Сейф дьявола

1

На город надвигалась гроза. Ее передовой фронт уже в полную силу бушевал над северными пригородами столицы — не пройдет и четверти часа, как ливень достигнет центра Праги.

Подполковник Гумл увидел мрачную тучу, выходя из здания министерства. Всю вторую половину дня он провел в своем кабинете, обрабатывая материалы проверки одного из инженерно-саперных полков, и, сидя за столом, не знал, куда спрятаться от назойливых солнечных лучей. Поэтому твердо решил, что вечером, когда хоть немного спадет августовская жара, плюнет на неторопливый трамвай и наконец-то пойдет домой пешком. Мысленно он представлял, как поднимется на Петршин, потом спустится к Смихову, на мост Палацкого, и далее, минуя Вышеград, зашагает к дому.

Йозеф Гумл собирался осуществить свой «терренкур», как он называл этот пешеходный маршрут, всю прошлую неделю, точнее, с того момента, как его сын Иван в составе альпинистского студенческого отряда отправился в Итальянские Альпы, а жена решила провести две оставшиеся недели отпуска у своей матери в районе города Либерец. Однако всякий раз что-то мешало подполковнику осуществить свое намерение: в понедельник — дождливая погода, во вторник — начальник задержал на службе, в среду — коллега затащил на стадион, где армейская футбольная команда «Дукля» играла последний отборочный матч на звание чемпиона лиги. Так выполнение плана все отодвигалось. Ну а в пятницу он поехал к жене.

И вот сегодня, когда казалось, ничто не может помешать ему совершить эту долгожданную прогулку, погода вновь была против него. Резким порывом ветра у него чуть не сорвало с головы фуражку. Не раздумывая больше ни минуты, Гумл поспешил к Центральному дому армии. «Ну что ж, ничего не поделаешь, — успокаивал он себя, — поужинаю, а заодно и пережду непогоду». Однако, войдя в ресторан, понял, что его идея неоригинальна: свободных мест не было, по крайней мере, так ему показалось.

Не зная, что предпринять, подполковник остановился у двери и стал разглядывать счастливчиков, сидевших за столиками: вдруг попадется на глаза знакомый, тогда можно будет к нему подсесть. Но и тут его ждала неудача. Гумл уже хотел было уходить, как вдруг его заметил официант и предложил место в глубине зала.

Это оказался столик на двоих. Гумл поздоровался с мужчиной, уткнувшимся в газету, и попросил разрешения занять свободный стул. Еще не получив ответа, он узнал в мужчине хирурга из Центрального военного госпиталя, который полтора года назад оперировал его.

— Пожалуйста, — строгим голосом ответил мужчина, не отрывая взгляда от газеты.

— Я понимаю, доктор, что вам было бы приятнее на этом месте видеть существо более привлекательное, чем я, но уверяю, у этого столика я оказался по не зависящим от меня обстоятельствам, как, впрочем, и у вас в госпитале…

Узнав бывшего пациента, доктор заулыбался и сердечно пожал ему руку:

— Здравия желаю, товарищ подполковник!

— С вашей легкой руки сейчас грех жаловаться на здоровье, — пошутил Гумл.

— Нет, серьезно, как ваш желудок?

— Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, но с того дня, как я выписался, он меня не беспокоит.

— Приятно слышать. Если мне не изменяет память, вам очень не хотелось ложиться на операцию.

— Совершенно верно.

— Но теперь, я надеюсь, вы не раскаиваетесь, что согласились?

— Естественно.

— В вашем случае это было самое разумное решение.

— Радикальное, но не самое разумное, как говорил начальник терапевтического отделения, где врачи сделали все возможное, чтобы спасти меня. Однако они опасались, что через полгода я опять попаду к ним, и потому решили передать меня в ваши руки.

— Главное, что вы не жалеете об этом…

В это время сверкнула молния, раздались оглушительные раскаты грома и за окнами встала сплошная стена дождя. Светловолосая официантка включила свет в зале и подошла к их столику с меню. Доктор ограничился недопитым черным кофе, а подполковник Гумл заказал жаркое из вырезки и пльзенское пиво.

— Вы все еще возитесь со всевозможными дьявольскими устройствами, взрывающимися раньше, чем сапер сумеет их рассмотреть? — поинтересовался доктор Дворжачек.

— Иногда.

— Неужели только иногда?

— Ну, если быть точным, то почти постоянно.

— Около полугода назад я читал о вас интересный репортаж, кажется, в журнале «АБЦ вояка». Очень хорошо там о вас написали.

Гумл махнул рукой:

— Как будто вы не знаете этих журналистов! Они насочиняют такого, что не снилось самому Андерсену.

— Полностью с вами согласен: знавал несколько таких «сказочников».

Доктор Дворжачек окончательно отложил в сторону газету, провел рукой по остаткам своей когда-то пышной шевелюры и продолжил атаку на журналистскую братию:

— На днях одна такая корреспондентка умоляла нас разрешить ей присутствовать на операции. Якобы для большей достоверности статьи. Конечно, большой радости от такой просьбы мы не испытывали, но в конце концов пошли ей навстречу. И, бог мой, как она потом все это описала! Обычная операция по поводу аппендицита под ее пером превратилась в героическую борьбу персонала за жизнь больного. Хорошо, догадалась показать мне свою писанину. Я раскритиковал ее опус от первого до последнего слова. К счастью для читателей, да и к нашему тоже, статья эта так и не увидела свет.

Подполковник рассмеялся:

— То же самое было и с репортажем о нашей работе в Загорском заповеднике. Но, к сожалению, у меня не было возможности прочитать его перед опубликованием, иначе я поступил бы точно так же.

— И совершили бы большую ошибку. В том репортаже не было ничего такого, за что бы вам пришлось краснеть.

— Для меня это был тоже рядовой случай, каких за двадцать лет службы просто не сосчитать. Кроме того, я был там не один. Со мной работали более двадцати человек, в основном солдаты срочной службы, молодые ребята, которым пришлось с миноискателями в буквальном смысле слова облазить весь район по нескольку раз из конца в конец. И большую часть мин, которые пролежали в земле все эти годы, обнаружили именно они.

— Я понимаю вас, но ведь в том репортаже было сказано, что все обнаруженные мины вытащил из земли, а потом обезвредил лично подполковник Гумл.

— Я повторяю, что случай этот был в общем-то ординарный, как для вас, скажем, операция аппендицита. Хотя мне, надо сознаться, даже самая простая операция кажется чудом, как, наверное, той несчастной журналистке.

— Ну, это понятно, ведь вы не специалист. Но если бы вы занимались медициной серьезно, то в подобной операции не увидели бы ничего необыкновенного.

Подполковник опять рассмеялся:

— Вам не кажется, доктор, что подобное объяснение полностью подходит и к моему случаю. Пиротехника — это моя специальность. Я научился разгадывать тайны «дьявольских устройств», как вы их называете. И это не совсем точно, что они взрываются прежде, чем человек сможет их осмотреть. Конечно, иногда они взрываются и, к сожалению, убивают, но в большинстве случаев — неспециалистов или людей неосторожных.

— Не могу с вами согласиться. Мне приходилось оперировать пациентов, о которых никак нельзя сказать, что они были неосторожны или плохо подготовлены в профессиональном отношении. И все-таки их к нам привезли, потому что мины взорвались или у них в руках, или под ногами.

— Ну что ж, и так случается…

— Именно поэтому я и поражаюсь вашей отваге.

— Нечему тут поражаться.

— Как это нечему? Надеюсь, вы не будете отрицать, что вашим делом могут заниматься только люди отважные?

— Нет, вот это я как раз и буду отрицать. Мне не очень нравится слово «отвага». Ну а по отношению к моей службе оно просто неприемлемо. Я всегда говорил и говорю, что на свете много отважных людей и много совершается отважных дел, бывает, они совершаются и безрассудно. Например, такое часто случается с детьми.

— А как же объяснить, что вы обезвреживаете эти адские устройства, сохраняя поразительное хладнокровие, хотя другой на вашем бы месте струсил?

— Нет, это не совсем так.

— Но ведь вы, лично вы в процессе своей работы не испытываете страха?

— Человек, утверждающий, что не ведает страха, либо лжец, либо попросту ненормальный. Но если он поймет причины, вызывающие страх, он способен преодолеть это неприятное чувство. Ведь вы, доктор, знаете это так же хорошо, как и я.

— Да, я тоже считаю, что именно в умении преодолеть страх и заключается мужество.

— Вот именно — мужество, а не отвага. Отвага слепа…

— А мужество, по-вашему, зряче?

— Вы напрасно иронизируете.

— Я вовсе не иронизирую.

Доктор Дворжачек хотел что-то добавить, но тут подошла официантка. Беседа прервалась. Каждый занялся своим ужином.

На улице все еще лил дождь, но Гумл не замечал его, как не ощущал вкуса поглощаемой еды: он был взволнован и даже зол. Его жена Марцела это бы сразу заметила. Ярко-голубые глаза подполковника в такие минуты становились стального цвета; затем он как бы взрывался изнутри и гнев его выплескивался наружу.

Сейчас Гумл злился потому, что терпеть не мог разговоров об отваге и мужестве, особенно если касались дела, которому он служил. Все эти рассуждения лишний раз указывали на ту степень риска, какую он в повседневной службе старался не замечать.

Йозеф Гумл отлично знал, что многие его коллеги и друзья погибли при исполнении служебных обязанностей, и никто из них не был любителем острых ощущений или авантюр. Наоборот, Зденек Восыка, например, любил повторять старую истину, что сапер ошибается один раз в жизни. Сам он не ошибался и все-таки погиб в тот момент, когда выполнял такую необходимую в их профессии работу — переносил на руках небольшую авиационную бомбу туда, где ее должны были обезвредить, так как на месте сделать это он не мог. Остальные саперы в это время по его приказу находились в укрытии, поэтому потом пришлось лишь гадать, что же произошло: то ли бомба выпала у него из рук, то ли он поскользнулся, но факт остается фактом — сапер погиб. Так же погиб пиротехник из Кошице Матковский вместе с шофером, когда они перевозили в безопасное место неразорвавшуюся противотанковую мину. И случаев таких было множество…

Любой человек, посвятивший себя этой профессии, не раз попадал в очень тяжелую ситуацию, хотя действовал с максимальной осторожностью и благоразумием. Подполковник знал это по собственному опыту. И теперь ему хотелось поговорить с доктором на какую-нибудь другую тему.

Однако у Дворжачека были противоположные намерения. Заметив, что сосед кончил ужинать, доктор обратился к нему с очередным вопросом:

— Меня очень интересует, как, собственно, человек становится сапером?

— Извините, доктор, но вы мне напоминаете тех любопытных репортеров, которых я стараюсь обходить за версту. Если бы я не знал, что вы хирург, то подумал бы, что вы журналист.

— Вам неприятно мое любопытство?

Подполковник пожал плечами:

— Мне говорил один ваш коллега, будто врачи не бывают любопытными, так как за несколько лет работы узнают столько тайн, что хватает на всю жизнь.

— Я, видимо, исключение, подтверждающее правило. Меня интересуют судьбы не только моих пациентов, но и всех людей, с которыми я сталкиваюсь. И скажу вам откровенно, я иногда вынуждаю людей говорить о себе из эгоистических соображений.

— Что-то я вас не пойму.

— Вы бы меня отлично поняли, будь вы медиком. Должен вам сознаться, мой друг, что врачи, попадая в общество людей других профессий, чувствуют себя не самым лучшим образом, так как каждый просто жаждет поговорить с ними о своих болезнях или в крайнем случае о недугах своих близких. Вы даже представить себе не можете, как это утомительно!

— Да, но ведь это относится к вашей работе.

— Конечно, это естественно, когда я нахожусь на рабочем месте, но если на каждом шагу вас втягивают в разговоры на медицинские темы, то, поверьте, это начинает надоедать. Одна известная мне женщина-врач выходит из этого положения так: если кто-нибудь из ее знакомых начинает жаловаться на здоровье, она не раздумывая отвечает, что у нее самой точно такое же заболевание, но она старается его не замечать. Я же разработал собственную систему: я вынуждаю людей рассказывать о своей жизни. И уверяю вас, что нет слушателя более внимательного, чем я. Итак, почему вы выбрали эту специальность?

— Я ее, доктор, не выбирал, а был в нее, как говорится, втянут. В сорок шестом году меня призвали на действительную военную службу в инженерные войска. Служил я тогда на севере Чехии. В те годы нас часто посылали на разминирование. Как-то мы ликвидировали склад старых бомб в районе Залужи, потом под Ештедом. Всякого военного утиля там хватало. До службы в армии я получил специальность электромонтера и мне очень нравилось возиться с электроприборами, к которым многие даже подойти боялись. Интересно было разминировать и боеприпасы. И когда перед окончанием службы мне предложили поступить в училище, я долго не раздумывал. Вот так и связал навсегда свою судьбу со службой в инженерных войсках. В первой половине пятидесятых начались операции по разминированию территории Восточной Словакии, мы тоже туда ездили. Потом, в пятьдесят шестом, я попал туда на целых восемь месяцев. Так, постепенно я и стал специалистом-пиротехником. Ну как, доктор, вы удовлетворены?

— Вполне, хотя, по-моему, вы слишком скупо рассказали о себе. В частности, о своей работе в Словакии. Но, несмотря на это, я вам очень благодарен. И пожалуйста, не обижайтесь на меня за чрезмерное любопытство. Мне в самом деле очень интересно вас послушать.

— А теперь, как говорится, самое время сменить пластинку.

— В таких случаях обычно говорят: поговорим лучше о женщинах. Но мне кажется, мы оба в таком возрасте, когда эта тема перестает быть актуальной.

— Вы так считаете? Сорок лет — разве это плохой возраст?

— Конечно нет! Это чудесный возраст, как сказал кто-то, и хорошо бы он продолжался вечно. Но, увы, сорокалетний рубеж мы уже миновали.

— Верите ли, доктор, я этого даже не заметил. У меня просто нет времени задумываться над этим и считать годы.

— Вы — счастливый человек. Многие в этом возрасте только тем и занимаются, что подсчитывают прожитые годы. Никчемное это дело. Жизнь проходит за этим пустым занятием, и смерть почти всегда подкрадывается к такому человеку раньше срока. В лучшем положении находится тот, кто над этими вопросами не задумывается.

— Надеюсь, это не ваше врачебное кредо?

— Нет, но под этими словами я готов подписаться.

— В устах врача подобное не звучит ободряюще.

— В жизни часто приходится сталкиваться со многими вещами, которые не кажутся ободряющими, тем не менее они существуют, нравится нам это или нет.

Доктор бросил взгляд на газету, лежащую на столе, и это дало повод подполковнику обратиться к нему с вопросом:

— Что вас так заинтересовало в этой газете? Ведь когда я подошел, вы были так увлечены чтением, что даже не заметили меня.

Доктор усмехнулся:

— Если начать объяснять, мы вновь заговорим о медицине, а этого, как вы уже знаете, я не люблю.

— Неужели разговор пойдет опять о моей профессии?

— Нет-нет, не волнуйтесь, на сегодня хватит. Не хочу вас мучить. Что касается газеты, то там есть хорошая статья о влиянии погоды на организм человека.

— Если не ошибаюсь, это называется биоклиматологией? Интересная проблема…

— Интересная, потому что касается каждого из нас. Например, сегодня я всю вторую половину дня чувствовал себя не в своей тарелке, хотя причин для этого как будто не было никаких. Я только что вернулся из отпуска, хорошо отдохнул. А оказывается, все дело в изменении атмосферного давления. Перед медициной сейчас стоит задача изучения факторов, влияющих на человеческий организм. Посмотрите в окно: погода заметно улучшается, и я опять отлично себя чувствую. Тем самым я, конечно, не хочу умалить ваших заслуг в улучшении моего настроения.

— Благодарю вас, доктор, за комплимент, но решающую роль в улучшении вашего настроения, по-моему, все же сыграло изменение атмосферного давления. На улице действительно становится светлее.

Собеседники заплатили по счету и распрощались.

Правда, подполковник Гумл так и не смог осуществить свой «терренкур». Он сел в трамвай и поехал домой — на другой конец Праги.

2

Время близилось к полудню. И хотя солнечные лучи пробивались через плотные облака, было ясно, что вчерашнее вполне может повториться. Однако никто об этом не думал: всех радовало обманчивое солнце.

Майор Любош Валек, начальник военного отдела армейского журнала «АБЦ вояка», относился к той категории людей, которые способны обращать внимание на такие мелочи, как солнечные лучи, только до определенного момента. Для Валека рабочий день начинался, когда он садился за свой стол и углублялся в детальное изучение свежих газет. Однако в этот день от привычного занятия его оторвал телефонный звонок.

Звонила жена сотрудника его отдела Квета Дандова. Она сообщила, что вчера ее муж попал в автомобильную аварию и сейчас находится в госпитале.

— А как чувствует себя Милош? — спросил ошеломленный известием майор.

— У него сломана рука. Кроме того, возможны внутренние повреждения. Точно мне смогут сообщить об этом только во второй половине дня.

— Невероятно! Как же это произошло?

— Во всем виновата вчерашняя гроза. Милош ехал на машине от родителей со стороны Страгова, где-то на повороте не справился с управлением и угодил в кювет.

— Квота, может, вам требуется помощь?

— Нет, спасибо, пока мне ничего не надо. Все зависит от того, что мне сообщат сегодня в госпитале.

— Будем надеяться, что ничего серьезного не случилось…

— Я тоже на это надеюсь.

— Я попытаюсь проникнуть к Милошу в госпиталь, а потом вам позвоню.

— Большое спасибо, Любош, вы очень любезны. До свидания.

— До свидания.

Майор положил трубку и минуту сидел не двигаясь. Сейчас он больше думал не о пострадавшем коллеге, а о том, какие трудности встанут перед отделом в связи с этим.

«Как это все некстати! — думал он. — Надо же было такому случиться именно сейчас, когда мы с Дандой остались одни в отделе! Грубер отдыхает на Балатоне, Коржинек с семьей — в Татрах. У секретарши есть их адреса, но главный ни за что не разрешит вызвать кого-нибудь из них из отпуска. Теперь вся работа ляжет на меня». К тому же подходил срок сдачи материалов в сентябрьский номер, а это не шутка. Последний срок представления материалов художниками — в понедельник утром, а у него еще ничего нет. Данда получил задание в пятницу представить материал ко Дню авиации, а он, Валек, должен был подготовить репортаж с тактических учений, которые начнутся в ночь на четверг на Доброводицком полигоне. Черт возьми! Если бы хоть был готов один из запланированных материалов, от другого он бы как-нибудь отговорился, но в том-то беда, что в номере должны быть оба материала. Обложка с фотографиями ко Дню авиации уже печаталась, а репортаж о боевой учебе главный редактор ни за что не отменил бы.

Валек закурил сигарету — надо все спокойно обдумать. Это будет одна из пяти сигарет, которые он выкуривал ежедневно. Такую норму он сам себе установил три года назад и точно ее выдерживал.

Самое печальное, что сейчас в редакции Данду некем заменить, даже если бы и захотели. Фотограф и художник не в счет, Балкова, как говорил секретарь редакции Брандл, могла писать только о культуре, спортивный комментатор Котик — только о спорте. Весьма странно, но последнего так опекало начальство, как будто от трех страниц, которые выделяли Котику, зависело существование журнала. Так, кто там еще? Ах да, Рубаш, отличный репортер, но в военной тематике разбирался так же, как Валек в биржевых операциях. Крейзлова… Черт возьми, Крейзлова вполне могла бы написать репортаж с аэродрома! Она отвечала за освещение деятельности Союза содействия армии и уже выдала несколько вполне сносных материалов о пилотах этого союза. Остался еще… Черник! Вот кто мог написать лучше всех, но… для этого требовалось указание главного редактора Крауса. Это была его идея — иметь в редакции специального журналиста для освещения необычных проблем. Еще глупость. Ни в одной редакции штатным расписанием не предусматривалась такая должность, но шеф сумел, что называется, выбить эту единицу.

Валек перевел взгляд с довольно унылого интерьера кабинета за окно, где ветер раскачивал верхушки деревьев в недалеком Франтишканском парке. Петр Черник… Не в первый раз думал о нем Валек, причем мысли его были далеко не объективными.

Любош Валек был знаком с Петром без малого десять лет, а точнее, с того времени, когда студент факультета журналистики Петр Черник был направлен в редакцию «АБЦ вояка» на стажировку. Уже тогда он сумел показать себя талантливым журналистом. Поэтому главный редактор сделал все возможное, чтобы по окончании учебы Черника направили для прохождения срочной службы к ним, в армейский журнал.

Так Петр попал в отдел к Валеку. Отношения у них были в общем-то хорошие, хотя друзьями они не стали, может, потому, что в их отношениях не хватало взаимного доверия, а может, потому, что по характеру они были абсолютно разными людьми.

Тридцатипятилетний Валек был сдержанным, педантичным, честолюбивым, требовательным к подчиненным и болезненно осторожным как в редакционной работе, так и в личной жизни.

Петр Черник оказался полной противоположностью своему начальнику: будучи на шесть лет моложе, он с оптимизмом смотрел на мир, совсем не заботясь о том, что в жизни можно споткнуться и набить изрядное количество шишек. Легкость характера проявлялась у него не только в работе, но и в личной жизни. В свои двадцать девять лет Петр все еще оставался холостым, хотя ему грех было жаловаться на отсутствие внимания к своей персоне со стороны слабого пола. В отличие от аскетичного Валека Черник любил посидеть в компании последователей лозунга «Истина — в вине».

Все это Валеку не нравилось, и он этого не скрывал. Но существовали такие вещи, о которых никто в редакции не говорил, но все о них знали. Имелись в виду рабочие взаимоотношения Валека и Черника: майор не всегда, что называется, по-джентльменски относился к Петру.

А началось это в то время, когда Черник стал сотрудником военного отдела. Однажды Валек предложил ему написать статью о летчике-испытателе Ондре Вавржике, которого, не жалея красок, расписал как одного из лучших чехословацких асов: «Он был фронтовым летчиком-истребителем, летал на легендарных самолетах Лавочкина. После войны одним из первых среди наших пилотов освоил реактивный самолет и теперь у него впечатлении — на целый роман. Можно сделать грандиозный репортаж».

Правда, Валек «забыл» сказать начинающему журналисту, что Вавржик упрямо отказывается беседовать с газетчиками, многих он буквально выставлял за дверь. Одним из неудачников был в свое время и сам Любош. Может, именно поэтому он с такой радостью и передал задание Петру.

Только события стали развиваться не совсем так, как планировал начальник отдела. Неизвестно от кого, но Петр узнал об отношении Вавржика к журналистам и нашел оригинальный, нестандартный ход. Прежде всего он доложил майору Валеку, что взять интервью у летчика лучше не в Праге, а в Крконоше, куда тот через неделю отправляется с семьей на отдых. Любош в душе посмеялся, но согласие на командировку дал. В городке Пец-под-Снежкоу Петр снял номер в той же гостинице, что и семья летчика-испытателя, и приступил к работе. В первый же день он сумел подружиться с десятилетним сыном героя своего будущего репортажа, а потом и со всей семьей. Они вместе ходили на прогулки в горы, играли в настольный теннис и в карты, и постепенно журналист узнавал у знаменитого летчика множество интересных фактов и деталей. На четвертый день они уже были закадычными друзьями и по предложению Вавржика перешли на «ты». И только в субботу, когда молодой человек прощался с новыми друзьями, он открыл им тайну своего недельного пребывания в горах, тут же попросив у Вавржика разрешения написать кое о чем из того, что от него услышал. Летчик-испытатель в первый момент не знал, как ему поступить: то ли рассмеяться, то ли взять Черника за грудки. Наконец остановился на первом варианте. Они договорились, что перед тем, как публиковать материал, Петр покажет его своему герою. На том и расстались.

Черник написал удачный репортаж, который понравился не только Вавржику. В редакцию широким потоком пошли письма от благодарных читателей, выражавших желание, чтобы в журнале такие материалы печатались как можно чаще.

Майор Валек аккуратно собирал отклики читателей на репортаж, чтобы потом с соответствующими комментариями преподнести руководству как успех своего отдела.

Петр Черник на это махнул рукой. Однако в редакции нашлись сотрудники, правильно понявшие расстановку сил в игре. И, что немаловажно, это понял главный редактор Краус. Кто знает, может, этот случай послужил толчком для осуществления его давней мечты: иметь в редакции специального журналиста, который бы не состоял в штате ни одного из редакционных отделов, а подчинялся лично ему. И эту должность он предложил Петру Чернику.

Руководство редакции согласилось с главным. Только Валек был против:

— Черник слишком молод и неопытен, чтобы работать самостоятельно. Я считаю, что ему необходим постоянный жесткий контроль. Он уже сейчас начинает зазнаваться, и, если бы я не держал его…

— Так ты, Любош, считаешь, что я с Черникой не справлюсь? — спросил главный редактор. Выслушав невнятный ответ майора, что тот имел в виду совсем другое, он продолжал: — Я согласен, что Петр немного зазнается, но он молод, это пройдет. Он талантливый журналист, у которого рождаются интересные идеи. И, что мне больше всего в нем нравится, он способен эти идеи претворять в жизнь.

Они еще долго спорили о судьбе Черника, причем оказалось, что Валек не хочет отпускать Петра из отдела, потому что на его место придет поручик Грубер, недавний выпускник училища, не имеющий никакого опыта журналистской работы.

В глубине души майор Валек считал, что главный, несомненно, сделал правильный выбор. У Черника прямо-таки журналистский нюх и счастливая рука. Вступление в новую должность он отметил серией репортажей о военно-научных учреждениях, затем последовали статьи об опасных профессиях, о неизвестных страницах отечественной истории. Это были интересные материалы, которые понравились всем: и работникам редакции, и читателям. Один Любош Валек постоянно находил в них какие-то недочеты.

А два года назад у Петра появилась новая идея, которой он сумел заинтересовать сотрудников чехословацкого телевидения и нескольких деятелей науки: при помощи водолазов и ученых исследовать Черное и Чертово озера на Шумаве и развеять легенды, которые долгие годы окружали эти водоемы.

Одна из легенд гласила: до сих пор никому не удавалось измерить глубину Черного озера. Когда-то якобы строился туннель через гору Шпичак и один храбрец попытался измерить глубину озера, но результат оказался трагическим. Как только он опустил отвес, водная гладь разверзлась и поглотила смельчака.

Другая легенда повествовала об извозчике, который исчез подо льдом озера вместе с конной упряжкой и так же, как другие утопленники, остался на дне озера в том же положении, в каком находился в момент смерти. Много историй рассказывали о гитлеровских солдатах, которые в конце войны кончали жизнь самоубийством, бросаясь в озеро вместе с оружием, о необычном химическом составе воды в озере, где якобы не может существовать ничто живое.

Все эти истории и легенды Черник в содружестве с учеными и водолазами хотел объяснить в серии репортажей. Группа водолазов работала на Черном озере целую неделю и обнаружила на дне ящик с архивными документами военных лет. Район Шпичака сразу наводнили журналисты со всех концов республики и из-за границы. Возникло много версий насчет того, как фашистские документы попали на Шумаву и как оказались на дне озера. Петр Черник смог написать только один репортаж, так как о находке в шумавских озерах появились статьи во всех газетах и журналах. Збынек Краус решил тогда, что при таком потоке информации журнал «АБЦ вояка» ничего нового читателям не сообщит, и приказал Чернику работу над серией репортажей прекратить.

Все сотрудники редакции посчитали, что решение главного редактора обусловлено ограниченным объемом журнала. Один только Валек не удержался от язвительного замечания: Черник, мол, не сумел обеспечить своему журналу приоритет в публикации материалов о находке. Никто его не поддержал, но и против не выступил, что начальника отдела вполне устраивало.

Когда ажиотаж вокруг находки улегся, Петр Черник снова занялся загадками Шумавы, причем район поисков расширил. В военных архивах он обнаружил ряд документов, свидетельствовавших о намерении фашистов создать в конце войны в Шумавских горах так называемую Богемскую крепость в качестве форпоста Альпийской крепости. Автором этого плана был Франк [1].

Черпик вместе с фоторепортером Вондрачеком объехали и исходили десятки километров по приграничной зоне, разыскивая фашистские подземные укрытия. Им удалось обнаружить кое-какие интересные материалы времен войны, которые легли в основу новой серии репортажей. Однако, после того как Валек снова высказался критически: мол, Черник во всех этих поисках не достиг главного — не обнаружил нацистского тайника, журналист обратился к разработке других тем. Но Шумаву он не забывал.

Обо всем этом вспомнил сейчас майор Валек и вдруг спохватился: «Черт возьми, у меня из головы не выходит этот пижон Черник, а ведь давно пора доложить шефу о несчастье с Дандой!»

Валек неожиданно быстро для своей грузной фигуры вскочил и устремился к кабинету Крауса. На ходу поздоровавшись с секретаршей начальника, он хотел было пройти в дверь, но она, как ни странно, оказалась закрытой.

— У него Брандл.

— Как обычно, — сухо прокомментировал Валек слова секретарши и язвительно добавил: — Интересно, есть ли у нашего ответственного секретаря еще какие-нибудь обязанности, кроме как часами сидеть в кабинете у главного?

— Об этом вы лучше у него спросите, — тем же тоном ответила секретарша.

— Придется.

Майор постучал и вошел в кабинет. Главный тут же обратился к нему:

— Хорошо, что ты пришел. Садись. Вчера вечером Данда попал в аварию, сейчас он в госпитале.

— Я знаю. Именно об этом я и хотел доложить.

— Уже все известно. Мне звонили из госпиталя. У Данды сломана рука и, кроме того, ушиб селезенки. А ты откуда об этом узнал?

— Мне звонила его жена.

— Надеюсь, ты поинтересовался, не нужна ли ей помощь?

— Я предлагал. Но ей пока ничего не нужно. А у меня от всего этого голова идет кругом. Данда должен был сдать на этой неделе…

Краус махнул рукой:

— С этим уж как-нибудь разберемся. Сейчас в первую очередь тебе надо съездить в госпиталь, поговорить с врачами и, если удастся, с Милошем. Пусть он не волнуется и быстрее выздоравливает.

— Чего ему волноваться? О нем заботятся доктора. А мне вот хоть караул кричи.

— Ладно, выкладывай, что у тебя случилось.

— Данда должен был готовить репортаж ко Дню авиации.

— Пусть напишет кто-нибудь другой.

— Тебе легко говорить. А кто конкретно?

— Кто? Может, мне написать этот репортаж или засадить за него ответственного секретаря? Знаешь что, за материал отвечает твой отдел, вот, будь добр, и решай. Кстати, я не возражаю, если ты сам его напишешь.

— Это невозможно.

— Почему? Ты не хочешь ехать к летчикам? Странно, но сейчас никто не хочет встречаться с летчиками. С тех пор как мы стали писать о «серебристых птицах в голубом небе» и «об отважных защитниках наших воздушных рубежей» пилоты нас терпеть не могут.

— В нашем журнале никогда не было таких слов о летчиках, — подал голос ответственный секретарь.

— Было, не было — все равно! Не мы, так наши коллеги использовали подобные штампы. Поэтому нечего удивляться отношению авиаторов. Так что на этот раз серьезный репортаж о военных летчиках напишет майор Валек. Ты понял меня, Любош?

— Но я действительно не могу сейчас взяться за этот материал!

— Почему?

— Ты отлично знаешь, что завтра я уезжаю на тактические учения на Доброводицкий полигон. Репортаж о них должен появиться в том же номере, что и материал о летчиках.

— Я об этом не знал.

— Я докладывал тебе вчера на редакционном совещании.

— Возможно, но, как видишь, обстановка изменилась. На полигон поедет кто-нибудь другой, а ты отправляйся на аэродром.

— Я хотел предложить, чтобы репортаж ко Дню авиации написала Яна Крейзлова.

— А почему Крейзлова? — раздраженно спросил Краус.

— Она сейчас выполняет задание редакции: после возвращения из Моравии пишет материал о радиолюбителях, — вступил в разговор ответственный секретарь Брандл.

— В таком случае нам мог бы помочь Черник, — внес новое предложение майор Валек.

— О нем я тоже подумал. Черник поедет вместо тебя на Шумаву, а ты занимайся летчиками.

— Как угодно…

Валек прекрасно знал, что дальше спорить с начальником бесполезно. Тот уже начал давать необходимые распоряжения. В первую очередь вызвал секретаршу и попросил разыскать Черника.

Яна Забранена раскрыла рабочую тетрадь, в которой сотрудники редакции записывали, где их можно найти или чем они конкретно заняты.

— Черник сейчас должен быть в Клубе журналистов: в десять часов там начинается пресс-конференция со строителями метро, — четко доложила секретарша.

Краус посмотрел на часы:

— Попробуй позвонить ему домой. Если он еще не ушел, пусть едет в редакцию.

— Хорошо…

Валек с Брандлом ушли, а секретарша взялась за телефон и начала разыскивать Черника.

В это время Петра не было ни дома, ни в Клубе журналистов. Удобно развалившись на диване в комнате своей подружки Тани Флорковой, он с нетерпением поглядывал на дверь в кухню, откуда должна была появиться Таня с обещанным завтраком. Уже полчаса назад, когда он обнимал хозяйку квартиры, ему стало ясно, что сегодняшняя пресс-конференция пройдет без него. Молодой журналист успокаивал себя тем, что поставленную перед ним задачу можно решить по-другому; например, съездив в управление Метростроя и побеседовав с его сотрудниками.

Такими мыслями Петр Черник только убаюкивал свою совесть. В действительности же ему до смерти не хотелось покидать приятное общество Тани. «Мы слишком долго откладывали нашу встречу, чтобы так быстро ее завершить», — говорил себе Черник, запустив пальцы в копну темных волос. В последнее время его прическа постоянно раздражала Валека: тот считал ее недопустимой даже для гражданского сотрудника армейского журнала.

«Все получилось отлично», — повторял Петр, блаженно потягиваясь на диване. Накануне у Тани выдался свободный вечер, когда ей не надо было спешить на телевидение, где она работала ассистентом режиссера передачи «Телевизионные новости». К тому же ее родители еще не вернулись из Болгарии.

Они посидели в ресторане киностудии «Баррандов» за бокалом вина, немного потанцевали, а закончили вечер на этом чудесном диване. Ничего не скажешь, Таня — фантастическая девушка, хотя бы потому, что на протяжении их четырехлетнего знакомства ни разу не сделала попытки женить его на себе. Она — полная противоположность Ярмиле, которая постоянно пристает с этими разговорами. Сколько раз он давал ей понять, что у него и в мыслях нет жениться на ней, но все напрасно. Таня же ко всему относится легко, хотя и она, конечно, была бы не против вступить с ним, как говорится, в законный брак.

А что, может, сделать ей предложение? Таня интеллигентная, милая, некапризная. Такую не часто встретишь. Петр провел рукой по небритой щеке: жаль, электробритва осталась в редакционном столе. Его мысли снова возвратились к хозяйке квартиры.

Действительно, из Тани бы вышла настоящая подруга жизни. Если бы Петр на ней женился, то тем самым снял бы камень с души моралиста Валека. Тот перестал бы переживать по поводу неустроенной личной жизни молодого сотрудника. Черник мимолетно улыбнулся своим мыслям. Нет, предлагать руку и сердце он подождет. Пока ему и так неплохо живется. Если кто-нибудь из них соскучится, достаточно снять трубку, набрать номер и договориться о встрече. Так вчера и поступила Таня…

Размышления Петра прервало появление стройной черноволосой девушки с выразительными голубыми глазами. Она внесла поднос, на котором были расставлены тарелки с яичницей и поджаренным хлебом и чашечки с черным кофе.

— Вот именно это я и называю сладкой жизнью! — воскликнул Петр. — Завтрак подается в постель — восхитительно!

— Ну что ты, дорогой, это просто благодарность за твое гостеприимство, когда ты принимал меня в своей холостяцкой квартире месяц назад.

— Нашла что вспоминать! Это было так давно, что я почти все забыл.

— Да? А я, глупая, тешила себя мыслью, что тот вечер ты никогда не забудешь. По крайней мере, ты мне так говорил.

— Извини, я неточно выразил свою мысль. Я просто забыл о своем, как ты выразилась, гостеприимстве, все же остальное моя феноменальная память запечатлела так живо, как будто это было вчера.

— Лгунишка! Если бы я тебе сама вчера не позвонила, ты бы вообще не вспомнил, что на свете существует некая Таня Флоркова.

— Ты меня, Танечка, обижаешь, страшно обижаешь. Если бы я только предполагал, что ты по мне соскучилась, я бы, ни минуты не раздумывая, поспешил к тебе, даже на телестудию, в коридорах которой я всегда чувствую себя словно в джунглях.

— Ну, если бы да кабы… А пока инициатива была на моей стороне. Ты, пожалуйста, зафиксируй в своей феноменальной памяти, что теперь очередь за тобой. А сейчас прошу к столу…

Оба с аппетитом принялись за еду.

— Ты останешься обедать? — спросила немного погодя девушка.

— Нет, к сожалению, к середине дня мне надо быть в редакции…

— А сейчас ты где числишься? — улыбнулась Таня.

Петр посмотрел на часы:

— В эти минуты я нахожусь в конференц-зале Клуба журналистов, второй этаж, комната номер три.

— Что там? Очередная пресс-конференция?

— Да. Но я полагаю, что там и без меня обойдутся.

— Это точно. Но обойдешься ли ты без них?

— Уж как-нибудь постараюсь. Таня вдруг заразительно рассмеялась:

— Представляю, как бы выглядел твой шеф, если бы узнал, что вместо того, чтобы участвовать в пресс-конференции, ты сидишь у своей подружки и несешь всякую чепуху.

— Думаю, он выглядел бы не менее удивленным, чем твои почтенные родители, если бы они неожиданно появились здесь и нашли любимую дочь в обществе, скажем так, не полностью одетого молодого человека.

— Не хотела бы я это видеть. Отец, конечно, не удержался бы, и нам обоим бы не поздоровилось.

— Ну, в таком случае должен отметить, что мой шеф сохранил бы полное спокойствие и присутствие духа. Вспомни, как уверенно он выступал недавно в ваших «Теленовостях».

— Я бы этого не сказала. Я отлично помню его выступление. Волнение он пытался скрыть тем, что разговаривал с нами, сотрудниками студии, свысока, почти начальственным тоном.

— Никогда не поверю, что Краус так себя вел.

— Может, мне это только показалось. Но что я теперь знаю определенно, доктор Краус в твоем лице имеет отличного адвоката.

— Просто мне не нравится, когда о нем говорят неправду, Я уважаю его как начальника и как журналиста. Он может быть излишне суровым, но знает, чего хочет, и хорошо понимает, что делает. А это самое важное для руководителя.

— Самое важное для руководителя — умение говорить с людьми.

— Именно это Краус и умеет. Если бы ты знала, сколько он сделал за последние десять лет для нашего журнала, ты бы совсем по-другому к нему относилась.

— Наверное, в этом заслуга не только его, но и других сотрудников? Или нет?

— Само собой разумеется. Но прежде всего это его заслуга.

— Конечно, уважаемый защитник. Благодарю вас за информацию о вашем славном армейском журнале и его выдающемся главном редакторе.

— А я в свою очередь — за вкусный завтрак.

— Подожди-подожди, дорогой, если ты надеешься отблагодарить меня одними пышными фразами, то глубоко ошибаешься. Вспомни-ка свое категоричное требование, когда ты был хозяином, а я — гостьей. При твоей феноменальной памяти ты мог бы об этом вспомнить…

Петр громко рассмеялся и, потянувшись к Тане, поцеловал ее черные волосы. Потом подхватил девушку на руки и понес на диван.

Петр Черник появился в редакции сразу после двенадцати, как всегда, улыбающийся и жизнерадостный. В тот день гроза миновала город над Влтавой, зато в редакции журнала «АБЦ вояка» во второй половине дня бушевала настоящая буря с громом и молниями.

3

Подполковник Гумл не торопясь шел от площади Октябрьской Революции вверх, к Градчанам. Сегодня ничто не помешало ему наконец-то совершить «терренкур». Подполковник оставил без внимания градусник, который показывал плюс тридцать, а также предложение коллеги зайти после работы в ресторан Центрального дома армии выпить по бокалу холодного пива.

Гумл вспоминал свою вчерашнюю встречу с доктором. Действительно, интересное у него хобби: собирать случаи из жизни своих знакомых. Он их коллекционирует, как некоторые коллекционируют марки или значки. Конечно, может, это у него защитная реакция от тех людей, которые считают, что у врача не должно быть никаких интересов, кроме болезней. В конце концов, не такое уж это плохое занятие — оно дает определенную пищу для размышлений. Вчера, правда, он столкнулся не с самым разговорчивым собеседником. Доктор наверняка ждал, что одна за другой посыплются истории о драматических моментах из богатой событиями службы подполковника. Но ничего подобного не услышал, хотя подполковнику было о чем рассказать.

Гумл прошел через Матиашовы ворота на первую дворцовую площадь, миновал Градчанскую площадь и свернул на Погоржелец, к Страговскому монастырю. По пути обогнал группу иностранных туристов, осматривавших здания Военно-исторического музея и дворцов Шварценберга, Архиепископского и Тосканского. Мысленно подполковник возвратился в далекий уже 1956 год, когда участвовал в разминировании территории близ Дукельского перевала и четырех районов Восточной Словакии. Там эти самые драматические ситуации, когда на карту ставилась жизнь, возникали очень часто. Возможно, причиной тому была их молодость, а также то, что отваги у них было больше, чем знаний и опыта.

Однажды к ним прибежал тракторист и сообщил, что за деревней, в реке, он обнаружил авиационные бомбы. Саперы немедленно выехали и убедились, что тракторист не фантазирует. Без долгих разговоров приступили к работе. Вытащили одну бомбу и оттащили ее за бугор. Решили взорвать и посмотреть, какова будет сила взрыва. Та бомба оказалась не очень большой, и тогда приняли решение оставшиеся две бомбы взорвать прямо в реке. Подсоединили их к подрывной машинке, отбежали на несколько десятков метров и произвели взрыв. И тут началось такое, чего Гумл никогда в жизни не испытывал: земля заходила под ногами, вокруг свистели осколки, как при сильном артналете. Взрывная волна уничтожила полгектара посевов на поле, прилегающем к реке.

Когда взрывы прекратились, саперы отправились взглянуть на огромную воронку и установили, что вблизи берега находился склад авиационных бомб. Их насчитывалось около двухсот. Тогда Гумл подумал, что он, можно сказать, родился второй раз. Потом таких случаев, правда, было немало.

Гумл вспомнил еще одно из опасных заданий, когда ему с товарищами пришлось ликвидировать старые боеприпасы. После взрыва оказалось, что уничтожена только половина. Карел Швейда полез в образовавшийся кратер выявить причину неполадки. Гумл и два пиротехника наблюдали сверху. Они видели находившиеся внизу неразорвавшиеся мины. Каждую минуту мог произойти взрыв, о чем хорошо знал и Швейда.

— Здесь страшная грязь, — кричал он из кратера, — поэтому сразу все и не взорвалось! Надо будет…

Закончить Швейда не успел, так как Поледняк заметил на одной из мин маленький огонек: сработал фосфорный взрыватель. Крик — и Швейда начал быстро карабкаться наверх. А они, все трое, стояли у кромки кратера не могли пошевелиться. Гумл вряд ли был в состоянии объяснить, почему они не удрали. Они просто ждали, когда Швейда выберется наверх, им было стыдно повернуться спиной к товарищу, оказавшемуся в опасности. При этом все они отлично знали, что внизу лежат не только обычные, но и зажигательные мины, взрывающиеся не сразу. Так вот, сначала взорвалась мина, на которой Поледняк заметил огонек, а затем остальные. Но к этому моменту Швейда был уже у края кратера, ему успели помочь, а затем рухнули на землю в нескольких шагах от ямы. Все же Поледняк получил ранение в голову, а Гумл — в спину и плечо.

Или взять случай, который произошел у населенного пункта Краваны. Там было поле площадью приблизительно восемь гектаров, которое люди боялись обрабатывать, так как в 1945 году на нем подорвался на мине крестьянин. Армейские саперы после этого нашли там еще нисколько мин, но земледельцам сказали, что те могут без опаски пахать. Тем не менее поле оставалось пустырем, на который жители не заходили. Однажды председатель местного кооператива обратился к военным с просьбой еще раз как следует поработать на этом поле. Ему пошли навстречу, но, хотя мин не нашли, крестьяне все равно опасались там работать. Тогда Гумл на несколько часов стал трактористом. К концу работы, когда он вспахал почти все поле и делал последний разворот, трактор наскочил на мину. Только случайно Гумл остался жив.

Таких случаев было много, о них даже вспоминать не хотелось, не говоря о том, чтобы рассказывать другим. И что это, черт возьми, доктору пришла вчера фантазия завести разговор о его профессии? Что ему, в госпитале не хватает острых ощущений? К этому времени подполковник дошел до Петршина, и перед ним открылся вид на прекрасный город над Влтавой. Он остановился, и его мысли потекли в другом направлении. Хотя подполковник родился не в Праге, он любил столицу, стремился изучить ее архитектуру, памятники старины. Конечно, здесь чувствовалось влияние жены. Книги о Праге в семье Гумлов были излюбленным чтением, а прогулки по Пражскому Граду, Вышеграду, по тихим извилистым улочкам Старого Места и Малой Страны — любимым отдыхом. Сначала Йозеф Гумл ходил по выставочным залам и галереям исключительно ради жены, чтобы хоть как-то компенсировать свои частые отлучки, но постепенно такое времяпрепровождение стало для обоих частью их жизни.

Гумл вдруг вспомнил свой родной город Клатови в Западной Чехии. Там, в городе цветов и студентов — а в дни его молодости и драгун, — Йозеф прожил самое счастливое и трагическое время своей жизни. Сейчас он ездит туда только поклониться могилам родителей. Мать умерла шесть лет назад, а отец — давно, еще во время войны. Он стал одной из первых жертв гестаповца Килиана Рупрехта, сотрудника отдела IV-A-1, который вел борьбу с коммунистическим и левым подпольем.

Железнодорожник Йозеф Гумл был организатором нелегальной группы, начавшей действовать в городе Клатови и его окрестностях сразу после прихода немцев. Может, арест отца был случайностью, а может, его кто-то выдал. До сих пор однозначно ответить на этот вопрос нельзя. Молодой Гумл еще в 1945 году приложил много усилий для того, чтобы выявить предателя или хотя бы выяснить, почему был арестован отец. Но все его усилия оказались тщетными, Он смог установить точно только одно — что гестаповец Рупрехт, убивший его отца в клатовицких застенках, избежал наказания и спокойно проживает по другую сторону Шумавских гор.

Эти невеселые мысли сопровождали Йозефа Гумла во время перехода на смиховскую сторону Петршина. Он освободился от них только тогда, когда снова попал на городские улицы, идя к мосту Палацкого и дальше, через Вышеград, к своему дому.

4

Погода в этот августовский день была на редкость хорошей. Кто хоть немного знает Шумаву, подтвердит, что даже в середине лета она может быть неприветливой и хмурой. Но в этот раз градусник на штабном здании Доброводицкого полигона показывал плюс двадцать с вечера.

В эти предвечерние часы на полигоне стояла непривычная тишина, которая должна была продлиться еще минимум тридцать часов. Только ранним утром в четверг согласно плану тактических учений между Шумавскими горами должны были появиться первые армейские машины, танки, бронетранспортеры, а также вертолеты, поскольку в район учений некоторые части будут доставлены воздушным путем. Раньше взаимодействие с авиацией отрабатывали главным образом разведчики. На этот раз запланировали десантировать на полигон с помощью вертолетов целый мотострелковый батальон.

А пока на полигоне сосредоточилось несколько сот военнослужащих, прежде всего тех, кто на учениях будет действовать за «противника», а также группа медиков. Кроме того, здесь находился взвод саперов, получивший приказ с завтрашнего дня минировать район обороны войск.

Командир саперного взвода поручик Рихтермоц сидел со своими солдатами у костра и слушал, как один из его подчиненных Котрба наигрывал на губной гармошке известные мелодии песен Карела Готта и Вальдемара Матушки. В мыслях же командир взвода был далеко от Доброводице — в Южной Словакии. Он вспоминал о тех местах, вглядываясь в лица своих солдат сквозь трепещущие языки пламени, и вдруг понял, что в сущности он такой же, как эти ребята. «Я командую ими, воспитываю их, поощряю или наказываю, несу за них ответственность, а ведь они не намного моложе меня», — думал поручик.

Еще два года назад он имел звание десатника, как и Хорват. Прослужив год действительной службы и отучившись год в военно-инженерном училище, Рихтермоц по возвращении из Южной Словакии получил звание четаржа. Тогда, под Комарно, ему и его товарищам в течение нескольких недель пришлось многое пережить. Положение, сложившееся в этом районе в середине июня 1965 года, было очень тяжелым, прежде всего для местного населения.

Поручик Рихтермоц незаметно погрузился в воспоминания…

Для личного состава военно-инженерного училища все началось с ночной тревоги. Когда курсанты построились, им объявили, что они направляются на помощь населению пострадавших от наводнения районов Южной Словакии. Точное время возвращения неизвестно. Многие даже обрадовались, что их отрывают от порядком надоевших занятий.

В то время еще никто не знал, что же конкретно произошло там, где протекают Дунай и Ваг, Нитра и Житава. Однако все обратили внимание на то, что их эшелон пропускают вне очереди. Высадили их где-то в районе Чалово и сразу бросили на спасательные работы. Только там стало ясно, почему их так торопили: перед ними лежали сплошь залитые водой поля пшеницы, кукурузы, огромные сады и виноградники. Но самое страшное заключалось в том, что затопленными оказались населенные пункты и дороги. Местные жители, которых не успели эвакуировать, забрались на крыши домов и на вершины холмов и в ужасе смотрели на потоки воды, с большой скоростью проносившиеся у ног и каждую минуту грозившие поглотить их последние убежища.

Всю ночь и весь следующий день курсанты занимались спасением людей. Они работали с полной отдачей, без сна, голодные, но никто не ругал тыловиков за то, что те не смогли вовремя подвезти горячую пищу. Все понимали: речь идет о спасении человеческих жизней.

Потом занялись строительством и укреплением дамбы. Наполнили и перетаскали на себе десятки тысяч мешков с песком. Стояла ужасная жара, нестерпимо хотелось пить. Тот, кто сам этого не пережил, вряд ли поверит, что при наводнении люди могут так хотеть пить, так мучиться от жажды, словно они в пустыне Сахара. Появились комары. Они тучами набрасывались на курсантов, от них не было спасения. И только по счастливой случайности в районе проведения спасательных работ не вспыхнула эпидемия.

В таких условиях курсанты боролись со стихией целых три недели. «Они сумели покорить разбушевавшуюся стихию и преодолеть самих себя» — так писал о них журнал «АБЦ вояка».

Поручик Рихтермоц обратил внимание, что Котрба перестал наигрывать мелодии и солдаты неторопливо беседуют между собой, но никак не мог освободиться от воспоминаний. Главное, что понял тогда поручик, — человек, если надо, может совершить многое. Его удивило лишь то, что солдаты, слушая рассказы о работе в Южной Словакии, относились к ним с каким-то недоверием: ведь им не приходилось еще вступать в единоборство со стихией. Хотя, если разобраться, нынешним саперам тоже порядком достается.

Поручик Рихтермоц обвел взглядом своих солдат. Бачик — работяга и щеголь, Немет — добряк и лентяй, Дворжак — трудяга и говорун, Захарда — честный, иногда резкий, Ковач — нелюдим и ворчун, Юнек — сноровистый, мастер на все руки, Котрба — поэт и эгоист, Валента — мягкий и какой-то несчастный. Валента… Взгляд поручика задержался на нем. «Наверняка жалуется Бергеру на свою жену, — подумал Рихтермоц, — рассказывает, какой он был примерный семьянин и как после его призыва в армию жена ему отплатила: нашла себе другого».

Может, и впрямь нашла другого, а может, это вымысел того мерзавца, который присылает Валенте анонимные письма вот уже второй месяц. Этого анонимщика и человеком назвать трудно, ведь он, как змея, пытается напасть и ужалить сзади.

Когда Валента получил первое письмо, поручик ходатайствовал перед командиром батальона о предоставлении ему отпуска на двое суток по семейным обстоятельствам. Солдат вернулся в часть довольный и счастливый. Командиру он рассказал, что все написанное о его жене — гнусная клевета.

Но через две недели пришло новое письмо. Солдат снова ходил с убитым видом. Тогда Рихтермоц подумал: уж не разыгрывает ли его Валента, чтобы таким способом побывать дома? Командир взвода решил сам написать жене Валенты. Та ответила ему и мужу: мол, все, о чем пишет анонимщик, сплошная ложь.

Наверное, это действительно так, но анонимные письма выводят Валенту из равновесия. Вчера, непосредственно перед выездом на учения, он опять получил подобное послание. Надо будет по возвращении с полигона обратиться к криминалистам, чтобы помогли разыскать этого мерзавца.

Поручик машинально поправил фуражку. «Да, командир, — с усмешкой подумал он, — пытаешься помочь подчиненному решить семейные проблемы, а у самого на этом фронте дела не лучше…»

Полгода назад Милан Рихтермоц познакомился на танцах с Яной Шебковой. Они понравились друг другу, стали встречаться. Все было прекрасно до прошлого воскресенья, когда Яна пришла на свидание с красными от слез глазами и сказала, что поссорилась с отцом.

— А в чем дело?

— Отец запретил мне встречаться с тобой, — выдавила Яна.

— Почему?

Она немного поколебалась, не решаясь повторить слова отца:

— Он кричал, что не потерпит, чтобы его дочь встречалась с офицером, который шатается по ресторанам…

— Откуда он это взял?

— Я тоже его спросила. Он ответил, что, как ни придет в «Черную розу», обязательно тебя там встретит.

— Действительно, мы встречались с ним в этом ресторане несколько раз в субботу или в воскресенье, когда я ходил туда ужинать. Раз я был там на дне рождения Виктора, ты же знаешь об этом. Просто так, от нечего делать я в ресторан не хожу, у меня для этого нет времени.

— Я ему говорила то же самое, но при этом ляпнула глупость и только подлила масла в огонь…

— Что же ты ему сказала?

— Как он может знать, что ты постоянно сидишь в ресторане? Наверное, сам там просиживает с утра до вечера.

— Да, говорить такие слова, по меньшей мере, бестактно, ведь это твой отец.

— Я была так взволнована, что не владела собой.

— Как же он отреагировал?

— По поводу того, что ходит в ресторан каждый день, он ничего не сказал, но тут же запретил мне встречаться с тобой. В противном случае пригрозил выгнать из дому.

— И что ты ему ответила?

— Что я могла ответить? Пришлось промолчать. Я думаю, что, пока не получу аттестат зрелости, мы не должны встречаться. Ну а потом устроим нашу жизнь так, как сами захотим.

— Я все-таки, Яна, встречусь с твоим отцом и объясню ему, почему он меня видел в ресторане. Расскажу о наших взаимоотношениях. Ты знаешь, что моя работа требует полной отдачи душевных и физических сил. Мне иногда кажется, что это намного тяжелее, чем работа на лесозаготовках. Ведь мне поручены люди, а не кубометры древесины…

— Мне, Милан, можешь не говорить об этом. Это отцу что-то взбрело в голову. И ходить к нему незачем. Пройдет время, и он успокоится. Можешь мне поверить, уж я-то его знаю.

— Нет, я все-таки схожу к нему…

«Я все-таки схожу к нему», — повторил про себя Милан Рихтермоц и еще раз оглядел своих солдат. Взгляд его остановился на смеющемся Чалоуне, который что-то рассказывал Барту.

Поручик достал пачку сигарет, закурил и обратился к подчиненным:

— Интересно, о чем это там беседуют Барт и Чалоун? Может, расскажете всем?

Моментально придав лицу серьезное выражение, Чалоун ответил:

— Не знаю, товарищ поручик, будет ли это интересно для всех. Дело в том, что мы с Бартом обсуждали, как лучше завтра поставить минные поля, чтобы даже мышь не проскочила.

Солдаты вместе с командиром дружно рассмеялись.

— Вы, Чалоун, лучше расскажите об этом своей бабушке, может, она поверит, что вы беседуете о минных полях. А нас нечего дурачить…

— Моя бабушка не поверит. Она такая недоверчивая, что не верит даже дедушке.

И, воспользовавшись моментом, Чалоун начал рассказывать бесконечную историю о доверчивом дедушке и недоверчивой бабушке, в родных местах которой они сейчас находились.

— Когда два года назад газеты принялись писать о Шумаве больше, чем обычно, моя бабушка, должен вам сказать, стала самой заинтересованной читательницей.

— И ты этот интерес к прессе от нее унаследовал, не так ли? — вставил кто-то.

Но Чалоун не из тех, кого легко сбить с толку отвлекающими вопросами.

— Нет, серьезно, если помните, тогда много интересного писали о Шумаве. Трудно даже представить, сколько тайн со времен войны хранит она в своих недрах.

— Все эти россказни о золотых кладах и якобы захороненных целых полках эсэсовцев выеденного яйца не стоят, — заявил Дворжак.

— Вот ты не веришь, а золото тут и вправду где-то спрятано. В конце апреля сорок пятого года немцы вывезли из Праги более тонны золота и других драгоценностей. Они пытались добраться до Альп, но в Баварии уже стояли американцы, поэтому все ценности фашисты спрятали.

— Я тоже слышал, — поддержал Юнек, — что Франк хотел превратить Шумаву в неприступную крепость, в которой гитлеровцы намеревались сидеть до тех пор, пока не удастся заключить договор с американцами о совместном походе против советских войск.

— Ну конечно! — продолжал Чалоун. — Именно поэтому Франк издал специальную директиву, согласно которой на Шумаве в конце войны строились различные секретные подземные склады.

— Вы, друзья мои, путаете строительство укрытий и складов для «вервольфа», — опять вступил в разговор Дворжак.

— Для «вервольфа» создавалась сеть небольших укрытий я тайников, где складировалось стрелковое оружие, взрывчатые вещества, продовольствие, то есть все необходимое для диверсионных целей. Это были, я повторяю, сравнительно небольшие тайники. А речь идет о больших складах, которые немцы строили глубоко под землей силами военнопленных. Вы не слышали историю о лагере для военнопленных в верховьях Влтавы?

— Я что-то об этом читал, — ответил Дворжак. — Но никто точно не знает, что строили военнопленные в лесах под Квильдой.

— Верно, пока это не удалось установить. На сей счет существует много предположений.

— Может, они там строили подземные склады для золота?

— А может, для реликвий из университета.

— Для каких реликвий?

— Из Карлова университета, которые немцы украли в конце апреля в Праге и вывезли куда-то на Запад. Место нахождение их до сих пор неизвестно.

— Как я погляжу, на Шумаве, где ни копни, обязательно на какой-нибудь клад наткнешься, — рассмеялся Дворжак.

— Ты все шутишь! А знаешь, сколько эшелонов в конце войны скопилось в Железна-Руде и в районе Шпичака? И все они были битком набиты вещами и архивными документами. Фашисты хотели перегнать эшелоны в Альпы, а когда им это не удалось, спрятали все здесь, на Шумаве.

— Ты хочешь сказать, что гитлеровцы перетаскивали содержимое этих эшелонов от Железна-Руды к верховьям Влтавы, в район Квильды?

— Конечно нет. Немцы разгружали эшелоны в районе Гартманице. Кое-какие архивные материалы они спрятали в местном костеле. Прежде чем наши опомнились, американцы вывезли их в Баварию. Короче, они их у нас просто выкрали, так же как штеховицкий архив [2]. И сейчас еще, думаю, можно кое-что найти в заброшенных шахтах у Гартманице.

— Неужели за это время никому не пришло в голову обследовать старые шахты?

— Насколько мне известно, несколько человек пытались это сделать. Выяснилось, что входы в подземные штольни засыпаны огромным слоем земли, а те штольни, куда все-таки удалось проникнуть, оказались затопленными.

— Надо было использовать водолазов, они бы там обязательно что-нибудь отыскали.

— Возможно, но пока этого не сделали, — заявил Иржи Чалоун, — по крайней мере, я об этом ничего не читал.

— А я считаю, — не сдавался Дворжак, — что если бы хоть небольшой процент из всего того, что ты тут нам наговорил, было бы правдой, то к поискам привлекли бы специалистов, которые извлекли бы из шахт и реликвии, и архивы.

— Ну конечно, поручили бы, например, нам… — рассмеялся Юнек. — А что, я бы этим делом занялся с гораздо большим удовольствием, чем…

Он хотел, вероятно, сказать: «Чем созданием какого-то минного поля», но присутствие поручика Рихтермоца удержало его.

Саперы еще некоторое время говорили о загадочных кладах. Костер потихоньку догорал. Рядовой Бачик поднялся, чтобы принести дров, но поручик остановил его:

— Все, Бачик, на сегодня хватит. Завтра у нас много работы, надо хорошенько выспаться…

С неохотой расходились по палаткам солдаты. И никто из них не подозревал, что завтра их ждут события, намного более драматичные, чем установка минного поля. По крайней мере, для некоторых из них.

5

6

Давным-давно, наверное, более ста лет назад, это место имело свое название. В трех километрах отсюда местные жители занимались производством стекла, а внизу, в долине, где сейчас размещался полигон для боевых стрельб артиллеристов и танкистов, тогда делали поташ.

Сегодня эта поляна размером почти с гектар, расположенная в верхней части скалистого, заросшего диким кустарником косогора, не значилась ни в одном географическом справочнике, даже на плане Доброводицкого полигона. Это самый глухой уголок полигона. Во время занятий солдаты сюда не заходят, да и пограничникам от государственной границы далеко. Единственным человеком, который в последние годы время от времени забредает в этот медвежий угол, является Петрань — лесник Карловицкого управления. Именно благодаря его усилиям сюда прибыла группа лесорубов для проведения санитарной вырубки леса. Поляна под уходящей в землю скалой весной была засыпана снежной лавиной и грозила стать источником инфекции для деревьев.

Рано утром в понедельник бригада лесорубов во главе с Гербертом Пешлом, состоящая из пяти человек, с трудом проникла в этот район. Однако машина не смогла из-за зарослей преодолеть оставшиеся до скалы 150–200 метров и рабочим ничего другого не оставалось, как на себе перетаскивать пилы, канистры с бензином, топоры и другие инструменты, необходимые для работы.

— Черт бы побрал эти джунгли! — ворчал взмокший от усилий Арношт Вондржих.

— Ничего-ничего, ребята, если хорошенько поднажмете, то за две недели наведете образцовый порядок, — успокоил рабочих лесник Петрань.

— Ну, спасибо. По-твоему, мы должны целых четырнадцать дней торчать в этой проклятой барсучьей норе?

— Это ты, дружище, хорошо сказал о «барсучьей норе». Мы так и назовем это место — Барсучья нора. Согласны?

Вот так появилось новое название, которое использовали лесорубы бригады и лесник Петрань, делавшие все возможное, чтобы быстрее закончить работу.

С самого утра оттуда раздавался характерный визг электропил, разделывавших вывороченные из земли старые ели. В этот концерт вклинивался перестук топоров братьев Рудольфа и Еника Кобесов или Арношта Вондржиха и Ёжки Ахимовского. Они обрубали с упавших деревьев ветви. На самом краю возникшей просеки горел костер, в котором сжигали ветви, кору, корни и другие отходы производства. Во время работы никто не отвлекался на разговоры, хотя о членах бригады, за исключением разве что младшего Кобеса, нельзя было сказать, что они молчуны. Скорее наоборот. Лесорубы отводили душу во время следования к месту работы и обратно, а также в карловицком ресторане. Там за бутылкой пива и за обедом они обсуждали насущные вопросы работы бригады и управления, вспоминали различные случаи из жизни, рассказывали о делах на полигоне, в приграничной зоне и в городе, касались семейных проблем, политики и спорта.

Единственным человеком в бригаде, который больше слушал, чем говорил, являлся Еник Кобес. Не потому, что был по возрасту моложе других, а потому, что такой уж у него характер — замкнутый, необщительный. Он пришел в бригаду год назад, а до этого работал гранильщиком на стекольном заводе. В свое время Еник обучался этому ремеслу, но у него открылась болезнь легких и он больше времени стал проводить у врачей, чем на рабочем месте. И вот по совету старшего брата Рудольфа пришел в бригаду лесорубов.

Товарищам по бригаде замкнутость Еника вначале не понравилась, но со временем к этой его черте привыкли и стали к нему относиться так, словно он был членом бригады с самого начала. Еник быстро освоил профессию лесоруба, хотя вместо топора с большим удовольствием держал бы в руках хрупкую вазу или блюдо и наносил на них изящный рисунок, который когда-то создал для него художник Соучек. О своей привязанности он однажды рассказал бригадиру. По сути, это был самый длинный его монолог.

Герберт Пешл не переставал удивляться тому, какими разными были братья Кобесы. Старший — Рудольф, высокий, громкоголосый, завсегдатай всех окрестных ресторанов и пивных. «Просто невероятно, что два таких разных человека вдруг оказались братьями», — думал Пешл. Еник, приходя домой, возился во дворе с кроликами или тремя собаками, которых он в течение года после возвращения с армейской службы спас от одичания и уничтожения. А в это время Рудольф в ресторане демонстрировал свое умение играть в марияш.

Кроме карт, в которых, по словам его школьного товарища Арношта Вондржиха, он разбирался лучше всех, старший Кобес страстно любил футбол и считался непревзойденным специалистом в этой области. Вот почему в понедельник поездка на работу, а также завтрак использовались для обсуждения проблем футбола — Вондржих и Кобес подводили итоги спортивного воскресенья для команд высшей лиги, для областных команд и, конечно, для карловицкой команды. Причем решающее слово, разумеется, было за ними: Пешл и Ахимовский только изредка вставляли свои замечания, ведь они не так увлекались футболом, как Рудольф и Арношт.

Пятидесятидвухлетний Герберт Пешл стал интересоваться футболом только из-за того, что об этом виде спорта постоянно говорили в бригаде. Говорили об этом его сыновья и знакомые в ресторане. И он вполне серьезно считал карловицкий футбол частью своей любви к Шумаве.

Он родился на дальнем хуторе, откуда до ближайшей деревни был час быстрой ходьбы по лесным и горным тропам, которые знали только члены семьи Пешлов. У Герберта не было счастливого, беззаботного детства. Во время первой мировой войны на итальянском фронте погиб его отец, а вскоре умерла мать. Герберт в то время еще не ходил в школу. Родственники продали дом и взяли сироту к себе. Он жил по очереди у всех четырех сестер матери в разных районах Шумавы.

В 14 лет он пошел работать на небольшой деревообрабатывающий завод, где трудился несколько лет. Потом целый год путешествовал в составе труппы бродячего цирка в качестве подсобного рабочего. Может, он и остался бы в цирке, но пришло время идти в армию. Пешл был призван в 35-й пехотный полк в Пльзень, где и встретил оккупацию страны фашистскими войсками, пережил трагедию отступления и запрета стрелять в захватчиков.

Всю войну Пешл прожил в предгорьях Шумавы, близ Гораждёвице. Там познакомился со своей будущей женой Мартой. После войны, уже семейным человеком, он вернулся в родные Шумавские горы. В 1947 году Пешлы навсегда поселились в Карловиче.

Только тут Герберт узнал, что такое настоящий дом, семья. Сейчас у него двое внуков — Гербертек и Карличек, которых он очень любит и к которым, по его собственным словам, иногда относится некритично: считает их самыми лучшими мальчиками на Шумаве.

Семья Пешлов жила на окраине Карловице в собственном двухэтажном доме, о котором говорили, что он — украшение всего города. Началось с того, что в саду Герберт с женой посадили и любовно вырастили все редкие виды флоры Шумавы. Затем глава семьи стал собирать предметы быта шумавских крестьян, и не потому, что коллекционирование антикварных вещей было модным, а просто потому, что он вполне обоснованно считал: эти старые вещи, когда-то честно служившие своим хозяевам, не должны пропасть. Вот поэтому Пешл и решил сохранить их для будущих поколений.

Благоприятная семейная обстановка помогла ему заняться такими делами, которых многие в сутолоке жизни стараются избегать. Герберт, например, собрал целую библиотеку о защитниках шумавских границ. На эту тему он любил поговорить, особенно по вечерам, когда усаживался с кружкой пива в карловицком ресторане. Все друзья и знакомые в шутку звали его сельским старостой. Это прозвище он получил не потому, что являлся депутатом карловицкого национального комитета, а потому, что хорошо знал историю своего города и с увлечением рассказывал о ней. Говоря по правде, Пешл не обижался на это прозвище.

Все жители города уважали его за любовь к родному краю, но прежде всего за открытый и честный характер. Одним из его искренних почитателей был Ёжка Ахимовский. Это произошло, вероятно, потому, что Пешл относился к числу тех жителей, кто помнил Ахимовского, когда он еще неуклюжим парнем приехал на Шумаву из Словакии с группой своих земляков, решивших заработать денег на строительство дома. Накопив необходимую сумму, сезонники уехали. Шумавским лесникам и лесорубам это не особенно нравилось, но они все равно были рады, что хотя бы на несколько месяцев у них появились помощники.

Ахимовский приехал на Шумаву с такой же целью, но потом какой-то сдвиг произошел в его доброй душе и он решил здесь остаться. Съездил в Словакию за своей невестой, и молодая семья поселилась в Карловице.

Теперь Ёжка Ахимовский считался чуть ли не уроженцем этих мест. Только иногда, когда он рассказывал про свою партизанскую молодость, которую провел вместе с братом в горах Словакии, люди вспоминали, что он не местный.

Возможно, и на этот раз Ёжка рассказал бы несколько боевых эпизодов из истории Словацкого национального восстания, но этому не суждено было случиться.

Приближалось время обеда. Лесорубы достали из сумок провизию и готовились приступить к еде, когда их внимание привлек шум вертолета.

— Смотрите, друзья, опять он тут как тут, — сказал Вондржих, указывая на военный вертолет.

— Каждый раз, когда на полигоне что-нибудь происходит, наши соседи сразу поднимают вертолеты.

— Они поднимают их и тогда, когда тут совсем тихо, — вступил в беседу Рудольф Кобес.

— Спорю на ящик пльзенского пива, что в эту минуту на борту вертолета работает не менее трех киносъемочных аппаратов.

— Ну, конечно, и один из них сейчас запечатлеет, как ты жуешь сало, запивая его страконицким пивом.

— Все может быть.

— Не может быть, а точно. Тебе, Арношт, надо пошире улыбаться, чтобы лучше был виден твой металлический зуб. Возможно, он им так понравится, что тебя, как кинозвезду, будут показывать по западногерманскому телевидению.

Вондржих решил не обращать внимания на шутки старого Кобеса и повернулся к Пешлу:

— Кстати, бригадир, завтра тут начнутся учения. Может, нам на это время прекратить работу?

— А что, пусть нам лесник даст работу в другом месте, на равнине: ведь тут будут проходить боевые стрельбы.

— В конце концов, с этими учениями могли бы недельку подождать. За это время мы бы тут все сделали и распрощались с этой проклятой Барсучьей норой.

— Сколько времени они продлятся?

— Кажется, до пятницы. Так что в понедельник продолжим работу в нормальной обстановке.

— Если я правильно понял, стрельбы будут проходить только завтра и в пятницу?

— Точно.

— Так, может, в эти дни нам подъезжать сюда с другой стороны? — внес предложение Рудольф Кобес.

— Это как же — со стороны пограничной зоны?

— Именно оттуда…

— Не говори глупости! Представляю себе рабочую обстановку, когда после каждого выстрела надо прятаться за деревья. Ведь нет никакой гарантии, что сюда не залетит какой-нибудь шальной снаряд!

— А почему он, собственно, должен сюда залететь? Сколько лет существует полигон, ни разу сюда не упал ни один снаряд.

— Ты ведь знаешь, что пуля — дура, да и снаряд тоже.

— Снаряд — может быть, но этого нельзя сказать об артиллеристах.

Пока Вондрачек и Рудольф Кобес продолжали словесную перепалку, Еник поднялся со своего места и молча направился к ближайшей скале. Никто не обратил на него внимания. Все были заняты обедом и разговорами. И именно в тот момент, когда Ёжка Ахимовский открыл рот, чтобы призвать обоих друзей прекратить спор, со стороны скалы раздался мощный взрыв, второй и третий…

Лесорубы в испуге переглянулись.

— Черт возьми, кто это так глупо шутит? — первым подал голос Вондржих.

— Еник! В ту сторону пошел Еник! — закричал Ахимовский, и все побежали к скале.

Рядом со скалой на траве, под кустом можжевельника, они увидели младшего Кобеса — он лежал, неестественно раскинув руки и ноги.

— Мины! По всей видимости, он попал на мины! Будьте внимательны, тут может оказаться целое минное поле! — приглушенным от волнения голосом скомандовал Ахимовский.

Герберт Пешл уже склонился над Еником:

— Арношт, быстро беги к солдатам: надо подогнать сюда газик и отправить парня в больницу, и чем скорее, тем лучше! А мы пока вынесем его к дороге. Черт возьми! Что же вы все стоите как вкопанные? Живо рубите ветки для носилок! К тебе, Арношт, это не относится, ведь я тебе сказал: беги к солдатам!

Всем хотелось как можно быстрее выполнить приказ бригадира, но ноги стали как ватные. Может, на лесорубов так подействовало предупреждение Ахимовского о том, что тут могут быть и другие мины? Кто знает, только после повторного окрика Пешла они как будто пришли в себя. От скалы возвращались к лагерю по той же тропинке, по какой бежали сюда: она казалась самой безопасной.

Рудольф Кобес вместе с Ахимовским начали сноровисто рубить ветки для носилок, Вондржих помчался вниз по дороге, а бригадир попытался перевязать раненого.

7

Одноэтажные домики на опушке леса, где с давних пор с весны до осени размещался штаб дивизии, сейчас выглядели осиротевшими. Только у крайнего здания стоял с трубкой в руках седовласый ротмистр, внимательно наблюдавший за тем, что делалось на удалении примерно трехсот метров от него. Там, где когда-то был автопарк, группа людей сгрудилась вокруг вертолета, в который грузили полевые носилки. На них лежал человек.

Власта Бржезина остановил редакционный автомобиль недалеко от ротмистра в тот момент, когда вертолет оторвался от земли и начал набирать высоту.

— Что, генералитет улетел? — с улыбкой спросил Петр Черник, выходя из машины.

— Кого вы, собственно, ищете? — поинтересовался бдительный служака.

— Да кого-нибудь из командования, можно маршала, а если его тут нет, то хотя бы генерала. Но сначала здравствуйте, моя фамилия — Черник. Мы представляем редакцию журнала «АБЦ вояка».

— Так вы журналисты? В таком случае я должен сообщить, что с генералом вы сможете встретиться только завтра утром. А сегодня здесь самый старший майор Ворличек, но сомневаюсь, что у него найдется время для беседы с журналистами. Сейчас у него и без вас забот по горло.

— А что случилось?

— Сами увидите. Ну вот, уже идут сюда. — Ротмистр быстро спрятал потухшую трубку в карман.

— Кто это прилетел, какая-нибудь инспекция?

— Какая там инспекция! Просто вывозят на вертолете в госпиталь какого-то лесоруба, но вряд ли довезут: на нем живого места нет.

— Что же с ним случилось?

— Кто его знает! Лесорубы работали вон на той горе, и вдруг что-то там взорвалось, а этот парень болтался поблизости. Когда его привезли сюда, он уже еле дышал.

— Может, разорвался какой-нибудь снаряд?

— Я же вам сказал: не знаю. Лесорубы в один голос утверждают, что там взорвались мины. Но я считаю, что это чушь. Откуда там взяться минам? В том районе сроду никто не проводил ни занятий, ни учений. Уж я-то это отлично знаю: служу тут с первых дней создания полигона.

— Но это может быть какой-нибудь неразорвавшийся снаряд.

— Это возможный вариант. Майор Ворличек и должен будет сейчас в этом разобраться. Вот почему я сказал, что у него вряд ли для вас найдется время.

Небольшая группа направилась к ним, и ротмистр замолчал. Петр Черник внимательно вглядывался в приближавшихся и вдруг узнал капитана Вавру из отдела контрразведки дивизии: с ним он познакомился в одной из прежних своих поездок на Шумаву. Он направился было к капитану, но его остановил майор Ворличек:

— Кто вы такие и что тут делаете?

— Мы из армейского журнала «АБЦ вояка».

— Ах, журналисты! Что вас интересует?

— Конкретно — ничего. Мы просто приехали, чтобы представиться и выяснить обстановку, так как завтра нам надо начинать работу над репортажем с учений.

— Сначала этот вопрос надо согласовать с командованием дивизии.

— Все уже согласовано.

— Так что же вы меня тогда, черт возьми, задерживаете?!

Майор Ворличек махнул рукой и прошел в помещение штаба.

Следом за ним двинулись остальные, в том числе и лесорубы из бригады Пешла. Черник остановил капитана Вавру:

— Привет, Иржи!

— Привет, Петр!

— Объясни, пожалуйста, что произошло?

— И не спрашивай! Хуже ЧП не придумаешь. Начинаются учения, а тут вдруг ни с того ни с сего что-то взорвалось. А что взорвалось, никто понятия не имеет. И взорвалось-то уж очень неудачно. У раненого лесоруба очень мало шансов выжить, хотя кровотечение остановить удалось. Хорошо еще, что здесь со вчерашнего дня находились медики во главе с доктором Гертлем.

— И вертолет?

— Да, летчики как раз производили облет вертолетных площадок: ведь завтра они должны десантировать целый батальон.

— Куда повезли раненого? В Пльзень?

— Нет, в Стршешовице. В Пльзене сейчас хирургическое отделение на ремонте. Наш начальник штаба связался с Прагой — в госпитале уже ждут.

— Что же все-таки там взорвалось?

— Точно никто не знает. Сейчас туда отправятся саперы, чтобы во всем досконально разобраться.

— Я могу поехать с ними?

— Ты с ума сошел, Петр! Что тебе там делать? Писать об этом все равно нельзя, так что только зря подвергнешь свою жизнь опасности.

— Я понимаю, что пока об этом писать нельзя. Но представь себе, Ирка, вдруг там найдут что-нибудь такое, что имеет отношение к фашистским тайникам, которые когда-то мы с тобой разыскивали в этих местах?

— Опять ты фантазируешь?

— Это не фантазия! Ведь ты так же хорошо, как и я, знаешь, что фашистские тайники на Шумаве существуют.

— Конечно знаю. Но в данном случае речь идет не о тайнике, а о безответственности одного из командиров, у которого во время боевых стрельб несколько снарядов ушли в «молоко» и не разорвались, а он об этом никому не доложил. Вот тебе и вся тайна!

В это время мимо них, на ходу поприветствовав капитана, прошел поручик Рихтермоц.

— Ну вот, сапер уже прибыл. Мне надо идти.

— Так, значит, не пустишь меня вместе с саперами наверх?

— Ты невозможный человек, Петр! Ну хорошо, чтобы твоя репортерская совесть была спокойна, пойдем на совещание, там ты сам сможешь оценить сложившуюся обстановку.

Они вошли в небольшую комнату, где мебели было намного меньше, чем людей. Лесорубы из бригады Пегала сгрудились вокруг какого-то стола, издали напоминавшего кухонный, ротмистр и старший лейтенант-авиатор расположились на походной кровати, а у двери нерешительно переминался с ноги на ногу поручик Рихтермоц. По всей видимости, он не успел еще доложить о своем прибытии майору Ворличеку — тот в данный момент разговаривал по телефону:

— … Понимаю. Саперы сейчас обследуют опасный район. О результатах немедленно доложу. Ясно. Все закончим сегодня. До свидания.

Майор положил трубку полевого телефона и озабоченным взглядом обвел собравшихся в комнате людей. И вдруг кроме давно ожидаемого поручика-сапера он увидел Черника:

— А вам что здесь нужно?

— Все в порядке, товарищ майор, — успокоил Ворличека капитан Вавра, — мы с товарищем Черникой договорились: все, что он тут услышит или увидит, пока не для печати.

— Вы что же, знакомы?

— Так точно.

— В таком случае, товарищ капитан, вы полностью отвечаете за пребывание журналиста. Кстати, как ваша фамилия?

— Черник.

— За пребывание журналиста Черника. Ясно?

Капитан утвердительно кивнул, и только Петр Черник заметил на его губах мимолетную улыбку. Если бы не серьезность обстановки, капитан, наверное, громко рассмеялся. Так, по крайней мере, показалось журналисту.

— Ну что ж, начнем совещание, — встал майор Ворличек. — Все мы отлично знаем, что произошло. В штабе это трагическое событие расценивается как очень серьезное, чрезвычайное происшествие. Только что я беседовал по телефону с начальником штаба. Нам приказано осуществить инженерную разведку местности, где произошел взрыв. Вот почему я пригласил сюда поручика… Как ваша фамилия, товарищ поручик?

— Поручик Рихтермоц.

— … Поручика Рихтермоца из инженерно-саперного батальона. Я бы хотел, чтобы товарищи лесорубы подробно рассказали ему, как произошел этот несчастный случай. Пожалуйста, товарищи.

Герберт Пешл внимательно посмотрел на сапера и начал:

— К сожалению, много мы вам не расскажем. Мы обедали. Младший Кобес пошел к скале, что на горе. А потом мы вдруг услышали взрывы. Их было три. Мы побежали к скале, увидели там раненого Еника, попытались оказать ему медицинскую помощь. Затем отнесли его вниз, к дороге. К этому времени подъехал доктор на газике. Вот и все, что я могу рассказать.

— Вы уверены, что было три взрыва? — спросил поручик Рихтермоц.

Бригадир утвердительно кивнул. Слово взял Ёжка Ахимовский:

— Совершенно верно, мы слышали три взрыва, один за другим.

— Какой был интервал между взрывами?

— Я же говорю: один за другим. Только отгремел один, как прозвучал другой, за ним третий.

— Остались воронки?

— Кажется, нет. По крайней мере, я их не увидел.

— Точно, воронок там нет, — поддержал Ахимовского Пешл.

— В таком случае, это больше похоже на противопехотную мину, чем на артиллерийский снаряд, — задумчиво произнес поручик Рихтермоц.

— Точно, это противопехотные мины, — вновь поддержал его Ахимовский. — Во время войны фрицы ставили такие мины-ловушки на горных и лесных тропах. Помню, несколько наших партизан погибли из-за невнимательности…

— Оставь, пожалуйста, сейчас не до воспоминаний, — оборвал рассказчика Вондржих.

— Я никак не могу понять, откуда на горе появились противопехотные мины. Сколько существует наш полигон, там никогда никто не проводил ни занятий, ни учений, — вступил в разговор пожилой ротмистр.

— А что, если мины поставили пограничники?

— Зачем им это нужно? — возразил ротмистр. — У нас тут полигон, и пограничники к нам не заглядывают.

— Но могли же они там проводить какие-нибудь практические занятия по минированию местности?

— Я же вам, кажется, ясно сказал: пограничники сюда не заглядывают, — настаивал на своем ротмистр.

— Разрешите, я возьму с собой несколько человек, — обратился поручик Рихтермоц к майору Ворличеку, — и все там осмотрю.

— Конечно. Для этого я вас сюда и вызвал. Полученной информации вам достаточно?

— Так точно. Остальное увижу на месте.

— Правильно. Как у вас с саперным снаряжением?

— Щупы и миноискатели у нас с собой.

— Отлично. Подберите несколько солдат, и через двадцать минут выезжаем. Товарищ Пешл поедет с нами и покажет место, где это произошло. Машины будут стоять у здания штаба. Сейчас 12.20, выезд — в 12.40. Все свободны.

Однако разрешением покинуть совещание воспользовался только поручик Рихтермоц, остальные задержались на своих местах, как будто ожидая окончания разговора, разъяснившего бы причины происшествия. По обыкновению, Ёжка Ахимовский ударился в воспоминания:

— Как пить дать, это противопехотные мины, шпринг-мины, как мы их называли во время войны. Фрицы иногда несколько мин соединяли проволокой. Наскочишь на одну — взрываются сразу все. Мерзкая штука, должен вам сказать!

— Так ты, Ёжка, думаешь, что здесь остались мины еще со времен войны? — задал вопрос Арношт Вондржих.

— А почему бы нет?

— Я считаю, это нереально. Представляете, во что эти мины превратились бы в земле за столько лет?

— Вот здесь ты, приятель, глубоко ошибаешься. Эта гадость страшно долговечна.

— Правильно! — вступил в разговор Петр Черник. — Полгода назад я писал репортаж об одном сапере, который разминировал целое минное поле. Там были сотни противотанковых и противопехотных мин — все со времен войны. Когда подполковник Гумл их ликвидировал, они взрывались, будто их только вчера собрали на заводе.

— Без сомнения, эти «сюрпризы» войны до сих пор представляют страшную опасность, — заявил на этот раз менее официально майор Ворличек. — Разве мало случаев, когда вот такие мины или снаряды времен войны взрывались, убивали и калечили людей? И в первую очередь от них страдают дети. Представьте себе, найдут они такую штуку, начнут с ней играть, а она возьми да и взорвись. Вот вам и несчастье.

— Все правильно. Но кому могла прийти в голову мысль устанавливать минное поле в таком месте, как Барсучья нора? — поинтересовался Арношт Вондржих.

Его вопрос остался без ответа. Черник и капитан Вавра молча переглянулись, как бы советуясь друг с другом, стоит ли говорить о том, о чем они подумали. Наконец Петр Черник не выдержал:

— Весьма вероятно, что там, на горе, заминирован немецкий тайник.

Эти слова подействовали на майора Ворличека как удар молнии.

— Вы думаете? А впрочем, почему бы нет? Там действительно может быть фашистский тайник. Я читал что-то подобное в вашем журнале. Как, вы сказали, ваша фамилия?

— Черник.

— Ну конечно, Петр Черник! Это ведь вы писали о неразгаданных тайнах Шумавы? Наконец-то я вспомнил, откуда мне известна ваша фамилия! Вам здорово повезло: опять интересный факт по вашей любимой теме.

— Журналисту, товарищ майор, как любому человеку, надо, чтобы хоть иногда везло. Ну, например, в том, что он встретил знакомого офицера, который предоставил ему возможность услышать кое-что интересное…

— … что пока нельзя публиковать, — закончил его мысль капитан Вавра.

— Пока… Пройдет время, и, конечно, кое-что из того, что я сегодня услышал, будет опубликовано. Что, если там, в этой самой Барсучьей норе, действительно фашистский тайник, полный секретных документов третьего рейха? В таком случае общественность все равно об этом узнает, ну а я буду самым осведомленным журналистом, ведь я с самого начала приму участие в поисках. Представляете, какой отличный материал я смогу написать!

— Ну вот, наш ретивый репортер, оказывается, умеет заглядывать в будущее, — иронически заметил капитан Вавра.

Черник только улыбнулся в ответ. Он был доволен собой: реплика контрразведчика свидетельствовала о том, что на место происшествия он все же поедет.

В то время как в кабинете майора Ворличека обсуждался вопрос о фашистских тайниках, поручик Рихтермоц построил саперный взвод и рассказал подчиненным о том, что произошло с лесорубом, и о том, что получен приказ провести тщательную инженерную разведку всего района, так как не исключено, что здесь могут быть еще мины или какие-нибудь другие взрывные устройства.

Свою краткую информацию поручик закончил вопросом:

— Кто хочет добровольно отправиться на разминирование?

Спросил он об этом намеренно, хотя, выходя от майора Ворличека, уже решил, кого возьмет с собой на это сложное и опасное задание.

Без долгих колебаний все, за исключением Валенты и Дворжака, подняли руки. Увидев, что оказались в меньшинстве, и эти двое присоединились к остальным. Все это отлично видел командир, но ничего не сказал. Он вызвал тех, с кем решил отправиться в Барсучью нору:

— Десатник Хорват, рядовые Чалоун, Бергер, Захарда, Бачик, Юнек, Барта и Дворжак! — После каждой называемой поручиком фамилии из строя слышалось радостное «Я!». Только когда Рихтермоц назвал последнюю фамилию, ответа не последовало.

— Рядовой Дворжак! — пришлось повторить командиру.

— Я, — прозвучало еле слышно.

— Что с вами? Отвечаете каким-то загробным голосом. Вы не заболели?

— Нет, со мной все в порядке.

— Мне кажется, рядовой Дворжак, вам не очень хочется идти на это задание. А может, вы все-таки плохо себя чувствуете? Тогда я назначу вместо вас другого.

— Нет-нет, я пойду.

— У Брони от такой неожиданной чести разболелся живот, — произнес кто-то из последней шеренги.

Взвод грохнул со смеху.

— Прекратить смех! — остановил солдат поручик Рихтермоц, хотя отлично понимал, что это Дворжаку не повредит. Кроме того, он почувствовал, что солдаты таким образом сводят с Дворжаком какие-то старые счеты. — Действительно, Дворжак, если вы чувствуете себя недостаточно хорошо, вместо вас пойдет кто-нибудь другой.

— Нет, пойду я, — настаивал солдат.

— Отлично! Десатник Хорват и рядовой Чалоун, возьмите из командирской машины миноискатели, а все остальные — щупы. За меня остается свободник Гудец. Задача у взвода прежняя — постановка противотанкового минного поля.

Через несколько минут поручик Рихтермоц вместе с отобранными солдатами уже спешил к зданию штаба, откуда был назначен выезд.

А на командном пункте майора Ворличека все еще обсуждалась любимая тема Черника. Справедливости ради следует отметить, что в основном говорил Петр. Он поведал о драматических событиях вокруг заброшенных соляных шахт близ озера Альтаусзее в Альпах, где в конце войны были спрятаны произведения искусства, награбленные фашистами в оккупированных странах Европы. Эти трофеи должны были стать экспонатами гитлеровского музея мирового искусства в Линце или подлежали уничтожению.

— В последние дни войны, — рассказывал Черник, — возникли серьезные разногласия между гаулейтером Линца Айгрубером и группой реставраторов, на попечении которых находились произведения искусства. Айгрубер издал приказ, согласно которому все шедевры искусства, собранные в соляных штольнях, подлежали уничтожению. Этот приказ полностью соответствовал распоряжению Гитлера, заявившего, что ни одно из произведений искусства не должно попасть в руки противника. Саперы войск СС заложили в штольнях восемь мощных авиационных бомб, причем соединили их так, чтобы можно было взорвать одновременно. Старший группы реставраторов Зиберт с коллегами пытались убедить гаулейтера отменить приказ, но тот остался непреклонен. Тогда они обратились за помощью к Кальтенбруннеру, который в то время находился в «Альпийской крепости». Кальтенбруннер позвонил Айгруберу из Бад-Аусзее, но тот заявил, что застрелит любого, кто попытается помешать выполнить его приказ, пусть даже это будет сам шеф главного имперского управления безопасности.

И чтобы никто не думал, что он бросает слова на ветер, гаулейтер послал в район штолен специальную команду, взявшую на себя охрану района и получившую приказ взорвать штольни по личному распоряжению Айгрубера. К счастью, Зиберту удалось убедить фельдфебеля Филипа, командира специальной команды, что только сумасшедший может позволить уничтожить выдающиеся творения мастеров культуры. Фельдфебель Филип не был сумасшедшим и не хотел, чтобы в будущем потомки считали его таковым, поэтому он разрешил Зиберту перерезать провода, соединяющие взрывную машину с авиационными бомбами. Чтобы застраховать себя от гнева гаулейтера, Филип вместе с одним инженером-сапером заложил взрывчатку у входов в некоторые штольни. И когда был получен приказ подорвать бомбы, фельдфебель выполнил его, но произведения искусства от взрыва не пострадали. Были завалены лишь входы в штольни. Обо всем этом Петр Черник рассказывал уж много раз, но, кажется, не было еще у него более внимательных слушателей, чем собравшиеся в кабинете майора Ворличека.

Сам майор не удержался от похвалы:

— Интереснейший материал! Его нужно обязательно опубликовать, товарищ Черник.

— По этой теме, товарищ майор, написано достаточно, и не только мной…

Многое мог бы рассказать своим новым знакомым Черник, но его прервал возглас ротмистра, стоявшего у окна:

— Товарищ майор, саперы прибыли!

— Вот и отлично. По машинам!

Около тринадцати часов два газика выехали по направлению к Барсучьей норе. В первой машине кроме майора Ворличека, капитана Вавры, Герберта Пешла и поручика Рихтермоца сидели Петр Черник и фоторепортер Вондрачек.

Редакционный шофер Власта Бржезина остался коротать время близ бывших штабных домиков в компании с пожилым ротмистром.

8

После утреннего обхода до обеда время в госпитале тянется очень медленно. Больные из отделения грудной и брюшной хирургии в подавляющем большинстве находятся в палатах. Исключение составляют те, кому назначены различные процедуры, или нарушители дисциплины, которые группируются в курилках. Из палаты номер шесть никто курить не пошел, хотя свободник Броусек, после того как неделю назад ему вырезали грыжу, проводил время обычно там. Однако сейчас он изменил своей привычке и остался в палате, чтобы послушать майора Кршеглика, который рассказывал военному журналисту Данде о молодом парне, лежавшем до понедельника на его месте. Майора внимательно слушал и четвертый больной — капитан Штястный, которого на операционный стол уложила коварная язва желудка.

— Этого парня звали Моймир Беран, но у нас в отделении ею все называли Хиппи. Это ему нравилось, так как он сам о себе рассказывал, что на гражданке возглавлял группу хиппи. Это была истинная правда — доктор Дворжачек потом полностью подтвердил ею слова. Так вот, лежал он тут почти целый месяц, врачи буквально из кожи лезли, чтобы спасти этого глупца, и им это удалось, хотя сам пациент был против: целыми днями кричал, что жить все равно не хочет. Может, так оно и было, иначе чем объяснить, что во время боевых стрельб он, вместо того чтобы направить автомат в сторону мишени, взял да и выстрелил в себя. К счастью, пуля прошла ниже сердца. Так он очутился у нас в палате. В течение пяти недель его оперировали три раза, а потом перевели в отделение психиатрии. Но я сомневаюсь, чтобы там его привели в норму.

— А чем, собственно, занимались его друзья — хиппи? — спросил Данда.

— Принимали наркотики. Собирались, например, на квартире у Берана и пили всякую дрянь. Как нам однажды похвастался Хиппи, пару раз им удавалось достать настоящий гашиш, а в основном они готовили себе «коктейли» из различных медикаментов и алкоголя. По словам Берана, они иногда выезжали повеселиться с девушками в Северную Чехию и Моравию.

— Сколько же человек было в его группе? — поинтересовался Данда.

— Кажется, десять. Но главное, как утверждал Хиппи, каждый из них готов был по решению группы отправиться на тот свет. Сказать «чао», как он выразился.

— Так он получил приказ от своей группы?

— Нет, что вы! Это было его личное желание. Думаю, он сделал это потому, что в армии у него не было возможности доставать эти самые «коктейли». Оказавшись в безвыходном положении, он и попытался покончить жизнь самоубийством.

— Но это же настоящая трагедия…

— И не только этого глупца. Доктор Дворжачек рассказывал, что через четырнадцать дней после того, как Хиппи привезли в Центральный военный госпиталь, этот наркоман получил открытку со следующим текстом: «В дальний путь я еще не отправилась, но сделаю это: ведь я тебе твердо обещала. Встретимся на небесах, в царстве блаженства. Твоя Ингрид». Хорошо еще, что Хиппи, получив открытку, стал всем хвастать, какие у него верные друзья: все, как один, готовы вслед за ним совершить самоубийство. Дежурная сестра, услышав это, рассказала обо всем доктору Дворжачеку, и тот выведал у Хиппи адрес этой самой Ингрид. Все материалы он потом передал в министерство внутренних дел. Что было дальше — он не знает.

— Ну, товарищ журналист, тебе здорово повезло! Прямо сейчас можно садиться и на этом материале писать статью, — подал голос капитан Штястный. — Хорошо журналистам: можно продолжать работу и на госпитальной койке.

— Я бы не сказал, что испытываю большое желание писать о таком печальном случае.

— Действительно, веселого здесь мало, но жизнь ведь состоит не из одного веселья, в ней чередуются взлеты и падения.

— Думаю, тебе, Йозеф, как летчику-истребителю еще не доводилось испытать падение?

— В этом случае я бы тут уже не лежал, — пошутил Штястный.

— А все же хоть раз в твоей летной практике был случай, который мог привести к катастрофе? — не отставал Данда.

Штястный внимательно посмотрел на него и ответил уклончиво:

— Что-то не припомню.

— А может, просто не хочешь припоминать? Ведь не будешь же ты убеждать меня в том, что ни разу не попадал в драматические обстоятельства, когда жизнь твоя была в опасности.

— Ты это спрашиваешь как журналист или как больной, попавший в хирургическое отделение?

— Я задаю этот вопрос как попавший в автомобильную аварию журналист.

— Ну, что я вам, друзья, говорил? Журналист остается журналистом и на госпитальной койке. Вот что я тебе отвечу, друг мой: я ни разу не попадал в такую ситуацию, когда бы решался вопрос жизни и смерти. Еще раз повторяю: никогда не попадал и впредь надеюсь не попадать.

— Слушай, Йозеф, ты можешь мне объяснить, почему вы, летчики, так не любите журналистов? — спросил майор Кргдеглик.

— Конечно, могу. Все журналисты похожи на нашего соседа Данду. Попадут на аэродром и ищут какие-нибудь сенсации. Их интересуют только драматические ситуации, то есть такие, которые в жизни летчика случаются один, максимум два раза, потому что в нашей работе исправлять ошибки трудно, а зачастую невозможно. Но журналисты обязательно отыщут летчика, которому это один раз в жизни удалось, внимательно выслушают его историю, потом прибавят к ней лирики, и пожалуйста — готов репортаж о герое, которого хоть сейчас можно ставить на пьедестал.

— Ты, Йозеф, преувеличиваешь. Мне доводилось читать неплохие статьи о летчиках.

— Значит, тебе повезло больше, чем мне. За свою службу в авиации мне довелось познакомиться только с одним журналистом, который действительно хорошо и, главное, правдиво писал о летчиках.

— Как его фамилия? — спросил Данда.

— К сожалению, не помню, но это был действительно толковый парень. Как-то его привезли к нам на стоянку, где шла подготовка к полетам. Нас сразу приятно поразило то, что он сумел отличить истребитель-бомбардировщик от истребителя-перехватчика. И интересовал этого журналиста один-единственный вопрос: как мы относимся к психологическим тестам, которые нам предлагает Институт авиационной медицины? А надо сказать, что мы относимся к ним совсем не так, как врачи, которые их для нас составляют: мы считаем, что очень часто объективную оценку эти тесты не дают. Ведь состояние человека постоянно меняется. А что, если именно в тот момент, когда пилоту предложен какой-нибудь тест, он чем-то возбужден? Например, приехал в Прагу и в трамвае его обругали, что он якобы умышленно кого-то толкнул. Тест не определяет психическое состояние человека в какой-то определенный момент, но именно в таком возбужденном состоянии пилоту предлагают тест. И каков результат? Отрицательный. Что же, из-за того, что летчик понервничал в трамвае, его списывать с летной работы? Не кажется ли вам, что отрицательные результаты психологических тестов могут серьезно пошатнуть веру человека в свои силы?

— Думаю, что на основании отрицательного результата одного теста летчика не спишут с летной работы, — возразил майор Кршеглик, — но в любом случае для врачей это будет сигналом, что на этого летчика надо обратить особое внимание. Ведь это очень важно. Уж если его так взволновала банальная ситуация в трамвае, то что же будет, доведись ему попасть в действительно стрессовую обстановку?

— Я вам вот что отвечу… Кто-то сказал, что экзаменов опасаются даже самые подготовленные студенты, потому что, как известно, один дурак может задать такой вопрос, что десять умных не ответят. Этот вывод полностью относится и к психологическим тестам. Я согласен с тем, что у каждого летчика, летающего на современных самолетах, необходимо контролировать изменения психического состояния, в конце концов, это и в его интересах. Другое дело — как, какими методами осуществлять этот контроль. Вот по этому пункту у нас и возникают разногласия, и не только с врачами, мы и между собой часто спорим. И журналист, конечно, обо всем этом знал, поэтому очень быстро нашел с нами общий язык. От психологических тестов мы перешли к рассказам о себе, о тех проблемах, которые нас волнуют. Таким образом журналист узнал от нас все, что хотел, и впоследствии написал интересную статью, которую мы сами с удовольствием читали.

— А почему бы тебе, Йозеф, не рассказать об обычных проблемах, которые волнуют летчиков? — спросил Данда.

— Боюсь, они не будут для тебя интересны, ты не услышишь ничего нового, ведь наши проблемы — это общие проблемы, те, которые волнуют всех людей.

— Например?

— Например, один мой друг уже восьмой год живет с женой и семилетней дочерью в гостинице. Знаешь, сколько раз за это время он возвращался домой со службы как выжатый лимон, а дочка хотела играть, и он не мог нормально отдохнуть, потому что у него не было для этого места. Сколько раз он ссорился по этому поводу с женой, обращался с рапортами по команде! Когда-то он нам рассказывал об этом каждый день. Теперь не рассказывает — молча ждет, когда ему дадут нормальную квартиру. Вот такие у нас, друг мой, дела. Правда, никто его в гарнизоне не держит, но никто по собственному желанию не бросает летную работу. Если уходят, то по состоянию здоровья. Кажется, именно это меня сейчас и ожидает. Мне, конечно, жаль прощаться с любимым делом, и не из-за денег, как многие думают. Людям с нашей квалификацией и стажем работы за такое, как у нас, напряжение душевных и физических сил платят на гражданке столько же, сколько нам, а может, и больше. За все время моей службы был только один случай, когда летчик добровольно отказался от летной работы. Это был Ирка Франек. Однажды при посадке погиб наш летчик — Славек. Ирка был в это время на аэродроме и участвовал в печальной церемонии, когда извлекали труп из кабины самолета, а на следующий день заявил командиру, что хочет демобилизоваться. И демобилизовался. Никто его не удерживал, никто не задавал лишних вопросов, потому что все мы знали — Ирка испугался, и страх этот был такой, что он не смог его побороть. Он поступил правильно. Нельзя идти на полеты и испытывать страх. Это уже не летчик. В таком состоянии он представляет большую опасность для себя и своих товарищей, чем для противника.

— Послушай, Йозеф, а что, если мы все это обобщим и напишем статью?

— Ты думаешь, это опубликуют?

— Конечно, на следующей неделе…

Милош не договорил, потому что в палату вошел доктор Дворжачек и прямо от дверей обратился к Данде:

— Как вы себя чувствуете?

— Плохо, доктор. Я голодный как волк…

— Это хорошо. На обед вам дадут чашку бульона, и через несколько дней вы будете полностью здоровы.

— Так, значит, в пятницу меня выпишут?

— Ну, вы уж очень спешите, молодой человек. С такими травмами, как у вас, шутить опасно. Мы вас пока понаблюдаем…

Но и доктор Дворжачек не закончил фразу, так как вошла медицинская сестра:

— Прошу прощения, доктор, но только что позвонил доктор Стеглик из приемного покоя. Через несколько минут должен произвести посадку вертолет с раненым на борту. Срочно требуется ваша помощь.

— Хорошо. Сейчас иду.

— У вас тут есть даже вертолетная площадка? — улыбнулся капитан Штястный.

— Конечно, правда, это всего-навсего пятачок у корпуса, где расположено отделение микробиологии, но главное — там может сесть вертолет.

— Ну да, только я слышал, что после такой посадки белье, которое сушится в районе, прилегающем к госпиталю, разлетается во все стороны на сотни метров.

— Действительно, так говорят. Ну а как себя чувствуют остальные? Товарищ майор Кршеглик, вы тоже торопитесь домой?

— Ничего, оставшиеся два дня я уж как-нибудь переживу.

— А у меня, доктор, как я подозреваю, положение хуже, чем у других? — спросил Штястный.

— Почему вы так думаете, товарищ капитан? В начале следующей недели мы вас выпишем, вы поедете в санаторий, ну а потом сможете выступать хоть на Олимпийских играх.

— Мне не нужны Олимпийские игры, я хочу летать. Как вы считаете, я смогу вернуться в строй?

— В этих вопросах я не компетентен. Мы вас вылечим, а уж насчет дальнейшей службы будут принимать решение коллеги из Института авиационной медицины. Но, по моим данным, вы опять были в курилке?

— Доктор, в последний раз.

— Не шутите с этим, пожалуйста. Я вам говорю абсолютно серьезно: если не перестанете курить, то через несколько месяцев опять окажетесь у нас, и лечить вас будет намного сложнее.

— Я понял, доктор.

— Что касается вас, Броусек, то вам я тоже советую поменьше курить. Я слышал, что вы больше времени проводите в курилке, чем в палате. В пятницу мы вас выпишем и вы поедете в часть. До свидания, товарищи, пойду встречать вертолет. Интересно, кого это нам привезли?

Как только вертолет произвел посадку во дворе Центрального военного госпиталя, к нему подъехала санитарная машина. У вертолетной площадки уже стоял травматолог Стеглик. И пока санитары переносили молодого лесоруба из вертолета в машину, врач успел переговорить с коллегой Гертлем, сопровождавшим Кобеса:

— Что произошло?

— Взорвалась мина, он на нее наступил.

— Какие у него повреждения?

— Кроме множественных поверхностных ранений проникающее ранение в живот.

— Давали ему какие-нибудь лекарства? Делали внутривенное вливание?

— Нет, так как подозреваю внутрибрюшное кровотечение.

— Правильно. А как давление и пульс?

— Давление снижается, а пульс в последние четверть часа значительно участился.

— Да, похоже на внутрибрюшное кровотечение.

Пациента отвезли прямо в операционную. Бригада врачей и сестер заняла свои места. Было около пятнадцати часов. Осколок мины действительно проник глубоко внутрь тела, задел печень и правую почку. Доктор Дворжачек прежде всего сделал резекцию печени и удалил поврежденные почку и желчный пузырь.

В то время, когда доктор Стрейчек, ассистировавший Дворжачеку, накладывал швы на рану, Квета Дандова сидела у постели мужа и говорила то, что обычно говорят в больницах и госпиталях, когда в палате еще с полдюжины людей. Милош всячески ее успокаивал, убеждал, что ничего серьезного у него не находят и в самое ближайшее время обещают выписать.

— Кроме сломанного предплечья, — повторял он слова, услышанные от доктора во время утреннего обхода, — у меня только небольшие ушибы ребер. Через несколько дней я буду совершенно здоров.

— Почему же тебя госпитализировали? Ведь с переломом после наложения гипса отпускают домой?

— Врачи опасаются, что у меня начнет кровоточить селезенка. При ударе я мог ее повредить.

— А это не опасно?

— Я же тебе сказал, что страшного ничего нет. Просто меня оставили тут, чтобы понаблюдать, не возникнут ли какие-нибудь осложнения. Я чувствую себя сейчас хорошо. На обед съел бульон и теперь жду не дождусь ужина — у меня зверский аппетит.

— Я принесла тебе апельсины и бананы.

— Съем их позже, когда разрешат врачи.

— А когда тебя выпишут, они не говорили?

— Нет, сказали только, чтобы не торопился. Я считаю, что буду дома в следующую среду.

— Так, значит, в воскресенье…

— В воскресенье я еще буду здесь — это уж точно.

Потом они поговорили о том, как произошло несчастье, как реагировал на него их маленький сын и коллеги Данды из редакции.

— Любош Валек был у тебя? — спросила Квета.

— Нет, а что случилось?

— Вчера он обещал, что навестит тебя и позвонит мне, но я так и не дождалась его звонка.

— У него сейчас много забот, ведь в отделе он остался один, а нам надо сдавать в номер два репортажа. Кстати, позвони, пожалуйста, главному редактору и передай, что репортаж о летчиках я напишу.

— Ты с ума сошел! Хочешь писать о летчиках, находясь в госпитале?

— Не беспокойся, репортаж у меня почти готов. Видишь, в углу лежит симпатичный блондин? Это летчик. От него я узнал много интересных вещей. Пусть ко мне пришлют кого-нибудь из редакции в пятницу, во второй половине дня.

— Ты действительно ненормальный, Милош! Считаешь, что без тебя «АБЦ вояка» пропадет?

— Нет, я так не считаю. Просто представляю, как сейчас разрывается на части Валек.

Квета не успела ответить, потому что в палату вошел Валек:

— Добрый день!

— Ну вот, легок на помине. А мы только что о тебе говорили.

— Как ты себя чувствуешь?

— Спасибо, нормально. Я рассчитываю, что на следующей неделе меня выпишут.

— Тебе большой привет от всей редакции.

— Спасибо. Что говорит главный?

— А что ему говорить?

— Как дела у нас в отделе? Как ты управляешься?

— Пока плохо. Черник поехал вместо меня на тактические учения, а я должен ехать к летчикам. О них-то я и хотел с тобой потолковать. С кем ты договаривался о беседе?

— С майором Беднаржем из части истребителей-перехватчиков. Договаривались встретиться сегодня.

— Так вот, я там сегодня был, но Беднарж привел тысячу отговорок: и полеты ему мешают, и на заседание парткома нужно идти… В конце концов он подвел ко мне старшего лейтенанта, но тот оказался пижоном, каких свет не видывал. Завтра опять придется туда ехать.

— Не надо. Ко Дню авиации я сам напишу репортаж.

— У тебя есть материал? Откуда?

— Материал сам пришел ко мне. Там, в углу, лежит летчик, который рассказал мне столько, что этого достаточно, чтобы написать репортаж.

— Чудесно! А где ты будешь писать?

— Да прямо тут, в постели, только потом Яна должна будет перепечатать рукопись на машинке.

— Разумеется, я это организую. Когда можно приехать за рукописью?

— В пятницу, во второй половине дня.

— А раньше никак нельзя?

— Но, Любош, ведь Милош лежит в госпитале, а не сидит в редакции, — вступилась за мужа Квота.

— Да-да, конечно, извините. Так, значит, в пятницу, во второй половине дня. Ты даже не представляешь себе, как меня обрадовал! Не буду вас больше обременять своим присутствием, ведь вам наверняка есть о чем поговорить. До свидания, Милош, быстрее выздоравливай! — Он исчез так же внезапно, как и появился.

— Чем больше я узнаю этого Валека, тем менее симпатичным он мне кажется, — поморщилась Квета, — а ты, мой дорогой, становишься все глупее. Вместо того чтобы спокойно отдохнуть и подлечиться, таскаешь за него каштаны из огня.

— Может, ты и права.

В то время когда Квета Дандова собралась домой, операция была закончена, а Ян Кобес помещен в послеоперационную палату.

9

Два газика с трудом продвигались по лесной просеке, преодолевая бесконечные валуны и ухабы. Машины то и дело бросало из стороны в сторону.

Антонин Вондрачек бережно прижимал к груди большую сумку с фоторепортерским имуществом, и по страдальческому выражению его лица было видно, как он переживает за свою хрупкую и дорогостоящую оптику.

Сидя в машине, Черник думал, что лучше бы пройтись по этой так называемой дороге пешком. Поэтому он с радостью встретил слова Герберта Пешла, обращенные к водителю:

— Останови вон у той поваленной ели: дальше мы уже не проедем…

Все быстро покинули машины. Саперы надели каски, взяли вещмешки, вооружились миноискателями и щупами. Бригадир лесорубов, заняв место в голове колонны, направился по тропинке в гору.

— Тут недалеко, метров двести, — предупредил он. Наконец они добрались до лагеря лесорубов.

— Вон там, в двадцати шагах от скалы, это и произошло. Прямо возле куста можжевельника. Видите?

Все молча посмотрели туда, куда указывал Пешл. Перед ними лежала открытая поляна, буйно поросшая травой.

— Разрешите, товарищ майор, сначала мне одному осмотреть местность? — обратился поручик Рихтермоц к майору Ворличеку.

— Хорошо, но будьте осторожны, мне бы не хотелось второго ЧП.

— Товарищ поручик, я пойду с вами, — заявил вдруг Герберт Пешл и, прежде чем Рихтермоц успел что-либо возразить, пояснил: — Я хорошо запомнил местность и смогу провести вас безопасным путем.

Не слушая возражений, бригадир направился к скале. Поручик шел за ним след в след. Оставшаяся группа, затаив дыхание, следила за ними. Вот Пешл с Рихтормоцем опустились в высокую траву. Поручик сразу наткнулся на осколки мины, куски ржавого провода, бакелита и погнутого металла. Все эти находки он внимательно осмотрел, после чего с полной определенностью сформулировал свой вывод:

— Это немецкая противопехотная шрапнельная мина с взрывателем нажимного действия. Она устанавливается так, что из земли торчит только взрыватель. Если его задеть, то произойдет взрыв приблизительно на высоте одного метра. При этом шрапнель разлетается во все стороны и поражает живую силу. Часто немцы соединяли взрыватели нескольких мин проводом, и если задеть один взрыватель, то срабатывало сразу несколько мин.

— Это надо же! Чего только не придумают люди, чтобы уничтожать себе подобных! Неясно только, какой смысл был минировать такое заброшенное богом место, как Барсучья нора?

— Возможно, во время войны оно не было таким уж заброшенным, или, наоборот, немцам выгодно было использовать именно удаленную от дорог и жилья местность.

— Так вы считаете, что эти мины остались со времен войны?

— Вне всякого сомнения. И мне кажется, что немцы неспроста заминировали местность. Я очень бы удивился, если б нашел только одну мину, поэтому, отец, тут небезопасно разгуливать.

— Только не надо меня пугать, поручик.

— У меня этого и в мыслях не было. Но, если говорить серьезно, нужно быть предельно осторожным. Давайте вернемся, здесь все необходимо проверить с миноискателем.

Поручик Рихтермоц доложил о находке майору Ворличеку, взял у десатника Хорвата миноискатель и опять отправился на место взрыва. Надев наушники, он начал работать. Две-три минуты в наушниках слышен был монотонный звук, который вдруг сменился резким писком. Так поручик обнаружил мину. Он вытащил из кармана носовой платок и аккуратно положил его на то место, где был найден торчащий из земли взрыватель. На расстоянии двух метров отсюда им была обнаружена еще одна мина… Закончив работу, поручик вернулся к основной группе.

— Мною обнаружены скрытые в земле мины, — доложил он майору Ворличеку. — Думаю, там целое минное поле. Предлагаю осуществить разведку района, прилегающего к скале, и по возможности попытаться разминировать его.

— Сможете ли вы решить эти задачи своими силами и средствами?

Поручик внимательно оглядел своих саперов:

— Товарищ майор, мы справимся. Разрешите начать?

Получив разрешение, Рихтермоц прежде всего подробно ознакомил подчиненных с тем, что ему удалось обнаружить, рассказал об устройстве и особенностях немецких противопехотных шрапнельных мин, затем наметил исходный рубеж, откуда должна начаться разведка, четко поставил задачи каждому саперу и проверил снаряжение. После инструктажа спросил, есть ли вопросы. Саперы минуту молчали, потом к командиру обратился Дворжак:

— Неужели весь этот район мы будем разведывать, ползая по-пластунски?

— Конечно, я об этом достаточно ясно сказал. В данной обстановке это самый безопасный способ, так как разрывной заряд этих мин срабатывает на высоте одного метра и шрапнель разлетается параллельно земле. Вот почему лучше всего работать именно так. Еще раз всех предупреждаю: внимательно осматривайте каждый сантиметр земли перед собой, не спешите. О каждой обнаруженной мине сразу докладывайте мне. Действуйте так, как мы обычно делали на учебных занятиях.

— Вся разница будет заключаться в том, что на занятиях или учениях мы вытаскивали из земли учебные мины, а тут — настоящие, которые взрываются… — иронически заметил Захарда.

— Вы боитесь?

— Что вы, товарищ поручик! Последний раз я испытывал это чувство перед призывом в армию, а сейчас, когда узнал, что такое настоящая служба, меня трудно чем-либо напугать.

— А как настроение у других?

— Все в порядке, товарищ поручик.

— Ну, раз так, тогда начнем.

Рихтермоц вывел саперов на исходный рубеж, построил в шеренгу на расстоянии 2–2,5 метра друг от друга. Каждый воткнул в землю около себя металлический стержень и привязал к нему один конец контрольной ленты, другой остался у сапера и тянулся за ним, точно указывая направление движения. Все залегли. Только десатник Хорват и рядовой Чалоун остались стоять: десатник должен был продвигаться в центре группы, а слева от него — Чалоун.

— Вперед! — подал команду поручик Рихтермоц.

Солдаты действовали четко, как на учениях. Все оставшиеся внизу внимательно следили за их движениями, продолжая спорить, каким образом попали сюда эти мины. Большинство поддерживали точку зрения Черника: минное поле прикрывало фашистский тайник на Шумаве со времен войны. Только Герберт Пешл продолжал отстаивать свое мнение: здесь проводили учения саперы или пограничники и по халатности оставили мины в земле. Против этого утверждения резко выступил майор Ворличек. Спор бы продолжался, но майор вдруг заметил, что фоторепортер Вондрачек направился к работающим саперам.

— Эй, вы, немедленно назад! Куда вы? Вернитесь, я вам приказываю!

— Не волнуйтесь, товарищ майор, я иду по проторенной тропке, — успокоил его Вондрачек. — Пару раз щелкну — и назад…

— Немедленно вернитесь!

Фотокорреспондент вынужден был подчиниться.

— Как это вам только в голову взбрело — идти к работающим саперам, где каждую минуту может произойти взрыв? Вы представляете, какая может произойти трагедия?

— Трагедия произойдет только в том случае, если вы не дадите мне сфотографировать работу саперов.

— Можете быть уверены, что такой возможности я вам не предоставлю.

— Послушайте, товарищ майор, вы же не представляете, что значит для фотокорреспондента запечатлеть именно сейчас этих ребят с миноискателями! Да, может, мне такое счастье улыбнется только лет через десять!

— Пусть оно вам улыбается через десять лет, а сейчас я не разрешаю подходить к саперам. Поверьте, у меня нет ни малейшего желания организовывать перевозку вашего тела в морг.

— А как же саперы? О них вы не беспокоитесь?

— Это специалисты своего дела, к тому же они солдаты и выполняют боевое задание.

— Да знали бы вы, сколько раз я попадал в такие переплеты, которые можно смело назвать боевой обстановкой…

— Замолчите вы, наконец! — грубовато оборвал фотокорреспондента капитан Вавра. — Там, у саперов, что-то произошло.

Один из саперов на правом фланге поднял руку. Это означало, что он обнаружил мину. Поручик Рихтермоц тут же дал команду прекратить движение и направился к рядовому Бачику.

— Товарищ поручик, мина! Вот она — прямо передо мной.

— Юнек и Дворжак, при движении соблюдайте особую осторожность! — предупредил командир взвода. — Так как минное поле расположено в шахматном порядке, следующую мину должны обнаружить вы. А вы, Бачик, молодец, теперь главное — не затронуть взрыватель. Остальные — вперед!

Поручик остался осматривать мину, найденную Бачиком, и услышал слова Дворжака, обращенные к напарнику:

— Боже мой, ну мы и влипли!

— А ты думал, нас послали сюда искать грибы?

— Нет, конечно. Но и возиться с этими штуками, начиненными шрапнелью, мне как-то не улыбается.

— Слушай, Бронислав, кончай молоть языком, продвигайся вперед! Смотри, как ты отстал.

— Ты что, сумасшедший, что ли? Я не могу в этих проклятых травяных джунглях ползать как змея. К тому же сам слышал — поручик предупредил нас, чтобы мы не торопились. Стоит просмотреть маленький проводок, как мы все окажемся на небесах.

— Тебя он должен был лично предупредить, чтобы ты трепался поменьше.

— Ну, ты у нас известный умник… Ой, Вачик, смотри, я, кажется, ее нашел! Точно, вот она!

Дворжак поднял руку, почти одновременно с ним взметнулись руки рядовых Юнека и Захарды. Рихтермоц не верил своим глазам. Про себя он подумал, что столько мин может быть только на передовой. Однако не подал виду, что встревожен, а приказал солдатам обозначить находки и продолжать движение. После часа напряженной работы саперы достигли скалы, обнаружив семь мин.

Рихтермоц приказал всем вернуться на исходный рубеж. После небольшого перекура им предстояло пройти еще пятнадцатиметровую полосу, потом еще одну.

— Никогда не думал, что можно так вспотеть, ползая по-пластунски. Я весь мокрый как мышь, — заявил Юнек, закуривая.

— Хоть ты у нас и считаешься всезнайкой, должен тебе сказать, что мышь никогда не потеет, — заметил Чалоун. — Ни мышь, ни собака…

— Да брось ты, мы действительно все мокрые, — вступил в разговор Дворжак, — такие мокрые, как будто нас вытащили из реки, только не ясно, из-за знойного солнца это или от страха.

— Ну, ты-то точно от страха, — съязвил Захарда. Все беззлобно рассмеялись и посмотрели на Дворжака.

— А я и не утверждаю, что мне не страшно. Первый раз и испугался, когда командир предложил идти на операцию. Страх сковывал меня, как кандалами, до тех пор, пока я не увидел перед собой взрыватель замаскированной мины. В этот момент страх как бы сам собой испарился. Возможно, когда мы снова выйдем на исходный рубеж, мне опять станет страшно. Знаете, ребята, раньше мне казалось, что настоящий мужчина не ведает страха, и себя я считал именно таким, но теперь знаю, что такое настоящий страх, и знаю, что его можно побороть.

Друзья внимательно слушали Дворжака, никто не прерывал его. Все понимали, что Дворжак в этих простых словах раскрыл перед ними свою душу. Ведь все они испытывали то же самое чувство.

— Вы, Дворжак, правы. Настоящий мужчина может испытывать страх, но преодолевает его и спокойно делает то, что ему поручено, как бы страшно ни было.

— Правильно! — обрадовался поддержке командира Дворжак. — Эти мерзавцы, которые положили здесь столько мин, не рассчитывали на то, что мы их обнаружим. Интересно, зачем их тут столько?

— Может, нам и удастся ответить на этот вопрос, — проговорил поручик, — По крайней мере, я тоже считаю, что немцы оборудовали это минное поле не потому, что им делать было нечего.

— Так вы думаете, где-то тут может быть секретный тайник? — с интересом спросил Дворжак. — Вот будет номер, если мы обнаружим что-нибудь в этом роде! Слушай, Чалоун, сколько, ты говорил, пропало золота из Пражского Града?

— Этого золота, Бронислав, тебе хватит, чтобы прославиться в веках, если ты его, конечно, найдешь.

— Что мне слава! Мне, честное слово, хватило бы небольшого отпуска, ну, так, дней на семь.

— И все-таки славы тебе не избежать. Вон к нам идет фотокорреспондент. Думаю, он решил снять тебя на обложку журнала.

Все повернулись в ту сторону, откуда подходили майор Ворличек и фоторепортер Вондрачек.

— Доложите обстановку, товарищ поручик, — приказал майор.

— Товарищ майор! Нам удалось обнаружить семь немецких противопехотных мин. Это кроме тех двух, которые обнаружены на соседней полосе. После отдыха мы продолжим работу.

— Мины не пытались обезвредить?

— Нет, этим мы займемся после того, как обследуем весь район.

— Вы намерены обезвреживать их сами?

— Конечно.

— Когда планируете закончить разведку местности? Только, пожалуйста, не подумайте, что я вас тороплю, мне просто надо об этом доложить командиру дивизии.

— Я понимаю, но, к сожалению, точно сказать ничего не могу, так как не знаю, какие еще сюрпризы нас тут ждут… Если все пойдет нормально, то есть так, как до сих пор, то управимся за три-четыре часа.

— Ясно. Значит, вы рассчитываете закончить разведку местности к восемнадцати-девятнадцати часам?

— Так точно.

— В таком случае я пошлю шофера вниз, к ротмистру Брейху, а тот по телефону доложит командиру дивизии.

Пока майор беседовал с поручиком Рихтермоцем, фотокорреспондент Вондрачек успел раз двадцать щелкнуть затвором фотоаппарата. Запечатлел он и саперов, когда они выходили на исходный рубеж, чтобы принять боевой порядок и снова начать свою опасную работу. Только после этого он вместе с Ворличеком вернулся к машинам. Через полтора часа саперы обследовали соседний участок. К семи обнаруженным минам прибавилось еще четыре. Около семнадцати часов они приступили к разведке последнего участка местности.

Через тридцать минут Барт доложил, что обнаружил место, где когда-то уже взорвалась мина, — рядом лежали полуистлевшие кости косули, по всей видимости, подорвавшейся на этой мине. Около самой скалы рядовой Чалоун доложил:

— Товарищ поручик, у меня в наушниках какой-то странный звук, но это не похоже на мину. Мне кажется, тут что-то другое.

— Сейчас посмотрим, что там такое.

Поручик приказал всем двигаться вперед, а сам остался обследовать находку Чалоуна. Осторожно снял дерн, слой земли и песка. Но от работы его оторвал возглас десатника Хорвата, обнаружившего еще одну мину.

— Ничего не поделаешь, — сказал поручик Чалоуну, — придется вернуться к этой находке после того, как будет закончена разведка всего района. Пока обозначьте это место и продолжайте движение вдоль скалы.

Когда район был полностью проверен, поручик приказал Хорвату отвести саперов к машине, а сам, взяв инструмент, направился к первой обозначенной мине. В голову вдруг пришла мысль: «А что, если вызвать сюда командира саперной роты? Ведь я уже и так многое сделал». Но эта мысль только на какое-то мгновение остановила его. «Нет, нельзя так распускаться, ведь я же этому учил своих солдат. В их глазах я не могу, не имею права выглядеть трусом: для сапера это обычная работа».

Поручик осторожно оборвал траву вокруг торчащего из земли взрывателя, снял верхний слой грунта. Пот градом катился по его лицу, во рту пересохло, появилось чувство страшной жажды. Но отвлекаться от работы было нельзя. «Вот обезврежу эту чертову мину и схожу к ребятам напиться, — пообещал он сам себе. — Так, а это что такое? Ба, да это же проволока, которая соединяет взрыватель с миной! Достаточно перекусить ее, и мину можно спокойно выкапывать из земли». Поручик достал из сумки кусачки и осторожно перекусил проволоку. «Есть, мина обезврежена! Только одна, а их тринадцать, а возможно, и четырнадцать, если то, что обнаружил Чалоун, тоже окажется взрывным устройством. Значит, еще четырнадцать раз нужно будет пройти по лезвию бритвы. Может, действительно сходить к ребятам попросить флягу с водой? Нет, лучше не отвлекаться. Черт бы побрал такую работу! А отец Яны считает, что мне просто нечего делать. Хотел бы я на него посмотреть, окажись он на моем месте. А что, если одна из этих мин взорвется у меня в руках? Нет, не надо сейчас об этом думать».

Рихтермоц выкопал мину и отнес к скале. Эту операцию он повторил потом тринадцать раз, забыв о жажде и чувстве страха. Он думал о деле, которое должен довести до конца. Только после того как отнес тринадцатую мину, поручик подошел к саперам, с которыми в это время беседовал Петр Черник. Командир взвода приказал Хорвату и Чалоуну взять миноискатели, и они втроем отправились на четырнадцатое обозначенное место. С помощью миноискателей им удалось отметить контуры металлического предмета, скрытого под землей. Саперы аккуратно, слой за слоем снимали грунт, пока не появилась металлическая плита, оказавшаяся дверью в подземелье. Командир взвода осторожно проверил края плиты:

— Я так и думал. Эта крышка заминирована, — скорее себе, чем подчиненным, сказал он. — Подайте мне клещи.

Поручик перегрыз клещами проволоку, соединявшую дверь в подземелье с миной.

— Дворжак был прав, — сказал он задумчиво, ощупывая дверь, — те, кто минировал вход, действовали наверняка — с левой стороны бетонной стены они установили еще одну мину.

— Товарищ поручик, вы хотите убрать эту мину? — спросил Чалоун. — Тогда мы сможем открыть дверь и посмотреть наконец, почему фашисты так основательно ее заминировали.

Рихтермоц, немного подумав, ответил:

— Нет, ребята, для нас это слишком большой риск. Ведь каждый из болтов, которыми привинчена дверь, может быть соединен со взрывным устройством. А вот здесь начертаны буквы и цифры, имеющие, очевидно, какое-то значение. Такое дело по плечу только специалистам-пиротехникам.

Чалоун не смог скрыть досады от того, что не узнает, какую тайну скрывает эта металлическая дверь.

— И я не завидую тем, кому придется завершать тут работу, — решил успокоить Чалоуна поручик. — В подобных случаях любая мелочь может привести к роковому исходу.

Рихтермоц вытащил еще одну мину, которая ничем не отличалась от обезвреженных. Завтра или послезавтра — это уж как решит командир — надо будет сюда еще раз приехать, выкопать яму, сложить туда все эти находки и подорвать, чтобы они никому и никогда не угрожали. А до тех пор здесь необходимо выставить охрану.

Все эти вопросы Рихтермоц решил с майором. Добровольно изъявили желание остаться Чалоун и Дворжак. Командир взвода обещал как можно быстрее прислать смену, а также ужин.

Все, кроме двух саперов, сели в газики и отправились на командный пункт, откуда майор Ворличек связался по телефону со штабом дивизии и доложил об обнаруженном тайнике. Кроме того, он попросил прислать к ним специалиста-пиротехника. Капитан Вавра тоже доложил своему руководству о находке в районе полигона. А Черник, Вондрачек и Бржезина в это время спорили, где лучше ночевать: в гостинице «Пограничник» в Рудонице или в казармах в Планице. В их разговор вмешался Герберт Пешл:

— А я вам, ребята, предлагаю переночевать у меня дома в Карловице. Это не так далеко от планицких казарм, кровати лишние есть, найдется и чем угостить дорогих гостей.

Все без долгих колебаний приняли приглашение. Может быть, это произошло потому, что Черник с Пешлом сразу понравились друг другу, хотя у каждого на то были свои причины.

10

После того как гости внесли свои вещи и умылись, Пешл провел их в гостиную. В отличие от многих карловицких семей, которые входят в гостиную только по праздникам, Пешловы использовали ее по прямому назначению. Поэтому гостиная была обставлена соответствующим образом. Стены ее были отделаны панелями из лиственницы, а высокий изразцовый камин, рядом с которым лежали аккуратно сложенные березовые дрова, свидетельствовал, что даже в зимние месяцы здесь уютно и тепло.

В середине комнаты стояли массивный овальный стол и четыре резных стула с высокими спинками. Их изготовил из дуба тот же мастер, который делал секретер и сервант. Рядом с дверью, ведущей на балкон, разместился широкий диван, а напротив, у стены, — книжный шкаф, где Герберт Пешл хранил любимые книги о Шумаве. В комнате стояла также тумбочка с радиолой и телевизором. На стенах кроме картины на морскую тему, написанной маслом, висели фотографии, запечатлевшие Герберта Пешла и его жену с детьми и внуками.

Кроме пражан, сидевших сейчас вместе с хозяином за столом и с большим аппетитом уничтожавших жаркое, в комнате находился лесник Петрань. Он зашел сюда для того, чтобы проинструктировать бригадира насчет завтрашней работы, а главное — чтобы сообщить о состоянии здоровья младшего Кобеса. Удобно устроившись на диване, лесник уже в который раз повторял:

— Верить не хочется, что положение Еника такое тяжелое. Очень тяжелое, он потерял много крови…

— Мы сделали все, что смогли, — отвечал ему с некоторым раздражением Пешл, — и доктор тоже. Большего сделать мы не могли.

— Никто вас, Герберт, не винит.

— Но ты так говоришь, будто мы виноваты в том, что Гонзик потерял много крови и сейчас ему так плохо.

— Ты меня неправильно понял…

— Что конкретно сказали врачи директору лесхоза? Насколько я знаю медиков, они не могли сказать, что у Еника дела плохи. Они обычно говорят, что все хорошо и пациент будет жить, или высказываются столь дипломатично, что ты начинаешь думать, что все хорошо.

— У Еника нет шансов выжить — так сказал врач Богачеку.

— Вы сообщили об этом Рудольфу?

— Он стоял рядом с директором, когда тот разговаривал по телефону. Все там были: Рудольф, Ахимовский и Арношт Вондржих.

— Не надо было звонить при Рудольфе…

— Всем не терпелось узнать, как дела у Еника. Директор не хотел звонить, но твои парни его заставили.

— Что они говорили?

— А что они могли сказать? Даже в «Славию» никто не пошел. Все разбрелись по домам. Если мужчине плохо, он хочет побыть один…

Петрань недоговорил, потому что в дверях появилась жена Пешла:

— Что за траурные речи вы тут произносите? Енику этим не поможешь. Вот увидите, он поправится и все будет хорошо. Сейчас врачи творят чудеса.

— Ничего не остается, как только надеяться на благополучный исход.

Хозяйка начала собирать со стола грязную посуду и скорее инстинктивно, чем умышленно, старалась отвлечь мужчин от мрачных мыслей:

— Ну как, ребята, понравилось вам жаркое по-шумавски?

— Я вам вот что скажу, — авторитетно заявил Власта Бржезина, — на Шумаве я уже несколько раз пробовал жаркое, но то, чем вы нас сегодня угостили, — это что-то восхитительное. На конкурсе кулинаров я бы оценил это произведение самым высоким баллом.

— Вижу, вы, пражане, так же, как наш аптекарь, любите говорить комплименты. Но, несмотря на это, мне очень приятно, что вам понравилось жаркое. Мой муж его не очень любит, говорит, что после него снова быстро хочется есть.

— Оставь, пожалуйста, Марта, свои разговоры. Лучше предложи нам что-нибудь выпить. Что, друзья, будете пить? Есть пиво, вино, ром. А может быть, кофе? Все у нас найдется. Но должен сразу предупредить: вино сам делал.

Чтобы сделать приятное хозяевам, все выбрали вино. Только Петрань попросил пива.

— Так вы, пан Пешл, специалист не только по альпийским растениям, но и по домашнему вину? — спросил Петр Черник.

— Интересно, кто же это поведал вам о моем увлечении альпийскими цветами?

— Ваша супруга. Показывая нашу комнату, она предупредила, что запах альпийских цветов мы будем чувствовать даже в постели.

— Посмотрите-ка на нее — среди болтушек она могла бы стать королевой! Разглагольствует даже о том, о чем понятия не имеет.

— Ты только, Герберт, не ругайся, — успокоил его лесник, — но ты бы сам не выдержал и похвастал перед ребятами своими цветами. А если бы этого не сделал, то о цветах рассказал бы гостям кто-нибудь другой, потому что о твоей альпийской плантации у нас в округе знает каждый. Кое-кто даже считает ее местной достопримечательностью, а в первую очередь сотрудники шумавского заповедника, с которыми ты находишься в состоянии войны. Их мы называем хошаци.

— А что они имеют против нашего хозяина? — поинтересовался Власта Бржезина.

— Хошаци не могут простить ему, что на плантации собраны и такие экземпляры, которые занесены в список охраняемых растений.

— Они забывают, что я собирал эти цветы еще тогда, когда никто не думал о том, что Шумаву превратят в заповедник.

— Им это известно так же хорошо, как тебе. Просто они обозлились на тебя.

— Лучше бы они занимались делом, а меня оставили в покое. Ты, Богоуш, бывал когда-нибудь в Амалиной долине? Нет? Тогда тебе здорово повезло, потому что, если бы ты видел, что там творится, у тебя бы случился инфаркт.

— Что там произошло?

— В долине безобразничают рабочие лесопильного завода. Они грузят отходы на машины и вываливают их содержимое прямо около дороги или в лесу, то есть там, где им захочется.

— Кажется, — подал голос Петр Черник, — на Шумаве больше проблем с местными жителями, чем с туристами.

— Действительно, местные жители иногда бывают хуже заезжих туристов. Недавно я встречался с управляющим хозяйством в Черневе и вдруг вижу такое, что глаза на лоб полезли: мальчишки играют трубами от органа. Оказывается, эти сорванцы разобрали в местном костеле орган и растащили все трубы. И никто на это не обратил внимания. Я пошел к школьному учителю, а тот смотрит на меня так, будто я с луны свалился: мол, не может же он уследить за каждым мальчишкой… А возьмите Фогельзанг. Это старинная краловацкая усадьба, которая с каждым годом все больше ветшает и рушится, и никто даже пальцем не пошевелит, чтобы ее спасти. Однажды Франта Станчик напомнил о ней реставраторам, но те только пожали плечами и оправдались тем, что якобы нет средства на ремонт здания.

— Я им верю, — заметил Петрань.

— Я тоже, но сердце кровью обливается, когда видишь, как памятники, воздвигнутые нашими предками, пропадают, и никто ничего не предпринимает.

— Вы слышали, ребята? Это говорит краловацкий староста, — рассмеялся Петрань.

— Почему вас так называют? — спросил Черник.

— Пусть вам об этом лучше расскажет лесник. Наверняка он был одним из тех, кто придумал это прозвище.

— Нет, Герберт, ты ошибаешься…

— Вы знаете краловацкую историю? — прервал его Пешл, обращаясь к Чернику.

— Да, немного. Писал кое-что о жителях этих мест.

— Тогда вы согласитесь, что краловаки, в сущности, похожи на ходов [3]. А разница лишь в том, что ходы охраняли нашу границу в районе Домажлице, а краловаки — около Краловского леса…

Именно в тот момент, когда Герберт начал разговор на свою излюбленную тему, в комнату вошла его жена с бутылками вина и пива. Услышав его слова, она не смогла удержаться от замечания:

— Опять ты о краловаках? Я вам, ребята, вот что скажу: если бы мой супруг любил меня так же, как своих краловаков, то нас бы показывали по всей республике как самую счастливую супружескую пару.

— А ты не можешь без того, чтобы не бросить в бочку меда ложку дегтя, — проворчал Пешл. Он поднялся, подошел к буфету, открыл дверцу и достал рюмки: — За здоровье, друзья! Прежде всего — за здоровье Еника!

Когда гости поставили рюмки на стол, Пешл опять обратился к Чернику:

— Ну, так как, вы согласны с тем, что краловаки незаслуженно забыты только потому, что не нашлось у них такого писателя, как Ирасек [4].

Черник склонил голову и задумчиво произнес:

— Не знаю. Думаю, дело не в этом: просто ходам отдается предпочтение…

— Как это «не в этом»? Почему же тогда пограничники признают только ходов? Они даже взяли от ходов в качестве эмблемы собачью голову — символ верности и бдительности. А когда-то гербом ходов был войлочный сапог. Только художник Миколаш Алеш [5], рисуя домажлицких пограничников, придумал собачью голову в качестве их герба.

— И все-таки нельзя утверждать, что пограничники забывают о краловаках.

— Иногда, мой друг, забывчивость проявляется в том, что мы замалчиваем правду.

— Я считаю, пан Пешл, что история краловаков значительно сложнее, чем история ходов. Между ними существует некоторое различие. Действительно, краловаки, как и ходы, были свободными крестьянами, это бесспорно. Но по своему предназначению они сильно различались.

— Чем же?

— Вы знаете, что в древние времена селения ходов были разбросаны на всем протяжении чешско-немецкой границы. В обязанности ходов помимо непосредственной охраны границ входило также сооружение и ремонт дорог и переходов через границу. Основной же задачей краловаков была не охрана приграничных дорог, потому что в районе Краловского леса до середины средневековья таких дорог было очень мало. Краловаки были свободными крестьянами, они возделывали землю на этих труднодоступных участках. Вот почему король и феодалы дали краловакам кое-какие привилегии. Насколько мне известно, заселение Краловского леса началось только благодаря развитию ремесел, прежде всего стекольного. Когда там начали выжигать леса в целях получения поташа для стекольного дела, появились свободные земли, на которых и селились земледельцы…

— А когда, вы думаете, это произошло? — нетерпеливо перебил Черника Пешл.

— Где-то в первой половине шестнадцатого века.

— А кто же тогда до этого охранял границу?

— В районе Краловского леса — никто. Здесь были тогда такие дремучие леса, что не требовалось охранять границы.

— Так вы не согласны с предположением, что краловаки были расселены на Шумаве по приказу Бржетислава I, так же как ходы?

— Нет, с этим нельзя согласиться. Не существует ни одного письменного свидетельства в пользу такого предположения. Насколько мне известно, первые упоминания о краловаках встречаются в рукописях начала семнадцатого века.

— И все-таки я считаю, что краловаки заслуживают большего внимания, чем то, какое им оказывается сейчас…

Пешл с Черникой еще добрых полчаса обсуждали эту проблему, пока опять не вмешалась жена Пешла:

— Ребята, я не хочу вас прогонять, но я знаю нашего отца: он может говорить о краловаках до петухов, а ведь вам часа в три надо выехать.

— Это верно, — поддержал хозяйку Бржезина, — я пойду лягу.

К шоферу, присоединился Вондрачек. Лесник Петрань тоже поднялся. Только Пешл и Черник не хотели ложиться. Они остались за столом и говорили еще о многих вещах, которые имели отношение к их общей любви — Шумаве.

Пешл рассказывал о местах, где когда-то стояли стекольные заводы, показал Чернику их продукцию, которую удалось сохранить для будущего. Они вместе осмотрели отдельные бусинки и целые связки, коллекцию разноцветных табакерок, граненые, лепные и раскрашенные вазочки, чашки, стаканы и подсвечники, которые производились на давно исчезнувших стекольных предприятиях. Пешл рассказывал о шумавском стекле с таким же увлечением, как и о краловаках. Потом он достал из секретера деревянную коробку, полную старых фотографий. Они внимательно рассматривали их, и почти каждую из фотографий Пешл как-то комментировал. В этой коллекции Черник увидел фотографию квильдского лесоруба и капельмейстера Гартауэра, чью песню «Там, на прекрасной Шумаве, моя люлька стояла» и сегодня поют не только в Чехословакии, но и в Баварии, и в Австрии, фотографии усатого шумавского лесоруба, пастуха, силача Сенпа Ранкола, а также снимки Подрокланской лесной сторожки, интерьера Полауфова трактира, дома лесника Коржана на Бржезнике и множество других уникальных фотографий достопримечательностей Шумавы, о которых сейчас можно только прочитать в романах.

Около полуночи Герберт Пешл спохватился, что надо же дать гостю поспать. Но только он начал извиняться, как Черник прервал его:

— Это я должен просить прощения у вас за то, что так много отнял времени. Для меня это был чудесный и поучительный вечер.

— Но вам через три часа уже ехать. Не знаю, как вы встанете.

— Не беспокоитесь, мне не привыкать. Ради интересных впечатлений можно пожертвовать сном. Только скажите, пожалуйста, что было первопричиной вашей любви к Шумаве?

— Я никогда не задумывался над этим вопросом. Наверное, все произошло потому, что я родился на Шумане, здесь моя родина. А я считаю, что любой человек должен как можно больше знать о своем родном крае. Это поможет ему глубже изучить не только свою страну, но и другие страны. Например, поиски материалов о краловаках помогли мне лучше узнать историю ходов и района Домажлице, а желание изучить их борьбу за свои права привело меня в Прагу, в Вену и в другие места. Разве я не прав?

— Конечно правы.

— Ну, хоть в этом вы со мной согласны. А то навалились на моих краловаков.

— У меня и в мыслях этого не было. Просто решил вступиться за пограничников, которым симпатизирую.

— Неужели вы считаете, что я что-нибудь имею против пограничников?

— Кроме того, что они якобы забывают про краловаков, ничего, — рассмеялся Черник.

— Знаете что? Идите-ка лучше спать, иначе мы опять начнем спорить. Да, если в будущем у вас будет дефицит тем, займитесь изучением краловаков и сделайте хоть что-нибудь для их популяризации. Только пишите о них не так, как говорили здесь…

— Недостатка в темах не бывает, пан Пешл. А о Шумаве я всегда пишу с удовольствием, особенно когда встречаюсь с людьми вроде вас. Ну а теперь спокойной ночи…

Петр Черник поднялся в отведенную ему комнату, нисколько не жалея о том, что оторвал ото сна несколько часов.

11

Ночь была на исходе, но утро еще не наступило. В этот предрассветный час на Доброводицком полигоне стояла ничем не нарушаемая тишина. Бодрствовали только часовые да четверо саперов возле Барсучьей норы. Рядовой Немет стоял на посту около немецких мин, сложенных поручиком у скалы, Дворжак, Чалоун и Валента расположились на отдых неподалеку от обнаруженного входа в подземелье.

Ни один из них не спал. Бронислав Дворжак, лежа на мшистом ковре, курил одну сигарету за другой, а Чалоун и Валента, прислонившись спиной к скале, смотрели в темноту. Изредка кто-нибудь бросал пару слов, но они таяли, как мерцающие в бездонной высоте звезды, которые сразу после полуночи стали закрываться облаками. Видимо, новый день обещал быть более скупым на солнечные лучи, чем предыдущие.

Только когда забрезжил рассвет, подал голос Чалоун:

— О чем ты думаешь, Вашек?

— Так, обо всем, а в сущности ни о чем, — помолчав, отозвался Валента.

— Это оставь философам. Им за это деньги платят.

— Мне тоже так казалось, тем не менее я все чаще задумываюсь о своей жизни сейчас и до призыва в армию.

— Лучше думай о том, что будет после службы.

— Видишь ли, одно от другого трудно отделить. Вся беда в том, что я везде выгляжу пижоном.

— Это тебе так кажется после бессонной ночи.

— Нет, ты послушай. Мне не везло с самого детства. Мать умерла через несколько дней после родов, поэтому меня выдерживали в каком-то инкубаторе. Потом воспитывала бабушка, так как отец вскоре женился и я оказался лишним.

— Иногда хорошая бабушка лучше плохого отца, — вступил в разговор Дворжак.

— Возможно. Во всяком случае, у бабушки мне было неплохо, но я всегда остро переживал отсутствие того, что было у всех других ребят, — родительской любви. Вы не представляете, сколько слез я пролил, слушая, как мои товарищи рассказывали о своих матерях и отцах. В школе я тоже был никому не нужен, относились ко мне с полным безразличием. Поверьте, лучше, когда вас ненавидят, чем когда относятся к вам безразлично. После девятого класса я решил поступать в техникум. Экзамены-то я сдал, но меня не приняли, сказали, не прошел по конкурсу. Но я и сейчас думаю, что это из-за того, что у меня не было протекции. И тогда я пошел в училище, чтобы овладеть специальностью электрика. Там я всегда был на положении «молодого», хотя по возрасту пора было перейти в разряд «стариков». Небось думаете, что все эти «молодые» и «старики» — армейское изобретение? Ничего подобного. Все это я испытал, что называется, на собственной шкуре еще до призыва в армию. Там тоже такой обычай — чем человек примитивнее, тем сильнее издевается над молодыми. Многие ребята из-за этого уходили из училища. Может, и я бы последовал их примеру, если бы не встретил Веру. Первый раз в жизни я почувствовал, что действительно кому-то нужен, кому-то небезразличен, что кто-то меня любит. И чтобы удержать свое счастье, решил жениться еще до армии. Но вот появился этот чертов анонимщик, и опять не стало у меня спокойной жизни. Если бы узнал, кто это мне пишет, честное слово, не задумываясь убил бы его!

— Ну и что дальше? Тебя бы посадили в тюрьму, и стало бы еще хуже.

— Но что же мне делать? Посоветуйте!

— В таком деле, Вашек, тебе никто не поможет, — ответил Чалоун. — Это дело твое и Веры. Если ты ей верить, плюнь на эти письма, а если считаешь, что жена может тебе изменить, то лучше уйти от нее сейчас.

— У тебя есть повод не верить ей, кроме этих писем? — спросил Дворжак.

— Нет.

— Тогда плюнь на этого негодяя с его письмами!

— Но меня мучает вопрос — почему он все же пишет?

— Тут может быть много причин, — раздумчиво проговорил Чалоун. — Может, он тебе завидует, может, ему нравится твоя Вера и он хочет, чтобы ты от нее отказался, а может, это какой-нибудь сумасшедший, который пишет письма только потому, что умеет писать. Как видишь, поводов может быть множество. Поэтому я и советую тебе по-дружески: не обращай внимания. Вернешься после службы домой, и все у тебя будет нормально.

— Я уже в это не верю, ведь мне еще служить больше года, а за это время может случиться все, что угодно.

— Знаешь, Вашек, если Вера тебя любит, то и через год у вас все будет в порядке. Ну а если нет, не стоит тогда из-за нее волноваться.

— Во всем виновата военная служба. Будь я дома, все было бы по-другому.

— Это только так кажется. Бывает, человек заболевает и думает в тот момент, что из-за его болезни земля должна перестать вращаться, но вот врачи его вылечивают и «страшная болезнь» оказывается какой-нибудь ветрянкой.

— Тебе, Бронислав, хорошо говорить, у тебя легкий характер, а я не могу так просто относиться к жизни.

— Знаешь, Вашек, мне иногда кажется, что, если бы не было этого анонимщика, ты бы нашел какой-нибудь другой предлог, чтобы поныть. Будь ты, в конце концов, настоящим мужчиной, перестань хныкать и говорить, что жизнь постоянно бьет только тебя одного!

— Интересно, что бы ты сделал на моем месте?

— Во всяком случае, не ходил бы с вечно поникшей головой. Ты думаешь, мне вчера было приятно, когда все стали шутить на мой счет? Я понял, что ребята во взводе меня не любят, да и любить им меня практически не за что. И что же теперь, прикажешь рыдать и посыпать голову пеплом? Ни в коем случае! Хотя я знаю, что это будет нелегко, но мне надо что-то сделать, чтобы завоевать расположение товарищей. И еще, чтобы ты не думал, что только тебе довелось кое-что пережить, я расскажу немного о себе.

Нас в семье было пятеро: мать, отец, я и две сестры. Когда мне исполнилось пятнадцать лет, я собрался пойти учиться на слесаря, но тут случилось непредвиденное: отец с собутыльником пытались ограбить кооперативный магазин. Их схватили прежде, чем они пришли домой. Отец получил семь лет тюрьмы. Мне ничего не оставалось, как идти работать, так как теперь на мне лежала ответственность за больную ревматизмом мать и сестер Итку и Ружену, которые еще ходили в школу. Всех надо было одеть и накормить. Я не пал духом: работал кочегаром в котельной и учился, а через три года сдал экзамен на оператора котельной. Когда старика Боушку проводили на пенсию, мне доверили котельную. И я не хныкал, а работал. Отец вернулся на три года раньше срока и теперь работает вместо меня в той же котельной. После моего возвращения мы будем трудиться вместе. А сестры? Ты бы видел их — красавицы! И я горжусь тем, что помог матери поставить их на ноги.

— Так ты, Бронислав, выходит, счастлив?

— Счастлив я буду только тогда, когда смогу доказать товарищам, что чего-то стою. Ну а что касается семьи, то в этом плане я счастлив. Но я тебе рассказал нашу семейную историю не для того, чтобы показать, какой я счастливчик.

— Я понимаю.

— Рад этому.

Дворжак докурил последнюю сигарету.

— Главное, — вступил в разговор Чалоун, — и это Бронислав очень хорошо доказал, ни в какой обстановке не падать духом, не делать себя слугой случайных обстоятельств, а всегда стараться быть хозяином положения.

— На гражданке эти вопросы решаются как-то проще, а в армии я сам себе кажусь каким-то беззащитным. Армия для меня — это какое-то несчастье.

— В единственном виновата армия — в том, что ты остался недотепой, — с досадой произнес Дворжак. — А знаешь ли ты, что только армия может тебе помочь стать настоящим человеком?! Это ты хорошенько запомни.

— Да-да, она поможет сделать из меня мужчину — я это уже много раз слышал, приятель, а главное — читал в газетах. Все это выдумки журналистов, которые пишут подобные глупости во время призыва в армию.

— А я в это верю и не жалуюсь на службу.

— А до армии, Броня, ты не был мужчиной?

— Я только думал, что мужчина, а в действительности был самовлюбленным молокососом, искренне уверенным в том, что мне все дозволено. И вот, чтобы понять одну простую истину, а именно — что есть люди, которым я должен беспрекословно подчиняться, достаточно было появления свободника Жалоудка и нескольких дней, проведенных в казарме. Со временем я понял, что так и должно быть, что без дисциплины ни в армии, ни на гражданке не обойтись. Например, дома мне в голову не приходило заниматься уборкой, даже со стола никогда не убирал: все делали сестры. И только в армии я понял, что, сам того не замечая, превратил их в своих служанок.

— Сейчас, Бронислав, ты дословно цитируешь передовую статью газеты «Обрана лиду».

— Ну, если там так написано, то они пишут истинную правду. Если бы военная служба открыла мне глаза только на это, то и тогда я ей был бы очень благодарен.

— Что же, интересно, она тебе еще дала?

— Иронизируй сколько хочешь, но армия меня кое-чему научила. Вчера здесь, у этой скалы, я понял, что все, чем занимался до сих пор, пустяки, что я способен на большее. Теперь я знаю, что мне надо в себе преодолеть, чтобы действительно стать человеком.

— Я тебя, Бронислав, прекрасно понимаю, — произнес Чалоун. — Сознайся, ведь ты вчера здорово струсил?

— Так оно и было, и я очень благодарен Рихтермоцу за то, что он вытащил меня на это разминирование.

— Ты переплыл море, теперь тебе никакая лужа не страшна.

— Здорово сказано!

— Этот афоризм я где-то вычитал.

— Все равно хорошо сказано, и ко мне это относится в полной мере.

— Ребята, тише! Слышите? Машины!

Автомобиль с журналистами замыкал длинную колонну боевых машин мотострелкового полка, которые осторожно въезжали на Доброводицкий полигон. Было заметно, что замедленный темп движения нервирует водителя Бржезину. Это чувствовалось по его выразительному молчанию: он никак не отреагировал на замечание Вондрачека, что нужно было выехать из казарм за несколько минут до начала движения колонны или въехать на полигон по другой дороге.

Петр Черник сначала тоже молчал, но, когда фоторепортер несколько раз повторил свои упреки, не выдержал:

— Если бы мы сделали крюк, объезжая колонну у Рудонице, то ничего бы не выиграли. Это ведь лишних сорок километров. К тому же никто не даст гарантию, что в это же время какая-нибудь другая часть не направляется на полигон именно по той дороге.

— Надо было выехать раньше, но с вами разве соберешься? А теперь вот по вашей милости плетись в хвосте колонны!

— Не бурчи, пожалуйста, Тони, ты прекрасно знаешь, что в автопарке мы долго простояли потому, что ждали тебя. А ты смотрел, как солдаты запускают двигатель бронетранспортера.

— Петр, пойми, я не мог отойти от этого бронетранспортера. Знаешь, сколько драматических ситуаций возникало, пока солдаты бегали вокруг своей машины и искали неисправность? Я все это снял на пленку. Да только на одном этом материале можно сделать отличный фоторепортаж!

— Хорошо. Считай, ты меня убедил, но и сам, пожалуйста, перестань жаловаться, что мы плетемся в хвосте колонны…

Сейчас фоторепортер молча ехал на заднем сиденье. Это было так на него не похоже, что Петр даже оглянулся. С первого взгляда было видно, что Тонда обиделся. Чтобы хоть как-то его подбодрить. Черник объяснил, что с колонной полка они выйдут на исходный рубеж и у Вондрачека будет прекрасная возможность отснять начало атаки.

Все трое были раздражены больше, чем обычно. Конечно, виной тому ранний подъем. Никому не хотелось вставать с постели в начале четвертого утра, и в первую очередь Чернику, хотя он и теперь не жалел, что допоздна проговорил с Пешлом.

Они приехали в расположение рот еще до того, как прозвучала такая неприятная, но часто повторяющаяся в войсках команда: «Тревога! Боевая тревога!» Пока Черник с командиром одного из батальонов наблюдал за действиями невыспавшихся солдат, Вондрачек со своим фоторепортерским имуществом успел пробежаться по коридорам, дворам и побывать в автопарке. И хотя Черник заметил, что он зря старается, так как двух фотографий достаточно, чтобы показать начало учений, он услышал обычный в таких случаях ответ Вондрачека:

— Сниму все, что смогу. Кто знает, может, когда-нибудь пригодится.

Но вскоре Вондрачек снял все, что можно, и опять заворчал:

— Ну, конечно, у меня в кадре будут одни мотострелки, а как быть с артиллеристами или разведчиками?

— Всех ты все равно снять не сможешь.

— Главное — чтобы мы присутствовали в районе десантирования. Еще ни один фоторепортер не снимал такой сюжет.

— По плану десантирование должно произойти около десяти часов утра.

— Надо обязательно постараться к этому времени попасть в район вертолетных площадок.

— Не волнуйся, Тони, все будет в порядке.

— Я считаю, что мы не все продумали. Например, как было бы здорово, если бы мы находились с личным составом той части, которую будут десантировать. Мы бы так же, как они, погрузились в вертолет, летели бы вместе, понимаешь? Мы бы испытали все то, что будут испытывать солдаты. Для себя это тоже было бы очень важно.

— Может, ты и прав, но иногда такой метод работы не дает результатов. Однажды во время марша на полигон мне пришла в голову мысль забраться в бронетранспортер. Я проехал вместе с мотострелковым взводом семьдесят километров без каски. Когда мы вышли в район учений, голова у меня гудела, как пустой котел. В бронетранспортере нельзя было писать, спросить что-либо я тоже не имел никакой возможности: меня все равно бы никто не услышал. В результате я написал репортаж сухой, как бухгалтерский отчет. Как видишь, желание пережить все, что переживает твой герой, не всегда приносит хорошие результаты.

— Ты серьезно так думаешь, Петр? — удивленно спросил Вондрачек.

— Абсолютно серьезно, Тони. Я тебе еще не рассказывал, что мы с Кочварой испытали на всеармейских соревнованиях разведчиков?

— Нет, расскажи…

— Это случилось, когда я еще стажировался в редакции «АБЦ вояка». Меня послали вместе с Кочварой куда-то под Оломоуц на финальные соревнования разведывательных отделений. Это было довольно значительное событие, поэтому туда понаехало множество журналистов. Каждый армейский журнал и газета послали туда, по меньшей мере, одного корреспондента и одного фоторепортера. Сначала я думал, что весь этот ажиотаж возник из-за присутствия большого числа генералов, но потом понял, что все дело в соревнованиях, которые не часто увидишь. Уже сама трасса соревнований, ка которой разведчики должны были форсировать по канату водный поток, карабкаться по скале и преодолевать множество других препятствий, обещала интересное зрелище. Перед началом я спросил Кочвару о плане нашей работы, так как никак не мог решить, где мне лучше стоять: у водного потока или у стрельбища, у скалы или у финиша.

— Что же тебе посоветовал Кочвара?

— Ты же его знал, этого ворчуна и добряка. Он посмотрел на меня сквозь очки в тонкой оправе и сказал: «Не паникуй, юноша! Видишь вон ту палатку? Это — буфет. Иди туда и выпей чаю. Когда придет время, я зайду за тобой». Я пошел в буфет, но большого удовольствия не испытал. Перед этим я поговорил с журналистом Кратким и фоторепортером Цингром, представлявшими редакцию армейского журнала. Они рассказали, что с одним из взводов побегут по трассе, чтобы сделать достоверные фотографии и самим испытать все, что переживают солдаты. До сих пор помню отеческий совет Цингра: «Тебе, Черник, тоже не помешало бы попробовать. Вот увидишь, потом будет намного легче писать».

Но я так и не попробовал. Кочвара пришел за мной только за несколько минут до того, как на финише появилось первое отделение. Он направил меня к нему и приказал узнать у ребят, как они чувствовали себя на трассе, какие препятствия преодолевали легко, а какие вызывали у них затруднения и почему. Мне надо было выяснить у них что-нибудь из их гражданской жизни и службы в разведывательной части. Сам Кочвара встал у табло и следил за результатами отдельных взводов. Потом он подозвал меня и мы вместе побеседовали с теми, кто показал лучшие и худшие результаты, а также с их командирами. У нас оказалось столько материала, что его хватило бы на три репортажа. Когда все было закончено, к финишу приплелись Краткий с Цингром. Чувствовали они себя так плохо, что их хотели отправить в лазарет. «Это было интересно, но — страшно», — все время твердил Цингр.

А знаете, что самое интересное во всей этой истории? Когда мы готовились к возвращению в Прагу, Краткий обратился к Кочваре с просьбой, чтобы он написал репортаж об этих соревнованиях для их журнала. А Кочвара, глядя на него через очки, только усмехался. Репортаж мы потом написали вместе, и я получил за это свой первый большой гонорар.

— Да, такому журналисту, как Кочвара, цены нет. Жаль, что он рано умер.

— Очень рано. Скоропостижная смерть… Да, Тони, пока не забыл. Твоя идея увидеть учения глазами солдат одной части или даже одного подразделения мне нравится. Что ты скажешь, если мы опишем действия экипажа того бронетранспортера, который с трудом завелся в автопарке?

— Отлично, начало у нас уже есть, ведь я фотографировал их там, в автопарке, и фамилии записал на всякий случай.

— Значит, договорились?

— Я — за!

К этому времени редакционная машина вместе с колонной доползла до рубежа атаки полка. Журналисты отыскали «свой» бронетранспортер и стали внимательно наблюдать за действиями экипажа. Петр достал репортерский блокнот, чтобы записать некоторые имена и свои наблюдения.

12

Звонок будильника, раздавшийся около шести часов утра, на этот раз оказался ненужным. К этому времени Йозеф Гумл уже сидел за завтраком. Он провел беспокойную ночь, его мучили невероятно страшные сны: как будто за ним гнались какие-то восковые фигуры и у него не было сил убежать, его заталкивали куда-то, куда ему совсем не хотелось. Он несколько раз просыпался, ходил по квартире, но стоило ему уснуть — и призраки опять возвращались к нему. Последний раз Йозеф проснулся около пяти и уже не мог уснуть. Он встал и начал делать все то, что делал каждый день, но только на час раньше.

«Сегодня самое время вернуться Марцеле и Ивану, — говорил он себе, бреясь перед зеркалом. — Кажется, меня начинает одолевать одиночество. А может, это подсознательное проявление заботы об Иване, желание, чтобы он здоровым и невредимым вернулся с Альп? Возможно. Говорят, что сны иногда бывают отражением действительности или того, о чем читаешь или думаешь. В таком случае не понимаю, почему именно меня преследовали жуткие сны. Вечер прошел спокойно. По телевизору не показывали ничего такого, что могло бы расстроить нервную систему. Я с удовольствием почитал рассказы Йогна. А готовить квартиру к сегодняшнему торжеству — это же было просто удовольствие».

О торжестве Гумл думал все время, пока не уснул. Он убеждал себя, что на этот раз оно должно пройти лучше, чем в предыдущие годы. Причин тому было более чем достаточно: наконец-то вся семья соберется вместе после трехнедельной разлуки, вчера был день рождения Ивана, а главное — завтра двадцатая годовщина свадьбы. Двадцать лет супружеской жизни…

Йозеф Гумл думал о торжестве и теперь, заваривая утренний чай, к которому стал привыкать, безуспешно борясь с язвенной болезнью.

Ивану наверняка понравится стереокомбайн, Марцеле — браслет, хотя она иногда и заявляла, что равнодушна к украшениям. Может, потому и равнодушна, что он никогда не дарил ей ничего стоящего…

Подполковник допил чай, но из-за стола не вставал. Во второй половине дня он должен выкупить заказанные розы. Надо думать, на этот раз Чермакова о его заказе не забудет. Она чуть ли не поклялась, что за этими розами сама съездит в оранжерею, но кто знает, верить ей или нет. В прошлом году она тоже клялась, что оставит ему цветы, и вынесла несколько увядших гладиолусов. Надо будет позвонить ей и напомнить о розах, потому что, если она их не достанет, он вынужден будет их просто-напросто где-нибудь украсть. За эти двадцать лет Марцела заслужила громадный букет, может, еще больший, чем был у нее в день свадьбы.

Он представил себе, как вечером жена спросит, помнит ли он, как они познакомились. И он, конечно, ответит, что это было так давно, что вспомнить просто невозможно. Хотя на самом деле он все отлично помнит, будто это было вчера.

Тогда, весной сорок седьмого года, саперов послали в район города Либерец искать и обезвреживать невзорвавшиеся бомбы, которые остались там еще с войны. Искал бомбы, а нашел Марцелу: она сидела в саду на скамейке с книгой в руках. Йозеф вместе с Мирой Килианом и Пепиком Брожем после работы пошли пить пиво — стояла страшная жара. Настроение было отличное, и, увидев девушку, он заговорил с ней, но нес такую чепуху, что до сих пор не понимает, почему она ему ответила.

— А что, не так уж плохо сидеть в холодке и читать о страданиях любви?

— Я бы вам, молодой человек, не пожелала такой любви, о которой я сейчас читаю.

— Что же вы такое страшное читаете?

— Я не читаю, а готовлюсь к экзаменам…

Так началось их знакомство. Через два дня у них было первое свидание, а потом они встречались ежедневно. Но вот срок командировки кончился и Йозеф уехал. У них завязалась активная переписка. Марцела до сих пор тщательно хранит все его письма. А через несколько недель после окончания учебы она приехала к нему и они сыграли свадьбу. Было это 25 августа 1947 года — как раз двадцать лет назад.

Двадцать лет жизни! Это немало. Марцеле не всегда было легко с таким мужем, как Йозеф: он часто уезжал в командировки и она оставалась одна. И случалось это, как назло, в самое неподходящее время: например, когда родились Иван и дочь Сузанна, которая умерла через несколько дней после рождения. Марцела очень тяжело пережила смерть девочки. В то время они уже жили в районном центре на севере Чехии. У них была своя, первая в их жизни квартира, большая и пустая, напоминающая физкультурный зал, и Марцела вынуждена была экономить практически на всем, чтобы хоть как-то ее обставить. Правда, Йозеф в этой квартире бывал довольно редко — то пропадал на полигоне, то разминировал в Восточной Словакии старые минные поля. Он даже не отдавал себе отчета в том, что все семейные заботы легли, по сути, на плечи жены. До десяти лет она, можно сказать, одна воспитывала Ивана.

В 1956 году, после очередной командировки в Словакию, Гумла перевели в Прагу. Три года они ждали квартиру и он видел семью только по субботам и воскресеньям, когда приезжал из столицы на выходные дни. Наконец они переехали в Прагу и Марцела пошла работать в школу.

Но и в то время ей было нелегко. Однако она не роптала, так как понимала: муж не представляет себе жизни вне армии. Только иногда, прочитав в газетах о действиях саперов по разминированию, Марцела испытывала страх за жизнь мужа, но и в такие минуты ничем не выказывала своего отношения к его профессии. На эту тему в их семье был наложен своеобразный запрет, Иван несколько раз пытался его нарушить, но безрезультатно.

«К сожалению, раньше я не придавал этому значения, — подумал подполковник, — по вечером обязательно скажу Марцеле, какая она верная, преданная жена». Йозеф Гумл поднялся из-за стола и посмотрел на часы. Вот это да! Пора выходить из дому, а он все философствует. Но иногда полезно вспомнить прошлое, потому что после этого человек больше начинает ценить настоящее. Он убрал за собой посуду и отправился на службу.

Приблизительно через час в кабинет подполковника Гумла вошел его начальник. Сделав подполковнику знак, чтобы тот оставался на месте, он сел в кресло:

— У меня для тебя. Йозеф, есть ответственное поручение. Думаю, оно тебе понравится.

«Это понятно, — подумал Йозеф, — если бы у тебя не было чего-нибудь интересного для меня, ты бы никогда не спустился со своего Олимпа и не оказался в моем кабинете. Ну, не тяни, говори скорее, что ты на этот раз для меня приготовил».

— Представляешь, на полигоне в Доброводице нашли фашистский тайник! Вчера мы получили телеграмму с просьбой направить туда специалиста, потому что вход в тайник так хитро заминирован, что местное командование не может произвести разминирование своими силами. Я решил послать тебя. Каково твое мнение на этот счет?

— Должен заметить, товарищ полковник, что разминированием фашистских тайников занимаются специалисты министерства внутренних дел и мы, то есть армия, не должны составлять им конкуренцию.

— МВД об этом случае уже информировано и наверняка пошлет в Доброводице своего пиротехника. Но, учитывая, что тайник расположен непосредственно на полигоне, где с сегодняшнего утра начинаются тактические учения, провести разминирование необходимо в самые сжатые сроки.

— Можешь быть уверен, что лучший пиротехник МВД Бенедикт будет на полигоне уже во второй половине дня.

— Должен тебя разочаровать: я пытался звонить Бенедикту, но дежурный по управлению сказал, что он сейчас в отпуску. Придется его отзывать на службу. Сам понимаешь, для этого потребуется время, а его у нас нет.

— Ничего страшного, в МВД Бенедикт не единственный специалист.

— Правильно, но мне сказали, что другого посылать туда не будут.

— В любом случае мне не хотелось бы отнимать хлеб у МВД.

— Вот это номер! Я-то думал, ты заинтересуешься этим делом, но вижу, тебе не хочется ехать.

— Совсем не хочется, товарищ начальник.

— Интересно почему? — Полковник Врба начал терять терпение и даже повысил голос: — Не знаю, понимаешь ли ты, что это для нас престижное дело: ведь тайник времен войны находится прямо на полигоне. Значит, дело чести армейских саперов самим провести разминирование.

— Считаю, что в данном случае вопрос престижа должен отойти на второй план. Существуют правила, согласно которым подобную работу должны выполнять пиротехники МВД.

— Мне не хотелось бы, Йозеф, вступать с тобой в дискуссию по этому вопросу. В восемь тридцать ты отправишься на Доброводицкий полигон и проведешь разминирование тайника. Машина будет ждать тебя у входа в штаб. Это приказ!

— Есть, товарищ полковник!

В кабинете воцарилась напряженная тишина.

— Послушай, Йозеф, что с тобой? Почему ты вынуждаешь меня говорить с тобой таким тоном? Может, ты струсил?

— Об этом и речи быть не может.

— Так что же произошло, в конце концов?

— У меня на сегодняшний вечер были планы, поэтому командировка на полигон мне совсем не улыбается.

— Могу я спросить, о чем идет речь?

— Конечно. Жена и сын возвращаются из отпуска. К тому же сегодня вечером у нас семейный праздник — двадцатая годовщина свадьбы.

— Ах как это не вовремя! Посоветуй, что делать. Пойми, кто-нибудь из отдела должен быть на полигоне, а у лучшего нашего специалиста годовщина свадьбы.

— Но вы уже решили — в Доброводице поеду я.

— Такую ответственную работу я могу поручить только тебе, и ты это отлично знаешь. А празднование годовщины свадьбы можно перенести на несколько дней. Как ты считаешь?

— Конечно…

— Я рад, что мы договорились. Смотри веселее, не куксись! Когда приедешь на место и осмотришься, сразу позвони мне, и вообще, держи меня постоянно в курсе событий.

В восемь тридцать подполковник Гумл уже стоял у входа в штаб. Перед тем как выехать из Праги, он все же заскочил в цветочный магазин за букетом красных роз и отвез его домой вместо с приготовленной запиской.

В то время когда подполковник Гумл на служебной машине ехал на юго-запад от Праги, на Доброводицком полигоне ревели моторы танков, бронетранспортеров и вертолетов, слышались взрывы артиллерийских снарядов. Петр Черник с фотокорреспондентом Вондрачеком с начала наступления находились вместе с экипажем бронетранспортера ОТ-64, двигатель которого не хотел заводиться в автопарке.

Петр Черник записал в блокнот название, которое дали солдаты этому бронетранспортеру, — «Упрямый Валах». А потом начал заносить свои наблюдения:

«Командир ОТ десатник Ян Зедник:

— Ранний подъем ничего не значил по сравнению с тем шоком, который я испытал, когда Ладя (механик-водитель Ладислав Брыных) не смог запустить двигатель. Не выехать из парка по боевой тревоге — это хуже, чем если солдата бросит девушка. И когда мы потом обнаружили отсоединенный кабель, у меня словно камень с души свалился. И у других ребят тоже. Потом, во время марша, двигатель «Валаха» (бронетранспортер назван так потому, что механик-водитель Врыных родом из моравской Валахии [6]) работал как часы.

Я сообщаю ребятам, что «Валах» вместе с несколькими другими бронетранспортерами и танками назначен в головную походную заставу. Они радуются, как мальчишки, и в то же время волнуются, как школьники перед выпускными экзаменами.

Командир мотострелкового отделения свободник Гавел:

— Ребята, если мы во время движения что-нибудь проморгаем, то я с полной выкладкой брошусь в БДМК (большое дело маленького Карла — так они называли бассейн, построенный на Доброводицком полигоне для обучения экипажей танков подводному вождению).

Рядовой Михал Борань:

— За шуткой мы стараемся скрыть, что ко всему происходящему относимся очень серьезно.

Казанова, пулеметчик с больным зубом, оповещает всех о том, что из-за нервного напряжения у него перестал болеть зуб.

Пройдя 2,5 километра, головная походная застава обнаружила опорный пункт «противника». Гавел действует так, как будто всю жизнь только тем и занимался, что командовал. Отделение получает четкие приказы по различным вводным наступательного боя и отлично их выполняет — посредник доволен.

Постепенно с обеих сторон вводятся в бой дополнительные силы, и после тридцатиминутного боя атакующие мотострелковые части продвигаются через полосу обеспечения «противника».

Приблизительно через 3 километра снова бой, но на этот раз с превосходящими силами «противника» — десантирование с вертолетов частей непосредственно за полосой обороны «противника». «Валах» в составе атакующих частей действует отлично.

Над полигоном появляются густые дождевые облака, но солдаты вспотели так, будто палит солнце. Кажется, Гавелу не потребуется нырять в БДМК — он и так мокрый, хоть выжимай. Это еще одно свидетельство, что все относятся к происходящему крайне ответственно.

Непосвященному может показаться, что после десантирования с вертолетов мотострелковых частей на поле боя в какой-то момент началась суматоха, однако в действительности все проходило очень организованно.

Атака наступающих мотострелков, преодоление первой полосы обороны «противника», приказ прекратить наступление и закрепиться на достигнутых рубежах…»

— Отлично, — заявил Чернику вспотевший, как солдаты, Вондрачек.

— К сожалению, наше мнение об учениях не повлияет на оценку, которую даст посредник.

— Я хотел сказать, что фотографии будут отличные.

— В этом-то я не сомневаюсь. Вижу, ты здорово устал.

— Не беда, главное — у нас есть отличные кадры!

— По плану учений во второй половине дня должны начаться боевые стрельбы.

— Мне их снимать?

— Да, еще несколько фотографий нам не помешают. А я в это время съезжу в штаб и оттуда позвоню Краусу в редакцию.

— Зачем?

— Хочу задержаться здесь на несколько дней и посмотреть, чем закончится эта история с фашистским тайником.

— А как же репортаж?

— Я напишу его сегодня вечером у Пешла и передам тебе. Ты вместе с Бржезиной поедешь в Прагу, чтобы вовремя сделать фотографии.

— Кто же будет фотографировать заключительную фазу разминирования и открытие тайника? Ты хочешь, чтобы это сделал кто-нибудь другой?

— Тони, я боюсь, что там вообще запретят фотографировать. Помнишь, как тогда, когда водолазы вытащили из озера тот ящик? Если же будет разрешено снимать, я немедленно позвоню в редакцию я в понедельник ты сможешь сюда подъехать.

— Считаешь, что открытие тайника произойдет не раньше понедельника?

— Конечно.

— Хорошо, я согласен.

Они отправились к подразделению, солдаты которого как раз приступили к обеду. Свободник Гавел угостил журналистов консервированным мясом. Во второй половине дня Черник и Вондрачек опять сюда возвратятся. По крайней мере, они это планируют.

13

Збынек Краус относился к тому типу главных редакторов, которые читают все рукописи перед тем, как отправить в типографию. Он считал, что у руководителя, стоящего во главе редакции, нет и не может быть более важной задачи, чем прочтение рукописей. «Я отвечаю за то, что мы публикуем на страницах нашего журнала, — говорил обычно Краус своим коллегам, когда возникали споры на эту тему. — Читателей не волнует, сколько заседаний и совещаний я провел, их прежде всего волнует, какой материал мы ему предлагаем. И я кровно заинтересован в том, чтобы на страницы нашего журнала попадали материалы самые актуальные и с журналистской точки зрения безупречно обработанные. Именно поэтому я и читаю все вплоть до последней строчки, что у нас готовится к изданию».

От этих своих принципов Краус не отступал ни на шаг с первых дней работы в редакции журнала «АБЦ вояка». Один день в неделю он уделял чтению рукописей. К этому времени ответственный редактор Брандл готовил ему материал, который процеживался через «редакционное сито» и считался достойным занять место на страницах журнала. Материалы, которые с пометками и с визой главного редактора были готовы к опубликованию, Краус складывал в папку с надписью: «В печать». В конце рабочего дня Брандл забирал эту папку, а другие рукописи, на которых по тем или иным причинам отсутствовала виза, оставались на столе до окончательного решения их судьбы. Так было и на этот раз. Около папки с надписью: «В печать» — лежали две рукописи, на которых отсутствовала разрешающая резолюция Крауса. Главный редактор дочитал последний материал и обратился к секретарше:

— Яна, вызови ко мне Брандла.

— Сейчас.

Этот диалог между главным и секретаршей происходил через открытые двери, соединявшие кабинет Крауса и вытянутую, как пенал, приемную, где сидела секретарша. Эти двери редко закрывались. В основном они закрывались тогда, когда к Краусу прибывала с визитом какая-нибудь важная особа или когда в кабинете главного проходило совещание, которому мешали люди, приходящие в приемную.

О том, почему главный всегда оставляет двери открытыми, в редакции ходило множество догадок, полных иронии и язвительности. Дольше всех держалась версия, что Краус интересуется, о чем сотрудники беседуют с секретаршей. Часто это бывали довольно пикантные разговоры, содержание которых другим путем он бы никогда не узнал, даже если бы очень захотел. Может, именно это не особенно лестное объяснение было ближе всего к истине. Но Краус, до которого молва донесла эту информацию, все оставил по-прежнему — двери держали открытыми. И теперь, когда появился Брандл, Краус указал ему на стул, на котором тот обычно сидел.

— Послушай, Йозеф, мне тут кое-что не нравится.

— Ты имеешь в виду статью Крейзловой?

— Нет, ее статью можно подработать. А вот этот материал о раке — неужели он тебе нравится?

— Конечно, не бог весть как написано, но опубликовать можно.

— А я считаю, что этого как раз нельзя делать. Ведь это чистый плагиат. Ничего нового автор не говорит, сообщает лишь давно известные факты. На четырех страницах повествует о том, что лучшие специалисты взялись решать вопрос лечения раковых опухолей, и только на пятой осчастливливает вас сообщением, что самый эффективный способ лечения раковых заболеваний на начальном этане — хирургическое вмешательство, а потом облучение. Нет, Йозеф, я решительно не согласен публиковать такой материал! Подобные статьи только вызывают излишние переживания. Помнишь, как в прошлом году Рубаш опубликовал статью о лекарствах, которые необходимо принимать при раковых заболеваниях? Надеюсь, не надо напоминать, что из этого вышло?

Брандл хорошо помнил тот злосчастный случай. Рубаш взял интервью у известного онколога о лечении опухолей. Всем в редакции материал очень понравился, но вдруг, как гром с ясного неба, пришло письмо из города Теплице от одной читательницы, которая протестовала против подобных материалов: «Вот уже полгода я скрывала от мужа, что он неизлечимо болен, а вы своей статьей мне все испортили. Вы опубликовали список лекарств, которые выписывают для лечения злокачественных опухолей. Муж прочитал эту статью, что привело его к серьезному нервному расстройству. Я считаю, что подобные статьи печатать нельзя: они отрицательно влияют на психику больных…» Рубаш понял, что допустил серьезную ошибку, и зарекся писать что-нибудь о неизлечимых болезнях.

— Кто автор статьи? — спросил Краус. — Кроме того, что он доктор Пресл, я ничего о нем не знаю. Он что, врач?

— Нет, юрист.

— А почему юрист занялся медицинскими проблемами?

— Видишь ли, он уже пожилой человек, пенсионер, вот и решил — как бы это тебе сказать? — ну, одним словом, немного подработать…

— Черт возьми! Вы что же, хотите превратить нашу редакцию в филиал собеса? Я ничего не имею против пенсионеров, но в последнее время они что-то очень часто стали наведываться к нам. Один несет чепуховые кроссворды, другой — старинные шахматные задачи, третий — шутки, которые выдает за свои, а на самом деле переводит их из иностранных журналов. Если автор принес статью по вопросу, в котором он действительно компетентен, если этой проблемой он действительно занимался долгое время — пожалуйста, я первый проголосую за то, чтобы этот материал был опубликован. Но, к сожалению, таких авторов у нас мало, большинство интересуют только гонорары. Таких, с позволения сказать, авторов я печатать не разрешу. Кстати, как к нам попал этот Пресл? Он что, твой знакомый?

— Нет, он не мой знакомый. В редакцию его привел Валек, они — соседи по даче.

— Ах вот оно что! Значит, с помощью нашего журнала мы будем улучшать отношения между соседями по даче? Чудесно! Вместо того чтобы приводить сюда всяких пенсионеров, Валек лучше бы искал себе помощников в воинских частях. Но об этом я с ним сам поговорю. А статью о лечении рака вернуть автору и больше ничего у него не принимать! Ясно?

— Ясно. А как быть со статьей Крейзловой?

— О радиолюбителях? Доработать! Но фотоматериал к ней необходимо достать новый. Неужели Крейзлова не понимает, что снимки такого качества невозможно публиковать. Одним словом, помоги ей. Все! Можешь забирать статьи. Я пойду навещу Рубаша, хочется взглянуть, чем он сейчас занят.

У Крауса была привычка время от времени заходить в кабинеты к своим сотрудникам и беседовать с ними не о работе, а о многочисленных вещах, которые волнуют людей. Таким беседам он придавал огромное значение, так как считал, что хорошие личные отношения между сотрудниками — залог отличной работы всего коллектива.

Около двери в кабинет Рубаша Краус увидел начальника военного отдела и изменил свой план.

— Любош, пойдем-ка ко мне. Я, признаться, думал, что ты сейчас на аэродроме.

— Я уже был там.

— И каковы успехи?

— Все в порядке. Репортаж ко Дню авиации будет готов вовремя.

— Отлично! Надеюсь, тебя там хорошо приняли?

— Этого я бы не сказал, но главное — материал будет.

— Расскажи, пожалуйста, поподробнее о своей поездке к авиаторам.

— На аэродроме я, конечно, был, но репортаж обещал написать Данда.

— Но ведь он в госпитале!

— Правильно, он в госпитале, но взялся за эту работу. Я вчера с ним переговорил. Сначала эту статью хотел написать я сам, собрал кое-какой материал на аэродроме, но Данда меня уговорил поручить это ему, так как у него есть интересные факты. К завтрашнему дню все будет готово.

— Он что же, будет работать прямо в палате?

— Данда себя не так уж плохо чувствует, на следующей неделе его обещали выписать.

— У него что же, был подготовлен материал еще до того, как он попал в эту злосчастную аварию?

— Точно не знаю, но, кажется, он собрал необходимый материал непосредственно в госпитале. Там с ним лежит один летчик…

— Чудесно! Ко Дню авиации у нас будет репортаж из госпиталя. Теперь я не удивляюсь, почему пилоты избегают беседовать с журналистами. Даже в страшном сне трудно себе такое представить: репортаж ко Дню авиации из госпиталя…

— Но Данда меня заверил, что у него отличный материал.

Неожиданно раздался телефонный звонок.

— Краус у телефона. Говорите, пожалуйста, громче, я плохо вас слышу. Это ты, Петр? Что случилось? — Главный внимательно выслушал, потом сказал: — Хорошо, я согласен, пусть репортаж привезет Вондрачек, а ты можешь остаться. До свидания! — Краус положил трубку и с минуту молча смотрел на телефонный аппарат. — Это надо же, вот уж действительно везет!

— Неужели опять какие-нибудь неприятности с этим Черником?

— Наоборот, на Доброводицком полигоне обнаружили заминированный фашистский тайник. И Петр как раз при этом присутствовал. Везет же парню!

— Главное — чтобы он чего-нибудь не выкинул, — язвительно заметил Валек.

Главный редактор внимательно посмотрел на начальника отдела:

— Ну-ка, Любош, закрой, пожалуйста, поплотнее дверь. Вот так. А теперь слушай меня внимательно. Репортаж ко Дню авиации я поручил написать тебе, лично тебе. Поэтому завтра или в крайнем случае в понедельник утром ты мне этот материал обязан принести. Если Данда напишет статью, отлично, мы опубликуем ее в следующем номере. Ясно? И вот еще что… В последнее время мне не нравится твое отношение к работе. Ты потерял когда-то присущие тебе хорошие качества: добросовестность и ответственность за порученное дело. Мне кажется, что руководящая должность вскружила тебе голову. К коллегам ты относиться свысока, не замечаешь их достоинств…

— Ты имеешь в виду Черника? — попытался вставить хоть слово Валек.

— Потрудись не прерывать меня, у тебя еще будет возможность высказаться. Я имею в виду не только Черника, но и других, например Брандла. Мне очень не нравятся твои постоянные выпады против него. Мне лучше знать, сколько времени ему сидеть в моем кабинете, а сколько — у рабочего стола. Что же касается твоих насмешек, что Брандл умеет только править чужие рукописи и вычитывать корректуру, я тебе вот что скажу: если бы ты написал столько репортажей, фельетонов и рецензий, сколько их в свое время написал Брандл, с твоим характером у тебя давно голова пошла бы кругом. Это я уговорил когда-то Брандла оставить журналистскую работу и стать ответственным секретарем редакции, то есть заняться очень неблагодарной, но нужной нам всем работой. Это что касается Брандла.

Но так же ты относишься и к другим. Люди, конечно, не ангелы, у каждого свои недостатки, но надо уметь видеть в них прежде всего хорошее. А ты, вместо того чтобы создавать в коллективе деловую обстановку, нервируешь сотрудников своими постоянными придирками. Например, я никогда не слышал от тебя хотя бы одно доброе слово о Крейзловой или о Грубере. Я не хочу сказать, что это гении журналистики, но работают они честно, добросовестно, ты же своим отношением убиваешь в них веру в себя, а в нашей работе без этой веры просто не обойтись.

Да, и вот еще что. Когда-то ты отличался инициативой, куда же она сейчас делась? В качестве нештатных корреспондентов ты рекомендуешь в редакцию каких-то пенсионеров, вместо того чтобы искать себе помощников в воинских частях. В последнее время ты вообще перестал ездить в командировки. Недавно я просмотрел тетрадь учета выступлений наших журналистов перед читателями: ты был на такой встрече в декабре прошлого года, да и то не в части, а в партийной организации ЖЭКа. Мне кажется, этого слишком мало. Вот все, что я хотел сказать тебе с глазу на глаз. Хотя я долго думал: может, стоит обо всем этом рассказать в партийном комитете? Ты хочешь мне что-нибудь сказать?

— Все, что ты мне сообщил, я обдумаю. Или ты считаешь, что мои дела плохи и лучше подать рапорт об увольнении?

— Оставь, пожалуйста, эти фокусы для кого-нибудь другого. Если ты меня внимательно слушал, я ни слова об этом не сказал. Просто хочу, чтобы ты серьезно задумался.

— Постараюсь.

— Да уж постарайся, и побыстрее. А теперь я тебя больше не задерживаю. Зайди, пожалуйста, к Брандлу и забери у него писанину доктора Пресла — я ее забраковал. Можешь вернуть этот, с позволения сказать, материал своему соседу. И постарайся искать себе нештатных корреспондентов в воинских частях, а не на дачных участках.

Майор Валек в расстроенных чувствах закрыл за собой двери.

— Оставь их открытыми! — крикнул ему вслед Краус, а про себя подумал: «Теперь их уже можно не закрывать».

14

Погода на Шумане значительно ухудшилась. Не лучше было и настроение у подполковника Гумла, когда он вошел в кабинет майора Ворличека и, представившись, увидел Петра Черника и Антонина Вондрачека.

Майор Ворличек сразу стал ему охотно объяснять:

— Товарищ подполковник, это хорошо, что вы уже приехали. Ночлег вам обеспечен. Вас ждет комната в соседнем здании, шофера мы тоже не обидим. Конечно, это не фешенебельный отель — у нас тут условия, приближенные к боевым. Но место, где можно поспать и умыться есть. Если вы захотите остановиться в гражданской гостинице, то это я организую в Рудонице или в Краловице…

— Товарищ майор, меня сейчас меньше всего интересует номер в гостинице. Я хотел бы побыстрее попасть на место, где был обнаружен тайник. Кто сможет меня туда проводить?

— Это могу сделать и я, но хорошо бы вам предварительно побеседовать с поручиком Рихтермоцем.

— А кто это? Специалист из МВД? От них кто-то должен подъехать.

— Поручик Рихтермоц — командир саперного взвода. Его солдаты осуществляли разминирование подходов к тайнику после того, как там произошло чрезвычайное происшествие.

— Мне никто не говорил, что тут произошло ЧП.

Майор Ворличек коротко рассказал подполковнику о случившемся.

— Какие мины там обнаружены?

— Немецкие противопехотные. Но лучше и подробнее вам о них расскажет поручик Рихтермоц. Товарищ ротмистр, найдите поручика Рихтермоца и передайте ему, чтобы он немедленно прибыл сюда.

Ротмистр не спеша поднялся с койки, на которой сидел вместе с Черникой и Вондрачеком, и направился к двери, но в последний момент все же заметил:

— Поручик Рихтермоц должен прибыть сюда в четырнадцать ноль-ноль, сейчас его будет довольно тяжело найти.

— Вы правы, я забыл, что сам приказал Рихтермоцу прибыть к этому времени. Ладно, все равно, товарищ подполковник, раньше чем в семнадцать часов к тайнику мы не попадем.

— До шестнадцати тридцати на полигоне будут проводиться боевые стрельбы, а там, где обнаружен тайник, у артиллеристов мишенное поле.

— Ну, порадовали вы меня!

Ворличек предложил гостю из Праги стул, но Гумл отказался:

— Благодарю, я лучше прогуляюсь немного. А вы тут случайно или опять приехали писать оды на работу саперов? — спросил он у Черника.

— Мы приехали, товарищ подполковник, на тактические учения, но, на наше счастье, тут обнаружили заминированный тайник, — ответил Черник как можно учтивее, так как в тоне и в содержании вопроса уловил иронические нотки, а потом спросил у Гумла напрямик: — Вам неприятно наше присутствие тут или вы что-нибудь имеете против репортажа, который я написал о работе саперов и Загорском заповеднике?

— Мне не понравилось ваше поведение. Вы обещали показать статью перед тем, как опубликуете ее в журнале, но не сделали этого.

— Правильно, обещал, но, к сожалению, не сумел этого сделать, за что прошу меня простить. Дело в том, что события развивались совсем не так, как я предполагал. Сразу же после командировки в горы меня послали в Монголию. Статью я успел дописать, а проконсультироваться с вами времени не хватило. Но, надеюсь, вы ничего не имеете против содержания статьи?

— Конечно, имею. Вы изобразили меня каким-то Гераклом, но забыли, что кроме меня в разминировании участвовало еще несколько десятков человек, которые, как и я, внесли свою лепту в успех всего дела.

— О работе солдат я написал, но все же центральной фигурой были вы, товарищ подполковник. Из земли вытаскивали мины именно вы, и ликвидировали их тоже вы.

— По инструкции эту работу должен делать кто-то один, но не надо думать, что поручается она самому смелому или, более того, герою.

— Может быть, вы не считаете это геройством, но…

— Давайте лучше прекратим этот разговор, товарищ Черник, мы вряд ли выработаем общую точку зрения. И на будущее, пожалуйста, учтите — я не хочу фигурировать в ваших статьях в качестве героя.

В комнате воцарилась гнетущая тишина. Подполковник понял, что он тому виной, и решил хоть как-то сгладить негативный эффект от своих слов:

— Вы тут давно?

— Со вчерашнего дня.

— Ходили за грибами?

— Нет, не было времени.

— А грибов здесь, товарищ подполковник, полно, — вступил в разговор майор Ворличек. — Вчера ротмистр Кыдличек принес целую сумку.

— Это чистая правда, — заговорил ротмистр, — но когда я их срезал, добрая половина оказались червивыми. Сейчас в лесу очень сухо. Если бы пошел дождь, грибов было бы намного больше.

— Для грибов дождь был бы полезен, а вот для нашего дела — совсем наоборот. Я бы, например, очень хотел, чтобы такая погода продержалась хотя бы до конца завтрашнего дня, — отозвался Гумл.

— Я считаю, товарищ подполковник, что дождь все же будет: посмотрите, как небо заволакивает тучами. Самое позднее, к вечеру пойдет дождь, уж это точно, — сказал ротмистр.

— Если бы это был небольшой грибной дождик, то еще ничего. Но я знаю по опыту, что если на Шумаве начинается дождь, то он может идти недели две, — вставил Черник.

— Что там две недели, — добавил ротмистр, — бывает, что здесь все лето идет дождь. На Шумаве самая хорошая погода, должен вам сказать, в сентябре.

Они еще поговорили о погоде. Когда подполковник Гумл собрался уходить, к нему обратился Петр Черник:

— Вы разрешите, товарищ подполковник, сопровождать вас на место разминирования?

— На это, пожалуйста, не надейтесь.

— Я, конечно, понимаю, что нельзя находиться прямо у подземного тайника, но где-нибудь поблизости…

— Уверяю, разрешение на это вам не дал бы и сам министр…

— Но могу я хотя бы надеяться, что вы подробно проинформируете меня о том, что обнаружите?

— В том случае, если мы с вами еще увидимся.

— Вы что же, допускаете возможность несчастного случая во время разминирования?

— Вот уж об этом я как раз не думал. Только журналисту могла прийти в голову такая мысль! Я считал, что мы сегодня вечером расстанемся, только и всего.

— Если вы будете ночевать здесь, я утром мог бы за вами заехать.

— Не знаю, где буду ночевать. Лучше бы, конечно, дома. — Подполковник Гумл вспомнил о своих неосуществленных планах на вечер и, чтобы не расстраиваться еще больше, поспешил выйти из комнаты, попросив Ворличека: — Товарищ майор, я приду к двум часам. Если поручик Рихтермоц появится раньше, попросите его, пожалуйста, подождать меня.

Хотя Черник не был особенно доволен разговором с Гумлом, надежды он все же не терял.

— Кстати, Антонин, — обратился он к своему коллеге, — а не взглянуть ли нам на боевые стрельбы?

— Если ты решил, то поехали! — согласился Вондрачек.

Подполковник Гумл с поручиком Рихтермоцем приехали на то место, которое несколько дней назад Арношт Вондржих назвал Барсучьей норой, после восемнадцати часов. На поляне около скалы их встретил рядовой Дворжак и доложил, что никаких происшествий не случилось.

— Как вы себя чувствовали во время канонады? — спросил у подчиненных поручик Рихтермоц.

— Нормально, товарищ поручик. Было видно, как в учебном классе.

— Прятались в укрытие, как я приказывал?

— Прятались, но видно было хорошо.

— Обед вам доставили вовремя?

— Конечно, вот только с сигаретами дела хуже. Чалоун и Валента не курят, а мне с Неметом без сигарет тяжело.

— Ничего, — заметил Рихтермоц, — зато для здоровья это полезно.

Он достал пачку сигарет и предложил их солдату. Между тем они подошли к входу в подземелье. Поручик показал Гумлу, как были заминированы подходы к тайнику, и, наконец, саму дверь:

— Посмотрите, товарищ подполковник, около каждого болта нанесен какой-то знак. Именно это и натолкнуло меня на мысль, что дверь тайника может быть заминирована изнутри.

— Не исключено.

Гумл наклонился над дверью и осторожно провел пальцами по ее поверхности. Поручик, наблюдая за действиями Гумла, вспомнил, как один из преподавателей училища часто повторял им, что лучшим инструментом сапера являются его пальцы. Курсанты шутили по этому поводу, но сейчас Рихтермоцу стало ясно, насколько прав был преподаватель.

— Слишком много загадок для одной двери. Не кажется ли вам, поручик, что любой из этих восьми болтов может быть соединен со взрывателем внутри тайника?

— Именно поэтому я и попросил помощи, одному мне в этом просто не разобраться.

— А вы думаете, специалист знает ответы на все вопросы? Меня тоже очень смущают эти знаки. Они все разные, практически невозможно определить, что они обозначают. Поэтому, мне думается, чтобы попасть в тайник, придется прорывать боковую штольню.

— Но стены тайника сделаны из бетона.

— Все равно, лучше пробивать бетон, чем дразнить дьявола. Кроме того, если дверь тайника минирована изнутри, где-то кроется второй вход или выход. Ведь саперы, минировавшие тайник, должны были каким-то образом его покинуть.

— Неясно также, зачем они установили мины на внешнюю сторону двери?

— Причина, конечно, была. Она же заставила фашистов заминировать и подходы к тайнику. Вероятно, они очень дорожили содержимым тайника или же тут проявилась пресловутая немецкая пунктуальность.

— Значит, придется еще раз произвести инженерную разведку местности вокруг скалы, — без особого энтузиазма констатировал Рихтермоц.

— Безусловно. Я думаю, сначала нам придется проникнуть в подземелье отсюда, а потом уже искать другой вход. Не сомневаюсь, что он заминирован так же основательно, как этот, а может, еще основательнее. Мне кажется, здесь находится какой-нибудь запасный выход или вход в вентиляционную шахту.

— Неужели фашисты стали бы так минировать вентиляционную шахту?

— А почему бы нет? Раз через нее можно проникнуть внутрь подземелья, значит, и заминирована она должна быть так же, как основной или запасный вход. Где вы складировали немецкие мины?

— Возле валуна.

Подполковник с поручиком направились к импровизированному складу мин. Гумл внимательно осмотрел все мины.

— Вы, товарищ поручик, абсолютно правильно определили тип мин: фашистские противопехотные. Противная штука. Если не ошибаюсь, вы сказали, что они были установлены в шахматном порядке?

— Не точно в шахматном, но похоже на то. Взгляните, пожалуйста, на схему, которую я вычертил.

— Никак не могу понять, с какой целью фашисты заминировали такую большую поляну. Это может свидетельствовать о том, что тайник расположен непосредственно под этим минным полем или где-то здесь находится основной вход в подземелье.

— Это, товарищ подполковник, исключено. Мы здесь все тщательно осмотрели, сантиметр за сантиметром…

— С помощью щупов?

— Так точно.

— С помощью щупов вход в тайник обнаружить очень трудно. Если бы местность исследовали миноискателями, то, может, вход и нашли бы.

— И все же мне кажется, что вход, который мы обнаружили, является главным.

— Весьма сомнительно. Разве можно через такой узкий вход в тайник заносить ящики с документами, оружие, оборудование и тому подобные вещи?

— А что, если тут должен был располагаться подземный командный пункт? Я слышал, что немцы собирались построить на Шумаве командный пункт для фашистской авиации…

— Этот вариант возможен, но разве стали бы они так основательно минировать командный пункт, который так никогда и не вступил в строй? Думаю, что нет. Это скорее один из подземных тайников, которые фашисты создавали руками военнопленных.

— Что будем в таком случае делать?

— Как у вас с инструментом?

— Кроме штатных саперных инструментов, ничего нет.

— Для того чтобы ломать бетонные стены, этого явно недостаточно.

— Может, послать шофера за недостающим инструментом?

— Который сейчас час? — задал Гумл вопрос — скорее риторический, потому что тут же посмотрел на часы.

— Почти семь часов. Пока шофер вернется, будет приблизительно восемь тридцать. Лучше перенесем все на утро.

В душе подполковник уже смирился с мыслью, что ночевать ему все равно придется на полигоне и двадцатую годовщину свадьбы он не сможет встретить в кругу семьи.

— Приедем сюда завтра, с самого утра. В первую очередь займемся ликвидацией найденных мин, а уж потом будем пробивать бетонную стену. Если у вас, товарищ поручик, нет возражений, то давайте поедем. Сегодня мы все равно тут много не сделаем…

Поручик Рихтермоц перед отъездом проинструктировал рядовых Немета и Валенту, остающихся у скалы на ночь, а Дворжака и Чалоуна решил забрать с собой.

15

В то время когда небо над Шумавой заволакивало тучами, над Прагой ярко светило солнце. То тут, то там на небе появлялись маленькие облачка причудливых форм, которые незаметно проплывали над головами пражан, наверное, исключительно для того, чтобы оправдать прогноз погоды об увеличении облачности с запада.

Возле здания философского факультета Пражского университета Марцела Гумлова, стройная блондинка с короткой стрижкой, которой никто бы не дал ее сорока лет, вот уже больше часа ожидала приезда сына. На ее лице не мелькало и тени беспокойства, хотя причин для этого было хоть отбавляй.

По плану студенческий отряд альпинистов должен был возвратиться в Прагу в пятнадцать часов. Об этом Иван сообщил родителям в последнем письме, посланном из Италии, Но автобуса все не было, хотя уличные часы показывали уже пятнадцать минут пятого.

Сначала Марцела не хотела встречать сына. Впрочем, это было и его желание. Он не хотел, чтобы его провожали, когда он уезжал, и тем более просил не встречать, чтобы о нем не подумали, будто он маменькин сынок. Родители правильно поняли сына и не пошли его провожать. Но сегодня, когда Марцела приехала домой и на столе нашла большой букет роз с запиской от мужа, она изменила первоначальный план — ей не хотелось оставаться дома. Она прибрала квартиру, сварила кофе и еще раз прочитала записку: «Марцела, я ни о чем не забыл. Крепко целую тебя и Ивана. Я очень вас ждал, но вынужден выехать из Праги в командировку. К сожалению, не знаю точно, когда вернусь. С большим удовольствием вернулся бы сегодня вечером. Может, мне это и удастся. В любом случае постараюсь позвонить. Ваш папа».

Опять одна из этих проклятых командировок! Господи, сколько их уже было! Иногда кажется, что закон подлости для своих экспериментов выбрал именно их семью. Всегда, когда они чего-то ждали, на что-то надеялись, срабатывал этот самый закон. За двадцать лет замужества такое случалось много раз. Наряды на рождество или на Новый год, внезапные отъезды на учения, когда они уже готовились в отпуск, тревоги именно тогда, когда они покупали билеты в театр, выезды на разминирование, когда они ждали гостей, командировки на проверки частей тогда, когда она заболевала. Когда родился Иван, Гумл был в училище, и все, что было необходимо, подготовила мать Марцелы. Значительно хуже обстояло дело, когда должна была родиться Сузанна. Марцела осталась совсем одна. Йозеф в то время был на разминировании в Восточной Словакии. Правда, он писал, что, как только придет время рожать, он приедет домой, но, когда это время пришло, он находился далеко от дома. Марцела отвела Ивана к соседке, а сама пошла пешком через весь город в родильный дом. Может, именно эта глупость явилась причиной смерти дочери, кто знает?

Когда муж приехал, Сузанны уже не было, а Марцелу врачи с трудом спасли от смерти. Она надеялась, что хоть это образумит Йозефа и удержит его дома, но все осталось по-прежнему, а может быть, стало еще хуже, потому что его перевели в Прагу, а она с Иваном жила на старом месте. Иногда ей казалось, что в армии существует только один специалист по разминированию — Йозеф Гумл. Когда же, в конце концов, она избавится от постоянного страха за жизнь мужа? Неужели те, кто все время посылают его на разминирование, не понимают, в каком состоянии она находится? Наверное, не понимают. Они не знают, что она в буквальном смысле слова трясется от страха, повторяя про себя: «Только бы все обошлось! Только бы Йозеф вернулся жив и здоров!»

Они не могут об этом знать, потому что она никому никогда об этом не говорила, и муж об этом не знает. Она никогда не жаловалась, чтобы не причинять ему лишнее беспокойство. И перед Иваном приходилось постоянно храбриться, ведь он-то знал, на какую работу уехал отец. Сколько раз он у нее спрашивал, может ли с папой что-нибудь случиться, а она его успокаивала, хотя сама не всегда верила своим словам. За эти годы она так и не привыкла к опасной работе мужа. И по сей день боится за него. Иногда этот страх преследует ее даже во сне. И сейчас ей страшно, потому что он опять уехал неизвестно куда, где с ним может всякое случиться. Нет, лучше об этом не думать.

Марцела помыла посуду, оделась и вышла на улицу: в такие минуты лучше быть среди людей. И она направилась туда, куда сначала не хотела идти.

Вскоре она была уже на набережной около моста Манеса, любуясь Пражским Градом и Малой Страной, залитыми солнечными лучами. Потом остановилась около памятника Йосефу Манесу [7] и подумала: «Сколько в Праге таких чудесных произведений искусства, мимо которых люди ежедневно равнодушно проходят, не находя времени полюбоваться ими!» В этот момент к ней подошла какая-то женщина:

— Простите, пожалуйста, вы ожидаете автобус со студентами из Италии?

— Да.

— Они должны были прибыть уже полтора часа назад, но их, наверное, опять задержали на границе. Так было в прошлом году: просидели, бедные, около двух часов в таможне. Они ждали на границе, а мы тут, в Праге. Вы встречали их в прошлый раз?

— Нет.

— Ваш сын первый раз поехал с группой?

— Да, первый.

— А на каком факультете он учится?

— На электротехническом.

Марцелу никак нельзя было назвать замкнутой женщиной, но она терпеть не могла людей, которые постоянно задают ненужные вопросы. Вот и теперь она не знала, как закончить разговор с женщиной, у которой, казалось, рот не закрывался ни на минуту.

— Когда ваш сын начал заниматься альпинизмом?

— Точно не знаю, наверное, с того времени, как стал ездить на каникулы к бабушке в Северную Чехию.

— Наш Петя первые восхождения тоже совершил на севере Чехии, но вот уже третий год он выезжает с отрядом за границу.

Марцела Гумлова молча, без всякого интереса кивала и тем самым еще больше вдохновляла свою неожиданную знакомую на новые вопросы. Она их будто выстреливала и при этом умудрялась рассказывать о том, что известность Доломитам снискали крутизна склонов и захватывающая дух высота их почти отполированных пиков.

Долго еще Марцела вынуждена была выслушивать никому не нужные рассуждения, отвечать на вопросы, на которые ей совсем не хотелось отвечать.

Только около шести часов вечера появился автобус со студентами-альпинистами. Гумлова в отличие от своей собеседницы не бросилась к нему, а стояла и наблюдала, как из автобуса выходят загорелые ребята. Она решила, что подойдет к сыну только после того, как тот распрощается с друзьями и направится домой. Ей не хотелось ставить Ивана в неловкое положение. Но получилось все не так, как она намечала: все уже вышли из автобуса, а сына не было.

Сначала она решила, что он вышел где-нибудь по дороге и поехал домой городским транспортом. А что, если с ним что-нибудь случилось? По дороге или в горах? Марцела направилась к автобусу.

— Простите, пожалуйста, а Иван Гумл с вами не приехал? — обратилась она к руководителю группы.

— Нет. Вы его мать?

— Да, я Гумлова.

— Доктор Прокеш. Мне очень неприятно говорить вам это, пани Гумлова, но Иван с нами не вернулся. Он и Зденек Мареш. Мы привезли только их вещи. Но, к сожалению, они вместе со снаряжением. Мы могли бы их выдать вам в клубе в предстоящую среду, после восемнадцати часов…

— Багаж меня не интересует. Скажите, что с Иваном?! Почему он не приехал? — Голос у Марцелы срывался. — С ним что-нибудь случилось?

— Нет-нет, ничего не случилось. В Зальцбурге они оба были с нами. Следующую часовую остановку мы сделали в Линце, и вот там они пропали.

— Как же произошло, что они покинули товарищей, а вещи оставили в автобусе?

— Да, вы правы, с собой у них были только паспорта и кое-какая мелочь. Мы ждали их более двух часов, пытались искать, но безуспешно.

— Как же вы могли их бросить?

— Я считаю, что молодые люди ушли, все заранее хорошо продумав. Они просто эмигрировали. Перед отъездом я обратился в городское полицейское управление в Линце с вопросом, не было ли зафиксировано какое-нибудь дорожное происшествие, во время которого наши студенты могли быть ранены. Ответ был отрицательный. По всей видимости, молодые люди не были заинтересованы в том, чтобы их нашли. Ручаюсь, что через пару дней вы получите от Ивана весточку, где он все подтвердит.

— Я в это не верю! С какой стати Ивану эмигрировать? Это какое-то недоразумение!

— Я был бы очень рад ошибиться, но… Лично для меня, да и для всего нашего отряда все это крайне огорчительно. Я чувствую, нас ждут большие неприятности.

— Для вас это только неприятности, а для меня… Скажите, во время пребывания в Италии, а затем в Австрии вы замечали, что ребята собираются покинуть отряд?

— Конечно нет. В противном случае я бы немедленно принял необходимые меры, чтобы не допустить побега. Это было полной неожиданностью. Я вас отлично понимаю, пани Гумлова, но, к сожалению, ничего к тому, что сказал, добавить не могу. Мне надо еще сдать на склад снаряжение. До свидания…

Она рассеянно смотрела на человека, безучастно сообщившего ей самое неожиданное известие. И самое трагическое. Она смотрела, как он садится с шофером в автобус, а потом уже ничего не видя, повернулась и ушла.

Марцела возвращалась домой, не замечая красот Старого Места. Она шла как во сне, в глазах у нее стояли слезы, а губы механически повторяли одну и ту же фразу: «Это неправда, это не может быть правдой».

Она не помнила, как добралась домой, и здесь чувство растерянности овладело ею еще в большей степени. Первым ее желанием было посоветоваться с мужем, но он не сообщил, куда поехал в командировку. Правда, она знала номер его служебного телефона, но звонить туда не было смысла: рабочий день давно кончился. Она не знала фамилии начальника Йозефа и не представляла, где его можно отыскать.

К кому же обратиться? Друзей в Праге у них не было, а знакомые… В первое время, когда переехали в Прагу, они изредка встречались с семьей Индржиха Бенедикта, коллеги Йозефа, но потом их встречи прекратились. Трудно сказать почему, но факт остается фактом: Бенедиктовы перестали ездить к ним в гости. А может, обратиться к коллегам по школе? Но сейчас ведь каникулы, дома наверняка никого нет.

«Опять я одна, — в отчаянии думала Марцела. — Ну почему, когда в семье случаются какие-нибудь важные события, я остаюсь одна? Что же мне делать? Может, все-таки приедет или хотя бы позвонит Йозеф? Конечно, было бы лучше, если бы вдруг позвонил Иван и сказал, что все в порядке, что все это просто глупое недоразумение…»

Марцела Гумлова отсутствующим взглядом смотрела на роскошный букет красных роз и не видела цветов, не чувствовала их аромата, потому что даже самые прекрасные вещи теряют свое очарование, если человек смотрит на них в минуту душевной боли.

16

По сложившейся традиции по четвергам в карловицком ресторане «Славия» собирались любители карточной игры. Они подразделялись на три категории в зависимости от класса игры. Вот почему по четвергам в «Славии» свободных мест не бывало. На этот раз среди завсегдатаев ресторана оказались подполковник Гумл со своим шофером, капитан Вавра и поручик Рихтермоц. По правде говоря, поручик сразу пожалел, что согласился зайти сюда поужинать: дело в том, что у длинного стола постоянных посетителей он увидел Рудольфа Шебека в компании двух сотрудников управления военных лесов.

Подполковник Гумл заказал междугородный телефонный разговор с Прагой и принялся за ужин. В это время в зал вошли Герберт Пешл, фоторепортер Вондрачек и шофер Бржезина. Петр Черник остался у Пешла, так как ему необходимо было утром отправить фоторепортаж об учениях в редакцию. Он обещал друзьям, что, как только закончит текстовку, сразу придет в «Славию».

Герберт направился к столику, за которым сидел Шебек. Он сделал это не только потому, что там были свободные места, но и потому, что хорошо знал людей в форме лесников — они работали в управлении государственных лесов в городе, удаленном от Карловице на 30 километров.

— Приветствую вас в Карловице! — обратился он к сидящим за столом и представил им Вондрачека и Бржезину. — Что привело вас в наш гостеприимный край?

— И этот городок ты называешь гостеприимным краем? — ответил один из лесников.

— А что, ты не согласен? Тебе здесь не нравится? Но ты же тут жил. Тогда тебе нравилось…

— Мне здесь всегда нравилось, но, как я сегодня убедился, в этом гостеприимном крае попадаются люди, которые не считают его таким и с удовольствием уехали бы в центральные районы страны.

— Наверное, какая-нибудь накипь, по которой никто не заплачет.

— По-твоему, Баум — это накипь?

— Ты что-то, Лойза, путаешь. Михал Баум не хочет отсюда уезжать, он хочет перебраться из сторожки лесника в Гржебены. Надеюсь, причина, побудившая его это сделать, вам известна? Насколько я знаю, он просится уже почти год.

— Да, он мне говорил, что в этом году его сын должен идти в школу, до которой от сторожки более шести километров…

— И по-твоему, это не является веской причиной?

— Нет, не является, так как у Баума в сторожке есть мотоцикл и служебный газик и он мог бы спокойно возить сына в школу.

— Это ты здесь так говоришь, а официально разрешишь ему пользоваться служебным транспортом?

— Конечно разрешу.

— Если ты это сделаешь, в чем, признаться, я сомневаюсь, разве это решит проблему? Разве легко будет Бауму два раза в день ездить в Карловице? К тому же зимой из сторожки не доберешься до города. Ведь ты не будешь строить специальную дорогу, чтобы лесник возил сына в школу?

— Мы дали ему слово, что к зиме переведем его в город, но он и слышать не хочет — взял да и написал заявление об уходе.

— Это меня не удивляет. Пожалуйста, не обижайся, Лойзик, но вы там, в управлении, большие мастера раздавать обещания. Вспомни, сколько лесников у вас уволилось за последние четыре года. И ушли они не потому, что не хотели работать на Шумаве или им тут что-то не понравилось.

— Уволилось не так уж много, ну, три-четыре человека.

— Ты считаешь, что это мало? Четыре лесника из одного Карловицкого района — подумать только! Будь я кадровиком, как ты, Войтишек, непременно бы задумался над причинами такой текучести кадров.

— Ребята, вы пришли сюда выпить по кружке пива или обсуждать кадровые проблемы? — поинтересовался Шебек. — Ты лучше, Герберт, расскажи, что там у вас приключилось.

— Гонзик Кобес на что-то наступил, и произошел взрыв.

— Черт возьми, Герберт, что ты из этого делаешь государственную тайну? — возмущенно воскликнул Шебек. — Ну, наступил парень в лесу на мину, такие случаи были не раз, что же здесь темнить? Мы слышали, что там кроме мин обнаружили еще какой-то тайник. Это правда?

— Да, правда. Тайник обнаружил вон тот поручик со своими солдатами. Кроме того, около тайника он вытащил из земли целую кучу мин.

Лесники обернулись и посмотрели на офицеров, сидевших за соседним столиком.

— Надеюсь, старик Пешл не представляет нас завсегдатаям «Славии» и не рассказывает им подробности сегодняшнего дня, — сказал капитан Вавра. — Пойду-ка я к ним, побеседую по душам.

Вавра поднялся и направился к столику, где сидел Пешл с друзьями:

— Нам показалось, что вы тут сплетничаете на наш счет? Мы вам чем-то не понравились?

— Что вы, товарищ капитан! Как вам такое в голову могло прийти! — возмутился кадровик Войтишек. — Мы просто поинтересовались у Пешла последними новостями с полигона. Но он молчит, как египетский сфинкс.

— А спрашивали мы всего-навсего о том, действительно ли обнаружен тайник, — дополнил Рудольф Шебек.

— Во-первых, еще не ясно, тайник ли это, — ответил Вавра уклончиво. — Это больше похоже на подземное укрытие.

— … которое фашисты начинили таким количеством мин, что от взрыва может взлететь на воздух все Карловице, да? — иронически ухмыльнулся Шебек.

— Друзья мои, вы очень любопытны, но, честное слово, я пока не готов дать исчерпывающие ответы на все ваши вопросы, потому что сам ничего не знаю.

— А когда выясните, все равно ничего нам не расскажете, — не успокаивался кадровик.

— Мы не расскажем, но те, кому это положено, вас обязательно проинформируют. У меня есть подозрение, что управляющий Венцл специально прислал своих сотрудников, чтобы выяснить, что здесь произошло. Придется с ним переговорить. Кстати, к нему есть еще вопрос.

— Какой именно?

— Почему он позволяет своим подчиненным употреблять алкогольные напитки за пределами своего города, хотя большинство ресторанов и столовых из месяца в месяц не выполняют план?

— Черт подери, парни, не пора ли нам расплатиться и двинуть по домам? — предложил Войтишек.

— И не подумаю, — воспротивился Шебек. — Предлагаю товарищу капитану присоединиться к нам. Как насчет рома?

— Спасибо, Шебек, я уже выпил пива, и мне бы не хотелось мешать его с ромом.

— Пожалуйста, не выкручивайся. Если бы тебе предложили коньяк, ты бы и не вспомнил про пиво. А у нас в Карловице говорят: кому не правится ром, тот и от работы нос воротит.

— В таком случае придется рискнуть.

Капитан Вавра подсел к столу, довольный, что ему удалось уйти от скользкой темы. Шебек заказал семь порций рома и обратился к Пешлу:

— Герберт, а что ты там рассказывал о поручике?

— Я говорил, что он отважный парень. Ты не согласен с этим?

— Согласен — не согласен, я просто так спрашиваю.

— А что ты, Шебек, имеешь против поручиков? — вдруг поинтересовался Вавра.

— Против поручиков я ничего не имею, если они не ухлестывают за моей дочерью. А этот парень как раз этим и занимается.

— Черт возьми, — засмеялся Вавра, — вот это новость! А не кажется ли тебе такое положение вещей ненормальным: тесть и будущий зять сидят за разными столами?

— Нет, не кажется, потому что я запретил дочери с ним встречаться.

— Можно узнать причину столь сурового запрета?

— Дело в том, что Яна кончает школу, на носу выпускные экзамены, а она, вместо того чтобы усиленно заниматься, каждый вечер проводит с этим поручиком.

— И что же, приносит из школы двойки?

— Этого еще не хватало!

— Значит, на успеваемости свидания не отражаются. Просто это не нравится отцу, да?

— Я уже сказал: вот закончит школу, тогда пусть делает, что хочет, а сейчас и думать о париях нечего.

— А что делать, если любовь пришла не после экзаменов?

— Вот потому-то мы, старшие, более разумные люди, и должны наставлять молодежь на путь истинный.

— Что с тобой случилось, Рудольф? — присоединился к беседе Пешл. — Когда ты успел превратиться в пуританина? Еще лет десять назад, если мне не изменяет память, ты ни одной женщине на Шумаве проходу не давал, а теперь вдруг стал воинствующим моралистом.

— Знаете что, ребята, мне этот разговор порядком надоел, давайте переменим пластинку.

— Хорошо, оставим Шебека в покое, но с условием, что в своих отношениях с Рихтермоцем он сменит гнев на милость.

— Судя по тому, что я вчера наблюдал там, наверху, — решил вставить хоть слово фоторепортер Вондрачек, — это совсем недурная партия. И не только потому, что он бесстрашный парень, но и потому, что умеет находить общий язык с солдатами…

— Кончайте, ребята, про этого Рихтермоца, лучше давайте выпьем, — прервал Шебек Вондрачека и первым потянулся к рюмке.

После того как все выпили, капитан Вавра поднялся с места.

— Я вас на минуту оставлю, — извинился он, — но вместо себя, Шебек, пришлю твоего будущего зятя. Пока!

— Не валяй дурака! — крикнул ему вслед Шебек, но капитан только махнул рукой.

— Кстати, за бокалом пива не решаются важные вопросы, — заметил Вондрачек.

В зале появился заведующий рестораном и обратился к подполковнику Гумлу:

— Прага на линии…

В это время Вавра внушал Рихтермоцу, что сейчас самое подходящее время поговорить с Шебеком. Но поручик вдруг растерялся:

— Вряд ли удастся поговорить об этом за столом, где полно людей.

— Ну так пригласи его в бар, там за рюмкой коньяка можно спокойно побеседовать.

— Вы думаете, он примет мое приглашение?

— А почему бы нет? Запомни, нет ни одной девушки на танцах, которая не утверждала бы, что с солдатом не танцует. Не бойся, уж коли ты сумел разделаться с теми проклятыми минами, то со стариком Шебеком справишься. Если будут затруднения, то я подойду. В Барсучьей норе я тебе помочь не мог, а здесь дело другое.

— Ну, я пошел…

Приблизившись к столику, где сидел Рудольф Шебек, Рихтермоц спросил, не составит ли тот ему компанию пропустить рюмочку в баре. Шебек согласился.

— Не сердитесь на меня, пожалуйста, что я лишил вас на время общества друзей. Дело в том, что я давно хочу поговорить с вами, а подходящего случая все не мог найти.

— Считай, что этот случай тебе представился. О чем же ты хотел со мной потолковать?

— Вы пьете коньяк?

— Конечно пью, но сегодня я уже пил ром, не хочу мешать.

Рихтермоц заказал две рюмки рома.

— Дело в том, что я и Яна… одним словом… мы встречаемся…

— Да, мне это известно, но скажу тебе прямо: я ей эти встречи запретил.

— Она рассказала мне об этом и объяснила, почему вы против. Но я считаю, что это… как бы поточнее выразиться… недоразумение. Я не шатаюсь по ресторанам от нечего делать. То, что вы меня несколько раз увидели в «Черной розе», просто случайность.

— Ну, конечно. А сегодня здесь, в «Славии», — это тоже случайность?

— Вот именно. Я хожу иногда в ресторан, но только для того, чтобы поужинать, а в воскресенье — и пообедать. И сегодня мы заехали сюда за этим. Кроме того, подполковник из Праги хотел позвонить домой.

— Вот что, поручик, я не священнослужитель, чтобы исповедовать тебя, с какой целью ты ходишь в ресторан. Это твое личное дело. Мне просто не хочется, чтобы Яна накануне окончания школы отвлекалась. Чтобы решение как-то обосновать, сказал, что ты таскаешься по ресторанам и пивным. Сегодня я о тебе тут кое-что услышал. Ты, конечно, парень хороший, поэтому скажу Яне, что свой запрет я снимаю. Ну как, ты доволен?

— Так вы, пан Шебек, не будете против, если мы с Яной после окончания школы поженимся?

— Черт возьми, тебе стоит дать палец, а ты уже норовишь всю руку отхватить! Давай лучше выпьем за то, чтобы Яна успешно закончила учебу, а потом посмотрим. Все будет зависеть от вас.

Рихтермоц почувствовал себя самым счастливым человеком не только на Шумаве, но и на всем свете.

Абсолютно противоположные чувства испытывал в это время подполковник Гумл. То, что он узнал от жены, в буквальном смысле слова подействовало на него как удар грома. Он как во сне задавал жене какие-то вопросы, что-то говорил ей, но сейчас бы с трудом вспомнил, о чем шла речь. Выйдя из ресторана, он стал лихорадочно перебирать в уме то, что услышал: «Отстали от группы в Линце… Иван и еще один парень… Руководитель группы заверяет, что было сделано все возможное, чтобы найти их, но ребята сами не хотели, чтобы их нашли…»

Не нашли… Как можно было уехать без них, ведь Иван совсем ребенок, хотя и пытается казаться взрослым мужчиной?.. И почему он сказал Марцеле, что приедет завтра? Он должен ехать туда немедленно: не может он оставить ее одну в таком состоянии… Но ведь он только что говорил Марцеле, что дома от него сейчас все равно не будет никакой пользы, а здесь ему надо закончить важное дело. Какой же он идиот! Если сейчас он кому-нибудь нужен, так это Марцеле, так же, как она нужна ему, а они оба — Ивану. Что же случилось с ребятами? Почему они опоздали к автобусу? Они не могли эмигрировать, это глупость, которой руководитель отряда пытается прикрыть свою нераспорядительность. Если бы ребята хотели остаться, они по крайней мере взяли бы свои вещи, а их багаж лежал в автобусе…

— Добрый вечер, товарищ подполковник, — обратился к нему Петр Черник, который в этот момент подошел к ресторану. — Решили подышать свежим шумавским воздухом? Да что с вами? Вы плохо себя чувствуете? Может, позвать врача?

— Нет, благодарю вас, сейчас все будет нормально. Идите, пожалуйста, в ресторан, я туда тоже приду.

Черник вошел в зал, а через несколько минут там был уже и Гумл. Бледность с его лица сошла. Лишь непривычная молчаливость выдавала потрясение, которое обрушилось на подполковника.

Через тридцать минут он со своими помощниками выехал на Доброводицкий полигон. По дороге Гумл мысленно переносился в Прагу, в их уютную квартиру, где в кресле у стола, на котором стоит ваза с, букетом красных роз, сидит с заплаканными глазами его жена Марцела.

17

Было тридцать минут пополуночи. Доктор Дворжачек сидел в больничном кресле в дежурной комнате, уверяя себя, что во время дежурства самое разумное не смотреть на соблазнительную кровать, как это делают мудрые люди, которые не обращают внимания на вещи, им недоступные. За последние три часа он уже дважды пытался лечь. И каждый раз, как только закрывал глаза, звонил телефон и сестра вызывала его в палату.

Первый раз это случилось после двадцати двух часов. Он пошел посмотреть на больного, который в тот день поступил с подозрением на прободную язву желудка. И хотя рентгеновские снимки не подтвердили этот диагноз, но в то же время и не опровергли его. Карел Земанек, как звали нового пациента, регулярно получал предписанные лекарства. Дежурная сестра тщательно контролировала давление, пульс, температуру. И вдруг она заметила, что все эти показатели стали резко изменяться. Сестра Либуше была в отделении самой опытной и старалась без причины не вызывать врача, но на этот раз она позвонила Дворжачеку и попросила прийти к больному. Доктор внимательно осмотрел его, но принял решение от операции пока воздержаться. Следующие полчаса подтвердили правильность этого решения. Пульс, давление и температура пришли в норму, больной спокойно заснул.

За пятнадцать минут до того, как часы начали отсчитывать новый день, доктор Дворжачек опять прошел в палату и осмотрел Милоша Гавличека, которому во вторник оперировали толстую кишку. Гавличек и в эту ночь никак не мог заснуть, просил сестру, чтобы она сделала ему успокаивающий укол, так как именно ночью боли у него усиливались.

В данном случае хирург мог высказать свое мнение по телефону, но решил посмотреть на больного. По пути он еще раз остановился у постели Карела Земанека и еще двух пациентов, для которых, как он полагал, ночь будет неспокойной. Одним из этих двоих был Ян Кобес.

Как и предполагал врач, больной не спал. Он лежал с открытыми глазами, наблюдая за причудливой игрой теней на потолке палаты, вызываемой уличным освещением. Высокая температура, бесспорно, обостряла его воображение, отчего тени на потолке вдруг принимали очертания бутонов цветов, которые он гранил на блюде перед уходом со стекольного завода. Тут же вдруг возникла голова бродячей собаки Борки, которую он несколько недель назад нашел в лесу, около замка, и привел домой, где уже жили две дворняжки: Белина и Пайд. Наверное, об этих собаках Ян и думал, когда над его кроватью склонился Дворжачек.

— Как вы себя чувствуете? — тихо спросил врач, заметив, что больной не спит.

— Хорошо.

— Очень болит?

— Сейчас уже не так, как вечером.

— Эта ночь вам еще покажется длинной, зато завтра вы будете чувствовать себя лучше.

— Эти трубки… Вы не могли бы их вытащить?

— Как только будет можно, мы это сразу сделаем. Я знаю, лежать с ними неудобно, но пока это необходимо. Вам делали вечером укол со снотворным?

— Да, но лекарство уже не действует. Час назад я проснулся и не могу уснуть.

— Хорошо, я скажу сестре, чтобы она сделала вам еще один; укол. Спокойной ночи.

От Яна Кобеса доктор перешел к Мартину Фрелиху, которому не помогло хирургическое вмешательство. Врачи уже сообщили родственникам, что положение тяжелое, и делали все возможное, чтобы облегчить страдания больного. Сейчас он спал, но его прерывистое дыхание не предвещало ничего хорошего.

Было уже за полночь…

Дворжачек сидел в дежурной комнате с книгой в руках, которую так и не открыл, и думал о молодом пациенте с Шуманы. Все говорило за то, что самое худшее у него позади. Как ни странно, но факт…

Если бы в среду кто-нибудь спросил доктора, каковы шансы у этого парня, он бы не раздумывая ответил: минимальные. Действительно, состояние его надежды не внушало, хотя в операционной сделали все возможное. В таких случаях остро сознаешь, как несовершенна медицина. Они остановили внутреннее кровотечение, провели резекцию поврежденных печени и селезенки, удалили желчный пузырь и почку. Если бы можно было сохранить эту почку, хирург чувствовал бы себя спокойнее…

Но, наверное, надо быть довольным и сегодняшним состоянием больного. Парень будет жить. Без почки, но будет жить, а вот пограничник из восьмой палаты, которого он оперировал за несколько часов до Кобеса, умер. Хотя у него был обычный аппендицит. Больной умер, прежде чем врачи успели что-нибудь сделать для его спасения. Они оказались бессильны, так как неожиданно отказали почки. И никто не может сказать, что же явилось первопричиной этого. Да, много еще «белых пятен» в медицине. Их больше, чем иногда признают сами врачи в предполагают непосвященные. Поэтому в медицинской практике возникает столько драматических ситуаций.

Дворжачек вдруг удивился своим мыслям. «Ай-ай-ай, о чем это я думаю?» — спросил он себя. А ведь совсем недавно он говорил одному пиротехнику абсолютно противоположное. Когда же это было? Три дня назад! Что он тогда говорил Гумлу? «… Если бы вы занимались медициной серьезно, то в подобной операции не увидели бы ничего необыкновенного». Теперь эти утверждения ему не кажутся достаточно убедительными. От них исходит дух высокомерия, а оно никогда не доводило до добра. Что об этом говорил профессор Вондрачек? Высокомерие — источник всех ошибок и неприятностей в медицине. Вот и в его утверждении, будто в медицине нет ничего необыкновенного, кроется ошибка. Или правильнее сказать — глупость? А к чему он это, собственно, говорил? Ах да, он хотел доказать пиротехнику, что в его профессии чаще встречаются опасные и драматические ситуации, чем в работе хирурга. Но ему это не удалось, так ведь? Он, доктор Дворжачек, говорил глупости! В медицине гораздо больше драматических моментов, чем в любой другой профессии. И это понятно, потому что медикам всегда приходится решать проблемы здоровья человека, а часто и его жизни. Взять, например, три прошедших дня…

Доктор Дворжачек встал, чтобы приготовить себе кофе. Он живо представил, как во вторник утром делали операцию Милошу Гавличеку.

Операция продолжалась около двух часов. И большую часть этого времени группа врачей находилась в напряжении: решался вопрос, удастся ли им хирургическим путем исправить прободение толстой кишки у двадцатилетнего офицера-спортсмена или ему до конца жизни придется ходить с искусственным выводом из толстой кишки. Не удалось…

Все, кто присутствовал на операции, поняли это, потому что главный хирург размышлял дольше, чем обычно. Если бы место прободения находилось на один сантиметр дальше, можно было бы вернуть пациента к привычной для него жизни. А теперь все изменится для Гавличека. Он уже никогда не появится на волейбольной площадке в составе команды первой лиги. Должен будет он отказаться и от других увлечений. Врачи узнали об этом раньше самого пациента. Поэтому им было так тяжело, когда санитар увозил надпоручика из операционной.

А несколько часов спустя произошло ЧП: у дверей хирургического отделения появилась какая-то девица и потребовала у медсестры, чтобы та вызвала Моймира Берана.

— Берана? Ах, вы хотите повидать Хиппи? Но его здесь уже нет.

— Где же он? — забилась в истерике странная посетительница. — Мне обязательно надо с ним повидаться, и непременно сегодня!

Испуганная медсестра побежала за доктором. Оказалось, это одна из подружек Хиппи, которая приняла солидную дозу лекарств и намеревалась после прощания с ним броситься с набережной во Влтаву. Пришлось оставить ее в госпитале.

Первая половина дня в среду не принесла особых треволнений, если не считать драматической ситуации с летчиком, которого хирургическое вмешательство лишило не только язвы желудка, но и возможности летать. Капитан Штястный это знал так же хорошо, как и врач, но, несмотря на это, еще и еще раз уточнял истину.

Вторая половина дня полностью компенсировала отсутствие сильных ощущений. Прежде всего это было единоборство Яна Кобеса со смертью, когда никто не мог гарантировать, что операция не закончится преждевременно. Не закончилась…

Зато трагически закончилась вторая операция. Медики в этом случае были обречены на роль статистов — на самую тяжкую роль, которую им иногда приходится играть. Мучительная беспомощность, в которой пребывал медперсонал отделения, была сродни тому состоянию, которое обычно испытываешь в страшном сне.

Вода в кофеварке начала закипать… А уже через минуту Дворжачек опять устроился в кресле с чашечкой горячего кофе.

Да, подполковник Гумл был прав, когда говорил, что в госпитале часто возникают драматические ситуации, особенно в хирургическом отделении… Кстати, сам Дворжачек не хотел быть хирургом. После окончания медицинского факультета, в конце 1949 года, он надеялся получить направление на работу в терапевтическое отделение больницы в родном городе. Но… обстоятельства сложились по-иному: в предписании было сказано, что 2 января 1950 года доктор Дворжачек должен прибыть в больницу маленького городка на западе Чехии, известного своим старинным замком.

В указанный день он приехал к месту первой самостоятельной работы и прямо с вокзала пешком пошел разыскивать больницу. Это было маленькое здание с сотней пациентов. Главный врач, ординатор и медицинская сестра — вот и весь штат. Поэтому не было ничего удивительного в том, что уже на следующий день главврач заявил:

— Итак, коллега, надевайте халат: сегодня у нас две операции — острый аппендицит и желчный пузырь.

А через неделю Дворжачек уже сам оперировал аппендицит. Вот так и началась его карьера хирурга. Однажды он получил повестку в армию. Дворжачек решил, что после службы уже не вернется ни в этот городок с вечно переполненной больницей, ни к хирургии, к которой он тогда еще не чувствовал призвания. Узнав, что есть место врача в Центральном военном госпитале в Праге, он написал туда письмо.

Таким образом Дворжачек оказался в Праге. Правда, он надеялся попасть в терапевтическое отделение, но, учитывая прежний опыт, его направили в хирургическое. Там он встретил настоящих специалистов, влюбленных в свое дело. И уже через год Дворжачек считал, что хирургию не променяет ни на что на свете. Ей он остался верен до сегодняшнего дня…

Доктор Дворжачек посмотрел на пустую чашку, отставил ее в сторону и взял в руки уже несколько раз откладываемую книгу, на обложке которой крупным шрифтом было набрано: «Пауль де Круиф. Что ветер шлифует».

Примерно в это же время Гумл, задумавшись, сидел на каменной ограде одного из домиков на полигоне.

После приезда из Карловице он лег в постель, однако заснуть так и не смог. Забрав одеяло, Гумл пошел на веранду своего временного пристанища. Здесь его мысли немного успокоились, хотя некоторые тревожные вопросы оставались без ответа. И все они касались Ивана…

Время от времени над головой подполковника разрывалась пелена темных облаков, и тогда становились видны скопления мерцающих звезд. Гумл не замечал их. Он не обратил внимания и на то, что на этот раз дождь шел не так долго. Не слышал он и звуков, которыми так богата шумавская ночь.

По мнению Гумла, у Ивана не было причин остаться в Австрии. Учился он хорошо, а последний семестр вообще сдал на «отлично». В семье отношения нормальные, у него было все, что он хотел иметь. Несколько лет назад, когда Марцела оставалась с сыном, а он служил в Праге и только приезжал к ним на выходные, ему хотелось хоть как-то компенсировать свое вечное отсутствие. Он привозил из Праги всякие дорогостоящие игрушки, в том числе различные «Конструкторы», электрическую железную дорогу, а позднее — велосипед и другие вещи, которые игрушками не назовешь.

Когда они наконец стали жить в Праге, Гумл уже не смог отказаться от привычки делать сыну дорогие подарки. Иван действительно имел все, что хотел. Гумл сознавал, что воспитание сына лежит всецело на плечах жены, и по-прежнему старался чем-то возместить это. Однажды Гумл с женой поссорились по поводу методов воспитания сына. Тогда Гумл понял, что его вмешательство не всегда приносит пользу. Случилось это, когда Иван принес из школы сразу несколько двоек и запись в дневнике о том, что сорвал урок. Марцела решила, что на этот раз Йозеф должен сам разобраться и хорошенько наказать Ивана. Но рука на сына у Йозефа не поднялась. Он ограничился только тем, что запретил ему смотреть по телевизору футбольный матч. Когда же игра началась, Йозеф пожалел сына и позвал его к телевизору. Марцела тогда отчитала его за нарушение элементарных педагогических принципов, за непоследовательность. У них произошла ссора, но вскоре все это отошло на второй план — у Йозефа начался роман, и он вообще перестал думать об Иване, и, разумеется, о Марцеле. Он даже хотел уйти из семьи…

Гумлу стало холодно — такое случалось на Шумаве в августовские ночи, особенно если недавно прошел дождь. Подполковник набросил на плечи одеяло. Захотелось курить, хотя он не брал в рот сигарет с тех пор, как его отвезли в госпиталь. Йозеф вспомнил, как кто-то говорил ему, что курящий человек, если даже и бросил курить, все равно до конца своих дней останется потенциальным курильщиком. Сейчас и он осознал справедливость этих слов. Если б здесь был кто-нибудь, у кого можно попросить сигарету, он бы обязательно это сделал. Но рядом никого не было, поэтому подполковник мысленно возвратился к тому, о чем минуту, назад начал вспоминать: к своему роману с Кларой Скальской.

Несмотря на привлекательную наружность, у Йозефа Гумла в жизни было немного женщин. В родном городе несколько девушек ему нравились, но отношения с ними были чисто платонические: ему мешали стыдливость и мальчишеская неопытность.

Впервые Йозеф узнал женщину, когда ему было девятнадцать лет. Случилось это во время войны. Он с приятелями отправился в турпоход в брдские леса. Они встретились в вагоне электропоезда. Йозеф заговорил с ней, а потом, смеясь, пригласил в поход со своей группой. Она, однако, приняла его шутку всерьез. Когда они вышли из поезда, она вместе со всеми зашагала к лесу, сидела с ними у костра, а потом осталась на ночь с Гумлом в его палатке. Йозеф без памяти влюбился в эту женщину, его не смущали разговоры о ее дурной репутации. Их встречи продолжались несколько недель, пока Вера не нашла себе другого. Потом у него было еще несколько романов во время срочной службы в армии, но все они оказались короткими, как раз на период командировок. Потом он встретил Марцелу, а вместе с ней и настоящую любовь. Так говорил он себе и ей. И это были не пустые слова — Йозеф серьезно так считал. И в училище, и потом, когда уезжал в командировки, он, конечно, ходил вместе с друзьями на танцы, знакомился с девушками, но никогда не скрывал, что женат, что любит свою жену и не собирается ей изменять. Таким образом, он был верен Марцеле до тех пор, пока не встретился с Кларой.

С ней Гумл познакомился в марте и опять в поезде. Он возвращался в Прагу из Брно. Она ехала в одном с ним купе. И хотя Йозеф не принадлежал к категории мужчин, которые не упустят случая, чтобы заговорить с женщиной, он все же любил в дороге беседовать. Богатый опыт научил его, что за хорошим разговором путь становится короче. В этот раз ему и не надо было прилагать особых усилий. Стройная девушка с выразительными карими глазами и большим пучком каштановых волос сама предоставила Йозефу удобную возможность, когда попросила у него газету, лежавшую на столике у окна.

— Пожалуйста, — торопливо ответил он девушке. И когда через минуту пришел в себя от неожиданности, наклонился к ней и тихим голосом добавил: — Если вы попросили газету только из-за рубрики «Знакомство», то у меня есть предложение…

И тут она продемонстрировала прекрасные зубы, а также чувство юмора:

— Вы считаете, что мой единственный шанс в рубрике «Знакомство»?

— Конечно нет…

— А моя мама и тетя уверены в этом.

— Я просто хотел предложить вам вместо досконального изучения объявлений о знакомстве познакомиться со мной.

— Что, по-вашему, не будет так утомительно, а наоборот, приятно? Пожалуйста! Меня зовут Клара Скальская, изучаю философию, возраст — достаточно молода!

— Йозеф Гумл. Форма сама говорит о моей профессии, а что касается возраста — то чуть старше, чем вы.

— Отлично. Значит, будем считать, что мы уже познакомились. Теперь я могу углубиться в газету или у вас есть другое предложение?

— Может, вместо чтения газеты вы расскажете что-нибудь о себе?

— Ну уж нет… Знаете, мне совсем не хочется устраивать «исповедь сына века».

— Судя по вашему замечанию, Мюссе вы уже прочитали.

— Вы имеете в виду Альфреда де? Вы правы. Еще в гимназии «Исповедь сына века» была любимым произведением нашего преподавателя чешского языка. Поэтому недостаточно было прочитать сокращенный вариант, который кто-то самоотверженно размножил для всего класса, пришлось детально изучить этот роман.

— Надеюсь, Мюссе вас не разочаровал?

— Трудно сказать. Наше поколение на многие вещи смотрит по-своему, вам не кажется?

— Мне нелегко об этом судить.

— Почему? Ведь вы можете высказать свое мнение от имени нашего поколения.

— Конечно, от своего имени могу, но что касается вашего…

Она громко рассмеялась, а когда немного успокоилась, спросила:

— Вы хотите сказать, что причисляете себя к другому поколению? Разве несколько лет играют большую роль?

— Благодарю за комплимент, но это различие я бы определил не менее чем десятью годами.

Потом эти слова о разности в возрасте они много раз повторяли. Так началась их дружба, а затем и любовь, как они сами определяли свои отношения. Своим чувствам они отдались с таким жаром, на который только способны двадцатилетняя интеллигентная студентка и тридцатипятилетний не очень искушенный в любви офицер.

Связь их продолжалась почти четыре месяца. Они встречались в пражских ресторанчиках, в выставочных залах, в квартирах ее подруг и его сослуживцев, бродили по пражским паркам. Однажды поехали в Пругоницкий парк, который буквально благоухал весной. И именно там их увидела учительница из школы, где работала Марцела. Эта учительница вывезла туда свой класс на экскурсию. И конечно, она в тот же день все рассказала Марцеле.

Йозеф был готов к этому. Он давно хотел сам серьезно поговорить с женой и решить вопрос о разводе. И этот разговор у них состоялся.

— Ну что ж, если ты уверен, что эта девица тебя любит больше, чем я с Иваном, иди к ней, мы не будем мешать твоему счастью, — заявила жена.

Но на следующий день заболел Иван. Марцела отвезла его в больницу, где был поставлен диагноз: менингит. Общее горе и любовь к сыну сделали, казалось, невозможное: он навсегда расстался с Кларой и еще сильнее полюбил Марцелу и Ивана. Никто никогда не узнал, что причиной его возвращения в семью было обещание, данное самому себе: если Иван поправится, он расстанется с Кларой и будет жить с женой и сыном. Это предохранит Ивана от серьезных нервных потрясений. Страх за судьбу сына сыграл решающую роль.

Страх… Опять это ужасное слово. Да, он готов подписаться под тем, что сказал недавно доктору Дворжачеку: «Человек, утверждающий, что не ведает страха, либо лжец, либо попросту ненормальный. Но если он поймет причины, вызывающие страх, он способен преодолеть это неприятное чувство». Ну а что делать, если причина неизвестна? Что, если человек попадает в такое положение, в какое сейчас попал он? Он не знает, что там, под землей, он даже не может себе представить, какую пакость придумали те, кто соорудил этот тайник. Об этом он может только догадываться. Догадываться о том, что там, под землей, и о том, что произошло с Иваном. Точно он ничего не знает. Вообще ничего не знает. И это вызывает у него страх.

Подполковник быстро встал, перебросил одеяло через деревянные перила и вышел на дорогу, которая вилась по полигону. Он шел без всякой цели, чтобы отвлечься от навязчивых мыслей…

Ходил он долго. Два-три километра туда, потом обратно. И так до тех пор, пока над темным горизонтом не загорелся рассвет. Только потом он вернулся в домик на полигоне.

Он лег в постель, но уснуть ему так и не удалось. Утро застало его невыспавшимся и неспособным сконцентрировать мысли на серьезной задаче, которую ему предстояло решить.

18

Пиротехник министерства внутренних дел капитан Индржих Бенедикт приехал на полигон около семи тридцати. Гумл увидел старого друга, когда выходил после завтрака из столовой. Они сердечно поздоровались. Бенедикт рассказал, что приказ прибыть в Доброводице застал его на даче во Влтавице, где он с женой проводит отпуск.

— Я и не знал, что у тебя дача на Шумаве.

— Это не моя. Зять получил дом в наследство от бабушки, и вот мы поехали туда, чтобы сделать ремонт.

— Так-так. Теперь все ясно: готовишь себе гнездышко к пенсии?

— Думаю, до нее нам еще далеко. Если бы я был каким-нибудь клерком в конторе, то, может, и задумывался бы о пенсии, но наша работа не позволяет стареть. Ты сам это прекрасно знаешь.

— Конечно, знаю. Но я бы, Индржих, не сказал, что не хочу дожить до пенсии.

— Я тоже не против, но я смирился с тем, что до этого не доживу.

— Не каркай! Ты же знаешь, что в доме повешенного не говорят о веревке.

— Черт возьми! Ты хочешь сказать, что здешняя находка настолько опасна, что навевает на тебя черные мысли?

— Нет, нельзя сказать, что она настолько опасна, но и простой ее не назовешь.

— Ты уже видел этот сейф дьявола?

— Да, я был там вчера вечером.

— Ну и как?

— Думаю, под землей находится большой тайник. Об этом свидетельствует хотя бы то, как продуманно заминирован вход.

— Так, говоришь, с подобным мы еще не встречались?

— Да, это индивидуальная работа какого-то умника. Видно, он придавал ей большое значение. На поверхности создано целое минное поле, а кроме того, вход заминирован, по индивидуальному плану, который, конечно же, автор после минирования унес с собой. И еще, Индржих, я предполагаю, что мы обнаружили только запасный вход в подземелье, а настоящий находится где-то в другом месте.

— По подъездным дорогам его нельзя обнаружить?

— Нет. Как только ты увидишь тайник, у тебя тоже ум за разум зайдет. Во всей округе нет подъездных дорог. Но, может, они были с другой стороны скалы, я там местность еще не обследовал. Местные саперы этого тоже не сделали.

— Давай посмотрим вместе. Как у нас с саперным снаряжением?

— Все необходимое есть. Если потребуется вести земляные работы, нам выделят солдат.

— Попробуем сами справиться. В основном мы всегда справлялись. Когда выезжаем?

— Не раньше чем через три часа.

— А почему только через три?

— До десяти в районе обнаруженного тайника будут проходить боевые стрельбы. Слышишь, там уже палят. В полутора километрах оттуда находится мишенное поле.

— Черт возьми! Неужели нельзя было отменить стрельбы?

— Конечно нет. Они являются частью тактических учений, и генерал наотрез отказался их отменять. Он сказал, что уж если подземный тайник просуществовал двадцать два года, то еще двадцать четыре часа вполне подождет.

— Ну что ж, с этим нельзя не согласиться. Жаль только, что об этом я не знал вчера. Мы с водителем могли бы лишних два часа поспать. Но ничего. По крайней мере будет время поговорить, ведь я не видел тебя целых полгода. — Капитан Бенедикт вытащил из кармана пачку сигарет с зажигалкой: — Ты не начал курить? Может, выкурим по одной?

— Нет, пока воздержусь.

Бенедикт уселся на ступеньку крыльца.

— Подожди, я принесу что-нибудь: не сидеть же нам прямо на бетоне. — Гумл ушел в дом и вскоре вернулся с одеялом, которое разложил на ступеньках. Он устроился рядом с Бенедиктом, с наслаждением выпускавшим изо рта дым в чистый шумавский воздух.

— Как у тебя дела? Здоровье не подводит? Как Марцела?

— Все нормально, — уклончиво ответил Гумл и, заметив внимательный взгляд Бенедикта, добавил: — Ты же знаешь, всегда что-нибудь случается.

— У тебя что-то произошло?

— Почему ты так думаешь?

— Выглядишь ты каким-то усталым.

— Возможно. Я плохо спал сегодня.

— Из-за находки?

— Вовсе нет. Наверное, перемена климата влияет: не успел адаптироваться в шумавском озоне.

— Послушай, о какой адаптации ты говорить? При нашей походной жизни мы никогда не высыпались. Или на тебя только теперь стал действовать озон?

— Конечно, мы уже не те, что были раньше, когда работали на севере Чехии. В те времена я мог заснуть среди дня и даже стоя.

— Ну, тебе еще далеко до Ярды Кубицы. Вот это был лежебока! Помнить, он уснул на построении, когда мы ждали начала парада во дворе училища. Он стоял во второй шеренге и, когда штабс-капитан Буреш скомандовал: «На плечо!» — даже не шелохнулся, только всхрапнул. Кубицу уволили потом из армии. Это случилось после того, как он уснул во время ремонта крыши и свалился вниз.

Капитан Бенедикт помнил массу подобных случаев. Йозеф Гумл с удовольствием слушал старого друга до тех пор, пока тот не начал рассказывать об их общем знакомом, вместе с которым они разминировали объекты в Восточной Словакии:

— Ты слышал, что произошло с Миреком Радой?

— Насколько мне известно, он живет в Брно.

— Теперь уже не живет. Он плохо кончил — повесился.

— Из-за чего?

— Из-за сына. Тот, как выяснилось, возглавлял группу молодых бездельников — они занимались воровством в музеях и костелах. Конечно, попались, и сын Мирена получил двенадцать лет тюрьмы. Отец не перенес позора — повесился…

— Это страшно. Ты понимаешь, какой это ужас? Я это хорошо представляю! — Гумл не заметил, как перешел на крик.

Капитан внимательно посмотрел на него: у Йозефа дрожал подбородок, а голубые глаза его стали серыми.

— Что с тобой, Йозеф? Ты плохо себя чувствуешь?

— Ничего особенного, сейчас пройдет. Дай мне сигарету.

Капитан вытащил пачку сигарет «БТ», протянул одну Гумлу и дал ему прикурить. Бенедикту бросилось в глаза, что у того дрожит не только подбородок, но и руки. Зная, что самый важный инструмент для пиротехника его собственные руки, он понял, что Гумлу идти на разминирование нельзя.

— Йозеф, в таком состоянии ты не можешь работать.

— Не беспокойся, все будет нормально. — Он глубоко затянулся и закашлялся.

— Отвык уже, — улыбнулся Бенедикт, но улыбка получилась такой, какой одаривают посетителей страховые агенты или с какой дикторы телевидения смотрят в телекамеру.

— Ничего, скоро опять привыкну, — пообещал Румл, как только справился с кашлем.

— Не понимаю, зачем тебе опять привыкать. Радуйся, что бросил. Я это пытался сделать по меньшей мере раз двадцать, и всякий раз не выдерживал.

— Что ты обо мне думаешь? Что я старая развалина и место мне на свалке?

— Знаешь, Йозеф, мне твои недомолвки надоели, скажи прямо: что случилось? В семье что-нибудь? Со здоровьем плохо? Разве можно работать в таком состоянии? Ведь у тебя руки трясутся как у старика!

— Это пройдет. Помнишь Вашека Верку? Руки у него всегда тряслись как с перепоя. Никто бы никогда не поверил, что он — пиротехник. Но он им был, и притом отличным. Как только он начинал работать со взрывными устройствами, руки у него сразу переставали трястись и становились как клещи…

— Йозеф, не заговаривай мне зубы. Что случилось?

— Страшно даже говорить об этом вслух.

— Что-нибудь с семьей?

Гумл утвердительно кивнул.

— С Марцелой?

— Нет, с Иваном.

— Неужели натворил что-нибудь похожее на то, что сын Мярека?

— Нет, конечно. Точно я еще не знаю, что с ним, но вчера он должен был возвратиться с отрядом студентов-альпинистов из Италии и…

— Не вернулся?

Гумл кивнул в ответ:

— Они на час остановились в Линце. Он вместе с каким-то парнем из их группы пошел пройтись по городу и к указанному времени не вернулся. Группа уехала без них. Но ведь если бы они хотели эмигрировать, то забрали бы свои вещи, а так — все осталось в автобусе!

— Пока ничего страшного не нахожу. По-видимому, они просто опоздали к отъезду. Когда ты об этом узнал?

— Вчера вечером, когда звонил домой. Марцела рассказала.

— Почему же ты к ней не поехал?

— Я сначала хотел, но потом решил, что буду там абсолютно бесполезен.

— Как, впрочем, и тут.

— Не говори глупостей! Этот подземный сейф я сам открою, понимаешь, только я, я никто другой! Я загадал, что если мне удастся открыть этот сейф дьявола, то с Иваном все будет в порядке и он вернется домой.

— Опомнись, Йозеф! Тебе ведь не двадцать лет, чтобы давать такие глупые обеты. Они больше к лицу двадцатилетним влюбленным, чем саперам. К добру это не приведет.

— Индржих, если ты еще считаешь меня другом, дай возможность довести дело до конца. Мне необходимо убедиться в том, что и в таком состоянии я кое-чего стою…

— Знаешь, Йозеф, проверять свои способности в такой обстановке — слишком большой риск. Это может привести к тому, что результата ты уже не узнаешь.

Подполковник Гумл отбросил недокуренную сигарету и вытянул руки перед собой. И хотя кончики его пальцев еще немного дрожали, это уже выглядело не так, как несколько минут назад.

— Ты видишь, полный порядок! Ну, почти порядок! А через час я вообще буду чувствовать себя отлично.

— Успокойся, пожалуйста, время у нас еще есть. Посмотришь, как будешь себя чувствовать. В крайнем случае я сам займусь входом в подземелье. Договорились?

— Идет… Индржих, я не могу сейчас отступить, иначе я все проиграю. Ты же знаешь, если человек уступает, он проигрывает…

— Отдохни, потом увидим…

Часов в одиннадцать оба пиротехника и поручик Рихтермоц подъехали к скале. С ними были четверо саперов и необходимые инструменты. Солдаты сразу начали копать яму для подрыва снятых мин. Капитан Бенедикт внимательно осмотрел вход в подземелье.

— Дьявольский ребус, — произнес он задумчиво.

— Лучше скажи — сейф дьявола, — уточнил Гумл. — Ты посмотри, как они все продумали: чтобы открыть дверь, необходимо открутить восемь болтов, а по крайней мере один из них соединен с взрывателем внутри тайника. Если там спрятаны боеприпасы, то все вокруг так разнесет, что не успеешь оглянуться.

— Что ты предлагаешь?

— Попробовать проникнуть под дверь через боковую стену. Мне достаточно маленького отверстия, чтобы просунуть руку и отсоединить все провода, соединяющие дверь со взрывчаткой.

— Понятно. У меня только одно уточнение. Бетон долбить буду я, а не ты.

— Ты опять за свое! Сначала продолбишь бетон, а потом, прежде чем позвать меня, отсоединишь провода. Пойми, дружище, я все продумал и попытаюсь сам это сделать.

— Ты все такой же упрямый!

— Да уж, такой. Товарищ поручик, оставьте мне инструменты, а сами вместе с товарищем капитаном обследуйте местность вокруг скалы. Надо обнаружить старую дорогу и возле нее другой вход. И солдат возьмите с собой… Возможно, они делают абсолютно ненужную работу. Если тут произойдет взрыв, яма будет такая, какую им за полгода не вырыть.

— Я вижу, ты сегодня склонен к черному юмору.

— Точно…

— Ладно, Йозеф, ни пуха ни пера! Мы поищем вход в подземелье с другой стороны скалы.

Вместе с капитаном Бенедиктом ушел и поручив Рихтермоц со своими саперами.

«Упрямец», — без конца повторял капитан Венедикт, на что Рихтермоц только улыбался. Поручик симпатизировал Гумлу и сейчас был рад, что именно он начал разминировать вход. Но он и представления не имел, что творилось в душе подполковника.

После их ухода Йозеф Гумл несколько минут в раздумье перебирал инструменты, выбирая самый большой пробойник. Вскоре он уже держал кувалду в правой руке и приноравливался ударить ею по бетону.

Никто из находившихся в месте, названном Барсучьей норой, не следил за временем. Все внимание было обращено на то, как продвигается работа у Гумла.

А она шла своим чередом. Медленно, сантиметр за сантиметром пробойник углублялся в стену. Хотя полуденное солнце скрылось за облаками, Йозефу казалось, что он все еще купается в его лучах. Рубашка на нем стала мокрой от пота, хоть выжимай, но он продолжал работать, не давая себе ни минуты отдыха. У него уже не было страха перед смертоносным механизмом, скрывающимся где-то здесь, в подземелье. Он был уверен, что сейф дьявола откроет.

«Иван, я все-таки проникну внутрь подземелья, — уверял он себя, ударяя кувалдой по пробойнику. — А ты должен вернуться домой! Ради мамы ты должен это сделать, ради меня, ради нас всех…» Эти мысли постоянно проносились в голове Гумла, ни о чем другом он не думал.

Только в тот момент, когда в бетонной стене появилось небольшое отверстие, подполковник вернулся к действительности. Он расширил отверстие настолько, чтобы можно было просунуть руку. Потом взял фонарь и направил туда луч света. Так и есть: от двух болтов провода уходили в глубь штольни.

«Позвать Бенедикта? — подумал было Гумл. — Нет, я должен проникнуть в штольню один! Позову, когда открою дверь».

Гумл взял из сумки кусачки и попробовал просунуть руку в отверстие. Не получилось: отверстие слишком мало, а что там, внутри, не видно. Он опять потянулся к пробойнику и кувалде…

Когда он начал осознавать, что его решение проникнуть в штольню самостоятельно, без помощи Бенедикта, не самое разумное, за спиной раздался голос капитана:

— Ну, как дела, упрямец? Вижу, эта бетонная стена так же неподатлива, как твой характер. Давай сменю.

— Спасибо, я уже закончил. Посмотри внутрь. — Гумл подал капитану фонарь и сам тоже наклонился над отверстием: — Мне кажется, здесь использован метод двойной подстраховки.

— Это бесспорно. В любом случае здесь работал человек, у которого было много времени на минирование объекта. Йозеф, это действительно больше напоминает запасный выход из подземелья. Главный вход, вероятнее всего, с другой стороны скалы…

— Что-нибудь нашли?

— Да, кое-что. Там старая, заброшенная дорога, а в конце ее, почти под скалой, миноискатель прямо сбесился. Я думаю, там железные ворота.

— Ты шутишь?

— О нет! Мне показалось, что с той стороны легче попасть в подземелье. Ну, а раз у тебя работа продвигается быстро, попытаемся проникнуть внутрь отсюда.

— Посвети мне. — В руках у Гумла опять появились кусачки. — Раз… два… Готово!

Подполковник вытащил руку из отверстия, и в свете фонаря оба пиротехника внимательно осмотрели нижнюю часть двери.

— Мне кажется, можно смело открывать.

— Не думаю, что эти болты мы быстро вывернем. Сделать это и открыть дверь так же тяжело, как пробить отверстие. Ты только посмотри, как проржавели болты. Но делать нечего. Надо браться за работу…

— Надо позвать поручика и кого-нибудь из солдат. Пусть и они примут участие в этом деле.

Около двери появились поручик Рихтермоц и Чалоуя с Дворжаком. Они начали отвертывать болты. На это у них ушел без малого час. После этого Гумл с Бенедиктом с помощью кайла открыли металлическую дверь. Перед ними был вход в подземелье.

Они посмотрели друг на друга, как бы решая, кому идти первым. Приблизительно в метре от поверхности виднелась железная лестница, ведущая в глубь подземелья. Гумл взял в руку фонарь, шагнул на первую ступеньку и начал осторожно спускаться. Следом шел Бенедикт. Поручик Рихтермоц, саперы Дворжак и Чалоун остались наверху. Они видели, как два пиротехника манипулируют с проводами, соединяющими внутреннюю стену двери с подземельем, но не видели, как два друга обезвреживают взрывчатку весом в несколько килограммов.

Только после этого Гумл с Бенедиктом начали осматривать подземелье. С первого взгляда стало ясно, что это большое укрытие, но о его предназначении судить пока было трудно. В длинный коридор, заканчивающийся шахтой, выходило несколько дверей. Гумл с Бенедиктом открывали их одну за другой. Свет фонарей осветил комнаты, которые, очевидно, использовались как спальни. На металлических кроватях до сих пор лежали матрацы и солдатские одеяла. Тут же стояли тумбочки, столы, стулья, керосиновые лампы.

За другими дверями пиротехники обнаружили помещение с рабочими столами и своеобразный зал с длинным и широким столом, вокруг которого стояла приблизительно дюжина стульев. На стене висела большая карта Европы военных лет с нанесенной датой — 12.6.1945.

— Смотри, — показал на дату Бенедикт, — в это время здесь еще скрывались фашисты.

— Теперь я не удивляюсь, почему так основательно было проведено минирование, — кивнул Гумл, — у них для этого было достаточно времена…

— Это помещение, без сомнения, было штабным.

— Да, какой-нибудь командный пункт. Но он так и не начал действовать.

— Здесь сразу после окончания войны скрывались фашисты.

— Думаешь?

— Конечно. Вспомни, сколько гестаповцев из Праги, Пльзеня, Клатови в мае сорок пятого как сквозь землю провалились.

— Это точно. Например, такой мерзавец, как Рупрехт из клатовского гестапо, бесследно исчез.

— Не он один. В шумавских лесах, насколько мне известно, искали убежища шеф пражского гестапо Герке и его сотрудники Шульце и Фукс. И, по всей видимости, нашли. В отличие от будеёвицких гестаповцев, которые тоже пытались скрыться на Шумаве, но были задержаны или убиты где-то в районе Квильды.

— Пойдем дальше, Индржих, может, найдем какие-нибудь следы…

Подполковник недоговорил: в следующем помещении он чуть не споткнулся. Оказалось, что почти все оно заполнено деревянными, обитыми металлом ящиками разного размера.

— Черт возьми, не похоже, что они с оружием! Взгляни на маркировку — все это когда-то принадлежало гестапо.

Капитан Бенедикт осветил один из ящиков и прочитал:

— «Гестапо Клаттау». — Точно, это документы гестапо, самые ценные, которые они не успели сжечь.

Гумл тоже нашел ящики, принадлежавшие отделению гестапо в Клатови, и подумал, что тут могут находиться списки тайных агентов, один из которых выдал его отца. Ему захотелось прямо сейчас вскрыть ящики и просмотреть документы, но Бенедикт остановил его:

— Подожди, не исключено, что к крышке какого-нибудь ящика тоже подсоединена мина. Надо быть предельно внимательным. Этот подземный сейф, мне кажется, прямо-таки начинен взрывчаткой.

— Точно, настоящий сейф дьявола. Ну и перенервничал я из-за него!

— Ну, положим, ты нервничал по другой причине.

— Ты прав, но теперь я уверен, что с Иваном все будет хорошо.

— Давай продолжим осмотр. Мы ведь еще не кончили.

В следующем помещении, напоминавшем склад, они обнаружили большое количество стрелкового оружия, ящики с патронами, гранатами и снаряжением для войск СС. В мастерской нашли станки и агрегаты, которые, как определил Гумл, после небольшого ремонта могли быть пущены в действие.

— Мне кажется, — рассуждал Бенедикт, — нацисты строили это логово в расчете использовать его в качестве главного командного пункта «Богемской крепости». Когда же стало ясно, что никакой крепости на Шумане строить не придется, они спрятали тут архивы клатовского гестапо.

— Возможно, ты прав, хотя я сомневаюсь, что здесь планировалось развернуть главный командный пункт. Ответ на этот вопрос мы найдем, когда досконально изучим документы, собранные в этих ящиках. А пока необходимо найти главный вход, через который фашисты затаскивали ящики, мебель и оборудование. Это они сделали, конечно, не через ту дверь, с помощью которой мы сюда попали.

— Я с тобой согласен. Этот вход использовался, скорее всего, как вентиляционная шахта или как запасный выход. Дверь у него, видимо, была постоянно открыта. Вот почему около него фашисты установили минное поле. Если бы кто-нибудь из непосвященных приблизился к двери, то наверняка подорвался бы.

Продвигаясь вдоль широкого коридора, пиротехники достигли развилки, где правый рукав постепенно шел на снижение, а левый — вверх.

— Мне кажется, Индржих, тут не один, а целых два выхода…

Офицеры повернули налево и вскоре уперлись в стену, возле которой лежали емкости со взрывчаткой. Двухметровая железная дверь была соединена проводами со взрывным устройством.

— Как видишь, и этот вход заминирован. Значит, существует третий вход, через который фашисты покинули бункер. Пойдем посмотрим второй коридор.

Пиротехники возвратились к развилке и направились по правому коридору. Вскоре проход заметно сузился и пошел вниз. Через несколько метров они попали в штольню, стены которой вместо бетона были укреплены обычным крепежным лесом, как это делается в шахтах. Кое-где перекрытия и подпорки заметно потрескались. Наконец, они уперлись в завал.

— Конец. Выход завален. Найдем его наверху.

Гумл и Бенедикт возвратились на то место, откуда начали осматривать подземелье. По пути капитан заметил:

— Чувствую, что нам с тобой, Йозеф, по меньшей мере дней четырнадцать понадобится. Придется привлечь армейских саперов.

— Ты, Индржих, наверное, тут поработаешь, а вот мне, пока не выяснится, что произошло с Иваном, придется оставить это дело.

— Не болтай глупости! Вот увидишь, все будет в порядке. Тебе необходимо съездить в Прагу и разобраться во всей этой истории.

— А ты останешься здесь?

— Нет, в воскресенье у меня кончается отпуск. Я отвезу жену и внуков в Прагу, а уж потом, в понедельник или во вторник, приеду сюда. Был бы рад приехать с тобой. Надеюсь, ты будешь чувствовать себя лучше, чем сейчас.

— Постараюсь. И спасибо тебе, Индржих!

— За что?

— За то, что дал мне возможность самому открыть дверь в тайник.

— Оставь, пожалуйста! Пошли наверх, а то начнем петь друг другу дифирамбы.

Поднявшись, Гумл с удивлением обнаружил, что их поджидают не только поручик Рихтермоц с саперами, но и майор Ворличек и журналист Черник. Они уговорили Гумла разрешить им в его присутствии спуститься в бункер. Пока подполковник проводил своеобразную экскурсию под землей, капитан Бенедикт приказал двум саперам вооружиться кирками и лопатами и выкопать яму для обнаруженных мин.

— Устроим небольшой салют в честь пиротехника, сумевшего открыть этот сейф дьявола!

Через полчаса мины, поставленные фашистами для того, чтобы уничтожать все живое, были обезврежены.

На обратном пути подполковник Гумл неожиданно предложил Чернику подвезти его в Прагу. Тот вначале планировал остаться на субботу и воскресенье в Карловице, но, подумав, принял предложение. Сюда он решил вернуться в понедельник или во вторник с фоторепортером Вондрачеком.

19

По пути Гумл заехал пообедать в карловицкий ресторан «Славия». В этот час там никого не было, поэтому подполковника, шофера и Черника обслужили быстро. Обед оказался неплохой, хотя журналист, справившийся с ним первым, заметил:

— Мне, как, впрочем, и вашему шоферу, все равно, где обедать: нас везде ждет казарменный или ресторанный обед, а вот вас, товарищ подполковник, наверное, балуют дома чем-нибудь особенным. Или я не прав?

— Не знаю, что меня ожидает в Праге, но, кажется, хорошего там будет мало.

— Это только ваше предположение или есть какая-нибудь информация на этот счет?

— Вчера вечером я разговаривал по телефону с женой.

— Прошу прощения, я не хотел быть назойливым.

— Я понимаю, вы привыкли расспрашивать, никакой назойливости тут нет. Вы спрашиваете, а люди вам отвечают, хотя иногда отвечать не хочется. Как, например, мне сейчас. Но я обо всем вам расскажу, мне просто необходимо выговориться. Я боюсь, что случилось несчастье с сыном. Он не вернулся из поездки в Италию — на последней остановке, в Линце, он и еще один парень исчезли.

— Эмигрировали?

— Не знаю. Известно лишь, что они не пришли вовремя. Все их вещи остались в автобусе.

— Почему же именно в Линце? — задал на редкость наивный вопрос Черник. — Дело в том, что я бывал в этом городе. Ничего особенного! Если бы они действительно хотели эмигрировать, то остались бы где-нибудь в Италии или уж в Зальцбурге, и уж, конечно, взяли бы с собой все свои вещи…

Черник почувствовал, что говорит что-то не то, но все больше запутывался. Ему хотелось хоть чем-то успокоить подполковника, но у него ничего не получалось. Отсутствующий взгляд Гумла говорил о том, что он, по всей видимости, его не слушает. И только когда журналист высказал очередную версию, он немного оживился.

— А что, если у его приятеля в Линце родственники? Они пошли к ним в гости, задержались и опоздали к автобусу.

— Знаете, мне эта мысль тоже приходила в голову. Хотя, может, я за нее просто ухватился, как утопающий за соломинку. Но в принципе этот вариант возможен.

— А могло быть еще проще: заблудились в городе, где более двухсот тысяч жителей.

В это время в ресторан зашел Герберт Пешл и направился к их столику. Он поздоровался и, извинившись, обратился к Петру Чернику:

— Мы тут с ребятами приготовили для молодого Кобеса небольшую посылочку. Вы не возьметесь ее передать вместе с письмом?

— С удовольствием, пан Пешл.

— И еще скажите ему, пожалуйста, что мы всей бригадой в следующее воскресенье приедем его навестить.

— Обязательно передам все, что вы мне сказали.

— Большое спасибо! До свидания! И помните, двери моего дома для вас всегда открыты.

Когда бригадир ушел, Черник рассказал подполковнику о его любви к родной Шумаве, ее людях, истории и традициях. Потом они расплатились и поехали из Карловиче дальше. Ни Черник, ни Гумл не прощались с этим шумавским городком. Оба были уверены, что скоро вернутся сюда.

В «Москвиче», который вез их в Прагу, о сыне Гумла они больше не говорили — таково, видимо, было желание подполковника. К радости Черника, он первым заговорил о находке на Шумаве:

— Вы, товарищ Черник, давно занимаетесь тайнами Шумавы?

— Да, очень давно, и с большим удовольствием. Меня не покидает мысль написать об этом книгу. Но до сих пор не хватало самого главного — обнаружения одного из фашистских тайников, хотя о их существовании на Шумаве было высказано много предположений. Есть документ, но отсутствовали доказательства, что директива Франка была претворена в жизнь.

— Согласно этой директиве на Шумаве должны были быть спрятаны ценности и архивные материалы?

— Правильно. Хотя первоначально предусматривались и другие мероприятия. Однако по мере продвижения линии фронта к западу Шумава в планах нацистов начинала играть все более значительную роль.

— Это я знаю. Но не мог представить, что на Шумаве существовали концлагеря задолго до того, как нацисты начали планировать создание «Альпийской крепости» и «Богемской крепости», что уже в то время в этих лагерях содержались специалисты инженерных войск…

— Насколько мне известно, эти специалисты были только в одном месте — в лагере у истока Влтавы. В других концлагерях пленные занимались добычей древесины. Мнения насчет времени возникновения концлагеря в верховьях Влтавы различны. И вот почему. Если взять за основу рассуждений надписи на воротах, то получается, что пленные там были уже в сорок третьем году. Это достоверный факт. Но в то время там содержались пленные, которые занимались лесоразработками. Вот их, по всей видимости, и сменили специалисты инженерных войск. Произошло это осенью сорок четвертого, то есть после так называемой страсбургской конференции. Слышали о такой?

— Первое сборище фашистских главарей по вопросу о создании четвертого рейха?

— Вот именно. Наше открытие может помочь разгадать тайны концлагеря в верховьях Влтавы. Наверное, этот тайник строили военнопленные, находившиеся в районе Квильды?

— Не думаю. Более вероятно предположить, что специалисты лишь проектировали подземные тайники, а не строили их. Кроме того, этот тайник слишком удален от верховьев Влтавы. Логичнее было бы строить его руками пленных, содержавшихся в ближайших лагерях.

— Но вы согласны с тем, что этот тайник могли проектировать военнопленные из лагеря в верховьях Влтавы?

— Весьма возможно. Но все-таки это пока только предположение.

— Открытый тайник — это уже не предположение, а реальность. И может быть, после детального изучения окажется, что он один из целой сети тайников и укрытий.

— Я считаю, что этот тайник первоначально строился как командный пункт то ли для фашистских ВВС, то ли для «Богемской крепости». А ящики нацисты туда затащили только после того, как стало ясно, что бункер не будет использоваться как командный пункт. Судя по тому, как там размещены мины, можно сделать вывод, что ставили их нацистские специалисты-пиротехники несколько недель спустя после разгрома фашизма. По всей видимости, он укрывались там вместе с гестаповцами и занимались минированием бункера.

— Вы думаете, фашисты не заботились о сохранности документов?

— Мы это узнаем, когда изучим содержание ящиков. Если судить по надписям на них, то это часть архива клатовского гестапо и там должно быть много обличительных материалов, которые фашисты хотели бы запрятать понадежнее. В любом случае это интересная находка.

— Вот видите, а вы не хотели пускать меня на место разминирования! Главный никогда бы мне не простил, если бы я там не побывал.

— Главный вам, может, ничего бы и не сказал, а вот вы сами вряд ли простили бы себя. Думаете, эта находка поможет вам закончить книгу о тайнах Шумавы?

— По крайней мере, у меня будет возможность написать еще одну главу этой книги, причем с вашей помощью…

— Да бросьте вы! Главная заслуга принадлежит тем, кто обнаружил тайник, — лесорубам и поручику Рихтермоцу с саперами.

— А подполковник Гумл, по обыкновению, хочет остаться в тени? Не обижайтесь, пожалуйста, но в таких случаях скромность не уместна, ведь заминированный вход в подземелье открыли именно вы. Я слышал, как вы наотрез отказывались от чьей-либо помощи. Интересно почему?

— Но это же ясно! Случись что, лучше, чтоб рядом было поменьше людей.

— Вам было страшно?

— И вы о том же?! Ну конечно, черт возьми, мне было страшно! Возле самого подземелья — нет, но перед этим я всю ночь не мог глаз сомкнуть, И все время думал об Иване. Было тревожно и из-за тайника, и из-за сына. Мне даже казалось, что одно с другим связано. Я боялся, что если не разминирую вход, то Иван не вернется. Одолевали мысли о жене. Я понимал: если со мной и с сыном что-нибудь случится, она останется одна-одинешенька. Эти мысли, конечно, действовали на нервы.

— И все-таки вы пошли на разминирование один!

— Ничего другого мне не оставалось. Если бы я этого не сделал, то тем самым списал бы себя в расход. А это намного хуже, чем когда подобное делает кто-то другой. Пока в человеке живет вера, он найдет в себе силы для борьбы. Кто потеряет веру — тот проиграет.

— Таким образом, в основе вашего решения лежало желание обрести утраченную веру в себя?

— Интересный термин вы употребили: «Утраченная вера в себя». Может, я ее действительно начинал терять и мне нужно было вновь обрести ее у бункера?

— Вам это удалось?

— Кажется…

Спидометр накручивал километры, а Гумл с Черникой продолжали беседовать. Подполковник стал доступнее, чем раньше. Он рассказал о своей жизни, о взаимоотношениях в семье, а потом спросил Черника:

— В газетах вы обычно пишете о героизме мужчин, но знаете ли вы, сколько мужества требуется женщинам, чьи мужья за свои действия получают награды? У меня у самого их полдюжины, а вот у жены — ни одной. А ведь большую часть из них заслужила именно она своим молчаливым мужеством. Почему вы никогда не напишете о женщинах, живущих в тени своих знаменитых мужей?

— О таких женщинах пишут в газетах…

— В канун Международного женского дня, а в другое время журналисты о них забывают.

— Здесь вы, товарищ подполковник, не правы. Я лично написал несколько репортажей о женах пограничников и других военнослужащих, которые живут вместе с мужьями в отдаленных гарнизонах…

Черник начал рассказывать подполковнику о судьбах женщин, с которыми познакомился на Шумаве. Пока он говорил, машина достигла Збраслава. Журналист готов был воскресить в памяти другие истории, как вдруг обнаружил, что невольно оказался в положении фоторепортера Вондрачека, который говорит, не заботясь о том, слушают его или нет.

— Вы имели в виду женщин, о которых я вам рассказал? — обратился он с вопросом к подполковнику, однако ответа не услышал.

— Спит, — пояснил водитель, — от самого Добржиша спит.

— Значит, свои аргументы я высказывал вхолостую? — рассмеялся Черник.

— Почему? Я с удовольствием слушал. Где вы живете?

— На Панкраце.

— Езерце — это тоже Панкрац или нет? Во всяком случае, через Панкрац проезжать придется.

— Правильно…

— А вы жалеете, что товарищ подполковник уснул?

— Нет, конечно. За последние сутки ему столько пришлось пережить!

Черник произнес это, не осознавая до конца, насколько он прав.

20

Неделю назад Прага купалась в солнечных лучах, а сегодня с самого утра шел дождь. Петр Черник, уже входя в редакцию, понял, что здесь что-то происходит. Ответственный секретарь Брандл и спортивный обозреватель Котик промчались мимо него, едва ответив на приветствие. Петр подумал, что ученые, наверное, правы: плохая погода отрицательно влияет на настроение людей. Он прошел в свой кабинет, снял плащ, провел расческой по мокрым волосам и направился к главному. Он торопился до начала утреннего совещания доложить о событиях на Шумаве и получить разрешение завтра снова отправиться на Доброводицкий полигон, где должно начаться подробное обследование фашистского бункера.

Однако в приемной Черник застал накаленную атмосферу. Через закрытые двери кабинета Крауса доносился его громкий голос. Секретарша Яна даже не пыталась скрыть своей заинтересованности — так ей хотелось узнать, что происходит в кабинете шефа. Она приложила палец к губам и сделала знак Чернику, предлагая послушать вместе. А из-за двери раздавался сердитый голос главного редактора:

— … Это просто неслыханное безобразие! На моей памяти в редакции такого еще не бывало! От тебя этого я никак не ожидал! Ведь я высказывал свое мнение о твоей работе в последние шесть месяцев и дал задание написать статью о летчиках. Вместо того чтобы сделать правильные выводы, ты встал на путь обмана. Учтя, это тебе так не пройдет! Сегодня же обсудим твой поступок на заседании партийного бюро, а потом примерно накажем…

— Кто у шефа? — спросил у Яны Черник.

— Валек. Ты что, не знаешь, что у нас произошло?

— Откуда мне знать?

— Валек пытался обмануть Крауса. Подсунул ему репортаж, который написал в госпитале Милога Данда, и заявил, что это его работа.

— Не может быть!

— Честное слово! Правда, Валек подписал статью фамилией того пилота, который лежит в госпитале вместе с Дандой, якобы для того, чтобы материал выглядел более убедительно. Но Краус не попался на эту удочку. Видимо, он разговаривал по телефону с Кветой Дапдовой, и та рассказала, что репортаж писал Милош в госпитале…

— Ну что ж, ничего удивительного, что руководство сегодня не в духе.

— А тебе что, необходимо переговорить с шефом?

— Ты очень догадлива, но мне бы хотелось побеседовать с Краусом, когда он немного поостынет. А пока расскажи-ка последние редакционные новости. Мне кто-нибудь звонил?

— Звонило около дюжины почитательниц твоего таланта, и только одна из них — некая Таня Флоркова — удосужилась представиться. Больше ничего интересного у нас не произошло. Ах да, сегодня утром звонил какой-то подполковник. То ли Румл, то ли Вумл…

— Может быть, Гумл? Что он говорил?

— Ничего особенного. Сказал, что еще позвонит, а вообще, завтра он уезжает на Шуману.

— Он так и сказал?

— Ну конечно. Я не могла перепутать.

— Ах ты, моя дорогая! Ты не представляешь, как это важно! На этот раз ты заслужила от меня отцовский поцелуй.

— Ну, если другой ты не в состоянии мне предложить, то я согласия и на отцовский.

Петр прижался губами к кудрявой голове Яны. Именно в этот момент в дверях приемной появился Вондрачек:

— Боже мой! Репортер и машинистка, пойманные с поличным на месте преступления! А у меня, как назло, нет с собой фотоаппарата.

— Антонин, эту сцену мы готовы повторить в любое удобное для тебя время, — рассмеялась Яна.

— В таком случае интерес к вам, дорогие коллеги, у меня полностью пропал.

— У тебя, может, и пропал, а вот у меня есть к тебе несколько вопросов. Как дела с нашим репортажем с учений? Ты сдал его в пятницу, как мы договаривались?

— Все прошло как нельзя лучше. Ровно в пятнадцать ноль-ноль ответственный секретарь уже просматривал нашу работу. И сразу же попал в затруднительное положение: из десяти снимков он не мог выбрать для репортажа необходимые пять, так как все десять были отличными. В конце концов он так расщедрился, что отобрал целых восемь. Само собой, место в номере для нашего репортажа он увеличил. А если бы не художники, которые присутствовали при нашем разговоре, мне удалось бы уговорить Брандла дать нам целиком четыре страницы — тогда можно было бы опубликовать все десять фотографий.

Черник не стал больше слушать хвастливые речи Вондрачека и обратился к Яне:

— Кудрявенькая ты моя, если будет звонить подполковник Гумл, то, пожалуйста, в любом случае позови меня к телефону, пусть даже тебе из-за этого придется вытаскивать меня с совещания. Мне это крайне необходимо.

— Не беспокойся, Петр, за отцовский поцелуй я готова сделать для тебя невозможное.

Журналист вернулся в свой кабинет и начал разбирать газеты, скопившиеся за время командировки. Обычно он делал это весьма тщательно, но сегодня ему никак не удавалось сосредоточиться.

Мысленно Черник все время возвращался ко дню своего приезда с Шумавы. Тогда он впервые почувствовал, как одинок. Решил позвонить Тане и пригласить ее в ресторан, чтобы там спросить, согласна ли она выйти за него замуж. Но, к сожалению, Таня была занята на работе, а потом спешила домой: возвращались из отпуска ее родители.

Встретились они в субботу утром и провели вместе чудесный день: сначала позавтракали у Петра, потом гуляли по улицам старой Праги — Старое Место, Градчаны, а перед тем, как Таня ушла на работу, посидели в уютном кафе на Малой Стране. Все было настолько восхитительно, что только вечером Черник вспомнил о своем намерении задать девушке интересовавший его вопрос. «Ну, не беда, — подумал он, — уж если я терпел столько времени, то еще пару дней вполне могу подождать». В воскресенье Петр навестил в госпитале молодого лесоруба Кобеса и Милоша Данду, а вечером сел за репортаж о фашистском тайнике на Доброводицком полигоне. На четырнадцати листах он описал все, что произошло от момента, когда под ногами у Яна Кобеса взорвалась мина, до момента, когда пиротехники Гумл и Бенедикт начали спускаться в подземный тайник.

Черник не рассчитывал, что уже в понедельник даст рукопись в печать. Он просто хотел, чтобы репортаж был готов и одобрен главным. На этот раз, правда, ему не хотелось, чтобы его опередили другие журналисты, ведь он присутствовал при обнаружении и разминировании тайника. Как только будет получено разрешение опубликовать материал о находке, у редакции «АБЦ вояка» будет готовый репортаж участника событий.

«Теперь многое будет зависеть от Бенедикта и Гумла, — думал журналист, просматривая газеты, — от того, насколько быстро им удастся ликвидировать все «сюрпризы» и ловушки в тайнике. Все говорит за то, что я могу в этом деле принять участие. Иначе с чего бы Гумл стал мне звонить? По-видимому, он решил предложить мне завтра ехать вместе. Значит, с Иваном все хорошо и Гумл ждет не дождется момента, когда покорит сейф дьявола…»

Плавное течение мыслей прервал приход журналиста Рубаша:

— Добрый день, Петр!

— Привет, Мирек!

— Что-то на этот раз ты быстро вернулся с Шумавы.

— Это потому, что завтра я опять туда собираюсь.

— Там что-то произошло?

— Если ты имеешь в виду фашистские тайники, то там действительно обнаружен огромный склад.

— Вот это да! Своим репортажем ты наконец заткнешь за пояс Валека.

— Его сейчас «затыкает за пояс» главный редактор.

— Думаю, ему никакой разнос не страшен. От него все отскакивает, как от стенки горох.

— Ну, на этот раз все значительно серьезнее. Я сам слышал, как Краус говорил, что последний случай будет разобран на партбюро. Наверное, сегодня будете заседать.

— А что, собственно, произошло?

— Речь идет о подлоге.

— Ну, если дело только в этом, то Валека надо было разбирать каждую неделю.

Во время разговора Рубаш снял с себя плащ и держал его над раковиной умывальника, чтобы с него стекла дождевая вода. Затем он опять обратился к Чернику:

— С кем же на этот раз Валек сыграл злую шутку?

— С шефом и со всем руководством редакции…

— Ну, тогда действительно Краус может поднять этот вопрос на партбюро…

Рубаш хотел было продолжить разговор, но в коридоре послышался громкий голос секретаря Брандла:

— Совещание! Все на совещание!

Журналисты взяли блокноты и направились в комнату, где по понедельникам регулярно проводились совещания работников редакции. И хотя повестка дня была обычной, проходило оно в весьма напряженной атмосфере.

Причина крылась в плохом настроении главного, о чем неофициально были проинформированы все члены редакционного коллектива. Возможно, определенную роль сыграла и нервозность некоторых журналистов.

Несмотря на то что голос Крауса выдавал его раздражение, он и на этот раз не изменил своей привычке — на пороге новой рабочей недели пожелал сотрудникам редакции трудовых успехов. После этого он перешел к анализу выполнения плановых заданий.

— Семнадцатый номер — а это, как вы знаете, первый сентябрьский — был сдан в полном объеме и вовремя. Нарушение графика произошло только в одном случае — в военном отделе. С майором Валеком мы уже разобрались, и руководство редакции сделало соответствующие выводы. Кроме того, я хотел бы обратить внимание не только товарища Крейзловой, но и других журналистов на то, что материал без качественных фотоснимков я не считаю законченным и готовым к публикации. На этот счет я не принимаю никаких оправданий. Если с вами не поехал наш фотокорреспондент, извольте достать снимки другим путем, но они должны быть качественными, годными для печати.

Доктор Краус сделал небольшую паузу и придвинул к себе макет будущего номера. На нем были помечены темы статей, фамилии авторов и сроки сдачи материала. Зачеркнутое красным карандашом означало, что эти материалы уже сданы.

— А теперь перейдем к двадцатому номеру. У кого проблемы со сдачей или с тематикой материала?

— Я бы хотела перенести срок сдачи интервью с Карлом Хёгером, — первой отозвалась Квета Балкова. — Я не успею его сделать до среды, как было запланировано, потому что Хёгер вернулся со съемок только в пятницу вечером…

— Когда реально ты сдашь интервью?

— В следующий понедельник…

— Хорошо. У кого еще есть изменения?

Больше желающих скорректировать график не было, поэтому началось свободное обсуждение. Такой способ предлагать материал в номер Краус завел в редакции несколько лет назад. И он себя полностью оправдал. Во время обсуждения любой член редакционного коллектива мог высказать свое отношение к предложенным темам, выбрать по своему вкусу самую интересную. Это также вынуждало некоторых журналистов всесторонне обдумывать темы перед тем, как вынести их на суд товарищей. Руководство редакции имело при этом возможность оценить инициативу и находчивость отдельных редакторов. Не раз во время дебатов вдруг всплывали темы, оказывавшиеся намного интереснее тех, которые планировались. У этого метода были и другие преимущества: все ясно видели, кто и насколько будет загружен работой в последующие недели. Если обнаруживалось, что кто-то недостаточно занят, вмешивался главный и давал этому сотруднику свои задания, правда не всегда приятные: корректуру, подготовку редакционных донесений, дежурства, ведение статистики и так далее. Краус утверждал, что такие задания — неофициальное взыскание за леность мысли в подборе удачных тем для статей.

На этот раз при обсуждении не было недостатка в интересных предложениях. Прямоугольники на макете Краус быстро заполнял принятыми темами будущих статей. Все шло гладко до тех пор, пока главный не дал слово Чернику. Тот предложил в первый октябрьский номер статью «По следам краловаков». Первым на это предложение откликнулся сам Краус:

— Что ж ты предлагаешь статью о каких-то краловаках, когда у тебя уже есть интереснейший репортаж с Шумавы? Или ты хочешь положить его под сукно и ждать, пока о нацистском тайнике напишут другие журналы?

— Об этом и речи быть не может. Но дело в том, что репортаж об открытии тайника пока нельзя публиковать.

— Почему?

— У меня нет разрешения тех товарищей, которые приступают к обследованию подземелья. Им требуется спокойная обстановка.

— Я понимаю, но когда об этом станет известно общественности, будет поздно. Произойдет то же самое, что с шумавскими озерами. Тогда ты тоже был самым информированным. И что из этого вышло?

— На этот раз я застраховался. Репортаж об обнаружении тайника я уже написал. После совещания передам его, но публиковать этот материал мы пока не можем.

— Хорошо. В таком случае статью о краловаках берем условно. Мы ее напечатаем в том случае, если ко времени выхода в свет номера не будет получено разрешение на публикацию репортажа о тайнике. А кто нам даст знать о том, когда его можно будет публиковать?

— Я рассчитываю, что завтра утром вновь поеду на Шуману. Как только мне станет известно что-нибудь новое, я тут же позвоню. Кроме того, я хочу собрать материал о краловаках. На Шумаве я нашел одного человека…

— Хорошо, это уже твое дело. Меня интересует, нужен ли тебе фотокорреспондент с машиной, пока ты будешь исследовать подземелье и вопрос о краловаках.

— На все время, конечно, нет. Как только появятся конкретные результаты, я тут же позвоню и Антонин сможет ко мне приехать.

— Согласен. А теперь пойдем дальше…

Редакционное совещание продолжалось. Неожиданно его прервал приход секретарши, которая вызывала Черника к телефону.

— Звонят по междугородной, — доложила она Краусу, обычно запрещавшему вызывать кого бы то ни было с совещания. Когда Черник вышел, она сообщила, что звонит долгожданный подполковник Вумл.

— Гумл, дорогая, подполковник Гумл…

Петр быстро схватил телефонную трубку.

— Вам, уважаемый журналист, просто невозможно дозвониться, — шутливо говорил подполковник. — Пытался сделать это утром, но вы, видно, отсыпались после воскресенья, да?

— Как раз наоборот. Сегодня я был в редакции уже в половине девятого.

— И это, по-вашему, рано?

— Для такой погоды даже чересчур рано. Но, вижу, столь мерзкая погода не могла испортить вашего хорошего настроения. Или я не прав?

— Абсолютно правы. Секретарша вам сказала, что завтра я возвращаюсь на Шумаву?

— Да. Я очень рад, потому что это означает — дома у вас все в порядке.

— Разумеется! Это была просто глупость со стороны моего парня и его друга: они отправились в гости к родственнице друга и, конечно, задержались там. Вдобавок ко всему они заблудились в этом Линце. Поэтому ничего удивительного, что автобус уехал без них. Хорошо, что у ребят хватило ума вернуться к этой родственнице и от нее позвонить в Прагу. Жена узнала, что с сыном все в порядке в пятницу утром, а в субботу Иван приехал домой. Вот и все приключение.

— Я же вам говорил, что это просто недоразумение.

— Но хватит об этом. Я звоню вам не для того, чтобы рассказать о похождениях моего сына. Завтра утром я вместе с капитаном Бенедиктом уезжаю на Шумаву. Мы посоветовались с ним и решили: если вам интересно, то мы приглашаем вас с собой.

— Это просто замечательно! Во сколько и откуда отъезд?

— Ждите нас в шесть часов утра у цветочного магазина, там, где вас высадил шофер, когда мы возвращались в Прагу.

— Отлично! С нетерпением жду встречи с вами и с Шумавой!

— До свидания!

Петр Черник медленно положил телефонную трубку. По оконному стеклу все еще барабанил дождь. У некоторых эти звуки вызывают раздражение. Чернику же казалось, что день вдруг наполнился солнцем и покоем. Радостное, светлое настроение овладело всем его существом.