Сейчас и на земле

Глава 8

Зимой, выходя из почтамта Оклахома-Сити, я столкнулся с Майком Стоуном. Я сказал ему, что только что с призывного пункта, хотел завербоваться в армию. В этот день Майка отпустили под залог в пятьдесят тысяч долларов; ему предъявили обвинение в организации незаконного профсоюза, так что у него своих проблем было по горло. Однако он остановился и стал расспрашивать меня о моих неприятностях.

– Не знаю, поможет ли тебе перемена места, Дилл, – говорит он, – но, если хочешь куда-нибудь перебраться, как насчет Западного побережья? Наш адвокат взял у своего брата из Сан-Диего, где был в отпуске, машину, и ему надо перегнать ее туда. Если хочешь воспользоваться ею, можешь это сделать; к тому же не будет стоить ни копейки.

Это было соблазнительно. Если бы я добрался туда и сказал, что на мели, чем черт не шутит, смотришь, фонд продлил бы мне стипендию. А то можно было бы попытаться завязать связи с какой-нибудь студией в Голливуде. Я пошел домой.

– Ну как, – спрашивает Роберта, – где ж твоя форма? Я думала, ты уже на пути к Форт-Силлу. Уж не дали ли они тебе от ворот поворот, потому что у тебя жена и дети, а?

– Джимми, наверное, испугался, что его заставят спать на земле, – подключилась мама. – В жизни не видывала такого ребенка: он все время боялся, что на него заберется муравей или червяк.

– Надо тебе вступить в Иностранный легион, – говорит Фрэнки. – У тебя была бы масса материала для рассказов.

– Соберите мои вещи. Я еду в Калифорнию, – говорю я им.

– Вот так так, – говорит Роберта. – Вечно у тебя семь пятниц на неделе.

– У меня будет машина. Адвокат Майка Стоуна дает мне свою.

Роберта так и взвилась. Стало быть, я опять связался с этими вонючими красными. Ну что ж, пусть в таком случае меня заметут вместе с остальными, и поделом.

– Джимми, как ты можешь связываться с ними? – вступила мама. – Мало нам было из-за них неприятностей?

– А мне Майк всегда нравился, – говорит Фрэнки. – Что вы тут городите? Я бы, пожалуй, тоже поехала. Осточертело торчать в кассе за пятнадцать баксов в неделю и рисковать своей задницей из-за недостач, в которых я не виновата.

– Нет, уж лучше я один поеду, – говорю я. – Как только найду место, где приткнуться, и присмотрюсь что да как, пошлю за вами. Роберта, когда получишь мой чек, отправь мне сорок баксов, остальное оставь себе.

– Приткнешься, жди. За решеткой будет твое место, вот где, – говорит Роберта. – Я предупреждаю тебя, Джеймс Диллон, если ты действительно вбил себе в голову такое...

– Да брось ты, Роберта, – говорит мама. – Может, все и хорошо будет. Лично меня здесь ничего не держит, да и Фрэнки надо бы отвязаться от своего Чика. Ума не приложу, как она его терпит, вечно слоняется здесь да сопли распускает.

– Оставь Чика, мама, – возражает Роберта. – Он просто никак в толк не возьмет, как к вам относиться. А дуется он оттого, что работа ему не по вкусу.

– Ну уж нет, – говорит мама. – Если он тоже поедет, я с места не сдвинусь. Он не может устроиться как следует, потому что всем тошно от него. Тыкается всюду, как слюнявый телок.

– Еду я один, – говорю я им.

– Не будь такой свиньей, Джимми, – запротестовала Фрэнки.

– Ты что ж, хочешь нас бросить на произвол судьбы, чтоб мы торчали здесь, а ты там? – вопрошает ма.

– Я вот только думаю, что мне надеть? – спрашивает Роберта. – Зеленый костюм, наверное, подойдет.

– А теперь послушайте меня, – заявляю я. – Не можете же вы вот так сорваться и уехать. Это безумие!

– Конечно, раз ты нас не берешь, – говорит ма.

– Так всю жизнь он пытается удрать от меня, – говорит Роберта. – С первого дня женитьбы. Только что у него получится.

Вот так мы перебрались в Калифорнию. Мне было жаль Чика. Он прекрасный специалист по кегельным машинам и прочим игровым устройствам; это, наверное, единственное, в чем он что-либо смыслит. А поскольку на Юго-Западе они запрещены, ему приходилось работать где придется и получать вчетверо меньше, чем он мог. Но в машине на самом деле ему не было места, и мы решили, что вызовем его позже. А как приехали сюда, закрутились так, что до него как-то руки не дошли. Он прислал Фрэнки гневное письмо, а потом еще одно – всем нам, так что сейчас мы уже и сами не знаем, как быть. Фрэнки-то хотела бы повидать его, но мама с Робертой и слышать об этом не хотят: мол, либо он, либо они. Так что... Я порой никак не могу взять в толк, чего они так бесятся по одному поводу и хоть бы что по другому.

Продлить стипендию не удалось; они боялись, что из-за войны все переменится и собранный мною материал окажется негодным. Во всяком случае, так они объяснили. Я написал кое-кому из знакомых голливудских сценаристов. Никто не удосужился ответить. (И я их не виню.) Фосетт готов был дать мне шанс на студии в качестве хроникера, но агентство Хейса отказалось аккредитовать меня. В Голливуде в эти дни и так прорва писателей еле кормилась. В конце концов я отправился на авиазавод, надеясь, что меня не возьмут, и не представляя, что я там буду делать, если, чего доброго, возьмут.

Честно говоря, я сам не знаю, как отношусь к этому делу. Я старался убедить себя, что мне наплевать, но у меня это плохо получалось. Словом, я устроился на работу. Что же касается самой работы, то она, если уж на то пошло, не хуже любой другой. Надо же как-то тянуть, надо жить, приходится стиснуть зубы и терпеть, сколь бы тошно все вокруг ни было. Она – как... Лучше я попробую на примере.

Месяца через три, как родился Мак, один мой знакомый врач оперировал меня. Дело было на Рождество, и единственную плату, которую он запросил, – на десять пальцев ржаного виски; вперед, разумеется. Я так полагаю, на самом деле он был подмастерьем по разрезанию бейсбольных мячей: во всяком случае, мне пришлось потом неделями ходить перевязанным. Но я это для того начал, чтоб провести параллель с работой, – он из меня все жилы вытянул, хотя по-настоящему боли не было. Я так наанестезировался, что он спокойно мог у меня хоть аппендицит вырезать. Но вот сам процесс кромсания живого тела достал меня так, что я вскочил и чуть душу из него не выбил, так что пришлось ему усесться на меня верхом, чтоб довести дело до конца.