Сезон любви

— Мы? — прошептала я, завороженно вглядываясь в сидящих за столиками людей. — Вы тоже имеете к этому всему отношение? Вы же пианист! То есть, я хотела сказать: вы же исполняете классическую музыку, выступаете в консерватории…

— Какая вы наивная девушка, Оля! — он снова — в который раз за вечер! — сжал мою руку и приблизил ко мне смеющиеся глаза. — И потом, сразу видно, что вы не читаете газет. Как написали обо мне в одном чрезвычайно серьезном издании, посвятившем приезду Константина Васенина в Москву целых сто двадцать строчек в нижнем «подвале» последней полосы: «Его репертуарные пристрастия исключительно широки». Я большой поклонник классической музыки, но это вовсе не помешало мне прослыть неплохим джазистом — правда, в несколько менее академических кругах. Когда я еще учился в музыкальной школе и не знал, что стану победителем престижного конкурса молодых исполнителей имени Чайковского, то проводил в «Чертоге» все свободное время. Первую композицию собственного сочинения сыграл вот на этом рояле — дедушке всех джазовых роялей, по крайней мере, мне хочется об этом думать… Но давайте все-таки сядем.

Он повел меня к одному из свободных столиков, которые прятались в тени абажуров, сделанных из гофрированного алюминия. Рассеянный свет добавлял в и без того романтичную атмосферу некую ноту таинственности и волшебства.

— Сейчас я представлю вас хозяйке этого ни на что не похожего заведения. Это Лола. Она у нас и сама ни на что не похожа, — сказал Васенин.

А я смотрела не на него. К нашему столику приближалась фигура, в которой если и угадывалась «хозяйка заведения» (ибо кто еще мог пройти сквозь зальчик, сопровождаемый приветственными криками гостей?), то совершенно особенная хозяйка. Никак не отвечающая представлениям о подтянутой благовоспитанной леди.

— Костик! Ах ты, паскудник, приехал все-таки! — высокая, почти одного роста с Васениным и такая же худая старуха в тельняшке и платке, по-пиратски повязанном поверх длинной пегой гривы, обняла моего спутника. — Сколько лет, сколько зим! Сподобился все-таки, значит, в кои-то веки заскочить в родное гнездо? Не засосала еще тебя мировая слава?

— Что ты, Лола, дорогая, разве ж я б смог!

— Смог, смог, уже смог, смог, — старушенция вдруг ловким и привычным жестом ухватила Васенина за ухо и несколько раз не сильно, но все же чувствительно стукнула его головой о стенку. Я замерла от неожиданности, — а мой спутник засмеялся и, ловко вывернувшись из старухиной хватки, обхватил ее за талию и расцеловал в обе щеки.

— Шельма! — крикнула она и тоже засмеялась.

Они заговорили, как двое давно знакомых и старых друзей — перебивая друг друга, улыбаясь и активно жестикулируя. Я почувствовала грусть от собственной непричастности к этому бурному и, наверное, увлекательному разговору. Но Васенин спохватился совсем скоро.

— Лола! — сказал он, посмотрев на меня виновато. — Это Оля.

— Кто она? — спросила старуха, поправляя на голове платок и оглядывая меня с головы до ног острыми, живо блестящими глазами.

— Очень хороший человек. Первый, кого я встретил в Москве. Так, понимаешь, повезло: первый встречный незнакомый человек — и сразу хороший.

— Ну ты, везунчик! — снова крикнула она — так, что на нас заоглядывались с соседних столиков. Я заметила, что Лола вообще говорила очень громко, как кричала. Это манера речи еще больше роднила ее с образом списанной на берег пиратки, на которую так походила «милая старушенция», как назвал ее Васенин. Да, прямо так ей в глаза и сказал: «милая старушенция».

— Милая старушенция! Мы очень долго бродили по городу и очень, очень голодны.

— Хм, — сказала Лола.

— Мы бы даже выпили чего-нибудь, и даже не чего-нибудь, а конкретно твоего любимого ямайского рому. Если, конечно, у тебя найдется бутылочка этого янтарного напитка для старого друга, прибывшего так издалека.

— Не старого друга, а блудного сына, — проворчала Лола.

— Если ты готова ради меня зарезать упитанного тельца, то я согласен и на блудного сына. Только побыстрее.

— Щас все будет, деточка, — подмигнула ему корсарша. Я уж было подумала, что она сунет в рот два пальца и засвистит — но нет, Лола развернулась и, подбоченившись, величественно прошла через весь зал и скрылась на кухне.

— Рекомендую вам, Оля: редкое для артистических кафе обилие самых разнообразных блюд в меню! Лола сама по себе явление довольно уникальное, но самое удивительное в ней то, что она просто бог от кулинарии! Если этим словом вообще можно назвать то, что она сочиняет на кухне своего заведения. Знаете, Оля, давайте не станем открывать меню: на Лолин вкус можно целиком положиться.

— Давайте…

— Смотрите! Сегодня здесь играют джаз. Я не знал.

Действительно, на эстраде, улыбаясь в зал, устраивал инструменты небольшой ансамбль: саксофонист, гитарист, ударник. По залу прошло шевеление.

— Разве это не постоянная группа, которая здесь выступает? — спросила я шепотом.

— Здесь нет «постоянных» групп в привычном вам понимании этого слова. Я же вам говорил: это артистическое кафе. Сюда может прийти любой, спеть или сыграть. Бесплатно и все, что захочет. Собственно говоря, условия для того, чтобы попасть на эту эстраду, существует только одно: нужно очень любить музыку.

— И все?

— Для многих музыка — это все, что есть хорошего в жизни.

(«А для вас?» — захотела я спросить у почему-то погрустневшего Константина. Но не решилась. Может быть, потом…)

Тем временем с эстрады полилась чарующая мелодия. Это была музыка с классически красивой внешностью — так я бы назвала звуки, которые обволакивали всех, сидящих в этом маленьком зале! Музыка, знающая себе цену. Настоящая! Живая от первой до последней ноты. Рояль — это сердце. Виолончель — это чувства. Саксофон — это страсть. Голос — это дыхание.

— «Ощущение джаза» Дайана Ривза, — наклонившись ко мне, прошептал Васенин. — Прекрасная вещь. Это музыка, для чувствующих и думающих одновременно…

Но мне было все равно, как ЭТО называется. Я смотрела на тоненького юношу, который подошел к микрофону — без поклонов и предварительных приветствий, подошел и запел, как будто продолжал недавно начатый разговор в компании старых друзей.

Тихий напористый мужской вокал. Бесконечная наполняемость пространства голосом. Звуки не исчезали — они плыли в воздухе и как будто нависали над нами. Давая слушателям возможность почувствовать себя еще глубже, еще ярче, еще гуще, еще… и еще… Сочный голос рояля чуть перекрывался виолончелью. Мы слышали тонкость, слушали тишину коротких пауз… И голос, который звучал все сильнее. В такт ему подстраивалось даже наше дыхание.

«Вот она — красота без слащавости, без любования, без закатывания глаз, без глубоких вздохов, — подумалось мне. — Вот она — природная чувственность мужского голоса. Музыка, которая думает только о тебе. Она дает чувства, она притягивает, она ведет…»

Юный исполнитель замер у микрофона. Стихли магические саксофонные переливы. Зажурчали и заискрились в воздухе новые звуки — на этот раз пульсирующая мелодия аргентинского танго…

— Кажется, душу бы продала за то, чтобы уметь так петь! — прошептала я, как только смогла прийти в себя.

— А вы сами разве не поете? — удивился Васенин.

— Я?! Ну что вы! Самое большее, на что я способна — промурлыкать какую-нибудь модную песенку под шум воды в душе. Да и то под настроение. Даже странно, что вы спрашиваете.

— Странно не то, что я спрашиваю вас — поете ли вы, а то, что вы так уверенно отвечаете, что не способны ни на что другое, кроме как мурлыкать песенки в душе!

— Ну, знаете! Я все-таки уже не девочка. В мои годы, как правило, уже точно знаешь, на что ты способен, а на что, как говорится, извините-подвиньтесь…

— Ну, знаете! Я тоже все-таки уже не мальчик, — передразнил меня Васенин. — И тем не менее никогда не возьмусь сказать, что я на что-то не способен, пока не попробую это сделать! Причем неоднократно. Вы, Оля, человек, очень тонко чувствующий искусство. У таких людей, как вы, не может не быть творческих способностей. Надо просто стараться их раскрыть! А вам стеснительность мешает.

— Да что ж я — вот так вот встану и выйду к микрофону? И опозорюсь на всю жизнь? Да ни за что на свете!

— Не надо сразу выходить к микрофону! Хотя… если очень хочется, то почему бы и не выйти? Возможно, ваш потенциал замечательного работника, успешного предпринимателя, семьянина не реализован полностью потому, что вы робеете перед микрофоном!

— Да ну, перестаньте вы, Костя. Не хочу вас обижать, но, по-моему, вы чушь городите.

— Да?! А вы знаете, что психологи Страны Восходящего Солнца давно доказали, что самые неординарные, смелые и стратегически верные решения принимают завсегдатаи караоке-клубов? Потому что поющие люди — необыкновенные люди!

— Да, я согласна с этим! То есть с тем, что певцы люди необыкновенные. Но я-то, я-то сама какое имею к этому отношение?! Если хотите знать — ладно, я вам признаюсь… У меня нет слуха! То есть вообще, никакого! «Медведь на ухо наступил» — это про меня сказано! Меня, Костя, еще в первом классе из школьного хора за руку выводили!

— Вот так у человека формируется комплекс певческой неполноценности! А может, у вас просто отсутствие координации между слухом и голосом? Это дело поправимое. А ну, пойдемте-ка, — он вдруг резко встал и, взяв меня за руку, тоже заставил подняться. — Сейчас мы раз и навсегда узнаем, к чему вы имеете отношение, а к чему, как вы говорите, извините-подвиньтесь. Лола!

Старушенция в пиратском наряде мгновенно показалась в проеме, ведущем на кухню.

— Лола, вот этого хорошего человека надо научить петь!

— Я не… — пискнула я.

— Помолчите, Оля! Вас это удивит — но музыкальный слух и певческий голос есть у каждого! И научиться петь можно в любом возрасте! Это я вам говорю — надеюсь, мое-то мнение в этом вопросе вы сочтете достаточно авторитетным?

Лола обеими руками надвинула поглубже на голову свой ужасный платок, ощупала живыми глазками сперва меня, затем Васенина — и ухмыльнулась. Ни слова не говоря, развернулась и пошла к эстраде.

Музыканты к тому времени уже покинули сцену. За роялем сидел и тихонько бренчал одной рукой какую-то незамысловатую мелодию огромный небритый Детина. Лола согнала его одним властным движением. Села на вертящийся стульчик, по-девчоночьи крутанулась вокруг своей оси и вдруг, бросив обе руки на клавиатуру, исторгла из нее короткий, но бравурный и развеселый туш.

— Вперед! — Васенин подтолкнул меня в спину. — И ничего не бойтесь!

— Нет! Ни за что! — вцепившись в край стола, я изо всех сил сопротивлялась этой безумной идее — заставить меня петь! — Костя! Я ни за что, ни за что туда не пойду!!! Лучше умру на месте, не дожидаясь позора!

— Оля!

— Нет, Костя, нет!

— Оленька!

— Нет, нет!

Меня уже жгли слезы. Так хорошо начинался этот день — и вот по милости этого легкомысленного музыканта, вообразившего, будто я бог весть что такое ценное из себя представляю, все сейчас пойдет прахом! Я опозорюсь на все жизнь и уже никогда не решусь прийти сюда! А ведь я уже почти влюбилась в это место…

На нас уже начали обращать внимание. Заметив это, Васенин коротко рассмеялся, подхватил меня на руки и понес к эстраде. Я забилась на его руках и заплакала в голос.

— Отпустите! Отпустите!

— Спокойно! — почему он так весел, неужели желает быть свидетелем моего позора? — Оля, дорогая, честное слово — все будет хорошо! Вы еще всех нас поразите!

Меня поставили на эстраду. Я зажмурилась, стараясь не видеть обращенных к нам любопытных лиц. Повернулась лицом к роялю.

— Не трусь, — сказала Лола. И подмигнула мне, снова поправив платок на своей косматой гриве.

— Лолочка, милая! — взмолилась я. — Ну хоть вы-то согласны с тем, что певицей надо родиться?!

— Абсолютно! — гаркнула старуха.

— Ну вот! Вот!

— … потому что не родившись — нельзя начать петь!

Васенин — он стоял у меня за спиной — фыркнул и послал Лоле какой-то тайный знак. Эти двое прекрасно понимали друг друга!

— Итак, — Лола снова возложила руки на инструмент, — Начнем, пожалуй. Что будем петь? Надо какой-нибудь романс. Все молодые женщины обожают романсы, и нет ни одной, которая бы их не знала. Ну, хотя бы вот это…

И она затянула приятным, хотя и немного хрипловатым контральто:

Бог мой, это же был мой любимый романс! И я действительно любила, в особенно холодную и одинокую минуту, оглянувшись по сторонам, пропеть эти великолепные строки. Ведь они были про меня:

Сама не зная как и сама не зная — почему, ведомая мелодией, поощряемая ласковыми глазами Кости, очарованная общей атмосферой этого помещения, — я запела…

Это была песня обо мне, о моей любви, об уходящих красках этой осени, о моем одиночестве и о том, что надежда еще может проснуться — как раз тогда, когда в это меньше всего веришь… Слезы мешали мне видеть то, что происходит вокруг, но в зале наступила тишина, и я чувствовала, что все смотрят только на меня. Хотя голос мой, не усиленный микрофоном, звучал негромко, — но меня слушали, слушали внимательно, и это внезапно придало мне силы…

Стих последний аккорд — замолчала и я. Из зала послышались аплодисменты — не «шквал» и не овация, но одобрительные рукоплескания совершенно незнакомых мне людей. Я зарделась. И хотела сбежать со сцены вниз, спрятаться в тени рассеянного света — но Васенин снова удержал меня за руку.

— Ну, вот, видите? Никто из здешних ценителей вовсе не собирается есть вас с кашей. А напротив, все думают: какая милая и удивительно талантливая девушка…

— Про меня?

Я снова рванулась.

— Да постойте же! Теперь нужно выслушать приговор специалиста. — Он глянул мне в лицо смеющимися глазами. — Я ведь еще не сказал вам, что наша Лола — в прошлом известный на всю Москву педагог по вокалу. Вы опять заробеете, когда узнаете, какие именитые нынче исполнители учились у нее в самом начале своей карьеры!

Потрясенная, я взглянула на пиратку, которая продолжала перебирать пальцами клавиши рояля. Еще одна знаменитость? Жизнь, однако, становится щедра со мной на новые знакомства!

— Ну что, Лола?

— Колоратурное сопрано, — ответила старуха, подняв голову. И Васенин кивнул ей, соглашаясь. — Голос высокий, подвижный, я бы даже сказала — изящный, с серебряным верхним регистром. Но пока — очень хрупкий. Техники никакой совершенно. Скачки большие, мелизмы. И попадание не точное. Кроме того, абсолютно не поставленное дыхание.

— Ну я же говорила! — Лоллин приговор, хотя я и ожидала услышать нечто подобное (и даже хуже), все-таки окончательно лишил меня душевного равновесия. — На надо было и начинать… Извините меня, Лола…

— Научим ее правильно дышать, артикулировать, управлять голосовыми связками, — и можно будет хоть на концерт отправлять, — словно не слыша меня, продолжила Лола. — Не в Большой театр, конечно, но и не в художественную самодеятельность… В общем, Костик, поработать придется. Если ты доверяешь мне эту свою подругу, то…

— Я доверяю, — быстро вставил Васенин.

— Тогда, деточка, милости прошу к нам в «Чертог» по средам и пятницам, — продолжила эта милая старушенция с внешностью бандитки. — Будем учиться.

— Она придет! — снова вставил пианист.

— Да погодите вы! — я почти кричала. — С ума вы здесь посходили, что ли?! Какие уроки пения? Зачем?! Мне тридцать пять лет! В этом возрасте уже не становятся новыми Мирей Матье! Даже я — и то это знаю!

— Вы знаете только то, что не способны ни на что новое и хорошее, — спокойно сказал Костя. — Но даже и в этом своем знании вы ошибаетесь!

— Но я же не рождена для пения!

— Для пения рожден любой человек. Просто не каждый из них оценил и развил музыкальный слух и голос, — а музыкальный слух дан каждому, я подчеркиваю, каждому человеку с детства! Миф о том, будто на свете есть люди, полностью лишенные музыкального слуха, придумали ленивые педагоги, которым лень вытаскивать наружу глубоко скрытые способности! Если бы неумение петь считалось в обществе таким же неприличным, каким считается неумение читать, поверьте, пели бы все! Конечно, каждый по-разному, но в целом — каждый очень прилично. Оля! Я слушал вас, я очень внимательно вас слушал, и считаю, что вам нужно обязательно заняться вокалом! Прямо сейчас! Лучше поздно, чем никогда.

— Мне тридцать пять…

— Слышали уже!

— Но…

— Деточка, — сказала Лола, поднимаясь из-за рояля и глядя на меня так, как будто готовилась столкнуть меня за борт своего брига при первой же попытке сопротивления, — Прекратите, наконец, пререкаться! Возраст, в котором начинать, значения не имеет. Особенно если до поры до времени вас никто не пытался учить! Певческий голос живет примерно 30 лет, чтоб вы знали. А проявляется в юношеском возрасте. У вас как минимум есть еще лет пятнадцать-двадцать! Самому «старому» моему ученику было 70 лет. Жил себе, жил, работал инженером по технике безопасности на «Красном треугольнике» — и вдруг вздумал учиться петь! А какой шикарный был дядька, — Лола мечтательно прикрыла глаза и воздела тощие руки к самому потолку. — Высокий! Сильный! Бывший офицер. Скажу вам по секрету, у меня с ним даже случился роман, — она хихикнула и опять ухватилась за платок, натягивая его еще глубже. — И материал оказался сногсшибательный! По тембру, по богатству обертонов, по эмоциональному наполнению — сказка, а не голос… Через полтора года он у меня Онегина пел в народном театре. И знаете, деточка, никому даже в голову не приходило возмутиться тем, что на сцене такой престарелый Онегин, так все покорены были… Правда… Эх! Правда, лет через пять начались у него проблемы. Память начал терять. Петь может, а что должен исполнять, какие там слова, какая музыка — как ветром выдуло… Прямо на сцене стал шпаргалки доставать, партнеров это выбивало из колеи совершенно… С концертмейстером ругался насмерть — она ему играет, он не помнит, обвиняет ее, что она не то начала и не там. Дирижеру один раз глаз подбил. И, в конце концов, умер старичок прямо на сцене. Но какой баритон! Ах, Костик, какой баритон!

— Ну вот, начали за здравие… Смерть-то здесь причем, Лола? — упрекнул ее Костя.

— Если хорошо подумать, Костик, то даже очень причем… Он умер счастливым.

Васенин мотнул головой, отвергая любой намек на продолжение этой печальной темы, и обернулся ко мне:

— Значит, по средам и пятницам у вас теперь вокал, Оля! Договорились? Обещайте мне, что не пропустите ни одного урока!

Я хотела сказать, что ничего из этого не получится: мало того, что я нисколько не верила в собственные силы, так ведь у меня еще были домашние дела, подготовка к лекциям, любимый сериал по вечерам, и… и… и Вадим. Я хотела сказать ему все это, но заглянула в прозрачную зелень его глаз — таких удивительно милых, с дрожащим отблеском света в точках зрачка, с еле заметными морщинками у век — и поняла, что никогда не посмею разочаровать этого человека.

— Обещаете мне, Оля?

— Да. Обещаю…

…И у меня началась ни на что не похожая, удивительная жизнь.

Днем я бежала на лекции, с удивлением с каждым днем ощущая, что работа, которая всего несколько дней назад не вызывала во мне никаких чувств, кроме всегда ровного равнодушия, стала казаться нужной и интересной. Я с радостным удивлением замечала, как студенты, еще недавно пулявшиеся на моей лекции резинками и самолетиками, перед началом занятий теперь старались занять места поближе к преподавательской кафедре. До летней практики было еще ой как далеко — а в фольклорную экспедицию уже записалось народу в три раза больше, чем было необходимо!

— У вас какие-то новые источники информации появились наверно, Ольга Николаевна, — завистливо вздыхая, сказала мне одна из коллег. — Иначе как бы объяснить такие перемены, вот скажите? Тем более, что мы с вами одни учебники читаем… Но у меня вот спят люди на занятиях.

— Да ничего подобного, — ответила я на бегу, потому что теперь я всегда спешила — хотя и никуда не опаздывала. — Это просто… Ну, как бы вам объяснить? Просто я интересно живу!

— Олька! Ты же влюбилась, признайся — влюбилась? — наседали на меня Светка с Маринкой. — Как подменили тебя!

— Не влюбилась, а полюбила, — поправляла я подруг, внутренне замирая от сладкого восторга, внезапно охватившего все мое существо. Я боялась остановиться… боялась подумать: а вдруг — это правда?

— Полюбила? Кого?

— Полюбила жить!

Подруги требовали объяснений, но мне было некогда вдаваться в подробности — я снова спешила, на этот раз в «Чертог», замечательное место, ставшее моим вторым домом. Даже первым — если учесть, что в моей квартире меня не ждал никто, а в «Чертоге» мое появление стали встречать приветственными криками восторга. Через неделю я перезнакомилась со всеми завсегдатаями клуба, а еще через неделю уже принимала участие в шумных обсуждениях, всегда вспыхивающих, как порох, после выступлений на этой маленькой эстраде певцов и музыкантов…

Я поняла, что из всех музыкальных звуков голос человека — самый совершенный по красоте, богатству красок и по силе воздействия на слушателя. И, поняв это, я перестала стесняться учиться вокалу прямо здесь, в присутствии многих доброжелательных слушателей.

Лола садилась за рояль, перебирала быстрыми пальцами его белые зубы — и зверь смирнел, сдавался перед ней, заливался соловьиными трелями новых и новых мелодий… А вместе с ним сдавалась и моя стеснительность.

Я училась петь — и ничего не боялась.

— Пойте! Пойте как можно чаще! Вокал — это хорошее дыхание. Хорошее дыхание — это хорошая работа всех внутренних органов. А это не что иное, как здоровье! Кроме того, умение петь — это и артистизм, и раскрепощенность, это расправленные легкие и хорошая дикция. Все это отличает поющего человека, и все эти качества еще никому никогда не мешали! Особенно сейчас, в век постоянной конкуренции! — говорила мне Лола.

И учила меня правильному певческому дыханию, умению расслабляться и пропевать гласные на одном звуке. И у меня получалось, получалось! Подумать только, я и не подозревала, какой волшебной магией обладает мой голос. Как глубоко мог проникать он в душу слушателя и какие смелые желания будить во мне самой! Я пела — и изнемогала от этого неизведанного доселе счастья, пела — и томилась от жажды новых чувств, пела — и была снова открыта для… любви?

Любви…

Я не сразу поняла, что это именно любовь… Для этого слишком много времени я продолжала думать о Вадиме. Да, для того, чтобы думать о нем, пять последних лет впитывавшем в себя мои мысли и чувства, — я еще находила время. Вадим не звонил мне. А, несмотря ни на что, я так ждала его звонка! Я так хотела, чтобы он узнал меня по-новому, чтобы он посмотрел на меня в новой роли, чтобы оценил и принял все произошедшие со мной перемены!..

Но он не звонил.

Зато все, что я так хотела видеть в так любимых мною глазах — восхищение, радость, счастливые искры, переходящие в сумасшедший, готовый вырваться наружу бесовский огонь желания — я видела в другом… В те редкие минуты, которые мы были с ним вдвоем (знаменитого Васенина, приехавшего в Москву только на месяц, рвали на части друзья и знакомые), я, веря и не веря, все чаще ловила на себе его полный нежности взгляд.

Он постоянно брал меня за руку. Ласкал виски нежными пальцами. Чуткими пальцами пианиста… Бережно, легче легчайшего дуновения ветерка, проводил рукой по спутанным моим волосам… И музыка, которая все это время звучала на мне, то стихая, но набирая силу, как будто вырывалась в эти минуты наружу… Я чувствовала, как по моему телу пульсирующими толчками пробегает кровь. Она несла с собой что-то… И я не сразу поняла, что это были новые, только-только зарождающиеся, терпкие соки настоящей любви.

Не той, которая замораживает и после ночей, дней, месяцев, лет оставляет в волосах свой покрытый инеем след. А той, которая, окрепнув с первым поцелуем, пробуждает твердость желания и одним трепетом ресниц отвергает само даже предположение, что мы когда-нибудь можем расстаться…

Мягкие губы поднимаются вверх по ложбинке… легко касаются пульсирующей жилки на шее… дыхание… жаркое от страсти дыхание, как морской ветер, разносит волны желания по истосковавшему по тебе телу… И морские волны уносят… уносят… уносят в мир страсти и желания…

— Иди ко мне… Подари мне радость видеть тебя… ощущать каждой клеточкой кожи твое тепло…

Мое тело становится похожим на ковер из поцелуев…

— Знаешь, чем пахнет счастье? Твоим телом. Детством и нежностью. Чем-то непередаваемо родным. Самым любимым. Знаешь, какая на ощупь нежность? Дай мне руку. Вот такая. Как твои пальчики, как твои ручки. Когда они зажимают мою руку, когда они разбегаются по всему телу. Знаешь, как выглядит ласка? Посмотри на себя в зеркало. Жаль, что ты не можешь видеть себя именно сейчас, но ты поверишь мне, если я скажу, что ласка — это когда вокруг совсем темно, а я слышу твой шепот. А знаешь, какой вкус у любви? Вкус твоих губ. Сорванных в шуме дня, подаренных в тишине ночи. Украденных. Таких родных.

— Я все знаю, — шепчу я и смеюсь. — Ты учишь меня и открываешь мне чудеса этого мира. Наверное за это я люблю тебя.

… А потом, после, еще долго лежать рядом с тобой, изредка чувствуя на своих плечах нежность твоих губ. Затем пойти вместе в душ, сделать на двоих легкий завтрак, накормить им друг друга и уйти, не важно куда, важно что вдвоем, держа друг друга за руку и улыбаясь от того, что рядом — ты, и ты никуда не исчезнешь… Я сумасшедшая, да? А мне это и не важно, потому что не хватает мне тебя до безумия. Даже в своих снах я постоянно теряю тебя, нахожу и снова теряю. Но там я тебя все же нахожу… Что бы я ни делала, я не смогу нормально дышать, я не смогу улыбаться, ведь я не чувствую твоих нежных рук, обхватывающих меня сзади, оберегая от всех опасностей… Ведь я не вижу твоих глаз…

— Я понял сразу, как только тебя увидел…

— Что понял?

— Что наконец-то нашел. Ту, кого искал так давно.

— Девушку с портрета? «Прекрасную мыслями и ликом»?

— Нет. Тебя.

Он обнимал меня так, будто боялся, что не сможет больше ко мне прикоснуться… Его руки как будто пытались запомнить очертания моего тела… Глаза пытались вобрать меня всю… И сердце мое отрывалось от груди и ухало куда-то в пустоту.

— Какой добрый ангел принес тебя тогда на мой концерт? Страшно подумать, что мы могли бы никогда не встретиться!

— Костик… Я же старше тебя на четыре года!

— Чушь какая…

— Для женщины это очень много значит, поверь мне.

— Ты просто не о том думаешь.

— О чем же мне надо думать?

— Думай, пожалуйста, обо мне…

И я думала о нем постоянно, думала даже гораздо больше, чем он того заслуживал — если считать за его вину то, что своим появлением в тот ненастный осенний вечер он все перевернул в моей жизни с ног на голову… И я боялась влюбиться в него. Я так часто повторяла это: «Не буду, не буду влюбляться!» — что, целиком поглощенная этой молитвой, просто не заметила, что мир без него становится бесцветен. Что в отсутствие Кости мне не хватает воздуха, тепла… Самой себя!

— Ты скоро уедешь. Твой отпуск заканчивается. И я не увижу тебя больше — никогда!

— В следующий раз, когда тебе захочется сказать такую глупость, ты лучше спой что-нибудь.

— Разве ты не уедешь?

— Я уеду. Но ты будешь видеть меня так часто, что в один прекрасный день расплачешься, раскапризничаешься и скажешь, что я тебе надоел.

— Разве я капризная?

— Пока нет. Но обязательно станешь.

— Почему?

— Потому что я буду тебя очень баловать…

— Ты не сможешь это делать, будучи все время в разъездах. Между нами, как поется в хороших песнях, ляжет океан…

— Ты поедешь со мной.

— С ума сошел? Кто меня отпустит? Я работаю. У меня разгар учебного года!

— Ты не будешь работать. Жены «известных музыкантов» не работают.

— Ты…

— Не я, а ты. Ты — выйдешь за меня замуж.

— Дурачок. Ты сам не знаешь, что говоришь, дурачок.

— Ты выйдешь за меня замуж?

— Не надо об этом, я прошу тебя. Пожалуйста…

— Ты выйдешь за меня замуж? Выйдешь? Выйдешь?

— …

Я решила ответить ему отказом.

Почему?

Пытаясь ответить на этот вопрос, я загнала саму себя в тупик. А бежала я долго, упорно, с уверенностью в том, что это бегство от нового чувства меня спасет — ведь я не хочу погружаться в пучину нового чувственного переворота… Особенно сейчас, когда мне стало так интересно жить! Когда мне — боже, ведь об этом я ни разу не подумала! — когда мне просто с самой собой стало вдруг интересно!

Я бежала от нового чувства, пока не поняла, что бежать мне больше некуда… И бегство меня не спасло. От себя ведь не убежишь! Может, это комплекс неполноценности? Может, вульгарная трусость? Может, инстинкт самосохранения (когда-то мне сделали очень больно, и я не хочу это повторить)? А может, я попросту глупа? Или я просто его не стою? И поэтому я, наверное, никогда не найду в себе силы решиться стать частью его жизни, его судьбы.

Но ведь уже тогда, когда я увидела его в первый раз на сцене консерватории, во мне что-то вздрогнуло! Наверно я уже тогда поняла, что попалась. Как так могло случиться? Он совсем не в моем вкусе, но в нем есть… Что? То, что Светка называет «породой»? Да, наверное, это в нем есть… Этакий отблеск голубой крови, который чувствуется и отражается во всем — во взгляде, в осанке, в походке, в голосе. Это есть в Косте, и с каждым днем мне труднее перед этим устоять. Но не это главное, все равно не это…

Я отвесила себе мысленно две, три, четыре пощечины и мысленно запретила влюбляться — но это так мало помогло! Что же меня так манит к Васенину, что? Эта пропасть любви, в которой каждый день звучит музыка — это совершенно новая мелодия, которую не может слышать никто, кроме меня и… и его! — и не знаю как спастись от этой сладкой муки! Я растворяюсь в нем. И начинаю тихо сходить с ума.

— Что меня так притягивает к Косте? Что? Что?! — несколько раз громко спросила я себя, стоя у зеркала в тиши своей пустой квартиры.

Спросила, заранее зная, что и сегодня не найду ответа.

И в этот момент зазвонил телефон.

…Мы встретились в Серебряном Бору в звенящий от тишины и первого морозца вечер. Вадим был без шапки — это при десяти градусов мороза!. Но не это удивило и расстроило меня. Я не видела Вадима всего лишь около месяца — и вот, вместо еще не старого, полного сил мужчины, передо мной сидит пожилой человек с поникшей головой и потухшим взором, в котором читается полное отсутствие желаний.

— Здравствуй.

— Здравствуй.

— Как ты?

— Хорошо…

Он сделал движение, чтобы обнять меня, — я уклонилась. Сделал это, совершенно не желая его обидеть. Но именно так, чисто инстинктивно, дети стараются избежать ласки, которая им неприятна.

— Как Нина?

— Нина? Зачем здесь Нина? А, впрочем, все хорошо…

Он сел на скамейку, свесив меж колен сильные руки. Когда-то я так любила целовать их и перебирать один за другим эти твердые пальцы. А сейчас — видела только узловатые бугры вен и думала о том, как некрасивы эти белые пятнышки на ногтях. Почему я их раньше не замечала?

И еще — я думала о том, как не похожи эти руки на тонкие изящные руки Кости.

— Оля.

— Что ты говоришь?

— Я говорю — Оля. Оля, Оленька, Олечка. Ты — лучшее, что было дано мне в жизни. Чтобы понять это и оценить, мне стоило попытаться пожить без тебя.

— Получилось? — спросила я помолчав.

— Нет, — просто ответил он.

— И что ты думаешь предпринять?

— Я решил уехать.

— Что? Куда?

— Куда-нибудь… Надолго. Хотел, куда глаза глядят, но подвернулась длинная командировка… В Норильск. Пройдет полгода, и я, наверное, сумею разобраться в себе.

Я ждала, что он позовет меня с собой… Ждала — и не хотела этого. Но он не позвал.

— Пройдет полгода, и я вернусь. И я, и ты, и Нина — всем нам надо отдохнуть друг от друга. И разобраться в себе. Я так решил.

— Давно?

— Что? А, нет. Не очень. Я решил, что не имею права и дальше делить себя между двумя очень близкими мне женщинами. Ты — лучшее, что было дано мне в жизни, но дети — самое дорогое, что у меня есть… А дети там, где Нина. И я… я должен дарить себя им. А это значит — отнимать самого себя у тебя. И я запутался, Оля. Я…

— Хватит, Вадим, — я поднялась с места. И ощутила огромное, ни с чем не сравнимое облегчение. Господи! Ну как же я раньше не догадалась!!!

Меня вдруг охватил смех. Я стала смеяться — так громко, что спугнула стайку воробьев, пригревшихся друг возле друга на покрытой инеем ветке.

— Что с тобой, Оленька?! Ты обиделась?

Смех рвался из меня, наполняя легкие энергией огромного, невыразимого облегчения.

— Оля! Что с тобой?!

— Ничего, — я отсмеялась, наконец. И села возле него на корточки, взяла в свои ладони его большое лицо:

— Милый мой, спасибо тебе! Огромное, огромное тебе спасибо!

— За что?!

— За вот эту твою фразу: «Я должен дарить себя им. А это значит — отнимать самого себя у тебя». Спасибо! Теперь мне все стало ясно. Наконец-то! А как я мучилась, пытаясь понять!

— Да что, что понять?!

— Разницу! Разницу между вами! Милый мой! Наш роман длился пять лет, и он порядочно износился за это время. Наш роман обветшал так, что его уже невозможно ни залатать, ни отстирать от всего того, что за эти годы на него налипло… Но главное — все эти пять лет ты дарил мне себя! Ты приносил себя, как подарок. Ты осчастливливал меня тем, что был рядом… И каждый раз преподносил свое появление, как настоящий сюрприз для меня!

— Да! И что? Разве я делал что-нибудь не так?

— …А он, он — он подарил мне саму себя! Он сделал так, что именно с самой собой мне было не скучно! Почему он сделал это, как ты думаешь, милый? Может быть, потому что он любил меня по-настоящему?

— Кто это «он»? О ком ты говоришь?

Я встала. Звонко поцеловала Вадима в макушку. Взъерошила ему волосы. И пошла от него по обледенелой дорожке парка, не оглядываясь. Вадим что-то говорил, потом кричал мне вслед и, кажется, даже глухо зарыдал, закрыв лицо руками. Но я не слушала: я была занята.

Во что бы то ни стало я хотела поймать чуть было не ускользнувшую от меня мелодию, что звучала во мне с того памятного дня, когда я впервые встретила Костю.

Человека, который подарил мне радость познания себя. Своего места в этом мире. Который сказал мне, что я еще многое могу.

И — ничего не требовал взамен.

Костя, Костя. Константин. В переводе с античного — «постоянный».

Мы будем очень счастливы вместе, любимый.

И сейчас я иду по дорожке парка, чтобы найти тебя.

Найти тебя — и сказать тебе об этом.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.