Северные крестоносцы. Русь в борьбе за сферы влияния в Восточной Прибалтике XII–XIII вв. Том 1

Еще в конце X–XI в. новгородцы собирали дань в Эстонии[174]. В 1030 г. Ярослав Мудрый попытался здесь закрепиться и построил крепость Юрьев[175], но русский гарнизон там продержался не долго. Последующие события акцентировали неприятие эстами русского господства.

В 1060 г. князь Изяслав совершил поход в Сакалу (на «сосолов») и попытался закрепить ежегодный режим сбора дани с местных жителей. Однако весной следующего 1061 г. эсты (чудь) изгнали русских данщиков, сожгли Юрьев и совершили нападение на Псков[176]. Это вызвало ответный карательный рейд новгородцев и псковичей, но, судя по всему, у русской власти в регионе так и не появилось глубоких корней. Вплоть до начала XII в. мы не располагаем известиями не только о постоянном присутствии русских в Эстонии, но даже о случаях сбора дани.

Только при Владимире Мономахе начинается новый этап распространения русской власти на чудь (эстов). В 1111–1113 гг. новгородский князь Мстислав Владимирович совершает поход в Эстонию, а в 1116 г. закрепляет свои успехи захватом Оденпе[177]. В 1130 г. он посылает своего сына Всеволода с братьями собирать у чуди дань[178]. Но в 1132 г., уже в год смерти Мстислава, эсты разгромили Всеволода, совершавшего очередной поход на эстонский северо-восток, в Вайгу (Клин)[179]. После этого дань опять перестали платить, а Юрьев был захвачен. В 1134 г. Всеволод вынужден был опять идти на чудь, отбивать Юрьев и восстанавливать свои права[180]. Вероятно, власть Новгорода (Пскова) в этих областях так никогда и не приобрела устоявшейся формы, как это было в Ливонии у Полоцка. Многие отдаленные от границ северо-западные и приморские области Эстонии не знали постоянного русского господства. Судя по всему, дань регулярно собиралась только с племен, живших по берегам Чудского и Псковского озер. Это прежде всего мааконды (эст. maakond) Уганди (Ugandi, Унгавния, Угауния)[181], отчасти Вайга (Клин) и Вирония (Virumaa, Вирумаа, Вирлянд)[182]. Иногда рейды русских данщиков достигали земель Гервен (Ервен, Гервия, Ярвамаа)[183], Гария (Гариен, Харью, Харьюмаа)[184] и Сакала. Везде и часто они сталкивались с вооруженным сопротивлением, перераставшим порой в наступательные операции.

Зимой 1177 г. эсты (вероятно, вместе с латгалами) не только отказались платить дань, но и напали на Псков, после чего князь Мстислав Ростиславич Храбрый в 1179 г. совершил кровавый карательный рейд в глубь Эстонии, вплоть до Атзеле (Очела) и до моря:

«пожьже всю землю их, а сами отбѣгоша къ морю, нь и ту много их падоша»[185].

Репрессии привели на некоторое время население к покорности. Однако уже в 1190 г. «чудь поморская» (вероятно, эсты из Виронии) опять совершила налет на русские земли, напала на псковичей в районе побережья Чудского озера («около порога»), но была разбита[186]. В 1191–1192 гг. Ярослав Владимирович вынужден был совершить целую серию карательных походов в Эстонию, в ходе которых были захвачены и Юрьев, и Оденпе[187]. Судя по всему, именно в эти годы в Уганди и Северной Латгалии действительно закрепляется новгородское господство с регулярными поборами в пользу победителей. Из сообщений Ливонской Хроники можно понять, что примерно тогда же в латгальских областях Атзеле и Талава утверждается и православие. Когда в 1209 г. в эти земли проникают латинские миссионеры, они застают местных жителей уже крещеными, причем по восточному [188].

Подобное положение почти не распространялось на большинство эстонских земель, где господствовало язычество. Вероятно, следует признать справедливым тезис, вставленный хронистом в уста полоцкого князя Владимира, когда тот спорил с епископом Альбертом на встрече в Герцике в 1212 г.:

«в обычае у русских королей, когда они покоряют язычников, не обращать их в христианскую веру, но заставлять их платить им дань и деньги»[189].

Этим руководствовались и новгородцы в своей экспансионистской политике. В начале XIII в. немецкое присутствие в Прибалтике заставило русских князей существенно пересмотреть свои принципы.

§ 3.1. Походы в Эстонию Мстислава Мстиславича Удалого, 1209–1212 гг.

Утвердившись на новгородском столе в 1209 г., неугомонный Мстислав Мстиславич Удалой (Удатный) уже весной 1210 г. совершил свой первый поход в Эстонию, в Южную Уганди под Оденпе. Причем князь выступил в этих событиях как настоящий крестоносец. Он стал первым из русских правителей, кто после победы над язычниками заставил их креститься. Генрих Латвийский повествует о нем сухо, но с нескрываемым уважением, выставляя русского властителя в качестве действительного конкурента и претендента на лидерство по христианизации Эстонии:

«великий король Новгорода (Nogardie), а также король Пскова (Plicecowe) со всеми своими русскими пришли с большим войском в Угаунию (Ugauniam), и, осадив замок Одемпе (Odempe), бились там восемь дней. И так как в замке не хватало воды и съестных припасов, они попросили у русских мира. И те согласились на мир, и крестили некоторых из них своим крещением, и получили от них четыреста марок ногат и отступили оттуда и возвратились в свою землю, обещав послать к ним своих священников для совершения возрождающего к новой жизни таинства крещения. Впрочем, этого они так и не сделали, ибо (nam) жители Унгаунии позднее приняли священников от рижан и были крещены ими и причислены к рижской церкви»[190].

Это более чем примечательное известие знаменует появление на страницах хроники Генриха Латвийского нового могущественного противника немцев, их соперника в господстве над Эстонией. Следует отметить, что действия Мстислава являются важной вехой и для русской истории. Именно этот князь, обладатель незаурядного военного таланта, демонстрирует также решительный антизападный (антинемецкий) акцент в своей политике. Разумеется, военные предприятия Мстислава определялись не этническим или конфессиональным антагонизмом. Скорее всего, основанием служили стечения обстоятельств без какой-либо идеологической или религиозной подкладки. Действия Мстислава вполне укладываются в рамки традиции, которая, впрочем, допускала скудные военные и политические новации.

Еще отец Мстислава, Мстислав Ростиславич, как отмечалось выше, в 1179 г. ходил походом на чудь, а после смерти в 1180 г. стал одним из немногих князей, похороненных в Софийском соборе Новгорода. Его память, вместившая в себя и образ другого новгородского князя, Мстислава Ростиславича Безокого (из Юрьевичей), неизменно поддерживалась местной Церковью, которая почитала «Мстислава Храброго» как святого[191]. В своих обращениях к горожанам Мстислав Мстиславич всегда указывал на преемственность своей власти от отца и поминал его гроб. Для него это был один из важнейших аргументов права на Новгород. И не удивительно, что свои военные предприятия он начал с нападения на чудь. Собственно, Мстислав Ростиславич, который правил в Новгороде менее года, только и запомнился новгородцам своим победоносным походом в Эстонию во главе 20-тысячного войска. Сын храброго воителя поддерживал родовую славу.

События развивались следующим образом. Ранней весной 1209 г. торопецкий князь Мстислав Мстиславич внезапно захватил новгородский город Торжок, где пленил местного посадника, нескольких купцов и, что особенно примечательно, группу дворян новгородского князя Святослава Всеволодовича. Затем торопецкий интервент послал гонцов в Новгород Великий:

«кланяюся святѣи Софѣи и гробу отца моего и всѣмъ новгородцемъ; пришелъ есмь к вамъ, слышавъ насилие от князь, и жаль ми своея отцины»[192].

Новгородцы отозвались неожиданно быстро и однозначно: княживший в это время в Новгороде князь Святослав был арестован, а на его место приглашен Мстислава. Столь выразительное появление на политической арене Северо-Запада фигуры торопецкого князя, разумеется, должно было быть серьезно подготовлено. Он, очевидно, имел возможность опереться внутри Новгорода на некую социальную и политическую силу, способную убедить горожан сделать решительный поворот от своих, ставших почти традиционными династических предпочтений. Начиная с 1181 г. в Новгороде почти постоянно (с короткими промежутками в несколько лет: 1184–1187 и 1196–1197 гг.) находились владимиро-суздальские ставленники. После 1197 г. (то есть в течение 12 лет) их правление не прерывалось. Можно сказать, что под покровительством Всеволода Юрьевича Большое Гнездо на Северо-Западе Руси выросло целое поколение. И вдруг такая перемена. Основания для нее и подготовка должны были быть очень весомыми[193].

Ясно, что Мстислав вокняжился в Новгороде вопреки желанию Владимиро-Суздальского самодержца. Это была победа «антисуздальской партии» новгородцев, чьи действия можно воспринимать в рамках утверждения тезиса о вольности в князьях. Идеальным воплощением этой политической программы стал торопецкий князь, который не располагал ни влиятельными покровителями, ни сколько-нибудь значительным личным авторитетом, влиянием или богатством. Мстислав был прежде всего воином, участником многочисленных мелких вооруженных конфликтов на Юге Руси, вытесненным оттуда и вынужденным коротать годы в бедной торопецкой волости. Он привык во многом отказывать себе, исключительный достаток его не интересовал, стремление к личной власти реализовывалось им исключительно в ходе военных операций, гражданскими делами он занимался без заметной охоты, только в целях обеспечения боеспособности земли. Такой князь не вмешивался во внутренние склоки новгородцев, сребролюбием не страдал, мздоимством тоже. Абсолютным идеалом нам выставляет Мстислава новгородская летопись: справедливый в суде и расправе, удачливый полководец, внимательный к заботам людей, благородный бессребреник. Слепым орудием боярских группировок и бесхребетным политиком рисует Мстислава современный исследователь Н.Ф. Котляр: «…у Мстислава вовсе не было таланта руководителя государства, ровно как и твердого характера»[194].

Реалии средневековой Руси не во всем поддаются полновесному и многостороннему обследованию, отчего не всегда есть возможность дать однозначную оценку той или иной личности, ее деяниям и их результатам. В жизни было мало летописной одухотворенности. Приглашенный в Новгород, Мстислав не имел действительной возможности диктовать горожанам свои условия. Представитель династии Ростиславичей, внук великого князя Ростислава Мстиславича, он в начале XIII в. уже не мог положиться на влияние и военную силу своих родственников, истративших большую часть своего достояния в борьбе за Киев. В итоге представители этой линии оказались зажаты в узких рамках Смоленской земли — все другие волости отошли к иным представителям Рюрикова рода.

Мстислав Удалой ввязался в авантюру, в которой мог положиться только на себя и на тех новгородцев, которые его пригласили. Риск был велик. Как только князь захватил Торжок, то немедленно против него был направлен старший сын Владимирского князя, Константин, во главе Владимиро-Суздальской рати. Мстислав сжигал все мосты: арестовал дворян Святослава Всеволодовича (брата Константина), сместил посадника, заточил некоторых купцов — все действия были решительно недружественными. Кара могла быть очень жестокой. Но новгородцы не подвели. Отреагировали мгновенно и, более того, воспользовались теми же методами — взяли в качестве заложника своего собственного князя (Святослава Всеволодовича), чем гарантировали безопасность Мстислава. Константин вынужден был остановиться в Твери, а его отец, в итоге, признать узурпатора законным правителем Северо-Запада. После этих взаимных договоренностей Мстислав отпустил из плена Святослава и других заложников. Войны не состоялось. Престарелый и больной великий князь Всеволод Большое Гнездо не стал разжигать огонь междоусобицы накануне своей кончины. Он всячески стремился обеспечить мир для своей земли и рода. В последние годы жизни он много внимания уделял мерам по предотвращению междукняжеских конфликтов, грозящих перерасти в вооруженное столкновение после его смерти. В рамках такой политики можно рассматривать и лояльность по отношению к строптивым новгородцам.

Возможно, Всеволод Юрьевич даже чувствовал себя немного виноватым в злоключениях Мстислава Мстиславича. Весной 1207 г. большой поход на киевскую землю организовали Ольговичи во главе с черниговским князем Всеволодом Святославичем Чермным. Они выгнали из Киева Рюрика Ростиславича, захватили Белгород и осадили Торческ, где заперся упорный Мстислав Удалой. Это был последний город на их пути, и только после его падения черниговцы могли праздновать победу. Долго, конечно, городок не продержался, да и помощь ниоткуда не подошла. Вскоре Мстислав сдался и был отпущен к своим родичам в Смоленскую волость, где и получил в держание Торопец[195].

После этих событий в дела Южной Руси решил вмешаться самый могущественный владетель Русских земель — владимиро-суздальский князь Всеволод:

«…и сжалиси о томь и рече: «То ци тѣмъ отчина однѣмъ Рускаіа землѧ, а намъ не отчина ли?»»[196].

Он собрал все наличные у него войска, включая новгородцев, и двинулся к Рязани, куда направился и Всеволод Чермный[197]. Воспользовавшись уходом Ольговичей на северо-восток, Рюрик Ростилавич вновь захватил Киев[198]. Это прервало воинственные планы сторон. Рязанцы запросили мира, и суздальские рати отступили. Черниговские князья, вернувшись из-под Рязани, в начале 1208 г. попытались захватить Киев, но неудачно:

«Тое же зимы ходиша Олговичи на Кыевъ на Рюрика и не успевше ничтоже възвратишася»[199].

Вмешательство суздальского князя и невозможность разрешить конфликт вооруженным путем вынудили Всеволода Чермного пойти на соглашение с Рюриком Ростиславичем. Компромисс был достигнут путем обмена княжениями: Всеволод получил вожделенный Киев, а Рюрику достался не менее значимый Чернигов. Для закрепления договоренности потребовалось согласие Всеволода Большое Гнездо, для чего на Северо-Восток был направлен митрополит Матфей. Он убедил суздальского властелина в необходимости такого паритетного разрешения вопроса. По Лаврентьевской летописи, соглашение было утверждено великим князем Всеволодом Юрьевичем в 1210 г., но переговоры об этом, должно быть, велись и раньше[200].

Мстислав Мстиславич, судя по всему, уже после 1207 г. в событиях на Юге участия не принимал. У нас нет сведений о том, что его отношения с Рюриком Ростиславичем когда-либо были особенно теплыми. Кроме того, после вмешательства в южные дела Владимиро-Суздальского князя Рюрик вообще мало полагался на поддержку родственников по линии Ростиславичей. Истерзанные усобицами представители этой династии ютились на Смоленщине и не представляли серьезной силы, которая требовалась и на которую мог положиться Рюрик. Он теперь вел самостоятельную игру, оглядываясь только на Северо-Восток, который и помог ему вернуть Киев, а затем получить Чернигов и в мире провести остаток своих дней (ум. в 1212 г.)[201].

Мстислав, конечно, не располагал какими-то личными симпатиями к суздальскому князю. Всеволод Юрьевич помогал вовсе не Ростиславичам, а только князю Рюрику, да и только после того, как тот утратил все свои владения, сжалился. Получив предложение от новгородцев, торопецкий князь, скорее всего, долго не раздумывал и действовал динамично. Суздальцы с реакцией явно запаздывали. Когда они собрались атаковать Мстислава, он уже имел за собой огромную новгородскую рать. Мир был единственным достойным выходом из ситуации[202].

Оказавшись на новгородском столе, Мстислав продолжал блистать решительностью и инициативой также во внутренних делах. При нем произошла и смена посадников, и замена архиепископа, продолжалось активное строительство как в самом Новгороде, так и в пригородах, было совершено несколько удачных походов в Прибалтику. Мстислав всячески стремился уверить горожан в правильности их выбора. Этому должны были способствовать и строительные мероприятия, завершавшиеся пышными церемониями освящения, и длительные поездки князя по областным центрам, и реконструкция оборонительных сооружений на южных подступах к новгородской земле. Особое место в деятельности Мстислава Мстиславича занимали краткие победоносные походы в соседние земли Прибалтики, где он стал инициатором новой волны русской экспансии.

О событиях в Ливонии Мстислав мог быть достаточно подробно проинформирован еще находясь в Торопце, городе, расположенном в верховьях Даугавы (Западной Двины) и традиционно вовлеченном в пограничные конфликты соседних Полоцка, Смоленска, Пскова, а теперь и Литвы. Фактически первым мероприятием Мстислава в качестве новгородского князя было обновление крепостных стен соседних с Торопцом Великих Лук, а также административное реформирование пограничных земель. Еще в 1200 г. лучане самостоятельно совершали поход в Латгалию, то есть выступали почти самостоятельными участниками в борьбе за контроль над прибалтийскими землями[203]. Хотя, конечно, само возникновение их города (первое упоминание — в 1167 г.) было обусловлено его пограничным положением с Полоцким княжеством, в описываемое время все более подпадавшим под литовскую зависимость[204].

После перестройки оборонительных укреплений Великие Луки были объединены с Псковом под рукой одного князя — Мстиславова брата Владимира, который теперь выступал единственным ответственным за все южные (с Полоцком, Литвой) и западные (с Эстонией, Латгалией) рубежи Новгорода. Почти одновременно с этим происходит вполне условное, но заметное размежевание зон ответственности Новгорода и Пскова в Прибалтике. Новгороду отходят земли Северной Эстонии (Вирония), Води, Ижоры и Карелии. Области Южной Эстонии (Уганди, Вайга и отчасти Сакала) и Северной Латгалии (Талава, Атзеле) в связи с географической близостью оказались под преимущественным контролем Пскова, который в эти годы приобрел не только «элементы самостоятельности» в отношениях с Новгородом, но и собственного князя[205].

В общем и целом можно сказать, что значение Пскова и как административно-политического, и как военно-оборонительного, и как торгового центра начинает неизменно и неукоснительно расти именно в первые годы XIII в., что со всей очевидностью следует связать с колонизационным обустройством Прибалтики, превратившейся в короткие сроки из отсталого языческого захолустья в важнейшего транслятора западноевропейской торговой, церковной и военной активности. Выделение для Пскова отдельного князя следует связать уже с самым началом правления Мстислава Мстиславича в Новгороде[206]. Продолжением этих мер по обустройству границ явились и первые походы на чудь.

Если следовать логике летописного изложения, то еще в конце 1209 г. князь Мстислав совершил краткий рейд в эстонскую Виронию[207]:

«Ходи Мьстиславъ на Чюдь, рекомую Торму, с новгородци, и много полониша, а скота бещисла приведе»[208].

А через несколько месяцев, в начале 1210 г., князь Мстислав совершил тот самый знаменательный поход в Уганди, который и отметил в своей хронике Генрих Латвийский. Русские летописи повествуют о нем следующим образом:

«Потом же, на зиму, иде князь Мьстиславъ с новгородци на чюдьскыи город, рекомыи Медвѣжию голову, села их потрати; и приидоша под город, и поклонишася Чюдь князю, и дань на них взя; и приидоша вси здрави»[209].

В источнике нигде не отмечено крещение жителей Оденпе (Медвежьей головы). Для новгородцев это выглядело малозначимым фактом. Немцы же особо акцентировали на нем внимание. Мстислав, окрестив покорившихся эстов, поступил нестандартно, вопреки традиции, утверждаемой Полоцком. Это было замечено иноземцами и воспринято как вызов. Скорее всего, Мстислав сознательно поступал подобным образом: он крепил границы и использовал христианство в качестве дополнительной меры воздействия, собственно, как и немцы. Эксперимент, к сожалению, плодов не дал.

Генрих Латвийский в цитированном выше отрывке подчеркивал, что Мстислав пообещал прислать в Уганди православных священников, но не выполнил обещания:

«Впрочем, этого они [русские] так и не сделали, ибо (nam) жители Унгаунии позднее приняли священников от рижан и были крещены ими и причислены к рижской церкви»[210].

Все переводчики этого текста слово «пат» переводили как «ибо», отчего в поведении русских сквозит некая ущербная пассивность: обещали священников и не прислали, отчего эстонцы вынуждены были обратиться к латинянам[211]. Разумеется, подобная трактовка был на руку католическому священнику Генриху Латвийскому, проповедовавшему в соседних с Уганди областях. Однако добросовестный хроникер, допуская расстановку выгодных для себя акцентов, не противоречил истине. Nam можно перевести также как «дело в том, что», «ведь», «потому что»: православных священников не прислали, потому что пришли латинские священники. Кажется, такое прочтение ближе к истине.

Мстислав Мстиславич выступает новатором в вопросах экспансионистской политики, инициатором новых методов в этой области. Однако всесторонней поддержки со стороны Церкви он, судя по всему, не получил. Новгородские священнослужители оказались менее расторопны и мало заинтересованы в развитии миссионерской деятельности в среде язычников. Возможно, это стало одним из поводов для смены архиепископа, произведенной по инициативе князя уже в январе 1211 г. Прежний архиерей Митрофан был отстранен от службы («и не даша ему правитися»), а затем сослан (или заточен?) в Мстиславову волость Торопец. Той же весной 1211 г. Мстислав направил в Киев на поставление в архиепископы мниха Хутынского монастыря Антония, который в миру именовался Добрыня Ядрейкович и около 1200 г. совершил паломничество в Константинополь, которое описал в специальном сочинении («Книга Паломник»)[212]. Антоний привез из Византии много значимых покупок — мощи некоторых святителей, меру Гроба Господня и др. Он уже был широко известен в Новгороде и, кроме того, принадлежал к одному из влиятельных боярских родов, что было особенно выгодно новому князю, нуждавшемуся в укреплении своих позиций внутри общины. Позднее Антоний прославился своей храмоздательной деятельностью, а также выступал неизменным сторонником и проводником церковной политики князя Мстислава. У нас нет непосредственных сведений о развитии при Антонии миссионерской проповеди в среде язычников. Однако скорее всего, не случайно, что он всегда оказывался на пастырской службе в пограничных областях Руси. Так, в 1219 г. он был изгнан из Новгорода, после чего Мстислав, ставший к тому времени Галицким князем, добился утверждения Антония в качестве епископа вновь образованной (!) епархии в Перемышле, городе, предельно удаленном от православных центров, а вскоре отошедшем к Польше и совсем латинизированном[213]. Действия архиерея на «передовых рубежах Православия», скорее всего, было обусловлено его приверженностью проповедничеству и миссионерству, вполне сочетавшимися с убеждениями самого князя Мстислава Мстиславича.

Примечательно, что княжеские инициативы не были поддержаны не только в церковной среде. Совершенно иную позицию в отношениях с прибалтийскими немцами избрал и родной брат Мстислава — Владимир Псковский[214]. Изначально они, вероятно, действовали в русле единого замысла. Предполагалось стабилизировать ситуацию на границах, для чего уместны были союзнические отношение с ливонскими христианами. Последние в те годы также стремились к спокойствию на латгальско-эстонском порубежье. Перманентные склоки между соседними племенами латгалов и эстов грозили перерасти в большую войну, к которой немцы готовы не были. В 1210 г. рижане вели переговоры и заключали мирные соглашения с эстами, Полоцком и, судя по всему, с Псковом. Фактически со всеми своими соседями. Однако эту линию, проводимую епископом Альбертом, поддерживали не все. Крестоносное движение вовлекало в свои ряды огромное количество авантюристов, любителей легкой наживы и бездумных рубак. Управлять такой публикой было предельно сложно даже такому искусному администратору, как Альберт. Он неизменно старался удержать своих подопечных от опрометчивых, слишком решительных и агрессивных действий. С другой стороны, их эмоциональная и взрывоопасная удаль нередко шла на пользу распространению христианства и расширению владений самой епархии. Так случилось в свое время с Кукенойсом, где личный конфликт рыцаря Даниила из Леневардена с князем Вячко перерос в войну и завершился поглощением русско-латгальского протогосударственного образования. Аналогичным беспокойством отличался и рыцарь Бертольд из замка Венден (Цесис), который большей частью по собственной инициативе разжигал пожар междоусобия на границе Латгалии и Эстонии.

Вооруженный конфликт латгалов и ливов с эстами зафиксирован в Ливонской Хронике еще под 1208 г., когда мир между племенами был заключен при посредничестве немцев. Но в 1209 г. война возобновилась. Поход латгалов в Эстонию был поддержан некоторыми рыцарями-крестоносцами, но сам епископ Рижский Альберт спешно заключил с эстами мир. В 1210 г. угроза межэтнической бойни в Прибалтике только усилилась. Причем для Риги она стала всесторонней. Как только весной Альберт в очередной раз отбыл в Германию, на ливонскую столицу напали курши, пытались ее осаждать, но неудачно. Чуть позднее Кукенойс атаковали литовцы. Немцы, едва сдерживавшие оборону на южных рубежах, разумеется, опасались получить войну на другом направлении. С Полоцком срочно был подписан мир и была обещана выплата «ливской» дани. Тогда же, вероятно, был заключен мир и с Новгородом. Судя по всему, Мстислав поделил с епископом Альбертом зоны ответственности в Прибалтике с учетом того, что большая часть Эстонии оставалась еще не покоренной русскими и тем более немцами. «Вольные» области эстов, включавшие Сакалу, Гервен, Гарию, Ревеле (Рявала) и Приморье (нем. Maritima или Wiek, Вик; эст. Läänemaa, Ляэнемаа) с Роталией (Rotalia, эст. Ridala) и Сонтаганой (Sontagana; эст. Soontagana)[215], оказались в сфере свободного соперничества сторон: кто завоюет или покорит миром их, тот и станет хозяином. За Новгородом закрепились права на северные области Латгалии Талаву и Атзеле и на широкую полосу эстонских земель, вытянувшуюся с севера на юг от Балтийского моря до Латгалии вдоль Чудского озера: Вирония, Вайга, Уганди. Права Риги признавались на Ливонию, Нижнее Подвинье и Латгалию (без Атзеле и Талавы).

В 1210 г. немецкое вторжение в Эстонию еще не планировалось, отчего подобные условия можно признать взаимовыгодными. Кроме того, мир был закреплен состоявшимся в том же году браком дочери псковского князя Владимира Мстиславича, младшего брата Мстислава Мстиславича, и Теодориха, младшего брата епископа Альберта, то есть, собственно говоря, первым русско-немецким матримониальным альянсом[216]. Этот брачный союз и его наследники (сын и внук Владимира) станут важнейшими элементами русско-немецких отношений на протяжении последующих 40 лет. Хотя начиналось все как простое продолжение политики новгородского князя по приграничному замирению.

Мстислав, казалось бы, совершенно безболезненно и очень быстро расставил реперные ориентиры на западных новгородских границах и закрепил их системой взаимных соглашений с соседями. Этими же договоренностями обеспечивалась и южная граница. Признав права Риги на Подвинье (включая, вероятно, Кукенойс и Герцике), Мстислав предвосхитил договоренности Риги с Полоцком, закрепленные позже. Владимир Полоцкий оказался зажат со всех сторон и лишен поддержки даже своих новгородско-псковских соотечественников. Со стороны Мстислава это, конечно, был не дружественный акт. Он укреплял южные границы Новгородской земли не только строительством новых крепостей, как Великие Луки, и расширением псковского «военного округа» под единоличным руководством Владимира Мстиславича, но и подобными союзами. Для торопецкого владетеля в этом была и личная польза в виде содействия торговому развитию своей верхнедвинской волости. Достигнутая стабильность была выгодна для всей торговли Северо-Запада.

С другой стороны, если новгородцы своими соглашениями с Ригой преследовали исключительно местные, а далеко не общерусские или общехристианские цели, то и немцев не стоит обвинять в заведомом коварстве. Конечно, для иноземцев в далекой перспективе было очень выгодно втянуть русских соседей в наступательный союз для борьбы с непокорными эстами, язычниками. Однако в 1210 г. епископ Альберт ничего подобного не планировал. После подписания мира он даже уехал из Ливонии. Лето выдалось для немцев тревожным. Давление с юга сочеталось с неудачами на севере. Рижане пытались уйти в глубокую оборону. Лишь неугомонный рыцарь Бертольд Венденский продолжал будоражить местные племена. Вскоре после ухода Мстислава из разоренной Уганди Бертольд сам совершил несколько налетов на эту область, прикрываясь противоборством местных жителей, и даже захватил Оденпе[217]. Эсты, на этот раз из Сакалы, ответили крупным вторжением и разгромом немцев в битве на приграничной реке Имере (Зедда)[218]. В результате таки разразилась столь нежеланная для епископа Альберта война.

Давняя латгальско-эстонская вражда в сочетании с воинственностью рыцаря Бертольда, который, несомненно, играл на противоречиях между планами епископа и Ордена меченосцев, привели к разжиганию военных страстей и ожесточению сторон. Судя по всему, своими походами в Уганди Бертольд стремился спровоцировать и русских, но те продолжали оставаться в рамках мирных соглашений: некий рыцарь наказывал язычников за их нападения на подвластных ему латгалов — в том нет угрозы для власти Новгорода, которому продолжают выплачивать дань.

Начавшаяся война потребовала от немцев, прежде всего рижан, выхода из обороны. Для победы требовалось наступление, причем в максимально непривычное для противника время — декабрь.

В конце 1210 г. под Рождество:

«старейшины рижан послали известить по всей Ливонии и Леттии и во все замки по Двине и Койве, чтобы все собирались и были готовы мстить эстонским племенам. Известие дошло и до Пскова (Plescekowe), бывшего тогда в мире с нами, и оттуда явился очень большой отряд русских на помощь нашим»[219].

Этот поход псковичей, совершенный ими совместно с ливонцами в эстонскую область Сонтагану[220], в русских источниках не зафиксирован, несмотря на вполне удачное свое завершение. Но в достоверности известия сомневаться не приходится. Дальнейшие события показывают, что после этого похода наступил решительный перелом в расстановке сил на ливонско-эстонской границе, немцы вступили в полосу побед, тяжелых и кровопролитных, но убедительных и достойных. Князь Владимир Псковский сыграл в этом если не важнейшую, то заметную роль. Он помогал немцам и ничуть не противился расширению их власти в Прибалтике. Позднейшие события показывают, что его действия вызвали ожесточение не только у эстонцев, но и у псковичей. Последние длительное время считали себя монопольными потребителями эстонской дани, которой делились только со своими новгородскими сородичами. Теперь этому пришел конец, и они во главе со своим князем содействовали случившемуся.

В феврале-марте 1211 г. немцы во главе с рыцарем Бертольдом из Вендена осадили, а потом захватили Вильянди, центральный город земли Сакала. В ответ эсты собрали колоссальную армию со всей Эстонии (включая остров Эзель и область Ревеля), выгнали крестоносцев из Сакалы и двинулись на Ригу. В битве на Койве они были наголову разгромлены совместными силами немцев, ливов и латгалов. Вся верхушка эстов была перебита[221]. Немцы если и не покорили Эстонию, то стали теперь главными на то кандидатами. Именно после этого Альберт назначил в Эстонию отдельного епископа Леальского (ad titulum Lealensem), которым стал многократно упоминавшийся брат Теодорих, основатель Ордена меченосцев[222].

Вероятно, Владимир Псковский негласно уступил рижанам права на покорение Сакалы. Именно после совместного с псковичами похода в Сонтагану немцы предприняли дерзкий захват Вильянди. Русские собирали дань в Сакале еще в XI в., отчего можно предположить, что без их согласия любые акции немцев в этой области должны были считаться враждебными. Конечно, все вполне укладывались в договоренности Мстислава и Альберта от 1210 г., согласно которым, как мы предположили, в Эстонии была оставлена область для «соревновательной колонизации». Однако без боя отдавать области было не в характере Мстислава Удалого. Судя по всему, действия Владимира Мстиславича следует признать его собственной инициативой. Это подтверждают и позднейшие события.

Уже весной 1211 г. псковичи изгоняют князя Владимира. Если русская летопись никак это не поясняет, то Генрих Латвийский уделяет произошедшему отдельную статью:

«…русские в Пскове возмутились против своего короля Владимира, потому что он выдал дочь свою замуж за брата епископа Рижского, и изгнали его из города вместе с челядью. Он бежал к королю Полоцкому, но мало нашел у него утешения и отправился со своими людьми в Ригу, где был с почетом принят зятем своим и людьми епископа»[223].

Особое внимание исследователей всегда привлекал маршрут изгнанника. Он не поехал в Новгород к брату, но избрал в качестве пристанища Полоцк, явно враждебный Мстиславу Мстиславичу и новгородцам. Однако полочане не стали делать ставки на раскол в стане Ростиславичей, а тем более содействовать одному из них в возвращении Пскова. Это должно было привести к войне сразу на несколько фронтов и против Новгорода, и против Смоленска. Силы были явно не равны, и Владимир Полоцкий не решился помогать тезке. Владимир Мстиславич пустился искать союзников к родственникам в Ригу.

Примечательно, что Полоцк хоть и не воспользовался услугами опального князя, но постарался причинить псковичам побольше вреда чужими руками. Как только Владимир Мстиславич был горожанами изгнан, на Псков совершили крупное нападение литовцы, причем застали жителей совершенно врасплох, «на озере»:

«В Петрово говѣние изъихаша Литва безбожная Пьсковъ и пожгоша; плесковици же бяху в то время изгналѣ князя Володимера от себе, а плесковици бяху на озерѣ; и много створиша зла и отъидоша»[224].

Если это не случайность, то подсказать литовцам проходы между псковскими сторожами, а также наиболее удачное время для вторжения мог только человек, который все это организовал, то есть князь Владимир. Сам он, скорее всего, с литовцами не сносился, а вот полочане вполне были на это способны. Иной, минующий Полоцк маршрут литовцев на Псков предположить затруднительно[225].

В том же 1211 г. эсты из Сакалы с союзниками из Уганди совершили нападение на латгалов, выступивших на стороне немцев в сражении на Койве. В события немедленно вмешались крестоносцы и нанесли эстам поражение, после чего совершили глубокий карательный рейд. Они использовали нападение из Сакалы как предлог для атаки на Уганди, жители которой якобы, по свидетельству Генриха Латвийского, принимали участие в походе на латгалов. В январе 1212 г. немцы с союзными (вероятно, крещенными) ливами и латгалами совершают один из самых дальних и дерзких своих походов через всю Уганди вплоть до Дерпта (Юрьева) и далее в Вайгу и Гервен[226].

Совершенно откровенное вторжение немцев в области, зависимые от Новгорода, вынуждает Мстислава Мстиславича к ответным действиям. Генрих Латвийский об этих событиях пишет так:

«Когда великий король Новгорода Мстислав (Mysteslawe) услышал о тевтонском войске в Эстонии, он тоже поднялся с пятнадцатью тысячами воинов и пошел в Вайгу, а из Вайги — в Гервен, не найдя тут тевтонов, двинулся дальше в Гариен и осадил замок Варболе и бился с ними несколько дней. Осажденные обещали дать ему семьсот марок ногат, если он отступит, и он возвратился в свою землю»[227].

Русская летопись сообщает о произошедшем без связи с действиями немцев. Известие по содержанию достаточно сухое, но начинается зловеще и далее содержит много выразительных подробностей:

«Месяца февраля въ 1 день, в неделю сыропустную, громъ бысть по заутрении… Того же дни иде князь Мьстиславъ с новгородци на Чюдь на Ереву, сквозѣ землю Чудьскую к морю, села их потрати и осѣкы ихъ возмя; и ста с новгородци под городомъ Воробииномъ, и Чюдь поклонишася ему; и Мьстиславъ же князь взя на них дань, и да новгородцемъ двѣ чясти дани, а третьюю часть дворяномъ; бяше же ту и Плесковьскыи князь Всеволод Борисовиць со плесковици, и Торопечьскыи князь Давыдъ, Володимирь брат; и приидоша вси здрави со множествомъ полона»[228].

Несмотря на то что путаница в летописной хронологии вносит некоторое смущение, исследователи уверенно относят этот поход к началу 1212 г. Впечатляет наличие у Генриха Латвийского излишних подробностей о размере дани (700 марок ногат), уплаченной жителями Варболе (Воробиина), и размере русского войска (15 тысяч). Этих данных русская летопись не приводит.

Создается впечатление, что немцы очень пристально следили за действиями Мстислава, представлявшего для них действительную угрозу[229]. Вероятно, после этих событий между рижанами и Новгородом произошел обмен посольствами. Был восстановлен мир на условиях status quo.

Вполне возможно, что немецкие представители застигли Мстислава еще в Вайге и убедили его в том, что их набег не носил антирусского характера. Именно этим можно объяснить то, что князь не стал двигать полки в южном направлении (в Уганди, в Сакалу или на Ригу), но пошел в незатронутые крестоносцами области. Вероятно, ему предоставили заверения в том, что конфликт исчерпан и более такого не повторится. На несколько лет в Эстонии действительно утвердилось спокойствие. Прервались как русские, так и немецкие набеги. Линия на замирение и стабилизацию, проводимая Мстиславом, распространялась даже на его опального брата Владимира, который не сдружился с рижанами и вообще ливонской администрацией и в итоге вновь вернулся на Русь (примерно конец 1214–1215 гг.)[230]. Вскоре он опять утвердится в Пскове и станет приверженцем резко антинемецкой политики.

Весь период первого новгородского княжения Мстислава Мстиславича немцы военных действий в Эстонии не вели. Прочный мир с Новгородом позволил Рижскому епископу разорвать даннические отношения с Полоцком, который теперь не имел даже гипотетических шансов на реванш. Поддержки эстов ему искать было бесполезно, так как этому мешали Новгород и давний недруг Мстислав. В одиночку же полочанам с Ригой было уже не справиться. Было решено вести переговоры. В сопровождении союзного Владимира Мстиславича («короля Владимира») и после заключения мира с новгородцами епископ Альберт прибыл на встречу в Герцике вполне уверенным в себе. Он мог спокойно предложить князю Владимиру Полоцкому довольствоваться своей причастностью к распространению христианства в Ливонии и отказаться от какой-либо «ливской дани»[231]. Можно сказать, что политика новгородского князя из смоленских Ростиславичей позволила полностью устранить Полоцк из участия в судьбах Прибалтики.

§ 3.2. Борьба за Эстонию в 1214–1223 гг.

Походы Мстислава Удалого обеспечили спокойствие не только в тех землях Эстонии, которые платили дань Новгороду и Пскову. Почти три года не подвергались немецким нападениям и другие земли эстов. Лишь в конце 1214 г. крестоносцы собрались возобновить свои завоевания:

«Шел третий год мира, заключенного с эстами, и срок его истекал. Епископ созвал всех священников, собрал капитул советовался с ними, а также с рыцарями и приглашенными старейшинами ливов и решил сделать поход в Эстонию, потому что эсты и сами не являлись и о возобновлении мира не заботились, а скорее, наоборот, неизменно желали гибели ливонской церкви»[232].

Первый поход носил характер пробы и был проведен очень осторожно. Целью стала далекая Роталия, самая западная область Эстонии, обращенная к Балтийскому морю в районе острова Эзель (Сааремаа). Для обеспечения внезапности интервенты, которые, как обычно, включали значительный отряд из ливов и латгалов, шли по льду Рижского залива, минуя беспокойные области Сонтагану и Сакалу. В этот момент и при таком маршруте успех операции был практически обеспечен: во-первых, эсты считали, что находятся в мире с немцами, а во-вторых, на Роталию они еще не нападали. Крестоносцы вышли полными победителями и, «гоня с собой коней и массу скота, ведя женщин, детей и девушек, с большой добычей радостно возвратились в Ливонию, благословляя Господа за это возмездие, посланное на язычников»[233]. Представьте себе счастливого латинского священника-проповедника-миссионера, копьем подталкивающего изможденных женщин с малыми детьми, измазанных дорожной грязью, голодных, умирающих, но упорно отказывающихся креститься… Прости, Господи, их души!

Воодушевленные успехом и «после того как все отдохнули от походной усталости», в начале 1215 г. немцы предприняли новый поход. На этот раз целью была Сакала, область, миновать которую при проникновении в глубь Эстонии было невозможно. Крестоносцы с союзными ливами и латгалами миновали Вильянди, важнейший город земли, и напали на замок «по имени Леолэ», принадлежавший самому влиятельному местному вождю Лембиту. И вновь им сопутствовала удача. Лембит с сородичами сдался на милость победителям и обещал креститься[234].

Походы конца 1214 — начала 1215 гг. стали причиной начала тотального межэтнического конфликта в Прибалтике — разразилась настоящая война, в которой с одной стороны выступила почти вся Эстония, а с другой — христианизированные Ливония и Латгалия. На сей раз огонь этой войны разожгли немцы. После их кровавых вторжений, весной 1215 г., эсты стали готовить ответное нападение:

«После роталийского похода и покорения Лембита из Саккалы, вся Эстония стала враждебной Ливонии. Эсты условились явиться сразу с тремя войсками разорять Ливонию: эзельцы должны были осадить Ригу и загородить гавань на Двине, роталийцы — напасть на торейдских ливов, а жители Саккалы и Унгавнии, в это время — опустошить землю лэттов, чтобы ливы и лэтты, задержанные войной у себя, не могли прийти на помощь рижанам»[235].

Все эти походы с тем или иным успехом были осуществлены[236]. Привлекает внимание участие в событиях эстов из Уганди. Сообщая о том, что в нападении на латгалов и ливов участвовали не только сакальцы, обиженные на немцев, но и угандийцы, которым рижане пока ничего плохого не сделали, Генрих Латвийский подводит читателя к причинам последовавшего затем крупного похода крестоносцев на Уганди. Он выступает ответной мерой на вероломство местных жителей, первыми напавших на ливонцев. Насколько достоверно такое свидетельство, судить сложно. Уганди и Сакала представляют собой соседние земли, родственные узы между их жителями были очень плотные, и обиды, нанесенные немцами во время вторжения в начале 1215 г., могли восприниматься как общие. Другое дело, что при налете на территорию Уганди немцы переступали через мир, заключенный с русскими. И сделали это более чем откровенно.

В течение второй половины 1215 г. братья-рыцари, рижане и латгалы совместно совершили три (!) больших похода в землю Уганди, которую пересекли всю вдоль и поперек, достигнув Юрьева (теперь Дерпта), переправившись через Эмайыгу и даже разорив Вайгу[237]. Вся область была разгромлена, люди перебиты, а их жилища сожжены: «Когда те, кто еще остались живы в Унгавнии, увидели, что им никуда не скрыться от ярости тевтонов и лэттов, они послали в Ригу послов просить мира»[238].

Еще зимой 1215/16 г. немцы с союзными племенами совершили несколько карательных походов в Роталию и на Эзель[239]. Везде они добились значительных успехов в распространении своей, пока не постоянной, но вполне заметной власти. Можно сказать, что почти половина Эстонии в ходе двухлетней военной кампании была ими покорена. Летом 1216 г. крестоносцы без боя вступили «в уже крещенную Саккалу», откуда совершили нападение на Гарию[240].

Характерно, что нападения на зависимые от Новгорода земли в Эстонии начались только с уходом Мстислава Удалого на завоевание Галича в 1215 г.[241] Казалось, что их уже никто не сдерживает. Стремлением в кратчайшие сроки привести к покорности местное население, склонявшееся к православию, можно объяснить такую интенсивность и жестокость немецких нападений на Уганди. Нигде в эстонских землях крестоносцы пока не задерживались, возвращаясь после похода в спокойную Ливонию. На местах оставляли только миссионеров и проповедников, которые, впрочем, вскоре тоже удалялись:

«И посланы были к ним священник Петр Какувальдэ из Винландии и Отто, священник братьев-рыцарей, и направились в Саккалу и совершили крещение там повсюду до Палы, а в Унгавнии — до Матери вод, а затем воротились в Ливонию, не решаясь еще жить там из-за дикости других эстов»[242].

Ясно было, что немцам рано было праздновать победу. Видимая покорность у эстов еще не превратилась в привычку. Война только началась, и если ее первый этап проигран, то общий исход пока не определен.

Эсты готовили ответные действия. Они обратились за помощью к Полоцку, но князь Владимир во время приготовления к походу на Ригу умер в начале 1216 г. Судя по всему, неизбежным считалось и вмешательство Пскова, в котором утвердился вернувшийся из Ливонии антинемецки настроенный Владимир Мстиславич. Однако русские князья все это время были увлечены внутренними смутами и не имели возможности адекватно отреагировать на события в Прибалтике, которые выглядели малозначимыми. Немцам нужно было торопиться.

События развивались следующим образом. После ухода в 1215 г. из Новгорода Мстислава Удалого горожане пригласили на княжение его зятя переяславского князя Ярослава Всеволодовича, который вскоре там со всеми перессорился. Князь направился к Торжку, откуда запретил поставлять новгородцам хлеб из суздальского Ополья. В городе начался голод. Вскоре в конфликт были втянуты и срочно вернувшийся на север Мстислав, и все владимиро-суздальские князья. Противостояние закончилось одной из самых крупных битв в истории русского междоусобия — сражением на Липице 21 апреля 1216 г.[243] Владимир Псковский был активным участником этих событий, всячески содействовавший успехам Мстислава Мстиславича. Вплоть до лета 1216 г. он не мог отвлечься от событий на Руси, дабы навести порядок в Эстонии. Крестоносцы действительно выбрали очень удобный момент для начала новой войны в Прибалтике. Все русские на протяжении 1215 и первой половины 1216 гг. были всемерно заняты внутренними склоками.

Следует заметить, что немцы и в мирные 1212–1214 годы не теряли времени зря и ничуть не отказывались от планов вторжения на север. В ход шли и благонравные проповеди, и провокации, и подстрекательство, и вооруженное давление. Иноземцы проявили в области пропаганды большее искусство, чем русские. Они играли на самых разных чувствах местных жителей: от религиозных до патриотических.

Эсты вовсе не были бездушной массой, над которой трудились два потенциальных хозяина, русские и немцы. У них были и собственные устремления, и планы и интересы. Они также хотели использовать конфликт между иноземцами в свою пользу. Однако не всегда это получалось. Достигая временных успехов, эсты в общеполитическом отношении оставались в проигрыше. Отдельные земли (мааконды) Эстонии едва вступили в стадию раннегосударственного строительства, когда родовые старшины постепенно выстраивают более или менее стабильную иерархию власти[244]. В условиях войны эти процессы шли особенно быстро, но еще не успели привести к своему логическому завершению — созданию государства. Эсты оставались разобщенными и неспособными к полномасштабному организованному сопротивлению, они не располагали государственным самосознанием и тем более административным аппаратом. Немцы настойчиво напоминали им об этом и одновременно пытались учить, показывая путь к «благам цивилизации» через признание верховенства Римской церкви, то есть Рижского епископа. Русские, не располагавшие опытом активной проповеди, явно проигрывали расторопным людям с Запада.

Судя по всему, эсты из областей «новгородской зоны» не вполне были довольны своими хозяевами. Князь Владимир Псковский еще в период жизни в Латгалии зарекомендовал себя не с лучшей стороны и как судья, и как администратор. Под его властью, возможно, развивались злоупотребления и в Пскове, откуда горожане его изгнали в 1211 г. Из сообщений Ливонской Хроники можно понять, что к 1216 г. немцы вполне подготовили в земле Уганди широкое недовольство русской властью:

«…русские из Пскова (Plescowe) разгневались на жителей Угаунии за то, что те, пренебрегши их крещением, приняли латинское, и, угрожая войной, потребовали у них чинша и дани»[245].

Разразилось восстание, в ходе которого некоторые эстонские старейшины обратились за помощью к Риге:

«Жители Угаунии стали просить у епископа и братьев-рыцарей совета и помощи в этом деле. Те не отказали им, обещая жить и вместе умереть, подтвердив, что Угауния как до крещения всегда была независима от русских, так и ныне остается независимой»[246].

В этом выразительном месте Генрих Латвийский демонстрирует, как немцы пытались играть на столь экзотическом для XIII в. чувстве, как патриотизм. В ход шли даже такие необычные сентенции: мы признаем вашу исконную независимость от русских и боремся за вашу самостоятельность. За лицемерными заявлениями скрывалось вполне откровенное объявление войны Пскову, в зоне ответственности которого находилась Уганди. Так начался новый этап войны между русскими и немецкими колонизаторами.

На первую карательную экспедицию псковичей крестоносцы не захотели или не успели отреагировать. Вполне возможно, что они желали дотянуть, пока эстонско-русский конфликт достигнет максимального накала, и отношения окончательно ожесточатся. Немцы ожидали, что в ходе нападения русские проявят традиционную решительность при подавлении неудовольствия в среде зависимых племен. Жестокость русских была им на руку. И псковичи оправдали надежды латинян. Осенью 1216 г. князь Владимир Мстиславич огнем и мечем прошелся по областям непокорной Уганди:

«После смерти великого короля Вольдемара Полоцкого (Woldemaro de Ploceke) появился новый противник Ливонской церкви, Вольдемар Псковский (Woldemarus de Plecekowe), который поднялся с большим войском псковичей и пошел на Угаунию и стал на горе Одемпе и разослал свое войско по всем окрестным деревням и областям. И стали они жечь и грабить всю землю, и перебили многих мужчин, а женщин и детей увели в плен…»[247].

Только после ухода русских войск и после второй просьбы эстонцев немцы в качестве благодетелей и защитников вступили в разоренную Уганди, где приступили к возведению замка Оденпе:

«И пришли снова жители Угаунии к епископам просить помощи против русских. И послали епископы своих людей с братьями-рыцарями в Угаунию. И собрали они всех эстов из тех областей и застроили вместе с ними гору Одемпе и поселились там, очень сильно укрепив замок как против русских, так и против других еще не крещенных народов»[248].

Роль немцев менее чем за год невероятным образом преобразилась. В течение всего 1215 г. они выступали кровожадными грабителями и интервентами, а как только состоялся аналогичный поход русских карателей, то превратились в спасителей и заступников. Надо полагать, в этом прослеживается не только умелая поведенческая линия иноземцев, но и политика самих эстов, которые стремились столкнуть между собой своих потенциальных хозяев. В выигрыше, однако, оказались только крестоносцы, которые впервые были приглашены эстами на свою землю, именно в Уганди, область, где их интересы сталкивались с русскими. Здесь же впервые в Эстонии они попытались возвести свой замок, Оденпе. В других эстонских областях о подобных привилегиях и жестах в отношении немцев нельзя было и мечтать.

Примечательной выглядит та позиция, которую в сложившихся условиях занял князь Мстислав. Можно сказать, что он предоставил брату Владимиру самому разбираться в сложном клубке взаимных претензий с немцами и эстами. Когда новгородский отряд прибыл в конце 1216 г. для сбора дани в латгальскую землю Талава, он был внезапно арестован рыцарем Бертольдом, «магистром венденских рыцарей», который заподозрил, что «русские готовятся к войне». Однако как сообщает Генрих Латвийский, после прибытия к Бертольду послов «короля Новгородского» тот «освободил пленных и с почетом отпустил в Руссию»[249]. Надо полагать, послы Мстислава сообщили Бертольду, что новгородцы не имеют отношения к событиям в Уганди и сохраняют нейтралитет. Собственно, только такими обстоятельствами можно объяснить поразительное миролюбие и покладистость неугомонного венденского магистра, проявленные им в отношении русских данщиков в то время, когда в соседней Уганди крестоносцы уже вели войну с теми же русскими[250].

Мстислав Мстиславич, начиная с 1215 г., практически полностью погрузился в дела южнорусских княжеств, где вполне успешно готовил захват власти в Галиции. В 1216 г. внутренние смуты на Северо-Востоке заставили его вернуться, разгромить противников в битве на Липице и снова утвердиться в Новгороде. Однако долго оставаться он там не пожелал. Конфликты в Прибалтике не были для него аргументом, кроме того, они находились в ведении брата Владимира, который располагал всем спектром средств для их разрешения. Мстислава же ждали Киев и Галич, куда он в начале 1217 г. и отправился, оставив пока на севере жену и сына Василия.

Зимой 1216/17 г. участники борьбы за Эстонию утвердили свои планы, ставшие судьбоносными для всего региона. Новгородцы пытались отстраниться от происходящего, во всем положившись на псковичей. Псковичи же, вероятно, видели в возможности ведения самостоятельной внешней политики признак независимости, отчего безропотно приняли на себя бремя ответственности за контроль в Эстонии. Позиции горожан со всей очевидностью отражались и на действиях их князей, хотя в междукняжеских отношениях соперничество носило более ярко выраженный характер и не всегда слепо следовало интересам подданных.

Характерно, что летописью отмечено прибытие в Новгород псковского князя Владимира Мстиславича сразу после отъезда в Киев его старшего брата, то есть в самом начале 1217 г.:

«Тогда же прииде Володимиръ в Новъгород своими орудьи»[251].

Скорее всего, Владимир рассчитывал на то, что покинутые Мстиславом новгородцы пригласят его к себе на стол. Военные успехи князя в Эстонии, казалось, должны были этому способствовать. А внезапное наступление немцев с союзными угандийцами еще раз подтвердило перспективность такого альянса.

Под праздник Крещения, 6 января 1217 г., крестоносцы, поддержанные эстами, напали на Новгородскую землю, разорив селения по Шелони:

«А жители Угаунии, чтобы отомстить русским, поднялись вместе с людьми епископа и братьями-рыцарями и пошли в Руссию к Новгороду и, опередив слухи о своем приходе, явились к празднику Крещения, когда русские обычно более всего заняты пирами и попойками, разослали свое войско по всем деревням и дорогам и перебили много народа, и множество женщин увели в плен, и угнали коней и много скота, захватили большую добычу и, отомстив огнем и мечем за свои обиды, радостно со всем награбленным вернулись в Одемпе»[252].

Новгородская летопись, путая ливонцев с литовцами, сообщает, что новгородцы пытались гнаться за налетчиками, но «не състигоша ихъ»[253]. Фактически речь идет о первом немецком вторжении в пределы Руси. Если его и нельзя назвать первым крестовым походом против Руси, то уж первой собственно антирусской вылазкой, развернувшейся на исконно русских землях, он был точно.

Немцы тем самым зимой 1216/17 г. сделали свой выбор, который оказался в пользу войны с Русью, то есть с соседним Новгородом, который выступал уже не только как претендент на колонизацию Эстонии, но как идейный враг, угроза распространению христианства и объект для всесторонней агрессии. Теперь главные участники событий определились, и началась настоящая война. Возможности возврата к миру, казалось бы, достигнутой в 1212 г., больше не было никакой.

В ответ на нападение в район Шелони немедленно последовал ответный поход, к которому были привлечены не только ополчения Новгорода и Пскова, но и многие эстонские земли (Эзель, Гария, Сакала). Соединенное русско-эстонское войско, насчитывавшее, по сведениям Генриха Латвийского, около 20 тысяч человек и возглавляемое Владимиром Мстиславичем Псковским, уже в феврале 1217 г. осадило немцев с угандийцами в Оденпе. Последовали 17-дневная осада и многократные штурмы, не завершившиеся, однако, захватом замка:

«И прошли русские по областям и многих захватили и перебили, а трупы бросили в реку у подножья горы, чтобы те, кто был в замке, не брали оттуда воду. Они наносили вред, какой могли, разоряя и выжигая всю местность кругом. И каждый раз, когда они пытались, по своему обычаю, взобраться всем множеством на укрепления горы, тевтоны и эсты храбро отбивали их нападения, отчего и потеряли они там многих мужей»[254].

Рижане попытались выручить соплеменников и направили к Оденпе 3-тысячный отряд, включавший чуть ли не все наличные у крестоносцев силы, рыцарей-меченосцев, людей епископа, ополчения ливов и латгалов. Общее руководство осуществлял лично магистр Ордена меченосцев Волквин, с которым прибыли и такие видные ливонские рыцари как Бертольд Венденский и Теодорих, брат епископа Альберта и зять псковского князя Владимира. Попытка деблокировать Оденпе закончилась для немцев полным разгромом:

«и побѣгоша Нѣмцѣ къ городу, и убиша новгородци два воеводѣ, а третии руками изимаша, а коневъ отъяша 700, и приидоша вси здрави»[255].

В бою погибли многие крестоносцы, включая знаменитого Бертольда Венденского. Судя по количеству отбитых лошадей, убито и изранено было не менее трети отряда. Все, кто выжил, сумели укрыться в замке, но из-за недостатка продовольствия уже через три дня запросили мира:

«И был заключен мир с ними, но с условием, чтобы тевтоны все покинули замок и вернулись в Ливонию. И позвал Владимир зятя своего Теодориха пойти с ним в Псков, чтобы скрепить там мир. И поверил тот и вышел к нему. А новгородцы тут же вырвали Теодориха из рук его и пленником увели с собой. Тевтоны же, с ливами и леттами, заключив мир, вышли из замка сквозь ряды эзельцев и русских и вернулись в Ливонию»[256].

Немцы подверглись под Оденпе сильнейшему разгрому. Это было их первое столкновение в открытом бою с русскими полками, и многим тогда казалось, что последнее. Исследователи считают, что поражение, понесенное крестоносцами от войск Владимира Псковского в феврале 1217 г., поставило под вопрос будущее Риги и вообще ливонской колонии: «Впечатление было настолько серьезно, что в этот момент епископ Альберт, вероятно, готов был вовсе отказаться от эстонских завоевании»[257].

Рижане всячески стремились закрепить достигнутые под Оденпе мирные соглашения, подтвердить их и в Новгороде, и в Сакале. Ливонские войска были уничтожены, и в случае нападения Рига была абсолютно беззащитна. Альберт срочно отправился в Германию для набора новых пилигримов. Тогда же, вероятно, он впервые стал вести переговоры о привлечении к завоеванию Эстонии сил датского королевства. Во всяком случае, еще до его возвращения, но, очевидно, по его приглашению, летом 1217 года «принял крест в отпущение грехов и отправился в Ливонию с рыцарями своими» граф Альберт де Левенборх (Albertus de Lowenborch), граф Орламюнде, граф Гольштейн, племянник и близкий соратник датского короля Вальдемара II[258]. Это была серьезная сила и важный фактор для перемены положения. Стало ясно, что немцы ничуть не намерены мириться со своим разгромом и готовят силы для ответного удара. Генрих Латвийский подчеркивал, что именно после прибытия войск графа Альберта эсты стали готовить свой самый грандиозный, предполагавшийся окончательным и ставший таковым, поход в Ливонию:

«После того как он [граф Альберт де Левенборх] прибыл в Ригу, эсты послали русским много даров и просили прийти с войском, чтобы разрушить Ливонскую церковь. Но великий король Новгорода Мстислав в то время отправился в поход против короля Венгрии, чтобы сражаться за Галицкое королевство, а на престоле своем в Новгороде оставил нового короля. Тот, отправив послов своих в Эстонию, обещали прийти с большим войском вместе с королем Владимиром и многими другими королями. И возрадовались эсты, и послали людей по всей Эстонии, и собрали войско большое и сильное, и расположились у Палы в Сакале»[259].

Эстонскую армию возглавил сакальский старейшина Лембит, к которому направили свои ополчения жители Роталии, Гарии, Виронии, Ревеле, Гервена и, собственно, Сакалы. Это была действительно общеэстонская армия. Не хватало только эзельцев, которые, вероятно, должны были атаковать Ливонию с моря, и угандийцев, измученных и во множестве погибших в кампанию предыдущего года. Отсутствие среди участников похода жителей Уганди не должно говорить о том, что они откололись от соплеменников и стали сторонниками немцев. Скорее всего, в их среде существовали и приверженцы рижан, и союзники русских, однако длившиеся на их земле в течение года практически непрерывные военные действия существенно сократили боеспособное население. Вообще у Эстонии за эти годы должно было заметно уменьшиться количество воинов. По показаниям Генриха Латвийского, у реки Палы (Раlа) в сентябре 1217 г. собралось не более 6 тысяч человек, которые очень рассчитывали на прибытие многочисленных русских полков[260]. Однако их ожидания не оправдались. И в этом многие видят поворотный момент в истории покорения Прибалтики.

Победа под Оденпе не стала для Владимира ступенью к новгородскому княжению. Пока он сражался в Эстонии, Мстислав вернулся в Новгород и навел там порядок, устранив всякие сомнения в своей заинтересованности в происходящем. Однако надолго Мстислав там опять не остался и летом 1217 г. окончательно удалился на юг. Новгородцы пригласили на его место из Смоленска Святослава Мстиславича, сына Мстислава Романовича Старого, утвердившегося в Киеве благодаря поддержке Мстислава Удалого[261]. Святослав вступил в Новгород 1 августа 1217 г., и вскоре к нему прибыли эстонские послы с просьбами о помощи. Князь немедленно пообещал им всестороннюю поддержку и даже назначил время для сбора войск на р. Пале в Сакале — 6 сентября, память чуда архистратига Михаила в Хонех.

Так и останется загадкой, на что рассчитывал новый властитель, когда давал подобные обещания и строил такие планы. Для летнего перехода крупного войска на расстояние почти в 400 км требовалось не менее 20 дней. Времени у Святослава было почти столько же. Любая непредвиденная задержка, будь то распутица, сбор провианта или некие хозяйственные обстоятельства, могла привести к значительному опозданию. Князь никогда прежде не был в Новгороде и не знакомился с образом правления в этой земле. Возможно, он переоценил свои возможности, пообещав эстам помощь. Август — время сбора урожая, сельскохозяйственных забот, распределения и продажи излишков, оживленная пора. В это время собирать ополчение трудно, а начинающему новгородскому правителю особенно.

Эстонцы на Пале ждали русских 15 дней. На эффект неожиданности при таких обстоятельствах рассчитывать не приходилось. Разумеется, немцы также готовились к столкновению. И совершенно не собирались дать противнику собрать все свои силы, то есть дождаться новгородцев. Крестоносцы атаковали первыми. Их отряд насчитывал 3 тысячи воинов вместе с союзными ливами и латгалами. Битва состоялась в Сакале около замка Вильянди в день св. апостола Матфея, 21 сентября 1217 года и закончилась полным разгромом эстонцев. Из 6 тысячи местных ополченцев погибло более тысячи, включая большинство племенной верхушки и самого старейшину Лембита:

«После того как все эсты обратились в бегство, ливы, лэтты и саксы преследовали их, перебили в лесу стольких, что дошло почти до тысячи, и еще безмерное множество, так что и сосчитать не могли, убитых по лесам и болотам; захватили до двух тысяч коней, оружие и все их запасы, а на следующий день поровну разделили между собой все, что добыли»[262].

Поворотное значение битвы при Вильянди (21 сентября 1217 г.) подчеркивалось уже современниками. Автор Ливонской Рифмованной хроники (ЛРХ) писал, что именно после нее эсты признали немецкое подданство и стали с заметной регулярностью платить десятину римской Церкви[263]. Генрих Латвийский по завершении сражения отмечает прибытие к рижанам старейшин из большинства эстонских земель «от Роталии и Ревеля и Гариама просить о мире и об уходе из их владений». После переговоров «эсты обрадовались, дали заложников и подчинились ливонской церкви с тем, чтобы и таинство крещения принять и оброк платить ежегодно»[264]. Область Сакала после этого оказалась в сфере постоянной зависимости от Риги, опорной базой для дальнейших немецких вторжений в глубь Эстонии.

Возможно, что именно нерасторопность Святослава Мстиславича, его опрометчивое поведение в вопросах внешней политики, сочетавшееся с излишней резкостью в отношениях с республиканской администрацией Новгорода, стоили ему княжеского стола[265]. Уже в начале следующего, 1218 г. отец, киевский князь Мстислав Романович, отозвал его на юг, а новгородцам предложил своего младшего сына Всеволода[266]. Горожане решили пока сохранить верность династии Ростиславичей и покорно согласились с новой кандидатурой. Новый князь попытался сразу блеснуть перед новыми подданными воинскими талантами, которые стали совершенно необходимыми в условиях эскалации борьбы за Прибалтику.

К августу 1218 г. была, наконец, собрана значительная армия для вторжения в Ливонию:

«Того же лѣта иде князь Всеволод с новгородци к Пертуеву, и усрѣтоша сторожевъ Нѣмци, Литва, Либь, и бишася; и пособи богъ новгородцомъ, и идоша под город и стояша 2 недели, не взяша города; и приидоша здрави вси»[267].

Генрих Латвийский утверждает, что в целом русское войско включало 16 тысяч воинов, «которых великий король Новгородский уже два года собирал по всей земле Русской, с наилучшим вооружением, какое было в Руссии»[268]. Полки соединились в Уганди с отрядами эстов и двинулись на юго-запад. Немцы немедленно выступили навстречу и преградили им путь на границе. Однако надолго задержать продвижение русских они не могли. В бою крестоносцы были наголову разгромлены[269]. Союзные ливы и латгалы даже испугались помогать им. По свидетельству Генриха Латвийского, лишь завидев количество построившихся к битве русских, ливские и латгальские ополченцы бросились бежать врассыпную:

«И каждый из ливов и леттов, кто доходил до холмика у реки, где выстроились полки, увидев численность русского войска, тотчас отступал назад, как будто получив удар дубиной в лицо, и, развернувшись, бросался бежать. И бежали они один за другим, видя летящие на них русские стрелы, и, наконец, все обратились в бегство. И остались тевтоны одни, а было их всего двести, да и из них некоторые отступили, так что осталась едва ли сотня, и вынесли они на себе все тяжести битвы»[270].

Даже при вполне характерных преувеличениях, свойственных хроникеру, смелость и мужество крестоносцев производят выразительное впечатление. Пусть даже тысяча воинов, а не сто, против 16 тысяч — это тоже весьма показательная храбрость. А в данном случае немцев было явно меньше. В русской летописи они вообще названы «сторожами», то есть дозорным отрядом[271]. Отвага и рыцарская удаль, неоднократно проявляемые немцами в своих действиях в Прибалтике, стали залогом их позднейших успехов и долголетнего господства в регионе. Боевой дух крестоносцев был очень высок. Рижане действительно воспринимали тот отряд, который был отправлен против русских, армией и планировали идти с ней на покорение Гарии и Ревеля[272]. Новгородцы немало бы подивились, узнав об этом: они считали что бились со сторожевым отрядом. Однако и ранее, и позднее иноземцы именно такими небольшими группами совершали свои вторжения и одерживали судьбоносные победы.

После разгрома немцев на границе Уганди в конце августа 1218 г. русские войска, возглавляемые Всеволодом Мстиславичем и Владимиром Псковским, вступили на земли ливов и латгалов. Немецкие источники называют этот поход первым разорением Ливонии[273]. В течение нескольких недель северные ливские и латгальские области подвергались грабежу и погрому. Возможно, отяготившись добычей с этих территорий, русские далее к Даугаве не пошли и вернулись в Уганди, где они получили известие о нападении на Псков литовцев, после чего заспешили домой[274]. Судя по их поведению, в планы организаторов похода не входили штурм Риги и изгнание немцев из Прибалтики. На современный взгляд, обладая численным и тактическим превосходством, русские проявили удивительную пассивность. Всем своим поведением они демонстрировали, что основной целью для них является дань, давно не собиравшаяся с земель ливов и латгалов, а вовсе не уничтожение немецких факторий на Даугаве.

Конечно, разгрому подверглись тыловые базы крестоносцев, были ослаблены хозяйственно-экономические силы немцев, был поставлен под сомнение их авторитет защитников местного населения. Однако за время военных действий не было захвачено ни одной крупной вражеской крепости. Сейчас эти события представляются налетом, но никак не спланированным вторжением.

Однако новгородские источники сообщают о походе 1218 года, как о крупном военном предприятии. Необычным выглядит лишь направление похода, отмеченное в летописи — «к Пертуеву»[275]. Одни исследователи видят в этом слове искаженное название Пярну (Пернов), другие — своеобразное обозначение второго замка в Вендене (Цесисе) по имени его хозяина Бертольда, «Бертольдов» (=Бертуев) город[276]. Примечательно, что в некоторых летописях (Софийской I, Новгородской IV, Воскресенской) тот же, судя по всему, поход сориентирован «на Ригу»[277]. Если это не позднейшая корректура, то следует предположить, что «Пертуев» действительно следует искать в Ливонии, а не на месте будущего Пярну (Пернова). Следовательно, в цели новгородского похода действительно входил захват или разорение округи некоего замка. Собственно, он и назван в хронике Генриха Латвийского «замок вендов (castri Wendorum)», укрепленный центр маленького прибалтийского народа вендов, рядом с которым около 1208 г. немцами, среди которых находился рыцарь Бертольд (погиб в 1217 г.), был выстроен Венден (Wenden)[278]. Неудача при осаде вендского замка заставила руководителей русских войск начать отступление. Отягощенные тяжелой добычей, они вернулись в Уганди и затем в Псков.

Следует признать, что все действия русских вполне соответствовали принятой в то время тактике ведения войны.

Приступ был слишком кровопролитен, а осада требовала времени и средств: если в первые несколько дней/недель замок не сдавался, его обходили стороной. В случае нападения на Ригу ее штурм потребовал бы значительных потерь, которые уже были понесены при осаде небольшого вендского «Пертуева». Ливония тогда включала земли исключительно по правому берегу Даугавы, отчего ее столица оказывалась не центральным городом в области, а, скорее, самым западным и удаленным. Если не учитывать административного статуса Риги, то поход к ней не выглядел уж столь обязательным. Окрестности города тогда же подверглись ограблению эзельцами[279], выступавшими неизменными союзниками русских в войнах с крестоносцами. Разорив страну и раздавив ее главные военные силы, можно было праздновать победу. Однако это только если речь идет об изолированной территории, лишенной иных источников пополнения людских ресурсов. Особенность Ливонии заключалась в постоянном притоке вооруженных сил из Европы, пилигримов, среди которых очень часто встречались настоящие специалисты в военном искусстве.

«Конечной целью западной политики Мстислава [Удалого] было не создание в Эстонии застав, не обращение эстонцев в христианство, не расширение территории Новгорода и Пскова на запад, а стремление сдержать чудь, отбить у нее охоту к нападениям на Новгородскую землю, поддержать систему обложения данью, действовавшую с середины XII века, а самое главное, создать что-то вроде дамбы против постоянно вторгавшихся сил Немецкого ордена», — писал Дж. Феннел[280]. В общих чертах такое заключение английского историка выглядит вполне справедливым. Мстислав в первые годы своего новгородского княжения действительно проводил осознанную политику, направленную на обеспечение южных и западных границ. Вероятно, предполагалось создание в Эстонии и Северной Латгалии буфера, состоящего из непосредственно зависимых от Руси земель, которые должны были амортизировать возможные нападение эстов из других, менее доступных для контроля, областей. Нападения немцев ожидать не приходилось, открытого столкновения они пока боялись. С другой стороны, их проникновение в эстонские земли, независимые от Руси, также не поощрялось. Ответственным за буферные территории, отношения с иноземцами и безопасность юго-западных границ Новгородской земли был назначен князь Владимир Мстиславич, получивший в управление Псков и Великие Луки. В общих чертах эта система продолжала существовать и в 1218 г. Хотя уже более двух лет шла война, задевавшая тем или иным образом большую часть эстонских земель, но буферную полосу из Талавы, Уганди, Вайги и Виронии русским пока удавалось сохранить. Поход в Ливонию должен был компенсировать те потери, которые понесло русское влияние в Эстонии. К сожалению, с этой целью он не справился.

На смену цельной прибалтийской политике Мстислава Удалого пришли хаотичные и судорожные попытки удержать достигнутое. Общий план явно отсутствовал. Предполагалось просто нападать и громить. Но военных успехов было уже недостаточно. Один поход не мог разрешить всего комплекса социально-экономических и конфессиональных противоречий, сложившихся к тому времени в областях Южной Эстонии, где распад родоплеменного строя и культурно-политический подъем совпал с иноземной интервенцией и кровопролитиями войны. Русские приходили и уходили, а немцы всегда оставались рядом.

Когда псковичи вернулись из Ливонии, они «увидели, что часть этого [своего] города разграблена литовцами»[281]. Вскоре, вероятно, в конце того же 1218 г., последовала и серия ответных нападений на Псков латгалов, мстивших за разорение своих земель:

«Тут поднялись некоторые летты, небольшим войском вступили в Руссию, стали грабить деревни, убивать и брать в плен людей, захватили добычу и, мстя за своих, наносили всяческий вред. А когда они вернулись, то следом пошли другие, не упуская случая причинить зло, какое только могли»[282].

Зима 1218/19 г. выдалась у псковичей беспокойной. Приходилось регулярно отбивать иноземные вторжения. К ответному нападению они, судя по всему, готовы не были, отчего запросили у немцев мира:

«И отправили русские из Пскова послов в Ливонию сказать, что они готовы заключить мир с тевтонами. Но замыслы у них с эстами по-прежнему были злые и полные всяческого коварства.

Сообразив это, рижане послали за ливами и лэттами и собрали войско, чтобы идти против эстов»[283].

О заключении мира и его условиях Генрих Латвийский ничего не пишет, но из контекста можно понять, что некое соглашение таки состоялось[284]. Сразу после его подписания немцы заторопились в поход на эстов, а следовательно, сумели обезопасить себя со стороны Руси. Латгалы приняли войну с Псковом на себя, чем обеспечили крестоносцам свободу рук. В последующие два года покорение Эстонии фактически закончилось, и псковичи этому никак противодействовать не смогли.

В феврале 1219 г. крестоносцы совершают дальний поход на север Эстонии, а весной того же года там высаживаются датчане, которых пригласил епископ Альберт и которым передал права на все еще не завоеванные земли[285]. Летом и осенью 1219 г. крестоносцы совершают нападения на Гервен и Виронию[286]. А в начале 1220 г. снова атакуют Гервен и Гарию[287]. К походам теперь привлекаются не только союзные и ставшие уже почти родными ливы и латгалы, но также эсты из Сакалы. В нападении на Виронию приняли участие даже угандийцы. Немцы теперь пытаются манипулировать противоречиями внутри эстонских племен и использовать их вражду в собственных интересах. Русские упустили то, чем занимались раньше. Германские и датские крестоносцы, начиная с 1219 г., полностью владеют инициативой в завоевании Эстонии, им теперь противостоят только местные племена, русские конкуренты фактически самоустранились.

Летом 1219 г. латгалы начали большую партизанскую войну против псковичей. Они «пошли на Руссию и стали грабить деревни, убивать мужчин, брать в плен женщин, обратили в пустыню всю местность вокруг Пскова, а когда они вернулись, то отправились другие и причинили такой же урон, и каждый раз захватывали много добычи. И бросив свои плуги, они поселились в русской земле, и, подкарауливая их на полях, в лесах и в деревнях, хватали и убивали и не давали им покоя, и отнимали у них коней, скот и женщин»[288]. Осенью того же года псковичи совершили ответный поход в Латгалию. Среди его участников не упоминается князь, отчего все мероприятие, скорее всего, представляло кратковременный упреждающий налет, после которого количество латгальских нападений удалось сократить.

Если псковичи на протяжении 1219 г. были увлечены стычками с соседними прибалтийскими племенами, то для новгородцев этот год был ознаменован крупными внутренними смутами. Еще по возвращении «от Пертуя» осенью 1218 г. они сменили тысяцкого и посадника, которым вновь стал Твердислав[289]. С этого момента отношения горожан с князем явно перестали ладиться:

«Не хотяше диаволъ добра роду человѣческому и злии человѣци, и вложи князю грѣхъ въ сердце, гнѣвъ до Твердислава без вины»[290].

В декабре 1219 г. это противостояние чуть не закончилось вооруженным столкновением. Князь требовал смерти уже разболевшегося к тому времени посадника, но новгородцы за него заступились. Помирились только на том условии, что Твердислав лишался своей должности. Проболев семь недель, он 8 февраля 1220 г. постригся в монастыре в Аркажах и вскоре преставился[291].

Победа Всеволода Мстиславича во внутренней склоке не принесла ему крупных дивидендов, да и отношения с горожанами были серьезно попорчены. В следующем, 1220 г. они лишили княжения его, а заодно и всех представителей династии Ростиславичей, которые отныне никогда больше не занимали новгородского стола. Просить князя поехали во Владимир-Залесский к Юрию Всеволодовичу, сменившему в феврале 1219 г. на великокняжеском столе своего брата Константина. Новгородцы вновь хотели иметь правителя из суздальской династии.

В начале 1221 г. Юрий Всеволодович направил в Новгород своего старшего сына Всеволода. Молодой княжич, которому едва исполнилось 7 лет, не мог справиться с комплексом накопившихся на севере проблем, среди которых особенно остро выделялись неопределенность в прибалтийской политике и необходимость вооруженного вмешательства в дела Эстонии. Вскоре в помощь сыну Юрий направил в Новгород брата Святослава[292], который и организовал большой поход в Ливонию, отмеченный в немецких источниках как второе разорение Ливонии:

«Того же лѣта Гюрги князь присла брата своего Святослава новгородьчемъ въ помощъ; идоша новгородьци съ Святославомь къ Неси, и придоша Литва въ помочь же; и много воеваша, нъ города не възяша»[293].

Кесь — это русское название рыцарского замка Венден (нем. Wenden; латв. Cēsis, Цесис), то есть можно сказать, что план Святослава осенью 1221 г. почти полностью был идентичен ходу кампании 1218 г.: удар был направлен в центральные области Ливонии.

К этому времени во внутреннем положении Эстонии произошли серьезные изменения. В Хронике Ливонии следующим образом описаны события 1220 года:

«В то время закончено было крещение по всей Эстонии, и крещена была масса народу по всем местностям и областям ее, так что одни священники окрестили тысячу человек и больше, другие — пять тысяч, а некоторые — десять тысяч, из всей этой массы, и более. И радовалась церковь тишине мира, и славил весь народ Господа, который, после множества войн, обратил сердца язычников от идолопоклонства к почитанию Бога, благословенного во веки»[294].

Немцы в 1220 году военных действий не вели. Шло планомерное закрепление достигнутого. Трудились проповедники, выстраивалась административная вертикаль, распределялись сферы влияния, делилась добыча. Именно в этом году остро встал вопрос о разграничении в Эстонии полномочий Рижского епископа и Датского короля. Встречались случаи вооруженного столкновения между племенами, зависимыми от разных метрополий. Датчане крестили и подчинили себе области Ревеля, Виронии и Гарии. Жители последней, вспомнив давнюю вражду, стали совершать нападения на соседний Гервен, принявший крещение от Риги:

«И ходили гарионцы в то лето девять раз с войском в землю гервенскую, разоряли жителей, многих перебили и взяли в плен, и даже самого датского священника ранили в числе других, пока, наконец, большинство гервенцев не признало власти и крещения датчан»[295].

Датский король Вальдемар II (1202–1241) был в те годы одним из самых могущественных властителей в Европе. Его отец Вальдемар I Великий (1157–1182) был сыном русской княжны, родился на Руси и имя получил в честь Владимира Мономаха, передав позднее его по наследству. Сам Вальдемар II также был сыном новгородской принцессы, и в его жилах текло больше русской, чем датской крови. Прежде чем получить трон после своего старшего брата Кнута VI, он носил титул герцога Шлезвига. В 1202 г. ему по праву наследования перешли обширные владения датской короны, которые вскоре были расширены и превратились в самое объемное владение на севере Европе. Оно включало Данию, Померанию, Мекленбург, Шлезвиг, Гольштейн, Гамбург, Любек и часть Шверина. В первой четверти XIII в. Вальдемар II имел возможность контролировать всю немецкую торговлю и мореплавание на Балтике. К его мнению очень прислушивались папа римский, а также император Фридрих II Штауфен. Свои приоритеты в контроле над Прибалтикой датчане пытались утвердить уже давно. Собственно, еще до отплытия в Ливонию епископ Альберт вынужден был искать поддержки и содействия у датского королевства, а также у примаса датской Церкви и всего скандинавского диоцеза архиепископа Лундского[296].

Однако самостоятельная высадка датчан на Эзеле в 1206 г. не привела к созданию постоянной колонии, и лишь в июне 1219 г. после разгрома эстов около их замка Линданисе (русск. Колывань, нем. Ревель, Reval, совр. эст. Таллин, Tallinn) в области Ревеле[297] датчане закрепились в Эстонии. Сразу после утверждения на севере эстонских земель датчане заявили о претензиях на контроль во всем регионе. Они пытались распоряжаться в немецких владениях в Эстонии, а также назначать своих судей в Ригу[298]. Контроль над основной немецкой гаванью на Балтике, Любеком, позволял датчанам регулировать доставку в Ригу и людей, и военной помощи. Когда в 1219 г. в Ревеле погиб первый эстонский епископ Теодорих, получивший этот титул еще в 1211 г. из рук Рижского епископа, то на его место Альберт немедленно посвятил своего брата Германа, аббата монастыря Св. Павла около Бремена. Но Вальдемар II воспротивился этому и не допустил выезда Германа из Любека, пока тот не «отправился к королю с обещанием принять епископат от него и быть его верным сторонником»[299]. В это время архиепископ Лундский назначил в Эстонию и своего епископа Весцелина. Фактически каждая сторона (Рижский епископ и Дания) назначили епископов только для своих эстонских владений, и они в официальных документах никогда не именовались пастырями всей Эстонии: Весцелина называли Ревельским (Revaliensis), а Германа — Леальским (Lealensis) или, позднее, Дорпатским (Тартуским)[300]. Борьба за полномочия с переменным успехом продолжалась и в последующие годы.

Русское нападение на иноземные фактории в Прибалтике в 1220 г. могло поставить точку в их развитии. Разобщенные и ссорившиеся между собой, они, скорее всего, не способны были к совместному выступлению. Даже эсты успевали громить их поодиночке.

В 1220 г. свой кусок Эстонии пытался урвать и король Швеции, но его высадка в Роталии закончилась катастрофой: замок Леалэ был захвачен местными жителями и весь гарнизон перебит. Ни датчане, ни рижане шведам не помогли, хотя потом, по словам Генриха Латвийского, «горевали и плакали о них много дней»[301].

В отношениях с русскими немцы проявляли значительную гибкость и дипломатическое искусство. Рижане неизменно следили за внутренней ситуацией в Новгороде и Пскове, предупреждая возможную для себя опасность. Их оппоненты явно проигрывали в прозорливости и внимательности. В начале 1220 г. новгородцы заключили с Ригой мир[302] и лишь в следующем, 1221 г. засобирались в военный поход, почувствовав особенную выгодность момента.

Весной 1221 г. Вальдемар II закрыл для ливонцев гавань Любека, отчего приток пилигримов резко сократился[303]. Ливония оказалась беззащитной перед русскими войсками князя Святослава. Вторжение началось под конец 1221 г.:

«Русские из Пскова отослали обратно грамоту о мире, заключенном у Одемпе, а вслед за тем и сами пришли с большим войском, и стоял во главе войска король Новгородский, уже на другой год убитый татарами. И было в том войске двенадцать тысяч русских, собравшихся и из Новгорода, и из других городов Руссии против христиан в Ливонии. И пришли они в землю леттов и стояли там две недели, дожидаясь литовцев, опустошая все, что было поблизости. Затем они подошли к Вендену»[304].

Крестоносцев было столь незначительное количество, что они не решились вступать в открытый бой с русскими, но просто заняли позицию на южном берегу Гауи, преградив дорогу на Ригу и предоставив нападающей стороне возможность вдоволь насытиться грабежом ливских земель. Это привело к тому, что новгородцы очень быстро отяготились добычей и удалились в свои земли.

Менее чем через два месяца последовало ответное вторжение. Сначала немцы с ливами и латгалами разбили один из вспомогательных литовских отрядов, возвращавшихся из Пскова домой. А затем, добавив к имеющимся силам эстонских ополченцев из Сакалы и Уганди, «пошли в Руссию против врагов своих, разоривших Ливонию»[305]. Зима 1221/22 гг. стала поворотным этапом к завершению военных действий на территории Эстонии. До этого времени нам известно только одно крупное нападение крестоносцев на новгородские земли — в начале 1217 г. В 1219 г. были набеги на Псков латгалов, к которым тогда ливонцы не присоединились. Теперь же речь можно вести о полномасштабном и продолжительном вторжении крестоносцев, поддержанных местными племенами, на русские области, никогда ранее не вовлекавшиеся в конфликт. Крестоносцы били в самое сердце врага. Стерпев, безболезненно пропустив русские полки через Ливонию и обратно, рижане выждали некоторое время и начали мстить — наносить короткие, но частые удары в глубь территории противника. Это была единственно верная тактика, позволяющая компенсировать и численное превосходство новгородцев, и их неизменные победы в открытом бою:

«Оставив позади Псков, они вступили в Новгородское королевство и разорили всю окрестную местность, сжигая дома и деревни. И много народу увели в плен, а иных убили. И добрались летты до церкви недалеко от Новгорода, захватили иконы (icones), колокола, кадила и тому подобное и вернулись к войску с большой добычей. И отомстив врагам, пошло все войско обратно с радостью и безо всяких потерь, и возвратился каждый в свой дом, и смыто было оскорбление, нанесенное русскими Ливонской церкви»[306].

Примечательно, что набегам подверглась исключительно территория, зависимая непосредственно от Новгорода. Псков был оставлен без ущерба. Эту политику, направленную на раскол и разведение в стороны интересов двух северорусских княжений, немцы будут проводить и позднее. Было очевидно, что Псков при Владимире Мстиславиче стремился к проведению собственной политики. Позднее, уже после смерти князя, эта линия сохранится во умах горожан, для которых период его правления станет ассоциироваться с первыми шагами, сделанными в направлении к независимости. Князь Владимир, как было отмечено, вел своеобразную политику в отношениях с Ригой. С одной стороны, он, родственник Рижского епископа, был интегрирован в германскую властную иерархию. С другой стороны, вернувшись из Ливонии в 1214 г., он неоднократно выказывал как личную, так и государственную неприязнь к немцам и их союзникам. Владимир Мстиславич выступал как действительный конкурент епископа Альберта в деле покорения эстонских племен. Они играли по одним и тем же правилам, но для псковичей это было не всегда понятно.

Горожане Пскова стремились к миру и спокойствию со столь близкой к ним эстонской границей. Вероятно, еще в 1218 г. они согласились с мирными предложениями крестоносцев, которые подразумевали «свободу рук» или некую соревновательную колонизацию Уганди, то есть предавали этой территории тот же статус, какой имела Сакала по соглашению с немцами Мстислава Удалого. Позднее псковичи всячески стремились избегать самостоятельных военных конфликтов в Прибалтике. Немцы, вероятно, это хорошо понимали и старались не задевать покладистого соседа, обходить его владения, вторгаться непосредственно на земли новгородцев.

После совместного с крестоносцами налета в начале 1222 г. последовало несколько набегов «в Руссию» отдельных отрядов латгалов и эстонцев. Причем особенную активность в этом проявляли именно сакальцы и угандийцы, постоянные участники боев за покорение Эстонии как с той, так и с другой стороны. В первые месяцы 1222 г. угандийцы разграбили Виронию, а сакальцы двинулись еще дальше и, форсировав Нарву, вторглись в области води и ижоры:

«совершили далекий поход в землю, называемую Ингария (Ingaria), принадлежавшую Новгородскому королевству»[307].

Финно-угорские племена води и ижоры, населявшие устье Невы и южный берег Финского залива, давно вошли в сферу исключительного влияния и контроля Руси[308]. Стратегическое размещение мест их компактного проживания со всей неизбежностью вело к утверждению над ними власти расширяющегося и развивающего свои пути сообщения Русского государства. Уже под 1149 г. новгородская летопись сообщает о совместных действиях води и новгородцев против вторгнувшегося отряда финского племени емь[309]. По мнению исследователей, этот факт свидетельствует о «завершившемся к середине XII в. переходе води в вассальную зависимость от Новгорода»[310]. То же касается, судя по всему, и родственного води племени ижора, чья культурная обособленность, к сожалению, почти не фиксируется археологически. И водь, и ижора к началу XIII в. сохраняли язычество, отчего изначально привлекали пристальное внимание появившихся в Прибалтике латинских миссионеров. Нападение на их земли сакальцев в начале 1222 г., несомненно, было спровоцировано крестоносцами. Оно было призвано нащупать пути возможного расширения немецкого влияния на восток. Успех похода подтвердил мнение рижан о слабости новгородской власти в тех землях и о возможности ее вооруженного смещения, как это произошло в Эстонии.

Немецкие и эстонские походы должны были не на шутку встревожить новгородцев. Одно дело, когда речь идет о традиционно беспокойном русско-эстонском порубежье, но совсем иное, когда разорению подвергаются исконно русские земли Новгородской округи или стратегически важные области вдоль торговых путей по южному берегу Финского залива и Неве. Надо полагать, новгородцам не требовалось много времени, чтобы в полной мере оценить ту угрозу, которую содержало в себе подобное развитие событий. Однако немедленно отреагировать они, все же, не имели возможности.

Лишь вернувшись из победоносного похода в 1221 г., Святослав удалился домой, а в Новгороде оставил почивать на лаврах малолетнего княжича Всеволода. Последний оказался недостаточно уверенным в себе юношей, которого беспокоили протореспубликанские порядки в подведомственных землях. Испугавшись некоего неудовольствия новгородцев и не пожелав вступать с ними в диалог, Всеволод Юрьевич поздней осенью 1222 г. вместе со всем своим двором бежал к отцу во Владимир-Залесский. «Новгородци же печални быша о томъ»[311]. Они послали к Юрию просить не оставлять их одних и направить к ним вместо своего сына брата. Возможно, они надеялись получить в качестве князя Святослава Всеволодовича, который уже бывал на новгородском столе. Но великий князь решил, что на эту должность более подходит Ярослав.

Вполне вероятно, что бегство Всеволода было обусловлено его неспособностью организовать и обеспечить военные действия в Прибалтике. Такой вывод можно сделать хотя бы из того, что как только в 1223 г. в город прибыл новый князь Ярослав Всеволодович, он незамедлительно направился в поход в Эстонию:

«Приде князь Ярославъ от врата, и иде съ всею областию къ Колывань), и повоева всю землю Чюдьскую, а полона приведе бещисла, нъ города не взяша, злата много възяшя, и придоша вси съдрави»[312].

За сухими строчками летописного текста скрывается весьма колоритная и острая ситуация, сложившаяся в 1222–1223 гг. в Эстонии. Летом 1222 г. датчане, возглавляемые самим королем Вальдемаром II, высадились на Эзеле и приступили к строительству каменного замка. На помощь к ним подошли и войска из Риги. Совместными силами они в открытом бою разбили ополчение местных жителей и, решив, что успех достигнут, удалились на континент. Во вновь построенном замке остался лишь небольшой гарнизон, возглавляемый братом рижского епископа Теодорихом, тестем Владимира Псковского[313].

Дождавшись ухода основных сил немцев и датчан, эзельцы собрались, построили осадные машины и захватили замок интервентов[314]. Успех операции произвел на них столь сильное впечатление, что они решили поделиться им с остальными эстонскими соплеменниками:

«Эзельцы разрушили замок по всей окружности стен, не оставив камня на камне, и послали по всей Эстонии весть о том, что взяли замок короля датского и выгнали христиан из своих владений. Они по всем областям уговаривали эстов сбросить с себя иго датчан и уничтожить в стране христианство, утверждали, что датский замок взять легко, и учили людей строить осадные машины, патерэллы и прочие военные орудия. И пришла беда в страну»[315].

На их призывы сначала откликнулись жители Роталии, Гарии и Виронии. Затем к восстанию присоединились и другие. В начале 1223 г. в Сакале, Гервене и Уганди местные жители перебили всех немецких рыцарей, судей, представителей администрации и священников[316]. Меченосцы были изгнаны из замков Вильянди, которым они владели с 1211 г., и Юрьева (Дерпта), где они находились с 1212 года[317]. Поднялась общеэстонская волна борьбы с немецкими и датскими захватчиками:

«По всей Эстонии и на Эзеле прошел тогда призыв сражаться с датчанами и тевтонами, и самое имя христианства было изгнано из всех уголков этой страны. Русских же из Новгорода и из Пскова эсты призвали к себе на помощь, закрепив мир (firmantes pacet) с ними и разместив некоторых в Дорпате, а некоторых — в Вилиенде, других же — в других замках, чтобы сражаться против тевтонов и латинян и вообще христиан; разделили с ними коней, деньги, все имущество братьев-рыцарей и купцов и все, что захватили, а замки свои весьма сильно укрепили, выстроили по всем замкам патереллы и, поделив между собою много баллист, захваченных у братьев-рыцарей, учили друг друга пользоваться ими.

Жен своих, отпущенных было после принятия христианства, они вновь взяли к себе; тела своих покойников, погребенные на кладбищах, вырыли из могил и сожгли по старому языческому обычаю; мылись сами, мыли и выметали вениками замки, стараясь таким образом совершенно уничтожить таинство крещения во всех своих владениях»[318].

Как видно, в ходе нескольких месяцев все резко изменилось. Эстонская враждебность к русским исчезла. Да, собственно, она была характерна лишь для Сакалы и Уганди. Только в эти области русские совершали походы в последние десять лет, причем разорению подвергалась одна Уганди. Теперь былые противоречия были забыты. Причем новые договоренности, как на это указывает Генрих Латвийский, закреплялись мирным договором, условия которого, скорее всего, диктовали эстонцы. Эсты укрепляли или подкрепляли уже существующий мир (firmantes pacem), то есть переводили его в другое качество как в юридическом, так и в практическом отношении.

Это было первое документально засвидетельствованное русско-эстонское соглашение, где обе стороны выступали в качестве равноправных. Новгородцы и псковичи не получали по договору власти над местными жителями, которые, естественно, не стремились к чьему-либо подданству. Речь шла о союзнических обязательствах в военной сфере, разумеется, не бесплатных. Эсты пригласили русских для обороны городищ и замков, то есть хотели воспользоваться услугами нескольких небольших отрядов военных профессионалов, способных обеспечить оборону крепостных сооружений и умеющих использовать осадные машины. Они должны были хранить тыл эстонской армии и участвовать в возможных штурмах или обороне укрепленных поселений.

Создается впечатление, что это были действительно выгодные для Эстонии договоренности. Неизвестно, выглядели ли они таковыми и для Новгорода. На Северо-Западе Руси в это время наступил период междуцарствия. Ровно тогда, когда вспыхнуло эстонское восстание, в конце 1222 г. — княжич Всеволод бежал к отцу во Владимир. Судя по всему, новгородцы договаривались с эстонцами будучи без князя. Был ли доволен достигнутым соглашением вновь прибывший в Новгород князь Ярослав Всеволодович, который ранее был известен исключительной воинственностью в вопросах как внутренней, так и внешней политики? Как бы то ни было, но вплоть до конца лета 1223 г. новгородцы ничем не проявили свое желание ввязаться в военные действия в Прибалтике.

Похоже, что большинство горожан устраивал такой мир в Эстонии, при котором границы оставались стабильными и в безопасности. Попытки завоевать и/или подчинить эстов Новгород после 1218 г. уже не предпринимал. Для русских соседей независимая Эстония выглядела все же предпочтительнее, чем подчиненная воле датского короля или Рижского епископа. Этим и обусловлено участие новгородцев в последующих событиях.

По сообщению Генриха Латвийского, эсты одновременно с закреплением мира с русскими предложили мир и Риге:

«И послали жители Саккалы гонцов в Ригу сказать, что они охотно возобновят мир, но веры христианской впредь не примут никогда, пока останется в стране хоть годовалый мальчик ростом в локоть. Они просили вернуть их сыновей-заложников, обещая отдать за каждого по одному человеку из братьев-рыцарей и купцов, какие были еще в живых среди заключенных у них. Так и было сделано»[319].

Судя по всему, рижане только обменялись заложниками, но мира не приняли. Одна из последующих фраз хроники свидетельствует именно об этом:

«И начались вновь войны на всем пространстве Эстонии»[320].

Эсты пытались неудачно осаждать датчан в Ревеле. Нападать на Ливонию они не решались. Наоборот, подстрекаемые орденскими братьями латгалы участили свои набеги на земли Уганди. Вскоре к ним присоединились и рыцари-меченосцы. Эсты успешно отбивали вторжения и даже совершали ответные. Они громили как братьев-рыцарей, так и латгалов — основных орденских союзников[321]. Без помощи Рижского епископа дело обойтись не могло.

Следует напомнить, что вскоре после прибытия в Эстонию датчане стали настаивать на своем сюзеренитете во всем регионе. Орден меченосцев вступил с датским королем в соглашение, согласно которому получал часть эстонских земель из его рук. Власть Рижского епископа во вновь завоеванных землях устранялась. Лишь во время похода на Эзель в 1222 г. Вальдемар II немного поступился полномочиями:

«В Саккале же и в Унгавнии королевские права он уступил братьям-рыцарям, а все духовные права — епископу Рижскому, с тем однако, чтобы они всегда были верны ему и не отказывали его людям в помощи против русских и против язычников»[322].

С началом восстания и после первых побед эстонцев датчане перестали служить военно-политическим фактором в этих землях. Совершив самостоятельный поход в Уганди весной 1223 г., братья-рыцари поняли, что сражаться в одиночку они не смогут. Победы эстов грозили самому присутствию крестоносцев в регионе. В случае успеха освободительного движения в Эстонии под угрозу ставилась и немецкая власть в Ливонии[323]. На арену вновь выступил епископ Альберт, который даже в столь сложных условиях проявлял завидную предприимчивость. На встрече с магистром меченосцев он заявил:

«Если вы согласитесь отдать церкви пресвятой Марии и епископу рижскому их третью часть в Эстонии, епископу Герману возвратите в полное обладание его треть, а сами удовлетворитесь своей третью, мы охотно поможем вам»[324].

Безвыходность ситуации заставила рыцарей согласиться. Теперь Альберт обладал не только эфемерными «духовными правами» в Эстонии, но и вполне конкретными сеньориальными[325]. Выторговав необходимое, рижане приступили к сборам армии вторжения. Состав был обычным — ливы, латгалы, пилигримы, рижане и братья-рыцари. Их совместный удар был направлен в Сакалу. Однако Вильянди взять не удалось, а бои с эстонскими ополченцами закончились неудачей. Разорив ближайшие окрестности, интервенты вынуждены были отступить. События принимали неожиданный оборот — первая попытка восстановить немецкую власть в эстонских землях не удалась, нападение крестоносцев было отбито.

Теперь эсты, в свою очередь, попытались развить свой успех. Они нападали не первыми и в силу традиции не только имели право отомстить за ограбление своих домов, но были обязаны это сделать. Поздней весной 1223 г. объединенные ополчения Сакалы, Уганди и соседних областей вторглись в Латгалию, преодолев в среднем течении реку Имеру. Открытого боя не состоялось. Нападавших было слишком много, отчего ливы и латгалы просто следили, двигаясь за ними по лесам и наблюдая за разорением своих поселений — в Идумее, Метсеполэ, Талаве и Торейде. Удавалось напасть и разбить только отдельные партии, удалившиеся от более крупных отрядов. Так, в одной из стычек латгалы наткнулись на эстонско-русский отряд, возглавляемый «Варемаром (Waremarus), главой русских в Вилиендэ», и убили «его со многими другими русскими и эстами»[326]. Очевидно, речь шла об отряде русских наемников, призванных эстами на службу по договору с новгородцами в начале 1223 г. Как свидетельствует указанное место, присутствие русских в эстонском войске было незначительным, да и выступали они в нем не как новгородцы или псковичи, а как одна из этнических группировок в общей массе солдат.

Узнав о том, что в ливских и латгальских землях хозяйничают эстонцы, рижане с братьями-рыцарями засобирались в поход. Однако толи они не успевали нагнать основные силы противника, толи просто стремились подгадать удачный момент, но крестоносцы атаковали эстов уже в момент когда те, возвращаясь домой, переправлялись через Имеру:

«И случилось так, что, когда некоторая часть их войска уже перешла мост на Имере, вдруг сбоку по другой дороге появились христиане, ударили в середину врагов и начали бой. Эсты сопротивлялись весьма храбро, но устрашил их тот, кто некогда заставил филистимлян в ужасе бежать перед Давидом; и бились с ними тевтоны, и побежали эсты перед христианами»[327].

Воспользовавшись внезапностью, немцы нанесли эстонцам серьезный урон, дезорганизовали их и одержали важную психологическую победу. Такую удачу нельзя было упускать. Требовалось немедленно перевести войну на территорию противника и начать вторжение раньше, чем эсты успеют вновь собрать силы. Крестоносцы так и поступили. Собрав все наличные войска в Ливонии и Латгалию они вошли в Сакалу и осадили Вильянди:

«Торжественно проведя молитвы и собрания, поспешили в Эстонию к замку Вилиенде, который за десять лет до того был взят тевтонами и подчинен христианской вере, и вторично осадили его; соорудили малые осадные машины и патереллы, построили высокую башню из бревен и продвинули ее ко рву, чтобы можно было снизу вести подкоп под замок. Сильно им мешали, однако, баллистарии, бывшие в замке, так как против христианских баллист у осажденных была масса баллист, отнятых у братьев-рыцарей, а против осадных машин христиан они сами соорудили машины и патереллы»[328].

Русско-эстонский гарнизон хорошо подготовился к осаде. Хотя их командир (Варемар, Воемир) погиб во время набега на латгалов, но подготовить оборону он все же успел. Имелись всевозможные осадные и наступательные машины, множество арбалетов и боеприпасов. Осада продолжалась более двух недель (с 1 по 15 августа 1223 г.) и завершилась только когда появилась угроза массового голода и болезней. Рижане согласились на почетный мир, по которому все осажденные отпускались на волю, но были обязаны вновь принять христианство. Казни коснулись только русских:

«Русских же, бывших в замке, пришедших на помощь вероотступникам, после взятия замка всех повесили перед ним на устрашение другим русским»[329].

Еще во время осады Вильянди в Эстонию вступили русские полки, возглавляемые Ярославом Всеволодовичем, которого старейшины пригласили помогать в борьбе с немцами:

«Между тем старейшины из Саккалы посланы были в Руссию с деньгами и многими дарами попытаться, не удастся ли призвать королей русских на помощь против тевтонов и всех латинян. И послал король суздальский (Susdalia) своего брата, а с ним много войска в помощь новгородцам; и шли с ним новгородцы и король псковский (Plescekowe) со своими горожанами, а было всего в войске около двадцати тысяч человек.

Пришли они в Унгавнию под Дорпат (Tarbatam) и прислали им жители Дорпата большие дары, передали в руки короля братьев-рыцарей, и тевтонов, которых держали в плену, коней, балисты и многое другое, прося помощи против латинян. И поставил король в замке своих людей, чтобы иметь господство в Унгавнии и во всей Эстонии»[330].

Князь Ярослав вступил в Эстонию на правах хозяина. Угандийцы в Юрьеве (Дерпте) и Оденпе принесли ему присягу верности за себя и своих соплеменников. Не задерживаясь надолго в покорившихся землях, Ярослав немедленно пошел на Ригу, собирая по пути ополчение из местных жителей. Только на границе Ливонии он был остановлен просьбами традиционных новгородских союзников в борьбе с крестоносцами — эзельцев. Эсты с острова Эзель не считали верным тратить силы на вторжение в инородную страну, населенную враждебными ливами и латгалами. Там объединенные эстонские силы встретятся не только с армией рижан, но и с широким партизанским движением. Все это могло привести к серьезным людским потерям и вызвать сомнения в успехе. Предыдущие набеги в Ливонию эстов или русских обычно заканчивались ответным вторжением из этих областей. Более перспективной эзельцам казалась атака на Ревель, центр датской власти в регионе. Во-первых, датчане тогда являлись официальными претендентами на власть в Эстонии, причем в этой роли оттеснили рижан на второй план. Во-вторых, эсты уже имели опыт победоносной борьбы с датчанами и даже захвата их крепостей, а вот немецкие замки брать им еще не приходилось. Удар на Ревель мог привести к полному изгнанию датчан из Прибалтики и устранению одного из ключевых участников конфликта. Этим можно было существенно повлиять на будущее всего северного крестоносного движения.

У жителей Эзеля с датчанами были свои счеты, и существование инородного Ревеля мешало им больше, чем далекой Риги. Судя по всему, к этой же позиции склонялись и новгородцы. Следует заметить, что традиционным путем движения новгородских войск в Эстонию являлся маршрут, огибающий Чудское озеро с севера через земли води, нарвскую переправу и Виронию. Так шли войска Мстислава Удалого во время походов 1209, 1212 гг. и так же, возможно, двигались русские полки в 1218 г.[331] Это объясняет особенную заинтересованностью новгородцев в контроле именно над этими северными землями, примыкавшими к Финскому заливу, важнейшей для Новгорода торговой трассе. Южнее, то есть в Уганди, была зона ответственности Пскова, который сейчас плохо справлялся со своими обязанностями, и потому новгородцы вынуждены были вмешаться[332].

Еще раздумывая о дальнейших планах на эстонско-ливонской границе, Ярослав узнал о событиях в Сакале, падении Вильянди и о предательстве местных жителей в отношении русских участников обороны. Гнев князя был безграничен. Из его эстонских сторонников, очевидно, именно сакальцы менее всего были заинтересованы в походе на Ревель. Во много крат более важной для них была Рига и в целом война против немцев. Выдав русских в Вильянди и сохранив себе жизнь, сакальцы растоптали плоды едва не достигнутой победы над крестоносцами. Они предали своего самого важного стратегического союзника в борьбе с немцами. Выбор был сделан. Ярослав повернул полки на север и прошел по Сакале огнем и мечом, мстя за повешенных рижанами соплеменников:

«Он сильно разгневался и, срывая гнев свой на сакальцах, сильно разорил область и перебил всех, кто уцелел от руки тевтонов и от бывшего в стране большого мора, но некоторые спаслись бегством в леса»[333].

Это было первое и последнее разорение Сакалы новгородцами. Более никогда эта область не пыталась бороться с немцами и/или вступать в союз с русскими. Среди участников эстонского восстания произошел раскол. Сакальцы оказались в роли изгоев. Ярослав разорил Сакалу и вышел к Гервену, где к нему присоединились местное ополчение, а также воины из Виронии, Роталии и Эзеля, не считая уже состоявших под рукой угандийцев. Все вместе они осадили Ревель («датский замок Линданисе»):

«И пройдя со своим большим войском в Гервен, он созвал гервенцев, виронцев и варбольцев с эзельцами. И с ними со всеми он осадил датский замок Линданисе и четыре недели бился с датчанами, но не мог ни одолеть их, ни взять их замок, потому что в замке было много арбалетчиков, перебивших немало русских и эстов. Поэтому в конце концов король Суздальский, смутившись, возвратился со своим войском в Руссию. А было это большое войско и пытались они взять датский замок тевтонским способом, но сил не хватило. Так что, разорив и разграбив всю область, они вернулись в свою землю»[334].

К концу сентября 1223 г. после месячной осады стало ясно, что Ревель (Колывань) русским и эстонским войскам не взять. Искусство осады и штурма было развито плохо, армия несла потери, приближалась зима. Войска Ярослава имели более чем колоритный состав: от горожан Переяславля Залесского и его округи до псковичей, новгородцев и отрядов пяти эстонских земель. Внутренние конфликты в среде осаждавших при таких условиях почти неизбежны. Новгородцы и суздальцы обычно не удалялись от своих домов столь далеко и так надолго. В какой-то момент должен был наступить кризис, когда они просто потребовали у князя завершить поход.

Ярослав вывел войска из Эстонии, но, приведя их в Новгород, на княжении не остался. Не подействовали и уговоры новгородцев. Вероятно, ссора под стенами Колывани была велика. Велика была и обида Ярослава за неудачу в осаде. Князь не захотел сохранять за собой стол:

«Новгородци же кланяхутся ему: Не ходи княже! Он же поиде по своеи воле»[335].

Ярослав забрал жену и детей и отправился в родной Переяславль. Однако он не забыл о едва приобретенных землях, прежде всего Уганди. Сюзеренитет над ними принадлежал Новгороду, откуда, судя по всему, и должно было осуществляться их управление. Была назначена и новая администрация. Русские владения в Эстонии определялись в качестве отдельного держания, предоставляемого Новгородом некоему удельному князю, становившемуся вассалом Новгорода[336]. Таким князем и стал тот самый Вячко, который выполнял примерно те же функции в полоцком Кукенойсе на Даугаве. С 1222 г. Полоцк находился под контролем смоленских Ростиславичей, которые при захвате города заручились поддержкой именно Ярослава Всеволодовича. Судя по всему, и Вячко, удалившийся после захвата Кукенойса в Полоцк (1208 г.), теперь входил в окружение переяславского князя. Вероятно, Ярослав и рекомендовал новгородцам воспользоваться услугами старого специалиста.

Осенью 1223 г. Вячко был назначен верховным правителем новгородских владений в Эстонии со столицей в старом Юрьеве (Дорпате). Теперь от его искусства администратора и судьи зависела судьба русской власти в регионе. Однако князь был более воином, нежели правителем, и, насколько можно заключить по сообщению Генриха Латвийского, основными своими функциями считал грабеж и сбор дани:

«После этого новгородцы послали короля Вячко (Viesceka), некогда перебившего людей епископа Рижского в Кукенойсе, дали ему денег и двести человек воинов, поручив править в Дорпате (Tarbeta) и других областях, какие он сумеет подчинить себе. И явился этот король с людьми своими в Дорпат, и с радостью приняли его жители замка, надеясь стать сильнее в борьбе против тевтонов, и отдали ему дань с окружающих областей. А кто не заплатил дань, против тех он послал свое войско и опустошил все непокорные ему области от Вайги до Виронии и от Виронии вплоть до Гервена и Сакалы, причиняя христианам зло, какое мог»[337].

Вячко пытался распространить свою власть на все области Эстонии, но не имел для этого ни средств, ни времени. Рубеж 1223–1224 гг. был очень удобным моментом для немецкого реванша. Кроме бездарно закончившегося похода Ярослава Всеволодовича имелось и множество других косвенных факторов. Прежде всего, не следует забывать, что именно в 1223 г. в конце мая состоялось первое столкновения русских войск с монгольской армией в битве на реке Калке. Объединенные силы южнорусских князей потерпели сокрушительное поражение и понесли значительные потери. Подробности этих событий очень пунктуально зафиксировал Генрих Латвийский[338], чем показывал, насколько внимательно немцы следили за военно-политическим положением Руси. Вскоре после разгрома на Калке, по сообщению того же Генриха, в Ригу прибыли послы из многих русских княжеств для продления мира и утверждения добрососедства:

«Тогда король Смоленский (rex de Smalenceka), король Полоцкий (rex de Polosceke) и некоторые другие русские короли отправили послов в Ригу просить о мире. И возобновлен был мир в том же виде, какой заключен был уже задолго до того».[339]

Смоленск и Полоцк, где правила династия Ростиславичей и чьи представители в особенно большом количестве полегли на Калке, действительно могли опасаться вторжения воинственных крестоносцев при столь выгодных для них обстоятельствах. Осложнения в Эстонии во многом предотвратили развитие немецкой экспансии на восток. Рига предпочла завоевывать Эстонию, а не Полоцк. Вполне вероятно, что поход Ярослава был обусловлен и этим[340].

Даже со значительной долей предосторожности, рижане и меченосцы не могли опасаться новых русских нападений вплоть до осени 1224 г. Теперь их основным противником был Вячко, с которым следовало покончить как можно скорее. Еще до приезда князя в Юрьев (Дерпт) город пытались штурмовать немцы, но неудачно. Той же зимой они подтвердили свое присутствие в Сакале и серией походов вернули к покорности Гервен, Гарию и Виронию, которые вновь принесли присягу на верность и крестились[341]. Весной 1224 г. крестоносцы опять осадили Юрьев, но и на этот раз не справились с его укреплениями и гарнизоном. Лишь прибытие на Пасху 1224 года новой партии пилигримов позволило рижанам осуществить захват Юрьева и окончательное завоевание Эстонии.

§ 3.3. Осада Юрьева и покорение немцами Эстонии, 1224 г.

7 мая 1223 г. гордый властитель Балтии датский король Вальдемар II во время охоты был захвачен в плен своим вассалом Генрихом Шверинским, действовавшим в союзе с Бременским архиепископом и некоторыми другими заговорщиками. Король оставался в заключении вплоть до 21 декабря 1225 г.[342] Дания и ее эстонские владения оказались без самого важного своего защитника и благодетеля. Этим немедленно воспользовались другие участники колонизации Прибалтики. Радостную весть о пленении Вальдемара привез в Ригу весной 1224 г. епископ Альберт, который прибыл и с новым войском пилигримов, и с новыми амбициями, и впервые привез с собой брата Германа, который еще в 1220 г. был посвящен в епископы Эстонские (Леальские), но так и не получил возможности покинуть Германию:

«Между тем возвратился из Тевтонии достопочтенный епископ Альберт со многими пилигримами и со всей своей свитой. Вместе с ним прибыл брат его, не менее достопочтенный епископ Герман, давно уже избранный и посвященный в епископы Эстонии, но много лет не допускавшийся королем датским к своему епископату. После того, однако, как король датский был уведен тевтонами в плен в Саксонию, вышеназванный епископ рижский с тем же братом своим отправился к королю просить его решения и согласия. И разрешил король, чтобы Герман ехал в Ливонию, а из Ливонии к своему епископату в Эстонию»[343].

Теперь борьба должна была разгореться с новой силой. Но для начала все заинтересованные стороны приступили к переделу сфер влияния. Датские претензии на власть в южноэстонских землях устранялись, и все области делились между Рижским епископом, Эстонским епископом и Орденом. Первому отходило Поморье, второму — Уганди, а третьему — Сакала. Однако Уганди еще не была полностью покорена. Герман сумел занять только Оденпе[344]. В самом крупном и хорошо укрепленном городе земли, Юрьеве, засел князь Вячко, так и не нашедший общего языка с местными жителями, для которых предпочтительнее оказались ливонцы. Поход на Юрьев стал смыслообразующим элементом всей немецкой кампании 1224 г.:

«И пришли к соглашению братья-рыцари с теми же епископами [Альбертом и Германном], с людьми церкви и со всеми рижанами о разделе областей Эстонии, относящихся к Риге. Епископу Герману дали Унгавнию с ее областями, а братьям-рыцарям выпала на долю, как их часть, Сакала. Церкви же св. Марии в Риге и епископу Рижскому предоставили Поморье с семью килегундами. Когда поморцы услышали, что отнесены к Рижской Церкви, они сильно возрадовались и полностью заплатили подати за два года, задержанные вследствие нападения датчан. Так же радовались и унгаунийцы господству епископа Германа, находившегося в Одемпе, но им препятствовал король Вячко (Viesceka) со своими дорпатцами (Tarbatensibus). Он был ловушкой и великим искусителем для жителей Сакалы и других соседних эстов»[345].

Сначала крестоносцы предложили Вячко покинуть Эстонию и добровольно удалиться со своими приближенными на Русь. Но, бежав в свое время из Кукенойса и промаявшись в безвластии 15 лет, князь более не хотел повторять такого хода. Последовал отказ, после чего огромное немецкое войско, включавшее все их наличные силы вплоть до горожан и купцов («епископ Рижский созвал братьев-рыцарей, а также людей Церкви с пилигримами, купцами, горожанами Риги и всеми ливами и леттами и объявил поход для всех, кто принадлежал к Ливонской церкви»), подступило к стенам Юрьева, и началась осада. Замок на обрывистой скале был хорошо укреплен и имел гарнизон из профессиональных воинов, использовавших самые современные средства вооружения:

«Итак, все эти люди, полагаясь на крепость вышеназванного своего замка [Дерпта], пренебрегали миром с христианами и ежедневно старались повредить им. Да и замок этот на самом деле был крепче всех замков Эстонии, ибо братья-рыцари еще ранее с большими усилиями и затратами укрепили его и наполнили оружием своим и баллистами, которые были все захвачены вероломными. Было там у короля и много русских лучников; сооружались также и патереллы — по образцу эзельских, и другие орудия»[346].

Немцы несколько раз пытались безуспешно штурмовать Юрьев. Они слали Вячко парламентеров, обещая «свободный проход» на родину после сдачи. Все было тщетно. И время явно работало не на руку крестоносцам. Генрих Латвийский указывает причину упорства осажденных:

«Но король [Вячко], ожидавший, что его освободят новгородцы, упрямо отказывался покинуть замок»[347].

Понятно было, что затяжная осада приведет к тому, что подоспеют новгородские полки. Немцы этого опасались сверх меры. О нервном напряжении свидетельствуют судорожные действия немцев при появлении слухов («по шатрам распространились слухи») о приближении русского войска. Получив известие, они отошли от замка, построились на соседнем поле в боевые порядки и стояли так, пока не осознали, что информация была ложной. Вернувшись в лагерь, руководители похода поняли, что медлить со штурмом больше нельзя.

Генрих Латвийский называет только время начала осады — Успение (15 августа 1224 г.), но не указывает ее продолжительности, отмечая лишь, что она заняла «много дней»[348]. Вероятно, штурм состоялся примерно в сентябре. Он стал успешным. Рыцари поднялись на вал и вломились в цитадель через пролом в стене, гоня перед собой эстов. Русские в это время собрались у городских ворот, ожидая нападения с этой стороны. Но их атаковали в тыл и смяли. Все защитники Юрьева погибли. Вслед за немцами в укрепления ворвались ливы и латгалы, которые перебили даже мирных жителей и женщин:

«Когда уже многие тевтоны проникли в замок, за ними двинулись летты и некоторые из ливов и тотчас же начали избивать людей — и мужчин, и даже некоторых женщин, не щадя никого, так что число убитых дошло уже до тысячи. Русские, оборонявшиеся дольше всех, были, наконец, побеждены и побежали сверху внутрь укреплений. Их вытащили оттуда и перебили; всего вместе с королем убито было около двухсот человек»[349].

Город подвергся совершенному разорению, а все его обитатели уничтожены. Фактически русское поселение Юрьев перестало существовать. Всех, кто пытался бежать, убивали. Отпущен был только один суздальский дворянин, который должен был оповестить Русь о мощи и величии тевтонского оружия:

«Другие же воины, окружив замок со всех сторон, не давали никому бежать. Всякий, кто выходил из замка и пытался пробраться наружу, попадал в их руки. Поэтому изо всех бывших в замке мужчин остался в живых только один — вассал великого короля Суздальского, посланный своим господином вместе с другими русскими в этот замок. Братья-рыцари снабдили его потом одеждой и отправили на хорошем коне домой в Новгород и Суздаль поведать о происшедшем его господам»[350].

Немцы опередили новгородцев на несколько дней. Русские полки уже достигли Пскова, но, узнав о падении Юрьева, отказались от дальнейшего похода:

«Новгородцы же пришли было во Псков с многочисленным войском, собираясь освобождать замок от тевтонской осады, но, услышав, что замок уже взят, а их люди перебиты, с большим горем и негодованием возвратились в свои город»[351].

Причины опоздания новгородцев и их позднейшей пассивности следует искать в одновременных событиях внутренней истории Руси. Подъем Риги и приток в Прибалтику пилигримов из Европы накладывался на серьезные внешнеполитические поражения и внутренние осложнения в русских княжествах. Смоляне, черниговцы и киевляне были наголову разгромлены монголами на Калке. В Галиции и на Волыни шла междоусобная война[352].

После возвращения из-под Колывани Ярослав Всеволодович, разругавшись с новгородцами, удалился в Переяславль Залесский. Горожане послали к великому князю Владимирскому за новым правителем. Юрий Всеволодович вновь направил к ним своего сына Всеволода, который и прибыл на Волхов весной 1224 г.[353] Однако княжичу тогда шел 11-й год, и он явно не подходил на роль военного предводителя, грамотного организатора. Могли последовать и другие задержки, связанные, например, с появлением литовцев в южных новгородских волостях. Горожане из Старой Руссы этот набег отбили, но двинуться на освобождение Юрьева уже не могли. Да и неудача похода под Колывань не внушала местным жителям лишнего желания продолжать войну в Прибалтике.

Энергии и задора, свойственного крестоносцам, русские не проявляли. От Пскова они повернули домой и той же осенью 1224 г. послали в Ригу для заключения мира:

«Русские из Новгорода и Пскова также прислали в Ригу послов просить о мире. И согласились рижане, заключили с ними мир, а дань, которую всегда собирали в Толове, возвратили им»[354].

Это был конец русско-немецкой войны за Эстонию. Новгородцы и псковичи добровольно отказались от власти в регионе, сохранив за собой лишь дань с северных латгалов Талавы (Толовы)[355]. Русские летописи сообщили об этом сухо:

«В лѣто 6732. Прииде князь Всеволодъ Юрьевич в Новъгород. Того же лѣта убиша Нѣмцѣ князя Вячка въ Юрьевѣ, а город взяша»[356].

Никаких сожалений об утерянном. Просто проигранный бой. Для немцев же это были триумф, победа и апофеоз многолетних усилий:

«Двадцать седьмая пошла годовщина епископа Риги,

И страна наконец затихла в мирном покое»[357].

Собственно, 1225 год стал первым за десятилетие, когда в Ливонии и Эстонии не было совершено ни одного военного предприятия, ни одной стычки или конфликта. Утверждались мир и спокойствие, в которых руководящая и направляющая роль принадлежала Римской (=Рижской) церкви:

«Эстонская церковь подвергалась тогда многим тягостям войны и подобна была женщине родящей, терпящей печаль и боль, пока не родит, роды же ее подстерегает дракон, то есть тот бегемот, что, поглощая реку, все еще надеется принять Иордан в пасть свою. Из тех военных трудностей вышеназванная церковь, еще маленькая и слабая, не могла выбраться без помощи Ливонской церкви, которая по своим усилиям в завоевании всегда была ее истинной и первой матерью, родившей ее крещением возрождения в вере Иисуса Христа. Хотя многие матери стремились эту дочь присвоить обманом и всегда привлекали ее к себе ложью. Одна из таких — русская мать (mater Ruthenica), всегда бесплодная и бездетная, стремящаяся покорить страны не для возрождения к вере Иисуса Христа, но в надежде на дань и военную добычу»[358].

Нельзя сказать, что немцы выступали благодетелями эстонского народа, спасшими его от русского рабства. Это были такие же поработители и колонизаторы, которые отличались только искусным использованием христианской проповеди в качестве инструмента господства. Новгородцы и псковичи не использовали этого метода. Православие проникало в Прибалтику давно, но очень и очень медленно. Фактически мы располагаем только одним сообщением о насильственном крещении местных жителей — взятие Оденпе Мстиславом Удалым в 1212 г. Другие князья в Эстонии этим не пользовались. После Мстислава вообще сложно говорить о цельной политике Руси в Прибалтике. Сменявшие друг друга Ростиславичи (Святослав и Всеволод Мстиславичи) не способны были выработать единые правила своей экспансии. Они совершали ответные небезуспешные походы, грабили, утверждали сбор дани, действовали по старым правилам, принятым при покорении диких племен. Вмешательство во внутренние дела этнических групп обычно выглядело малоперспективным: слабейшие должны платить дань и подчиняться, а христианство — это признак цивилизованного народа, причастного мировой культуре. Св. Владимир, крестивший Русь, воевал ради принятия христианства и воспринимал его в качестве награды, одного из символов своего превосходства над соседями. Некоторый снобизм по этому поводу могли испытывать и русские правители в XIII в. Как бы то ни было, но особых усилий в крещении эстов или латгалов они не проявляли. Тем более не стремились крестить насильно. С другой стороны, добровольное крещение оказывалось более надежным и долговечным. Если бы немцы немного запоздали в своих вторжениях или были бы чуть менее решительны, то латинство в Прибалтике не имело бы будущего. В тех областях, где православие утвердилось добровольно, оно держалось дольше, чем могли ожидать крестоносцы. Например, латгальская Талава, судя по всему, перешла в католичество значительно позже, чем там было устранено русское присутствие. Хотя в начале 20-х гг. XIII в. таких исключений было немного.

Долговременная политическая линия по отношению к Прибалтике сохранилась и тогда, когда в Новгороде вновь утвердилась династия суздальских Юрьевичей: грабительские набеги, в ответ на которые немцы с местными племенами совершают свои вторжения. Только Ярослав Всеволодович попытался реанимировать политическую линию своего тестя Мстислава Удалого: создать буфер из прорусски настроенных эстонских земель Уганди, Вайги и Виронии. Центром этого округа был княжеский Юрьев, а не Псков, правителем же назначался князь, которого не заботили дела в неэстонских землях. Проведение этого, казалось бы, более эффективного плана сопровождалось, однако, излишними карательными мерами в Сакале, неудачной осадой Ревеля и выбором в качестве управителя округа воина, а не администратора. Князь Вячко явно проигрывал в политических талантах епископу Альберту и его немецким советникам. Не имея поддержки в среде местных жителей, он в любом случае должен был проиграть.

Утомленные бесперспективной войной, нередко переходящей и на собственно русские земли, новгородцы с псковичами запросили у Риги мира. Пожертвовав Эстонией, они хотели заполучить мирные и прочные рубежи на западе. И Рижский епископ, столь же утомленный почти тридцатилетними трудами, предоставил им желаемое.

Фактически договор 1225 г. оформил абрис русско-эстонской границы, сохраняющийся и ныне. Все позднейшие попытки его существенного изменения потерпели фиаско. Предстояло еще множество войн и конфликтов, но в целом завоевание было завершено. Желание пересмотреть его результаты возникало то с той, то с другой стороны вплоть до 1268 г., когда окончательно исчезло в ходе грандиозной Раковорской баталии.

Период с 1225 по 1268 г. является тем насыщенным событиями отрезком времени, когда зародились важные явления, отголоски которых ощущались и в XX в.: «натиск на восток» и ответное давление на запад, образ русского врага, дикаря, закостенелого ортодокса и инородного немчины, предприимчивого нехристя, погрязшего в коварстве. Эти годы овеяны легендами и мифами, участниками которых выступают такие символические личности, как Александр Невский, хан Батый, князь Довмонт. И хотя размер прибалтийских владений немцев остался тем же, что и в 1224 г., но события, следовавшие за этим годом, оказались едва ли не более значительными, чем предшествующие. По крайней мере, для Руси, которая вскоре столкнулась не только с утратой своих зависимых территорий в Эстонии и Ливонии, но и с угрозой лишиться контроля над ижорой, карелой и частью финских племен, а также некоторых собственно русских земель (например, Пскова).