Сезон отравленных плодов

1 2000 июль

Никто в семействе Смирновых и не думал, что приключится такое несчастье.

Нет, Женечку всегда считали странненькой – совсем как бабушку, только бабулю так называли тихо и тайком: в конце концов, она работала и вдобавок получала пенсию, а совсем уж сумасшедшие не пашут в баклаборатории полный день и не приносят денег в дом. Про Женю, если случалась какая-то неловкость, мама так и говорила с приторной тоскливой жалостью: «Ну это же Женя». Или добавляла: «Смешная наша». Или: «С чудинкой, но это же не так уж плохо, Женечка, не думай. Зато ты умная». При этом посматривала на Женю краем глаза и просила других «не обращать внимания», хотя обращать внимание было не на что: обычный ребенок, среднее арифметическое всех невыдающихся тихих детей. А уж что Женя устроит потом – какой стыд, какой позор на всю семью, в глаза не посмотришь людям.

Но пока Женя не знает, что же она устроит. Пока Жене шестнадцать, она отдыхает у бабушки на даче, сидит на дубе у калитки и кусает яблоко. Яблоко невыносимо кислое, хуже лимона: зеленоватое, в бородавках парши, размером с младенческий кулачок. Хотя удивляться нечему. На дачных болотистых сотках растет семь старых яблонь, и все они плодоносят совершенно одинаковой кислятиной.

Женя выплевывает откушенный кусок, бросает следом яблоко и остальные высыпает из карманов – те мелкой дробью падают в траву, – устраивается на мягкой от мха развилке меж ветвей. Дуб обнимает ее раздвоенной верхушкой, греет корой. Солнце пробирается через листву яркой мошкой, бежит по носу, ищет глаз. В траве у корней Женя замечает беззвучное движение, серую гибкую спину – соседский кот срезает путь через их участок. Вот он замедлил шаг, прислушался, готовый прыгнуть. Постоял немного, куснул щекотавшую его травинку, пошел дальше. А полуденный зной шуршит, жужжит, стрекочет. Басит шмель, задерживается у руки, будто обнюхивает, и Женя вспоминает, как схватила одного. Хотела погладить полосатое шерстистое брюшко, на вид волшебно мягкое, а шмель ее куснул. Тогда она была маленькой, конечно, но урок усвоила. С тех пор за всем красивым и желанным она наблюдает издалека.

Шмель летит с участка, уносится к остановке и магазину, описав золотистую дугу над головами идущих по дороге.

Наконец приехали.

Тетя Мила как будто и не менялась – немного раздалась вширь, конечно, нарастила плоть, но все еще Клаудия Шиффер с рекламного плаката. Обесцвеченные волосы начесаны в жиденький полупрозрачный объем, уже опавший. Раскрасневшееся на жаре лицо чуть опустилось, собралось за подбородком вялой складкой, сложилось заломами у рта, все равно красивое – неживой жестокой красотой.

Рядом Даша – тонкая девочка-пружинка младше Жени на три года, мягкий ободок на волосах, за плечами розовый рюкзак. Даша шаркает, поднимая дорожную пыль, и та липнет ей на шлепки, узкие ступни и алые лосины. Илья говорит ей прекратить, но Даша продолжает шаркать, глядит себе под ноги.

Илью единственного не узнать – он очень вырос, стал даже выше тети Милы. Он перешел в одиннадцатый класс, так сказала мама. Широкий в плечах, чуть угловатый, коротко, по-спортивному стриженный. Будто из детского тела, как из куколки, вылупился другой, взрослый человек.

До того Женя почему-то представляла, что приедут дети, которых она помнила, которые с легкостью размещались с тетей Милой на чердаке на двух панцирных кроватях, хотя, конечно, она знает, что все выросли, что дети в принципе растут. Но теперь она не понимает: как они все будут жить ближайшие недели, весь тети-Милин отпуск? Теперь ей кажется, что бабушкин дом стал им всем мал, особенно Илье. Кажется, что он будет цеплять плечами дверные косяки или темной макушкой потолок.

В каждой руке Илья несет по клетчатой тканевой сумке, натянутой изнутри чем-то угловатым. Но он не ставит их на землю, терпеливо ждет, пока Женя спустится с дерева и отопрет калитку.

– Привет, – говорит тетя Мила. Тушь ее рас-таяла на солнце, оставила черные засечки под бровями. – Сестра ваша, Женя.

– Ма, мы знакомы, – откликается Илья.

Голос у него шершавый, как дубовая кора, – тоже совсем не тот, что помнится, и Жене вдруг делается неудобно за свой комбинезон с выпачканными землей коленями, за выцветший, слишком обтягивающий топик с Лео, Кейт и носом затонувшего «Титаника». За свое тело, плотное, как батон докторской. Волосы стянуты в хвост – она знает, что ей так не идет, выглядывают «обезьяньи уши», как говорит ей папа. Женя тянется к резинке, но, спохватившись, опускает руку.

– Да, – говорит. – Вы приезжали.

– Ой гос-споди, сколько вам лет-то было, что там можно помнить?

Тетя Мила вручает Жене сумку-мешок из лакированной потрескавшейся кожи и пакет с черным силуэтом женщины в шляпе, под силуэтом подпись: Marianna. Она огибает Женю – Илья и Даша следом – и шагает по тропинке к дому, громко описывая, что где устроено на участке: здесь были грядки с морковью, а теперь, смотрите-ка, крапива, заросло все, вот тут мы со Светкой, с вашей теткой, сейчас познакомитесь еще раз, вешали гамак, а там туалет, ходить по всем делам на улицу. Я тут часто отдыхала в вашем возрасте. Комарья было – жуть, здесь всегда столько комаров, помню, лежим мы со Светкой ночью…

Женя тайком заглядывает внутрь пакета с Марианной – вдруг торт к чаю, конфеты или печенье? Лаиля Ильинична, бабушкина подруга, всегда приносит «Птичье молоко». Но в пакете лишь махровое тряпье в цветочек, косметичка и что-то, завернутое в еще один пакет. Наверное, все вкусное – в сумках у Ильи.

А на веранде всех уже встречает папа, спрашивает, как доехали, не устали, и тетя Мила охает и жалуется на духоту в электричке, еле успели на нее, места́ заняли на солнечной стороне, но уже было не выбрать, народу много, всё битком, тележки эти, и пьяная морда какая-то села рядом и давай заваливаться на плечо…

Папа кивает, слушая. Завидев Женю, машет ей: быстрее, не тащись.

– Это в дом? – спрашивает Женя о пакете и кожаном лакированном мешке.

– Ну а куда еще? К себе в комнату поставь, – отвечает папа и снова тете Миле с Дашей, улыбаясь: – Проходите, вот тут обувь, вот сюда, на полочку…

– Простите, что мы с пустыми руками, – говорит тетя Мила, послушно разуваясь. – Не успели зайти в магазин, Дарья хотела быстрее в туалет, вечно не вовремя…

– Ма-ам, – с укором в голосе отзывается Даша.

– Ничего страшного, ничего страшного… Вот тапочки, выбирайте, какие нравятся, вот здесь.

– И хорошо, что не зашли! У нас полно всего. – Из дома донесся голос бабушки. – Голодные?

– Конечно голодные, разогревайте, – отвечает за тетю Милу папа и увлекает ее внутрь.

Он не говорит – воркует. У него хорошее настроение, хотя с утра он нервничал, как и всегда перед приездом гостей. Мама с бабушкой больше молчали, готовили и убирались, а Женя взяла плеер и ушла на дуб. «Папа просто устал, нужно вести себя потише». Мама обычно говорит так – раньше говорила, – а потом уже и предупреждать стало не нужно: Женя научилась слышать раздражение, как собака слышит ультразвук. Нарастающую электрическую близость скандала – сейчас рванет или чуть позже?

Но теперь все тихо и спокойно. Безопасно.

Даша скидывает шлепки и заходит в дом, осматриваясь, как в опасных джунглях. Илья задерживается на пороге, бросает взгляд на сумку и пакет, протягивает руку:

– Давай отнесу.

Женя мотает головой, продолжает распускать шнурки, путаясь пальцами в петлях. Илья уходит, остаются только запахи электрички, бензина, дезодоранта и порошка для стирки. Женя украдкой нюхает свое предплечье. Оно пахнет болячками, грязью и загаром, древесной корой, усыпано точками комариных укусов.

Она берет пакет и сумку и заходит в дом.

Женя терпеть не может семейные застолья.

Всегда страшная суета, все носятся с едой, а Женя должна смотреть за пирогом в духовке, чтобы не сгорел, принести редиску с огорода, помыть ее, помыть посуду, поставить чайник, принести стул, блюдо, полотенце, помочь раздвинуть стол, не мешаться под ногами, показать гостям, где переодеться и положить вещи.

А после начинаются разговоры.

Женю сажают на табуретку рядом с теликом, и надо вести себя прилично, молча есть и слушать, изображая интерес. Иногда гости спрашивают дежурное «а как школа?», «кем собираешься стать?». И Женя отвечает «хорошо» и «переводчиком», а остальное за нее нетерпеливо дополняют папа с мамой. И снова слушает, примерно вот такое.

– Мы идем, я гляжу: а у вас кто-то сидит на дубе, – говорит тетя Мила со смешком. Этот смешок выскакивает откуда-то из ее межгрудья и шлепается на пол, не в силах взлететь.

Папа наливает «Очаковского» из баклажки.

– Ну это ж Женька. Вечно на дереве, как обезьяна.

– Как она вымахала! Крепкая девка.

Женя снова ощущает свое внезапно выросшее тело. Оно будто натягивает кожу, жмет в подмышках.

– Ума только никак не наберется, в школе тройбаны одни. Все в сиськи ушло.

– Юра! – говорит мама с укоризной. Потом Илье, с улыбкой: – Илья, будешь пирог?

А Жене очень хочется вернуться на дуб, в тенистую развилку между веток, в гущу листвы. Сидеть там, пока все не лягут спать.

Окружающие часто говорят о Жениной груди, как будто Женя сама ее не видит. Подчеркивают в разговоре, как Женя выросла, выразительно поднимая брови, хотя она совсем не обязательна, вот эта мимика с намеками.

Во-первых, Женины груди натягивают рубашечную ткань до скрипа, всё топорщится, и в образовавшиеся отверстия между пуговицами можно рассмотреть лифчик. Поэтому в школу Женя носит свободные вещи.

Во-вторых, в этих свободных кофтах и свитерах кажется, будто Женя целиком такая – огромная, как ее бюст. Или как попа.

В-третьих, когда Женя идет по этажу в школе или по улице – да где угодно, – весь мужской пол от мала до велика оглядывается, косится, пялится на нее, изучает ее ужасные уши, и рубашку-парус, и конопушки, и полноватые (она мерила сантиметром) бедра, из-за которых Женя не носит короткие юбки. От стыда она хочет стать невидимой и после уроков бежит скорей домой, выбирая самую безлюдную окольную дорогу. И лишние разговоры о ее груди и о том, как она – кто? грудь? Женя? попа? о чем они все говорят? – выросла, ее не радуют.

– Дашуля, а тебе? Положить еще котлету?

– Я Дарья, а не Дашуля.

– Мила, а ты все там же?

– Да, прибавили зарплату немного.

– Как хорошо!

– Но навалили всего – уйма, дергают постоянно…

– Это, конечно, плохо.

– Но не слишком, ведь знают, что я – ценный работник. Кто еще будет так надрываться? Никто же, я одна такая…

– А может быть, шарлотки, Дашуль? Только из духовки, мягкая-мягкая!

– Я Дарья!

– …А денег все равно нет. То Илье учебники, то Дарье новые штаны, сменку к школе, и мы же всё сами покупаем, никто не помогает.

– Очень тебе сочувствую! – говорит бабушка. – У Людки, у соседки с третьего, недавно сократили многих, и…

– …А еще в родительском комитете хотят содрать больше, чем в том году, – продолжает тетя Мила, не глядя на бабушку. Ложкой собирает налипшую на стенки салатницы зелень и выскребает себе в тарелку. Зеленоватый от огуречного сока майонез капает на скатерть. – И выпускной будет, некоторые мамаши хотят вести детей в ресторан, а откуда остальные родители деньги возьмут, их не волнует.

– Почему в ресторан?

– Илья же теперь в английской школе, в Москве. Я была просто вынуждена его туда отдать, мне все учителя говорили: мальчик способный, не упустите момент. И наконец разряд получил. Все я! Все моими стараниями, Свет, понимаешь?

– Как здорово!

– Уж как я тренера просила позаниматься с ним подольше и взять на соревнования, Свет, ты не представляешь! Говорю: ну нет денег у нас, но мальчик вон какой, в школе при Финансовой академии на одни пятерки учится, только из-за этой школы и прогулял, катается в Москву каждый день, ну он же не специально, войдите в положение, я мать-одиночка, на мне два спиногрыза. Хорошо хоть Илья подрабатывает после уроков.

– Подрабатывает? Да что ты!

– Да! Помогает старикам из нашего дома, ходит за продуктами. Десятку-двадцатку дают, и то неплохо, нарезной батон взять.

– Какой же молодец, – выдыхает мама и, улыбаясь, нежно смотрит на Илью.

Илья же смотрит в тарелку, на котлету, которую аккуратно разломал ножом и вилкой. А папа яростно кивает, будто подтверждает тети-Милины слова.

– Женька в английской, – говорит он, – но бестолочь же, мы ей твердим-твердим, на курсы водим…

– Почему? У Жени всегда пять по английскому, – замечает бабушка.

Папа отмахивается: все это чушь.

Он это считает совпадением, не Жениной заслугой. Англичанка слишком добрая, так он говорит, ты мало занимаешься. Еще он с детства твердит, что английский – это престижно, он нужен везде, а значит, везде будет нужна и Женя как голосовой придаток.

Фоном бурчит телевизор, начинается дурацкая передача с двумя роялями и Минаевым в большом пятнистом пиджаке, для его пошива будто ободрали полторы коровы. Минаев представляет гостей – российских певцов, имена которых Жене ни о чем не говорят, да и в целом эта программа – тоска смертная. Ее любит бабушка, но сейчас она занята разговором, держит хрустальную салатницу, предлагает оливье, пытается поладить с насупившейся Дашей и тетей Милой.

Покосившись на Илью (ему, должно быть, то-же скучно), Женя находит пульт за блюдцем с нарезанной колбасой и переключает на МУЗ-ТВ, где «Моджо» поют про леди и танцы в лунном свете, а двое полуобнаженных парней и девушка мокнут под душем. Женя видела этот клип раз сто, наверное, и знает песню наизусть, но смотрит снова, пристукивая ногой по ножке стула. Когда дома нет никого, она танцует под эту песню, глядя на свое отражение в полированной дверце шкафа.

Отец недовольно глядит через плечо на телевизор, и мама тут же говорит:

– Жень, выключи, мешает.

Женя выключает. Становится тоскливее вдвойне. Полуденно жужжат осы. Привлеченные вареньем, они залетают в дом и вязнут лапками на крае блюдца, бьются в оконное стекло. Одна оса трепыхается в мятом кружеве занавески, приглушенно жужжит. Еще одна ползет по носику электрического самовара, похожему на кривое копытце. Бабушка достает его каждый раз, когда приезжают гости, хотя пить из него невозможно – из-за накипи у воды странный вкус.

Женя изучает высокий гладкий лоб Ильи, точку-родинку на шее. Волосы вроде бы темные, но там, где падает солнце, они светлеют, приобретают золотистый перелив. На вид мягкие, будто шерстка у шмеля. Илья ест все, что предлагают, ловко орудует вилкой и ножом. Чуть сощурив прозрачные, как талая вода, глаза, он рассматривает салатницу и хлебную плетенку, тарелку с щербатым краем и широкой голубой каймой, потолок, ковер с оленями на стенке, липкую ленту с бусинами дохлых мух, папу, маму, тетю Милу, Женю. Женя запоздало опускает взгляд, ковыряет остывшее пюре. Выждав немного, снова смотрит – уже безопасно, не на лицо: загорелая ключица в вырезе футболки, рукав обтягивает бицепс, широкие ладони и длинные пальцы с крупными суставами, на запястье короткий шрам, как будто кошка цапнула когтем.

Ничего общего с мальчишкой с плеером из девяносто пятого.

2 1995 август

Никто в семействе Смирновых и не думал, что приключится такое несчастье.

Все же нормально было. Женя много и запойно читала, не капризничала, знала, что денег в семье нет, не требовала Барби, хотя в фирменном магазине рядом с «Детским миром» их было во-от столько: невеста и русалка, с собачкой и коляской, блондинка и брюнетка, и дом для Барби тоже был, из розовой пластмассы, при взгляде на который во рту тут же возникал вкус жвачки. Дом стоял на витрине, раскрытый на двухэтажные половины, и Барби устраивали в нем семейную жизнь – точнее, лишь одна из них, ведь Кен был у них всего один.

Мечтала Женя тоже о простых вещах: построить бабушке в деревне двухэтажный дом, такой же, как у Барби: с широкими кроватями, кухонным гарнитуром и гардеробом с кучей платьев. Не сейчас, конечно, а лет через двадцать, когда найдет Женя работу в крупной фирме и будет переводчиком с английского.

Раз в месяц они с бабушкой катались на троллейбусе, по прямой до центра. Садились на девятый и ехали до Мясницкой, где располагался книжный магазин. Он занимал два этажа здания кремового цвета, похожего на многослойный торт, по соседству со зданием органов госбезопасности. В том магазине бабушка оставляла половину пенсии, доверяя Жене выбирать что угодно – обычно детские детективы и фантастику. Потом они снова садились в троллейбус, на жесткие скамьи, обитые коричневым кожзамом, и ехали обратно. Купленное они прятали под кроватью – безуспешно, до первой маминой уборки, – и мама выговаривала бабушке, ведь на еду им тоже нужно, и Жене на тетради, и папе на ботинки. «Юра может купить себе ботинки сам, не маленький», – отвечала бабушка, подмигивала Жене и удалялась в комнату.

Раньше у бабушки была своя квартира, однушка на «Рижской», с видом на пряничный бело-голубой вокзал. Женя помнила стены в полоску, пергаментный запах пыли, старых бумажных обоев, приклеенных на газеты, и книг – хотя книг нигде не было видно, они стопками лежали на антресолях в коридоре. Бабушка продала квартиру и отдала деньги кому-то по имени МММ, желая заработать вдвое больше. Хотела разменять однушку на двухкомнатную, Жене в приданое. Мама показывала Жене этого МММ по телевизору. Он оказался губастым мужчиной в очках, которого уводили милиционеры.

Когда главный офис МММ накрыл ОМОН, бабушка пыталась обменять пачки розовых «мавродиков» на деньги, на какую угодно сумму. Они с Женей толклись в длинных злых очередях, где все время кто-то тихо плакал, потом бабушка стояла с плакатом в поддержку того губастого мужчины – не по любви, а в надежде вернуть свои кровные. Но ничего не вышло. Деньги, изъятые у МММ, отправились в казну, а бабушка и другие вкладчики остались с плакатами и пачками «мавродиков». Вкладчики повозмущались – тихонько, из последних сил, помня, что возмущаться громко не положено и в принципе опасно, – и разошлись самостоятельно решать свои проблемы.

Так бабушка со своим перманентно завитым пухом седых волос, куцым пальто, сереньким беретом и обязательным набором гжели (конфетница, селедочница, статуэтки) переехала к Жене и ее родителям в просторную квартиру, доставшуюся от дедушки-профессора. И Женя была рада больше всех, ведь бабушка помогала ей с уроками.

Учиться Женя старалась хорошо. Совсем на отлично по всем предметам не выходило: дома она никак не могла сосредоточиться, все ждала щелчка двери, когда та распахнется, и быстрого тяжелого шага со спины. Отец выхватит тетрадь из-под руки, присмотрится к написанному и скривится. И Женя будет думать: «Что? Что на этот раз не так? Что упустила?» «Почему здесь десять?» – спросит он с нажимом, и Женя тут же все забудет, даже родную речь. А отец, он мог объяснить, конечно, но сперва кричал, раздувая ноздри и нависая сверху: «Стыд и срам! Позор не знать такое, бестолочь! Проституткой хочешь стать? На рынке торговать?»

Женя не понимала, что плохого в том, чтобы торговать на рынке, – папа же торговал. Раньше у него была работа в армии, правда, Женя это плохо помнила, только форму, которую он наглаживал во время просмотра вечерних новостей. Теперь же они с мамой арендовали точку на местном рынке и по очереди там стояли, торговали колготками, справедливо решив, что колготки нужны всем и всегда, почти как английский. Поэтому вся квартира Смирновых была заставлена коробками: сотни стройных ног черного, белого, телесного цвета и цвета загара, матовые и с блеском, плотностью сорок или двадцать ден – в этом Женя научилась разбираться с малых лет. Миллионов родители, конечно, не зарабатывали, отстегивали там и сям, чтобы иметь возможность работать, но и не бедствовали.

Так что же здесь плохого?

Но произнести это, повторить отцу в лицо Женя не могла. Жгучий стыд отзывался, поднимался кислотой к горлу, не давая всхлипнуть, путая все мысли, сплошной гул в голове до той поры, пока отец не выходил, хлопнув дверью. Иногда мог треснуть по макушке, и гул катился дальше по телу, до самых пяток: бом-м-м.

Потом в комнату прокрадывалась бабушка и объясняла: смотри, Женечка, вот здесь ты же делила, да? А глянь на условие теперь, что там написано во второй строчке? И задача как-то складывалась, оказывалась совсем простой.

Когда Женя спросила, кто такая проститутка, бабушка сперва выяснила, где Женя это услыхала, а после сказала пару нехороших слов, которые не стоит повторять, и велела забыть об этом навсегда. Мама же ответила, что папа желает ей добра, он хочет, чтобы Женя хорошо училась и поступила в институт. Нужно терпеть. Женя старалась и терпела. Но каждый урок математики она терялась, не могла вспомнить, что дальше делать, повторить то простое, что они с бабушкой решали дома. Нужные мысли не пробивались через стылую пелену тревоги, голову наполнял туман и раскатывалось эхо: стыд и срам-м-м-м, и казалось, что учительница вот-вот подойдет и ка-ак треснет по Жениной голове, а после скажет папе, что позор иметь такую дочь.

Стыд-и-срам приглядывал за Женей, как темный властный бог, ждал за углом и выбирал момент для главного удара. И привели к нему двухтысячный, две тысячи четвертый и уж точно две тысячи пятый – все они стали чередой падений Жени в собственных глазах и глазах тех, кто знал.

Но начало неотвратимому положил, конечно же, девяносто пятый.

В девяносто пятом Женя получила первую похвальную грамоту – за активное участие в жизни школы. На утреннике перед Первым мая она сыграла Колобка. Помадой ей намазали на щеках два румянца, на грудь повесили огромный круг из желтого картона, на котором бабушка нарисовала лицо – два глаза и улыбка. Женю за этим кругом почти не было видно, он был тяжелый и неудобный, руки затекали его придерживать, но Женя терпела и тараторила вызубренный дома текст. Косилась на бабушку в первом ряду: нравится, нет? Бабушке, ясное дело, нравилось, она кивала в такт строкам и губами повторяла: «Я по ко-ро-бу скре-бён, по су-се-кам я ме-тён!» Молодец, сказала ей потом.

Еще всем классом пели «Крылатые качели», и Женечка стояла впереди и пела громче всех, как же они летят, эти качели. И представляла, как на них захватывает дух.

В конце утренника Женя плясала. Ее нарядили в сарафан, поставили в центр, в первый ряд, и здесь она уже не стеснялась. Ей нравилось танцевать, будь у нее возможность, она бы танцевала целый день под радио «Европа Плюс». Когда ей было пять, ее даже записали в балетный кружок, но быстро оттуда забрали: не хватало времени на изучение английского. А танцы что? Танцы – это баловство, так сказал папа, плясками на жизнь не заработаешь, учи английский. И мама смеялась: «Балерина? Ах, смешная Женя! Положить тебе еще котлету?»

Ей написали на роду: переводчик, внесли в соответствующую графу в личном деле при рождении, и все детство Жени было выстроено в соответствии с этой графой. Английский Женя и в самом деле схватывала на лету, но удовольствия от него не получала и танцевать не прекратила, просто научилась делать это тайно. Оставшись в комнате одна, она кружилась, прыгала и задирала ноги, подражая танцорам из балета «Тодес», увиденным в «Утренней звезде».

Потом началось лето со звонкими бронзовками, которые стукались о стекла и падали на спины, дрыгая ногами, лето с бабушкиными пирожками – с яйцом и зеленью, с прозрачными, будто карамельными дольками яблок, с картошкой и укропом, какие хороши лишь теплые, сразу из духовки. Тогда бабуля еще была крепка, как Женин дуб, который рос у калитки. Ее хватало и на пироги, и на огород. «Есть что-то надо, Женечка», – говорила она, приподнимая запотевшую пленку, из-под которой вырывался раскаленный влажный воздух, и поливала из неподъемной лейки лианы огурцов.

На соседнюю улицу приехала внучка Лаили Ильиничны, бабушкиной подруги. Внучка была постарше Жени, слушала «На-На» и все время спрашивала, кто больше нравится: темненький или светленький. Жене не нравился ни тот, ни другой, ни остальные двое, и песни их тоже, честно говоря, не нравились, но она поддакивала и всегда кого-то выбирала. Хотела, чтобы за ней заходили чаще, чтобы угощали сладким апельсиновым «Тик-Таком», хотела рассматривать девочкины платья и наглаженные хлопковые комбинезоны, пахнущие стиральным порошком (а не хозяйственным мылом, как пахли Женины вещи), красивые заколки, духи и тонкие серебряные цепочки на девочкиной шее и девочкиных запястьях. Все это казалось донельзя утонченным, из другого мира Женственности и Богатства, совсем не для Жениных рук в царапинах – о нет!

Потом девочка уехала – однажды просто перестала заходить. Лаиля Ильинична, не отвлекаясь от прополки грядок, сообщила, что внучка «больше не приедет», имя уже к августу выветрилось из Жениной головы, и на даче стало совсем скучно.

А в августе Женя познакомилась с Ильей.

Он сидел на заднем сиденье похожего на ракету серебристого «мерседеса» со значком-прицелом на бампере и смотрел куда-то в пустоту, мимо Жени, сквозь бабушкин дом, забор и лес, а тетя Мила парковалась, двигала машину взад-вперед по пятачку у ворот, укатывая крапиву с лопухами. То ли отыскав наконец точку равновесия, то ли устав, она заглушила двигатель, вышла, шарахнув дверью, и стала разгружать багажник под модную долбежку из салона. Женя узнала песню и в восхищении подошла поближе, желая поздороваться. Обычно взрослые сами ее замечали, улыбались и спрашивали, не она ли – та самая Женечка, о которой столько говорили бабушка и мама. Но тетя Мила лишь скользнула по ней взглядом и вернулась к пузатым пакетам, которых становилось на траве все больше. Яркая, с начесанным кардинальным блондом, она будто выпорхнула из телевизора, из казино «Метелица».

Собственно, именно в «Метелице» тетя Мила и проводила время. Никто не знал, как бывшая модель и мать-одиночка вдруг встретила Дашиного папу, качка из Люберец, и как он вдруг сумел разбогатеть, но бабушка иногда шептала маме, что все это опасно для Милы и детей, а Женя не понимала почему. Еще Женя знала, что тетя Мила – тоже бабушкина дочка, как и мама, но они с бабушкой давно поссорились и перестали разговаривать; что первый муж тети Милы был нехороший человек, слава богу помер, и второй, даст бог, помрет, господи прости. Но ей было все равно по сути, что за Милу бабушка и мама все время обсуждают. До лета девяноста пятого тетя Мила оставалась далекой и никогда не виданной, персонажем подзабытой сказки, о котором вспоминали каждый раз, когда электричка проезжала Люберцы.

Выгрузив пакеты, тетя Мила закурила, ожидая, когда папа подойдет помочь. Папа таскал сумки, а она шла рядом, протыкая каблуками землю, и громко, с ощутимым гневом рассказывала о баране, который ее подрезал на шоссе, и о еще одном баране, который остался дома, хотя она сказала ему собирать манатки и катиться вон. «Его посадят, блин, а мне что, ждать его?» – сказала, а папа велел ей помолчать, кивнув на Женю. Удивительно, но тетя Мила послушалась, затушила сигарету о сосну и зашла в дом.

Из машины выбрался Илья во взрослых темных очках и с плеером, за ним восьмилетняя Дарья (не Дашка и не Дашуля, она сразу дала всем понять) с короткой тугой косичкой. Красный спортивный костюмчик с Микки Маусом на груди будто сняли с другой девочки постарше, тонкие Дашины пальцы едва выглядывали из манжет. Одна штанина подвернута, другая развернулась, касалась земли и в том месте уже была черная. Оглядевшись, Даша сморщила нос и спросила, когда они поедут домой. Илья сказал «привет» и предложил Жене половину подтаявшего «Баунти».

Он похож на принца из диснеевской «Русалочки», думала Женя, слизывая с пальцев шоколад. Ловкий, улыбчивый и смелый – залез на дуб за Женей, хоть тетя Мила и кричала, чтобы он спускался и не рвал джинсы. Им нравилось одно и то же: самолеты, ряженка и тот самый «Эйс оф Бейс». У Жени не было ни плеера, ни магнитофона, только бабушкино радио на кухне, которое она выкручивала на «Европу Плюс» и слушала, как ведущие гоняют по кругу одни и те же хиты. Но у Ильи были свои кассеты с «Эйс оф Бейс» и «Арми оф Лаверс», настоящие, купленные в магазине, а не записанные поверх чего-то с радио. Вечером они пошли гулять по улице взад и вперед – недалеко, до зеленого дома, который показала бабушка, – и Илья дал Жене один наушник. Тот все время выскакивал из уха, и приходилось идти близко, с равной скоростью, при этом соприкасаясь плечами, как идут солдаты на параде. Женя умудрялась пританцовывать при этом, чем очень смешила Илью.

На Дашу наушника не хватило, после чего она надулась, сказала, что все расскажет маме, и ушла в дом на второй этаж. А Женя с Ильей все ходили-танцевали, соединенные наушниками, как стебельком, и говорили о комиксах и новой книге про Нэнси Дрю, о мультиках и тамагочи, о том, как Илья занимается стрельбой, и он казался очень крутым, даже круче внучки Лаили Ильиничны. Женя и не думала, что с мальчишками может быть так интересно. Когда батарейки в плеере начали садиться, музыка замедлилась, а голос певицы понизился до тягучего мужского баса, Илья показал Жене фокус. Он нажал «Стоп», затем опять «Плей», но не до конца – придерживал, чуть отпустив, – и музыка заиграла веселее, изредка срываясь на быстрый визг, когда уставал и подрагивал палец. Потом они случайно раздавили шмеля – тот полз по обочине дороги, и Илья расплакался. «Чего ревешь, не мужик, что ли?» – сказал проходящий мимо сосед дядя Митя, цыкнув зубом.

Тетя Мила и бабушка много спорили на кухне. Тетя Мила говорила громко, с матюками, а бабушка отвечала ей свистящим шепотом, но Жене, стоящей в дверном проеме между кухней и гостиной, все равно было слышно.

– …Ты же видела, как он надо мной издевался. Чего молчала?

– Он желал тебе добра, Мила. Он хотел, чтобы ты хорошо училась и не гуляла.

– Мама, он мне все мозги выебал из-за троек…

– Не выражайся, тут дети.

– …Желал он добра, как же, держи карман шире. Не надо мне сейчас рассказывать. И на могилки ни на какие не поеду, понятно? Тебе надо – ты и езжай. – Тетя Мила вдруг повернулась к Жене. – Дарья сидит наверху, плачет, говорит, вы с Ильей ее играть не берете. Позови ее, она же младше вас, младших не надо обижать.

Не найдя, что ей ответить – никто Дашку не обижал, она сама обиделась и не хотела выходить, – Женя молча ушла к себе, как делала, когда папа сердился. Но все же слышала, о чем шла речь: стены в доме были тонкими и не предусматривали интима.

Тетя Мила сказала, что у Жени сложный не-общительный характер. С таким, заметила она, ей в жизни будет очень сложно, хоть она и умная у вас.

Такая вот, вздохнула мама, не обращай внимания, и Жене вдруг стало стыдно за свой необщительный характер. Ей захотелось изменить его, как гадкое врожденное уродство.

Я-то не обращаю, сказала тетя Мила маме, но потом, вот поверь мне, жизнь ее поломает, и не таких ломала. Надо с этим что-то делать. Кстати, Илья у нас лучше всех в классе учится. Столько друзей к нему на день рождения пришло, еле прокормили ораву.

Да что ты, какой он молодец, донесся мамин голос, и Жене остро захотелось, чтобы о ней говорили так же, с нежным придыханием. Разве она хуже? По английскому она вообще отличница.

Желая доказать им всем, Женя даже не стала танцевать, когда из телевизора в гостиной запел Леонтьев, а раскрыла прошлогодний «Хэппи Инглиш» цвета кумача – папа привез учебники на дачу, хотел, чтобы Женя подтянулась, – и стала зубрить первый попавшийся текст, что-то про собаку.

Но вскоре в комнату заглянул Илья, предложил залезть на дуб, и Женя пошла с ним, нарушив собственные планы, как делала впоследствии не раз.

Тетя Мила не умеет выбирать мужчин. Об этом Женя тоже узнала в девяносто пятом.

Вечером были шашлыки. Приехали друзья родителей на новенькой «Ладе Самаре», выносили тазы со свининой в маринаде, насаживали скользкие куски на шампуры. Хлопало шампанское, крышки от пивных бутылок прокатывались по столу и падали в траву, туда же падали окурки, и их размазывали подошвами ботинок. Бабушка ушла спать. Мама суетилась, таская туда-сюда тарелки. Женю, Илью и Дашу отправили домой играть. Игры втроем не задались: Даша хотела играть в одно, Женя и Илья – в другое, снова обиды, крики, и в итоге они все выбрались обратно в сад. К тому времени уже стемнело, в саду гремел магнитофон – Буланова, Леонтьев, Цыганова, – горел костер, вокруг которого плясали человеческие тени, а тени лесные то откатывали, убегая в непривычке прочь, то стекались к мангалу, поедая шашлык. Во тьме скакал хохот, кто-то пи́сал на дерево за верандой.

Тетя Мила танцевала, держа початую бутылку пива на отлете. Она улыбалась, и улыбка вдруг вдохнула жизнь в ее лицо. За талию тети Милы цеплялся папин холостой приятель, в пьяном восхищении шептавший: «Изабелла! Тебя должны звать Изабелла…» Был он не очень-то симпатичным, походил на зубастенького из «На-На» и немного шепелявил, но тетя Мила слушала его благосклонно и даже позволяла его ладоням сползать с талии на попу. Возле нее и мужичка крутилась Даша, она все ныла:

– Мам, когда мы поедем обратно? Мам, я не хочу тут ночевать.

Тетя Мила отвечала, что через пару дней, потом просто отмахивалась – сколько можно повторять? – ей нужно было еще «по маленькой» и перекур, и Даша совершенно скисла. Папин приятель вдруг подхватил ее и стал кружиться, Даша верещала, кричала «мама, помоги!», дрыгала ногами, Алена Свиридова пела, что «никто никогда, никто никогда не любил тебя так, как я-а-а…», а тетя Мила подпевала, манерно вытягивая губы.

Еще тем вечером Женя впервые попробовала колу – настоящую, а не приторную подделку в мягком пластике. Илья стащил ее с родительского стола в саду, забрался с ней на дуб, и Женя потом долгие годы помнила бугристые холодные бока под пальцами и колкие пузырьки на языке. Они щекотали нос, потом из бутылки полезла пена, и Илья торопливо ее съел, накрыв ртом.

«Никто и ни-ко-гда», – снова запела Свиридова, песню запустили на десятый круг, и что-то в дубовой листве отозвалось, зашелестело.

Утром взрослые походили на осенних подмерзших мух. Помятые и бледные, они с осторожностью передвигались по дому, культурно интересовались, когда бабушкин папа построил этот дом, кем он работал, ах, тоже врачом, да что вы говорите, а у нас отец был редактором газеты в Волгограде, а я учителем работаю, а здесь у вас шиповник, что ли, или кустовая роза? После завтрака все тихо покурили на крыльце и разъехались, захватив папу – ему нужно было в Москву, на точку завезти товар. Тети-Милин ухажер тоже уехал, прежде покрутившись возле «мерседеса» и рассказывая что-то о карбюраторах и лошадиных силах. Тетя Мила утомленно кивала, даже не пыталась делать вид, что ей интересно, а потом ушла в дом, не дожидаясь, когда все рассядутся по машинам.

Стало тихо.

По телевизору показывали октябрь девяносто третьего: Останкинскую башню и здание телецентра. Все было непонятно и неинтересно, ведущий рассказывал о каких-то «красно-коричневых», хотя ни красных, ни коричневых Женя в телевизоре не видела, только черный дым и выстрелы. Интересно стало, лишь когда показали колонну военных грузовиков и БТР – Женя узнала проспект Мира.

Она помнила тот день. В девяносто третьем бабушка забрала ее из ДК, где Женя по воскресеньям занималась английским. Но стоило им подняться из подземного перехода, как бабушка, охнув, загнала Женю обратно – та успела увидеть лишь грузовики на опустевшем проспекте, демонстрантов, которые сидели в кузовах, выглядывали из-под тентов, шли рядом, и все это походило на парад в честь Дня Победы.

Наверху происходило какое-то волнение, доносились крики, что-то грохотало, люди сбегали по ступеням в переход и замирали, прислушивались. Жене страшно не было, только любопытно. Через несколько минут ожидания в тесноте бабушка вывела ее наружу и быстрей повела домой. Колонны на проспекте уже не было.

Женя и не знала, что в двадцати минутах езды, в центре была стрельба и взрывы. На следующий день она пошла в школу как обычно, только провожал папа. Всю неделю он сам отводил ее и забирал, а дома мама говорила, что, слава богу, он уволился, какое счастье.

Тетя Мила переключила канал. Женя сказала, что видела те военные грузовики на проспекте Мира, но ей почему-то не поверили. Мама с тетей Милой смотрели на нее, улыбаясь, как будто это была попытка обмануть, причем невозможно глупая.

– Смешная выдумщица ты у нас, – сказала мама и погладила Женю по голове.

Даша и Илья засмеялись, подхватили: «Смешная! Смешная выдумщица!» И бабушка куда-то вышла, как назло, некому было подтвердить, что это правда. Поэтому Женя просто умолкла и даже надулась ненадолго, пока Илья не принес тетрис.

А потом приехал дядя Алик, тети-Милин муж, и все забыли и о девяносто третьем, и о путче.

Кто-то протопал по веранде, дверь вдруг распахнулась, грохнула о кухонный стол. На пороге стоял крупный мужчина – даже выше папы, – полный ленивой силы, с бритой, вросшей в плечи головой. Спортсмен, наверное, ведь он был в спортивном костюме с белыми полосами на штанинах.

– Милка! Я дома! – Он чуть покачнулся, но устоял на ногах. – Не ждала, бляди-ина?

Тетя Мила, бабушка и мама вскочили, а дядя Алик, оглядевшись, ухватил со стола огурец и с хрустом его умял. Схватил чайник, присосался к носику, только кадык вверх-вниз ходил по шее. Бросил чайник обратно на плиту. Заулыбался, увидев, как все всполошились.

Даша ничуточки не испугалась, но Илья мигом утянул их с Женей на второй этаж. Там он сел на кровать, поджав губы, неотрывно глядя на лестницу. А внизу звенели крики, мат, удары и стекло, и тетя Мила кричала странным высоким голосом, казалось, она вот-вот захлебнется воздухом. Потом поднялась бабушка с ворохом одежды, велела быстро собираться, и спустя полчаса они уже летели в электричке в сторону Москвы. Мама осталась с тетей Милой и пьяным Аликом, и Женя все смотрела из окна, думая о ней. Успеет ли к ужину? Бабушка хотела приготовить блины, а они ведь вкусные, когда горячие, блестящие от масла. И было еще что-то тревожное, ворочалось внутри, но что именно, Женя так и не поняла. Нечеткое, как размытый августовским туманом лес, ощущение, что все они – бабушка, Илья, Даша, Женя – чем-то провинились вдруг, раз им пришлось уехать.

Тетя Мила не умеет выбирать мужчин, так сказал папа. Все же хорошо, он так сказал, когда растрепанная, белая от напряжения мама вернулась с дачи. Нажрался мужик, бывает, просто не надо Милку к нам приглашать. Ты что, не знала, чем все закончится? Дети у нас пока побудут, а эти там сами разберутся, Света, не накручивай себя. Ничего он ей не сделает.

Милицию они не вызывали и заявление не писали, даже мысли не было такой. «Милиция тут что поделает?» – сказала бабушка.

Мама молча срывала с себя одежду, будто та жгла ей кожу. Набросила махровый вытертый халат с крючка за дверью, что-то ответила, тихо и не очень уверенно, – что именно, Женя не смогла подслушать, потому что бабушка выпроводила ее в другую комнату к Даше и Илье. Даша к тому времени уже копалась в коробках с колготками, хрустела пластиковой упаковкой. Илья рассматривал книги на полке над кроватью. И вроде все было в порядке, но Женю не покидали беспокойство и тревога. Казалось, что с минуты на минуту входная дверь грохнет, распахнувшись, и в квартиру ворвется тети-Милин Алик, пьяный, с криками, и будет драться с папой.

В тот август Женя поняла, что безопасности не существует и частной собственности тоже нет. В любой момент может вломиться кто угодно, бить мебель, угрожать, и единственное спасение здесь одно – бежать.

3 2000 июль

Иногда к Лаиле Ильиничне приезжает дочь, и Женя сразу понимает: ей перепадет шмотье. Плохо скрывая ликование, она гуляет мимо последнего в переулке, рядом с лесом, Лаилиного дома, просторного, сумрачного, всегда укрытого тенью растущих на участке елей. Женя высматривает белый внедорожник дочери – стоит еще? Гадает, что будет в пакете, представляет: может, юбка? блузка? футболка или брюки, в которых можно в школу? Она никогда не спрашивает, чье это – дочери, внучки или же самой Лаили. Однажды вытащила из пакета знакомый темно-зеленый хлопковый комбинезон, выглаженный и пахнущий стиральным порошком. Женя пока его не носила, он висит в шкафу до особого случая, который на даче все никак не представляется. Когда-нибудь она его наденет, причешется, найдет серебряную нить браслета и поедет куда-нибудь, например в сельский клуб в соседнем поселке.

В деревне Лаилю Ильиничну лишний раз не беспокоят. Только Женина бабушка может заходить без стука. В любое время суток она поднимается по скрипучим, выкрашенным в темно-коричневый ступеням под резным изображением совы, заглядывает в дом и что есть сил кричит туда: «Лаиля!»

С Женей Лаиля Ильинична ведет себя не как прочие старушки: не охает, как Женя выросла, не сюсюкается, и раньше если и подкармливала конфетами, то не совала их в карманы, а между делом придвигала вазочку, ждала, когда Женя сама соблазнится. С самого детства она спрашивает, кем Женя станет, когда вырастет. Выслушав ответ (танцором, учителем, переводчиком), Лаиля Ильинична как следует его обдумывает и выдает: «Тебе нужно в педагогический институт в Москве». Или: «Переводчики, которые знают не только английский, более востребованы», вручает Жене пахнущий сырым картоном русско-итальянский разговорник с желтыми страницами и меленькими буковками, и Женя послушно зубрит scusi и per favore, представляя, как через несколько лет – казалось, много, очень много лет – она поступит в Мориса Тореза, который нравится отцу. А потом…

Все, что потом, заливают нестерпимо яркий свет и тепло, огромный жаркий взрыв свободы и кипучей жизни, Женя танцует в нем, смеясь, и пахнет морем, «Баунти» и духами «Шанель». Она видит себя с коротким блондом в машине или на пляже в Турции. Как в глянцевых статьях об успешных женщинах, их заработках, машинах, платьях и косметике. Как женщины в Москве, которые выходят из «мерседесов», утянутые брючными костюмами, с темными очками на лице и целеустремленно цокают каблуками по проспекту Мира. Их все время кто-то хочет слышать, и мобильные (величиной с ладонь) трезвонят на разные лады. Все для тебя одной, говорят Жене те статьи и женщины. Все будет заработано тобой. Ты будешь успешным переводчиком или журналистом, а потом откроешь бизнес, купишь себе отдельное жилье, будешь водить машину, встречаться с мужчинами в ресторанах, плясать на дискотеках. Ты съездишь в Милан и Рим, Нью-Йорк, Мадрид. И впереди вся жизнь.

Поэтому scusi, per favore и английский, поэтому прогулки в центре, вдоль витрин на Тверской, мимо «Интуриста» и здания «Известий» с огромной надписью Martini наверху. Когда Женя смотрит на нее, она представляет сладость шоколада на языке и тяжесть полного бокала. Или же щелчки клавиатуры и тяжесть диктофона, «быстрее в номер!» и запах типографской краски. Или диктофон в одной руке, а в другой бокал мартини, почему нет. Пить в той красивой жизни она будет только дорогой алкоголь, ведь все успешные взрослые пьют дорогой алкоголь. Например, виски в пузатых бокалах без ножки, как в фильмах. А курить Женя будет дамские сигареты-зубочистки с ментолом, иногда вечерами за работой, не отрываясь от экрана монитора, вдавливать фильтры в пепельницу.

Наконец внедорожник исчезает. Женя гуляет еще немного, выжидая. И вот Лаиля Ильинична уже машет рукой с крыльца.

Дом ее похож на шкатулку со множеством отделений. Снаружи деревянный, с резными ставнями, внутри узкий, выстланный коврами, задрапированный занавесками. Сразу с порога большая комната с круглым, накрытым белой хлопковой скатертью столом, на котором всегда стоит вазочка, а в вазочке всегда есть печенье и конфеты. Рядом срезанные кустовые розы. Но пахнет не цветами и не хвоей, а всегда духами: тяжелой сладостью амбры, ванилью, карамелью, пралине и фруктами. А дальше сумрачный коридор и четыре двери цвета шоколада: одна ведет в туалет, остальные плотно прикрыты, и Жене никогда не удается заглянуть – что там, за ними? Она представляет кружево занавесок, большую кровать, на которой мягкими, чуть отсыревшими холмами лежат подушки, набитые пером, теплое одеяло и шелковый халат, расшитый птицами. Родственники в тусклом серебре фото-рамок. Абажур с бахромой. Потертые чемоданы на шкафу, а в них граненые флаконы прогорклых духов, фигурки из слоновой кости и прочие сокровища, которые Лаиля везла из-за границы, когда ее муж был советским послом.

– К вам Мила приехала? – спрашивает она между делом, наливая чай. Чай – обязательный ритуал, как и новости. Без чая и новостей шмотья не будет.

Женя кивает, посматривая на пакет. Пакет довольно большой, плотно набитый, а значит, внутри много всего. Что же, что же там?

– Надолго она?

Женя пожимает плечами. Мама сказала, что на неделю, бабушка – что на две, сама тетя Мила еще ничего не говорит, а только жалуется на неудобную Женину кровать.

Лаиля Ильинична тоже молчит, постукивает перламутровым ногтем по перламутровому боку чашки.

– Придется потерпеть, – говорит наконец и придвигает Жене пакет.

Заглядывать пока нельзя, но видно сверху что-то голубое и блестящее, вроде бы из сатина. Жене с ее карими глазами пойдет такое, она знает и поскорей прощается. Хотя лучше бы еще сидела.

Они заглушили мотоциклы и курят на дороге между поворотом и калиткой, никак не обойти. Высокий, с волосами, собранными в короткий светлый хвост, атлетично сложенный – это Кот. Его фамилия Котов, но все зовут его Кот, и в той компании он главный. Его отец живет на улице Первого Мая, а Кот приезжает к нему на лето и каждый вечер с ревом проносится по улицам на своем мотоцикле – тяжелом, с блестящими красными боками и надписью «ИЖ» на бензобаке. На обочине парень пониже, жилистый, будто свитый из веревок, – Дима Крученов, Крученый, из девяносто второго дома, у него мама работает в магазине. Он тоже на мотоцикле. Еще двоих, плотных, коренастых и курящих, одетых, как близнецы, в одинаковые черные джинсовки, Женя видит впервые.

Обычно она разворачивается, пока ее не видели, и гуляет еще немного, ждет, пока они уедут, но сейчас ей срочно нужно в туалет – чай Лаили Ильиничны просится наружу. Она торопится, старается держаться от мотоциклов и парней подальше, глядит под ноги, на вытертый сотнями ботинок и шин асфальт, на пакет в собственных руках. Как будто если не поднимать голову, то никто Женю не заметит.

Но это не работает. Никогда не работало, на самом деле.

Разговор парней стихает, они все ждут, когда она подойдет ближе. Под их взглядами Женя как будто голая.

Кот заступает ей дорогу. Женя видит край футболки, джинсы, кроссы.

– Смирнова, покажи сиськи! – говорит он со смехом.

– Как отрастила такие? – спрашивает незнакомый Жене парень.

Женя огибает его и едва не наталкивается на третьего.

– Да у нее там лифчик с поролоном.

– Капусты много ела?

Женя ускоряет шаг. Она слышит хруст песка за спиной, сопение. Чья-то рука проскальзывает под ее локтем, ложится на правую грудь и сжимает ее.

– Не поролон! – кричит пацан, как победитель, а Женя мрачным чудищем бежит прочь с поля боя, чувствуя, как ноет сдавленная грудь. Прячется за калитку, ставит на землю пакет с одеждой и лишь тогда разрешает себе заплакать.

Теперь, когда по телику говорят об октябре девяносто третьего, добавляют о каких-то «открывшихся фактах». Показывают дорогу от ВДНХ к Останкино: едут фургоны и автобусы, митингующие приветственно им машут и свистят, гуляют ряженые казаки, а в телецентре уже ждет спецназ и триста двадцать автоматов, пулеметов и винтовок – так говорит ведущий. Потом говорят о Ельцине, показывают, как он спускается по трапу, машет рукой.

Женя не любит Ельцина. Заплывшими глазами он напоминает Жене соседа дядю Митю, а в остальном нет, ведь Ельцин крупный, щекастый и в костюме, а дядя Митя тощенький, с маленькими пальцами и ладонью, перевязанной малярным скотчем, помятый, хоть и старается быть опрятным, с вечно несвежей головой и пылью на черных джинсах. От дяди Мити все время неприятно пахнет, и Женя не заходит в магазин, если видит через стекло его чуть сгорбленную тень. Он мнется перед прилавком, просит взаймы у знакомых, потом берет молоко (самое дешевое, в пакете), хлеб (вчерашний), макароны (мелкая соломка вермишели) и бутылку водки. Иногда, подумав, он возвращается к стойке с алкоголем и берет чекушку коньяка. Голос неуверенный и тихий: «Одну пачку “Явы”, нет, две». Расплачивается смятыми купюрами из тесного кармана джинсов и долго перебирает купленное на столе у выхода, устраивает бутылки в пакете поудобнее, прокладывает их макаронами и молоком, чтобы не стукались, и вечером играет с корешами в карты на лавочке перед своим участком, раскладывая их в зазорах между водкой и стаканами.

Еще Женя не любит передачи о политике, но папа их постоянно смотрит. Он сидит в кресле у окна, в метре от Жени, и вместе с тем он где-то очень далеко. Наверное, в девяносто третьем, среди бывших коллег. Он щурит глаза, будто прицеливается, разминает пальцы. Цыкает, когда в документальной съемке кто-то падает, подкошенный выстрелом. Шторы закрыты, чтобы солнце не бликовало на экране, комната погружена в кофейный полумрак. Жене дико скучно, она бы посмотрела что угодно вместо документальной съемки, хоть «Грозовые камни» или «Вавилонскую башню», которая очень напоминает разговоры бабушки и тети Милы, сплошное «я не могу, ты не понимаешь, я так больше не могу, но я тебя люблю!». Хотя на самом деле нет, бразильское мыло она бы не включила: когда дома Илья, Женя тщательно выбирает, что смотреть, слушать и читать.

Белый дом уже не белый. Окна верхних этажей разинули черные рты, на фасаде полосами копоть. Поднимается сизый, уже неплотный дым, смешивается с выцветшим небом, потом снова Останкино, военные на бэтээрах.

– Ты говорила, что их видела. – Голос раздается над самым ухом, и Женя вздрагивает.

Илья облокотился на спинку дивана, навис над Женей, смотрит в телевизор. Он перестал пахнуть порошком, пропитался деревенской влажностью и запахом земли. На шее аккуратная родинка чуть выше кадыка. Кадык прыгает, и на миг родинка оказывается на нем как мошка.

– Я плохо помню, – врет Женя, а тепло Ильи стекает ей на ухо, шею, по лопаткам к пояснице. Оно становится невыносимым, хочется сдвинуться, отсесть.

Илья будто читает ее мысли и уходит. Тепло удаляется за ним, вытекает из комнаты вместе с телесным запахом пота и земли.

– Пап?

– М-м?

Папа не отрывает взгляда от экрана.

Звон стекол, скрежет дверей телецентра, смятых въехавшим грузовиком. «Мятежники не сдавались», – говорит ведущий. Белые искры выстрелов во тьме и дым, люди бегут, люди лежат на асфальте, люди оттаскивают труп. Отец цыкает. Звук неприятный, острый, как щелчок ногтя. Услышав его, Женя поспешно проглатывает все, что хотела рассказать, – немного больно, но привычно. Боль приглушает анестетик страха и стыда.

«Президент России, – архивно вещает из телевизора ведущий, а аватар сурдопереводчика повторяет его слова, – выразил глубокое соболезнование родным и близким погибших. Перед лицом трагедии, пишет он, перед памятью погибших мы все задумываемся над истоками и причинами случившегося…»

– Ничего. Потом.

Папа цыкает еще раз и делает телик громче.

Женя встает с дивана, одергивает майку, чтобы не обтягивала слишком, и уходит, смотрит под ноги, на крашеные доски кухонного пола, собственные сандалии с растоптанной потемневшей стелькой, некрашеные доски на веранде, крыльцо, траву, примятую крапиву, хвою, шишки, падалицу со скользкими зелеными боками.

В саду рядом с колодцем мама моет петрушку и салат.

– Подержи шланг, – говорит она, и Женя держит, поливает зелень и красные мамины руки ледяной водой. Мама возится, согнувшись. Она похожа на старушку с крохотным горбом: кожа в пигментных пятнах, волосы, выкрашенные в цвет баклажана, выбились из-под панамы.

– Мам, что мне делать? Ко мне парни пристают.

– Кто? – Мама бросает взгляд через плечо. Вода плещет на петрушку.

– Котов с Первого Мая и его друзья. У нас у калитки стояли сейчас. Я хотела пройти, а они… Говорят про меня всякое.

– Ты нравишься мальчикам, – отвечает мама, не разгибаясь. – Это же хорошо. Вот сюда еще полей немного…

– Мам, они гадкие вещи говорят, мне неприятно.

– На тебе, наверное, был тот топик? Женечка, его давно выкинуть пора, он же тебе мал, все обтягивает.

– Нет, мам, я была в футболке.

Мама выпрямляется, смотрит на Женю с прозрачной безмятежностью.

– Ты пойми, мужчины, они по сути своей охотники, – говорит она так, будто раскрывает Жене великую женскую тайну. – И если ты не хочешь внимания, не надо их дразнить. Ты у нас девочка фигуристая, понятное дело, они смотрят на тебя, обзываются, потому что ты им нравишься.

А ты не провоцируй, говорит она, просто не обращай внимания и папе не рассказывай об этом. Он будет переживать.

Женя кивает, желая уйти уже. И вроде бы мама права, но правая грудь все равно болит.

Мама трясет пучком салата и петрушки, орошая брызгами себя и все вокруг. Женя закручивает кран – тот обжигает пальцы, до того холодный, – поднимает голову на свой любимый дуб и видит на верхней ветке среди листвы белую подошву кроссовки сорок третьего размера. Илья. Все слышал?

Багровея, Женя несется в дом, поднимается на чердак, в застоявшийся воздух под раскаленной крышей, куда возносится голос ведущего и звуки стрельбы. Уже без особого удовольствия разбирает пакет, доставшийся от Лаили Ильиничны. Зачем она заговорила об этом с мамой? Лучше бы сама ответила тому пацану, чего ж молчала? Она представляет, как оборачивается и толкает его двумя руками в грудь. Сильно, так, что парень падает. Или нет, она дает ему звонкую пощечину. Или бьет кулаком по его лицу, так, что щека наливается красным. И Женя говорит ему: «Еще раз меня тронешь – пожалеешь». Да, вот так.

Только на самом деле она молчала и терпела, как корова.

Теперь вообще ни шагу за калитку.

На чердаке стоят панцирные кровати с продавленными пружинами. На этих кроватях здорово прыгать: они пружинят, как батут. Пощелкивая, сетка проваливается, когда на нее ложишься, и Женя будто в коконе из тонкого матраса, одеял и простыней висит между сосновых веток, а выше беззвучно проносятся совы и тепло помигивают звезды. Ветер дует в ухо: спать, спать, но Жене никак не засыпается, она вспоминает Кота и содрогается от омерзения к себе.

В ее комнате внизу спят тетя Мила с Дашей – кровать там шире, легче уместиться вдвоем. Илью положили на диван в большой комнате. Дивану очень много лет, он еле раскрылся, выпустив облако пыли, и отчаянно скрипит, когда Илья ворочается. Вот раз перевернулся, еще раз, потом еще один скрип, потише, – Илья поправил подушку или одеяло. Когда он лежит, у него наверняка смешно торчат ступни – диван короткий, целиком Илья не умещается. Бедолага. Женя представляет его под коротким пледом, покатую поверхность дивана, скрип и эти ноги, и смех щекочет ей живот.

Всхрапывает бабушка с другого конца чердака. Над виском звенит комар, но Женины руки уже налиты тяжестью, не отмахнуться. В стене тикает древоточец, как забытые часы, отсчитывает собственное время дома.

Тик, тик.

Тик.

4 2000 июль

Пахнет песком, но кажется, что деньгами, – тот же сухой запах высохшей грязи на коже. Вообще, для Ильи многое пахнет деньгами: рюкзак, учебники, оружие и будущее, которое он себе наметил.

Жара звенит. Солнце нависло над макушкой, припекает голову до тошноты, до слепых пятен перед глазами. Поле шкварчит под этим светом, воздух над ним дрожит и преломляется, и в это преломление уходят стройные ряды картошки. Кажется, что в бесконечность – столько ее растет. Комья сухой земли разламываются в пальцах, оседают серой пылью на руках, лице, картофельных листах и полосатых спинках колорадов. Каждого Илья будто захватывает прицелом, быстро снимает с листа и сует в бутылку. Каких-то он неосторожно давит, и пальцы уже пропитались оранжевым колорадовым нутром.

В перекрестье прицела попадают загорелые лодыжки Жени и узкие ступни с болячкой на мизинце. Выше лохматый край обрезанных джинсов, стразы на кармане, половина выпала, на их месте белеют остатки клея.

Женя деньгами не пахнет, она пахнет сладким и цветочным. Она выпрямляется, вытирает раскрасневшееся лицо тыльной стороной ладони. Завязывает майку узлом, открыв золотой живот и капли пота на пояснице, как будто на нее брызнули из лейки. Илье хочется слизнуть одну, попробовать на вкус.

Пить хочется. Бабушка накипятила воды и залила в старую полуторалитровую бутылку из-под «Фанты», горлышко которой почему-то пахнет маслом. Илья глотает нагревшуюся воду и снова смот-рит на Женину увесистую грудь, живот, будто покрытый медом, и родинку рядом с пупком.

– Будешь? – Он протягивает бутылку.

Помедлив, Женя вытирает горлышко ладонью и жадно пьет. Оторвавшись, шумно выдыхает, как будто вынырнула на поверхность.

– Жара – пипец, – говорит Илья. – Как на море. Ты была на море?

Она мотает головой, закручивает крышку.

Илья кивает на хлипкую тень в кустах неподалеку, не бог весть какое укрытие, но дольше на солнце находиться невозможно. Он осматривает песок и траву, проверяет, нет ли муравейника, и только после этого садится. Ноги гудят, Илья вытягивает их, и Женя следует его примеру. В сравнении с ее ногами у Ильи настоящие ходули. Грубая волосатая версия тонкого и идеального.

Когда Женя смотрит на безветренное поле, ее глаза светлеют, будто выгорают на солнце, становятся цвета чая. Тоже с медом, с золотом. Илья разглядывает ее широкое скуластое лицо, читает его внимательно, как американские газетные статьи, которые ему ксерит англичанка. И каждый раз он видит в Жене что-то новое. Сейчас он замечает прозрачный пушок над припухшей губой.

– Может, еще раз попробуем? – Женя указывает на веник и старое ведро, которое им выдали дома.

У бабушки это выходило ловко – она подставляла ведро, била веником по кусту, и все жуки ссыпались на дно. У Ильи же все жуки оказываются на самом Илье, в его кроссовках, на узкой тропинке между грядками, под кустом, откуда выковыривать еще тяжелее, – где угодно, только не в ведре. Они, конечно, поржали с Женей, но еще раз пробовать при ней он не хочет.

– Да ну нафиг, – отвечает он. – Больше геморроя.

Женя вздыхает. За ее спиной вьется слепень, привлеченный запахом пота, садится на обожженную солнцем лопатку, и Илья его прихлопывает. Старается тихонько, но Женя вздрагивает от прикосновения.

Илья показывает пойманного слепня, давит его пальцами, и Женина настороженность уходит.

– Куда будешь поступать? – интересуется Женя.

Девчонки всегда начинают с этого разговор: куда будешь поступать или чем занимаешься? И значить это может что угодно – от «мне скучно» до «ты прикольный и дома нету родаков». Но Женя не улыбается и не заигрывает.

– На экономический. У меня школа при Финансовой академии.

Она кивает.

– Круто. Ходишь на подготовительные?

– Да, к нам прямо в школу приезжают. После уроков занятия для тех, кто будет поступать, мы там прошлогодние билеты решаем.

Денег на эти занятия ему не выдают, Илья ксерит билеты и ответы у друзей, у тех, кто ходит. Но об этом он молчит. Взамен он рассказывает о пулевой стрельбе, соревнованиях и тире, о видах оружия, его способе прицелиться, о том, какие тихие и долгие секунды перед выстрелом. Как пусто делается в голове. Женя молчит, кивает.

– Я недавно на турнире разряд получил. Скоростная стрельба.

– Тетя Мила говорила. Ты молодец.

Ему на самом деле повезло. Соперники оказались слабее, почти все младше и без опыта, это было видно: у парня на одной с Ильей установке дрожали руки, он все время переминался с ноги на ногу, уронил грузики, запутался, когда скомандовали «заряжай». Илья стрелял, стоя к нему лицом. Парень не отходил от установки, и его беспокойное движение на периферии зрения очень отвлекало. Хотя сам Илья тоже был хорош – сильно сдал за время перерыва в тренировках, первые серии бил три попадания из пяти, но в целом был точен и занял первое место с отрывом в четыре очка.

– Ты сама стреляла хоть раз?

Женя мотает головой. Но ей хочется, это видно.

– А дядя Юра? У него же есть ружье.

Женя вздыхает, пожимает плечами с неловкой улыбкой.

О себе она рассказывает без особой охоты. Станет переводчиком, учит английский и итальянский – английский на курсах, итальянский сама, по разговорнику. Говорит, что языки ей очень нравятся, но Илья ей не верит.

При мысли об Италии в голову приходят только «Бриллиантовая рука» и порно из восьмидесятых, он видел у Алика на кассете. Женщины там были с большими грудями и небритыми лобками, а мужики – бородатые или с черными усами. Один из фильмов начинался со звонка на телефон, тетка брала трубку (блестящие губы крупным планом) и говорила: pronto.

– Я знаю только «руссо туристо, облико морале».

Тупая шутка, и Женя, понятное дело, не смеется.

– Это не по-итальянски, – говорит она, сощурив на него глаза.

– А по какому?

– По-туристически. Пойдем, надо закончить. Бабушка будет ждать к обеду.

Женя встает, оттолкнувшись ладонями от земли, отряхивает джинсы и возвращается к колорадам.

Бак прикручен к сосне. За день вода в нем нагрелась и теперь льется на сколоченный из досок поддон и поникшую крапиву, прибивая ее к земле. К той же сосне прикручен обруч, продетый в пожелтевшую от времени шторку, за ней видны очертания узких плеч и бедер – Женя пошла мыться первой, Илья ей уступил. По движениям тени он может угадать: вот она намыливает ногу, вот моет волосы, поворачивается спиной к жиденькой струе. Илья видит влажные икры и ступни, по ним стекает мыльная пена. Шторка коротковата, ветер колышет ее, вот-вот распахнет.

А ведь ее легко можно отдернуть. Тогда Илья увидит – что? И что на это скажет Женя?

Плещет вода, тенькает синица, шумит лес за забором, на него наползают тучи, воздух потрескивает, давит сверху. Вдалеке уже погромыхивает, рокочет. В поле за переулком протяжно мычит корова, зовет, чтобы ее забрали, подоили. Зудит комар, садится на предплечье, Илья тихонько его давит.

Журчание душа стихает, и Илья уходит как можно тише, но сухая хвоя и веточки все равно хрустят под ногами. Свернув за угол дома, он рвет яблоко с первого попавшегося дерева, кусает – кислющее, жуть, аж сводит челюсть. Илья все равно жует.

– Они тут все кислые.

Женя стоит на крыльце в той же одежде, чуть взмокшей и прилипшей к груди и животу. На голове полотенце, свернутое в гигантский розовый тюрбан. Она смотрит на Илью, будто хочет сказать что-то еще, но вдруг краснеет и уходит в дом.

Илья видел ее вчера утром. Проснулся часов в шесть и никак не мог опять уснуть, лежал в солнечной полутьме, глядел в исполосованный светом потолок и слушал отголоски бабушкиного храпа. Когда щелкнул замок двери и кто-то вышел, Илья вскочил, отдернул занавеску и сунулся в окно.

Так он увидел Другую Женю. Она была соткана из света и легкой садовой тени, танцевала под одну ей слышимую музыку: яблоневый шелест, теньканье синиц, отголоски услышанной мелодии. Она сама была той музыкой, неустанным движением, которого никто не должен видеть. Но Илья увидел и теперь высматривал Другую Женю под бесцветной молчаливой шелухой. И каждый раз, поймав проблеск, радовался – нет, все-таки не приснилась.

Ополоснувшись, Илья просит у дяди Юры его велик, тяжелый, еще совковый. Ветер налетает порывами, небо совсем затянуло, но Илья едет в сторону шоссе, крутит тугие педали. Он любит скорость, любит катить как можно дальше без какой-то цели, просто ехать одному, объезжая впадины и лужи, машины и собак, и не думать. Только дышать, как на турнире.

За поворотом на обочине шоссе стоит красный мот. «Юпитер» шестой, почти новый, зеркала-поворотники-решетка на багажнике, все дела. Его пытается завести рослый парень, ровесник Ильи, может, чуть старше. Майка на животе вымазана маслом, руки тоже по локоть в масле. Парень упрямо дергает лапку, мот чихает, кряхтит, стартер прокручивается, но на этом все, он тут же умолкает.

Илья слезает с велика.

– Давай с толкача. Я помогу.

Парень оборачивается. Он раскраснелся, лицо остервенелое. Сейчас пошлет, думает Илья.

– Пробовал уже. От самой горки бежал. – Парень кивает на шоссе, которое вдалеке взбирается на гребень холма, становится нечетким в предгрозовой дымке и переваливает куда-то на ту сторону.

– Аккумулятор сел?

– Не, лампочки горят.

– А свечи проверял уже?

Они загоняют мот за остановку, выкручивают свечи. Обе залиты, со стороны резьбы черные, как горелые спички, и воняют бензином.

– Бля, отец убьет… – стонет парень.

Делать нечего, мот приходится толкать до дома. Илья прячет дяди-Юрин велик в кустах, толкает сзади, а парень толкает впереди, держа за руль. Мимо проезжают машины, поднимают пыль. Одна проехала совсем близко, и они чуть не завалили мот в канаву, еле удержали.

– Может, что с поршневыми кольцами? – говорит Илья. – Они у тебя давно стоят?

– Ты типа шаришь в мотах? Механик, что ль?

Парень оборачивается, смотрит на Илью с улыбкой, и тот с облегчением понимает – прикалывается.

– Не, просто пару раз помогал чинить.

Парня зовут Кот. Живет он на соседней с бабушкиным домом улице. Он прикольный, сечет в технике, у его отца своя автомастерская. К нему даже из Сергиева Посада приезжают, с гордостью говорит Кот. Он и подарил Коту мот года два назад на день рождения.

– Мать орала, – смеется Кот. – Говорит – через мой труп он на нем поедет. Но ничё, теперь катаюсь. Главное, чтоб не узнала, что я без шлема езжу.

У магазина они останавливаются отдохнуть, и к ним присоединяются еще двое: один высокий и тощий, как глиста, второй плотный, бритоголовый, все время тупо ржет по поводу и без. Его все зовут Борщом.

– Крученый. – Тощий пожимает Илье руку. – Ты где живешь?

«Гы-гы», добавляет Борщ и выплевывает шкурку от семечки.

– На Московской, в конце. Зеленая калитка.

– А. – Крученый толкает локтем Кота и очерчивает руками буфера. – Где эта…

– Женя, – говорит Илья, пристально глядя на дохлого, на выдавленный прыщ-вулкан между его бровей. – Сестра моя.

Крученый перестает лыбиться, но Борщ все равно отзывается: «Гы-гы».

Илья возвращается за велосипедом. Кот, Борщ и Крученый все еще ждут его у магазина.

– А ты сам на колесах? – спрашивает Кот и кивает на велосипед. – Кроме этого.

Если бы. Илья отдал бы все свои разряды за «Юпитер». Он копил, прятал под матрасом. Там да-же прилично выходило, только потом мамка удумала постирать наматрасник, подняла, нашла бабло. Крику было – все соседи слышали. Она сначала подумала, что Илья у нее из кошелька ворует. «Жрать дома нечего, а у него бабло под матрасом заныкано», – кричала. Потом он ее уболтал, и она подуспокоилась немного, но деньги забрала. Сказала, Дашке штаны надо в школу, а Илье еще учебники покупать, он же, бестолочь, о матери совсем не думает, откуда она деньги берет, на что им жить всем.

Больше Илья не копил, не получалось как-то. А мот хотелось.

Коту все равно идти мимо бабушкиного дома, и Илью провожают всей тусней. Уже накрапывает, Илья торопится к калитке, тащит тугой от ржавчины велик.

– Увидимся! – кричит ему вслед Кот.

Илья не глядя машет рукой, вбегает в сад. Теменем он чувствует, как будто жук сел ему на макушку и перебирает лапками в волосах. Илья поднимает голову. Наверху в повлажневшей дубовой листве мелькает и скрывается Женино лицо.

Диван не скрипит – он верещит, зовет на помощь. Илья не может даже почесаться. Это дико бесит. Хочется выбежать на улицу или спалить диван. Или перелечь на пол, на коврик, так, по крайней мере, будет тихо.

Он смотрит на серый потолок, сквозь тонкую фанеру, балки, между которыми шуруют мыши, утеп-литель, пол второго этажа, проникает взглядом в пыльный сумрак чердака. Илья будто вливается туда целиком и слышит ровное Женино дыхание, видит голую загорелую ногу, которую Женя выпростала из-под одеяла: узкие ступни, длинное бедро, белые хлопковые трусы, а кожа светится медовым.

Илья сует руку под резинку трусов. Cжимает член, и мысли утекают, оставив голое желание разрядки.

Но стоит чуть двинуть рукой, как диван снова испускает крик. Илья замирает, прислушивается к тишине и бабкиному храпу. Затем обувается и в одних трусах выходит в липкую прохладу сада, топает к будке туалета, и щиколотки холодит роса.

5 2000 июль

Илья сидит на краю оврага, на границе с небом. Женя хочет запечатлеть этот момент, навсегда запомнить. Она бы сфотографировала, нарисовала бы, но фотоаппарата у нее нет, а рисовать она никогда и не умела. Остается только надеяться на цепкость памяти. Женя глядит внимательно, сохраняя выжженную безоблачную голубизну, изгиб руки Ильи, лежащей на колене, мошку, ползущую к локтю, молодые елки далеко внизу, в конце петляющей по склону тропки. Их высадили ровными рядами до голубоватых озер, утопленных в белом песке. Воздух звенит, пахнет сосной, жареной хвоей, пылью от шоссе, раскаленным боком мотоцикла. Илья молчит, Женя молчит, птицы молчат, и слов не нужно никому. Она бы навсегда осталась сидеть вот так, рядом с ним, на краю обрыва. На краю кристально ясного утра.

– Где Кот? – спрашивает она. – Ты его видел сегодня?

Илья удивленно смотрит через плечо.

– Папке в мастерской помогает вроде. Он сечет в машинах. А что?

– Так, просто. Сечет в машинах, надо же. После школы в путягу пойдет? – Жене хочется сделать Коту больно хотя бы так, словами за спиной. И это оказывается приятно. – Наверняка в путягу, институт он не потянет.

Илья морщится.

– Слушай, не надо так. Они же тебя больше не трогают.

То есть ей нужно забыть, раз ее перестали дразнить? Но стыд все равно щиплет щеки, и те горят. Понятно, Илье не хочется такое слушать о друзьях. Хотя зачем ему грубый Кот, пошлый Крученый и тот, тупой, который ржет надо всем подряд? Зачем они Илье? Только для того, чтобы кататься?

А как так вышло, спросила Женя, когда Илья впервые приехал на чужом мотоцикле. Он просто пожал плечами. Отцу Кота пока не надо, так он ответил и то же повторял бабушке и тете Миле. Не волнуйтесь, все в порядке.

Женя отворачивается и смотрит на озёра далеко внизу. В одном из них заходит крохотная с такого расстояния фигура, ежится, поливает себя водой. Больше купающихся нет.

Шуршит хвоя, когда Илья придвигается ближе. Наверное, слишком близко. А может, Жене только кажется.

– Эй! – Голос Ильи звучит над ухом, щекой Женя чувствует его дыхание. А может, это всего лишь ветер, он тоже жаркий, сухо обнимает ноги. – Они дебилы. Забей на них. Забудь.

Женя кивает. Забыть было бы здорово.

Сперва они с Ильей просто гуляли вечерами, бесцельно бродили, наматывая круг за кругом. Потом появился мотоцикл – похожий на мотик Кота, но синий и слегка побитый. Женя сначала отказывалась кататься, потом все-таки забралась позади Ильи (не забралась – взгромоздилась, ругала себя потом). Цеплялась за ручки сбоку от сиденья, но когда мотоцикл разогнался, сама прилипла к Илье всем телом, спряталась, чтобы не слететь, не задыхаться от ветра и не получить мошку в глаз. Шлемов у них не было, и Женя вжималась щекой в колкую ткань свитера Ильи. Чувствовала, как изнутри, в клети его ребер дрожало и стучало горячо.

Бабушка просит их быть осторожнее. Лаиля Ильинична машет им рукой из-за невысокой сетки-рабицы, а они проезжают мимо и бросают: «Здрасть!» По телевизору все время говорят о падении какого-то самолета, но это далеко, где-то за потрескивающим статическим электричеством, выпуклым экраном телика, за границей лета, леса и жары.

Теперь Кот и его друзья больше Женю не задирают, даже зовут по имени: привет, Женя, как делишки, Женя, где Илюха? Теперь Женя и Илья прыгают на мот и уносятся с ревом по шоссе, прочь от колкой тети Милы, капризной Даши и мечущихся между ними мамы с бабушкой. Подальше, во влажную лесную тьму, полную печальных мотыльков, едут с компанией на мотоциклах в жутковатые места – пустые деревни, заброшенные совхозы и детские лагеря. А потом возвращают мот отцу Кота и идут от мастерской пешком, спотыкаясь и цепляясь друг за друга в сумраке.

– Пойдем, – говорит Илья. И Женя следует за ним, всегда.

6 2000 август

Местный дискач им показал Кот.

Каждую пятницу с восьми вечера к сельскому клубу Ромашова, одноэтажному неприметному зданию у шоссе и поля, съезжаются все от тринадцати до тридцати. Снаружи толкутся, курят, допивают пиво – внутрь с бутылками нельзя. Вход двадцать рублей с носа, Илья убалтывает паренька на тридцать пять за себя и Женьку. Внутри одна большая комната, которую и залом-то не назовешь. Темно, припадочные вспышки стробоскопов, пахнет мокрыми досками и куревом – то ли реально курят, то ли тянет с улицы. Играет русская попса, на медляки включают «Арию» и Круга.

Кот каким-то чудом протащил бухло и теперь разливает по пластиковым стаканчикам, забившись за колонку, сует один Илье в ладонь. В нос остро шибает – водка.

– Я за рулем же! – Илья орет ему на ухо, перекрикивая бахающее из колонок «Ну-у где же ручки? Ну где же ваши ручки?..».

Но Кот морщится и машет: забей и пей, мол. Илья послушно пьет. Водка обжигает горло. Кажется, теперь он может обеззаразить что угодно, просто на это подышав.

Девчонки тоже пьют – Марина и Валя, подруги Кота из Ромашова. Валя худая и нескладная, с длинным острым носом и обесцвеченными волосами. Марина – плотная зажигалка, много хохочет, сверкая щелью между передними зубами. Кот протягивает стакан и Жене, но Илья перехватывает – куда ей чистоганом-то? Тогда Кот бодяжит водяру соком (тоже как-то умудрился пронести).

В отличие от Жени Марина глотает залпом, вытирает рот тыльной стороной ладони, смазав часть помады, и бросает взгляд на Илью. Давно уже ему сигналит, еще с их первой встречи.

– Пойдем, – смеясь, тянет его в толпу.

Илья мотает головой, освобождает руку и сует ее в карман. Нащупывает ключ от мотика, сжимает его, как оберег.

– Я такое не слушаю.

– Зануда.

Марина втекает в танцующую массу.

Через минуту она уже на ком-то извивается под «Макарену», и Илье даже немного жаль, что он отказался. Марина точно даст.

Но он остается у стены.

Мать недовольна, что он ездит с Женькой. Пока молчит, конечно, но Илья знает ее особый язык поджатых губ и громкого молчания. Из-за этого он катает Женьку еще дольше. Несколько дней назад они вообще вернулись в два ночи. Кот тогда повел их в «городок» – стремный поселок для слепых. По дороге чуть не напоролись на гайцов: алые габаритки Кота и Крученого резко свернули с шоссе на буераки без фонарей. Илья сообразил, свернул туда же и все боялся, что завалится в какую-нибудь яму. Ехали, ощупывая впадины в дороге коротким светом фары. Но обошлось, пятнадцать минут тряски через поле, и они выбрались к одинаковым одноэтажным домикам на общей территории, аляповато кукольным, выкрашенным в яркие цвета, будто в насмешку над незрячими жильцами. Тишина, никого не видно, все спали, наверное. Кот остановился у дощатых столов и лавочек, забрался на одну с ногами и вытащил из рюкзака бутылки и белую пирамидку стаканов.

Приехали еще ребята с другими бутылками и закусем, с ними Валя и Марина с банками приторно-дынного «Казановы» – его химический запах разнесся везде, стоило открыть банку. Женька сперва смотрела на стаканы и бутылки с недоверием. Марина уговаривала Женю выпить с ними. «Ну чуть совсем, – совала банку “Казановы”, – ты попробуй, он сладенький». «Ты никогда не бухала, что ли?» – подключился Кот, и Женя отнекивалась – конечно, бухала, просто не любит, спиртное горькое, невкусное. Она все обводила взглядом стаканчики у всех в руках, глянула на Илью и неожиданно согласилась.

Ее быстро развезло. Другая Женя сбросила серенькую шкурку и показалась уже всем. На самом деле она любила болтать и хохотать, да и вообще совсем не была серьезной скромнягой. Она спелась с Маринкой и даже с Котом нашла общий язык, эта Другая Женя. Каким-то образом Кот все время оказывался рядом: чистил Жене воблу, набросил на плечи джинсовку, когда она замерзла, подливал, когда хотела выпить, и ревниво не давал подливать, когда Другая Женя сообщила, что ей хватит. Чем-то он выбесил Илью тогда, они потом до хрипоты спорили о какой-то мелочи – то ли подшипнике, то ли производителе масла для мота.

«Как бы тебе повезло, моей невесте», – мяукает Лагутенко на весь клуб. «Мумий Тролля» Илья любит, но плясать под бесконечный ремикс все равно не идет – не умеет. Другая Женя пританцовывает рядом, держа в руке стакан, глядит на Кота и остальных, как те дурачатся. Сегодня она в зеленом комбинезоне, и лямки прижимают грудь, два матово светящихся полукружия.

Поймав взгляд Ильи, Женя смущенно улыбается и замирает.

– Нормально все? – спрашивает он, имея в виду водяру с соком, «Мумий Тролля», курево, толпу и потную соленую духоту.

Женя кивает.

– А попсу ты, значит, вообще не слушаешь? – Она кричит Илье в ответ, почти задевая губами его подбородок. Ее дыхание пахнет апельсином с водкой.

Илья качает головой: конечно, нет.

– Хорошо, а что тогда?

– Бутусова. Земфиру. Все, что по «Максимум» играет. Я в этом году на «Нашествие» ходил. Хочешь, в следующем году вместе пойдем? – Он предлагает неожиданно даже для самого себя. – Если тебя отпустят.

Другая Женя кивает, но интерес на ее лице бледнеет и тут же исчезает. Ее глаза блестят, как полуночные озёра.

– А помнишь, ты мне «Эйс оф Бейс» включал на плеере? Когда вы в тот раз приезжали.

Женя смеется, и уши Ильи начинают полыхать, как будто их надрали.

– Это у меня других кассет просто не было с собой, – быстро отвечает он. Ищет знакомые лица рядом – не слышал ли кто?

Но все топчутся на другом конце комнаты, еле видны в мигающем полумраке. Кот прыгает и кривляется, срывает с себя майку, крутит ее над головой. Оборачивается, машет Илье и Жене – давай сюда, мол. Другая Женя машет ему в ответ, что-то напряженно обдумывает, затем допивает и бросает стаканчик на пол.

– А мне они до сих пор нравятся, – говорит и тянет Илью в толпу и музыку, в свою стихию. Она выгибает шею, подставляя ее редким лучам света, и в груди Ильи ворочается, вспухая, огненный шар в хрустальной тяжкой скорлупе.

– Моей! Не-вес-те! – орет Кот, напрыгивает сзади на Илью.

Затем хватает Женю и уносит ее прочь, кружит по залу, сбивая с ног людей, а Женя хохочет, запрокинув голову. Цветные вспышки высвечивают их кусками: лица, сплетенные руки, Женины волосы, убранные в хвост.

Илья возвращается к стене. Дождавшись раскрасневшуюся Женю, он трогает ее за локоть.

– Пойдем. Тут скучно.

Они обходят ДК и идут по полю вброд, через траву, на вид мягкую, но, когда ложишься на нее, колет спину, выпустив сухие стебли. Ночь прозрачна, ветрена. Кажется, что небо не наверху, а под Ильей, как дремотное зыбкое море. Кажется, они с Женей вот-вот провалятся в него. Мир слегка качается, воздух делается мягче, земля приветливей – Илью немного развезло.

Женя ложится рядом, тоже смотрит вверх, на звезды.

– Сколько их, да? – выдыхает восхищенно.

Угу, отвечает ей Илья, а звезды подмигивают: мы никому не сболтнем, ты не бойся.

Илья рассказывает Жене о системах и галактиках, о силе притяжения и черных дырах, о белых карликах и о том, что Солнце когда-нибудь разбухнет, прогорит и, уничтожив Землю, съежится. Как ядерная бомба, говорит Женя. Да, как бомба, отвечает ей Илья.

Женя рассказывает Илье, что ей по секрету рассказала Валя, что Марине он нравится. А Марина тебе как, спрашивает Женя, и Илья что-то плетет про веселую девчонку, хорошего друга, фигуру ничего так. Общий смысл понятен – Марина не сдалась ему сто лет в обед, – и, похоже, Женя этим ответом довольна.

– Ты когда последний раз виделся с бабушкой? – Она переводит тему.

Последний раз Илья приезжал на дачу в девяносто пятом. Как будто в другой жизни.

– Мама не хочет, – говорит Илья.

Вчера бабушка совала ему деньги. Позвала к себе в комнату, расстегнула кошелек и, робко улыбаясь, протянула несколько купюр – тихо, как взятку. Илья не взял. Не мог взять. Оставь себе, ба, сказал как можно мягче, но она расстроилась. Подумала, что он ей брезгует, наверное. Иногда Илье остро хочется что-нибудь сделать для нее, как-то помочь, ведь ему не все равно, но бабушка тоже отказывается. Говорит, не надо, Илюш, зачем ты, я позову, если потребуется. Илья знает, что не позовет. Того требуют правила их танца вежливости и невысказанной заботы: шаг вперед и два назад.

Матери, наоборот, все время требуется помощь, сколько Илья себя помнит. Отвести Дашку, привести ее из школы, посидеть с ней, помочь с уроками, приготовить обед, помыть посуду, сходить в магазин, прийти по первому зову в комнату и подать матери какую-нибудь мелочь со стола – казалось бы, руку протяни и возьми, но нет. Илья, как я замучилась с вами двумя, так говорит она, лежа пластом. Все мужики козлы, и ты, Илья, тоже им станешь, когда вырастешь. У меня нет жизни, все вам отдала, для вас все, и прикрывает глаза, как будто ее мучит головная боль.

Соседка по подъезду говорила Илье потерпеть. У мамы тяжелые времена, ты же понимаешь, втолковывала ему, когда встречала, а Илья стоял у мусорки, помахивал пустым ведром и думал, как сбежать на коробку за домом, откуда доносились крики пацанов и стук мяча.

– Хочу уехать, – вдруг говорит Женя. Она поднимает руку, углом между большим и указательным пальцами измеряет что-то в небе. – Куда-нибудь. Мы с Дианкой, я тебе о ней рассказывала, хотим снять комнату на двоих. Как поступлю в институт, найду работу и съеду. Может, на вечернее переведусь. Вот сейчас об этом думаю… – Женя умолкает, будто переводит дух. – Я как будто улетаю, знаешь? Так легко становится.

– Да, – говорит Илья и мысленно летит с ней рядом. –  У нас на районе парень был, Олег, – говорит он. – У него родичи бухали, папаша руки распускал.

Хороший друг был. Он многое понимал.

– Мотался по впискам, не хотел дома ночевать. Потом расстался с девчонкой…

Было бы из-за чего расстраиваться, конечно, дура дурой, но Олег ходил потерянный. Наверное, тогда они с Ильей стали меньше общаться. Илье рядом с ним становилось зло и грустно, а грустить и злиться он не любит.

– С компанией затусил, они сидели в подвале на Кирова, ширялись все время. Ну, Олег тоже стал. Передознулся, короче.

– Умер? – вздыхает Женя.

Перед глазами встал темный двор, и огни скорой всё переливались белым и голубым. Вытащили груженые носилки. Едва не выронили, поскользнувшись на обледенелых покатых ступенях в подвал.

– Ну да. Так его родаки только через месяц заметили, что его нет. Только когда им из школы позвонили. И знаешь, что я подумал тогда?

– Что?

– Будь у Олега деньги, он бы комнату снял. Спокойно уроки бы делал, он же… ну… не тупой был. Одевался бы нормально, дружил бы не с гопотой из подвала. Совсем другая жизнь была бы.

– Без денег ты никто, хочешь сказать?

– Из говна без денег трудно выбраться, вот я о чем. И чем глубже сидишь в говне, тем сложнее.

Женя молчит, смотрит на звезды. Явно хочет что-то сказать, но не решается.

– Что? – спрашивает ее Илья.

– Дело не только в деньгах. Я же не наркоманка. И ты не наркоман.

Илья и не смог бы ширяться или набухиваться до блевоты. Каждый раз, как хочется (а бывает, очень хочется), перед глазами встает Алик, его стеклянные глаза, красная морда.

Илья давно уже продумал план побега из говна в светлое Будущее. Сначала экономическое в Москве, потом переведется за рубеж по программе обмена студентами. И проблем-то возникнуть не должно ни по математике, ни по русскому при поступлении в финакадемию, там он все знает. Но школьная пятерка по английскому заработана кровавым потом, а на вступительных требования будут выше. Потому он читает статьи, слушает в интернете американское радио и вылавливает из шустрой речи смыслы. У не-го есть толстая тетрадь, в которую он записывает незнакомые слова и выражения. Он настроен на победу и ничего кроме нее не примет, несмотря на то что английский иногда просто не укладывается в голове, не стыкуется, оставаясь чуждым. То ли дело стрельба, там все понятно.

В прошлом году его одноклассница уехала учиться в Лондон. Ничего особенного, обучение ей оплатили родители. Но как он ей завидовал, этой фантастической легкости, возможности куда-нибудь сорваться, жить в кампусе, видеть настоящий Биг-Бен, а не тот, что на обложке учебника. И он решил, что этого всего добьется, ведь он же мужик. Он сможет. Он заработает достаточно, чтобы перевезти мать с Дашей в новую квартиру из той, где они сейчас, где соседи заливают раз в полгода и из-за этого потеки на стенах, как будто на них ссали (мать пару раз переклеивала обои, потом забила). Илья купит еще одну квартиру себе, жене и детям, машина будет у него злая и спортивная. И своя фирма. Он способный, он добьется. Ведь (смотри выше) он мужик.

Снова чудится запах денег, сухой, сладковатый и желанный. Запах Будущего, которое Илью ждет, которое так близко, руку протяни – и ухватишь.

Женя придвигается ближе, толкает его в бок, просит включить плеер. Илья достает из кармана куртки битый пластиковый кассетник, разматывает наушники, дает Жене один. Плачущий голос Земфиры забирается к сердцу, рвет его надвое.

– Под такое не потанцуешь, – говорит Женя, когда песня умолкает. – Грустно очень.

– Почему? Медляк под это можно станцевать.

– Медляк… Да, наверное.

Небесное море над ними колышется. В отдалении, у клуба кто-то хохочет и блюет. Женино плечо касается плеча Ильи, греет. В груди вращается раскаленный шар в хрустальной скорлупе.

– А что случилось с дядей Аликом? – спрашивает Женя.

– Сдох, – говорит Илья, глядя на звезды, и те подмигивают снова.

7 1995 август

Они не собирались ехать к бабушке, хотя та давно звала. Не поехали бы, наверное, но Алик опять нажрался. У него был новый прикол: поставить ребром деревянную разделочную доску и метать в нее нож – специальный, без рукояти – с другого конца кухни. Чем больше он выпивал, тем реже попадал. Сперва с грохотом падала доска с воткнутым в нее ножом, затем нож начинал лязгать по крышке плиты, путаться в занавеске, биться о холодильник. Каждый раз мама вздрагивала и кусала губы.

Потом они с Аликом поругались, мама быстро собрала Илью и Дашу, ухватила сумку, вышла из квартиры, напоследок крикнув в нее «козел!» и за-хлопнув дверь. В ответ в дверь что-то влетело, но они с мамой уже бежали вниз по лестнице к «мерседесу».

В машине Даша тут же уснула. Мамка не желала разговаривать, сделала погромче Шуфутинского. Илья шансон не понимал и включил на плеере кассету «Эйс оф Бейс», которую стащил у Алика, а тот думал, что потерял ее, когда был пьяным. Батарейки Илья тоже стащил – из пульта от телевизора, минут за десять до выхода. Чтобы не тратить их на перемотку, перекрутил на нужную песню вручную, надев кассету на шариковую ручку.

Ему было интересно увидеть бабушкин дом, он никогда там не был. Он вообще мало где был. Один раз они с Аликом ездили в Ялту – Илья запомнил море, утром и днем ласковое, а ночью непроглядное. Один раз ездили к друзьям Алика на дачу. Дом был тесный, темный и прокуренный, клеенка на столе липла к локтям, участок маленький, заставленный неказистыми сарайчиками: для бревен, кур, всякого хлама. Потом, часов в одиннадцать, когда уже стемнело, они бежали – ключи от «мерса» остались у Алика, и мама с Ильей и Дашей добирались до Люберец на попутке, прокуренной «шахе» с ковром на заднем сиденье. Машину вел бородатый азер, он много рассказывал про Баку и семью, которая там осталась, потом гладил маму по коленке и ехал все медленнее, «шаха» катилась почти по инерции, но в итоге все-таки доехала до цели.

В этот раз мама ключи от машины не забыла, и это было хорошо. Илья опустил стекло, прикрыл глаза, подставив лицо ветру. Тот пах сосновой хвоей, горячим песком, бензином. А у бабушкиного дома с темно-зеленой резной дверью пахло яблоками, травами, медом, и жила в нем не только бабушка, но и немного печальная тетя Света, похожий на медведя дядя Юра и – главное – девочка Женя, которой тоже нравился «Эйс оф Бейс». У Жени были руки-стебельки и ноги-стебельки и выгоревшие на солнце волосы, сплетенные в кривую косичку. Еще у Жени был огромный дуб, на который они так классно забирались вместе и прятались в стрекочущей тени, среди жуков и муравьев. За это дядя Юра все время звал Женю обезьяной. Еще они играли в догонялки и Дашку ловили чаще всех, из-за чего она обиделась, ушла на второй этаж и кричала оттуда, что Илья – штопаный гондон. Бабушка ее наругала (ты же девочка, да разве ж можно такие слова говорить?). Знай она, как Дашка еще умеет, совсем ее бы заперла и разжаловала из девочек, наверное.

А потом приехал Алик. Он пнул темно-зеленую резную дверь. Он ударил кулаком по шкафу и разбил стекло на дверце. Он заляпал кровью кружевную занавеску на кухонном окне. Он назвал маму так, как называл обычно, и по лицу тети Светы было понятно, что это очень гадкие слова, что дядя Юра ее так никогда не называет.

Их крики были хорошо слышны даже на втором этаже. И, как назло, батарейки в плеере сели. Илья щелкал кнопками снова и снова в надежде оживить плеер, вытащил батарейки и яростно стукал их друг о друга, но и это не помогало. Мать на кухне орала все сильнее, ее крик бил по ушам, под дых, под ребра, по спине. Женя взглянула на Илью – глаза у нее были темные и влажные, как у теленка, окаймленные белесым пухом ресниц, – и вдруг накрыла его уши теплыми ладонями. Ругань Алика и крики матери и тети Светы стали тише, а стук сердца – громче, прямо в голове, под Жениными пальцами. Она напевала что-то, не зная слов, но удивительно понятно. «Эйс оф Бейс», разобрал Илья. Та песня, на которую они все время перематывали.

Вот о чем он вспомнил, когда снова увидел Женю.

Потом поднялась бабушка, собрала их, и вновь они бежали, ехали в Москву на электричке, в уютную квартиру Смирновых. Через день за ними приехал Алик, привез ключи от дачи, тетя Света с бабушкой их благодарно приняли и выдали взамен Илью и Дашу. Дома их встретила мать с налившимся лиловым веком, в сковороде шкварчала картошка, у раковины сохли перевернутые стопки. Илье очень захотелось выбраться оттуда, где-нибудь пропасть, и он пропал – в секции. Стрелял там как упоротый, представляя Алика на месте мишеней.

Зимой Алик забухал совсем, дома появлялся редко. Один раз Илья проснулся от лязга: Алик никак не мог найти нужный ключ и попасть им в скважину. Мать тогда выпила и крепко спала, Дашка сопела на кровати рядом, лицом в подушку. Тикали часы. Было так хорошо, так мирно, так не хотелось разбивать тишину. Илья выскользнул из-под одеяла, подкрался к двери и неслышно задвинул щеколду.

Звонок не работал. Алик стал колотить в дверь, но обивка с дерматином смягчала стук, потом все стихло. Илья выглянул в глазок – Алик ушел – и радостный лег спать.

Алика нашли наутро, он лежал в сугробе, и его замело снегом, будто покрыло сверкающей глазурью. Видимо, вышел на улицу, поскользнулся, завалился в сугроб и уснул, но мать всем говорила, что он скончался от инфаркта. Хотя кого она пыталась обмануть? Все знали, какой там был инфаркт, весь подъезд регулярно слушал, сидел тихонько за закрытыми дверьми. Вдруг бесконечный страх закончился, осталось тело, куча одежды, ножи и мерс, который мамка продала. А Илья не чувствовал себя ни героем, ни защитником – трусливо подкрался, исподтишка нанес удар. Он иногда представлял себе, как открывает дверь и дает Алику в морду, – так было бы честнее, по-мужски. А потом говорит (сверху вниз; Алик же упал от удара, лежит на подъездной плитке и пускает слюни): «Собирай свое шмотье и вали отсюда!» Или нет, вот так: «Еще раз сюда сунешься, будешь зубы сломанными пальцами собирать». Но ничего из этого он так и не сказал. Только принес на кладбище пустую бутылку из-под водки (их много стояло рядом с батареей, мамка два дня таскала на помойку) и воткнул горлышком вниз в могильный холм. Вот тебе памятник, гнида. Дашку только было жалко. Очень она расстроилась.