Сестрица

Глава 13

Изабель, потная, грязная, избитая, наклонилась в седле вперед и обратилась к коню:

– Маман уже собиралась продать тебя, Мартин. Ты об этом знаешь? На живодерню, чтобы там из твоих костей сварили клей. Это я ее остановила. Пожалуй, тебе стоит об этом подумать.

Старый, медлительный и злой, конь Мартин обладал еще раздутыми боками, разбитыми копытами и способностью на удивление ловко и быстро кусаться, но других лошадей у Изабель не было.

– Ну, вперед, – понукала она его и ударяла пятками ему в бока.

Она хотела пустить коня рысцой по хозяйственному двору. Но у Мартина были свои соображения на этот счет. Обиженный, он с места срывался в короткий галоп, потом вдруг вставал как вкопанный, и девушка летела кувырком через его голову. Вот и теперь она больно ударилась о землю, перекатилась на спину и застонала, лежа в грязи.

За это утро Мартин уже трижды выбросил ее из седла. Вообще-то, Изабель была отличной наездницей, но теперь ей приходилось учиться этому искусству заново. Дело в том, что она не могла правильно распределить свой вес на стременах. Правой ноге не хватало опоры – там, где раньше подставку стремени обхватывали пальцы, теперь была пустота. С трудом удерживая равновесие, она не могла управлять Мартином, когда тот пятился, брыкался или просто упрямо останавливался, вот как сейчас.

Падения ее не пугали. Грязь на лице, синяки, боль – все это было ей безразлично. Даже наоборот: это отвлекало от мыслей об Элле. О том, что Элла больше не с ними, что она выиграла. Что у Эллы есть теперь все, а у нее, Изабель, – ничего.

Она все еще лежала на земле, глядя в небо, по которому быстро скользили облака, когда над ней склонилось лицо, перекрыв ей вид.

– Сколько раз ты сегодня упала? – спросила Тави. И, не дожидаясь ответа, добавила: – Ты так убьешься.

– Если мне повезет.

– Прекрати. Ты больше не можешь ездить верхом.

Страх лужицей собрался в животе Изабель. Нет. Неправда. Она не позволит этим словам стать правдой. Верховая езда – все, что у нее осталось. Только это поддерживало ее, когда заживала ступня. Когда она привыкала хромать, а не ходить. Когда разбегались слуги. Когда Маман запирала ставни на окнах опустевших комнат и закладывала засовами лишние двери. Когда сорные травы стали расти на каменной ограде дома.

– Зачем ты вышла? – спросила она у Тави. Сестра предпочитала отсиживаться в доме, наедине с книгами и уравнениями.

– Сказать тебе, что нам пора на рынок. Откладывать больше не получится.

Изабель моргнула:

– Плохая идея.

По округе ходили слухи. О том, как они примеряли хрустальную туфельку и чем пожертвовали, чтобы в нее влезть. Об Элле и о том, как они обращались с ней. Дети прибегали к их дому и швыряли в стены комьями грязи. А один человек даже запустил камнем в окно. Изабель знала, что поход в деревню закончится неприятностями.

– Предложи что-нибудь получше, – возразила Тави. – Где нам, к примеру, взять сыр? Ветчину? Масло? Хлеб и тот несколько недель как кончился.

Изабель вздохнула. Поднялась с земли, отряхнулась.

– Придется взять тележку, – сказала она. – Не пешком же идти. Не с нашими…

– Хорошо. Запрягай Мартина. А я пойду и принесу корзины, – перебила ее Тави и, повернувшись спиной, зашагала к кухне. Она не любила разговоров об их увечьях. Об Элле. Вообще обо всем, что было.

– Ладно, – сказала Изабель и захромала к коню.

Она так и не привыкла ходить медленно, переваливаясь, словно утка. Увечье Тави оказалось не настолько серьезным. Когда рана зажила, к сестре вернулась прежняя походка. Изабель сильно сомневалась, что у нее будет так же.

– И знаешь что, Иззи…

Изабель обернулась. Тави хмуро смотрела на нее.

– Что?

– Держи себя в руках. Там, в деревне. Как думаешь, сможешь?

Изабель отмахнулась от вопроса и взяла Мартина за повод. По правде говоря, она не знала, что ответить. Она пыталась держать себя в руках. Годами. В гостиных и бальных залах, во время садовых вечеринок и званых обедов. Сжав кулаки и стиснув зубы, она отчаянно старалась вести себя так, как требовала Маман: быть вежливой, любезной, тактичной, доброй, скромной, нежной, терпеливой, приятной и незаметной.

Иногда ей это удавалось. День-другой. Но потом обязательно что-нибудь случалось.

Например, на том роскошном обеде, который давала Маман, случился кадет-первогодок из военной академии: он заявил, что Вторая Пуническая война закончилась победой Сципиона над Ганнибалом в битве при Каннах, хотя всякий дурак знает, что это была совсем другая битва – при Заме. Изабель поправила его, но он захохотал, заявив, что она сама не знает, о чем толкует. А когда она принесла из библиотеки книгу – «Иллюстрированную историю великих военачальников мира» – и доказала ему, что неплохо представляет себе предмет разговора, он обозвал ее нехорошим словом. Не вслух, конечно. Шепотом. Она разозлилась и тоже обозвала его в ответ. Вслух.

После той истории Маман не разговаривала с ней неделю.

И еще был случай в замке одной баронессы, куда их пригласили на бал: Изабель наскучило танцевать, и она решила пройтись. Она и думать не думала затевать с бароном дуэль – просто он застал ее в холле, где Изабель восхищалась висевшими на стене саблями, и предложил показать, как ими фехтуют. Она согласилась и даже составила ему пару, в результате чего барон недосчитался пуговиц на камзоле, зато приобрел весьма заметную царапину на подбородке.

В тот раз Маман лечила ее молчанием месяц.

Она заявила дочери, что ее поведение чудовищно, но сама Изабель не видела большого греха в том, чтобы срезать пару пуговиц с баронского камзола. Ведь она знала, что способна поступать и хуже. Намного хуже.

Вот хотя бы месяц назад, когда она искала в своем гардеробе розовый зонтик, носить который вечно заставляла ее Маман – «Розовое улучшает цвет лица, Изабель!», – и еще эти жуткие атласные туфли – «Ничего, что они жмут, зато твои ноги выглядят не такими большими!». И натолкнулась на книгу об Александре Великом, спрятанную туда, чтобы ее не забрала Маман.

Опустившись с книгой прямо на пол, отчего помялось ее вычурное платье, Изабель принялась с жадностью перелистывать страницы. Они хранили память о тех счастливых временах, когда ей еще не объяснили, что все великие воины и генералы были мужчинами и что девушке не к лицу проявлять интерес к мечам, боевым коням и военным стратегиям. Глядя на иллюстрации, Изабель снова показалось, будто она скачет бок о бок с Александром Великим, с боями прокладывая вместе с ним путь через Египет. Она читала, и от невозможности получить то, чего ей хотелось, на глазах выступили слезы.

Она уже почти осушила их, когда в комнату вошла Элла с серебряным подносом. На нем стояла чашка горячего шоколада и тарелочка с пирожными «мадлен».

– Я слышала, как Маман кричала на тебя из-за парасольки и туфелек. И решила сделать тебе приятное, – сказала она, ставя поднос рядом с Изабель.

Элла была добрая девочка и хотела сделать как лучше. Но ее доброта всегда была Изабель поперек горла.

Она уставилась на сводную сестру, которой не нужны были ни розовые парасольки, ни узкие туфельки. Которая даже в стоптанных башмаках и старом, заплатанном платьишке походила на богиню. Потом перевела взгляд на себя, на это нелепое платье, которое шло ей как корове седло, схватила чашку с горячим шоколадом и запустила ею в стену. Вслед полетела тарелочка с пирожными. А за ней – поднос.

– Прибери, – рявкнула она, и ее глаза сверкнули злым огоньком.

– Изабель, отчего ты так расстроена? – спросила Элла, огорченная тем, что натворила сестра.

Изабель, сама не своя от злости, стиснула в кулаки руки и прошипела:

– Хватит, Элла. Хватит быть добренькой со мной. Перестань уже!

– Прости меня, – тихо сказала Элла и покорно склонилась над осколками разбитой посуды.

Такая покорность, которая должна была бы умилостивить Изабель, лишь подлила масла в пламя ее гнева.

– Какая ты жалкая! – закричала она. – Почему ты никогда не постоишь за себя? Почему позволяешь Маман помыкать тобой? Ты так добра ко мне и к Тави, хотя мы ведем себя с тобой ужасно! Почему, Элла?

Элла уже сложила осколки фарфора на серебряный поднос.

– Чтобы не умножать зла, если что-то пошло не так. Чтобы помочь тебе и другим, – ответила она тихо.

– Чем ты мне можешь помочь? Вот если бы ты сделала так, чтобы я стала тобой!

Элла подняла на нее взгляд, полный ужаса:

– Не говори так. Не надо тебе становиться мной. Ни за что на свете.

Изабель даже перестала кричать, так ее поразило напряжение, звучавшее в голосе Эллы. А потом в коридоре послышались шаги Маман; Изабель только и успела, что спрятать свою книгу и схватить зонтик, когда та вошла в комнату и велела поторапливаться. И они отправились на очередную садовую вечеринку, где у Изабель ум зашел за разум от скуки, так что, вернувшись, она позабыла спросить Эллу, что та имела в виду. А теперь уже поздно, не спросишь.

Мартин, устав стоять на месте, резко прикусил руку Изабель, оборвав ее болезненные воспоминания.

– Ты тоже не большой мастер вести себя как следует, верно, старина? – сказала она коню.

Отведя его в конюшню, она задала ему корму. Привязывать коня нужды не было. Мартин мало к чему стремился, и уж точно – не к побегу из дома. Прежде чем запрячь его, Изабель прошлась по шкуре скребницей. Никакой необходимости в этом не было: нельзя сказать, чтобы он много работал и оттого вспотел, просто ей очень хотелось снова ощутить руками его бока, почувствовать бархатный нос, утыкающийся в щеку, и травянистый запах его дыхания, когда он фыркнет ей в лицо.

Взнуздав коня, Изабель повела его к тележке. Идя к выходу из конюшни, она с тоской оглядывала пустые стойла. Вот тут стояла пара арабских лошадок, которые возили их экипаж, тут – могучие першероны, работавшие в поле; теперь их не было, пришлось продать, когда конюх ушел.

Взгляд Изабель помимо ее воли устремился к крайнему стойлу. И опять – воспоминания. Здесь тоже жил конь, которого продали. Несколько лет назад. Его звали Нероном. Вороной жеребец, семнадцать ладоней от копыт до холки, глаза – живой оникс, грива – текучий шелк. Скакать на нем было все равно что лететь на урагане. Она до сих пор помнила ощущение, возникавшее у нее, когда он с силой ударял в землю копытами, танцуя под ней от нетерпения пуститься вскачь.

И тепло Феликса она тоже помнила. Как он сидел позади нее, обхватив ее руками за талию, губы – у ее уха, взгляд устремлен на каменную стену впереди. Он смеялся, и в его смехе был вызов.

– Нет, Изабель! – закричала тогда Элла. – Это же опасно!

Но Изабель не слушала. Она коснулась пятками боков Нерона, и миг спустя стена уже летела на них. Элла закрыла глаза руками. Изабель распласталась по шее скакуна, прижавшись к нему грудью, зарывшись руками в гриву, чувствуя спиной Феликса. Жеребец под ней напряг каждую мышцу своего тела, и тут она поняла, что значит летать. С гиканьем и улюлюканьем они приземлились по ту сторону ограды и, не останавливаясь, умчались в Дикий Лес, оставив Эллу позади.

Картинки прошлого растаяли так же быстро, как пришли; перед ней снова было пустое стойло с затянутыми паутиной углами.

Нерона больше нет. Феликса тоже. Их отняла Маман, а с ними и кожаные лосины для верховой езды, и пиратскую шляпу, и ее коллекции камней, черепов животных и птичьих гнезд. Деревянный меч. Книги. Одно за другим исчезали они из жизни Изабель, и каждая потеря была для нее как взмах ножа. Того, что обстругивал ее. Обрезал заусенцы. Высекал из нее ту благовоспитанную девицу, какой хотела ее видеть Маман.

Иногда она все еще чувствовала боль от этих ран.