесо были в ходу лаки, как и в Лесовии, и я знала, что десять лаков — деньги немалые. По крайней мере, с собой у меня было немногим больше. Но оживление, исходившее от всех этих людей, белоснежной толпой вливающихся в Храм, вызывало у меня жгучее любопытство, и я, как завороженная, пошла вслед за своей новой знакомой, сжимая в руке две монеты по пять лаков.

— Вот сюда, залезай! Да смотри же под ноги! — тянула меня за руку Пекка. Сама она ловко пробралась сквозь толпу к колонне, внизу которой оказалась невысокая уступочка. Со словами «Нет уж, нет уж, подвиньтесь!» она отпихивала тех, кто тоже хотел забраться на возвышение. Наконец мы с ней оказались тесно прижатыми к колонне, зато дверь, откуда должна была появиться Лонвина, находилась у нас перед глазами. Внутри толпы зрителей оставался свободным полукруг, но в нетерпеливом предвкушении любимого зрелища обычное одухотворенное спокойствие изменило фолесцам, и задние ряды начали подталкивать передних. Но важные распорядители призвали всех к порядку. Впрочем, по словам Пекки, многие из пришедших в храм были приезжими.

Но вот по рядам пробежал шепот, и все затихло, даже дыхание людей стало бесшумным. Дверь распахнулась, и в середину полукруга вышла Лонвина. Знаменитая танцовщица оказалась пухлой розовощекой девицей лет двадцати, одетой в немыслимый наряд. Ярко-красная юбка пузырилась вокруг ее и без того полных бедер, оставляя открытыми голые икры и босые ступни. Верхняя часть тела оставалась обнаженной, если не считать двух лоскутков ткани, прикрывающих грудь.

— Она баснословно богата, — прошептала мне прямо в ухо Пекка. — На окраине у нее свой дом. Она и родителей туда переселила, чтобы не срамили ее и не копались в земле.

— А что, ее родители крестьяне? — удивилась я.

— Конечно. Здесь же как принято: если в многодетных крестьянских семьях появляется талантливый ребенок, его забирают в город — учить каким-нибудь искусствам. Мастера же семьями обычно не обзаводятся — им не до этого. Ну вот только моя Русба… Но она видит мужа пару раз в году и в таком состоянии, что детей они до сих пор не завели.

Пекка хихикнула. Тут Лонвина широко развела свои полные руки, словно желая всех нас обнять.

— Тише, тише! — пронесся шепот по залу.

Лонвина начала танец. «Неисповедимы пути любви» — так он назывался. Я с недоумением смотрела на маленькую толстую танцовщицу. С ее телом стоило бы танцевать деревенские потешные танцы, какие мы видели кое-где в деревнях Лесовии. А потом я перестала недоумевать, потому что передо мной стала разворачиваться любовная история.

В танце как будто сталкивались два образа, и обоими была Лонвина. Один — юная девушка, неискушенная в любви, но страстно мечтающая о ней. Другой — женщина много старше, для которой эта девушка была лишь воспоминанием о собственной юности. Пыл, с которым юная встречала каждую новую любовь и в каждом мужчине видела долгожданного избранника, гасился, словно пламя факела ветром, холодной рассудительностью старшей. О, как не хотела молодая знать о разочарованиях, которые выпадут на ее долю! Ей и слезы любви были сладки. Но старшая убеждала ее: «Подожди! Пройдет не так уж мало лет, и ты будешь смеяться над сегодняшними своими слезами». Как хотела юная верить, что нашла его, единственного… Но старшая твердила: «Не зарекайся! Ты и не заметишь, как эта любовь уйдет из твоего сердца, чтобы освободить место новой».

Внезапно я поняла, что смотрю историю о самой себе: словно завеса времени приоткрылась, показав мне запретное. Мне показалось, что в моем сердце поселился двойник, умудренный недоступным для меня опытом, и он попытается теперь вмешаться в мою жизнь.

Не знаю, как Лонвина достигла этого средствами танца, — я не запомнила и не смогла бы повторить ни одного ее движения. Но внезапно я поняла, что не хочу досматривать танец до конца. Оглянувшись, я увидела слезы на глазах у зрителей: юные и пожилые лица приняли вдруг одинаковое выражение, как будто сравнялись в своем опыте. Незаметно оставив всхлипывающую в кулак Пекку, я пробралась к выходу. Шагая по опустевшим коридорам, я только теперь заметила, что дворец наводнен бабочками. Наверное, их здесь считали покровительницами танца. Бабочки кружились вокруг светильников. Иногда какое-нибудь отчаянное насекомое подлетало слишком близко, и тогда обуглившиеся крылышки увлекали хрупкое тельце в огненную могилу.

Я выбежала на улицу. Оказывается, за время моих блужданий по Фолесо, наступил вечер. Звезды незнакомым рисунком усыпали иссиня-черное небо. Я вся дрожала: от вечерней прохлады и от потрясений, которые обрушил на меня Фолесо. Этот город не казался мне больше благословенным гнездом искусств: он вычерпывал до дна силы творцов и бередил души зрителей, словно питался кровью их душевных ран. Эти картины, этот танец — они взламывали мое сердце, словно грабитель — амбарный замок, врывались туда без спроса и учиняли погром.

Кутаясь в тонкий плащ, я стояла на пустой площади и понятия не имела, куда мне теперь идти. Я и не представляла, насколько устала: ноги гудели, а от голода сводило живот. А вокруг был ночной Фолесо — еще более невесомый и таинственный, чем дневной. Белоснежный мрамор колонн отливал синевой, купола загадочно лучились в звездном свете. Мне было очень одиноко, и я не знала, как же теперь найти нашу гостиницу. Внезапно в мертвенной тишине послышалось веселое цоканье копыт и скрип колес.

— Благословенной ночи, госпожа! — окликнул меня старческий, но бодрый голос. — Не нужна ли тебе помощь?

Маленькая тележка, запряженная темной мохноногой лошадкой, пересекла площадь и остановилась возле меня. В тележке на ворохе сена сидел старичок в залатанной холщовой рубахе и таких же штанах чуть ниже колена. В темноте черты его лица было трудно разглядеть, но длинные, лихо закрученные усы и остроконечная бородка придавали старичку молодецкий вид. Выслушав мои объяснения насчет гостиницы, он понятливо кивнул:

— А, это дом господина Иоломита! Садись, госпожа, мы тебя мигом отвезем.

— Так ты приехала посмотреть на госпожу Лонвину? — спросил он меня, когда я устроилась в тележке, и он, причмокнув, пустил лошадку трусцой. — Да, говорят, она мастерица танцевать. А ведь она из нашей деревни… Нас-то, крестьян, не пускают в храмы. Мы и товары свои развозим по ночам, и это правильно: разве нам место посреди этакой красоты. Ты не голодная, госпожа? Возьми, там у меня пирожки завернуты — моя старуха утром напекла.

Я с благодарностью схватила пышный пирожок с капустой, который показался мне необыкновенно вкусным.

— Так вот, я-то не видал, как Лонвина танцует. И мать с отцом ее не видели с пяти лет. Но вся деревня знает, сколько людей приходит посмотреть на Лонвину. Родители ею гордятся. А я вот считаю, ты уж не обессудь, госпожа, — я вижу, ты не местная, так ты, наверное, не рассердишься, — что моя внучка Кармила танцует не хуже.

И слава святым, что ее не взяли в храм. Зато теперь она радует всю деревню. И гроши ей тоже кидают, так что Кармила теперь в своей семье кормилица. С приданым невеста. Ты вот что, госпожа, не пожалей времени, приезжай к нам, в Шоро — это на самом морском берегу, не ошибешься. Спросишь старика Макелита — меня уж там все знают. А вот и дом господина Иоломита. Благословенной ночи, госпожа!

Глава 26 Благословенный лик искусства

Голубая линялая юбка вихрем кружилась вокруг загорелых ног, на которых веселым звоном заливались многочисленные медные браслеты. Факелы, укрепленные в четырех углах деревянного настила, служащего танцовщице сценой, освещали и хорошенькое смуглое личико Кармилы, и раскрасневшиеся лица зрителей, дружными хлопками сопровождавших ее пляску.

Мы с Рейданом и Чи-Гоаном сидели на циновках, расстеленных прямо на траве, и уплетали овощное варево, которым обносила всех присутствующих старая Элинила, с гордостью поглядывающая на танцующую внучку. После гостиничной еды, оставлявшей мужчин полуголодными, мы с удовольствием набросились на простую деревенскую снедь, сдобренную сливками и маслом, а также на всевозможные пирожки, которых Элинила напекла целую гору. Висе досталась целая баранья нога, и керато, жадно урча, тоже наверстывала упущенное.

Решение посетить дом старика Макелита и посмотреть, как пляшет его знаменитая внучка, пришло к нам после того, как неделя, назначенная Готто, подошла к концу. Все это время мы умеряли свою тревогу и любопытство, ни разу не заглянув за ширму, из-за которой не доносилось ни звука — лишь сочился слабый запах курений. Мы боялись и друг с другом разговаривать на эту тему и все трое слонялись без дела по гостинице. Иногда, ближе к вечеру, мы выходили на прогулку, но после недавнего опыта Фолесо повергал меня в тоску. Я не доверяла его призрачной красоте и его обманчивым дарам. Мне хотелось покинуть это место как можно скорее — вернуться в храм, если у Готто получится, или продолжить путь в Мидон, если он потерпит неудачу. Ожидание угнетало меня. Я часто плакала и грубо отталкивала друзей, беспокоившихся за меня.

И вот когда Готто, ни говоря ни слова, просунул под ширмой записку со словами: «Еще неделя», — вот тогда я не выдержала. Посулив Рейдану, что в деревне можно будет купить «человеческой еды», я уговорила его съездить к Макелиту. Мы переоделись в котинские обноски, выстиранные местной прачкой, оседлали терпеливо ждущих на конюшне лошадей и после обеда отправились на юго-восточную окраину Фолесо.

Деревня Шоро располагалась не сразу за городской стеной, а сбегала к морю по другой стороне холма, возвышающегося над Фолесо. Удивительно, как ее глиняные, крашенные белой краской домики не осыпались в воды Горячего моря, такого бурного в это время года.

Мы осторожно направили лошадей по каменистой крутой тропинке. Несмотря на вечернее время, земледельческие работы здесь еще не завершились: изобилие, которое дарила крестьянам плодородная южная земля, требовало от них ответного трудолюбия. Мы видели смуглых сельских девушек, собиравших прозрачные грозди винограда в огромные плетеные корзины; тут же длинноухий покладистый ослик крутил приспособление для выжимки сока. Обнаженные по пояс мужчины с вьющимися смоляными волосами и бородами перетаскивали на натруженных спинах неподъемные мешки, в которые женщины, утирая пот с лица краями головных платков, складывали выкопанные из-под земли клубни. Небольшие стада овец острыми копытцами выбивали по камням веселую дробь. Большинство крестьян не обращали на нас внимания, занятые своим делом, но некоторые, особенно женщины и ребятишки, долго смотрели нам вслед, о чем-то переговариваясь и смеясь. Особенным успехом пользовалась керато — зверь, невиданный в этих краях. Деревенские собаки при виде ее поднимали лай, но ни одна не рискнула подбежать поближе, и Виса шествовала важно и спокойно, с выражением крайнего презрения на морде.

Дом старика Макелита нам указали сразу, а двое загорелых дочерна мальчишек лет десяти, босых и одетых только в холщовые штаны, даже вызвались нас проводить. Боязливо оглядываясь на огромную керато, они бежали впереди и, едва свернув на нужную улочку, во весь голос завопили:

— Дедушка Макелит! Тебя хотят видеть господа!

В Лесовии к чужакам всегда относились с настороженностью, а может, просто с северной прохладцей. Поэтому мы были приятно удивлены той простодушной радостью, с которой нас встретили Макелит, его жена Элинила и внучка Кармила, застенчивая красавица, подарившая Рейдану с Чи-Гоаном несколько быстрых улыбок. Мы туг же узнали, что родители Кармилы — сын Макелита и его жена — отправились на заработки в Котин, потому что Макелит-младший — рыбак каких мало, а в Фолесо рыбу не слишком жалуют.

— Проходите в дом, отдыхайте с дороги, — суетился старик Макелит. — А как только солнце сядет, моя Кармила покажет, на что она способна. И если госпожа Лонвина танцует лучше, вы так и скажите. Но не будь я Макелит уже семьдесят с лишним лет, вы так не скажете. Старуха, ставь пироги! Да расстарайся, чтобы господа не брезговали.

Несколько смущенные, мы спешились, оставив коней на попечении мальчишек, которые чуть не подрались за право напоить их и отвести к коновязи, и зашли в дом.

«Дом», конечно, было слишком громким названием для покосившейся избушки, в которой жил Макелит со своей семьей. Рейдану пришлось сильно пригнуть голову, чтобы пройти в низенькую дверь. Внутри все было бедно, но очень чистенько: выскобленные доски пола, беленая холстина скатерти на крепко сколоченном столе, заботливо застеленные кровати. У каждой до блеска вымытой глиняной плошки или горшка было свое место на полках, тянувшихся вдоль каждой стены. По тому, как покрасневшая Кармила метнулась, чтобы убрать какую-то брошенную на кровать одежду, я поняла, что за порядком в доме следила именно она.

И при этом ни один стежок вышивки не украшал занавесочки в пол-окна, ни один красочный штрих не коснулся глянцевых горшков. Я вспомнила, что и снаружи не видела на домах ни резьбы, ни росписи, а одевались крестьяне в некрашеную одежду самого простого покроя, отличавшуюся от городских туник и плащей большей приспособленностью к земледельческим работам и грубостью ткани. Я надеялась, что мне выпадет случай расспросить об этом кого-нибудь из местных.

Как только солнце начало клониться к закату — со двора Маркелита отлично был виден морской горизонт и огненная дорожка, протянувшаяся к берегу, — по деревне началось движение. Нас провели на так называемую «главную площадь» — пятачок земли на склоне холма, где днем жители деревни обменивали урожай со своих полей и огородов на рыбу, привезенную по морю котинцами, а вечерами устраивали гуляния.

Несколько бочек молодого вина было выкачено прямо на площадь. Виноделы за мелкую монету щедро наливали всем желающим в глубокие миски пенящийся напиток. Мы с Чи-Гоаном переглянулись и, вспомнив каби, от покупки удержались. Рейдан же купил себе такую миску и с удовольствием к ней прикладывался. Стемнело быстро и незаметно, площадь осветили факелы. Народ, оживленный выпитым и предвкушая зрелище, начал хлопать в ладоши, вызывая свою любимицу. Я вспомнила словно мороком охваченную толпу, стремящуюся увидеть Лонвину, но здесь все было иначе: просто веселые люди, собравшиеся отдохнуть после тяжелого труда.

Кармила поднялась на деревянный настил и улыбнулась. Для танца она переоделась в необычное для этих мест старенькое голубое платьице — старик Макелит тут же таинственным шепотом сообщил нам, что родители привезли это платье для дочки из Котина. Под дружные хлопки и притопы, отбивающие ритм, девушка начала танцевать. В ее пляске, одновременно затейливой и бесхитростной, не было никакого надрыва, никакого насилия над своей душой, вдруг вынужденной обнажать свои раны. Руки сплетались, как ростки, стремящиеся к свету из-под земли, и снова скользили вниз, едва касаясь бедер так, что мужчины восторженно охали. Маленькие ножки то часто-часто переступали, звеня браслетами, то вдруг отрывались от сцены, совершая в воздухе немыслимые обороты. Пышные завитки черных волос падали на лицо и рассыпались по плечам. Красота девичьего тела, дразнящая откровенность ее чувственных движений, ощущение полноты жизни, исходящее от всего облика девушки, выросшей на солнечном берегу теплого моря, — всем этим одновременно наслаждались и глаза, и сердце. На усталых лицах крестьян зажглись горделивые улыбки: еще бы, их любимица была хороша как никогда и не осрамилась перед гостями.

От танца меня отвлек Чи-Гоан, который последние четверть часа ужасно ерзал, сидя рядом со мной, а теперь и вовсе решил уйти. Проследив за ним удивленным взглядом, я заметила, что он направляется вслед за какой-то девушкой, быстро исчезающей за освещенным кругом. Что ж, лю-штанец больше не был пленником, он был нашим верным спутником и имел право поступать, как ему вздумается. Тут к нам подсел Макелит с очередным блюдом пирожков, и я, забыв о Чи-Гоане, взяла самый верхний, на котором еще шипело золотистое масло. Виса, забросив кость, заинтересованно потянулась к моей руке, и мне пришлось поделиться с ней.

— Ну, как вам понравилась моя Кармила? — спросил Макелит, осторожно, чтобы не побеспокоить керато, усаживаясь рядом.

— Великолепно! Невиданно! — в один голос искренне воскликнули мы с Рейданом.

— А почему она танцует только по ночам? — полюбопытствовала я.

— Так днем в деревне все работают, — ответил Рейдан.

— Не только, не только, — вздохнул Макелит. Старик оглянулся и придвинулся к нам поближе. — Вижу, что вы еще не очень поняли, какие у нас тут порядки. Господа из благословенного города не слишком-то жалуют нас, крестьян. Нас пускают за городскую стену только с каким-нибудь товаром, да и то только ночью. А уж насчет того, чтобы заглянуть в их храмы, — и думать не смей. Я-то что, и в самом деле, нечего мне там делать, еще попорчу чего-нибудь с моими-то ручищами, — и он для пущей убедительности показал нам свои натруженные ладони. — А многим из наших, молодым, хотелось бы посмотреть красивые картины. Кое-кто тайком мечтает и сам нарисовать что-нибудь такое, чтобы прославиться в благословенном городе. Только… За такие мечты ой как поплатиться можно.

Я задумчиво кивнула, вспомнив рассказы Гетто о том, как его чуть не казнили, обвинив в порче собственной картины. Похоже, ко всему, что имело отношение к искусству, в Фолесо относились с ожесточенной строгостью. Оставалось надеяться, что никто не успеет узнать, что Готто, при въезде в гостиницу представившийся художником, на самом деле так и не прошел Посвящения.

— Иногда господа из благословенного города заявляются в ту или другую деревню, — продолжал Макелит, — и напоминают о том, что нам нельзя расписывать посуду, украшать свои дома и одежду. Как это они говорят… «Искусством могут заниматься только посвященные. Драгоценный камень, проданный осколками, будет стоить гроши. Так и искусство нельзя разменивать на низменные нужды». Они и танцевать Кармиле хотели запретить — были здесь недавно два важных господина. Только потом между собой заспорили, и наконец один сказал: «К искусству пляска этой девчонки отношения не имеет. Пусть вертит задницей, — так он и сказал! — сколько хочет». Мне было обидно услышать такое про внучку — она ведь не какая-нибудь вертихвостка. Но я сообразил, что если я промолчу, они оставят нас в покое. И господа уехали, сказав напоследок, что днем Кармиле танцевать нельзя: «Чтобы не оскорблять благословенный лик искусства».

— Дедушка Макелит, я слышала, что все великие мастера Фолесо родились не в городе, а за стеной. Как же они узнали о своих дарованиях?

— А как ребенку объяснишь, что нельзя рисовать палочкой на дороге? — с внезапной горечью воскликнул Макелит. — Или что нельзя фигурки из глины лепить? Бывало, матери за такими сорванцами не усмотрят, а господа тут как тут. Хвать малыша и в седло; она, бедная, вопит от горя, в пыли валяется, а господин бросит ей пару лаков и пустит коня вскачь. А потом они этих деток учат в своих школах вместе с чужеземными детишками — сюда, в Фолесо, многих присылают учиться. Только для нас эти дети все равно что умершие: им запрещают видеться с родителями, навещать родную деревню. Вот и Лонвинины родители: вроде бы и рады за дочку, что она такая знаменитость, а тоже слезы льют украдкой: сызмальства ее не видали, а других детей так и не завели…

Я слушала взволнованный рассказ старика вполуха, сжимая внезапно похолодевшие ладони. Несчастная мать, распростершаяся в пыли под копытами коня, на котором навсегда увозили ее ребенка… Мама, замершая в углу у печи… «Вернись ко мне, Шайса!» Красота, спрятанная за семью замками; высокомерное искусство, служащее только своим создателям… Неволя, приукрашенная словами о высоком предназначении… Нет, это было еще не понимание, лишь предчувствие его. Добрый старик Макелит очередной раз заставил меня задуматься: а правильны ли те представления о жизни, в которых воспитывали меня с раннего детства. И к которым, если Готто не подведет его гений, я должна была скоро вернуться…

А Кармила между тем закончила танцевать. Снова став застенчивой и пугливой, она отбросила назад взмокшие волосы, ловко соскочила с помоста и умчалась прочь, перепрыгнув через большой горшок с надколотым краем, в который зрители кидали монетки. Я шепнула Рейдану, что хочу поблагодарить танцовщицу, и проскользнула вслед за Кармилой. На самом деле мне хотелось отойти куда-нибудь подальше от света факелов и хоть немного постоять в темноте, чтобы успокоились мятущиеся в голове мысли.

Крестьяне не спешили покидать площадь. Я слышала, как освещенное пространство взрывалось дружным хохотом: наверное, теперь настало время веселых историй. Похоже, никто в деревне не остался дома: все окна были темными, и пробираться по незнакомой тропинке было трудно. Несколько раз я споткнулась, больно ушибив ногу.

Звуки тихого разговора заставили меня остановиться. Говорили мужчина и женщина, и мужской голос принадлежал Чи-Гоану. Их темные силуэты я с трудом различала за колодезным журавлем. К своему стыду, я не повернула назад и ничем не выдала своего присутствия. Наверное, если бы я услышала звуки поцелуев и объятий, у меня хватило бы рассудительности оставить влюбленных наедине. Но шанс услышать признания в любви Чи-Гоана, всегда казавшегося мне забавным дурачком, был слишком заманчивым.

— И после этого ты говоришь мне про любовь!

— Но, Мэсс…

— Если бы ты знал, сколько горя ты мне причинил. Явился, вскружил голову, наговорил обещаний и был таков!

— Но, Мэсс, мой отец… Я вряд ли еще когда-нибудь увижу его, и я не должен говорить о нем дурно, но ты сама знаешь, он — человек жестокий и гордый. Когда он прознал, что я встречаюсь с дочкой кузнеца, ем в его доме, он отправил за мной стражников, три дня держал взаперти на хлебе и воде, а потом первым караваном вернул в Лю-Штан. И там он добился, чтобы Хозяин побережья отправил меня торговым послом в Цесиль — подальше на восток. Поверь мне, я был в отчаянии!

— Ты был в отчаянии, потому что боялся, что твой папаша оставит деньги младшему сыну, а не тебе, — прошипела девушка. — Все, хватит, Чи-Гоан. Мне не пристало вести ночные разговоры с иноземным вельможей.

Девушка вышла на дорогу. Я притаилась у забора, где рос густо пахнущий, но очень колючий кустарник. Мои глаза привыкли к темноте, и я смогла разглядеть, что собеседница лю-штанца явно нездешняя: об этом говорили и ее имя — Мэсс, и темная кожа, на которой простое сероватое холщовое платье казалось белым до синевы.

— Постой, Мэсс! — Чи-Гоан выбежал за ней. — Ты должна мне сказать… Где теперь твоя сестра?

— Роут в Мидоне! — нехотя выдохнула Мэсс. Потом я услышала, как скрипнула калитка и захлопнулась входная дверь в ближайшем доме. Чи-Гоан, оставшись на дороге один, вдруг поддел сапогом горку пыли и, засвистев веселую мелодию, пошел обратно к площади.

Проспав несколько часов на полатях в доме Макелита, с первыми лучами рассвета мы вернулись в Фолесо.

— Что ж, по крайней мере, завтрак мы можем пропустить, — сказал Рейдан, когда мы миновали ворота. — Лично я наелся впрок на полдня. Но на обед опять придется есть их жидкую похлебку. Если Готто не поторопится, мы или умрем с голода, или переселимся к старине Макелиту. Вот уж мастерица его Эленила печь пирожки! А, Чи-Гоан? Ты ведь не против пожить в Шоро?

Я поняла, что Рейдан тоже знает о ночных похождениях люштанца.

— Да о чем ты говоришь? Я просто… — смущенно начал Чи-Гоан и замолчал, а мы, не сговариваясь, натянули поводья коней. Вдруг привычную тишину Фолесо и тихую музыку, льющуюся из домов, грубо нарушили крики, топот, хлопанье дверей.

— Сдается мне, шумят на нашей улице, — нахмурив брови, сказал Рейдан.

— Готто! — в ужасе выдохнула я.

— Художника застали за рисованием, — покачал головой Чи-Гоан. — Не стоит нам туда ехать. Давайте-ка обратно, к воротам…

— Надо ему помочь! — воскликнула я и ударила пятками коня в бок. Но прежде чем лошадь пустилась вскачь, Рейдан перехватил ее под уздцы.

— Постой, Шайса. Вот, кажется, и он сам.

По улице отчаянно бежал человек — так бегут только, когда спасают свою жизнь. Одной рукой он подхватил край длинной туники, мешавшей при беге, так что смешно мелькали голые колени, а другой придерживал под мышкой какой-то длинный сверток. За ним с криками: «Негодяй! Осквернитель храма! Враг искусства!» — неслась разъяренная толпа, впереди которой бежали пятеро мужчин, рослых и широкоплечих, все в тех же туниках, но вооруженных щитами и мечами. Увидев нас, Готто припустил еще быстрее, но и стражники, боясь, что преступнику помогут его сообщники, прибавили скорость.

— Вот теперь пора, Шайса, — Рейдан легонько хлопнул по крупу моего коня.

Я выехала навстречу погоне. Готто, дыша со свистом, промчался мимо меня. Стражники, за спинами которых дышала толпа, остановились, держа мечи наготове. Один из них вытянул меч вперед и заявил:

— Осквернители искусства! Вы не сможете покинуть благословенный город. Вы укрываете человека, которого несколько лет назад обвинили в порче картины.

— Готто не виноват, — возразила я.

— Вы использовали гостиницу почтенного Иоламита для незаконного занятия рисованием, — не слушая меня, продолжал выдвигать свои обвинения стражник. — По нашим законам эти преступления караются смертью. Но если вы добровольно отдадите нам этого негодяя и сами припадете к великодушию Великого Мастера, вас, возможно, накажут не столь сурово.

Спорить с ним было бесполезно. Лицо стражника выражало тупое осознание собственной силы. Я осторожно повела рукой перед собой. Я представила себе нечто вроде стены, невидимой и непроницаемой, которая не позволит стражникам и горожанам причинить нам вред. И я вовсе не желала им смерти! Вслед за моей рукой потянулась едва заметная голубая полоска… Я заставила лошадь попятиться назад — стражники тут же с мечами наперевес решительно выступили за мной. Видно, они рассудили, что время переговоров прошло и пора действовать силой. Но не успели они сделать и нескольких шагов, как утренний воздух перед ними превратился в дрожащую голубую завесу, искрящуюся злыми, колючими огоньками. Я глядела на нее с не меньшим изумлением, чем замершие на месте горожане.

Один из стражников — толстый, румяный детина — подошел к завесе вплотную и проткнул ее мечом.

— Ерунда! Это просто воздух! — повернулся он к своим.

— Отойди! — крикнула я. Но опоздала: бедняга вдруг забился в судороге, по его телу побежали ослепительные, мелкие огоньки, потом его силуэт очертила ярко-белая молния, и от стражника осталась лишь горстка пепла, а от его меча — лужица расплавленной стали…

Толпа испуганно охнула и отступила назад, теснимая остальными стражниками. Я махнула своим, и мы поскакали к воротам. Оглянувшись, я увидела, как завеса, поколебавшись в воздухе, растаяла, но никто из людей не рискнул пуститься в погоню. Так же, как никто из стражников не рискнул помешать нам выехать за ворота.

— Чертов город! — выругался Готто, когда мы отъехали от ворот Фолесо. Он сидел на лошади позади Рейдана и все еще не мог перевести дух. — У нас в Лехе каждый занимается, чем хочет, и никто не убивает человека за то, что он решил порисовать!

— Ничего, скоро ты сможешь вернуться в свой Лех, — успокоил его Рейдан. — Если, конечно, ты выполнил наш договор.

Готто ничего не ответил.

— В чем дело, Готто? — обернулся на него охотник. — Тебе не удалось закончить картину?

— Удалось, — еле слышно ответил Готто.

— И?

Вместо ответа художник развернул перед нами холст, с которого брызнул яркий голубой свет. Остановив лошадей, мы молча смотрели на картину. Прекрасная голубоглазая женщина смотрела на нас с холста. Сходство оказалось невероятным — Готто действительно был великим художником. На картине он изобразил… меня.

Глава 27 Снова в пути

Сольт начинался огромными каменными воротами, которые охранялись несметным количеством конных и вооруженных до зубов стражников. Это была особая стража: чтобы между далеким ремесленным Лехом и гостеприимным побережьем от Фолесо до Мидона был короткий и безопасный торговый путь, правительства Фолесо и Мидона, отнюдь не дружные между собой, с незапамятных времен содержали целую армию, независимую от обоих городов, в которой каждый рядовой привратник получал немалую плату за свой труд. Попасть в эту армию мог далеко не каждый: воинам, стремящимся к такой выгодной службе (и в общем-то безопасной — редко кто отваживался нападать на путешествующих по Сольту) нужно было пройти нелегкие испытания и строжайшую проверку. Так, например, охранник Кайдэ говорил, что он вместе с приятелем, который был теперь похоронен по пути из Котина в Фолесо, пытался попасть в армию Сольта, но его разбойничье прошлое оказалось для этого непреодолимым препятствием.

— Как узнали — ума не приложу, — рассказывал в свое время Кайдэ. — Не иначе, им весь Дугонский лес известен наперечет. Я уж думал, все, пропал, сейчас схватят меня за старые грехи. Но они — а принимало меня пятеро здоровенных мужиков, в годах, но драться с ними я бы не стал — они сказали просто, вежливо так: «Ищи счастья в другом месте, добрый человек». А я и рад был, что ноги унес.

Конечно, никакая армия не в состоянии охранять каждый шаг дороги длиной в целый месяц пути. Но когда мостили дорогу, ценой невероятных усилий прокладывая ее через леса, гнилые болота, строя мосты над реками, — которые, разливаясь по весне, ломали их раз за разом, — кроме надежной, ровной мостовой, которой не страшны были ни дождь, ни грязь, по обеим сторонам дороги были выстроены высокие, добротные стены. Когда я представила себе этот грандиозный труд, у меня захватило дух. Много людей погибло при строительстве Сольта: от болезней, от невыносимых тягот, от набегов разбойников и диких кочевых племен, мало чем от них отличавшихся. Рабов для этой работы покупали в Лесовии и в Цесиле, где работорговля бурно процветала, а также прямо с невольничьих караванов. Говорят, что кладбища, на которых похоронены погибшие на этой стройке, простираются от стен на восток и на запад на долгие недели пути. Но зато теперь купцы и путешественники могут беспрепятственно возить свои товары по Сольту, не боясь никаких грабителей. Несколько ворот, через которые можно было попасть на Сольт на протяжении пути, охранялись многочисленными воинами.

Сольт начинался почти сразу после выезда из западных ворот Фолесо. В Мидон надо было добираться обычной дорогой: горные отроги — начало далеких Венексов, своего рода их корни, распростершиеся по побережью Горячего моря, — не позволяли прокладывать такую дорогу. Готто рассказывал, что еще в детстве он слышал задумку лехских мастеров проложить тоннель под горами и тем самым протянуть Сольт до самого Мидона. Но пока никто не воплотил эту мысль в дело. Зато котинцы, похоже, готовы были присоединиться к Фолесо и Мидону, продолжить дорогу до своего города и нести расходы на содержание армии. Жаль, что все это было делом далекого будущего…

Плату за проезд от Фолесо до Леха по Сольту брали неслыханную: чуть подороже для купцов, чуть подешевле для путешественников, средняя цена составляла пятьдесят лаков. Причем плату брали с каждого, кто проходил через ворота Сольта, и возможности проскользнуть незамеченным в чьей-нибудь закрытой кибитке не было никакой. Заодно стража проверяла путешествующих на предмет ношения оружия, чтобы на Сольт не смогла пробраться какая-нибудь отчаянная разбойничья шайка. Говорят, что за пятивековую историю существования этой дороги такого не случалось ни разу. Для всех, кто зарабатывал себе на жизнь грабежом, безопаснее и дешевле было нападать на беззащитных путников за пределами Сольта. Ведь далеко не все могли позволить себе столь дорогостоящую поездку.

После Котина, платы охранникам, покупки лошадей и одежды, а так же остановки в Фолесо, где Готто надо было покупать холст и краски, у нас не осталось ни гроша, и еще около петеля пришлось взять из сбережений Чи-Гоана. Лю-штанец по-прежнему настаивал, чтобы Рейдан распоряжался его деньгами как своими, но охотник не согласился:

— Нет, Чи-Гоан. Ты для нас давно уже больше не пленник. Пока ты с нами, придется попросить у тебя лаков сто. Остальные тебе и самому пригодятся.

Разговор о деньгах, связанный, конечно, и с дальнейшими планами каждого из нас, состоялся вскоре после того, как мы увидели картину, написанную Готто. Честно говоря, я испытала облегчение, выяснив, что мне не грозит немедленно вернуться в храм. Несмотря на все, что я недавно говорила Готто и что пыталась внушить себе, сердце мое мечтало совсем о другом: о чем-то неясном, но, безусловно, связанном с этим миром. Но сказать Рейдану, что я больше не хочу возвращаться в храм, у меня не поворачивался язык. И кроме того, что тогда делать? Вот почему на Готто я смотрела почти с благодарностью. Художник, между тем, прервав молчание, стал взахлеб оправдываться:

— Я не знаю, как так вышло. Долгое время лицо той женщины я видел день и ночь. Я был уверен, что если все будет, как тогда, я без труда вспомню и нарисую ее снова. Я действительно был уверен, Рейдан, я не обманывал. Но вместо того чтобы рисовать, я соскребал и соскребал с холста краску: оказалось, я намертво забыл, как выглядела та, которая когда-то мне приснилась. Да, голубые глаза, голубой плащ, будь проклято все это голубое! Но ее лица я не помню, а твое, Шайса, — это как наваждение. Оно против воли само возникало под моей кистью. Не думаю, чтобы эта картина привлекла внимание сестер-искательниц. Они ведь не кинулись за тобой в погоню, когда ты сбежала из храма. Поступай как знаешь, Рейдан, я не смог выполнить наш уговор.

— Что ж, рисование — дело тонкое, — задумчиво сказал охотник. — Это я понимаю. Уверен, что ты и в самом деле хотел помочь. И что ты хочешь вернуться домой. Возьми деньги — здесь пятьдесят лаков на дорогу и еще пять на еду и одежду. Поедешь с каким-нибудь обозом, прямо у них все и купишь. В этой тунике ты скоро замерзнешь: ехать-то к северу.

— Спасибо, Рейдан, — Готто взял протянутый ему мешочек, повертел его, не зная, куда девать. Но думал он, похоже, совсем о другом. — А вы куда дальше?

— Я еду в Мидон, — сказал Рейдан.

От удивления я открыла рот и захлопала ресницами.

— Ты хотел сказать, мы едем в Мидон, Рейдан? Охотник пожал плечами.

— Если ты не передумала, мы едем вместе. Но если твои планы изменились, поступай как хочешь. Считай, что наш с тобой договор тоже утратил силу и ни к чему тебя не обязывает. Вдруг твое счастье в Лехе? Чи-Гоан даст тебе денег на дорогу.

Я не знала, что сказать. Готто стоял, глядя на возвышающиеся вдали ворота Сольта, напряженно ожидая моего ответа. Рейдан знал, что юный художник неравнодушен ко мне, знал и готов был благородно отпустить меня, забыв о сапфирах, которые он надеялся получить, и… И, возможно, о своих чувствах тоже.

— Поедем-ка, Чи-Гоан, поищем еды на дорогу. Кстати, а у тебя какие мысли?

— Я? Я, пожалуй, тоже в Мидон. С тобой. Или с тобой и с Шайсой.

— Ну и ладно. А вы пока поговорите тут, молодежь. Рейдан с лю-штанцем уехали, оставив нас с Готто вдвоем. Я по-прежнему сидела верхом, а художник стоял рядом, опираясь на свернутый холст, как на костыль. Потом он уронил бесполезную картину и, не говоря ни слова, зашагал прочь с дороги, к бугорку в поле, покрытому редкой, выжженной солнцем травой и сухими желтыми осенними цветами, головки которых, соприкасаясь, шуршали на ветру. Этот шорох слышался повсюду; казалось, что сама земля дышит то глубже, то чаще, устав плодоносить за лето и готовясь к зимнему отдыху. Виса охотилась неподалеку на какую-то полевую живность. Моя лошадь осторожно ступала по неровной почве вслед за Готто. Наконец, спешившись, я уселась на кочку, еще сохранившую остатки тепла.

— Что ты хотел сказать мне, Готто?

Я знала, о чем пойдет речь, и мне было не по себе. Напрасно считается, что слушать признания в любви женщине всегда приятно. Это справедливо, наверное, только для жестокосердных кокеток, а мне было тяжело при мысли о том, что придется разрушать надежды Готто. Пока не сказаны слова о любви, все так просто: он мог мечтать обо мне, а я радоваться тому, что ему нравлюсь. Но все это возможно до тех пор, пока от тебя не требуют ответа… Готто же не просто объяснялся в любви, он действительно звал меня с собою:

— Я сделаю тебя очень счастливой, Шайса. Мои родители — надеюсь, с ними все благополучно, — будут рады тебе. Теперь уж я не побрезгую заняться отцовским ремеслом. У нас чудный город. Там живут свободные и богатые люди тебе не надо будет больше ничего бояться.

Нет, — остановил он жестом мои возражения, — я помню все, что ты мне говорила. Но подумай еще раз: разве тебя не пробирает холодная дрожь, когда ты вспоминаешь о своем храме? Ты сама такая живая и теплая, зачем тебе все это мрачное великолепие? А я… Я сделаю все, чтобы ты не пожалела ни об одном дне своей жизни. Поедем со мной.

Я хмурила брови и крутила в пальцах сухую соломку, а Готто, усевшись передо мной на землю, пытался заглянуть мне в глаза. Ветер тормошил его мягкие волосы и покрывал обнаженные загорелые руки мурашками. Мне хотелось протянуть ладонь и коснуться его лица. Он был так хорош собой, отчаянно-смелый, влюбленный мальчик… Но на мгновение я представила, что это не он уговаривает меня свернуть с предначертанного пути. Это другой зовет меня с собой — вернуться в дикие края Лесовии, стать хозяйкой какой-нибудь бедной избушки, ждать мужа с охоты к ужину… Даже тогда, со всем безрассудством юности, слушающей только сердце, я понимала, что и эта судьба не для меня. Но против такого искушения я могла не устоять. А Готто я ответила:

— Готто, я очень привязалась к тебе, и мне жаль будет расставаться с тобой. Но я не могу менять свое решение. И не хочу. У меня нет для этого достаточного повода. Я еду с Рейданом в Мидон.

— То есть ты меня не любишь, — спокойно сказал Готто.

— Нет, — еле слышно ответила я.

— Но мое общество тебе не неприятно? Ты ведь не спешишь избавиться от меня?

— Нет, — пожала я плечами.

— Ну и хорошо. Пошли — наши уже вернулись и ждут.

Готто легко поднялся, отряхнул муравьев, забравшихся на его тунику, и зашагал к дороге. Я окликнула Вису и, ведя лошадь в поводу, пошла за ним. Подождав меня, он вдруг обернулся и сказал:

— Послушай, неужели все-таки старик Рейдан?

Я вспыхнула, но ничего не сказала. Готто засмеялся нехорошим, злым смехом. На дороге он сходу заявил охотнику:

— На те деньги, что ты мне дал, Рейдан, я куплю лошадь. Шайса едет в Мидон, и я еду с вами. Надеюсь, никто не будет возражать?

— Дело твое, — ответил Рейдан. Я вглядывалась в его лицо, надеясь заметить хоть какие-нибудь признаки радости от того, что я пока остаюсь с ним. Но лицо охотника оставалось невозмутимым.

— Говорят, Мидон — интересный город — продолжал охотник. — Оттуда ты всегда сможешь вернуться к Сольту. Возможно, Чи-Гоан расщедрится и одолжит тебе денег на дорогу. Покупай себе лошадь, Готто, и пора отправляться в путь. А то стражники вольта уже косо смотрят на нас: мы тремся возле ворот уже битый час.

И вот, по-прежнему вчетвером, мы продолжили путь вдоль побережья. После того, как решение было принято, настроение у всех улучшилось: все-таки мы уже столько пережили вместе, что любая разлука неизменно принесла бы печаль. Особенно оживленным выглядел Чи-Гоан: он то пускал лошадь вскачь, обгоняя нас, то заставлял ее танцевать по дороге, то насвистывал веселый лю-штанский мотивчик. Я понимала, что его радость была вызвана не столько тем, что Готто и я остались в числе его спутников, сколько приближением к Мидону, где, как выяснилось, сейчас жила некая девушка по имени Роут, сестра темнокожей Мэсс. В конце концов, Чи-Гоан не выдержал и поведал нам историю, которая произошла с ним три года назад.

— Я родился старшим сыном в семье, с которой мало кто может сравняться по знатности в Лю-Штане. Моя мать приходится двоюродной сестрой самому Хозяину побережья. Я всегда завидовал своим младшим братьям — а всего нас в семье четверо, не считая сестры, но она со всем младенец, — завидовал, что на них не возлагали таких ожиданий, как на меня. Они не проводили столько времени с учителями, которые, казалось, поставили целью уморить меня своими премудростями, не ломали ноги, учась придворным танцам, с которыми следует представать перед милостивым и всемогущим в разные дни недели. Мой брат Чи-Форрэн, следующий после меня по старшинству, женился в семнадцать лет на дочери ловца жемчуга, и мои родители милостиво приняли ее в семью, а когда красавица Со-Крэй подарила им внуков-двойняшек, они стали ее боготворить. Отец даже позволяет своему свату, старому Ной-Пэйону, бывать у нас раз в неделю, а мать приняла от него в подарок ожерелье из глубоководных голубых и розовых жемчужин. И никто ни разу не упрекнул Чи-Форрэна в том, что он позорит семью, потому что женился на девушке низкого происхождения! «Лишь бы ты был счастлив, сынок!» — вот все, что они ему сказали. Но когда отец узнал, что я встречаюсь с Роут…

Первый раз я увидел ее, когда с друзьями отправился в пустыню охотиться на антилопу кай-шо. Земли, подвластные милостивому и всемогущему, простираются по всему побережью Горячего моря, пролива Тонсо и Золотого моря. Но вширь они невелики, потому что влажный морской воздух орошает дождями лишь узкую полосу земли, годной для земледелия. Дальше тянутся бескрайние пустыни, и никто не знает, что лежит за их пределами. В пустынях обитают малочисленные племена. У них есть собаки, выученные находить места, где нужно рыть колодцы, и кочевники странствуют от колодца к колодцу, охотясь на пустынных крыс и детенышей кай-шо. С некоторыми племенами мы торгуем, и многие из обитателей пустынь рады переселиться под власть Хозяина побережья, чтобы жить на процветающей земле и не зависеть от капризов пустыни.

В тот раз наша охота была неудачной. Табун кай-шо, который выследили наши гончие псы, завел нас на границу зыбучих песков и скрылся. Мы потеряли двух собак и были очень злы, потому что нам предстоял бесславный путь домой по жаре длиной в долгие часы. Переждав полуденный зной в тени песчаного холма, мы медленно, щадя усталых коней, отправились назад.

Время близилось к вечеру, тени от лошадиных ног становились все длиннее. Мы знали, что темнота, которая обрушивается на пустыню вместе с ночной прохладой, застанет нас в пути. И вот, когда на небе уже показались первые звезды, я заметил одинокую человеческую фигуру — женщину, бредущую по вершине холма.

Светлые одежды, в которые она была закутана с головой, словно светились на темно-голубом шелке неба. Ее ноги не касались песка, а звезды сыпались ей прямо на плечи. Не знаю, сколько бы я стоял, глядя на нее, — наверное, пока ее тоненький силуэт не растаял бы за горизонтом. Но один из моих спутников окликнул ее, спрашивая, кто она, куда держит путь и не нужна ли ей помощь. Девушка остановилась и повернулась к нам лицом. Я увидел, что она принадлежит к племени бертмед — остальные кочевники считают этих загадочных чернокожих людей хозяевами пустыни. От ученых же я слышал, что бертмед — всего лишь кучка бродяг, отколовшаяся от большого, могущественного народа, живущего далеко на юге, за пустыней. Но это всего лишь легенда, и пока не нашлось смельчаков, чтобы ее проверить.

Девушка легко сбежала по склону холма к нам. Казалось, что ни песчинка не шелохнулась от ее легких шагов. Она ничуть не стеснялась нас; приветливо улыбаясь, она сказала на хорошем лю-штанском языке, что зовут ее Роут и что отец ее, Вант, служит кузнецом в одном из поместий лю-штанской знати. Мое сердце вздрогнуло, когда я понял, что речь идет о наших ближайших соседях. Она же, Роут, осталась жить с матерью и младшими сестренками, и они по-прежнему кочуют вместе с другими бертмед по пустыне, как делали их предки еще тысячи лет назад. У отца нет времени навещать семью, и Роут время от времени добирается до Лю-Штана, чтобы получить от отца деньги и купить на базаре всякой снеди. Она показала на большую плетеную корзину, притороченную к плечу. Оттуда пахло чем-то острым, кисло-сладким.

— Тушеные почки кай-шо, — блеснув белоснежными зубами, сказала она, лукаво глядя на нас огромными черными глазами. — Это любимое лакомство отца. Он и на побережье не забыл о нем, и матушка каждый раз, когда я соберусь в Лю-Штан, готовит целый горшок. Но в этот раз их получилось совсем немного, потому что кай-шо ушли на юг, и наши охотники не смогли их догнать. Но на этот случай у всех есть с собой запасы вяленого мяса.

Я слушал ее, не вдумываясь в смысл слов. Ее гортанный выговор звучал магической музыкой пустыни, и вся она казалась видением, сотканным из звонкого песка и раскаленного воздуха. Ни в лице ее, ни в стройном теле не было ни одной неверной, грубой черты; запястья и щиколотки были тонки, как у породистой лошади, — таким позавидовала бы даже моя мать, первая красавица на побережье. Черная кожа была гладкой и матовой, иссиня-черные волосы были зачесаны простым высоким узлом, заколотым белым костяным гребнем. Роут не носила ни серег, ни браслетов, которыми обычно гремели женщины кочевников, лишь оберег на простой нитке, вырезанный, как она рассказала мне позже, из коры священного дерева грот, растущего в самом сердце пустыни. От нее исходил аромат неведомых благовоний, тонкий и пряный, как запах песка, разогретого солнцем. Мне казалось, что вот-вот я упаду без сознания с лошади прямо к ее ногам. Но вместо этого, когда Роут спросила, не разрешим ли мы ей вместе с нами продолжить путь к побережью, я едва узнал свой голос, предлагающий ей место в моем седле.

Роут отказалась. Она сказала, что не умеет ездить верхом и не хочет выглядеть смешной. Но она согласилась идти рядом, держась за стремя моего коня. Тогда я сам соскочил с лошади, и мы продолжили путь рядом.

Никогда еще дорога в пустыне не казалась мне столь короткой! Ночь промелькнула, как будто я просто на минутку закрыл глаза, а когда открыл их, розовый восход уже коснулся вершин холмов, и на горизонте показались башни дворцов Хозяина побережья.

Роут было шестнадцать, а мне двадцать один год, но я вовсе не был повесой. Я проводил время в учении и мало общался с девушками своего круга. Но когда я встречался с ними на придворных праздниках, они казались мне невероятно скучными, и я с ужасом думал о том дне, когда отец выберет для меня невесту. В отличие от моих младших братьев я не мог сделать этого сам. Я даже подумывал отречься от старшинства в пользу Чи-Форрэна и, приняв обет безбрачия, стать отшельником. Но когда я увидел Роут, я страстно пожелал видеть эту девушку своей женой. Я представлял себе, как ее легкие ножки будут порхать по ступеням моего дома, а ее голос будет долгие годы дарить мне радость. Уже тогда, идя с ней рядом по неверным пескам, я начал мечтать об этом.

Расставшись со своими друзьями, я проводил ее до поместья, где служил ее отец, спросил, когда она отправляется назад, и попросил разрешения помочь ей довезти корзинку. Роут лукаво улыбнулась.

— Я знаю, что жители побережья боятся пустыни. Зачем тебе пускаться в такой трудный путь, мой господин? Ведь племя бертмед сейчас кочует далеко на юге, надеясь выследить быстроногих кай-шо.

— Я уверен, что рядом с тобой пустыня покажется мне прекраснейшей из земель, — пылко воскликнул я.

Она засмеялась и сказала, что отправляется завтра утром.

С тех пор я стал провожать ее каждый раз — туда и обратно. Это было не часто — раз в месяц, порой и реже, если над пустыней носились ураганы. Таких прогулок было ровно семь. И с каждой мы становились все нужнее и ближе друг другу. Я действительно полюбил пустыню: величественный, древний край, таящий, быть может, разгадки ко многим тайнам мироздания. Я побывал так далеко на юге, как никто из жителей побережья, не говоря о прочих людях. Я познакомился с людьми бертмед, и они показались мне мудрыми и красивыми — но самой красивой, конечно, была моя Роут. Роут, Роут! Мне казалось, что ее имя кружит смерч над зыбучими песками, что орел повторяет его в своем крике, когда облетает пустыню от края до края… Я слышал его в биении моего сердца — оно не хотело биться другими звуками. И как после этого Мэсс может говорить, что я никогда ее не любил?!

Воскликнув это, Чи-Гоан умолк. Я понимала, что конец этой истории, скорее всего, печальный, и не требовала продолжения, хотя мне было очень любопытно. Попросившись в одной из деревень, которая встретилась на нашем пути, на постой, — Рейдан настоял, чтобы это было местечко подешевле, — мы заказали простой ужин. Потом все легли спать — кроме Чи-Гоана, который остался посидеть в одиночестве. Любопытство не оставляло меня. Посмотрев на лю-штанца украдкой через дверную щелку, я видела, как он положил подбородок на руки и неотрывно смотрит на пламя свечи, плавающей в миске с водой. Что напоминала ему огненная дорожка на маленьком пятачке воды? Морские закаты на берегах его родины? Или солнце, садящееся над пустыней? Я не выдержала и вышла к нему.

Глава 28 «Несравненная Шайса из Чонга»

Чи-Гоан не возражал, когда я оказалась рядом с ним. Я вдруг подумала, что, увлеченная своими собственными сердечными переживаниями, я не давала себе раньше труда узнать, что за человек уже не один месяц делит с нами хлеб на трудной дороге. Я даже не замечала, что Чи-Гоан по-настоящему красив, несмотря на отросшие во время пути волосы и бороду.

— Мы сломали тебе судьбу, Чи-Гоан, — тихо сказала я. — Мне очень жаль.

Люштанец вскинул на меня черные глаза.

— Моя судьба сломалась задолго до встречи с вами. И никого, кроме себя, винить в этом я не могу.

Мы с Роут почти не появлялись вместе на побережье. Я много раз звал ее к морю или в рощу полюбоваться цветущей ланцолой, или погулять по городу, но она неизменно отказывалась, говоря, что чувствует себя на побережье чужой. «На меня все глазеют, как на диковинку, потому что я чернокожая», — говорила она. Повидавшись с отцом, она ждала меня в условленном месте, откуда мы начинали наш путь через пустыню.

Я понимал, к сожалению, что должен скрывать наши встречи. Но это было нелегко: провожая Роут, я пренебрегал своими обязанностями, учением и светскими визитами, которые должен был совершать вместе с отцом. И вот однажды отец, заподозривший неладное, устроил мне допрос. Он сказал, что соседи видели меня с дочкой кузнеца. И что старшему сыну из почтенной семьи не пристало даже близко подходить к таким людям — для этого есть дворецкий. Тем более если эти люди — чернокожие… Тогда я впервые повысил на него голос. Я кричал, что имею право любить, кого пожелаю, так же, как мой брат. Я заявил, что не желаю больше этого ненавистного первородства, если оно обрекает меня на одинокую, безрадостную жизнь. Отец молча выслушал меня, потом отвесил мне пощечину и велел идти к себе в покои и не выходить оттуда до его разрешения. Но тогда я смог убежать.

Роут была далеко — я только пару дней назад проводил ее из Лю-Штана. Но я должен был ее увидеть! Мне казалось, что от этого зависит моя судьба, что я смогу принять какое-то решение, найти какой-то выход. Я гнал лошадь по пескам всю ночь, отыскивая при свете звезд лишь мне одному известные знаки, оставленные бертмед. К утру несчастная лошадь пала. Я шел пешком, утопая в песке по колено, и утреннее жгучее солнце жестоко палило мне в лицо. Но к полудню я был у колен моей Роут.

Мы были одни в полотняной палатке, которые бертмед разбивают во время жары. Я говорил ей, что останусь с ней навсегда. Что сегодня же буду просить вождя разрешить мне кочевать вместе с племенем бертмед. Что я плевать хотел на деньги моего отца и придворный чин. Меня сотрясала дрожь, по-моему, я плакал, может быть, кричал что-то… А потом я ощутил прохладную ладонь на своей щеке.

— Успокойся, — сказала Роут. — Я тебе верю. Я люблю тебя.

И поцеловала меня — в первый раз. Словно солнце обрушилось на меня с небосклона! Я тронул край ее одежды; льняные полосы соскользнули с ее черного, как прибрежные камни, тела… Она всплеснула руками, прикрывая свою наготу, но я привлек ее к себе. Она пыталась остановить меня, говорила что-то о матери и отце, но я закрывал ей рот поцелуями и шептал на ухо горячие и нежные слова. И она слабела в моих руках, а потом сама обнимала меня, превращаясь в стремительный ручей, в котором я тонул…

Когда мы наконец оторвались друг от друга, мы не успели сказать ни слова. Роут только успела завернуться в свою одежду. Завеса палатки распахнулась, и на пороге я увидел своего отца. Я смертельно испугался: каким же гневом должен был гореть этот знатный вельможа, чтобы переступить порог жилища бедных кочевников. Он велел мне выйти из палатки, и я подчинился. Оказалось, что отец приехал не один. С ним было десять воинов, один из которых на веревке, привязанной к седлу, тащил за собой несчастного Ванта.

— Если ты не сядешь сейчас на коня и не будешь делать то, что я тебе прикажу, этим черномазым тварям — и девке, и ее папаше — придется худо, — сказал отец с ледяным спокойствием.

Я видел, как вокруг палатки, где по-прежнему оставалась Роут, собираются охотники бертмед. Их было всего пятеро — остальные кочевали в поисках добычи. Они были вооружены легкими копьями. Что могли они против вооруженных мечами и арбалетами воинов моего отца? Я послушался. Один из воинов уступил мне лошадь, и мы отправились назад.

Я чувствовал себя преступником. Я знал, что если я попробую сбежать, отец не моргнув глазом велит своим людям ловить меня. И вот я оказался дома, под замком.

Отец запретил давать мне еды, чтобы я поразмыслил «о своей дури». А потом он явился ко мне со свитками, увешанными печатями и сказал, что мое обучение окончено и завтра же я отправляюсь ко дворцу Хозяина побережья, чтобы нести службу.

Почти три года я провел во дворце. Я не видел родителей и, конечно, Роут, — даже не знал, что с ней. Потом меня отправили в Цесиль, и я попался вам в руки. Честно говоря, мне было все равно. Все эти годы вдали от Роут, которая, как говорит ее сестра, считает меня предателем, обесчестившим и бросившим ее, я мечтал о смерти. Я надеялся, что вы меня убьете, и не помышлял о сопротивлении. Но теперь я понимаю, что судьба послала мне прощение — не знаю только, простила ли Роут. Теперь я никто: старшего сына вельможи Чи-Рэтона больше не существует. Я свободен, никто мне не указ. И мы отправляемся именно туда, куда год назад переехала Роут с родителями: Вант, будучи искусным кузнецом, не захотел оставаться в пустыне. Я найду ее и попрошу стать моей женой. Вот так, Шайса: вроде как глупо благодарить вас за то, что взяли меня в плен, а получается, что я должен быть вам благодарен. Вот только… Примет ли Роут такого урода, каким я стал?

И Чи-Гоан выразительно покачал ногой, на которой, скрытый сапогом, чернел страшный коготь, а потом с обычным своим беспечным видом спросил:

— Хочешь молока? Здесь осталось немного.

Я хлебнула сладкого молока из его кружки и пошла спать. Чи-Гоан остался сидеть один, по-прежнему глядя на свечу.

Наутро мы собрались в путь. Хозяйка постоялого двора, толстая молодая баба в линялом фартуке, вышла, широко зевая, во двор, чтобы получить с нас деньги.

— Я заплачу! — сказал Чи-Гоан и стал рыться в карманах плаща. Пока он искал кошелек, Рейдан достал несколько мелких монет и отдал их хозяйке.

— Уже все, Чи-Гоан, не ищи, — сказал он лю-штанцу. Но тот, вдруг спрыгнул с коня и стремглав побежал обратно в дом. Мы переглянулись. Рейдан спешился и тоже пошел за ним.

Вышли они оба хмурые и озадаченные.

— Хозяйка, у нас неприятность, — сказал ей охотник. — У нашего друга украли кошелек с большими деньгами. Кто еще живет у тебя из постояльцев?

Хозяйка, мигом проснувшись, запричитала плачущим голосом. Оказалось, что к утру, кроме нас, никого не осталось. Но с вечера было еще трое пеших мужчин, представившихся котинскими рыбаками, которым захотелось отдохнуть на твердой земле.

— Где у тебя был кошелек? — спросил Рейдан люштанца.

— В плаще. А плащ я бросил в сенях, вместе с седлами.

На Чи-Гоана было жалко смотреть. До него постепенно доходило, что утрата невозвратима и что без денег добраться до Мидона и отыскать там Роут, а тем более уговорить ее стать его женой, ему будет нелегко.

Но делать нечего — мы покинули окаянный постоялый двор. Все испытывали гадкое ощущение от того, что оказались в дураках.

— У тебя все деньги были в этом кошельке? — без особой надежды спросил Рейдан. Чи-Гоан кивнул.

— Так, — охотник порылся в карманах, — у меня осталось лаков тридцать пять. Надо было разрешить тебе тогда расплатиться за нашу одежду.

— У меня еще восемь: остались после покупки лошади, — протянул ему Готто горсть монет.

Итак, у нас было сорок три лака. Пожалуй, до Мидона, мы могли добраться: цены в деревнях за постой и еду были невысоки, и можно было торговаться. Но Ми-дон — большой город. Кто знает, сколько времени каждый из нас там проведет? Надо было думать, как заработать еще денег.

В деревнях, через которые лежал наш путь, мы могли рассчитывать только на скудные заработки: пару раз нам указывали на вдовьи дворы, где мужчинам находилась работа: наколоть дров или вскопать огород. Надо ли говорить, что из всех троих с этим делом сносно справлялся только Рейдан, но ни Готто, ни Чи-Гоан в жизни не держали в руках топора? Работа делалась медленно, и платили за нее хозяйки очень бедно.

Я пыталась найти работу портнихи. Но в каждой деревне были свои женщины, занимавшиеся шитьем. Крестьяне им доверяли и не нуждались в услугах чужих людей. Однажды нам даже пришлось удирать, спасаясь от града камней, которыми закидали нас возмущенная портниха и ее родня, на хлеб которых я покусилась.

Потом нам посоветовали спуститься к морю. Там в каждой удобной бухте была своя маленькая пристань, куда приходили торговые суденышки, сновавшие взад-вперед по побережью, и где постоянно требовались люди для разгрузки товаров.

Действительно, все побережье пестрело парусами: белыми, полосатыми, красными. В основном это были небольшие баркасы, которые не плавали дальше Котина на востоке и Мидона на западе. Однажды на горизонте мы увидели оранжевые паруса большого люштанского корабля, и сердце у нас ушло в пятки. Но отмель не позволяла здесь причаливать большим судам, так что встреча с подданными Хозяина побережья нам не грозила.

Рейдан поинтересовался, сколько стоит добраться морем до Мидона. Жадные капитаны заламывали цену от тридцати до сорока лаков с человека. Но даже если бы нам удалось набрать необходимую для четверых сумму, это не имело смысла: во-первых, морское путешествие опасно, а во-вторых, занимает больше времени, чем путь по суше: побережье было причудливо изрезано и изогнуто, суденышки держались у самого берега, тщательно повторяя его контуры, и кроме того, останавливались на погрузку и разгрузку через каждые несколько часов. Но мужчинам охотно предложили здесь работу, и они целый день таскали мешки на берег, а потом грузили их в повозки, запряженные крепкими вьючными животными маленького роста, с огромными головами, маленькими тупыми глазками и короткими поросячьими хвостами. Бурай — так они назывались — раньше в изобилии населяли гористую местность вдоль побережья. Но потом они вымерли, потому что люди заняли те места, где раньше они находили себе пропитание — сохранились только те, которые привыкли к жизни в неволе. Один бурай, впряженный в тяжеленную повозку, без труда втаскивал ее наверх, в деревню, медленно переставляя свои короткие ноги с широкими ступнями.

Ожидая своих спутников, я весь день бродила по берегу босиком. Вису пришлось привязать вместе с нашими лошадьми на краю песчаного пляжа: основным товаром здесь была рыба, насыпанная на берегу серебристыми горами. Керато не устояла бы перед таким искушением, и у нас были бы неприятности.

Морская вода холодила мне ноги. Лето ушло окончательно. Я знала, что буду тосковать по нему, несмотря на все печали и испытания, которое оно мне принесло. Дни все чаще стояли пасмурные; с моря еще дул теплый ветер, но без солнца он не мог согреть ни людей, ни растительность, постепенно утрачивающую яркие краски. Закутавшись в длинный кожаный плащ — осеннюю одежду жителей побережья, укрывающую и от ветра, и от дождя, — я снова пыталась мысленно заглянуть в будущее.

Надежды и страхи, которые я связывала с Фолесо, рассеялись. Теперь мне казалось, они были на редкость глупыми и наивными, — как будто всех нас, даже рассудительного Рейдана, одурманила навязчивая мечта. Поэтому о том, что ожидало нас в Мидоне, я думала с робостью, боясь загадывать. От Мидона было рукой подать до Венексов. Где-то среди их заснеженных вершин затерялось горное селение, в котором, если меня опять не обманули бесплодные мечты, пятнадцать лет назад я появилась на свет. И в Мидоне, наверное, еще жива женщина, которая укажет, как мне вернуться в храм… Я смутно предчувствовала, что очень скоро судьба поставит меня перед тяжелым выбором, и надеялась, что у меня хватит сил его сделать.

Вечером мы сидели у костра, а в котелке, который мы приобрели у моряков вместе с рыбой, булькала душистая похлебка. От Чи-Гоана исходил не менее сильный рыбный запах, потому что ему пришлось раскидывать по мешкам выгруженную на берег рыбу. Несмотря на то, что Рейдан заставил лю-штанца выкупаться с головой в холодной воде, и пришлось приобрести ему новую одежду, а старую, как рабочую, плотно упаковать в мешок, сидеть рядом с ним было невозможно. Вспомнив историю, услышанную от несчастного охранника Ционэ, мы подшучивали над лю-штанцем:

— К нам вернулся сам Человек-рыба!

— Зачем ты так долго скрывал правду, Чи-Гоан? Чи-Гоан ругался и говорил, что больше никогда в жизни не прикоснется к рыбьей чешуе.

В итоге наше состояние увеличилось на четыре лака — благодаря тому, что мы остались ночевать прямо на пляже. Но продолжать путь по побережью было невозможно: высокие дюны, насыпанные морскими ветрами, были непроходимы для лошадей. Надо было возвращаться на короткую проезжую дорогу. А значит, платить за постой в деревнях, за еду… Разумеется, нам удалось бы заработать на жизнь, но ведь нужно скопить что-нибудь для жизни в Мидоне…

— Думайте, думайте, бес вас раздери, — горячился Рейдан.

И я придумала.

В четыре часа пополудни следующего дня перед крыльцом гостиницы в деревушке под названием Килот собралась небольшая кучка зевак. К ним, откинув сетчатый полог, вышел Готто и громко объявил:

— Друзья! Вам неслыханно повезло. Сейчас для вас будет танцевать прекрасная Шайса из далекой страны Чонг. Ее танцами восхищались правители всех краев земли. Не забудьте отблагодарить танцовщицу за великолепное зрелище. Лучше это сделать прямо сейчас, — и Готто кивнул на чугунный горшок, который выкатил из гостиницы Рейдан, с невозмутимым видом встав рядом, скрестив руки на груди.

Я стояла, прячась за пологом, и чувствовала, что краснею от стыда. Когда мне пришла в голову мысль о том, что можно, как Кармила из Шоро, зарабатывать деньги танцами, Рейдан сказал: «Пустое дело», а Готто оживился и уверил меня, что все получится. Он договорился с хозяевами гостиницы, что десятую часть доходов, если они будут, мы отдадим им, и те послали своих ребятишек распустить по деревне слух о невиданном выступлении. Готто долго думал, из какой страны я могла бы быть родом, и тогда Чи-Гоан подсказал ему слово «чонг», которое на языке бертмед означало «человек ниоткуда». Так темнокожие кочевники называли духов, призраков и просто чужаков, забредших в их края. Лю-штанец признался, что когда-то он сам среди соплеменников Роут именовался «чонг». Было в этом слове и в его толковании что-то жуткое, но я не стала спорить. Я достала из дорожных тюков платье, в котором была на карнавале в Котине, расчесала совсем выгоревшие за лето волосы, которые приобрели оттенок светлого золота, разулась и теперь, дрожа от холода и возбуждения, слушала бессовестную ложь, которой Готто заманивал зрителей. Несколько монет, тем не менее, гулко ударилось о дно горшка.

— Несравненная Шайса! — воскликнул Готто. Пора было выходить.

Я не стала задумываться над тем, как именно я должна танцевать. Стоило остановиться — и я бы испугалась, съежилась под любопытными взглядами крестьян, лузгающих семечки в ожидании диковинного зрелища. Я просто выбежала из дверей гостиницы и заставила музыку зазвучать в моем сознании. Вспоминая танец Кармилы, я, пожалуй, больше рассчитывала на свою привлекательность, чем на искусство движений. Не прекращая кружиться и встряхивать волосами, я думала уже, что заскучавшие зрители разойдутся, или заберут свои гроши обратно, но тут послышались хлопки — сначала жидкие, а потом все более дружные. Оглянувшись, я увидела несколько деревенских парней и мужиков с довольными лицами, по-детски бьющих в ладоши. Воодушевленная, я протанцевала еще несколько минут, а потом, заметив знак Готто, убежала обратно в гостиницу.

Мелочи на дне горшка оказалось на два лака, и Рейдан презрительно хмыкнул: мол, я так и говорил. Но очень скоро к Готто робко подошел один из зрителей — молодой небритый парень в морской куртке. Он спросил, долго ли мы намерены оставаться в Килоте.

— Мой баркас стоит у пристани. Я привел бы к вечеру своих друзей, да ребят с других судов. Мы бы хорошо заплатили. Пять лаков, например.

— Семь, — быстро сказал Готто.

— Шесть? — заискивающе улыбаясь, предложил моряк. — Мы не сможем заплатить больше. Но мы готовы кричать о несравненной Шайсе из Чонга на все побережье. У вас будет много зрителей. По рукам?

Вечером я танцевала опять. Кроме моряков, которых собралось человек пятнадцать, пришли и деревенские. Некоторые были с женами, но в основном среди зрителей были мужчины. Я понимала, почему: для них я была необычной танцовщицей, так как сильно отличалась от черноволосых, смуглых обитательниц побережья. Я догадывалась, что в своем коротком ярко-желтом платье вызываю у них чувства, далекие от тех, которые возникают при созерцании искусства. Подозреваю также, что не одна из деревенских женщин шипела в мой адрес хулительные слова. Но деньги нам были нужны, и когда Рейдан, сделав мрачное лицо бывалого вояки, обходил зрителей с развязанным мешочком, люди бросали туда монеты — кто охотно, кто со вздохом.

Но во время танца вдруг произошло непредвиденное. Виса, которую держал на поводке Чи-Гоан, ловко, прижав уши, вывернулась из ошейника. Он решила, что мой танец — это игра, вроде той, которую мы с ней не раз затевали на лугах по пути на юг, когда она была еще котенком. Я подпрыгнула вверх, закружившись волчком, так что распущенные волосы окутали меня, словно плащ, и керато стремительным прыжком взмыла мне навстречу, ловя огромными когтистыми лапами мои руки. Зрители сначала испуганно ахнули, а потом, поняв, что зверь не причинит мне вреда, разразились восторженным воплем. Я не растерялась. Легким касанием я направляла движения Висы так, чтобы они тоже походили на танец. Оказалось, что гибкая, красивая кошка просто создана для того, чтобы танцевать! Жизнь на привязи мучила ее, ей так хотелось размяться, и она с удовольствием скакала по кругу, прыгала через меня, присевшую, или, наоборот, падала замертво на землю, позволяя мне танцевать вокруг нее. И я чувствовала себя не так одиноко в кругу любопытных глаз рядом со своей четвероногой сестренкой.

Глава 29 Поднебесный дворец

В тот вечер мы собрали около десяти лаков. Моряки, на рассвете уходившие в море, обещали рассказать о нас на своей следующей остановке, так что новые заработки были мне обеспечены. С этого времени мы останавливались в каждой деревне, и я давала по одному или по два представления. Молва летела впереди нас, и когда мы въезжали в новую деревню, нас уже встречали приветственные возгласы. Участие керато в моих танцах привлекло множество ребятишек, которые приходили со своими мамашами, и так у меня появились новые зрители. Мои спутники больше не ходили работать на побережье: они боялись оставлять меня один на один с деревенской толпой, слишком горячо восхищавшейся моей красотой. Но в присутствии грозного Рейдана с арбалетом за плечами и еще более грозной керато я, конечно же, была в полной безопасности.

Чем дальше мы удалялись от Фолесо, тем веселее казалась нам окружающая жизнь. Запреты на занятия искусствами и художественными ремеслами распространялись лишь на ближайшие к Фолесо деревни. Но и долгое время потом мы не видели ни разукрашенных домов, ни нарядных одежд. Лишь к концу второй недели пути я заметила выложенные разноцветной галькой дорожки, яркую вышивку гладью на женских платьях и росписи на белых стенах домов в виде странных фигур — кругов, треугольников и квадратов. И в этих краях мы тоже пользовались неизменным успехом.

Иногда мне казалось, что этот успех беспокоит моих спутников. Когда я с горящими глазами после очередного выступления обсуждала с ними, хорошо или плохо я танцевала сегодня, они смущенно старались перевести разговор на другую тему.

— Извини, Шайса, мы в этом ничего не понимаем, — в лучшем случае мог виноватым голосом сказать Чи-Гоан.

Меня это злило. Я думала, что мужчины не могут спокойно пережить, что именно я стала кормилицей всего небольшого отряда, а они не хотят чувствовать себя обязанными какой-то девчонке. Глупость какая! Сколько месяцев подряд я жила за счет Рейдановой охоты! Неужели он просто вкладывал в меня деньги, рассчитывая, окупить все пресловутыми сапфирами? А Готто? Или сознание того, что он теперь по закону не раб, а свободный человек, сделало его совесть такой щепетильной? Я не знала, какими словами я могла бы переубедить своих друзей. Но оказалось, что я поняла все не так.

После очередного выступления, когда меня трижды заставили повторить последний танец и даже Виса уже тяжело дышала от усталости, Готто сосчитал деньги и сказал:

— Все, слава святым, послезавтра мы будем в Мидоне. И никаких выступлений.

— Почему? — удивилась я. — В большом городе можно собрать больше денег. Наверное, придется заплатить что-нибудь властям за разрешение, но Чи-Гоан говорил, что Мидон — город свободных нравов, а значит, препятствий нам чинить никто не будет.

— Ты как будто забыла, зачем мы едем в Мидон, — заметил Рейдан.

Я покраснела. Он, конечно, преувеличивал, но…

— Ничего я не забыла. Просто… Мы же не знаем, сколько времени это займет. И потом, деньги нужны Чи-Гоану.

— Об этом пусть Чи-Гоан сам беспокоится, — отрезал Рейдан и тут же прибавил мягче:

— Извини, приятель, но Шайса ничем тебе не обязана.

— В чем дело? — спросила я, переводя взгляд с одного на другого.

— Видишь ли… — замялся Готто, — все эти твои выступления… Нам некуда было деваться, ты всех нас спасла… Но… Один раз меня спросили… Ты извини, конечно, но придется тебе это рассказать. Один раз меня спросили, сколько будет стоить ночь с тобой.

— Что? — не поняла я. Рейдан фыркнул и отвернулся. Чи-Гоан не знал, куда девать глаза.

— Они решили, что, раз ты танцуешь на улице, то ты продажная женщина, — пояснил Готто. — А мы вроде как торгуем тобой.

Не желая больше слушать, я, едва не плача, выбежала на улицу. Меня обуревал гнев. Да, я танцевала так, чтобы понравиться этим простым людям, мало смыслящим в искусстве танца. И в храме Келлион меня бы осудили за это. Но почему красота, которую я дарила своим зрителям, вызывала у них такие низменные чувства? Потому ли, что я вынуждена была брать за это деньги? И мои друзья… Вместо того, чтобы поддержать меня и убедить, что я не делаю ничего дурного, они вбили себе в голову, что я веду себя неприлично. Да они просто ревнуют! И как смел Готто говорить мне всю эту гадость?!

Мимо меня прошли двое местных парней. Один другому что-то сказал на ухо, и я вспыхнула, решив, что речь идет обо мне. Неужели я теперь все время буду чувствовать за спиной похотливые взгляды? Ну почему бы Готто было не промолчать?

На звук шагов из дверей гостиницы выглянул Рейдан. Увидев, что мне ничего не угрожает, он хотел уйти обратно, но потом посмотрел на меня и подошел поближе.

— Ты что, обиделась?

— А как ты думаешь?! — набросилась я на него. — Я же хотела как лучше, я старалась для вас… Я так рада была, что могу отплатить тебе за все, что ты сделал для меня.

Гордость заставляла меня сдерживать душившие меня слезы. Рейдан мягко положил руку мне на плечо. Я отшатнулась, понимая, что вот-вот расплачусь.

— Не принимай слова Готто близко к сердцу, — сказал охотник. — Со времени вашего разговора у ворот из Фалесо у него сильно испортился нрав.

— А у тебя, что, тоже испортился нрав? — поинтересовалась я, смахивая предательскую слезу, выкатившуюся на переносицу. — Или вы с Чи-Гоаном считаете по-другому? Тогда почему вы молчали, когда этот злой мальчишка называл меня шлюхой?

Рейдан поморщился.

— В твоих устах, Шайса, такие слова звучат как-то странно. Не знаю, что там себе думает Чи-Гоан, а я считаю, что ты просто очень красива. Дураки, о которых говорил Готто, встретились нам лишь однажды, а все остальные просто глазеют на тебя, как на чудо. Что с этим поделаешь? А мы… Видишь ли, мы мужчины и чувствуем себя обязанными защищать тебя даже от злых языков. Ты можешь быть уверена, что никогда больше не услышишь ничего подобного ни от одного из нас. Не стоит нам ссориться, Шайса, тем более сейчас, когда мы уже у цели.

Слезы высохли у меня на глазах. Я взглянула на Рейдана: его усталое лицо было обращено на запад, туда, где за непроницаемой туманной дымкой лежал город Мидон, в котором мы обязательно сумеем найти ответы на свои вопросы.

Через день, незадолго до полудня, мы оказались в окрестностях Мидона. То, что мы принимали за слоистые ряды тумана, оказалось горами, точнее, предгорьями Венексов, на которых расположен Мидон. Издалека трудно было понять, где заканчивались причуды природы и начиналось творчество человеческих рук: город спиралью взбирался наверх, туда, где, утопая в облаках, высился замок правителя Мидона. Он, словно горный пик, блестел остроконечными шпилями, которыми заканчивались розовые, лиловые и нежно-желтые башенки. От него вниз разбегались почти такие же великолепные дома местных вельмож, утопающие в яркой, совсем не осенней зелени садов, на которой, тем не менее, лежал снег; ниже, у подножья гор, ютились домишки простых горожан, в основном одноэтажные, но сложенные из камня таких же веселых цветов.

Город, забравшийся в горы, не стал бороться с природой — он лишь облагородил ее и приспособил для своих нужд. То здесь то там по-прежнему сверкали водопады — теперь их потоки разбивались в каменных бассейнах, даривших горному воздуху мягкость. Над опасными пропастями повисли легкие мостики, хотя издалека казалось, что эти хрупкие сооружения унесет первый сильный порыв ветра. А въезд в Мидон пролегал через самую настоящую пещеру. У входа в пещеру, затворенного железными воротами, мы издалека заметили стражников, блестящих на солнце шлемами, увенчанными разноцветными птичьими перьями. Двое стражников непрерывно маршировали по площадке перед въездом, воинственно размахивая саблями, а другие двое неподвижно стояли на часах, и возле них сидели огромные, почти размером с керато собаки.

Нам оставалось преодолеть еще один виток дороги до въезда в Мидон, когда привратники вдруг заволновались: они складно выкрикнули что-то, отворили ворота и почтительно выстроились по обеим сторонам. Разумеется, отнюдь не наше появление привлекло их внимание: из ворот на дорогу выехала шумная, многолюдная процессия. Спереди и сзади гарцевали на сильных вороных лошадях воины в шлемах и латах — их было не меньше десяти человек. Воины были вооружены длинными копьями, украшенными яркими султанами. Между ними шесть лошадок, запряженных цугом, — белоснежных, низкорослых и мохноногих, с гривами, метущими землю, — везли крытую повозку на высоких колесах, затейливо украшенную шелками и бархатом. На козлах сидели двое молодых людей с одинаковыми лицами, на которых застыло выражение торжественности; они были одеты в короткие красные кафтаны, отороченные белой и золотой отделкой. Двое таких же красавцев стояли на запятках.

Возницы, причмокивая, пустили лошадок вскачь. Воины с трудом удерживали на месте своих лоснящихся скакунов, то и дело норовивших встать на дыбы. Увидев, что процессия, подымавшая кучевые облака пыли, вот-вот поравняется с нами, мы уступили ей дорогу, пустив своих лошадей шагом прямо по полю. Каково же было наше удивление, когда, не доехав до нас несколько шагов, возницы крепко натянули вожжи. Повозка, скрипнув колесами, остановилась. Воины окружили ее, глядя на нас сквозь узкие забрала шлемов. Не только удивление, но и тревогу вызывала эта неожиданная встреча.

— Вот те на, — проговорил Рейдан. — Уж не из Фолесо ли пришла о нас весть?

— Фолесо не дружит с Мидоном, — неуверенным голосом сообщил Готто. Чи-Гоан испуганно взглянул на него и тихо проговорил:

— А вдруг Хозяин побережья? Мидон издавна торгует с Лю-Штаном… Может, попробовать ускакать врассыпную?

— Спокойно, спокойно, — поморщился охотник. — Вообще-то я не слыхал, чтобы преступников ловили с такой пышностью. Смотрите, какой забавный старик. Сейчас он нам все объяснит.

Действительно, бархатный полог повозки отодвинулся, и оттуда вылез толстый пожилой человек с длинными седыми кудрями, уложенными изящными локонами. Он был одет в длинный кафтан ярко-зеленого цвета с золотыми и серебряными треугольниками, вышитыми гладью. Сверху кафтан был плотно застегнут на пуговицы до самого подбородка, гладко выбритого и украшенного многочисленными складочками и ямочками, а снизу расходился свободными полами, позволяя видеть узкие белые штаны, смешно облегающие округлые ляжки и заправленные в невысокие сапожки с заостренными кверху косами. При виде нас толстяк расплылся в счастливой улыбке и сказал на языке Леха:

— Без сомнения, ошибки быть не может. Дозорные Мидона издалека распознали вас: трое доблестных мужчин и прекрасная девушка в сопровождении невиданного белого зверя. Меня зовут Атони Гаддала. Я старший дворецкий высочайшего герцога Фэди и счастлив пригласить прекрасную танцовщицу Шайсу из Чонга вместе с ее спутниками в наш славный город.

Мы нерешительно переглянулись, все еще не вполне веря в мирное разрешение ситуации. Заметив это, старик заулыбался еще дружелюбнее.

— Да-да, несравненная Шайса, слух о твоем искусстве достиг Мидона и ушей высочайшего герцога. Узнав, то вы направляетесь в наш город, он велел дозорным не медленно сообщить о вашем появлении, чтобы я мог устроить вам достойную встречу. В городе все готово к вашему прибытию: славные спутники танцовщицы смогут расположиться в удобном доме на одной из самых высоких террас. К вашим услугам все необходимое и множество слуг, готовых выполнить любые распоряжения. А прекрасную Шайсу вместе с ее четвероногой помощницей высочайший герцог просит пожаловать к нему в Поднебесный дворец.

Атони Гаддала с трудом согнул свое толстое туловище в поклоне, отдернул полог в повозке и пригласил меня забраться внутрь.

— Что делать, Рейдан? — жалобно спросила я, подбирая покрепче поводья. — Я вовсе не хочу ехать во дворец к этому герцогу. Давай я остановлю стражу, и мы ускачем прочь. Может быть, они не станут нас преследовать?

— Скорее всего, не станут, — задумчиво проговорил Рейдан. — Только… Как ты думаешь, Шайса, пустят нас после этого в Мидон? То-то и оно. А ведь нам позарез надо туда попасть.

— Вот именно, — подал голос Чи-Гоан.

Я взглянула на люштанца. Пожалуй, ему нужно было в Мидон больше нас всех.

— Давай, полезай в повозку, Шайса. Сейчас главное — оказаться за воротами. Да не бойся: даже если тебе что-то угрожает, разве мы оставим тебя в беде?

Я оглянулась на Рейдана — он ободряюще улыбался мне, но в его прищуренных глазах я видела тревогу. Чи-Гоан явно изнывал от нетерпения. Готто стоял с окаменевшим лицом, делая вид, будто ему все равно, что случится со мной в Мидоне.

— Готто, я больше не сержусь на тебя, — сказала я ему, коснувшись его руки, когда проходила мимо — к повозке. Он не пошевелился.

Я залезла внутрь — там оказалось темно и мягко: множество подушек ждали меня на сидении. Виса, настороженно принюхиваясь, втиснулась ко мне. Атони Гаддала сунулся было в повозку, но оказалось, что керато заняла все свободное место. Кряхтя, старик велел одному из возниц уступить ему место и вскарабкался на козлы. Спрыгнувший вниз парень задернул за мною бархатный полог, и мы с Висой остались в полной темноте.

Повозка мерно покачивалась, поскрипывая колесами. Я слышала взволнованное дыхание Висы; в темном помещении от нее сразу сильно запахло звериной шерстью. Освободив руки из-под ее тяжелой головы, я немножко отодвинула плотную ткань, чтобы рассмотреть улицы Ми-дона. Но снаружи была такая же темнота: мы продвигались по тоннелю, ведущему сквозь гору. Конские копыта цокали по камню, кое-где раздавалось звонкая капель: наверное, подземные воды стекали в какое-нибудь озерцо. Присмотревшись, я увидела, что подземная дорога довольно широка, а у стен горят факелы, освещая путь. Кое-где в стороны уходили более узкие темные лазы; некоторые из них были заперты коваными дверями, рядом с которыми стояла стража.

Дорога все время полого вела на подъем, но белогривые лошадки тащили повозку привычно, без всякого напряжения. Наконец мы остановились. Один из воинов трижды ударил тупым концом копья в ворота, преградившие нам путь. По подземелью разнеслось гулкое эхо. Властный возглас раздался с той стороны. Атони Гаддала ответил что-то, и ворота мгновенно распахнулись. В глаза мне, высунувшей нос в щелочку, ударил ослепительный свет, а в лицо дохнуло неожиданным холодом. Весело мотая головами, лошадки выбежали из подземелья, и мы оказались на одной из террас Мидона.

Несмотря на солнце, в воздухе кружились большие снежинки, а вокруг, куда ни падал глаз, лежал тонкий слой снега, похожий на свеженакрахмаленную простыню. Яркая зелень, которую я заметила снизу, оказалась пушистыми лапами елей и других хвойных, вечнозеленых, не известных мне деревьев с длинными изумрудными иглами. Снежные шапки лежали на ветвях и осыпались блестящим дождем, когда их качал ветер. А то, что я принимала снизу за дома и дворцы, оказалось горными склонами, выложенными каменными плитами, разноцветными и отполированными. Мидонцы не строили дома, они вырубали их в сердце самой горы.

Я скосила глаза книзу и испуганно вцепилась в Висин поводок, белея от страха: повозка, не замедляя ход, ехала над пропастью по одному из мостов. Далеко внизу, между хрупких перил, я видела камни, наверное, служившие крышей чьим-то домам, а мостик вздымался над пропастью невесомым облаком, готовым раствориться под солнечными лучами. Повозка, однако, благополучно достигла другого края обрыва и продолжала подниматься вверх — туда, где горные отроги утопали в дымчатой пелене.

— Вот мы и достигли Поднебесных высот, прекрасная Шайса! — торжественно объявил Атони Гаддала, когда повозка, миновав еще одни ворота, наконец остановилась, и он распахнул полог. Старик весь светился от радости, когда подавал руку мне, жмурящейся от яркого света, многократно отраженного заснеженными и ледяными поверхностями. — Немногие удостаиваются чести побывать на такой высоте, и обычно для иноземцев проезд в Поднебесные высоты закрыт, — добавил он тоном, долженствующим внушить мне подобающую случаю серьезность. — День, когда твоя нога ступила на хрустальный лед ступеней Поднебесного дворца, ты запомнишь навсегда.

Я увидела, что ступени, бесконечной пирамидой поднимавшиеся к величественному зданию из розового камня, пористого и шершавого, действительно вырезаны из чистейшего горного хрусталя. Казалось, что ничья нога никогда не касалась их: на широкой поверхности ступеней не было ни царапин, ни следов грязи, не было вообще никаких следов. И в этот миг из дворца вышел человек и начал неторопливо спускаться, отражаясь в десятках хрустальных зеркал.

— Это невозможно! — воскликнул вдруг Атони Гаддала, задохнувшись от волнения. — Высочайший герцог… Он сам вышел к тебе навстречу из Поднебесного дворца! Поклонись же ему, прекрасная Шайса, ибо нет на земле человека, более приближенного к небесам.

И Атони завалился наземь, коленопреклонено выражая свою преданность господину. Я смущенно жалась к повозке, не зная, как мне себя вести. Быть может, мне следовало упасть на колени, по примеру дворецкого, но делать этого совершенно не хотелось. Я решила, что мне, чужестранке, простят неверное поведение.

Здесь, на вершине горы, было по-настоящему холодно, и дорожный плащ, в который я куталась, от холода не спасал. Виса, обрадованная, что можно наконец покинуть тесное помещение, с видимым наслаждением вдыхала морозный воздух. Бедняга уже успела позабыть о первой в своей жизни суровой зиме в северных лесах, а вот теперь инстинкт напомнил ей о родине. Виса сладко потянулась, растопорщила пышные усы и… помчалась по ступеням наверх, навстречу все так же величаво спускающемуся герцогу Фэди.

Я опешила, потом отчаянно окрикнула ее, но керато то ли не слышала моего зова, то ли решила ослушаться. Мощными прыжками преодолевая ступени, она поднималась все выше и выше. Сердце мое ушло в пятки. Что будет, если бестолковая кошка причинит вред правителю Мидона? Какую страшную казнь уготовят для меня и моих спутников его верные подданные? Я торопливо огляделась, но только сейчас поняла, что воины не последовали за нами через последние ворота. И действительно, зачем здесь нужна была стража? Достигнуть вершины горы, миновать несколько строжайших постов недруг не мог: сама гора охраняла Поднебесный дворец — единственное рукотворное здание в городе.

Не знаю, что взбрело в голову моей Висе, — хотела ли она напугать незнакомого человека, поиграть с ним или напасть, учуяв неведомую опасность. Бесстрашие, с которым он протянул ей руку, обескуражило ее. Вытянув шею и осторожно принюхавшись, керато вдруг поджала хвост и, пропустив герцога вперед, затрусила следом. Герцог Фэди миновал последнюю ступень и направился ко мне.

Правитель Мидона был в самом расцвете красоты и мужественной силы. Ему было лет двадцать пять. Он был высок и широк в плечах, а длинное одеяние из черного с белой искрой короткошерстого меха делала его еще величественнее и стройнее. Горное солнце докрасна вызолотило его кожу; темные гладкие волосы, удерживаемые тонким золотым обручем-короной, были небрежно отброшены назад. Удивительной красоты глаза глянули на меня из-под густых ресниц — так мог бы смотреть молодой бог, впервые спустившийся на грешную землю с поднебесья. Я никогда не видела такого яркого темно-синего цвета; с ним не сравнилось бы ни море в солнечную погоду, ни летнее южное небо. Стесняясь охватившего меня восхищения, я опустилась на колени рядом с Атони Гаддала.

— Встань, — сказал мне глубокий, чистый голос. — Ты несравненная Шайса, танцовщица из неведомого мне Чонга? С твоей помощницей я уже успел познакомиться.

В голосе герцога звучал доброжелательный смех, и я робко подняла глаза, чувствуя, что краснею. Поднявшись во весь рост, я едва доставала ему до плеча.

— Добро пожаловать в Мидон, Шайса. И добро пожаловать в мой Поднебесный дворец. Атони, да встань же наконец. Проведи нашу гостью в ее покои, где она сможет отдохнуть с дороги. А потом… Мне придется воспользоваться своей властью и настоять, чтобы ты, Шайса, разделила со мной трапезу. Ты не возражаешь?

Я молча помотала головой. Герцог повернулся и пошел обратно во дворец. Атони, кряхтя, поднялся, приговаривая что-то вроде: «Как же так можно… Мы бы сами… Надо было самим…»

— Сними сапоги, Шайса, — сказал он мне. Я не сразу сообразила, что он не хочет, чтобы я топтала своей дорожной обувью сверкающую чистоту ступеней. Сам старик проворно стянул с себя остроносые сапожки и уже ждал меня в начале лестницы. Я разулась и ступила на хрустальную ступень, ожидая ледяного холода. Но хрусталь оказался теплым, словно он бережно хранил скудное тепло горного лета. Странное ощущение покоя и расслабленности входило в мое тело через ступни.

Мы прошли под высокой аркой и оказались во дворце. Казалось, горные недра отдали все свои богатства, чтобы строители дворца смогли создать достойное обиталище для правителя Мидона. Лесами тянулись мраморные, гранитные, малахитовые колонны; панно из яшмы, бирюзы и нефрита украшали стены; кое-где в блеске множества свечей я видела сверкание драгоценных камней: мерцали кровавые капли рубинов, радостно зеленели изумруды. Хрустальные люстры и подсвечники искрились гранями, рассыпая радужный свет на мозаику пола. Все это каменное великолепие было красиво, но подавляло меня, растерянную очередным неожиданным поворотом судьбы. Я чувствовала себя совершенно нелепой, стоя босиком, с поношенными сапогами в руках… Меня привели сюда, как диковинку для заскучавшего правителя, разлучили с друзьями. По привычке, приобретенной за время странствий, я ожидала в первую очередь плохого.

Когда зал вокруг меня наполнился людьми, я внутренне съежилась и крепче прижала к груди сапоги. Все они — мужчины и женщины — были одеты, как на праздник. Я представляла, какой жалкой я должна была выглядеть в их глазах. Но к моему удивлению, основная их часть тут же скрылась где-то за колоннами, а несколько девушек почтительно склонились передо мной. Одна из них осторожно взяла у меня из рук сапоги, а другая, присев, поставила передо мной мягкие туфли с такими же загнутыми носами, как у Атони.

— Прости, несравненная Шайса, — сказала девушка, глядя на меня снизу верх. — Атони Гаддала, наш старший дворецкий, очень щепетилен в исполнении правил.

Я Джениси, высокая придворная дама в свите высочайшего герцога Фэди. Мне поручено позаботиться о том, чтобы ты чувствовала себя под кровом Поднебесного дворца как дома. А эти девушки будут тебе прислуживать — это для них большая честь. Сейчас я провожу тебя в комнаты, предназначенные для самых почетных гостей.

По дороге Джениси объяснила мне, что наземная часть дворца имеет в основном церемониальное назначение: здесь устраиваются приемы, балы, дипломатические встречи. Живут же обитатели дворца — триста человек, включая и родню герцога, и придворных, и всю обслугу — в нижних помещениях, так же, как во всем городе, расположенных внутри горы.

Еще в храме я читала о том, что подземелья угнетают человека, гонят его поскорее выбраться на солнечный свет. Жители Мидона многие столетия селились в пещерах и сумели сделать их уютными для жилья. Очень быстро, в таинственной темноте коридоров, я забыла, что нахожусь в толще камня. Сквозь тонкие туннели, пробитые в горе, повсюду солнечными зайчиками падал свет. Здесь было не душно, но и не холодно, а стояла та прохлада, которой радует комната с задернутыми шторами в жаркий день.

— Здесь все твое, Шайса, — сказала мне Джениси, пропуская меня вперед, когда мы вошли в комнату. — Девушки помогут тебе подобрать наряд для обеда с высочайшим герцогом. Если ты захочешь отдохнуть, прикажи им уйти. Я приду за тобой через пару часов.

— Постой! — я ухватила ее за руку. — Я хочу знать… Я что, здесь пленница?

Джениси недоумевающе уставилась на меня, а потом звонко расхохоталась. Длинные серебряные серьги с тяжелыми рубиновыми шариками закачались, словно маятники.

— Ты наслушалась в детстве страшных сказок, Шайса? Или ты просто не ожидала такой встречи? Успокойся. Ты здесь в гостях и сможешь покинуть дворец, когда пожелаешь. Но признаюсь, в таком случае мне поручено на коленях умолять тебя остаться. И не исключено, что моим мольбам присоединится и герцог, а тогда Атони измучает его попреками, вроде: «Ваш высочайший дедушка никогда бы себе этого не позволил…» Герцог Фэди не деспот, скорее уж он сам порой страдает от деспотизма Совета мудрецов, которые на самом деле правят Мидоном. Герцог бывает капризен, как ребенок, но он умен и благороден, так что отказ потакать его капризам вовсе не влечет за собой кару. А еще… — Джениси лукаво и оценивающе посмотрела на меня. — Герцог хотя и флиртует со всеми красивыми женщинами, но не держит своих любовниц насильно. За мной, например, он ухаживает не один год. А я продолжаю водить его за нос, беднягу… Так что я бы на твоем месте заглянула в шкаф — там висят очень красивые платья. А в ящичке перед зеркалом ты найдешь украшения. В ванной комнате множество чудесных благовоний. И повару велено как следует расстараться насчет обеда. Так что не терзай себя никакими сомнениями, отдыхай, прихорашивайся и жди меня.

С этими словами Джениси поднялась со скамьи, застеленной бархатом, оправила складки своего длинного платья — узкого и очень открытого сверху, падающего тяжелыми фалдами на шелковые шаровары внизу — сверкнув перстнями, отодвинула занавесь и бесшумно исчезла. Все полы и стены в подземелье были покрыты коврами, которые гасили звук, — иначе топот от каблуков был бы оглушительным. А я, оставшись одна, раскрыла шкаф с платьями…

Глава 30 Наваждение

Служанки ушли, почтительно поклонившись. Я стояла перед зеркалом, со вниманием и удивлением рассматривая свое отражение. Не зная здешних вкусов и моды, я позволила девушкам одевать и причесывать себя на их усмотрение — мне даже любопытно было, что из этого получится. И вот из загадочных зеркальных глубин на меня смотрела совсем новая Шайса.

На мне были шаровары из белого шелка, вышитые понизу широким золотым узором и прихваченные на щиколотках золотыми пряжками. Такие же пряжки застегивали у запястий широкие полупрозрачные рукава нижней рубашки, которую надо было заправлять в шаровары и затягивать тугим широким поясом. Сверху на все это я надела платье-кафтан фиалкового цвета — без рукавов, с множеством пуговичек на лифе, ниспадающее сзади недлинным шлейфом, а спереди открывающее ноги почти до колен. Когда мне на малахитовой подставочке принесли туфли на каблуке длиной едва ли не с мою кисть, я с ужасом подумала, что не смогу сделать на них и шагу, но остроносые туфельки, сплошь расшитые золотом и украшенные аметистовыми висюльками, позванивающими при ходьбе, сели на ногу, как будто их сделали по моей мерке. В них я стала казаться выше и стройнее.

Волосы мне уложили в высокую прическу, пустив несколько длинных завитых прядей вдоль щек — на открытые плечи и грудь. Еще что-то делали с лицом, после чего щеки и губы показались румянее, а глаза заблестели.

Из драгоценностей, любезно предоставленных в мое распоряжение герцогом Фэди, почти все я отвергла. Все эти серьги, подвески, браслеты и ожерелья казались красивыми, пока лежали на черном, синем или красном бархате ларцов. Но, примеряя их, я словно утрачивала какую-то часть собственной красоты. Поэтому я выбрала лишь пару серег — длинных переплетенных цепочек с маленькими крупинками аметистов. Перед выходом мне принесли накидку из ярко-рыжего меха, в который так приятно было закутать обнаженные плечи.

Джениси восхищенно поцокала языком, поправила мне какой-то недостаток в прическе и вновь провела подземными коридорами наверх, где в главной обеденной зале у накрытого стола меня ждал герцог Фэди. У его ног уже разлеглась Виса, вполне довольная жизнью и угощением, предложенным ей на отдельном подносе. При виде меня она даже не поднялась.

После обычного обмена любезностями герцог пригласил меня занять кресло напротив него, и на какое-то время я забыла обо всех своих опасениях. Мясо, поджаренное с ароматными специями, матовые ломтики соленой рыбы, хрустящие куриные крылышки в меду, крупно нарезанные мясистые томаты, щедро усыпанные зеленью и чесноком, розовые перламутровые спинки креветок… Соусы и подливки в изящных кувшинчиках, почти прозрачное вино с едва заметным золотистым оттенком, разлитое в высокие хрустальные бокалы… Фрукты в серебряных вазах — свисающие грозди винограда, полосатые бока яблок, золотая кожура апельсинов… Герцог Фэди не отвлекал меня беседой от еды, лишь предлагая мне попробовать то или иное блюдо. Казалось, он так же был занят едой, и обед прошел в молчании, как если бы мы с ним были старыми знакомыми.

Когда слуги убрали со стола и принесли мороженое разных сортов в хрустальных вазочках, я поняла, что настало время для разговора. Тут же, не дав мне собраться с мыслями, герцог спросил:

— Расскажи мне о своей родине, несравненная Шайса. Я никогда не слышал о стране по имени Чонг. Я обеспокоен: неужели мои мудрецы знают не все об обитаемом мире? Но в любом случае, твой Чонг — это прекрасный край, если он рождает таких красавиц.

Стараясь не краснеть от его комплимента, я ответила, надеясь все расставить по своим местам.

— Ты непременно знал бы такую страну, высочайший герцог, если бы она существовала. Но такой страны нет. Друзья придумали ее, чтобы народу интереснее было смотреть на мои танцы. Так что у тебя в гостях все го лишь бедные путешественники из Лесовии, которым нужны были деньги. Обо мне не слышали нигде, кроме нескольких деревень от Фолесо до Мидона. Если ты ожидал другого, прости мне мою ложь и позволь как можно скорее покинуть твой дворец.

Герцог рассмеялся.

— Значит, Лесовия? А с Чонгом вы придумали здорово. И это, конечно, сработало. Но знаешь, я примерно так все себе и представлял. Только я ожидал, что ты сочинишь какую-нибудь правдоподобную историю о своей «далекой стране», а я тебя разоблачу, и ты будешь мило смущаться и краснеть. Хорошенькой девушке совсем необязательно быть правдивой. Вот Джениси, например. Она уже успела тебе рассказать, что я от нее без ума? Но твои танцы — это не миф. И если про Лесовию ты сказала правду, то когда-нибудь эта земля будет гордиться тобой. Прости мне бесцеремонность, с которой я зазвал тебя в гости, несравненная Шайса из Чонга. Я должен увидеть, как ты танцуешь. Ты ведь не откажешься выступить здесь, во дворце, сегодня вечером?

— Но… Я плясала для крестьян… Вряд ли те же танцы уместны в Поднебесном дворце…

Герцог снова развеселился.

— Шайса, я же не прошу тебя выступить перед Советом мудрецов! Вот они, пожалуй, разобрали бы твой танец по полочкам и начали тебя учить, как надо это делать. Учили бы, пока бы ты не состарилась. А мы здесь люди непритязательные и зрелищами неизбалованные. Знаешь ли ты, что по этикету я никогда в жизни не должен покидать дворец?

— Никогда? — ужаснулась я.

— Никогда, — синие глаза герцога вдруг сделались грустными. — Но я пару раз убегал из-под бдительного ока Атони. Иногда я спрашиваю себя: кто же из нас на самом деле герцог… Я платил стражникам деньги — и под пытками не скажу, кому — и забирал у них лошадь, а потом скакал во весь опор по дорогам час или полтора, чтобы меня не хватились… Так что будь великодушна, Шайса.

Надо ли говорить, что я согласилась? Меня растрогал образ молодого герцога, запертого непререкаемыми законами в своей роскошной тюрьме. Может быть, я вспомнила о себе и о храме звезды? А может быть, все дело было в том, что Фэди был красив обжигающей красотой, а его глаза, то грустные, то шутливые, были такими бездонно синими?.. Я согласилась, лишь робко заикнувшись, что хотела бы видеть своих спутников.

— Я не могу принять их во дворце, — объяснил мне Фэди. — Ради тебя я выдержал с Атони и Советом мудрецов целую войну. Уверяю тебя, что они прекрасно устроились, и сама ты в любое время можешь спуститься к ним.

Отдохнув после обеда, я решила тотчас отправиться на поиски Рей дана, Готто и Чи-Гоана. Я должна была убедиться, что с ними все в порядке. Но ко мне явилась Джениси и начала расспрашивать, какое платье приготовить мне для вечернего выступления. Потом я вспомнила, что неплохо бы посмотреть зал, в котором меня попросят танцевать, и продумать некоторые движения, чтобы не ударить в грязь лицом. Несмотря ни на какие уверения герцога Фэди, мне все же не хотелось выглядеть деревенской плясуньей в глазах изысканной публики, перед которой мне предстояло танцевать. Потом ко мне прислали записку от двоюродной сестры Фэди, высокой герцогини Юниссы, которая умоляла зайти к ней. А на ее половине дворца на меня буквально набросилась остальная родня Фэди: его дядюшка высокий герцог Анзи, его супруга, полная, в рыжих буклях герцогиня Энита, и двое кузенов, которые усыпали поцелуями мои руки вплоть до самого вечера.

Перед выступлением портниха принесла мне платье. Когда я объясняла, что я хочу, выходило нечто среднее между воздушной туникой из храма Келлион и яркой короткой рубашкой с лю-штанского корабля. Вышло ни то, ни другое: мастерица разложила передо мной неизменные шаровары, расширяющиеся книзу, и короткую, до бедер, тунику с разрезами, без рукавов. И все это было ярко-малинового цвета, причем ткань была непрозрачной лишь настолько, чтобы наряд оставался пристойным. Танцевать я, как обычно, собиралась босиком.

Когда я огненной птицей влетела в зал, где ветер из высоких окон взметнул пламенем мои одежды, зрители встретили меня шквалом рукоплесканий. Но как только я сделала первое движение и верная Виса встала рядом со мной, все стихло. И в полной тишине я начала танцевать. Я решила исполнить для обитателей Поднебесного дворца Танец Утра, который так любила в свое время танцевать в храме Келлион. Этот танец рассказывал о радости нового дня и грусти прощания с угасающими звездами. А вдруг следующей ночью они не вернутся на небосклон? Вдруг их чистый свет в последний раз превращает небосвод в сверкающее жемчугами полотно? Но солнце уже окрасило рассветом горизонт, и звезды тают, прощаются с людьми… А люди забывают о них, с восторгом встречая дневное светило. Здесь каждое движение было исполнено чувства — радости или печали… И я, исполнившись вдохновения, творила танец на ходу, включая в него керато, успевшую соскучиться по нашей общей игре.

Вдруг тоненький голос флейты прозвучал в зале и словно повторил все мои движения. Его поддержала вторая флейта и какой-то струнный инструмент. Сначала музыканты робко следовали за моим танцем, а потом я, почувствовав мелодию, стала подчиняться ей. Заканчивали танец мы уже в дружном единстве…

Все, что стало происходить со мной с этого дня, я потом вспоминала, как некий пьяный вихрь, закруживший меня, или странный, чудный сон, полный волшебных блесток и радостного возбуждения, который оборвался тревожно и неожиданно. Сначала всеобщее восхищение, которое изливали на меня обитатели Поднебесного дворца, пугало меня и смущало. Но к хорошему люди привыкают быстро. Очень скоро голова у меня закружилась от постоянных рукоплесканий, перемены дорогих нарядов, ежевечерних балов. Все женщины искали моей дружбы, а мужчины наперебой признавались мне в любви. Выдержать все это без ущерба для своей души было бы сложно и более искушенному в жизни человеку, поэтому немудрено, что я действительно возомнила себя «несравненной Шайсой». Когда кто-то из придворных кавалеров прошептал мне: «Месяц, который ты провела здесь, — это счастливейшее время моей жизни», я ужаснулась. Месяц! Я совсем забыла, ради чего мы приехали в Мидон. За все это время мне ни разу не удалось спуститься на нижние террасы и встретиться с друзьями. Порой я просто забывала об их существовании. Они, правда, тоже не давали о себе знать, но я была уверена, что они обо мне не беспокоились. Слухи обо мне распространились по всему Ми-дону. Я знала, что герцога одолевали мольбы его подданных позволить мне выступить на одной из высоких террас для избранного круга аристократов. Я, конечно, была не против, но Фэди каждый раз качал головой:

— Мне кажется, Шайса, что в моем дворце появилось настоящее сокровище. Мне страшно подумать, что кто-то другой может обладать им. Иногда мне хочется, чтобы ты танцевала только для меня…

Честно говоря, так оно и было. Суматоха, царящая в моей голове, во многом объяснялась просто: к моему ужасу, я была влюблена. Взгляд темно-синих глаз преследовал меня ночью и днем. Когда я пыталась представить себе черты Рейдана, сквозь них, как наваждение, неизменно прорисовывалось лицо герцога Фэди. Однако я дала себе слово, что попытаюсь узнать у него о женщине из храма Келлион. Если она действительно жила в Мидоне, вряд ли герцог не знал о ней.

В тот вечер мы стояли с ним на балконе Поднебесного дворца, откуда был виден весь Мидон. Опускались сумерки. Горели фонари на улицах, горел свет в окнах домов, и вся гора казалась обернутой спиральными светящимися лентами. Ветер развевал мои волосы — после того, как Фэди сказал, что такую красоту нельзя прятать в прическах, я, вопреки местной моде, стала носить их распущенными, и многие придворные дамы уже последовали моему примеру. Герцог медленно пил вино и тоже задумчиво смотрел на свой город.

— Я давно хотела спросить у тебя… — начала я. — Ты знаешь, зачем я и мои друзья направлялись в Мидон?

Фэди удивленно поднял бровь, и я поняла, что он об этом даже не задумывался.

— Мне надо разыскать одного человека… Точнее, женщину. Она не здешняя, и может быть, появилась в Мидоне давно.

Фэди смотрел в темную даль и словно не слышал меня.

— Я чувствую, ты скоро покинешь меня, Шайса, — проговорил он вдруг.

Я как-то не думала об этом. Слова Фэди больно укололи меня, и тут же я поняла, что он говорит правду. Мне действительно пора было уходить. И хоть поклонение и восхищение обитателей Поднебесного дворца было мне приятно, я готова была отказаться от него. Но вот расстаться с Фэди! Фэди, которого я уже давно называла просто по имени — как никто из придворных. Фэди, с которым мы провели наедине столько вечеров в разговорах о всяких пустяках и которому я едва не рассказала всю правду о себе… Я, как всегда, хотела обладать всем, не теряя ничего.

Взгляд синих глаз стал совсем непроницаемо темным.

— Я завидую твоим друзьям, Шайса. Завидую тебе: вы свободны странствовать по миру, свободны в своих чувствах… Ты, наверное, удивлена, что я не засыпал тебя красивыми словами, как мои глупые придворные?

— Но ты же герцог, — сконфуженно пролепетала я.

— Я человек. Я мужчина, а твоя красота может свести с ума любого. Но что толку мне упражняться в красноречии, если я все равно никогда не смогу назвать тебя своей женой? Через пару лет соберется Совет мудрецов, прикинет, в каких дружественных городах и странах у правителей есть дочери на выданье, и сосватают мне невесту. Надеюсь, что будет она не из Фолесо: судя по твоим рассказам, народ там странный. И мне очень жаль, что среди тех, из кого будет выбирать Совет мудрецов, не окажется девушки из далекой страны Чонг… Вот так-то, Шайса. Любой из придворных дам я просто предложил бы провести ночь со мной, но не тебе.

— Почему? — внезапно охрипшим голосом спросила я. Фэди поставил бокал на узкую ограду балкона и взял меня за руку.

— Потому что ты такая юная. Потому что у тебя еще не было мужчины. Потому что ты — это ты. И я не тот человек, который испортит тебе жизнь.

Я едва не застонала, услышав эти слова. Теперь и этот мужчина решил поберечь меня, не спросив, хочу ли я этого! Воспоминание о Рейдане накатило на меня волной и, как ни странно, еще больше усилило тягу, которую я испытывала к Фэди. Я поднялась на цыпочки и поцеловала его в губы. Он крепко сжал мои локти похолодевшими пальцами и вдруг впился губами в мой рот. Опершись от неожиданности на перила, я задела рукой бокал, и он полетел вниз, где-то с едва слышным звоном разбившись о камни. У меня за спиной была пропасть, отгороженная лишь тоненькими точеными столбиками из белого мрамора, но я не боялась упасть. Больше всего я боялась, что Фэди опомнится и начнет просить прощения за свою горячность. Но он лишь на секунду отстранился, спрашивая:

— Так ты этого хочешь?

— Да, да, — торопливо ответила я, снова притягивая его к себе.

Он улыбнулся и осторожно освободился из моих рук.

— Пойдем.

Он повел меня к входу в подземелья, а потом мы долго кружили по лабиринту коридоров. Здесь царила обычная вечерняя суета: откуда-то слышался смех, тихие разговоры. Навстречу нам, заливисто смеясь над чем-то, пробежали, придерживая длинные подолы, несколько девушек из свиты герцогини Юниссы. Потом нам встретилась Джениси, которая, уступив дорогу герцогу, вдруг громко и язвительно сказала мне:

— Поздравляю!

Какое-то неприятное ощущение шевельнулось во мне, но я прогнала его. Конечно, здесь ничего не сохранишь в тайне, но почему я должна что-либо скрывать?

У входа в свои покои Фэди сказал:

— А завтра вечером на пятой террасе ты сможешь станцевать для лучшей половины Мидона. Если ты, конечно, согласишься. Если женщина, которую ты ищешь, живет на верхних террасах, ты ее увидишь.

Комнаты герцога ничем не отличались от остальных жилых помещений дворца: те же ковры на полу и на стенах, тот же бархат на каменных скамьях. Но я, преодолевая все возрастающее смущение, делала вид, что с интересом оглядываюсь.

Фэди будничным движением скинул кафтан, оставшись в одних шароварах и рубашке. Меня вдруг холодной волной окатил страх: что я делаю? Это ведь не Готто, которого можно остановить, оттолкнуть… Это совсем чужой мне человек, он был близким лишь в моих мечтах, он герцог, он привык повелевать… Заметив мое волнение, Фэди сел на лежанку и, взяв меня за руки, сказал:

— Посмотри мне в глаза!

Он знал, о чем просил! Синяя магия его глаз снова погрузила меня в волшебный сон. Страх исчез, осталось лишь восхитительное тепло — это Фэди легко касался губами моих рук, поднимая рукав все выше и выше… Я зажмурилась, чувствуя, как его руки ловко расстегивают пуговицы на моем платье.

— Кто придумал эти дурацкие застежки! — проворчал он, вырывая одну из пуговиц с мясом.

В шелковой нижней рубашке я чувствовала себя нагой.

— Расстегни пояс сама, — велел мне Фэди.

Я послушалась, заворожено глядя на блики, ложащиеся от свечей на его лицо. Он быстро стащил с меня рубашку и схватил за руки, которыми я инстинктивно попыталась прикрыться. Потом шаровары легко скользнули к моим ногам.

— Посмотри, какая ты красивая! — сказал Фэди, разворачивая меня к зеркалу.

В полумраке комнаты отражения было не видно, лишь неясный белеющий силуэт. Я опустила глаза. За моей спиной была лежанка, покрытая множеством перин и подушек. Я много раз втайне от самой себя представляла, как это произойдет. Но воображение каждый раз рисовало мне солнечный день, щебет птиц на зеленых ветвях, облака, плывущие по небу и в моих счастливых глазах… Впервые за целый месяц моей жизни в Поднебесном дворце подземелье показалось мне тесным и мрачным. Здесь все совсем не так, как я мечтала, да и мужчина не тот, хоть он божественно красив.

— Нет, Фэди! — вдруг воскликнула я, метнувшись к своей разбросанной одежде.

— Что — нет? — опешил он.

— Я не могу. Прости. Я ошиблась. Это все неправильно. Прости меня.

И тут я расплакалась. Если бы Фэди стал ласково утешать меня, если бы он, наоборот, пришел в ярость или стал умолять меня уступить его страсти, наверное, темнота подземелья перестала бы меня смущать. Но он спокойно сказал:

— Успокойся, тебя никто не неволит, — и отвернулся, пока я, путаясь в вещах, одевалась. По-моему, он даже зевнул. Это было так унизительно, что наваждение покинуло меня. Мне даже показалось, что без кафтана он выглядит слишком грузным. Одевшись и уже подойдя к дверям, я сказала:

— Завтра я навещу своих друзей. А вечером буду танцевать на пятой террасе. И потом покину дворец.

— Как хочешь, — равнодушно ответил он, закрывая за мною дверь.

Глава 31 Чужое горе

Гору, на которой был выстроен Мидон, опоясывало тринадцать террас. Первой считалась та, где находился поднебесный дворец; на следующей, второй, располагались знаменитые ученые Мидона — Совет мудрецов, а также школы для детей из высших сословий. Следующие три населялись вельможами разных рангов, а затем, чем ниже к подножью, тем беднее и проще жили обитатели террас. Попадать с террасы на террасу можно было поверху, долго карабкаясь в гору, а можно — это было быстрее и удобнее — через подземные тоннели. Вход на каждую террасу строго охранялся: сверху вниз передвигаться можно было невозбранно, а снизу вверх, особенно с шестой террасы на пятую пропускали только по особым документам.

Атони Гаддала явился ко мне на рассвете.

— Высочайший герцог сказал мне, что ты намерена спуститься вниз. Ты хочешь, чтобы я тебя сопровождал, несравненная Шайса, или просто рассказать тебе дорогу?

Лошади уже запряжены.

Оказалось, что найти моих друзей совсем не сложно: их поселили на третьей, одной из самых почетных, террасе. Я поблагодарила Атони и отказалась от его помощи.

— Высочайший герцог так же просил передать тебе, что не сможет сегодня разделить с тобой завтрак, потому что неважно себя чувствует. Он также настоятельно просил извиниться за него.

Видно было, что последняя, совсем не отвечающая этикету фраза далась старику нелегко. Я поняла, что Фэди переживает по поводу вчерашнего, но не намерен со мной ссориться. Это очень меня обрадовало.

— Я тоже не буду завтракать во дворце, — весело сказала я. — Я позавтракаю с моими друзьями. И вели распрячь лошадей.

Я оделась в платье поплотнее и закуталась в длинный белоснежный меховой плащ. Я собиралась идти пешком: слишком много времени я провела взаперти во дворце, и мои ноги скучали по прогулке. Виса, которая свободное время от наших совместных танцев проводила на дворцовой кухне и сильно раздобрела, похоже, не одобряла моего решения, но я пристегнула ее на поводок и потащила за собой.

Странное чувство: после того, как я проплакала всю ночь от обиды, стыда и злости на саму себя, наступило удивительное облегчение. Я чувствовала себя совершенно свободной. Я словно стала старше на какую-то ступень, которую преодолела этой ночью, и теперь никто не имел надо мной власти.

Пройдя через ворота, отделяющие Поднебесный дворец от остального Мидона, я оказалась на второй террасе. Здесь царили удивительная тишина и безлюдье. Мудрецы сидели в своих кельях, а на пустых улочках, едва отгороженных от обрыва невысоким поребриком, лишь ветер гнал сухой, чистый снег, сдувая его вниз. Наши с Висой следы были здесь первыми и единственными. Возле одной из дверей я встретила высокого седобородого старца с увесистым посохом, который, держа под мышкой две толстые книги, кряхтя, пытался нагнуться за оброненной. Под темно-серым, легким плащом на спине, когда-то широкой и сильной, явно вырисовывался горб. Руки, которые не закрывали короткие рукава, были красны от утреннего мороза. Я подняла книжку и подала ее старику. Книга была тоненькая, очень затрепанная — в отличие от тех фолиантов в дорогих переплетах, которые хранились в храмовой библиотеке. Старик бережно принял ее, а потом посмотрел на меня. Его глаза когда-то были голубыми, но теперь выцвели, а их младенческий взгляд, казалось, смотрел поверх предметов. Но на моем лице этот взгляд остановился и стал внимательным.

— Кто ты? Ты одета как придворная дама из дворца, но я тебя никогда раньше не видел. А я уж знаю всех тамошних бездельников и бездельниц.

Прежде чем я произнесла хоть слово, старик ответил сам:

— А, ты, наверное, та самая «несравненная Шайса из Чонга», о которой гудит весь Мидон. Я должен был сразу понять это, взглянув на твою керато. Но когда долго имеешь дело с высокими истинами, перестаешь замечать то, что находится у тебя под носом. Ну что ж, спасибо, Шайса, мы еще увидимся.

— Ты придешь на мое выступление, уважаемый мудрец? — удивленно спросила я.

— Выступление? А, выступление, которое с таким нетерпением ждут на пятой террасе… Нет, у меня нет времени на пустяки.

«В таком случае мы вряд ли увидимся», — подумала я, вежливо попрощалась со стариком и пошла дальше.

Мудрецы жили в кельях, многие из которых, наверное, были настоящими пещерами. Во всяком случае, склон горы, служившей им домом, оставался таким же, как в ту пору, когда люди еще не пришли в эти края. Даже хиленькие горные сосенки молодой порослью карабкались по камням, пуская мощные корни в трещины, куда ветер занес издалека немного земли. На второй террасе все было не так. Здесь жил цвет аристократического Мидона. Многие из обитателей второй террасы имели допуск наверх. Здесь каждый украшал свое жилище так, чтобы сосед позавидовал и постарался сделать свой дом еще красивее и дороже. Плиты из первосортного мрамора, ажурные арки, колонны, не уступавшие дворцовым, статуи из полупрозрачных опаловых глыб… На одной из дверей имя владельца было выложено настоящими рубинами. А почему бы и нет? Люди из простонародья не бывали здесь, поэтому нечего было опасаться воровства.

Моих друзей поселили в «доме с беломраморным крыльцом», как объяснил мне Атони. Я без труда отыскала это крыльцо: похоже, что оно было вырезано из цельного куска белого мрамора с тончайшими розовыми прожилками. Столбики, перила и навес казались ажурными из-за искусной резьбы.

Виса первая, почуяв знакомый запах, взбежала по ступеням, и скоро я услышала ее приветственное мяуканье. Оказывается, ей удалось каким-то образом проскользнуть мимо важного, разодетого в пух и прах дворецкого, благоухающего, как цветочный букет. Когда он преградил мне дорогу, его лицо выразило неприступную суровость. Однако, взглянув на меня и на Вису, он быстро сообразил, с кем имеет дело — «высокие истины» не отвлекали его от действительности. Сопровождаемая его бесконечными поклонами, я вслед за Висой прошла в покои, где расположились мои друзья.

К моему удивлению, я застала только Готто. Он валялся на лежанке, задрав ноги в сапогах прямо на настенный ковер. Вокруг него были разбросаны книжки; некоторые были раскрыты и лежали страницами вниз — в храме нас ругали за такое обращение с книгами, так как от этого портится переплет. Рядом с лежанкой на полу стоял поднос, залитый, судя по запаху, вином, которое еще оставалось на дне бокала из темно-зеленого стекла. Когда Готто повернулся ко мне, я увидела, что он пьян.

— А, несравненная Шайса, — приветствовал он меня, взмахнув рукой. — И ее четвероногая помощница из неизвестной породы кошачьих! Так, кажется, приветствуют тебя в Мидоне? Великолепная шубка.

— Здравствуй, Готто. А где все остальные?

— А кто тебя интересует? У Чи-Гоана свои дела в нижних террасах, а Рейдан отправился вместе с ним. Он сказал, что не может больше видеть мою пьяную рожу. Так дословно и сказал. А я вот лежу здесь… Здесь прекрасная библиотека. И неплохой винный погреб. Фу, Виса, не дыши мне в лицо.

— Вы что, поссорились? — насторожилась я.

— Что-то вроде того. Скорее, поспорили. Я сказал ему, что мы оба остались в дураках, а он сказал, что дурак — это я, и ушел.

— Бес тебя побери, Готто! — разозлилась я. — Ты можешь говорить яснее?

— На самом деле, несравненная Шайса, ясность можешь внести только ты. Так ты выходишь замуж за высочайшего герцога Фэди или просто становишься его любовницей? Собственно, этот вопрос мы и не смогли решить.

— Что за ерунду ты говоришь? — холодно спросила я, чувствуя, что предательски краснею.

— Это не я говорю, — Готто сладко потянулся и сел на лежанке. Он смотрел на меня с откровенной издевкой. — Это весь Мидон говорит со вчерашнего вечера. Эта, как ее — высокая дама Джениси — поздно вечером навещала своих сестер, а те тут же побежали по подругам. Можешь мне поверить, ночью никто не спал.

Мне хотелось кричать и топать ногой. Ведь ничего не было, ведь я ушла! Но гордость победила ярость. Я ничего не ответила Готто, который, казалось, получал удовольствие оттого, что дразнил меня. Надо было найти Рейдана.

— А как дела у Чи-Гоана на нижних террасах? Нашел он свою Роут? — спросила я как ни в чем не бывало.

— Он нашел ее родителей. Оказалось, что он опоздал месяца на два. У ее сестры здесь, в Мидоне, появился жених. Как-то летом они втроем отправились кататься на лодке по морю. Удивительная беспечность! Увидев вдали корабль, они не почуяли опасности. И только когда с корабля спустили три шлюпки, сообразили, что пора грести к берегу. Ачуррские пираты догнали их почти на отмели. Парня убили, а Роут и ее сестру уволокли с собой. И все это на глазах у мидонской стражи. Естественно никто из них не шелохнулся: все ведь происходило за пределами их драгоценного Мидона. Молодежь сама была виновата: надо было сидеть тихонько по своим норам, а не морские прогулки устраивать.

Последние слова Готто я дослушала, уже выбегая из комнаты. Я едва успела отметить про себя, что Готто гораздо больше расстроен случившимся, чем пытался показать. Только на улице я сообразила, что не знаю, на какой именно из восьми «нижних террас» живет семья Роут. Я помнила только из рассказа Чи-Гоана, что отца Роут звали Вант и он был кузнецом. Между тем люди выходили на улицу поглазеть на меня. Местные аристократы мало чем отличались от крестьян, которые толпами валили на мои выступления в прибрежных деревнях. Если для обитателей Поднебесного дворца я хотя бы была живым человеком из плоти и крови, то для жителей второй террасы я была просто диковинкой, да еще и со скандальной сплетней вокруг себя. Но, по крайней мере, здешний народ был достаточно воспитан, чтобы не показывать на меня пальцем.

Я с обворожительной улыбкой, которой научилась, глядя на высоких дам Поднебесного дворца, подошла к трем мужчинам и поинтересовалась, где в Мидоне я смогу найти кузнеца. Те переглянулись, видимо, удивленные моим вопросом.

— Все ремесленники живут на десятой террасе, несравненная Шайса, — ответил один.

— Неужели в Поднебесном дворце слуги так ленивы, что некому спуститься за кузнецом? — кокетливо удивился другой.

— Я мог бы отправить вниз своего слугу, — предложил третий.

Я все с той же улыбкой поблагодарила мужчин и бегом, метя снег шлейфом платья, бросилась туда, где виднелись ворота, ведущие в тоннель. К счастью, у местной стражи оказались лошади. Когда я явилась к ним пешком и попросила коня, чтобы спуститься вниз, они удивились, но ничего не стали спрашивать. Я спустилась сверху, а они привыкли выполнять причуды высоких дам и кавалеров. Мне помогли усесться на низкорослого, но злобного вороного коня. Всю дорогу конь ржал, взмахивал короткой гривой и норовил прижаться к стенке, чтобы раздавить меня или Вису, красиво стелющуюся в беге по туннелю. Меня не удивил его характер: вместо того, чтобы скакать по солнечным лугам, он проводил свою жизнь в подземных перегонах между террасами. Но он быстро домчал меня до искомых ворот, и, с облегчением бросив поводья на руки стражникам, я вышла на открытый воздух.

Здесь, на десятой террасе, зима еще не наступила. Если снег и сыпался сверху, то он таял, образуя под ногами жидкую грязь, которую жители чистили каждый у своих домов. Однако мое черное с золотом платье все равно было сразу же безвозвратно испорчено: шлейф утонул в грязи и был истоптан тысячей ног. Здесь царила толчея; рядом с обычными домами-пещерами были построены мастерские и лавочки, в которых можно было приобрести изделия ремесленников — гончаров, стеклодувов, ткачей, портных, скорняков и кузнецов. Удары молота по наковальне смешивались со скрипом гончарного круга; мастера кричали на мальчишек-подмастерьев, которые сновали взад и вперед, перенося неподъемное количество необходимого для работы материала. Несмотря на то, что зрелище богато одетой девушки с пышными распущенными волосами или ярко-пятнистой керато вряд ли было привычным для местных жителей, никто не обращал на меня внимания: всем просто было некогда.

С трудом перекрикивая звон и грохот, я спросила у кузнеца — огромного всклокоченного детины в черном фартуке, державшего в огромных щипцах раскаленный железный прут, только что вытащенный из горнила, — где я могу найти кузнеца Ванта.

— Черного Ванта? — переспросил для верности кузнец и тут же указал мне огромным, испачканным в саже пальцем туда, куда вела узкая тропинка по самому краю пропасти. Я преодолела ее вслед за Висой, стараясь не смотреть вниз, и оказалась у распахнутых настежь дверей ничем не украшенной пещеры.

Внутри было темно: не горела ни одна свеча, лишь полоска бледного дневного света падала из отверстия у самого потолка, и в ней в медленном танце кружились пылинки. В освещенном пятачке прямо на полу, скрестив ноги, сидел человек, который показался мне очень старым. Его морщинистая кожа была чернее сажи, а длинные всклокоченные волосы имели оттенок только что отгоревшего пепла. Он опирался лбом на сцепленные руки и не поднял головы, когда Виса ткнулась ему в щеку холодным носом. Прижавшись к его боку, сидела девочка лет восьми и время от времени молча дергала его за штанину. Откуда-то из бокового помещения доносилось тихое женское всхлипывание.

Рейдана я увидела сразу — он сидел на лавке у входа, а Чи-Гоана сначала не разглядела. Лю-штанец забился в самый темный угол. Когда я вошла, он мельком взглянул на меня и отвернул лицо, но мне показалось, что он плакал. Виса, обнюхивающая всех по очереди, подошла и к нему, и Чи-Гоан обхватил ее шею, зарываясь лицом в шерсть. Керато словно понимала, что человеку очень плохо, и стояла не шевелясь.

— Чи-Гоан… кузнец Вант… Я только что узнала… От Готто, — забормотала я, чувствуя себя ужасно неловко в этом помещении, наполненном горем.

— Пойдем на улицу, Шайса, — сказал Рейдан. Я с облегчением вышла за ним на солнечный свет. Хотя солнца как раз не было: стояла пасмурная, сырая погода, и снег, который ветер сметал с верхних террас, таял еще в полете, превращаясь в рыхлую грязную кашу под ногами. Серые тучи словно отбрасывали тени на лица людей, ставшие такими же серыми. Именно при таком освещении не спрячешь ни темные круги под глазами, ни новые морщины…

— Чи-Гоан только что получил ответ от высочайшего герцога Фэди, — без всякого предисловия сказал Рейдан. — Он обращался к герцогу с просьбой помочь ему выкупить Роут. Просил послать с ним отряд воинов, чтобы вести переговоры. Но герцог, сославшись на решение Совета мудрецов, ответил отказом: дескать, он не имеет права ослаблять охрану Мидона, отправляя своих людей в «опасное и безнадежное» — так там было написано — предприятие. Это на самом деле чушь: Мидон неприступен. Здесь и местным не удастся преодолеть кордоны между террасами, не говоря уж о внешнем неприятеле, который сюда и не сунется. А Чи-Гоан надеялся… Брат убитого юноши ходит рыбаком по Горячему морю. Он сказал, что пойдет с Чи-Гоаном на Ачурру на своем баркасе и купит ему еще один — для солдат. Если им удастся высадиться ночью, незамеченными… Захватить одного из главарей… Вот тогда переговоры могли бы состояться.

— Безумная затея, — покачала я головой.

— Придумай что-нибудь получше, — раздраженно ответил Рейдан. — И вообще, Шайса, не расскажешь ли, каковы твои планы? Лучше поздно, чем никогда. Собираешься ли ты…

— Рейдан, — сказала я, стараясь смотреть ему прямо в глаза, — мне кажется, что я знаю тебя всю свою жизнь. Да это так и есть — по крайней мере, что касается моей новой жизни. И я надеюсь, что ты не станешь, подобно Готто, говорить мне гадости. А планы у нас с тобой были общие: найти в Мидоне женщину из храма Келлион. Кто из нас в этом преуспел?

— А как ты думаешь, чем я занимался целый месяц? Пока ты… — тут Рейдан осекся, заметив мой взгляд, и миролюбиво продолжил:

— Пока Чи-Гоан искал свою Роут, я тоже пытался разузнать. Иногда мне даже указывали на какую-нибудь голубоглазую женщину — один раз это была очень толстая рыбачка из Котина с семью ребятишками, а во второй, когда мне пришлось погулять по тринадцатой террасе, это оказалась обыкновенная молоденькая шлюха, только что перебравшаяся в Мидон. А на верхних террасах все друг друга знают, и народа там живет гораздо меньше. Там ее точно нет. Похоже, меня просто обманули. Надули старину Рейдана…

Только сейчас я заметила, что голос Рейдана звучит далеко не так уверенно, как обычно. И взгляд потерянно блуждал вокруг, не задерживаясь на снующих по своим делам ремесленников, их жен и детей. Лицо охотника казалось усталым и постаревшим — или виноват в этом был пасмурный день? Я представила себе, что он переживал в этот месяц, пока я… Впервые в жизни пустившись в опасное далекое путешествие, распростившись с привычным образом жизни, порвав с близкими людьми, он упорно гнался за целью, которую себе поставил. И вот, спустя почти год, выяснил, что эта цель оказалась химерой… Остался ни с чем на чужой земле, без надежды вернуться на родину… И еще узнал, что та, которая ему небезразлична (допустим, рискнем допустить, что это так), остается с другим.

Теперь я знаю наверное то, о чем тогда только догадывалась: мужчины — существа гораздо более хрупкие, чем женщины. Те невзгоды и переживания, которые сгибают женщину, словно гибкую лозу, мужчину ломают, как сухое дерево. Может быть, все дело в слезах, которыми мы можем выплакать свое горе и которые давят в себе они? Я видела, что Рейдану сейчас очень плохо. Таким я его еще не видела — даже тогда, когда страшной смертью погибла Белка.

— Послушай, я кое-что придумала, — сказала я. Мысль действительно пришла мне в голову, и мне стало стыдно, что я не подумала об этом раньше. — Вряд ли тебя обманули. Дыма без огня не бывает, и раз ты слышал, что она в Мидоне, значит, она действительно живет здесь или жила. Может, она скрывается, может, нам удастся найти человека, который что-нибудь знает о ней. Ты ведь не мог опросить весь город.

— А ты что, сможешь? — насмешливо поинтересовался Рейдан, и у меня отлегло от сердца от этой насмешки: похоже, к охотнику возвращалась надежда.

— Мне кажется, смогу. Более того. Возможно, мне удастся что-нибудь сделать для Чи-Гоана. Увидимся на моем выступлении. Ты ведь придешь?

Я хотела просто улыбнуться и уйти, но Рейдан вдруг остановил меня.

— Постой… Ты можешь, конечно, промолчать, но… Я все-таки долгое время заботился о тебе, как отец. У тебя что-нибудь было с герцогом?

— Нет. Я не смогла, Рейдан. Потому что я люблю тебя.

Произнеся последние слова, я успела отвернуться и уйти прежде, чем алый румянец залил мое лицо. Я поднесла ладони к щекам — они горели, как при лихорадке. Но внутри у меня словно поселилось какое-то существо, громко распевающее веселые песни. Недоуменное презрение Фэди, злость Готто и даже чувства Рейдана — все это утрачивало значение по сравнению с тем, что я в очередной раз поступила правильно. Я уже успела понять, что правильные поступки дают восхитительное чувство свободы.

Глава 32 Коайли

Я вернулась в Поднебесный дворец задолго до часа, на который было назначено мое выступление на пятой террасе. Портниха, которой было поручено сшить для меня очередное платье, причитая, встретила меня у самых дверей дворца.

— Несравненная Шайса, ты не пришла на примерку. Я уже не знала, что и думать. Послала спросить к высочайшему герцогу, но он ответил, что он в твои дела не вмешивается.

— Все в порядке, Марисса, — сказала я ей. — Время еще есть. Но сейчас мне надо срочно поговорить с герцогом Фэди.

Не слушая больше портниху, я спустилась в подземелье и направилась на половину Фэди. Несколько встреченных мной придворных дам и кавалеров поприветствовали меня со странной смесью насмешки и почтения. Хорошо, что среди них не было Джениси: пожалуй, за свой болтливый язык она бы получила сполна.

В маленькой комнатке перед герцогскими покоями сидел неизменный Атони Гаддала.

— Высочайший герцог велел никого к нему не впускать, — заявил он, преграждая мне дорогу и делая особое ударение на слове «никого». Я не стала с ним спорить.

Небрежно прочертив в воздухе полосу голубого огня, я заставила смешного толстяка мягко опуститься на пол. Атони даже не ушибся — кажется, я потихоньку начинала учиться управлять своими способностями.

Я беспрепятственно прошла в огромную гостиную — она была пуста. Преодолев в себе некоторую неловкость, я толкнула дверь в спальню, откуда вылетела вчера, как ошпаренная кошка. В спальне царила темнота; отверстия, пропускающие солнечный свет, были прикрыты экранами из промасленной бумаги лилового и синего цвета, и холодные блики тускло освещали постель, на которой в объятиях Фэди лежала женщина. Я сразу узнала ее по тщательно завитым каштановым локонам, уложенным короной на голове, — это была Джениси. Из всех придворных дам, пожалуй, она — единственная, кто не стал мне подражать и носить волосы распущенными.

Атласные покрывала были скомканы у любовников в ногах, и ничто не прикрывало их наготу, такую ослепительную на фоне темно-красного бархата лежанки. Они пребывали в усталой, блаженной истоме и не сразу заметили мое присутствие, а я молча боролась с противоречивыми желаниями: поскорей ускользнуть за дверь или вцепиться в склеенные помадой локоны Джениси. Но глупый приступ ревности быстро прошел: веселое, поющее существо в моей душе не позволило мне повести себя глупо. Если бы я захотела, я была бы на ее месте. И неизвестно, чье имя бормотал Фэди в миг страсти. Просто я сама решила по-другому.

— Прости, высочайший герцог, — почтительно произнесла я, надеясь, что Фэди не примет это за насмешку. — И не ругай Атони — он не хотел меня пускать. Могу ли я поговорить с тобой по одному срочному делу? Извини, Джениси, — кивнула я молодой женщине, — обещаю, это не займет много времени.

— Шайса стала слишком много себе позволять, — мурлыкнула Джениси, потянувшись за покрывалом.

— Мне тоже так кажется, — серьезно ответил Фэди. — В чем дело, Шайса?

— У меня неприятности, и я хочу просить тебя об услуге, — честно ответила я.

Фэди сразу же сел на постели, накидывая на себя длинный шелковый халат с узором из красных и зеленых треугольников. Когда Джениси, возмущенно фыркнув, по его приказу вышла, он сказал:

— Я решил было, что ты пришла скандалить: называть меня насильником и что-нибудь в таком духе. Умоляю, Шайса, подтверди, что это не так.

— Скорее, мне следовало бы извиниться, — примирительно улыбнулась я, — но я пришла и не за этим.

— Ох, никогда больше не буду связываться с девчонками, — проворчал Фэди. — Ну, говори же, что там у тебя за неприятности.

— Ты, наверное, не придал этому значения, но я уже говорила тебе, что мне очень нужно найти одну женщину, которая, как я слышала, живет в Мидоне. Она может прятаться на самых нижних террасах, где много народу и где селятся чужестранцы. Быть может, она согласилась бы со мной встретиться, если бы знала, что я ее ищу. А может, найдется человек, который видел ее и расскажет об этом. Короче говоря, я хочу выступить не на пятой, а на самой нижней, тринадцатой террасе. Я хочу иметь возможность обратиться ко всем жителям Мидона. И я прошу тебя об этом, как о последней оказанной мне милости — ведь ты всегда был очень добр со мною.

Наверное, в понимании мидонцев моя просьба была чем-то из ряда вон выходящим. Фэди сначала долго молча смотрел на меня, потом рассмеялся, качая головой.

— А может, мне лучше сразу достать для тебя луну с неба, Шайса? Ты хоть понимаешь, о чем просишь? Ты хочешь танцевать для всех оборванцев, которые живут у подножия горы? Ты собираешься нарушить вековые обычаи нашего города?

— Эти оборванцы тоже твои подданные, — тихо сказала я. — А что касается обычаев, то кому их и нарушать, как не Шайсе из далекой страны Чонг… Я же чужестранка, мне положено вести себя странно.

— Понимаешь, — задумчиво сказал Фэди, — вообще-то именно на тринадцатой террасе, вернее, в ее подземелье есть арена, которая может вместить зрителей со всего Мидона. Простонародье проводит там свои кулачные бои, собирая все нижние террасы. И… Об этом не принято говорить, но мне как правителю положено знать такие вещи… Частенько высокие вельможи и даже их супруги тоже спускаются туда, переодевшись простолюдинами, чтобы посмотреть захватывающее зрелище. Думаю, что многие из моих придворных там бывали. Ты ведь уже поняла, жизнь у нас скучная… Так что на твое выступление они тоже соберутся. Но… Видишь ли, решаю это не я. Такое решение может принять только Совет мудрецов.

— Сколько времени это займет? — упавшим голосом спросила я. Я сразу представила себе, как старики не спеша собираются на совет, кто-то по старости уже плохо слышит, а кому-то надо все объяснять дважды… Вряд ли там все так же бодры духом, как мудрец, которого я утром встретила на второй террасе. Это может длиться недели, а то и дольше…

— Полчаса, — к своему удивлению услышала я ответ Фэди. — Надеюсь, столько ты сможешь подождать? Атони! Ты что, заснул?

Фэди широким шагом проследовал через гостиную. Атони Гаддала все так же сидел на полу, ощупывая себя пухлыми руками на предмет повреждений. При виде меня он закатил от страха глаза.

— Атони, ты что, заболел? Это же Шайса. Что ты уставился на нее? Немедленно отправляйся к мудрецам. Передашь им вот это, — Фэди протянул дворецкому скрученное свитком письмо, — и скажешь, что ответ я жду срочно. И еще скажешь, хоть я это там написал, что сам бы высочайший герцог ответил положительно.

Все еще оглядываясь на меня, словно ожидая пинка в спину, Атони направился выполнять поручение.

Полчаса, после которых мне надо было вернуться в покои герцога за ответом, я провела в примерочной, позволив Мариссе обкалывать меня булавками и поворачивать в разные стороны. Чем ближе подходило время к назначенному сроку, тем больше я волновалась. Поправляя на себе платье, я неловко схватилась за булавку, и кровь из пальца брызнула на бирюзовую ткань. Марисса всплеснула руками и бросилась вытирать пятно. Наверное, это был знак, но я понятия не имела, как его истолковать.

Оставалось еще минут десять, когда в примерочную постучали.

— Нельзя! Нельзя! — закричала Марисса.

— Письмо для несравненной Шайсы! — узнала я голос Атони.

По моей просьбе Марисса протянула мне свиток — тот самый, который отправил к мудрецам Фэди. По моему знаку она оставила меня одну. Я развернула свиток. Мелкий, аккуратный почерк Фэди, излагающий мое дело. Ниже красными чернилами, крупно, на языке Леха было написано: — «Выступление несравненной Шайсы состоится на тринадцатой террасе».

Вечером к хрустальным ступеням Поднебесного дворца подали повозку, запряженную белогривыми лошадками. Я забралась туда с Висой, наряженной в новый ошейник из мягкой белой кожи, украшенной изумрудами. Новая вещь не понравилась керато; она даже пыталась снять ее, царапая себя задними лапами по шее.

— Потерпи, — погладила я ее. — Скоро наденем твой старый ошейник.

Перед въездом в подземелье я попросила возницу остановиться и посмотрела на Поднебесный дворец, розовым сном венчающий гору Мидон. Возвращаться туда я не собиралась.

Фэди, которому этикет не позволял присутствовать на моем выступлении (равно как и прочим членам его семьи и придворным), тем не менее хорошо позаботился обо мне и моей безопасности. Солдаты оцепили вход на арену, поэтому за час до выступления я смогла побывать там и оглядеться.

Был уже вечер, и сквозь прорубленные окна темнело пасмурное небо, не дающее света. Но на стенах сияло множество огромных факелов, закрепленных в грубые железные кольца, пламя от сквозняка металось по потолку. Амфитеатр был погружен во мрак, не видно было, где заканчивались ряды деревянных скамей, и от этого он казался еще обширней. Я подумала, что здесь мог бы поместиться бы не только Мидон, но и весь обитаемый мир. Зато арена была ярко освещена: ее охватывало кольцо костров. Глядя на огонь, Виса недовольно зарычала. Я дала ей принюхаться к незнакомому месту и увела в маленькую пещеру, где, как мне объяснили, борцы отдыхали перед выходом.

Мне не нужно было выглядывать из-за потертого кожаного полога, чтобы убедиться, что зал наполняется. Человеческие голоса, отражаясь от каменных стен, гудели все громче, и звон монет, сыпавшихся в большую железную урну у входа, превращался в оглушительный грохот. Я слышала, как множество голосов прокричало мое имя, а потом все затихло в ожидании. Мне пора было выходить.

Я танцевала до поздней ночи, пока не почувствовала, что в следующем прыжке просто упаду замертво. Марисса знала свое дело: бирюзовое платье казалось мне моей второй кожей. Оно не стесняло движений, развеваясь водяными струями над пламенем костров. Каждый наш с Висой танец награждался криками восторга.

Когда мои глаза привыкли к освещению арены, я увидела, что в зале действительно нет свободных мест, а в проходах между рядами стоят цепочкой воины, которые, забыв про свои обязанности, тоже, раскрыв рот, любуются моим танцем. Но рассаживались зрители по местам под их руководством: на самые почетные места в первых рядах посадили высоких вельмож. Среди них я с замиранием сердца разглядела и моих друзей: они пришли все втроем. Мне показалось, что вид Рейдана уже не такой потерянный, однако, я была рада, что любые разговоры с ним придется отложить до конца выступления: смелость, с которой я призналась ему в любви, заметно поубавилась во мне. Готто явился совершенно трезвый, и даже Чи-Гоан, похоже, отвлекся от своих печальных мыслей.

Мой танец закончился коронным прыжком Висы, пролетевшей, растопырив все четыре лапы, над моей головой. Откланявшись под вопли зрителей, я подняла руку, призывая всех к вниманию. Один из воинов принес мне свернутую конусом металлическую пластину, в которую на кулачных боях обычно выкрикивали имена победителей.

— Добрые жители Мидона! — прокричала я, и эхо разнесло мой голос по всему залу. — Я обращаюсь к вам с просьбой. Многие из вас знают, что страшное несчастье постигло семью кузнеца Черного Ванта. Двух его дочерей украли ачуррские пираты, жестоко убив при этом юношу-мидонца. Если среди вас найдутся храбрецы, готовые разделить риск с женихом несчастной Роут, Чи-Гоаном из Лю-Штана, и отправиться вместе с ним на спасение девушек, то деньги, которые щедрые горожане бросали для меня в эту урну, будут разделены между ними. Я же прибавляю к ним еще это, — и из приготовленного заранее мешочка я выпала золотые монеты, которыми Фэди награждал меня за каждое выступление во дворце. Четверо дюжих воинов тут же взяли урну под охрану.

— Если таковые смельчаки найдутся, они смогут заявить о себе в доме Черного Ванта, — продолжала я, переводя дух. — И еще…

Я только хотела обратиться к мидонцам с просьбой помочь мне найти женщину из храма Келлион (разумеется, о храме я не собиралась говорить ни слова), как язык мой словно примерз к небу. Наверное, с моим зрением в этот момент произошло что-то волшебное, иначе как объяснить, что я явственно разглядела в одном из верхних рядом амфитеатра статную женскую фигуру, пробирающуюся к выходу. Словно почувствовав мой взгляд, женщина обернулась, и я на миг закрыла ладонью глаза: ее взгляд полыхнул яркой вспышкой голубого света. Когда я вновь посмотрела наверх, женщины уже не было. Забыв обо всем, я со всех ног бросилась через арену в погоню за ней.

Она уходила куда-то подземельями, лабиринтом переходов, соединяющих между собой разные участки горы. Я бежала босиком по холодным камням, не чувствуя боли. Мы поднимались наверх, и ни одну из нас не останавливали стражники; меня они знали в лицо, а у нее, должно быть, тоже было право подниматься на верхние террасы. Если бы не Виса, умеющая брать след, как охотничья собака, я давно потеряла бы дорогу — столько тут было поворотов и закоулков. Но белый хвост керато маяком указывал мне путь, мелькая то здесь, то там.

Не знаю, какие силы меня поддерживали — после танцев я была чуть жива, а потом этот бег в гору. Я уже утратила счет террасам, зная только, что границу «нижних» мы давно миновали. Наконец Виса почти ударилась лбом с разбега о ворота, которые не успели распахнуть передо мной стражники. Я не спросила о женщине, вполне доверяя чутью керато, и вырвалась наружу. Было уже совсем темно, и я не сразу поняла, куда мы попали: это была вторая терраса, обитель мудрецов.

Приморозило; снежок, заскрипев под моими ногами, люто схватил их жгучим холодом. Тонкое платье тоже не спасало от зимы. Я понимала, что могу тяжело заболеть, если проведу под открытым небом слишком долго. К счастью, Виса, нагнув нос к земле, быстро привела меня к одной из дверей. Я отчаянно заколотила в нее кулаком.

Дверь распахнулась почти мгновенно, словно меня здесь ждали. Навстречу вышел старик, и я сразу же узнала его: именно ему я подняла утром книжки с земли.

— Вот видишь, Шайса, мы снова встретились, — кивнул он мне, как старой знакомой. — Проходи. Ты, похоже, совсем замерзла.

В келье мудреца горел огонь, разливая блаженное тепло. Меня посадили на маленькую скамеечку поближе к огню, дали в руки кружку с подогретым сладким вином и оставили одну. Виса растянулась на полу, застеленном козьими шкурами, и задремала. Я задумчиво грела пальцы о горячий фарфор, предчувствуя, что вот-вот решится моя судьба. И действительно, отодвинув занавесь, отделяющую дальнюю часть пещеры, ко мне вышла высокая женщина в простом светлом платье с капюшоном, похожем на балахон старика.

Она была пожилой: об этом говорили многочисленные морщины на ее некогда красивом лице и седые волосы, забранные в гладкую прическу. И глаза вовсе не сверкали ослепительным огнем, как показалось мне на арене. Но они все-таки были голубыми — таких я не встречала нигде в мире. Нигде, кроме храма Келлион.

Женщина пододвинула к огню стул и села напротив меня.

— Прости, что я убежала от тебя, — сказала она, ласково улыбнувшись. — Мало кто знает, что я живу здесь. Я должна была сначала убедиться, что ты это ты.

— А ты кто? — не очень вежливо спросила я.

— Коайли. Искательница. Я рада нашей встрече, маленькая сестра.

И тут я не выдержала. Я бросилась к Коайли и прижалась лицом к ее коленям, как обнимала бы мать после долгой разлуки. Я плакала навзрыд. Слишком долгим и трудным оказался мой путь к этой встрече, слишком сильно я желала ее… Сестра звезды нежно взяла меня за подбородок и посмотрела мне в глаза, затуманенные слезами. Мне казалось, что она без всяких слов знает, зачем я так стремилась ее найти, но я все-таки спросила:

— Как мне вернуться в храм, Коайли?

— Понятия не имею, — вздохнула та.

Я с ужасом глянула на нее, вскрикнула и потеряла сознание.

Глава 33 Падение Риррел

Лежать было так жестко и неудобно, что я пришла в себя. Темнота, тепло и душный запах одеяла из козьих шкур… Неужели всего этого путешествия не было, и я по-прежнему на постоялом дворе Атти вижу странные сны?

— Посмотри-ка, Коайли, она пришла в себя, — услышала я знакомый старческий голос и вспомнила, где я нахожусь. Поморщившись, я приподнялась на кровати.

— Ложе мудреца оказалось слишком жестким для тебя, несравненная Шайса? — усмехнулся старик. — Ничего. Зато сон на нем приносит истинный отдых душе. Вот увидишь, сейчас ты будешь готова понять гораздо больше, чем раньше.

Коайли подошла к моему изголовью.

— Мне очень жаль, Шайса, что я не оправдала твоих надежд. Но, быть может, после того, как ты выслушаешь меня и мудрого Михеуса, твое отношение к этому изменится.

Бывшая искательница вопросительно взглянула на Михеуса, сидящего на низком стульчике и почесывающего между ушей блаженствующую Вису; тот кивнул.

— Как и тебе, Шайса, мне не удалось в храме забыть свое настоящее имя. Я даже знаю место своего появления на свет: это горная страна Тойамо на юго-восточном побережье Золотого моря. Говорят, что сестры звезды рождаются там чаще других мест. С детских лет я молча лелеяла мечту когда-нибудь вырваться за стены храма. Ради этого я стала лучшей ученицей, особенно в области владения силой Келлион. Старшие сестры заметили это и сделали меня избранной — искательницей. Так для меня открылся мир.

Могущество сестер-искательниц поистине безгранично, Шайса. Когда я овладела им вполне, я на какое-то время даже забыла о своем желании покинуть храм. Мгновенно перемещаясь из одной точки мира в другую, я стала смотреть на людей, тративших на вынужденные путешествия долгие месяцы, с презрением. Но вскоре я поплатилась за свою гордыню. Странствуя по миру в поисках очередной маленькой сестры, я встретила мужчину, которого полюбила. Страсть заставила меня забыть обо всем. В его объятиях я была самой обыкновенной женщиной, и постепенно теряла звездную силу. Разделенная любовь ослабляет могущество, учти это, маленькая сестра. Но для меня этот мужчина был первым и единственным, а я для него — всего лишь одна из многих, и потому вскоре он бросил меня. А я родила дочь: голубоглазую малышку с черными кудрями, как у ее отца. Я дала ей имя моей матери — Хэйсоа. Я была счастлива: ведь я больше не была одинока! Когда я прижимала к груди свою девочку, то знала, что это существо никогда не покинет меня, не разлюбит и не забудет. Но злая судьба разузнала о моем счастье…

Однажды в маленькую деревушку на правом берегу Дугона, на окраине которой я жила со своей дочкой, явились три сестры-искательницы. Их появление само по себе перепугало меня до смерти, потому что я уже успела забыть, как это бывает, когда люди внезапно появляются из ничего. Искательницы были немногословны. Они поставили меня перед выбором: или я отдаю свою дочь в храм, или мы обе умрем. Материнская любовь сделала меня безумной. Я попыталась сопротивляться, чтобы защитить себя и дочь; ко мне на мгновение вернулась былая сила, а ведь когда-то в храме я считалась одной из лучших. Голубой огонь, сотрясая мое тело, вырвался из рук и испепелил одну из сестер. Но две других, объединив усилия, обездвижили меня, беспрепятственно вынув Хэйсоа из моих объятий. Я надеялась, что они меня убьют, но сестры не собирались этого делать.

Когда «дна из них с девочкой на руках исчезла, другая сказала мне:

— Ты хотела остаться жить в мире, сестра? Больше никто из нас не станет тебе мешать. А чтобы тебя никогда не посетило искушение вернуться, ты забудешь обо всем, чему тебя учили в храме Келлион, и в первую очередь о тайне перемещения.

Лучше бы они полностью уничтожили мою память! Я помню все, что со мной происходило, но забыла, как пользоваться силой Келлион. А мою дочь, наверное, заставили забыть обо мне. Сейчас ей должно быть лет сорок, у меня уже могли быть взрослые внуки… Увы, я не считаю, что ей выпала судьба избранных.

От отчаяния мое сердце обливалось кровью, а рассудок стремился к милосердному затмению. Но не прошло и года после этих событий, как в нашей деревне появились странные гости. Это был отряд из троих седобородых старцев, сопровождаемый несколькими людьми помоложе. Ими оказались мудрецы из Мидона со своими учениками, среди которых был и Михеус. Их заинтересовало, почему женщина из далекой страны живет на Дугоне. Они хотели узнать о Тойамо, а вместо этого узнали о храме Келлион. После этого мудрецы стали носиться со мной, как с драгоценностью. Они уговорили меня отправиться с ними в Мидон, где я и живу уже тридцать пять с лишним лет, помогая мудрецам в их изысканиях. О них тебе собирался рассказать мудрый Михеус.

Старик откашлялся, огладил бороду рукой с длинными, узловатыми пальцами и сказал:

— Да, мы с Коайли старые друзья. А последние пятнадцать лет делим с ней эту келью. Если бы не обет безбрачия, который мы оба дали, наверное, мы бы делили и постель. Но годы берут свое, и последнее время нам не так уж трудно бороться с искушением… Обитатели второй террасы — единственные в Мидоне, кто знает о ее присутствии, не исключая и герцога. Когда я увидел тебя, Шайса, я сразу заподозрил, что вы с Коайли одного поля ягоды, и послал ее на твое выступление проверить мою догадку.

Сейчас, Шайса, я хочу поделиться с тобой еще одной тайной, — Михеус хитро прищурился, а его тонкие губы сложились в улыбку, которая тут же спряталась в бороде. — Пусть герцог и высокие вельможи считают, что главная цель существования Совета мудрецов — это управление Мидоном, которое состоит в решении всяких глупых вопросов вроде количества и масти лошадей в высочайшей упряжке. Мы быстро справляемся с этим делом, чтобы оно не отвлекало нас от главного: похоже, в этом мире мы единственные, кто хочет постигнуть его тайны. Ты ведь уже знаешь, что когда-то в незапамятные времена, следов о которых не сохранилось, люди жили иначе. Что произошло? Почему все так изменилось? Вот вопросы, на которые мы ищем ответы. Если мы их найдем, возможно, наши правнуки найдут способ изменить все к лучшему. И Коайли оказала нам неоценимую помощь в наших исследованиях.

Многое мы по-прежнему можем лишь предполагать. Мы считаем, что в доисторические времена некая сила, бесконечно древняя и непостижимая, совершала свой путь во Вселенной. Какова была конечная цель этого пути и была ли она вообще, сказать невозможно; приближенно к человеческому пониманию, это было стремление к некому идеалу, самосовершенствование.

Неведомая сила встретила на своем пути мир — тогда еще молодой, населенный странными существами — людьми. Они были совсем не привлекательны — в шкурах, с первобытным оскалом на лицах и жестокими законами общежития. Но что-то в них заставило вселенского странника остановиться и начать наблюдение — на короткий миг для него и на целую вечность для человеческого мира.

Прошли тысячелетия, и люди научились разводить огонь, шить одежду, строить дома. Они приручали животных и растения, пользовались богатствами подземных недр. Они больше не были всего лишь видом живых существ на планете — планета становилась их собственностью.

Движение всего сообщества этих странных существ тоже было стремлением к совершенству — ежедневным, ежеминутными стремлением. Наблюдателю это было сродни. Но особенно его удивило то, что каждый отдельно взятый крошечный участник этого движения прилагал немыслимые усилия к тому, чтобы мир двигался вперед. Наблюдатель сравнил усилия и результаты и был поражен: целеустремленность этих странных существ во много раз превосходила его собственную. И тогда каким-то образом незваному гостю удалось стать частью этого мира. Так появились святые.

То здесь, то там появлялись на свет удивительные люди, чья созидательная сила была поистине сверхчеловеческой, а стремление к добру — бесконечным. Умирая, их души не исчезали в забвении, они сохраняли связь с оставшимися на земле, помогая им на трудном пути к совершенству. Люди поднимали головы к небу и видели звезды; они обращали к ним свои мольбы и получали ответ; так возникла вера, что вся благодать исходит от звезд.

Вселенский странник невидимым облаком обтек человеческий мир. Он жадно впитывал мощь, исходящую от человеческого стремления вперед. Частицы именно этой силы вселялись в святых, усиливая ее связь с людьми. Сила принимала в себя души святых, освободившиеся от телесных оков, она внимала страстным молитвам, греясь в них, как в солнечных лучах. Она проливалась на землю, наделяя людей сверхъестественными способностями. Так возник Риррел.

Риррел, о котором не осталось даже легенд (существуют легенды о нескольких сохранившихся книгах), — процветающий, благополучный мир, достигший совершенства. В нем не было враждующих государств, это был единый город, своим сверкающим великолепием накрывший всю поверхность планеты. Люди в нем были наделены волшебными способностями и черпали свою силу от звезд. Они могли все, абсолютно все.

А потом все изменилось.

Солнце греет не оттого, что оно любит мир. Неведомая сила на бесконечно долгий срок стала новым физическим законом, но для нее самой минуло совсем немного времени. Любопытство было удовлетворено, приобретенная мощь импульсами порывалась вперед, продолжить путь во Вселенной. Только эта вечно странствующая сила знала, как пусты стали люди, населяющие сверкающий Риррел. Казалось бы, ничего не изменилось: обладая невероятными возможностями, люди совершали еще более важные научные открытия, создавали великие произведения искусства, учили своих детей, любили и дружили, страдали и разочаровывались. Но благополучие, которое они получили даром, сделало их души капризными и ленивыми, как у избалованных детей. Когда звезды покинули мир и рухнули привычные законы, поддерживающие его хрупкое совершенство, а люди утратили способности перемещаться по воле мысли и выращивать необходимые предметы прямо из земли, человечество погрузилось во тьму. Все данное звездами было утрачено. Люди вернулись в то состояние, откуда однажды были извлечены по прихоти неведомой силы, бесследно исчезнувшей в бескрайних просторах вселенной.

Извечное стремление к совершенству было утрачено без возврата. Человечество скатывалось все дальше и дальше — назад, в потемки полудикого состояния. Распалась связь между частями света, и даже близко живущие кучки людей не знали, что делают их соседи. Люди заговорили на разных языках.

Если кто-нибудь теперь посмотрит на нас сверху, он увидит огромную пустыню с редкими и разрозненными человеческими поселениями. Конечно, в Лесовии, где забыли, как мостить улицы, и в великом городе Ромесе, или Лехе живут совсем по-разному. А в Фолесо сохранились и процветают искусства, также как в Мидоне по-прежнему хранят старинные знания. Но что значат эти осколки прошлого перед остальным миром — диким и бесприютным.

Ни одной карты Риррел не сохранилось, да их, наверное, никто не составлял: зачем нужны были карты, когда стоило только захотеть, и человек оказывался в любом уголке земли! Но мы здесь, в Мидоне, храним старые карты — их рисовали, когда звезды только что покинули мир. От северной страны Морох до побережья Лю-Штан, от Венексов до гор Ционэ… Это едва ли не четверть всего мира, но это все, что удалось описать и начертать.

Однако есть предположение, что звездная сила не ушла целиком. Возможно, пройдя сквозь человеческие души, она перестала быть некой единой субстанцией. Велика была и духовная сила святых, слившихся с ней, но при этом сохранивших свое внутреннее лицо. Возможно, святым удалось вобрать в себя достаточно силы, чтобы обрести самостоятельность и не покинуть родной для них мир, как бы не старался вселенский странник утащить их за собой в свое бесконечное путешествие.

Возможно также, что на земле остались места, где звездная сила собралась в такой сгусток, что смогла сохраниться и по сей день. Про такие места ходят смутные легенды, что там происходят странные вещи. Так ведь, Коайли?

— Одним из таких мест и является храм Келлион, — отозвалась женщина. Ее рука спокойно лежала на покрывающем меня одеяле. Голос Коайли, даже когда она говорила о пережитом ею горе, звучал спокойно: похоже было, что все бури отбушевали в ее душе давным-давно, уступив место мудрому спокойствию. Тогда, в юности, я не могла этого понять, а теперь завидую такому душевному состоянию. Коайли же рассуждала, словно сама с собой:

— Была ли Келлион когда-то святой, действительно жившей на земле, или жрицы храма слепо поклоняются безликой силе, но связь с этой некой силой — «голубым огнем» — в храме Келлион существует. Природа голубого огня неизвестна: мы слишком мало знаем о Риррел. Быть может, в те времена людям удавалось устанавливать связь с разными святыми, и каждый из них вершил чудеса по-своему. Я поняла одно: главная цель храма, известная лишь немногим, — удержать в мире ускользающую силу Келлион.

— Мы предполагаем, — вмешался Михеус, — что звездная сила накапливалась в разных вещах — амулетах и могла иногда проявляться в людях. Возможно, жрицы-искательницы владеют секретом, помогающим им распознавать «сестер Келлион» в человеческих детях. Наверное, для этого как раз и существует какой-нибудь амулет. Чем больше сестер в храме, тем мощнее звездная сила, которой каждая из них владеет.

Трудно передать, насколько я была потрясена услышанным. Так вот, оказывается, в чем тайна храма Келлион, места, где я выросла! Более того, я до сих пор отлично помнила сон, в котором была какой-то нездешней сущностью, летящей сквозь вселенную. Мне даже было страшно рассказывать об этом мудрецу. Я спросила о другом:

— Но это значит, у храма Келлион действительно высокое предназначение? Значит, сестры-искательницы разлучали матерей с детьми ради высокой цели?

Коайли покачала головой.

— Когда-то я сама так считала, маленькая сестра. Но здесь, в Мидоне, пообщавшись с мудрыми людьми, я стала думать иначе. Наверное, когда-то сестры храма и в самом деле ставили перед собой великую цель: восстановить связь со звездами и воскресить Риррел. Но нынешние сестры давно забыли об этом. Напротив, они и в мыслях не держат когда-нибудь поделиться с людьми силой голубого огня. Вся жизнь храма нацелена на то, чтобы эту тайну сохранить. Главное то, что сами сестры так же далеки от звезд, как последний бесполезный бродяга на этой земле. Те волшебные свойства, которыми все мы обладаем, мы получили не за какие-либо заслуги, не в знак избранничества, а по случайной прихоти судьбы — вероятно, благодаря некоторым особенностям строения тела, унаследованным от далеких предков. Сейчас в храме нет ничего великого, кроме гордыни его обитательниц, — Коайли наклонилась ко мне и поцеловала меня в лоб; ее губы были сухими и холодными. — Я знаю, что сейчас ты чувствуешь себя потерянной, маленькая сестра. Но загляни в свое сердце: так уж оно жаждет возвращения? Когда ты отдохнешь, тебе будет гораздо проще разобраться с собственной жизнью. Так что… Хоть я и не могу тебе помочь вернуться, я могла бы помочь тебе советом, если ты, конечно, прислушаешься к нему. Тебе удалось вырваться из храма, сестры почему-то не стали разыскивать тебя. Найди свое место в этом мире и забудь о Келлион.

Она тихонько подула мне на веки, и Я закрыла глаза. Несмотря на жесткую постель, я без всяких сновидений спокойно проспала до рассвета, который направил розоватые лучи в круглые окна пещеры.

Глава 34 «Я люблю тебя…»

Синева осеннего неба приобрела холодный оттенок, и волны Горячего моря за кормой отнюдь не манили в них окунуться. Закутавшись в теплый плащ — кожаный, с коричневым мехом внутри и вокруг капюшона, — я сидела на носу легкого баркаса, не замечая ледяных брызг, которыми осыпали меня волны, разбитые острой грудью суденышка. Теплое шерстяное платье с богатой разноцветной вышивкой по темно-серому фону, крепкие дорожные сапожки, светло-серые шаровары и такая же рубашка — все это, как и плащ, было привезено мне в дом кузнеца Ванта, куда я вернулась после памятного разговора с Коайли и мудрым Михеусом. Приехал Атони Гаддала собственной персоной, передал целый сверток добротной, отнюдь не придворной одежды для меня и по такому же теплому плащу для трех моих спутников. Мне также был вручен небольшой ларец с драгоценностями из моих покоев. Но как и раньше, блеск рубинов и изумрудов вовсе не прельщал меня; наверное, надо было дольше жить в этом мире, чтобы научиться ценить эти порождения горных недр. Оставив себе все те же длинные, полюбившиеся аметистовые серьги, я отдала ларец Чи-Гоану. Быть может, Роут все-таки удастся выкупить, а если придется освобождать ее силой, то при благополучном исходе молодым будет с чего начать семейную жизнь. Лю-штанец был благодарен мне почти до слез. Он трогательно перебирал блестящие безделушки, рассуждая о том, как будут смотреться эти серьги или браслеты на черной коже его Роут.

Итак, мы отправлялись в самое безнадежное предприятие, какое можно было себе представить. Двумя баркасами, которые снарядил для нас молодой мидонец Нико, мы направились к зловещим берегам острова Ачурра, рассчитывая выручить Роут и ее сестру. С нами плыли восемь добровольцев, явившихся после моего обращения к старому Ванту; а также Нико с младшим братом Поло — оба статные, черноволосые и чернобородые молодцы, неизменные победители кулачных боев. И, разумеется, мы вчетвером: я, Рейдан, Готто и Чи-Гоан.

Решение отправляться на Ачурру было принято удивительно быстро — как будто каждый уже решил что-то для себя. Когда я вернулась от Михеуса, то, не стесняясь уже ни Чи-Гоана, ни Готто, ни мало знакомого мне Ванта (последний, правда, почти оглох от горя), сообщила, что способ вернуться в храм Келлион никому не известен. Я уже успела переболеть этой бедой, но не знала, как это воспримет Рейдан. Я вообще боялась поднимать на него глаза, помня о слетевшем с моих губ признании. К моему удивлению, охотник даже будто бы повеселел и вздохнул с облегчением.

— Ну вот, хоть что-то прояснилось. Так что я отправляюсь с тобой, Чи-Гоан. Готто, ты с нами?

Художник медленно, обреченно кивнул. Мне стало жаль его: этот упрямый мальчишка злился на меня, ненавидел Рейдана и все равно готов был тащиться за нами в опасное приключение, словно бирка раба навсегда изменила его сердце.

— Вот и ладненько, — не обращая внимания на отчаянное лицо Готто, сказал Рейдан. — А Шайсу оставим здесь, у Ванта. Думаю, что высочайший герцог не откажет ей в своем покровительстве.

— Что?! — изумилась я. — Да это просто глупость! Только со мной и с Висой у вас, пожалуй, есть надежда, что эта безумная затея удастся.

По лицам моих спутников было понятно, что они и сами это знают. Чи-Гоан смотрел на Рейдана умоляюще, словно все зависело именно от него.

— Ладно, — буркнул тот. — Отправляемся вместе.

Вся команда распределилась по двум баркасам: по четверо добровольцев и по одному из братьев на каждом; Гот-то с Чи-Гоаном на одном, я с Рейданом на другом.

И вот я сидела на носу баркаса, накинув пушистый капюшон, и то улыбалась волнам, резво бегущим навстречу, то вытирала навернувшиеся слезы волнения. Я чувствовала, что история моей любви подходит к концу — счастливому концу. Еще ничего не было сказано, но мы с Рейданом были вместе, это как будто само собой разумелось. Все остальные разочарования таяли в моей душе, как след, остающийся за кормой; предстоящая высадка на Ачурру казалась мне всего лишь отсрочкой моего счастья. Здесь, в Мидоне, все, наконец, решилось: обратной дороги в храм нет, значит, я остаюсь в этом мире. С Рейданом.

Но пока ему было не до меня. Мужчины суровыми голосами все время обсуждали предстоящее дело; кроме того, на море стоял шторм, несильный, но осложнивший управление легким баркасом, который швыряло то вверх, то вниз. Меня все это не интересовало. Погруженная в свои мысли, я спустилась к своей койке, на которой врастяжку спала Виса, подвинула нахальную кошку и тоже уснула, убаюканная воем ветра и качкой.

Я вышла на воздух, когда уже стемнело. Шторм прекратился, и судно дрейфовало со спущенными парусами: спешить нам было некуда, поскольку на остров решено было высадиться следующей ночью, а пути до него оставалось полдня. Неподалеку я видела висящий в воздухе желтый светящийся шар: это горел масляный фонарь на мачте второго баркаса. Три огромные чайки, потревоженные моими шагами, с протяжным криком взмыли в воздух.

Рулевой, зевая, сухо кивнул мне. На нашем баркасе никто, кроме Рейдана, не знал о моих способностях, и потому люди не понимали, зачем понадобилось брать в опасное плаванье девчонку. Кроме того, по каким-то морским суевериям, женщина на корабле приносила несчастье. Меня это не расстраивало: мне было не до этого. Я закинула голову и стояла так, пока не затекла шея, любуясь осенним небом, таким звездным, что все оно казалось серебристым. Так выглядело небо накануне появления первых лучей Келлион, и в храме это были дни и ночи священного ожидания встречи с сестрой.

Ослепленная этим сиянием, я не сразу разглядела темную фигуру, устроившуюся на моем любимом месте — на носу. Сердце обрадованной птицей метнулось в груди: это был Рейдан.

— Я думал, ты спишь, — сказал он смущенно, потом мы оба надолго замолчали.

«Только не уходи, — мысленно молила я, чувствуя, как стучит кровь в висках. — Только не делай вид, что ничего не было…» Рейдан откашлялся.

— Только не делай вид, что ничего не было! — выпалила я вслух, предупреждая какую-нибудь глупость, которую он собирался мне сказать.

— Я бы не смог, — серьезно сказал он и, бережно взяв меня за руку, усадил рядом с собой. — Но я думаю, ты просто ошиблась. Таким юным девушкам, как ты, свойственно ошибаться и принимать за любовь совсем другие чувства.

Голос Рейдана был ровный, как обычно, когда он разговаривал со мной, но что-то в нем сделало меня отчаянно смелой. Над нами горели звезды, а здесь, в уголке у носа, где в темноте не было видно глаз собеседника, можно было представить, что говоришь сама с собой.

— Я не ошиблась, Рейдан, — шепнула я, трепетным движением обвивая руками его шею и замирая от собственной решительности. — Я люблю тебя. Ты помнишь первую ночь, которую мы провели в лесу? Когда ты только что забрал меня у Атти? Ты обнял меня тогда во сне и этим все решил для меня. Я не могу представить себе, что чьи-то другие руки будут прикасаться ко мне… Ни Готто, ни герцог Фэди… Я навсегда твоя. Ты же видишь, судьба распорядилась так, что в храм мне не вернуться никогда, а в этом мире у меня никого нет, кроме тебя. Ты же не оставишь меня, не вернешься к своей Лейде…

Я говорила жарким, быстрым шепотом; я гладила его гладко зачесанные в хвост волосы, касалась губами соленой шеи и чувствовала, как грудь наливается горячей тяжестью от соприкосновения с его телом, — даже теплая плотная одежда не была сейчас преградой. Я схватила его безвольно развернувшуюся ладонь и целовала ее медленно, захватывая пальцы пересохшими, как от жажды, губами. И он мне ответил. Свободной ладонью он сначала осторожно провел по моей щеке; мы смотрели друг на друга, и чтобы читать в глазах, нам не нужно было света. Я победила его сдержанность: словно бросившись в пропасть, он обхватил меня руками, и я услышала, как гулко стучит его сердце.

— Этого не может быть, — сказал он хрипло.

— Может, любимый, может, — шептала я. — Ты говорил, я похожа на святую из сказки. Я хочу, чтобы эта сказка сбылась для тебя, для нас… Поверь мне… Скажи…

— Я люблю тебя.

О, если бы можно было превратить в вечность миг, пока звучали эти слова! Я заплакала — потому что счастье с избытком переполняло меня; это огромное счастье затаилось между нами робким зверьком, и мы боялись его спугнуть резким движением, неверным словом. Рейдан поцеловал меня уверенно и нежно, но так осторожно, что мне показалось: это морской ветер коснулся меня своим дыханием.

— Я люблю тебя, — повторил он, и пронзительно острый миг счастья рассыпался, уступив место радостному покою. Мы оба вдруг вспомнили о присутствии рулевого, которому в ночной тишине, наверное, слышно было каждое слово. Рассмеявшись, как мальчишка, Рейдан вскочил на ноги и повел меня за собой на корму. Там, при свете звезд, мы впервые за время этого разговора увидели лица друг друга.

Рейдан словно избавился от какого-то тяжкого бремени: черты его лица посветлели. Несмотря на мои возражения, он сбросил с себя плащ и закутал меня поверх моего, прижимая к себе. Он гладил меня по волосам, а сам смотрел в морскую мерцающую даль.

— Знаешь, я ведь тоже тогда, в лесу, начал к тебе приглядываться: такая, смотрю, редкая птица… И досмотрелся. Но я всегда запрещал себе думать о тебе как о женщине; я говорил себе: «Она совсем девчонка, а ты старик, имей же совесть!» Когда появился Готто, я был уверен, что ты выберешь его: он красив, молод, да к тому же художник. Я сразу с этим смирился. Но ты все время меня тревожила. Помнишь, на реке, когда ты упала в воду, и я тебя вытащил? Я догадался, что ты… очень ко мне привязана. И когда Готто спросил меня, не буду ли я возражать, если он всерьез станет за тобой ухаживать, не смог сказать ему: «Давай, парень». А тогда, у моря, когда ты попросила тебя поцеловать… У меня даже руки затряслись. Ты была так близко и так хороша… Но я решил: ты слишком молода, чтобы по-настоящему разобраться в своих чувствах, грех этим пользоваться.

Я слушала его, с удовольствием вспоминая собственные мучения и терзания по этому поводу и смеясь над ними. А Рейдан вдруг снова нахмурился и сказал:

— Но молоденькие девчонки обычно не думают о том, что делать, после того как все главное сказано.

— А я подумала, — весело сказала я. — Мы обязательно найдем такое место, где не будет злых людей. Там будет очень красиво: зеленая трава летом, мягкий снег зимой… Там будет стоять наш дом. Быть может, мы построим его недалеко от дома Чи-Гоана и Роут, и наши дети будут играть вместе.

При мысли о том, что я могу зачать ребенка от Рейдана, по моему телу пролилась неведомая до сих пор сладкая мука. Сбросив на палубу оба плаща, я рванула шнуровку на платье и распахнула ворот рубашки. Холодный ветер влажно лизнул горячее тело. Я с мольбой посмотрела на Рейдана. Его лицо стало серьезным. Теплая рука ласково погладила сначала одну, потом другую грудь, словно это были маленькие котята. Потом, заботливо закутав меня обратно в плащи, он сказал:

— Мы ведь не будем спешить, Шайса. Женщине, прежде чем стать женой, обязательно нужно побыть невестой.

Невеста! Его невеста! Я была так счастлива, так ему благодарна… В моей голове пронеслись образы ослепительно счастливых дней. Я была уверена, что Чи-Гоан и даже Готто порадуются за нас; мне хотелось целоваться с Рейданом у всех на виду.

— А может быть, мы отыщем твою родину, — говорил Рейдан. — Может, там нам понравится, и мы поселимся в горах. Или снова пустимся путешествовать: в мире столько мест, которые мы еще не видели. Ни ты, ни я ведь не созданы для скучной жизни, правда, Шайса?

Я кивнула с самым глупым выражением лица, которое только может быть у влюбленного человека.

А ночь тем временем подходила к концу: на далеком горизонте высветлилась тонкая полоска. Стал виден серый силуэт второго суденышка. Крики чаек становились все громче: целая стая огромных белых птиц вилась над обоими баркасами. Их голоса почему-то показались мне зловещими, но я не придала этому значения.

Рейдан отвел меня вниз, как маленькую, уложил на свою кровать (мою поперек занимала похрапывающая Виса), поцеловал еще раз в губы, потом глаза и волосы, шепнул опять: «Я люблю тебя!» и ушел: на рассвете он должен был сменить рулевого. Я осталась одна. Виса громко храпела, в углу за занавеской кто-то из спящих постанывал во сне — спать было невозможно. От нечего делать я решила проверить свои силы: скоро Ачурра, и они могут мне пригодиться. Я не сомневалась в себе: еще в Мидоне, укрывшись от всех в пещере Ванта, я вызывала столько звездного огня, сколько хотела. Но вдруг тревожное воспоминание мелькнуло в моей душе: «Разделенная любовь ослабляет могущество, учти это, маленькая сестра». Я неуверенно вытянула вперед руку — на кончиках пальцев вспыхнул еле заметный в темноте голубой огонек. Вспыхнул и погас, и нового не появилось… «Ну и пусть», — легкомысленно подумала я. За счастье, которое я только что обрела, можно заплатить даже такую цену…

Топот ног и крики на палубе разбудили меня. На длинном ящике, служащем кроватью, отодвинув занавеску, сидел всклокоченный рыжеватый парень — один из тех, кто добровольно отправился с нами.

— Что случилось? — потирая занемевшую руку, спросила я.

— Пираты, — коротко и зло ответил он, надевая второй сапог. Вслед за ним я выбежала на палубу. Там собралась вся команда. Нико протянул Рейдану подзорную трубу, и тот смотрел, как огромный корабль, видный и невооруженным глазом, быстро приближается к нашим баркасам, уже повернувшим обратно, к отрогам Венексов, скрывавшихся далеко за горизонтом. Взгляд охотника не предвещал ничего хорошего.

— Вот бесы! На корабле не меньше тридцати головорезов, — Рейдан сунул подзорную трубу Нико и потер переносицу. — И чаек над ними вьются целые стаи. Чайки летали над нами ночью. Не иначе, как это обученные птицы, шпионы или стражники; они и подняли тревогу. Вляпались мы с вами, братцы. Да что ж это они делают, бес их возьми!

На втором баркасе, следовавшем за нами, вдруг чуть ли не на полном ходу бросили якорь, и я увидела, как Чи-Гоан начал размахивать какой-то белой тряпкой.

— Они рассчитывают на переговоры, — хмуро сказал Нико, — а напрасно. Надо уходить, пока есть хоть какая-то надежда.

— Угу, — кивнул Рейдан, потом обернулся к нам и прищурился. — А еще неплохо бы увести этих разбойников за собой. Подержи-ка руль.

Отдав руль одному из мужчин, Рейдан быстро спустился вниз и вернулся со своим арбалетом.

— Что ты задумал? — Нико схватил его за плечо.

— Отстань!

— Рейдан присел у борта, внимательно наблюдая, как пиратский корабль приближается к маленькому баркасу.

— Уходим! — срывающимся голосом крикнул Нико рулевому.

— А ну стой, бес тебя забери! — мотнул головой Рейдан. — Ты что, покататься в море вышел? Или невесту брата спасти? Там, на баркасе, твой младший брат, забыл? Правь ему вдоль левого борта.

Я поняла, что он собирался сделать. Конечно, переговоры с пиратами — абсурд. Они просто отберут драгоценности и деньги и перережут команду. Рейдан собирался подстрелить кого-нибудь на корабле, чтобы отвлечь внимание пиратов на себя. Это было правильно и… очень глупо!

Я бросилась к нему.

— Рейдан, постой… Ты рассчитываешь на меня? Но у меня вчера ничего не получилось. Понимаешь? Я, кажется, опять утратила силы.

Рейдан быстро взглянул на меня, схватил за руку и потащил, как оказалось, к спасательной лодке. Он быстро отвязал ее и приготовил к спуску на воду.

— Ты отправишься на тот баркас. И кошку свою забирай. Не бойся, я их так развеселю, что они погонятся именно за нами. А наш баркас быстрый, мы уйдем от погони.

Я, молча мотала головой, вцепившись в его рукав. Мне было очень страшно: самые дурные предчувствия одолевали меня.

— Сейчас не время для капризов, Шайса, — досадливо сказал Рейдан, а потом ласково добавил:

— Хорошая моя, ты моя невеста и должна меня слушаться.

— Я останусь с тобой, — упрямо заявила я. — Я лучше не буду твоей невестой, но не оставлю тебя. Ты не можешь насильно заставить меня уплыть. А если ты так уверен, что мы уйдем от погони, то и беспокоиться нечего.

Рейдан посмотрел на меня беспомощным взглядом.

— Понимаешь, когда на них нападут, помочь мы им не сможем. Что ж, их бросить, а самим удирать? Не получится у меня так. Чай, не чужие…

Он махнул рукой и снова схватился за арбалет.

Пиратский корабль был уже так близко, что я видела лица морских разбойников, разодетых в какие-то пестрые тряпки и причудливые головные уборы. Столпившись на носу, они громко горланили и хохотали, показывая пальцем на мелькающую в воздухе белую тряпку. В руках у них были сабли, ножи, а у некоторых и мощные черные арбалеты — вроде тех, из которых в нас стреляли в лесу по пути в Фолесо. На нас пираты не обращали внимания, решив, очевидно, разобраться с нами позже.

Потом мы увидели, как Готто, оттолкнув Чи-Гоана, бросился поднимать якорь. На баркасе одумались и решили спасаться — слишком поздно, как всем было очевидно. И в это время Рейдан, прищурив глаз, нажал на спусковой крючок. Один из пиратов, схватившись за голову, рухнул за борт. Рейдан положил на тетиву новую стрелу. Со второго баркаса донеслись испуганные крики; я видела, как Готто стучал себе по лбу, обвиняя Рейдана в глупости. Новая стрела метко вонзилась в грудь еще одному из разбойников. Похоже, это был один из главарей. Вся шайка склонилась над ним, а потом стала выкрикивать проклятия — нам вдогонку, так как, круто повернув руль, баркас на полном парусе помчался прочь, подгоняемый попутным ветром.

Глава 35 Возвращение

Затея Рейдана удалась. Забыв о Баркасе Готто и Чи-Гоана, пираты гнались за нами — все дальше, огибая Венексы с западной стороны. Я боялась, что второй баркас развернется и ринется нам на помощь, и тогда все станет бессмысленным. Но вторым судном, похоже, управляли более рассудительные люди… А мы неслись на запад, мы были все еще вне досягаемости преследователей, и ясная погода позволяла различить очертания гор вдалеке.

— Ничего, ничего, — подбадривал Рейдан команду. — Придется высаживаться на берег, а уж там, в горах, мы найдем укрытие, туда они не сунутся. Оружия у нас полно. Мы успеваем.

На самом деле мы не успевали. Удача, сопутствовавшая нам на протяжения всего путешествия, словно забыла о нас и занялась кем-то другим. Ветер вдруг резко изменил направление и дул теперь не в парус, а в бок судна, замедляя движение и заставляя нас продвигаться не прямиком к берегу, а дугой. На тяжелое судно пиратов ветер не влиял. Каждый раз, когда я оглядывалась, пиратский корабль оказывался все ближе, нависая над волками, мощный и грозный, сопровождаемый злобными белыми птицами. Град стрел настиг нас. Большинство из них упало в воду, некоторые воткнулись в деревянные борта, но было ясно, что еще чуть-чуть, и пираты догонят нас.

— Выровняй курс! — кричал Рейдан рулевому. Но маленький баркас не мог тягаться с ветром, а ветер был на стороне пиратов.

Корабль приближался. Пираты не стреляли, уверенные, что вот-вот догонят нас. Внезапно один из добровольцев грубо толкнул Рейдана в плечо.

— Будь ты проклят! Я не нанимался так глупо погибать.

С этими словами парень бросился за борт и уверенно поплыл к берегу. Но он не сделал и десятка гребков, как взвизгнула стрела, пущенная одним из пиратов, и вода вокруг головы несчастного окрасилась кровью.

Я молча смотрела на это, опираясь на борт. Виса в своем старом ошейнике, сидела рядом. Рейдан подошел и стиснул мое плечо.

— Прости меня. Я, наверное, и в самом деле дурак. Наверное, надо было удирать, пока была возможность.

Я прислонилась к нему, на миг прикрыв глаза.

— Ты все сделал правильно. А если ты дурак, то лишь потому, что не позволил нам раньше быть счастливыми.

— Ты еще будешь счастлива, — сказал он и поцеловал меня в губы, а потом вернулся к мужчинам, приготовившимся к неравной схватке. Я смотрела ему вслед: он был без плаща; пятна пота выступили на его рубашке, темные волосы разметались по спине: он где-то потерял свою завязку.

Берег был уже совсем близко. Мне даже показалось, что мы дотянем, успеем: ведь большому кораблю придется остановиться раньше, чем баркасу, у берега — мелководье. Но чуда не произошло. Пираты обошли нас с правого борта и огромными железными крюками на канатах подцепили баркас. Спасательная лодка отчалила, увозя к берегу троих из нашей команды. Рейдану не удалось заставить меня сесть в лодку, но он был рад этому: пираты усыпали ее стрелами, перебив всех гребцов. На баркасе нас оставалось трое: я, Рейдан и Нико. Молодой боец, стянув с себя промокшую рубашку, приготовился дорого продать свою жизнь. Виса, при виде врага превратившаяся из сонной, мирной кошки в разъяренное чудовище, яростно мотала хвостом и угрожающе скалила пасть.

Пиратский корабль сбавил ход, мы тащились за ним на привязи, но разбойники ничего не предпринимали, скрываясь за бортом. Возможно, среди них были мерзавцы, уцелевшие после той схватки по дороге в Фолесо, и они узнали меня. Временами казалось, что про нас просто позабыли. Я очень хорошо помню каждое мгновение этой неожиданной тишины. Эта тишина повисла между жизнью и смертью; мы переглядывались, разговаривали, думали, как нам поступить; мы были еще живые, но смерть постепенно отвоевывала на нас свои права.

— Что будем делать, Рейдан? — тяжело дыша, спросил Нико, — ты, кстати, прости меня, мне стыдно, что я вначале струсил. Я рад, что у моего брата и твоих друзей появился лишний шанс добраться незамеченными до Ачурры. Мы же знали, на что шли. Может, попробуем отвлечь пиратов от девочки?

Я переводила взгляд с одного на другого и отказывалась понимать, о чем они говорят.

— Шайса, — очень ласково, словно обращаясь к маленькому ребенку или к сумасшедшей, сказал охотник, — бери Вису, и пойдем со мной. Нико, спускаемся вниз. Топор на месте?

Мидонец просветлел лицом.

— Вот это правильно! Давай, Рейдан! Может, уйдем. Воодушевленная общим оживлением, я, ни о чем не спрашивая, быстро спустилась вниз, волоча за собой упирающуюся Вису, которой не терпелось схватиться с разбойниками. Наверное, Рейдан опять нашел выход, который спасет всех нас.

После дневного света в трюме ничего не было видно до тех пор, пока Нико не зажег фонарь. Рейдан схватил топор, сорвал обшивку и яростно начал рубить стену. Я еще не успела сообразить, чего он хочет — затопить вместе с нами баркас, чтобы пираты не заполучили нас живыми, или попытаться сквозь сделанное отверстие уйти под воду и добраться до берега. Первые струи хлынули нам под ноги. Виса прижималась ко мне, трясясь всем телом: бедная моя сестренка! Она так боялась воды! И тут над нашими головами послышался топот, баркас грузно осел, вода полилась сильнее — пираты наконец решились спуститься на нашу палубу.

— Я их задержу, — решительно сказал Нико, поправил закатанные рукава на мускулистых руках и пошел к лестнице. Вода тем временем уже доставала мне до коленей, а Рейдан продолжал крушить просмоленное дерево.

— Сейчас, — говорил он в такт ударам, — когда дойдет до отверстия и перестанет хлестать, набираешь побольше воздуха и ныряешь наружу. Вместе с Висой — она не даст тебе утонуть. Не надо спорить, — добавил он, не успела я открыть рот, — я уйду следом за тобой.

— Виса не умеет нырять!

— Умеет. Она зверь и будет бороться за жизнь. Давай! В это время сверху послышался шум отчаянной борьбы.

— Давай, Шайса! Они сейчас будут здесь! Четверо пиратов с перекошенными от злобы лицами, с окровавленными саблями в руках, отталкивая друг друга, спускались по лестнице — увы, бедного Нико уже не было в живых! Рейдан, сжимая в руке топор, пошел им навстречу. Рядом с ним встала оскаленная Виса. Сейчас же, ну, помоги мне, Келлион! Я зажмурилась и протянула вперед руки. Ничего. Я ничего не почувствовала, словно всю жизнь была простой смертной и никогда не обладала силой звездного огня.

Пираты, подбадривая себя руганью, окружали Рейдана и Вису, словно псы, которые травят большого и опасного кабана. Холодная вода уже добралась мне до пояса, и отверстие можно было найти только на ощупь. Преодолевая сопротивление воды, я пошла навстречу пиратам, надеясь, что красивые женщины по-прежнему являются для них ценной добычей. Может быть, тогда они дадут Рейдану уйти живым.

Один из пиратов, осклабясь, потянулся ко мне. Никто не успел и глазом моргнуть, как Виса, мокрая и взъерошенная, клацнула зубами, и разбойник закричал, оседая прямо в воду и хватаясь за окровавленную руку, безвольно повисшую на переломанной кости. А керато уже метнулась к другому, который слишком близко от Рейдана взмахнул саблей.

Вода прибывала. Висе приходилось или держаться на плаву, или вставать во весь рост, царапая когтями стены. Пираты, чертыхаясь, полезли наверх, понимая, что вот-вот утонут.

— Вылезаем, — крикнул мне Рейдан. Я поймала Вису за не отстегнутый поводок, подтащила ее вплавь к пробоине и, нагнув лобастую голову, заставила нырнуть. Я боялась, что она начнет сопротивляться, вырвется, кинется наверх, к свежему воздуху. А у нас было так мало времени! Но керато послушно скользнула наружу, как тюлень. Я повернулась к Рейдану.

— Все в порядке, Шайса, — кивнул он мне и вдруг замер.

И тогда поверх его головы я увидела мерзко улыбающееся лицо пирата, который стоял на верхних ступеньках лестницы. Стрела, полета которой я не увидела, пронзила Рейдану шею. Наконечник торчал прямо из горла, и ярко-алая кровь толчками выливалась из раны. Чуть запоздало он поднял руку к горлу и, пошатнувшись, исчез под водой. Еще не понимая, что случилось, я набрала в грудь воздуху, и присела на корточки, зашарив руками по полу. Тут же начав задыхаться, я снова поднялась, но вода уже была выше моего роста; наверное, она доверху заполнила трюм. В панике я не могла найти отверстие, я даже перестала различать, где какая стена, и в предсмертном ужасе металась, пытаясь отыскать выход. Последнее, что я запомнила, прежде чем потерять сознание, — это чьи-то сильные руки, хватающие меня за ноги.

Кашель сотрясал меня, и с кашлем выходила из легких вода. Мои руки нащупали крупную гладкую гальку, на которой я лежала. Я снова дышала воздухом, и это было прекрасно. Я попробовала открыть глаза и увидела склонившееся надо мной существо.

Наверное, близился вечер. Тени от гор уже покрыли берег, но море еще было освещено солнцем. Черный силуэт был окружен этим светом, словно сиянием. Человек, одетый в блестящую черную одежду неопределенного фасона, скрывающую его до пят, сидел передо мной на корточках; его совершенно круглые глаза смотрели на меня безо всякого выражения, изредка поворачиваясь в своих орбитах. После всего, что случилось со мной, я даже не удивилась.

— Ты Человек-рыба? — спросила я.

Существо ничего не сказало, но, повернувшись в сторону прибрежных скал, окружавших эту часть берега высоким кольцом, издало долгий свистящий звук. Из-за скал тут же показались двое таких же существ, несущих что-то большое и тяжелое. Лишь когда они осторожно положили свой груз рядом со мной, и белое тело зашевелилось, заскребло лапами по камням, лишь тогда я поняла, что это Виса.

Я с трудом поднялась. Закат окрашивал горизонт красным заревом, льющимся из-за края нависшей тучи. Меня всю трясло от холода: осенний ветер пронизывал до самых костей сквозь мокрое платье. Я притянула к себе Вису за ошейник и прижалась к ней, заметив, что бок у керато нещадно изодран до крови: наверное, ее выбросило волной на камни, прежде чем люди-рыбы спасли ее. Море было пустым — ни пиратского корабля, ни нашего баркаса. Неизвестно, к каким берегам принесли меня люди-рыбы. И только теперь я вспомнила…

— Постой! — окликнула я Человека-рыбу, уже уходящего в сторону моря вслед за своими слугами. Тот обернулся и все так же молча уставился на меня круглыми блестящими глазами. — Что с Рейданом? Вы спасли и его? Он тяжело ранен? Вы же были там, на баркасе, под водой, вы не могли его не увидеть, не могли оставить его там! Где он?!

Последние слова я прокричала. Я попыталась встать на ноги, чтобы добежать до Человека-рыбы и вытрясти из него ответ, но окоченевшее тело не повиновалось мне. И голос тоже перестал повиноваться, когда Человек-рыба, печально глядя на меня, медленно покачал головой. А потом я впервые услышала, как говорит это морское существо — почти без выражения, шипя и присвистывая на многих звуках:

— Мои слуги достали из-под воды твоего друга — мужчину с пробитым горлом. Его нельзя было спасти. Он был уже мертв. Мы похоронили его на нашем кладбище под водой. Прощай.

Оцепенело глядя, как черная и блестящая спина Человека-рыбы, изогнувшись колесом, исчезает под водой, я запоздало вспомнила, что охранник Ционэ перед смертью просил нас поблагодарить за него Человека-рыбу, если мы его встретим. Но мысль эта лишь тенью промелькнула в моей голове, не вызвав даже угрызений совести; я вообще сейчас ничего не чувствовала — лишь горячий, шершавый язык Висы, скользящий по моему лицу.

— Рейдан мертв, — произнесла я охрипшим голосом в пустоту. — Рейдан погиб. Его больше нет.

Я прислушивалась к этим словам, пытаясь вникнуть в их смысл, но это мне не удавалось. Я вызывала в памяти миг, когда он, захлебываясь кровью, падает в воду, но ничего не чувствовала. Разум упорно отказывался это понимать.

— Я больше его никогда не увижу! — крик отчаяния эхом раскатился по скалам.

Я плакала и кричала, пока не сорвала голос, и каталась по камням, словно боль от синяков могла мне помочь.

Так уж вышло, что смерть я видела не раз. Я понимала, что это страшно, я помню, как печалилась об умершем на моих руках Ционэ, которого я не смогла спасти. Но все это было как-то на поверхности, не задевая основы моей души, словно какая-то защитная преграда до поры до времени не позволяла мне переживать отчаяние смерти в полную силу. А теперь все преграды рухнули. Я по-прежнему не понимала, что такое смерть; я просто знала, что никогда его больше не увижу, что для меня его больше нет, и яростно разбивала в кровь кулак о камни. Его отняли у меня, отняли в тот миг, когда счастье было так близко… Отняли, отняли!

Мудрые говорят, что время лечит любые раны. Но до сих пор, при воспоминании об этих первых мгновениях одиночества, страшного, несокрушимого одиночества, заключенного в слове «никогда», я не знаю, куда укрыться от боли. Я еще не знала тогда, на берегу, что самое горькое ждет меня впереди — ежедневное осознание случившегося, ежедневные воспоминания о том, чему уже не суждено сбыться. Тогда, на берегу равнодушного холодного моря, так странно называющегося Горячим, бессильная обида на судьбу скручивала мою душу, и отчаяние изматывало тело, как будто оно подвергалось злейшим пыткам.

Потом отчаяние сменилось опустошенным оцепенением. Мне даже не было холодно. Я лежала на спине, глядя, как темнеет пасмурное небо надо мной, слушая шорох волн и чувствуя взволнованное дыхание Висы, согревающей меня своим боком. Моя память вдруг стала необычно ясной. Все, что, казалось, навсегда кануло в ней и подернулось дымкой сновидений, теперь возвращалось, как будто я снова переживала все свои встречи и разлуки. Я сама чувствовала себя мертвой, по другую сторону бытия, и смотрящей оттуда на свою прошлую жизнь. Я не чувствовала холода, но надеялась, что он потихоньку добирается до моего сердца, чтобы заморозить его, и тогда я действительно умру. Мне оставалось только ждать этого, потому что жизнь для меня оборвалась.

Виса жалобно скулила, куда-то отбегала, тормошила меня, настаивая, видимо, чтобы я поднялась и шла за ней. Но какая мне была разница, где ждать смерти? Зачем совершать какие-то усилия напоследок, вместо того, чтобы лежать и смотреть на небо, надеясь, что ветер все-таки разгонит тучи и покажет мне звезды… И когда порыв ветра отдернул облачную завесу, как скульптор срывает покровы со своего нового творения, я улыбнулась навстречу пронзительному голубому лучу, хлынувшему оттуда.

— Здравствуй, сестра, — громко сказала я. — Ты видишь, нам никуда не деться друг от друга.

Келлион не ответила мне, и лишь голубое сияние заливало море и скалы, отражаясь в моих широко распахнутых глазах.

И вдруг я увидела, как посреди очистившегося от туч звездного неба возникает большое темное пятно, наполненное каким-то подвижным веществом. Две голубых стрелы, озаренные светом Келлион, пронзили это пятно и устремились к земле — два голубых вихря-облака, две женщины, с головой закутанные в голубые плащи.

Керато угрожающе зарычала, когда сестры-искательницы, сбросив капюшоны, подошли ко мне. Я погладила керато по шерсти и попыталась подняться, но не смогла. Незнакомки переглянулись и бросились ко мне; их лица были встревожены. Одна из них, светловолосая женщина лет тридцати, стащила с себя плащ, потом извлекла меня из мокрой одежды и ловко укутала, одновременно растирая мне руки. Другая, значительно старше, с густыми вьющимися темными волосами, кое-где поблескивающими сединой, стащила сапоги с моих ног и надела на них что-то мягкое и теплое.

— Наконец-то мы нашли тебя, Шайса, — сказала светловолосая. Ее голос был глубок и нежен, и я невольно подняла голову, услышав язык, на котором говорила в храме. Женщина улыбнулась и погладила мои влажные волосы.

— Ты не узнаешь нас? — спросила черноволосая. Ее лицо казалось мне смутно знакомым, но я покачала головой. Черноволосая между тем быстро обошла вокруг нас, зажигая воздух голубым огнем. Нас окружила стена, от которой исходило приятное тепло.

— Тебе надо согреться, — сказала искательница.

— Зачем вы пришли? — спросила я, хотя могла бы и не спрашивать: я и так знала, зачем. Но я не испытала по этому поводу ни радости, ни страха: равнодушие, несовместимое с жизнью, не покидало меня. Я снова закрыла глаза. Светловолосая слегка встряхнула меня за плечи, а черноволосая сказала:

— Мы давно ищем тебя, чтобы поговорить. Не бойся, мы не будем тебя ни к чему принуждать. Да, это мы много лет тому назад забрали тебя из родительского дома. Но теперь все будет по-другому…

От воспоминания, к которому они воззвали, мое оцепенение дало трещину. Я напряженно вгляделась в их лица. К счастью, я не помнила тех, кто меня похитил, силой вырвав из материнских рук. Те грозные гостьи не были похожи на участливых, немного смущенных женщин, которых я видела сейчас перед собой. Черноволосая продолжала:

— Шайса, тебе стоит это знать… Мудрая Мэтта, да помогут звезды ее душе, обладала редким даром прозрения. Будущее порой являлось ей в образах, и мы привыкли к ней прислушиваться. Когда в храме стало известно о существовании в мире еще одной маленькой сестры, у Мэтты было видение. Она узнала, что жить тебе осталось несколько часов, потому что ты, как и все твои родные и односельчане, погибнешь во время страшного землетрясения. Мы появились за несколько минут перед этим. Поверь, кроме тебя мы никого не смогли бы спасти, даже если бы хотели. Если бы твоя мать знала об этом, она сама бы отдала тебя нам. Наверное, перед смертью она благодарила судьбу за то, что ты осталась жива.

— Мои родители погибли? — спросила я.

— Да, Шайса. Мудрая Мэтта захотела убедиться в этом воочию и вернулась туда спустя пару дней. Место, где стояло твое селение, находится вон за тем перевалом, совсем близко отсюда, — черноволосая махнула рукой в сторону гор. — Но местность там изменилась до неузнаваемости: высокие вершины рухнули в пропасть, огромные пропасти сомкнулись; несколько человеческих селений было стерто с лица земли. Сейчас в Венексах никто не живет. Нам очень жаль, Шайса.

Еще одна потеря обрушилась на меня, но я, оглушенная горем, ее не почувствовала. Лишь позже, когда я поняла, что втайне все-таки надеялась вернуть себе утраченное детство, услышать ласковый мамин голос и почувствовать запах снега, исходящий от ее одежды, — вот тогда я оплакала и эту потерю. Сестрам-искательницам я лишь сказала:

— Лучше бы я погибла в детстве. Вам не стоило вмешиваться в мою судьбу.

Женщины расстроено переглянулись.

— Попробуй объяснить ей, Ниита, — сказала черноволосая. Ее спутница покачала головой.

— Мы столько раз представляли себе, как находим тебя, а вот теперь я не знаю, что сказать. Пожалуй, будет лучше, если я начну с самого начала…

Видишь ли, никто не знает наверное, как давно появился храм звезды Келлион и какая сила делает его недосягаемым для прочих обитателей мира. Но на протяжении многих веков жизнь там течет неизменно. Одни и те же обряды, одни и те же обычаи… Сестры-управительницы строго следят за их соблюдением, а вновь появившихся маленьких сестер воспитывают так, чтобы они не задавались опасным вопросом: ради чего все это? Ради чего мы прячем от мира наше искусство, ради чего каждая из нас с младенчества лишена родного крова и родительской любви… Мудрая Мэтта была одной из первых, кто начал задумываться над этим.

Сестры-управительницы не любили Мэтту, ей скучно было участвовать в их смешной борьбе за власть, и потому она до самой старости оставалась просто сестрой-искательницей, окруженной ученицами, которые не чаяли в ней души и доверяли, как святой. Мэтта прочла множество древних книг и делилась со своими ученицами мыслями о прочитанном… Она говорила: «Мы, сестры-искательницы, — единственные в храме, кто обладает тайной перемещения. И каждая из нас в свое время начинает понимать, что мир, по которому мы странствуем, далеко не так плох, как нас пытаются в том уверить. А когда-то он был еще лучше. У нас в храме сохранилась часть той силы, которая в незапамятные времена принесла благополучие миру. Но мы такие же люди, как те, что живет за пределами храма, мы рождены земными родителями и не имеем права в своей бессмысленной гордыне прятать то, что должно принадлежать всем». Хэйсоа, — светловолосая с улыбкой кивнула на свою спутницу, — была первой, кто стал называть Мэтту своей наставницей.

— Хэйсоа?! — воскликнула я, приподнимаясь. Так вот почему лицо черноволосой показалось мне знакомым! — Тебя зовут Хэйсоа? — взволнованно обратилась я к женщине. — Но это значит, что я встречалась с твоей матерью. Она живет…

— Я знаю, где она, — резко прервала меня Хэйсоа, а потом добавила мягче:

— Я разыскала ее много лет назад, во время своих первых самостоятельных путешествий по миру. Но я не стала с ней встречаться. Мы провели большую часть жизни вдали друг от друга. Не думаю, что такая встреча принесла бы нам обеим что-либо, кроме боли. Тем более, что в храме я не чувствовала себя сиротой: мудрая Мэтта стала моей духовной матерью. Мы здесь, чтобы выполнить ее главную волю: она хотела, чтобы ты вернулась в храм.

— Мэтта умерла всего два месяца назад, — тихо добавила Ниита. — Она так и не дожила до встречи…

Хэйсоа прервала ее:

— Не буду скрывать, Шайса, нам очень нужно, чтобы ты вернулась. Мэтта видела в тебе такие силы, какие не даны ни одной из нас. Она мечтала с твоей помощью осуществить великие перемены, вернуть храму его истинное предназначение. Но принять решение ты должна сама. Выбирай: если ты хочешь остаться в этом мире, мы отнесем тебя в то место, какое ты назовешь. Но силы Келлион смогут возвратиться к тебе только в храме. Если ты согласишься вернуться, мы возьмем с собой и твоего ручного зверя. Мы сможем убедить других сестер в необходимости твоего возвращения; ты станешь одной из нас, сестрой-искательницей… Подумай.

Хэйсоа и Ниита прошли сквозь завесу, заискрившуюся голубым на их одеждах. Я едва различала их фигуры на фоне моря и снова почувствовала себя в одиночестве.

Решение я приняла, почти не раздумывая. Продолжать жить в мире, где все напоминало мне о моей потере, я не могла. Да, и после смерти Рейдана в этом мире оставались те, чья судьба была мне небезразлична: Гело и Арзель в своем заколдованном дворце, Омма и Аттер на острове Бэй-Тасан, Чи-Гоан и Готто, плывущие навстречу опасности… Но я ничем не могла им помочь, будучи беспомощной, забившейся в щель, чтобы зализывать свои раны. Возвращение в храм неожиданно обернулось совсем не той стороной, как я думала раньше: оно сулило мне небывалую свободу и могущество. Более того: у меня появилась безумная надежда, что жизнь моя снова обретет смысл.

Я поправила на керато ошейник.

— Я готова, — окликнула я сестер. Они быстро подошли ко мне; на лице Нииты я читала искреннюю радость.

— Сядь на корточки, накрой керато плащом и крепко зажмурься, — сказала мне Хэйсоа. — Так нам будет легче.

Я послушалась. Закрыв глаза и прижав лицо к взволнованно дышащей Висе, я оказалась в полной темноте. Теплые ладони легли мне на плечи — наверное, это была Ниита. Покалывающий холод охватил меня с головы до ног; я чувствовала, что, даже открыв глаза, не увижу ничего кроме пустоты. Мне казалось, что рядом никого нет, что миг превратился в вечность… А потом кто-то из сестер тронул меня за плечо, и я пришла в себя.

Мы плавно спускались на незримом волшебном плоту. Ни слова не было сказано между нами, и даже керато замерла, широко расставив могучие лапы, словно и она чувствовала торжественность этой минуты. Звездное небо обрушивало на нас ослепительные потоки голубого света; вокруг, насколько хватало глаз, клубился темный туман, а прямо под нами появилась крошечная сверкающая точка. Мои глаза застилали слезы, и потому вырастающие мне навстречу хрустальные башни дрожали, а площадки с резными оградами словно плыли по воздуху. Мы спускались все ниже и ниже. Я увидела, что площадки были пусты: обитательницы храма уже вернулись в свои комнаты после долгожданной встречи со своей звездной сестрой. Пуст был и двор, на каменных плитах которого прошло мое детство, — но посреди него я увидела одинокую человеческую фигурку. Она приближалась, как будто служила нам маяком. Ветер, освободившись от чар, сорвал с моей головы капюшон плаща.

Маленькая девочка с голубыми глазами подняла мне навстречу печальное и прекрасное лицо…