Сезоны

Отношение к Пуссену

Я не знаю, где больше всего на свете дураков. Слышал, что вроде бы есть даже остров Дураков. Или был. Или люди его придумали. Во всяком случае, уверен, что я смог бы стать хорошим губернатором этого острова.

Началось с того, что, обернувшись ко мне, она сказала:

— …Бёлль мне нравится, а к Хемингуэю я отношусь не более чем с почтением… И знаете почему?

А лодка выскочила из-за поворота, и мы с Саней увидели, что метрах в тридцати ниже поперек реки лежит дерево. Тридцать метров — это секунд десять-пятнадцать, не больше.

Мы «воткнули» шесты с левого борта в валунное дно. Нашу НЛ-5 сразу развернуло боком. Как лодка не перевернулась — загадка. Но мы крикнули: «Раз!», навалились на шесты, да так, что чуть грыжу не нажили, — черная, сверх всякой меры груженная резинка скользнула к берегу, и в тот же момент Саня, как хоккеист после двух минут штрафного, пулей выскочил за борт.

Лодка пошла кормой вперед — к дереву… Но дудки! Саня упирался изо всех сил, намертво вцепившись в звенящий носовой конец.

Вода вокруг точно взбесилась! Лодку ворочало то вправо, то влево, будто собака извивалась, протискиваясь сквозь прутья узкой решетки. Вот-вот опрокинет Саню, и тогда… Но Саня оказался надежным якорем. Мало того, он даже умудрился подтащить лодку к берегу, и она замерла на спокойной воде всего в каких-то пяти метрах от страшного ствола, за которым грохотал водопад.

На берегу у меня противно задрожали ноги, руки, спина. Саня молча сел на борт лодки и задумчиво принялся стягивать сапог. А она…

Она сняла очки, достала платок, протерла стекла, забрызганные во время Саниного прыжка, снова надела очки и произнесла следующее:

— А вот Шоу!.. Не Бернард, а Ирвин, — уточнила она. — Шоу всегда создает настроение чего-то необычного, особенно в новеллах. Какое-то, знаете, тревожное чувство… Это мне нравится, — добавила она и выжидательно посмотрела на меня: что отвечу.

И вот как раз в тот момент я, здоровый парень, с трезвой головой, открывший за свою недолгую жизнь рудопроявление и минеральный источник и прошедший, как сам считал, огонь, воду и медные трубы, именно тогда я почувствовал себя абсолютным дураком.

А может быть, действительно полминуты назад ничего не случилось? Может быть, не было поворота, не было рухнувшего поперек потока дерева? Не было отчаянных усилий ради того, чтобы избежать катастрофы? Может быть, вообще мы не здесь, а где-то далеко-далеко, в теплой, уютной комнате, где светит бра, а все сидят в креслах вокруг журнального столика и, потягивая кофеек и покуривая сигареты, наговорившись «за геологию», начали говорить «за искусство»?

Мне хотелось протереть глаза и потеребить нос. Кажется, я это и сделал. Огляделся. Нет, все вроде бы на месте: и тот же гул реки, и тот же ствол тополя, через который перекатывается вода, и серые тучи над горизонтом, созревшие до такой степени, что могут в любую секунду заморосить на неделю… Э, да вон и Саня сидит на упругом борту черной резинки и выливает воду из сапога. Все как надо. Все как и должно быть.

И после того как мы разгрузили лодку, перенесли ее по ту сторону ствола, перетащили вьючный ящик, палатку, спальники и другое свое барахло, снова уложили его по местам, уселись и, оттолкнувшись, поплыли дальше, ко мне снова пришло ощущение театральности всего происходящего. И причиной тому была она.

Мы сплавлялись вниз по Правой Быстрой маршрутом. День или два сплавляемся, а затем два-три дня отрабатываем кусок нашей площади по долине какого-нибудь притока, но уже пешком.

До того памятного дня, о котором я только что рассказал, погода стояла отличная, что твое бабье лето на материке. Шла первая половина сентября.

А в тот день погода испортилась. Да и пора бы уж ей: побаловала — и хватит.

Вверх по долине подул холодный ветер. «Зазусманило», — прокомментировал Саня. «Благо, дождя пока нет», — сказал я.

Было бы благо, если бы не она. Я по натуре своей не женоненавистник, но в маршрутах не перевариваю я женские штучки. А тут черт попутал: согласился в свой последний маршрут взять для стажировки этого молодого специалиста с законченным университетским, которого угораздило появиться у нас в конце самого сезона.

Нет, не сразу так. Я долго отнекивался, отказывался. Но «железных» доводов не хватило, и начальник партии (о нем расскажу позже) все же распорядился. В конце концов я и сам подумал: «Пусть прокатится на лодочке по реченьке. Жалко, что ли?»

А эта реченька с первого же дня пути показала нам свои зубки. После того как мы выгрузились из вертолета, надули лодку, завьючились и отчалили, прошло не больше получаса, и вот первая остановка — здоровенный перекат. А там пошло-поехало: завалы — перекаты, перекаты — завалы… В отдельные дни удавалось проплыть километра три — не больше. И это-то при сумасшедшем течении! А пота сколько?! Сколько нервов?!

После того самого раза, когда мы чуть не залетели под завал, плыть стало и легче и труднее. Легче — потому что русло углубилось, и всяких пакостей встречалось значительно меньше, труднее — потому что река стала петлять.

А тут она! Как с ума сошла. Будто ее ничто не волновало, будто все ей нипочем. Саня не даст соврать: буквально перед каждым поворотом она начинала излагать свои доморощенные взгляды на литературу и искусство. И когда после очередных треволнений, потому что поворот он и есть поворот — пока не проскочишь, шиш дальше увидишь, слышал я очередную ее эффектную концовку, то чуть в воду не лез от злости. Мне до спазм в глотке хотелось крикнуть ей в лицо: «Ну, кого ты из себя корчишь?» Хотелось, а молчал. Воспитали меня так. И все-таки не выдержал и после очередного ее выступления как-то раз не без яда заметил:

— Почему, чуть что, тебя просто-таки разбирает? Ты, случайно, не собираешься менять профессию? Ну, на худой конец, стать музыкальным критиком, что ли? — вспомнил я Паниковского.

Она усмехнулась и промолчала.

Вопрос повис в воздухе крючком, и к крючку можно было бы привязать удавочку. Для себя.

Я бы, наверное, по сей день так и ходил в дураках, если бы не случай.

Однажды, после дежурного поворота, мы с Саней зазевались, не успели вытолкнуть лодку на тихую воду и попали в стремнину, которая, описав дугу, почти вплотную прижала нашу лодку к левому берегу. Положение не из приятных: берег обрывистый, высотой около трех метров. Нечего было и думать о том, чтобы пристать к нему на такой скорости. Единственный выход в подобной ситуации — держаться подальше. Мы с Саней дружно, в два шеста отталкивались от обрыва. Она рассказывала нам о своем отношении к Пуссену.

Оставалось только обогнуть затонувшую корягу под левым берегом, громадную, с обломанными острыми сучьями, похожую на растасканную кучу металлолома. И тут беда — Санин шест угодил в расщелину, и его как рванет из рук Сани!

Нос лодки мигом завернуло к берегу, и ее, несчастную, беспомощную, боком понесло на корягу. «Пропорет», — только и успел подумать, как моя мучительница, оказавшись лицом по течению, привстала, как будто собиралась убежать, и вдруг выпрямилась пружиной и прыгнула на коряжину.

Толчок был настолько сильным, что лодка сантиметров на тридцать вильнула в сторону, и этого оказалось достаточно, чтобы мы впритирку, но проскочили мимо страшного крайнего сука, который обязан был нас продырявить.

Дальше, метрах в двадцати, река, заканчивая свой бег по параболе, выходила напрямую, обрыв кончался, начиналась коса, и лодку, теперь уже не без моей помощи, выкинуло на гальку.

Еще из лодки я видел, как спасительница наша ушла под воду, потом всплыла и осталась на месте. Видимо, зацепилась или ухватилась за какой-нибудь сук, иначе бы ее прибило к берегу вслед за нами, а может быть, и пронесло мимо. А сейчас голова ее, как поплавок, когда на крючке замученная рыбина, то исчезала под водой, то снова появлялась. Видно, сук был слабоват.

Мы вскочили на ноги.

— Вот это ба-а-ба-а! — с восторгом протянул Саня. — Вот это да-а! — И заорал: — Бросай ветку! Слышишь?! Бросай ее! Плыви!.. Мы тебя выловим!

— Да не слышит она тебя! Лови ее здесь! — крикнул я и бросился по террасе к коряге. Секунд через десять я уже стоял напротив нее всего в каких-то трех метрах и кричал ей примерно то же самое, что и Саня.

А она, казалось, ничего не соображала. Когда голова ее всплывала, она хватала воздух и, я клянусь, шевелила губами. Взгляд перед собой, будто шла через пропасть по тонкому бревну. Надо было действовать.

Как спринтер на финише, я бросился назад к лодке. Суетясь и чертыхаясь, отыскал капроновый фал. Сломя голову мы вдвоем помчались к ней, и, обвязавшись фалом, я прыгнул в шестиградусную воду. Саня страховал.

Когда он нас обоих выволок на косу и мы совсем не по-человечьи, на четвереньках, проползли по скрипящей гальке, а потом с трудом поднялись на ноги, меня всего чуть судорогой не свело. А каково ей?

Она стояла бледная, посиневшая, со спутанными, слипшимися волосами и, еле разжимая рот, говорила:

— А Микеланджело действует на меня просто… — не докончила, упала на лодку и разрыдалась горько-горько, как трехлетняя девчонка, у которой отняли только что подаренную игрушку.

А после мы сидели у костра, во всем сухом, отогревались, беспричинно веселились, и меня несло по волнам славословия.

— Нет, — говорил я ей, — твой прыжок должен войти в историю геологии. Как выдающееся достижение! Да-да, только так! Ну, сама скажи, кто с тобой сравнится?.. Молчишь? Так вот, я тебе говорю, что ты переплюнула самого…

— Ребята, — перебила она мою болтовню, — вы не обращайте на меня внимания. Ладно?.. Когда я говорю… Мне всегда просто очень страшно… особенно перед поворотами. Просто мне ужасно страшно. — Она вздохнула. — И говорю я просто так, чтобы отвлечься… Просто для себя… Не обращайте внимания. Ладно?

Я оцепенел, словно она открыла мне истину, без которой жизнь моя теряла смысл. Что-то теплое шевельнулось у меня под сердцем, и все начало вставать на свои места. Оставалось только соединить некогда разрушенную цепь понятий одним недостающим звеном. Но сам это сделать я уже был не в силах.

— Как же ты рискнула? — пришлось спросить мне ее с натянутой улыбкой.

— Что — «как»? — растерялась она. — А что оставалось делать? — И вдруг славно улыбнулась и торжественно произнесла: — Мы, женщины, вступаем в борьбу только тогда, когда настоящие мужчины бессильны что-либо сделать. Это — закон природы.

Все! Я умолк. А Саня сидел, сидел, что-то прикидывал в уме и сделал последний заброс:

— А ты чего не отцеплялась, когда мы тебе орали?.

— Ну что ты, Санечка, я же совсем плавать не умею… Как топор, — добавила она и рассмеялась.

Потребность в хвосте

Кедрач горит жарко. Трещит, будто в костер соли сыпанули. Темнеет в семь. В восемь — ночь.

Ветер и звезды. Звезды чистые, голубые, как кристаллы аквамарина. Светят они пронзительно. Смотреть на них больно — глаза слезятся.

Отчего слезятся глаза? Может быть, от раскаленных добела углей внутри костра? А может быть, от дыма? А может быть, все же от звезд?

Пламя мечется под чайником. Ветер жар сносит. Вода закипает нехотя.

— Вы думаете, завтра дождь будет? — спрашиваю я Ковалева, то и дело поглядывающего на небо.

— Не думаю.

— Так почему же мы завтра стоять будем?

— Так надо, Паша.

— Двигать бы дальше. Скоро снегом дунет… Я говорю, снегом сыпанет.

— Возможно, возможно.

— Нам бы до снега перевал проскочить.

— А там, Паша, его уже по пояс.

— Да я-то знаю. Тем более…

— Слушай, Паша, ты завтра не хотел бы порыбачить? А? Если вверх по этой речке пойти, ямок должно быть там полно. А по ямкам могут быть гольчики. Можешь хоть на целый день.

— Это можно, но…

— Что «но»?

— Не понять мне: то подметки на ходу рвем, аж лошади в запарке, то как пароходы на рельсах.

— А ты, Паша, и не понимай. Зачем тебе так уж все понимать?

— Ну да. Я же стажируюсь или нет? Вы же меня на сей раз стажируете или нет? А все тайны, все мрак.

— Ладно, Паша, заваривай чаек и неси в палатку. Портянки свои не забудь.

В чайник, где клокочет невидимая черная вода, я бросаю с ладони чуть не полпачки грузинского, первый сорт, а другой рукой быстро, но плавно увожу в сторону поперечину, на которой чайник висит. Некоторые делают это на счет семь после того, как сыпанули чаю. Но я такой чай не пью — за семь секунд он успевает приобрести запах распаренного веника. «Веники», одним словом. Нужно чайник снимать с огня в мгновение, тогда чай как чай получается.

Я уношу чайник в палатку, где под моим спальным мешком доходит греча, заправленная тушенкой.

Зажег я свечку, возвращаюсь к костру за сапогами и портянками и вижу: обнял Ковалев шею Пегой, старой кобылы, поглаживает, похлопывает, треплет ее и лбом трется о лошадиную морду. Буяна где-то не видно. Палатка фонариком светится.

— Антон Иваныч, — зову я, — чай стынет.

Ковалев оборачивается, что-то бурчит непонятное, но идет следом за мной.

Утробу палатки освещает пламя свечи, беспокойное, как чем-то взволнованная мамаша. Пахнет лошадиным потом: седла здесь, чтобы не отсырели. На брезентовом полу кошма, на кошме мешковина, на мешковине чайник паром исходит. Достаю из-под спальника и ставлю рядом кастрюлю с кашей.

Ковалев основательно усаживается на войлок, кряхтя потихоньку, стягивает сапоги и облокачивается на свой еще скатанный спальник.

Начинаем есть жадно и поэтому молча. Но заварил я целую эмалированную кружку крупы и банку тушенки замешал. Это хорошая заправка для двух едоков, и хоть сухариков к еде не много — по одному на нос, донышко кастрюли мы обрабатываем без особого рвения. Да, кстати, и донышко-то суховато, не дошло до него мясо.

Отвалившись на спину, мы полежали немного молча, потом лежа обсудили вопрос, какая тяжесть приятнее: которая в голове или когда она в желудке, не споря решили, что лучше та, что в желудке, и после этого приступили к чаю.

Первый глоток чая, густого чая, заваренного на костре, чудодействен. Он как свежая кровь, как для тяжелых больных плазма. О, где ты могила того неизвестного купца, который первым через Внутреннюю Монголию, через Сибирь доставил славянам пахучие листья? Поклониться бы ей. Учредить бы там святое место для русских чаевников, потому как русский человек знает, что второй глоток чая ослабшего духом, головой, членами, продрогшего, промокшего, плюнувшего на все возвращает в то равновесие, в то блаженное состояние, с каким только и стоит жить.

Ковалев пьет медленно. Я часто отхлебываю. Я жмурю глаза от удовольствия. А глаза Ковалева, наоборот, раскрытые, тревожные, и я даже в полутьме чувствую, как зрачки его расширяются, пожирают серую радужную оболочку, и, если захочешь, можно свободно, как в распахнутые двери, войти через эти зрачки в его душу.

Но у меня не то состояние. Мне лень сопереживать. Поэтому я только фиксирую впрок, что вижу или угадываю. Приятнее же прокатывать или проигрывать в голове разную белиберду.

В тот раз, помню, я развивал такую вот идею: у нас в партии есть восемь лошадей, две собаки, кошка, обещали курицу подбросить, нынче вот поздно, а на будущий год добавим к этому козу, телка, поросенка, и сразу же телеграмму: «Есть еще один колхоз на Северо-Востоке»!

Я рассмеялся и начал было проигрывать другой вариант этой идеи, но Ковалев не дал.

— Сон мне, Паша, сегодня приснился, — начинает он, не глядя в мою сторону. — Стою я на шоссе, а с двух сторон на меня со страшной скоростью два гоночных автомобиля несутся. Прямо на меня! Я подпрыгиваю, подо мной — трах-бах! — приземляюсь на обломки. И не смейся, Паша. Кончай. Я же тебе не Райкин. Не для смеха говорю. Сон для меня такой дурной: встал — будто не удалось мне увернуться от тех машин.

— Чем же он дурной? Не мечтали же вы во сне, подпрыгнув, улететь. Падать-то обязательно надо было. Все имеет свойство падать. По-моему, это так просто.

— Просто так, Паша, ничего на свете не бывает! Ворона летает — и то говорят, что снег будет! Э, Паша, жизнь вообще сложная штука, и я, кажется, как бы точнее выразиться, попал под ее передние колеса.

Он замолчал удрученно и надолго. А я не стал спрашивать, «в чем же дело», ждал, пока сам растрясется. Молчание затянулось. Я приоткрыл вход, вышвырнул за палатку кастрюлю с остатками каши и в кружку плеснул еще чая.

— У меня фамилия хорошая, — заговорил Ковалев, несколько оживившись, — от слова «ковать». Слышал песню, Русланова пела? «Во ку… во кузнице, во ку… во кузнице, во кузнице молодые кузнецы, во кузнице молодые кузнецы». У меня дед на самом деле кузнецом был. А мать рассказывала, что вышла замуж за моего отца только потому, что фамилия его Ковалев: захотелось ей быть Ковалевой. Девичья блажь. Мать моя сама, как говорили раньше, из благородных… Но я думаю, не только из-за фамилии ее к деревенскому потянуло. У меня батя еще до войны такую хохму отмачивал: видит, что шофер уселся за руль, подойдет сзади к «эмке» и оторвет колеса от земли, колеса в воздухе крутятся, машина ни с места — всем смешно, а батя до десяти червонцев таким вот способом выспаривал. Жилистый был у меня батя. Сейчас ему чуть за семьдесят, а в чем душа. Так вот, мать однажды сочинение писала в гимназии на тему: «Верно ли, что всяк своего счастья кузнец?» Забыл уж, на счет чего она там распространялась, хотя, помню, несколько раз рассказывала. Но вот мораль помню: «Верно», — так моя матушка тогда написала. Оптимистка — я-то весь в нее… Был.

Ковалев заерзал, перевернулся с боку на бок, из кармана куртки достал смятую пачку «Севера», разорвал ее до конца, предложил мне и закурил сам, густо выпуская дым.

— Ну и молодец ваша мамочка. Другие написали, наверное, что от господа бога счастье. Такая вроде бы тогда установка была? — поддержал я разговор.

— М-да-а, — протянул Ковалев и снова умолк, но ненадолго. — У тебя, Паша, тоже фамилия оптимистическая: «Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс». Помнишь? Нам повезло, Паша, на этот счет. А то бы заставили нас предки носить фамилию вроде Фердыщенко.

— А фамилию сменить можно в любой момент. Например, жениться, чтоб у нее хорошая была фамилия. Я знаю случай. Он был Музыка с ударением на «ы», а она Белоусова. Потом все стали Белоусовыми.

— А если, Паша, даже свою фамилию не можешь оставить никому?

— Не понял. Когда детей нет, что ли?

— Нет, Паша, есть. И дочка есть у меня, и сын есть, да не про мою честь. Ты молодой, не поймешь. Ну да, бросил я их, Паша! С мамками они мыкаются. У пацана-то хорошо, другой отец сыскался, под чьей фамилией он сейчас ходит. А Леночка так и осталась без бати. И все она, сволочь, — геология.

— Ну, вы даете, Антон Иванович! Так можно и на мать родную наклепать, наговорить: «Ах зачем нас мама родила?»

— Нет, Паша, ты молодой еще. У тебя еще романтика в голове, а приключения в заднице играют. А я уже двадцать лет, если не больше, пашу в этой самой геологии! И все по полям! Двадцать сезонов, Паша, если не больше! И почти все по Колыме. А знаешь, что это такое? Я с покойным академиком Билибиным, как с тобой сейчас, в палатке жил. Спирт вместе пили! На брудершафт! Не веришь? Но мне вообще всегда было плевать, кто он там: генерал или адъютант генерала. Я им всегда говорил, что думаю. И может, оттого, Паша, я и хожу до сих пор вольным по белу свету. Приучил их, что, мол, Ковалев — шут малохольный, от него всего можно ждать. А я давно понял истину: им надо хлебушек кусать, и мне надо хлебушек кусать. А без таких, как я, немного укусишь. Они ведь понимают, что не всякий человек, который ест глазами начальство, уважает его. Вот Ковалев, к примеру, в угоду начальству никогда не смеялся, хоть щекочи. И в рот не заглядывал, не считал, сколько коронок. Но Ковалев, если поглубже копнуть, — свой: не осудит, не продаст. И потом, кого одиночкой на зиму в маршрут послать можно? Ковалева. Кто шурфы до посинения будет бить для плана? Ковалев. Кто положительную рецензию на хреновый отчет намарает, если деньги списать нужно? Ковалев. Кто возьмет на себя приписки и не утопит начальство? Тоже Ковалев. И шофера начальника экспедиции могу у себя в партии передержать. Если надо. А «мертвые души»! Знаешь, что это такое?

— Антон Иванович, — перебил я его, — опять не пойму, зачем это вы мне рассказываете?

— А затем, Паша… Мне сорок пять, тебе двадцать с небольшим. Ты институт кончал, я — техникум, и то заочно, и то к тридцати пяти. Видишь, как раз половину моего ты вообще прожил, а в геологии, считай, ты только-только ковыряться начал. Я живой пример. А живой пример, он, Паша, во все времена был страсть как поучителен. И раз ты птенцом попал ко мне, к Ковалеву, в отряд, будешь ты у меня работать — не будешь, но моя обязанность, мой долг, Паша, показать тебе все как есть на самом деле и пояснить то, чему вас в горном не обучали. Так сказать, Паша, я должен завершить твое высшее образование. Ты думаешь, я исповеди перед тобой развожу, чтобы совесть свою очистить, а тебя совратить, сбить с пути истинного? Нет, Паша, у меня только одна цель — польза делу. Лучше ты от меня все узнай, чем потом сам будешь эмпирический материал собирать, своим умом анализировать, да еще, чего доброго, неправильные выводы сделаешь. Ты не хмыкай, не хмыкай. Я тебя не учу, чтобы ты вообще сидел и рта не раскрывал. Я тебе не это хочу втолковать. Наоборот: высказывайся, предлагай, борись. Каждый человек должен выступать против начальства время от времени, дабы не потерять уважения к самому себе и заставить себя уважать.

Ковалев замолчал, посмотрел на меня и снова уставился вверх.

— Спасибо, Антон Иванович, за откровения, за предупреждения. Действительно, в горном этому нас не обучали, но я одного не понимаю, что делать в этом случае с убеждениями, с моралью, со своими принципами?

Ковалев усмехнулся и посмотрел на меня сочувственно.

…Утром Ковалев отменил свое вечернее решение устроить выходной день, мы завьючили лошадей и маршрутом пошли к перевалу, где было по пояс снега. Мы ни словом не вспоминали вчерашний разговор. Но, мелко и тяжело шагая по насыщенной водой предгорной тундре, я без конца приговаривал про себя одно и то же, одно и то же: «Когда кусают слепни, человек ощущает потребность в хвосте».

Прилив — отлив — прилив

С весны тысяча девятьсот шестьдесят первого года начал я напевать про легкомысленную красавицу, которая сама того не знает, где потеряет. Самодельный куплетик на самодельный мотивчик не имел продолжения, был назойлив, но зарождался он, к счастью, где-то в глухих дебрях моей вегетативной нервной системы и не трогал загруженной в ту минуту коры больших полушарий. Песенка утруждала лишь голосовые связки — тем и была хороша. Поэтому довольно громко, но не для публики, я напевал не лишенные скабрезного подтекста двустишья и одновременно, в который раз, разглядывал геологическую карту миллионного масштаба, составленную двадцать с лишним лет назад таким корифеем геологии Северо-Востока, как Полунин Витольд Яковлевич.

Время от времени я умолкал, поднимал цепенеющие глаза на спрятавшиеся за дымкой зеленые берега Камчатки, но не для того, чтобы увидеть их, что было сейчас невозможно, и не для того, чтобы мысленно воскресить громадину Маметчинского полуострова, против которого я сидел в ту минуту и призрачные сиреневые контуры которого различил лишь однажды в ультраясную погоду. Нет, не затем я напряженным взором гения пытался прорваться сквозь дымчатую даль Охотского моря… Если можно, то в двух словах.

Я, выражаясь высоким газетным стилем, давно уже «стоял на пороге открытия». Но через «порог» переступить не мог. А сегодня почувствовал, что смогу и перепрыгнуть. Прыг-скок — и в дамках.

Корифей считал, что разобщенные массивы изверженных пород, так называемые малые интрузии, на востоке нашей площади прорывают осадочно-вулканогенную толщу и потому не могут быть старше ее. Все это можно было без труда прочесть на полунинской карте. А я, составляя весной предполевую карту по аэрофотоснимкам (больше некому было ее составлять, так как в то время «горел» отчет, и опытные кадры день и ночь корпели над ним), увидел другое. Я увидел, что под пачками вулканогенных и осадочно-вулканогенных пород, как под простынкой, залегает и единый интрузивный массив, более древний, чем перекрывающие породы. Что из этого следовало для перспективы поисков металлов, я еще не знал и не мог знать. Да и не так уж это интересовало меня. Но там вдали перед глазами маячила прекрасная карта, напрочь меняющая представление о геологическом строении района. Эта новая карта была составлена при непосредственном участии и значительном влиянии идей Павла Родионовича Громова, то есть моих. Я слышал там вдали возникающий на разных уровнях восторженный и пленительный для моего слуха гул: «Надо же — гидрогеолог, а какую карту выдал! — Громов — голова! — Гидрогеолог, говорите? А как в геологии тянет!» Я уже ловил спиной восхищенные взгляды, посылаемые мне вслед, в то время как я скромно и с достоинством шествую по коридорам экспедиции, а может быть, и самого управления.

Вот все это и грезилось мне где-то там, за Охотским морем… А когда опускал я глаза на карту, то видения исчезали и мозг сразу же обособлял ту часть карты, куда мне завтра предстояло забрасываться вертолетом. То была долина реки Тальновеем и морское побережье к северу и к югу от ее устья.

На карте предшественников долина была закрашена красным, хотя в долине НИКТО НИКОГДА не был. Но даже без стереоскопа на крупномасштабном аэрофотоснимке, где умещалась долина, было видно: пахнет здесь не одной интрузией. Глядя на снимок, я насчитал по меньшей мере пять мест, разбросанных по склонам долины, где для пользы дела неплохо было бы постучать молотком.

Сама долина фиговая — каких-нибудь двадцать квадратных километров. При нашем масштабе съемки на такую площадь и трех дней жалко. Но Тальновеемом мой маршрут не кончался.

Примерно от центра долины реки Тальновеем нужно было сделать пятнадцатикилометровую петлю через водораздел в соседнюю долину с выходом на побережье. На этот бросок можно было отпустить день — с возвратом, разумеется. Затем предстояло свалиться до устья Тальновеема, повернуть на юг и сделать маршрут вдоль побережья до устья реки Кычувэвеем. Это километров тридцать пять — сорок, если не срезать мысы в основании, а огибать каждый.

Там, на Кычувэвееме, требовалось встать лагерем, ждать вертолет и в ожидании его отработать кусок долины — чем больше, тем лучше.

Я сам выклянчил этот маршрут «по интрузиям». Робертино (он же начальник партии Роберт Иванович Костюк) с подозрением отнесся к моей просьбе. Он второй год натаскивал меня на вулканогенно-осадочном комплексе, а вблизи побережья, судя по карте, в этом смысле было глухо. О моем же «пороге открытия» он, разумеется, не знал. Чтобы не спугнуть удачу, я держал вариант новой карты подальше от чужих глаз.

Вы не думайте, что я был какой-то уж очень умный! Витольд Яковлевич Полунин поступил правильно, составляя свою миллионную карту на ничтожном фактическом материале. Я бы, может быть, тоже так сделал. Но в полевых дневниках «стариков» не встречалось ни одного описания контакта интрузии с вмещающими породами. Контактов никто не видел! Их никто не описал! Если контакты были задернованы в долинах рек, то где же их искать, как не на побережье? Будь у корифея аэрофотоснимки, он бы тоже додумался до новой карты. И проверил бы это дело. Не сомневаюсь. Но увы! Это предстояло совершить мне. Мне были уготованы судьбой миссия ниспровергателя и миссия первооткрывателя истины. Видите — сразу две миссии на одного!

Когда Робертино (какой остряк придумал ему итальянское прозвище, ничего общего не имеющее ни с обликом Роберта Ивановича, ни с его голосом — скрипучим баритоном) выдавал мне задание на маршрут, он пользовался геологической картой, на которой никаких топографических сюрпризов нельзя было видеть. И по его оптимистической прикидке получалось, что «при всех накладках», как он выразился, я обязан буду уложиться с работой максимум в десять дней. Мало того, он решил, что «штат отряда раздувать не стоит», а поэтому за рабочего и за техника со мной пойдет Феликс Соколков — студент-дипломник из МГРИ[2]. И в лошадях Робертино нам отказал.

— Парни вы спортивные, — пояснил он свое драконово решение. — Вам налегке этот маршрут пробежать что два пальца обмочить. Сплошное удовольствие.

Так-так-так. Я не возражал. Но в душе что-то заподозрил.

Пусть в сравнении с матерым съемщиком Робертино, или Сан Санычем Платовым, старшим геологом партии, или Эдиком Шпулькиным, начальником поискового отряда, я был одно-, двух-, трехгодовалым телком, смотря как считать, но, во-первых, у меня, у телка, тоже к этому времени поднакопился хотя маленький, но опыт, развивший мой кругозор и научивший меня презирать нестандартные положения, а во-вторых, я родился на Амуре.

Кто был на левом берегу Амура, у Хабаровска, тот не мог не повосхищаться вслух вольными амурскими травами — и я одна из тех самых травинок. Дыхание вольности на Амуре во всем: и в исчезающей у горизонта пойме реки, и в теплом ветре из заамурья летом, и в ледяном ветре зимой, и в головоломном орнаменте проток и стариц на пойме, если смотреть вниз с самолета, и в могучем изгибе русла реки против Хабаровска, и в умопомрачающих осенних разливах, и в богатырском хаосе ледяных торосов.

Очень помогает человеку, если он жил на берегу моря или на берегах великой реки: ему большинство житейских проблем представляется в виде пустячков. А если ко всему добавить прекрасную идею?

Потому-то, получив задание, я, ничтоже сумняшеся, составил список продуктов, снаряжения и поручил все это отобрать Феликсу Соколкову. Сам же, как того жестко требовало от нас, рядовых исполнителей, начальство, стал не спеша готовить свой интеллект к предстоящему маршруту, то есть мысленно проходить его от начала до конца.

Ну, так вот. Напевая все про ту же красавицу, я добрался по топокарте до побережья, уверенно повернул на юг — и заволновался. Затем выбрал из пачки снимки побережья, долго рассматривал их и ахал. Вид побережья, где мне предстояло идти, поразил меня. Я вдруг, как на цветных слайдах, увидел светло-серые и розовые обрывы с выдолбленными морем нишами в основании уступов. Узкие пляжные полоски коротенькими подковками подчеркивали излучины бухт и сразу же выклинивались, уступая место волноприбойной полосе. Ну не гадство ли? Почему этого я раньше не видел?

Я уединился для работы не в палатке, а сидел в сторонке от базы на галечниковой косе, положив под себя скатанный спальник. Пока обмозговывалась непредвиденная ситуация, прикидывались варианты — то да сё, охотоморский ветерок, свежесть которого гарантирована по самой высокой международной шкале стандартов, сменил направление на сто восемьдесят градусов и тихой сапой за каких-нибудь пять — десять минут выстудил мне спину до озноба. К счастью, решение уже пришло. Я встал, содрогнулся, подумал про свои еще крепкие почки и пока еще не воспаленный седалищный нерв, прихватил спальный мешок и пошел к палатке начальника.

— Роберт Иванович, я не забыл, что сам выпросил у вас этот маршрут. Но без резиновой лодки его не сделать. Верхами эти сорок километров будешь колупаться до второго пришествия. Вот, — и подсунул ему снимки.

— Проверка, — прозрачно посмотрел на меня Робертино, не взглянув на них. — В начале сезона, — добавил он и довольно усмехнулся. — Молодец, что не попался, а то бы…

У Робертино было допотопное по нынешним понятиям лицо. Он это знал, был доволен такой внешностью и носил не роговые очки, как того требует стереотип современного интеллектуала, а очки в тонюсенькой оправе с продолговатыми стеклышками и с изящными дужками. Ходила молва, что женщины, особенно те, что помоложе, попавшись на удочку благообразной и достойной внешности Робертино, ах, слишком поздно раскусывали его плотоядное нутро. Но вернемся к деловому разговору.

— На моей памяти, — нежно улыбнулся он мне, — ни один идиот в Охотском море, да еще неподалеку от Пенжинской горловины, на резинке не болтался.

— Кому-то надо начинать.

— Ты и начнешь. Зачем новые идеи кому-то уступать? И кончишь свою короткую и яркую жизнь в пучинах Мирового океана. Но не при мне. При другом начальнике. Или когда сам себе голова будешь. А у меня, дорогой мой Паша, детки еще школу не кончили. Из двух ни один, чтоб им… И еще могу с тобой поделиться, раз на то пошло: Наталья Сергеевна Костюк, супруга моя, если ты по молодости лет еще того не узрел, третьим дохаживает. Что скажешь на это, Павел Родионович?

Я молча полез в полевую сумку. И так же молча выложил перед ним карту предполевого дешифрирования, ту, которая была всем известна. Он некоторое время разглядывал ее, потом поднял на меня свои голубые глаза.

— Нам нельзя отказываться от этого маршрута, — забубнил я настырно. — Здесь что ни бухточка — загадка.

— Перебьется твоя загадка, — ответил Робертино и снова уставился на карту.

— Вы же сами пугали: «За белые пятна управление с нас голову снимет!» А тут даже не пятно — Гренландия.

Он косо стрельнул в меня глазом.

— Снимать мою-ю голову будут. Ты свою-ю должен сохранить для будущих экзекуций. Время идет, и будущие твои проступки, скрытые от всех глаз, потихоньку множатся и растут в питательном растворе нашей упорядоченной жизни.

«Ах, какой краснобай!» подумал я, раздражаясь. Сообщение начальника о том, что на его памяти «ни один идиот в Охотском море не плавал» (а память у Робертино была ой-ой-ой, как у Бонапарта), еще больше разожгло мое желание сделать именно лодочный маршрут.

Я прекрасно понимал, что по всем правилам техники безопасности мне даже по Тальновеему нельзя сплавляться. Но за недолгую свою жизнь и работу в геологии я уже успел прилично усвоить: нет на свете такого правила, которое не нарушалось хотя бы раз. Была бы только в наличии суровая и всемогущая производственная необходимость, а уж там как-нибудь…

— А ведь я однажды сплавлялся по Правой Быстрой. И с вашего благословения, Роберт Иванович!

— Сравнил!

— Сравнил не сравнил, а ведь тоже не положено было. Да еще с таким перегрузом.

— Лучше не напоминай. Я уже каялся, когда тебя выпустил.

— Но все же вышло путем. А сейчас-то и не сравнить с тем, что было. Я уже почти ас! Запросто могу даже в соревнованиях участвовать по водному слалому. И об этом тоже забывать нельзя.

Робертино как-то заинтересовался этой всем известной информацией. По крайней мере, начал обмозговывать ситуацию. По крайней мере, молчит — и то хорошо. Не упускать момент. Добивать! Хорошие идеи — не женские чулки, которые не жаль выбросить, если петля спустилась и капрон «поехал», а я сам не дамочка. Идею нужно защищать. Впрочем, хорошая идея сама себя защитит. Вперед!

— И у меня есть еще веские основания, Роберт Иванович, для того чтобы именно в нынешнем сезоне раздолбать этот кусочек побережья, — голос мой дрогнул, я решил идти напропалую. — У меня, Роберт Иванович, кое-какие соображения появились насчет интрузии… Вот, взгляните.

Непослушными руками я снова полез в сумку, вытащил оттуда затрепанную синьку — рабочий вариант своей новой карты, еще никем не виданной, на которой моя идея была запечатлена в грубой, утрированной схеме. Чтобы суть была ясна и младенцу, к карте я прикрепил скрепкой три листика объяснительной записки.

Но имел я дело с матерым профессионалом. На записку Робертино не взглянул. Для него идея читалась на карте, словно была набрана курсивом, да еще подчеркнута красным. Так, наверное, я все понятно изобразил. Может быть, последнее и не так, но об этом я подумал.

Робертино не задавал вопросов. Лучше бы спрашивал. А то стой, замирая не от гордости — от страха, делай невозмутимый вид и любуйся, как сидит он, завалив свою допотопную голову на левое плечо, правит карандашом какие-то мелочи и молчит.

Наконец он встал, походил туда-сюда, сделал несколько взмахов руками, словно собирался улететь, затем снова уселся на свой вьючный ящик, посопел над моей картинкой, потом приподнял голову и не без любопытства посмотрел на меня.

Я интуитивно почувствовал: еще усилие — и начальник «сломается». И мы с Феликсом Соколковым уже завтра, если погода не переменится и вертолет прилетит, будем стремительно проскакивать на лодке ямины и плесы, покачиваться на острой волне перекатов, считая километры по руслу реки Тальновеем. Ах, как это заманчиво — тряхнуть стариной! А море? «Оно большое», — сказал когда-то маленький мальчик. О большом море думать не хотелось. А если море и возникало в подсознании, то только без тревог. Тихим и добрым казалось оно. Каким же, спрашивается, еще, если я собирался на резинке отправиться по синю морю в неведомое?

— Это ты сам сочинил? — спросил Робертино безразличным голосом, словно спрашивал на базаре «почем семечки».

Я кивнул. Робертино снова умолк.

— Ладно, — минуту спустя тряхнул он головой. — Ладно… Попробуем… Ты слышишь, Громов, что я тебе говорю?

— Слышу, конечно. Так добро, что ли? Даете добро? Или как?

— Сказал: попробуем. А добра все же, наверное, от этой авантюры не больше, чем кот начхал. Повторяю, пока для меня все это авантюра: и твоя рисовка, — Робертино небрежно протянул мне мою карту, — и твоя постолимпийская идея насчет лодки. Но… можно попробовать. Придется взять грех на душу. Только уговор, Громов: никому, что собираемся на резинке по морю. Слышишь? Даже твоему студенту. И не зарывайся. Очень тебя прошу. Увидишь, что хода нет, бросай лодку на берегу. И — пёхом. После вертолетом ее заберем. Посерьезнее будь, прошу тебя. Это тебе не слалом, не спорт, а Охотское море. Если с вами случится что, то мне… — и Робертино разыграл пантомиму: якобы намотал вокруг шеи веревку, дернул ее за конец вверх, его голова подсеклась и язык вывалился.

«Голый натурализм. И бездарное исполнение. Почему он так ловко женщин охмуряет?» — недовольно подумал я, но сказал следующее:

— Все будет путём, Роберт Иванович. Не родись я на Амуре!

— Ладно. Кончили, — сказал Робертино и прибавил: — Вот тебе мой планшет. Будь любезен, подумай и расставь на нем по ходу маршрута свои ночевки… Да, сейчас… Здесь посиди и подумай. Не отходя от кассы.

Красиво Ищенко посадил свою машину! С первого захода. Подлетел, на вираже выстрелил второй пилот ракетой в подходящую косу, тень от вертолета промчалась по пойменным зарослям, и, развернувшись, Ищенко с ходу приземлился, ориентируясь, как я понял, по дыму от ракеты. Сел он точно. Точно там, где я нарисовал крест карандашом на их штурманской карте.

Не больше чем через минуту наш нехитрый скарб (зеленый вьючный ящик, вьючная сума, палатка и спальные мешки в скатке, кастрюля и чайник) лежал в сухой ложбинке рядом с вертолетом. Я пожал руку доброму Мефодию Степановичу — бортмеханику, который, к общему нашему огорчению, летал последнее лето, потому что собирался на пенсию. Дверца захлопнулась. Ищенко сразу же набрал обороты, вертолет без усилий вспорхнул и умчался. Ивнячок, ходивший серебряными волнами под ветром от винта, выпрямился, застыл и потерял свой поэтический облик.

Времени было около часа. Не сговариваясь, что уже является надежным признаком работоспособного коллектива, развернули лодку и быстро накачали ее. Я предложил почаевать, чтобы потом уже работать «до упора», а упор нашей работы — темнота.

Лодка у нас была новенькая, и неотмытый тальк инеем покрывал ее оранжевые борта. Называлась она ЛАС-5, что значило «лодка аварийная спасательная пятиместная». Я хорошо знал ее достоинства. Пятиотсечная, с крутыми высокими бортами, с надувным простеганным полом и с задранным, как у пироги, носом — это была хорошая, надежная посудина. Правда, все же пяти человекам в ней делать нечего — разве что в штиль по пруду кататься. Нам же двоим со снаряжением — только-только.

В комплекте с лодкой имелось три сборных дюралевых весла, надувные жилеты и парус. Парус я без колебаний оставил на базе, дабы соблазн пройти по морю под парусом с ветерком не лишил рассудка. А жилеты забрал все. Мало ли, пригодятся. Их и подстелить под спальник можно, ежели сыро, и вместо подушки. Восхищало меня, что в специальных карманах жилетов находились брикеты краски типа флуоресцина. Вот мы не справились с ветром и течениями, и нашу лодчонку понесло в открытое море. Что мы? Что лодка наша? Пылинка на корявой физиономии Охотского моря. Вот нас ищут. Слышим мы стрекотание вертолета. Орем, руками машем — все без толку. И тогда достаю я брикет, мигом сдираю полиэтиленовую упаковку и бросаю его в воду. Да, теперь мы уже не пылинка, мы будто прижгли бриллиантовой зеленью морщинистую щечку Охотского моря. Нас уже видно издалека невооруженным глазом. А изумрудное пятно расползается все шире. И в нем наше спасение.

Неплохо, да? Полезная штука краска? Не любил я ЛАС-5 лишь за тонкую резину. Шваркнешься где-нибудь о камень или сук какой — суши весла. И хорошо, если дырка будет как дырка, которую заклеить можно. И чтобы не искушать судьбу, мы тут же подвели под дно лодки брезент, прихваченный мной лишь для этой и никакой другой цели.

Пока закипал чай, я «привязался» по карте, поставил точку № 1001 и решил, что следующей точкой будет обнажение, которое виднелось среди зарослей кедрача в верхней части левого склона долины на отметке порядка трехсот метров. А пока я начал новенькую пикетажку, то есть полевой дневник, записями геоморфологических наблюдений: «Долина р. Тальновеем трапециевидная. Ширина по дну 0,5 км. Имеется пойма шириной 100 м и двусторонняя надпойменная терраса…»

Писалось трудно, как и в начале всякого сезона. Потом, я знал, распишусь, придут стереотипные обороты, жесткая последовательность. А пока я буквально марал первую страницу, страдая от собственной немощи. И вырвать-то ее было нельзя — листы в дневнике были пронумерованы, прошиты и скреплены печатью.

Феликс сидел рядом, нервно перечитывал толстенное письмо, которое буквально перед посадкой в вертолет вручил ему Робертино. Краем глаза я видел, как ему хочется сообщить мне нечто важное: он время от времени отставлял письмо, выжидательно смотрел на меня, уже открывал было рот, но так и не рискнул оторвать меня от работы. Он уже и чай заварил, когда я наконец кончил писать.

— Плесни-ка, Феликс, в кружечку за успех нашего предприятия, — сказал я, пряча планшет и пикетажку в полевую сумку, и пододвинулся поближе к прогоревшему костру.

Феликс налил мне чаю, подвинул мешочек с рафинадом, пару сухарей, банку с печеночным паштетом и сказал с горечью, глядя на серый дымок, парящий над серой золой:

— Папа Хэм застрелился.

— Чей? Чей папа? — не сообразил я.

— Папа Хэм. Хемингуэй.

— Не может быть, — уверенно сказал я, не переставая жевать.

— Правда. Мать мне написала. В газетах напечатано. И по радио говорили.

— Н-да… Он же на Кубе жил? — спросил я, хотя и знал, что жил он на Кубе.

— На Кубе.

— А из-за чего? Не пишет?

— Нет. Вот только это: «Сегодня услышала по Центральному радио, что американского писателя Хемингуэя не стало. Я пошла к Афанасию Яковлевичу («Это журналист, мамин знакомый», — пояснил Феликс). И он сказал мне, что Хемингуэй застрелился». Вот все, что написано.

— Да, жаль старика.

— Какого старика?! Ему чуть за шестьдесят перевалило. Не знаю точно: или шестьдесят два, или шестьдесят три.

— Это он сказал, что мужчина не должен умереть в постели? «Или смерть в бою, или пулю в лоб», — так, кажется.

— Похоже на него. А вообще не помню.

— Может быть, болел он?

— Вроде бы нет. Я статью недавно в «Огоньке» читал о встрече с ним. Не помню, кого статья. Про болезнь там ни слова.

— Ты говоришь: ему чуть за шестьдесят было? А выглядел он на все восемьдесят.

— Наверное, такая жизнь была. Не жалел себя мужик.

— Жалеть себя станешь, о чем писать?

— Да, о чем писать. Это вы правильно сказали. Но ему еще везло: столько ранений! А авиационные катастрофы? С нас бы и по одной хватило. Силен мужик! — Феликс сказал это с таким восторгом, словно собирался посвятить прославлению имени писателя всю свою жизнь.

И мне захотелось сбить его пыл. Я не совсем точно сказал «сбить пыл». Я уже думал о жизни и смерти таких людей, как Хемингуэй: они с Маяковским одного порядка, одной величины люди, правда, Маяковский мне роднее. И я шкурой собственной чувствовал, что гигантизм этих людей опирается на слишком хрупкое сооружение — страдающую душу. В этом их дисгармония, и ее они как художники должны были страшиться.

— Как ты думаешь, Феликс, — начал я, растягивая слова, чтобы точнее сформулировать вопрос, — жил ли страх в нем?

— Страх? Какой страх? Что вы говорите, Павел Родионович? Какой страх?

— А что? Неясно спрашиваю? Страх… Обыкновенный. Неужели не знаешь, что это такое? Никогда не чувствовал?

— Да при чем здесь страх? При чем здесь Хемингуэй?!

— Несовместимо, да? Вот что мне знающие люди говорили, Феликс… Они говорили, да я и сам это знаю, что люди старятся до времени от страха. От примитивного страха… Или когда совесть мучает.

— И от болезней тоже. И от курения. И от наркотиков! И от водки! Сколько причин! И не все ли равно, отчего они старятся. Жил великий писатель, творил гениально, плевал на бытовуху, все познал, все постиг. Коллизии всякие там житейские — семечки. Люди и все их штучки-дрючки как под микроскопом. Деньги! Слава на весь мир!.. А он — трах-бах! Вот в чем дело! Что человеку надо было?.. И ведь немолодой, да? Не пацан ведь?

— Не пацан, — сказал я и умолк: не хотелось поддерживать разговор, что толку трепать имена людей, которые останутся в памяти не одного поколения. Их пример нам, смертным, не для подражания. Нам их не понять. Во всяком случае, упрекать их у нас тоже нет права: дай бог каждому сделать за полную отпущенную природой жизнь сотую часть того, что они осуществили на отмеренном ими самими отрезке.

Феликс тоже замолчал. То ли настроение мое почувствовал, то ли сам пришел к тому же. Он плеснул себе в кружку уже подостывшего чая, не сластя, залпом выпил его и сосредоточенно начал укладывать во вьючный ящик и в суму съестное. Лицо у него было грустное и обиженное, глаза стали близорукими, затягивал ремешки он на вьючной суме долго.

Последние полтора километра до морского берега помотали же нервы! Ручей, которого мы держались, неглубоко, но узко распилил морскую террасу. Долина-щель густо заросла ольховым стлаником. Все было закрыто четвертинкой, но я подумал, что, может быть, где-нибудь в самом русле обнажатся коренные породы, и шел по воде.

Я торопился. Маршрут получился неоправданно затяжным. И удивляться нечему. Это был второй в сезоне маршрутный день: я только-только начал вживаться в рабочий ритм. К тому же Феликс Соколков оказался дотошным студентом, а это, как известно, тоже не экономит маршрутного времени. На точках мы задерживались раза в полтора дольше положенного. Ведь как мы с Робертино распланировали: петля — день. А на самом деле? Уже почти нет сомнений в неизбежности сегодняшней ночевки там, где бок приткнешь.

Уже шестой час, а мы все еще продираемся сквозь поганый ольхач.

«Только бы поскорее выскочить на берег! Там можно развить темп: интрузии до северного мыса при входе в бухточку, куда впадал Тальновеем, не предвидится. Поставлю на этом отрезке пару точек — и делу конец, — думал я. — А вот дальше должен быть контакт туфов с интрузией, обнажающийся в береговом уступе. Это уже поинтереснее. Если, конечно, он действительно есть. Должен ведь быть. На снимках он вроде бы отчетливо проявлялся».

Мне так захотелось засветло добраться до того места! Всего-то четыре километра по берегу! Там бы и заночевать, хотя, повторяю: на ночевку всю первую половину дня я никак не рассчитывал, и потому у нас даже поесть ничего не осталось, не говоря о том, что теплых вещей мы, естественно, с собой не захватили.

Да, забываются за долгую камеральную зиму основные заповеди поля, теряется спасительная предусмотрительность, исчезает хранительница-предосторожность. Лишь за первую маршрутную неделю ты приходишь в форму и уже не оставишь, как было в первый день, свой молоток на обнажении, и компас-отец всегда с тобой, и в рюкзаке всегда лишний сухарь, лишняя пачка чая, лишняя банка тушенки. Да и легче, не сравнить: одышки нет, и зимние шлаки только так выносятся из твоего тела вместе с потом. Ты становишься поджарым и сосредоточенным. Ты вошел в форму, ты работаешь в поле. Ты в маршруте. Ты хозяин поля, и нет таких ситуаций, которые могли бы застать тебя врасплох. Все это скоро вернется. Все будет так, как я только что сказал. А пока положение мое несколько иное.

Итак, путь наш к морю. Но морем не пахло до тех пор, пока мы не ступили на пляж. А как только зашагали с трудом по рыхлому мелкому гравию, в котором сапоги вязли, что в дюнных песках, носы наши заложило чем-то липучим, йодистым. Вот так пахло Охотское море.

— Штиль, — сказал я. — Полный штиль.

— Кр-р-р-а-сота! — долгим «р» выразил свое восхищение Феликс за моей спиной.

Было чему восхищаться. Мы стояли у настоящего пушкинского лукоморья. Слева, километрах в пятнадцати, гигантская лука упиралась в далекий гористый полуостров. Справа же до обрывистого берега рукой подать. А вдоль луки берег тянулся плоский, низинный, с прекрасным пляжем.

— Пугали Охотским, а оно вон какое нежное, — заметил Феликс.

Я бы этого не сказал. Море, на мой взгляд, было не нежным, а льстивым, маслянистым и оттого, без сомнения, коварным. Прибой не был похож на прибой. Волны так полого и лениво набегали на берег, что казалось: еще вот одна волна… другая… а на третьей море замрет, и ему нужно будет сказать: «Отомри», чтобы волны у берега вновь принялись ворошить и таскать взад-вперед гравий, гальку и песок, шурша ритмично.

Да, это было наваждением ожидать от Охотского моря покоя. На таких вот дураках оно со временем и отыгрывается.

— Застоялись. Двинули дальше.

И мы свернули направо.

Ни до, ни после я не видел такого удручающего побережья. Береговой обрыв ступал почти в самое море. Да какой это был обрыв! Полтораста метров отвесного уступа, сложенного зеленовато-серыми туфами с прослоями темно-серых лав. Стихия! Мечта скалолазов!

Сплошной дерн, выше которого зацепились кусты ольшаника, был ох как высоко! Лишь редко-редко — один раз на километр, не чаще, каким-то чудом уцелевшие в старых ложбинах слежавшиеся осыпи, поросшие жесткой травкой, тощими языками, с уклоном градусов под шестьдесят спускались к пляжу. Через два километра нашего пути по берегу эти языки — пути наверх начали интересовать меня больше, чем однообразные вулканиты, которые мне надлежало описывать. Почему? А потому что слева по ходу маршрута, чуть ниже нас, колыхалось коварное Охотское море, а справа над нами нависал береговой уступ — две гибельные стихии, между которыми тянулась узенькая пяти-десятиметровая тропиночка, сплошь заваленная валунами и остроугольными, совсем свежими глыбами.

Нет, не камень, скатившийся сверху и ударившийся о пляж в полсотне метров впереди нас с такой силой, что подобие пыльного смерча взметнулось, заставил меня все тревожнее и тревожнее смотреть вперед. А вот что. Я увидел в обрыве в восьми-десяти метрах выше нас что-то похожее на прибойные ниши. Да, это были они: из редких расщелин высоко над головой то тут, то там торчали палки, до белого блеска обсосанные морем.

Мы шли сейчас по побережью, где регистрируются самые высокие в Советском Союзе приливы. Так, по крайней мере, написано в географических пособиях и в лоции Охотского моря.

Мы шли сейчас с Феликсом Соколковым не по пляжу, как я выше написал, а по осушке. Не сразу это грозное обстоятельство дошло до меня. Очевидное тоже надо увидеть. А раз все так, раз мы находились на осушке, то, начнись прилив, нам крышка. По нишам и плавнику это видно. Пойдет прилив, и замечемся мы, как тараканы, и бросимся бежать обратно туда, где кончается обрыв. А до него так далеко. Успеешь ли? А когда прилив, я не знал. Слопушил. И Робертино не подсказал. Что ему стоило предупредить? Мол, так и так, Громов, обрати внимание на график приливов-отливов. А собственно говоря, где у нас график? Не маршрут, а путь в подводное царство. Только по крутой слежавшейся осыпи можно было бы рискнуть подняться до первых зарослей ольхача. Только в них было спасение. И то как сказать.

Я не делился своими унылыми прогнозами со студентом. Чего горячку пороть, если мы еще идем посуху. И светло еще. Судя по морю, прилив начнется не раньше ночи. Значит, до темноты мы должны проскочить опасное место. Дай бог.

Я развил такой быстрый темп, что сзади послышалось с придыханием:

— Вы… Павел Родионович… как Суворов… Александр Васильевич…

— Тяжко, служивый? — остановился я. — Иди вперед… а не назад… Победа… впереди… Глядишь… и новый город… взят… И орден… на груди, — шумно перехватывая воздух, продекламировал я детский стишок, напечатанный в «Мурзилке» после войны.

Темнело. Но не сразу — не побережье Черного моря. И все же достаточно быстро, чтобы почувствовать тоску и свое бессилие. Конечно, всего стоит ожидать, когда ты наедине с природой. Но в этот раз подлость ее страшила: почти перед самыми воротами в ту самую бухточку, куда впадала наша родная речка Тальновеем, всего в восьмидесяти километрах от палатки наш путь прервался.

Обрыв шагнул-таки в море! Будь он!.. Никакой надежды обогнуть мысок берегом! Ну ни-ни-ни!.. А прилив даже еще не начался.

И сам обрыв здесь был жутковатый — он наваливался на море, падал в него всей своей махиной, он, как говорят у нас, имел отрицательный, или обратный, уклон.

С этого момента я начал делать глупости. Одну за другой. На глазах у практиканта.

Мне померещилось тогда: войди я в воду, обопрись о скалу и вытяни шею, то загляну за мысок — и увижу за ним пляж. Поэтому я раскатал высокие голенища резиновых сапог, попытался осуществить свою бредовую и никому не нужную идею и… оказался по пояс в воде.

— Эх, зачем же вы так? — услышал я за спиной.

И действительно, зачем? На ночь — мокрым по пояс.

Я повторяю: «Темнело». Отжимать мокрое было некогда. Я представил, какие беды двинутся на нас, задержись мы здесь. Представил ярко, до галлюцинации, и сложные эмоции, возникшие у меня при этом, заставили меня сделать следующий шаг, безответственнее прежнего.

Если обернуться, то слева от пути, уже нами пройденного, увидишь, как обрыв с обратным уклоном прерывается клинообразным выступом градусов под пятьдесят, сбегающим к морю. Если подбежать к нему и особенно не раздумывать, то может показаться, что именно здесь есть реальный шанс вскарабкаться на береговой уступ. Да, да, да, нужно провести ночь наверху, под звездным небом, среди кедрача, в сухой одежде, в сухих сапогах, высушенных жарким пламенем смолистых веток, и кимарить себе на ягеле, не опасаясь, что прилив черной кошкой прокрадывается к твоим ногам, нужно, чтобы прилив не поднялся до пояса, не подполз к груди, к горлу, не залил рот, чтобы не кричал ты «Мама!», как в кошмарном сне.

И я одержимо полез вверх, а за мной, не спрашивая ни о чем, — Феликс Соколков.

— Темень египетская!

Ко мне вернулись силы, чтобы трафаретно острить. Но дрожь не унять. Это не ознобная дрожь, она не ходит крупными волнами, не сотрясает тело, а будто исподволь прокрадывается в душу — и замирает сердце, а потом трясется оно мелко и душа вместе с ним часто бьет крылышками, но не может вспорхнуть, и потому тошнотворный комок стоит у горла.

— Спасибо тебе, — говорю я Феликсу уныло.

Видели бы вы меня минуту назад!

Градусов тридцать был склон, и за мной, всего в двух метрах ниже пяток, а может быть и меньше, начинался тот самый обрыв высотой семьдесят метров и с отрицательным уклоном.

Я лежал на гладкой отполированной ветром каменной плите, застигнутый и подкошенный страхом. Мышцы мои размякли и студенисто облекали малейшую шероховатость склона. Мне казалось: стоит чуть-чуть напрячься, как я мгновенно превращусь в санки, а склон — в ледяную горку, и начну я скользить к краю обрыва, обламывая ногти, а потом с душераздирающим воплем пойду вниз. Я лежал не шевелясь, в полнейшей прострации. Вот позорище-то! Вот состояние-то скотское! Как же так? И опять — поспешность, опять — просчет!

В азарте выскочил на злополучный склон, думая обогнуть вертикальную стенку, вдруг неожиданно появившуюся на нашем пути. Выскочил без подготовки, без прикидки, без страховки, а когда удалился метров на пять-шесть от безопасного места, где остался Феликс, стало жутко.

Безвольно и как-то сразу опустился я на колени, тщательно шаря рукой по стенке в надежде ухватиться за любой выступ, но его не оказалось. А мою вдруг задрожавшую правую ногу потянуло вниз, и я, уже ничего не соображая, распластался на плите, прижавшись щекой к холодному камню. Меня тошнило. Я закрыл глаза.

— Что случилось, Павел Родионович? Что с вами? — услышал я сбоку.

Мне казалось, что и глаза я не должен теперь открывать. Но все же с болезненной осторожностью, от которой останавливалось сердце, я приподнял веки и увидел совсем близко лицо студента. Почти рядом. Метрах в пяти. Его глаза были на одном уровне с моими и были полны недоумения. Я тоскливо смотрел в эти недоуменные глаза, тихо и жалко говорил:

— Двинуть ничем не могу… Вот так, Феликс… Ничем… Это судорога… Да? С непривычки, наверное. Да?

Не знаю, поверил ли Феликс Соколков моей версии, но он быстро выбрался на склон и захотел приблизиться ко мне.

— Не надо, Феликс! Не надо! Тут паршиво! — взмолился я.

Он и сам это почувствовал и присел на корточки. А времени раздумывать не было; еще чуть-чуть — и придет ночь, такие плотные гиблые сумерки.

Феликс нагнулся, взял лопату и попробовал дотянуться до меня. Но руки с лопатой не хватало.

— Вы не можете, Павел Родионович, руку протянуть? Попробуйте, пожалуйста.

Тошнота постепенно проходила. Я попробовал изменить положение тела, но снова замер и беспомощно посмотрел на него. Боже мой, что за скотское состояние! Что за дерьмо человек!

— Ладно, — сказал Феликс. — Мы сейчас чего-нибудь сообразим.

Он достал из кармана складной нож, обнажил лезвие, отрезал карабинчик на вязке рюкзака, вытянул шнур, отрезал одну лямку, срастил со шнуром, привязал шнур к лопате выше штыка, закрепился понадежнее, вытянул руку с лопатой как мог дальше и бросил мне конец.

Лямка упала рядом с моей рукой.

— Хватайтесь покрепче и держитесь. Не торопитесь… Потихоньку. Потихоньку… Вот так, — приговаривал Феликс.

И я не упустил своего шанса.

Палки, обглоданные морем до белого блеска, что торчали из расщелин в восьми — десяти метрах над осушкой, оказались там, видно, не без помощи штормов. В эту же ночь даже свежий ветерок не подул. Прилив достиг высшей отметки около часа ночи, а в нашем распоряжении оставалась площадка три на два. Площадка была ровная, наклонная, но сползти с нее в море можно было бы разве что случайно. Если бы море хоть чуть-чуть разгулялось, такого комфортабельного местечка нам не найти.

Итак, около часа ночи я засек на ощупь по самодельной водомерной рейке, то есть по палке, заколоченной у нижнего края площадки, окончание прилива.

— Все, Феликс, сдох прилив. Радуйся, — с облегчением сказал я после того, как в третий раз с промежутками в десять минут отмерил пальцами все те же два вершка от конца палки до уровня моря.

Странное сегодня было море. Такое спокойное, такое гладкое, такое сытое.

— Феликс, Феликс! Отключился ты, что ли?

— Так… есть немного, — вяло сказал студент.

— Ну, спи, продолжай. Я тебе только хотел сказать, что если нас не смоет к утру, я соглашусь с тобой насчет нежности Охотского. Помнишь, ты вчера говорил? А скорее всего, оно сегодня не хочет пробовать нас. Мы ему поперек глотки… Д-д-д-д-д… — челюсти мои заплясали, зубы застучали.

А всему виной были мокрые штаны и портянки, отжатые, но сырые.

Пока мы наблюдали за приливом и готовились в любую минуту отчалить повыше, мне вроде бы было и не так зябко. А вот сейчас, когда ясно, что кантоваться нам здесь до утра, не двигаясь с места, сырая одежда безжалостно напоминала о себе.

Еще с вечера успели мы поднять на площадку такие вот дрова: толстую корягу, три метровых бревнышка с обкусанными, как детские карандаши, концами и с десяток двухдюймовых палок. Но что это были за дрова? Пропитанные морской водой, насыщенные солью, они только сверху обветрились и казались сушняком. Но по весу можно было понять, что это не те дрова, которые могут гореть в костре. И действительно, костра не получалось. Шел едкий дым. Жалко тлела подсушенная на груди стружка. Иногда синие язычки затравленно бродили между веточек: побродят, побродят и исчезнут.

Хотелось есть. Хотелось пить.

Я занимался упражнениями почти час: приседал, размахивал руками, прыгал на месте, но никак не мог согреться. А времени было всего половина третьего.

— Хорошенькое начало! Славненькое! — сквозь отчаянную зевоту выдавил я, проснувшись в половине пятого под вечер.

После приключений на берегу в палатке мы очутились только к двенадцати дня. И как вползли в палатку, оставив сапоги с портянками на улице, так и уснули поверх спальных мешков.

День был жаркий. В палатке духота. Спали, обливаясь, потом, жрали нас комары, но никакая духота, никакая жара и все комары мира не способны были потревожить наш мертвецкий сон, вызванный ночными и утренними мытарствами.

Ведь утром нам тоже досталось. Хотели как лучше, как быстрее. Чуть светать начало, вернулись назад километра на полтора, рискуя, все-таки вскарабкались на уступ по желобковой осыпи. Тут бы и кричать «Ура!», да увязли в высокорослом кедраче и до ближайшего распадка добирались с муками часа три. Ручеек, который вытекал из-под снежника, оказался тем допингом, который помог нам сделать половину оставшегося пути до палатки. А там уже и вода реки Тальновеем, берегом которой мы шли, охлаждала наши лица и не давала вздремнуть на ходу.

А спать хотелось. Пожалуй, я первый раз в поле, среди бела дня испытывал такую непреодолимую сонливость. Кажется, я все-таки видел в пути пару снов, по крайней мере раз прилег на косогоре. И вот пробуждение в родной палатке.

— Павел Родионович, мы не будем больше возвращаться туда, где были? — Феликс зевал, отчаянно растирая кулаками глаза и размазывая по лицу слезы.

— Упаси бог.

— Может быть, на лодке к тому месту подойти?

— Зачем?

— Так, интересно.

Идея мне понравилась: контакта интрузии с осадочными, который должен был бы встретиться, я ведь так и не видел.

Можно попробовать засветло. Тогда давай в темпе собираться. Чаевать не будем.

— Боже мой! Что наделали деникинские банды? — закричал Феликс, когда наша лодка, прошмыгнув по глубокой приустьевой части реки Тальновеем, осохла в самом ее устье.

— Ой, ой, ой! Что же они натворили?! — подыграл я, но изумился не меньше.

Да-а-а! Такого я в жизни не видел! Бухты, куда должна была вбежать река, не существовало. Ласкали глаз подковообразные гостеприимные контуры бухты. Отлично выделялись сторожевые южный и северный мысы. То есть бухта как характерная и спасительная часть морского побережья не исчезла, но воды в ней не было. Не было! Море темнело далеко-далеко впереди, на уровне входных мысов. В самой же подкове, куда ни посмотри, только влажный серый ил. Лишь редкие камушки торчали на его лоснящейся поверхности, нарушая монотонность.

А что же Тальновеем? Куда девалась река? Исчезла — разбежалась тысячами мелких ручьев по пологому илистому дну — и как будто ее и не было.

— Кто бы раньше мне рассказал, что бухты здесь осыхают, послал бы… — все еще во власти непривычного зрелища проговорил я.

Я вылез из лодки и прошелся метров тридцать — сорок по дну бухты в сторону моря. Оказалось, что ил нетопкий — сапоги вязли в нем лишь по щиколотку. У нас в поселке, когда мерзлота оттаивала, бывают места, где по колено грязь, а здесь под илом была галька. Вернулся я к лодке и решил:

— Ночевать здесь не будем. Лодку подготовим и оставим на иле. Дождемся ночного прилива. Прилив снимет ее, и мы попытаемся обойти южный мыс и уж там где-нибудь пристанем.

Я уже даже про себя не думал о поисках контакта на севере. Ночью? В море?! На резинке?! А почему бы и нет? Авантюра? Без сомнения. Но успех у нас в кармане. Только бы не задуло. А впрочем, почему же авантюра? Высокий уровень держался всего-то пару часов, как я в этом убедился прошедшей ночью. А утром, кто его знает, будет в бухте вода или нет. Что же нам тогда — сидеть здесь и куковать?

— Что скажешь, студент? Прорвемся? Прорвемся. И разговор короткий.

Стоял прекрасный по нашим местам вечер. Долина Тальновеема уже затенилась. А в верховьях ее на западе, над перевалом с кромкой, острой, как садовый нож, не на жизнь — на смерть бились Свет и Тьма. Почему, когда наступает темнота, небо обретает цвет военных пожарищ? Почему утренняя заря не бывает зловещей?

Однако эти вопросы пришлось оставить на потом: пришло время собирать дрова, разжигать костер и готовить макароны с тушенкой. А пока мы усердно занимались всем этим, закат. погас, и дилемма о Свете и Тьме потеряла свою актуальность.

Как тихо, как незаметно подкрался прилив! Мы ощутили его лишь в тот момент, когда подготовленная к ночному путешествию лодка оторвалась от илистого грунта и мягко закачалась на плаву. Феликс взялся за весла, а я, отвалившись на корму, начал править тяжелой длинной жердью, найденной среди плавника. Время от времени включал фонарик и сверял по компасу азимут. Он был выбран с таким расчетом, чтобы вывести лодку по прямой к южному мысу.

Феликс Соколков греб безобразно. И хоть бы перегребал какой-нибудь одной рукой, «косил», что называется. Так нет же! Он рвал веслами как бог на душу положит. И если бы не жердина-руль да не покрикивания мои: «Ровнее! Греби! Ровнее… Не рви, я тебе говорю!.. На себя, а не под себя! И-и-и-и раз!» — вертеться бы нам на одном месте. Как пить дать!

Я не нервничал, не метал икру. Оптимизм мой питался безветренной погодой, редчайшей по тем местам, и гордостью за себя, за то, что рискнул.

Когда лодка отошла, по моим расчетам, от берега метров на пятьсот и до мыса оставалось, как я думал, чуть более двух километров, я скомандовал:

— Суши весла!

Ох-хо-хо! Вода пожурчала немного под лодкой, потом еще какое-то время, исчезая, падали капли с весел, потом стало совсем тихо.

— Прислушайся, студент, — сказал я шепотом. — Послушай тишину. С гарантией, — и замер, смотря в густую пустоту черного неба, на котором не видно было ни проблеска, ни отблеска.

У тишины есть своя песня. Она складывается из стука твоего сердца, из пульсирующего шума крови в ушах, из неслышимых инфра-, ультразвуков и обычных звуков, пронизывающих мир. Где-то тяжело вздыхало море, рождались и взрывались звезды, тонко кричали люди, появляющиеся на свет и корчащиеся в предсмертных судорогах, где-то стонали женщины, замученные сладострастием, где-то ухали пушки и взрывались бомбы, где-то свербили воздух турбины самолетов и ракет, где-то шумели леса, скрипели стволы деревьев и завывали сирены кораблей, потерявшихся в тумане. И еще миллиарды звуков на нашей земле, ослабленные до неслышимых расстоянием, смешивались и сопровождали стук моего сердца и шум крови в ушах. Песня тишины! Она не была бальзамом. Весь ты цепенел от этой песни, и на душе становилось тоскливо и больно.

Жидкого стекла черная вода, густой черный непроглядный воздух и тишина. И тишина!!! Душа болела. А четкие, кремневые мысли размягчались, сравнивались по вязкости с черной водой, с непроглядным воздухом и растворялись в этих двух стихиях и в поющем безмолвии.

Сколько такое продолжалось, не знаю. Но только вдруг послышался скрип резины о резину — это студент заерзал и сапоги его заелозили.

— Поплыли дальше, а то зад затекает. Прямо как будто на иголках сижу, — сказал Феликс Соколков и добавил. — Тишина как тишина. Удручает меня что-то она. Чувствуешь себя дезертиром с кладбища.

Я хотел было промолчать, игнорировать его заявление, похожее на плевок в душу, но вспомнилось бытовавшее на Малом, 40 изречение по поводу женской ножки, и не удержался.

— Ножка как ножка — кость да мясо. Облекают же ее в какую-то божественную форму. Так ведь? — сказал я.

— Понял, — помолчав недолго, ответил Феликс. — Но что поделаешь, если тишина действительно страшная вещь. Не для меня она. Мне бы даб-дуб-даб-дуб-даб-дуб-да!.. Да на полную катушку. Чтоб динамики подпрыгивали. Как?!

— Ладно, студент, замнем. Хватай весла.

И снова заюлила наша лодка. И снова изо "всех сил без послаблений держал я курс при помощи компаса, фонарика и трехметровой жерди.

В море вышли неожиданно и вышли вблизи мыса (за что и боролись), хотя подспудно сосало: «Вдруг промахнулись?» И вот теперь все-таки мы шли по морю. И все-таки шли мы недалеко от берега, о чем доложили ленивые шлепки прибоя. Я завернул лодку на звук его, и очень скоро мы услышали другой шум, похожий на громыхание скачущей по камням речушки. Это показалось странным. Ведь, судя по карте, никаких водотоков сразу за мысом не предвиделось. Но тут же я вспомнил, что на снимке вроде бы намечался какой-то врез метрах в трехстах от мыса. Подошли ближе, и я посветил фонариком. Из небольшого V-образного распадка метровым водопадом обрывался вниз и сбегал по крутому галечниковому пляжу навстречу прибою бурный пенный ручей. На терраске виднелась трава. Вскоре должен был начаться отлив. Лучшего места для кратковременного лагеря трудно было придумать. Пологий накат понес лодку к берегу носом вперед.

— Не зевай, студент! — крикнул я. — Прыгай! И лодку держи, чтобы назад не уволокло!

Этот участок побережья в смысле геологии представился нам, первым его исследователям, во всем своем поразительном однообразии — сплошные диориты. О гидрогеологии и говорить нечего — весь морской обрыв был сух, как язык с похмелья.

За день мы довольно сносно приспособились к работе в необычных условиях. Сложные поначалу проблемы причаливания-отчаливания, высадки-посадки постепенно решились оптимальным образом. Теперь высаживался я один, с кормы, и сразу же отталкивал лодку за прибойную полосу. От кормы к берегу тянулся длинный конец, который позволял Феликсу, пока я трудился, крутиться на чистой воде без риска быть унесенным в открытое море. Отработав на точке, я выбирал кормовой конец, быстро вскакивал в лодку, и мы уходили от наката, усиленно орудуя веслами и шестом. Конечно, при такой системе студент не мог мне помочь в работе. А я ему в практике. Время работы на точке неизбежно затягивалось. Но я благодарил бога за трехдневный штиль на Охотском море. Будь хоть крохотное волнение — маршруту конец. А так, быстро ли, медленно, но мы продвигались вдоль побережья от точки к точке, и я все больше верил в свою счастливую звезду.

К вечеру, а точнее, в четверть восьмого, лодка начала огибать северный мыс следующей на нашем пути бухты. Как можно было предположить, в этой бухте не оказалось ни капли воды. Теперь мы созерцали высохшую бухту со стороны моря, и вид бухты был менее странным, чем если бы смотреть на нее от устья реки. Просто казалось, что громадная дельта реки раскинулась перед нами, а граница моря вечно располагалась там, где видели мы ее сейчас.

Сначала план мой был прост; подождать прилива, который сегодня должен был бы начаться пораньше, чем вчера, на его «плечах» добраться до устья безымянной реки и там заночевать. Но после беглого обзора бухты план пришлось изменить: в створе между входными мысами в бухту мы увидели островок. Граница моря как раз и проходила за ним со стороны берега. Подходили мы к островку пешком, а лодку вели за собой, как козу, потому что метров за двести до него стало мельче, чем по колено.

Островок представлял собою горбатый останец тех же диоритов. Он возвышался над морем метров на шесть-семь и имел размеры где-то пятнадцать на пять метров. Крохотуля! Можно было бы пренебречь им и оставить прежний план в силе. Но я еще издали увидел траву на его верхушке, а это, как теперь уже с ходу можно понять, давало нам такие вот возможности: первая — переночевать на островке, будучи уверенным, что прилив ночью не смоет нас, и вторая — продолжать путь в любое удобное для нас время.

Мы без труда вскарабкались на вершину островка, походили туда-сюда. Ровного места здесь не было. Но палатка кое-как вставала над ложбинкой, пересекающей островок по длинной оси.

Плавник, валявшийся то тут, то там, с виду был сухим, и его, пожалуй, хватало, чтобы сварить ужин и завтрак. Сидеть же, как пионеры у костра, в эту ночь не было желания. Честно говоря, за три прошедших маршрутных дня я уже подустал. Как-то слишком много случайного появлялось на моем пути. И потом, постоянное ожидание перемены погоды тоже где-то отлагалось и подспудно тревожило, несмотря на неиссякающий еще здоровый оптимизм.

Чего не хватало на островке, так это пресной воды. Вернее, ее совсем не было. Ни капли. Это обстоятельство осложняло жизнь, но не настолько, чтобы впадать в панику. Островок стоял всего в двух километрах от устья ручья, впадающего в бухту. Если поднапрячься, то за час-полтора можно и обернуться. К тому же я заметил справа от долинки странное по цвету обнажение. Издалека, да еще в тени, оно казалось почти черным. Но по крайней мере уже в полукилометре к югу обрыв выглядел гораздо более светлым. Граница между темными и светлыми породами была прикрыта осыпью. Но если темные породы были туфы, а светлые — диориты!..

Феликс достал из вьючной сумы чайник и кастрюлю. Я сунул их в пустой рюкзак, взял молоток, лопату, повесил на шею радиометр, не торопясь спустился вниз, некоторое время брел по воде, но вода кончилась, и сапоги зачавкали по илу.

Дела! Я шел к берегу, ничуть не сомневаясь, что в течение часа получу первые веские факты в защиту выпестованной мною гипотезы, а возвращался весь в сомнениях. И даже больше скажу: моя любовь к ней, к моей гипотезе, моя убежденность в своей правоте, моя вера в единственность моего изумительного варианта — все закачалось. Но устояло.

Интрузия — это не чайник с кипятком! И надо было видеть то множество черных чужеродных включений, благодаря которым правая часть обнажения и смотрелась темно-серой. Вывод напрашивался один — интрузия рвет вулканиты. Я вспомнил ехидное лицо Робертино, и мне стало не по себе. Правда, оставалась надежда, что породы, прихваченные интрузией, не молодежь, что они — остатки древних толщ. И тогда мы еще посмотрим!

Я тщательнейшим образом описал это обнажение. Отобрал достаточно образцов, сколков на шлифы. Все это, естественно, заняло много времени, и двинул я на остров, когда солнце окончательно село за горы и наступили прозрачные сумерки.

Я торопился, но чайник и кастрюля, полные воды, не ускоряли движения, хотя думал я не о том, чтобы не расплескать воду, а все о той же идее. Прикидка различных вариантов увлекла меня. Забыл я, где иду, зачем иду, куда, что несу. Только ноги сами держат курс на островок.

Вдруг я почувствовал, что бреду по. воде. Остановился, оглянулся. Тонюсенькие разрозненные ручейки за спиной быстро бежали к берегу, а на моем пути к острову уже была сплошная вода. Но остров еще высоко возвышался над морем. Воды же в том месте, где я остановился, было только по щиколотку. Не беспокоясь пока ни о чем, я двинул дальше, но уже метров через двести вода поднялась почти до колена, а до островка было еще не меньше чем полкилометра.

Я шел навстречу приливу, я шел в море, и я наконец сообразил: на островок без лодки мне не попасть. Я стал кричать. Мне казалось, кричал я долго. По крайней мере, воды за это время еще прибавилось. Наконец-то на вершине островка распрямилась фигура студента. Я орал, махал руками, давая ему понять, чтобы прыгал он в лодку и плыл ко мне, и наконец с облегчением увидел, как он стаскивает лодку вниз к воде. Я продолжал шагать к нему навстречу, а уже через минуту остро ощутил, что помощи мне не дождаться. Резинка без руля виляла самым непристойным образом. Я выругался, проорал ему зло: «Греби прямее! Не под себя греби!» — а сам повернул к берегу.

Когда воды по колено, не разбежишься. Когда вода прибывает быстрее, чем ты от нее уходишь, появляется отчаяние. Где-то сзади Феликс Соколков неуклюже греб, пытаясь догнать меня, где-то впереди еще так далеко был спасительный берег. А сам я с трудом передвигал ноги в воде, увязая в иле. Еще рюкзак! Весил он не меньше пятнадцати килограммов. Жалко было своих трудов, но пришлось расставаться с каменным материалом, когда вода дошла до паха. Я спешил, задыхался, притормаживал, снова рвался вперед…

Силы оставили меня совсем недалеко от берега. Упал я, обессилев, погрузился в ледяную ванну, и сердце зашлось. Еще какое-то время передвигался вперед. Еще какое-то время была у меня надежда выкарабкаться на берег. Еще малость, еще чуть-чуть… Нет… Не вышло… Поганое состояние беспомощности, похожее на то, что застигло меня позавчера над обрывом, вдруг обрушилось на меня всей своей давящей мощью. И я остановился и, стоя по грудь в воде, жалко озирался вокруг. До берега было уже рукой подать, и лодка хотя медленно, а приближалась, но ни сил, ни желания шевелиться не было. А потом голова закружилась…

Качнуло меня вперед. Рухнул я на колени. Хлебнул соли. Закашлялся до посинения. Заматерился во все горло. Кричал, словно одурел.

Откуда силы взялись — рванулся к берегу. «Поплыл», отталкиваясь ото дна попеременке то одной, то другой ногой. И вот мне уже кажется: я глиссер. Я рассекаю солонющую и холоднющую воду и стремительно мчусь к берегу. Осталось мне, глиссеру, только красиво развернуться на отмели, подняв прозрачную стенку воды, как вдруг я вспомнил, что совсем я не глиссер, а просто играю на Амуре в пятнашки. Подныриваю я под понтон «купалки» и оказываюсь в отсеке, где нет пустых железных бочек, смотрю в щель, а ко мне «кролем» идет Венька Штырь. Я заглядываю в соседний отсек и вижу, что он тоже пуст — без бочек. И когда Венька Штырь готов поднырнуть ко мне и запятнать, я хватаюсь за низ поперечины понтона и ныряю. О, я хитер! Венька Штырь сейчас покажется в моем отсеке, а меня уже и след простыл… Но что это? Мамочка, что это? Я всплываю, но голова моя под водой упирается во что-то твердое, и ходу вверх нет. Я упрямо стучусь в твердое и непреодолимое головой. А воздуху все меньше и меньше. И вот я уже рыба-касатка, скользкая, юркая, с тремя грозными перьями, которыми я могу пропороть даже красную лодку ЛАС-5. А красная лодка все надвигается, надвигается, надвигается. Потом кто-то в черном нависает надо мной и хватает меня за штормовку своими щупальцами и кричит, чтобы я цеплялся за борт. Так и кричит: «Павел Родионович! Павел Родионович!!! Цепляйтесь за борт!!!»

Пришел я в себя на берегу. Сначала прилег на бревно, потом посидел на нем. А студент стоял передо мною, молчал и как-то странно смотрел на меня.

— Что, испугался? — кривясь, улыбнулся я, и Феликс Соколков рассмеялся. Он хохотал долго и надсадно. Его хохот утомлял. Я прикрыл глаза.

Когда Феликс успокоился, я открыл глаза и увидел, что стемнело. Я поднялся, и мы молча побрели к устью ручья, я — по пляжу, Феликс — по воде. Лодка, как послушная собака, бежала за нами на привязи.

Возвращаться на остров было бессмыслицей. Не нашли бы мы его во тьме, проскочили бы. Конечно, там была еда, там был чай, а здесь у нас осталась кастрюля, которую я успел приторочить к рюкзаку, после того как высыпал в море образцы. Чайник я потерял.

— У тебя есть спички? — спросил я студента.

— Есть, — сказал он. — Только вымокли, заразы.

Я промолчал. Мои тоже годились разве что для устного счета в первом классе послевоенной школы. Но в нагрудном кармане «энцефалитки» всегда носил латунную гильзу тридцать второго калибра, а в ней хранились спички и чиркалка. Аварийный запас был запарафинирован в гильзе, и я точно знал, что без костра мы не останемся. «Ну, так чего же ныть? Сейчас запалим костерок. Обсушимся как люди. Закипятим чайку. Заварим его брусничным листиком, что должен расти у верхней бровки терраски. Покимарим у костерка. Перекантуемся до утра, а утречком высушим на солнышке радиометр, нахлебавшийся воды. Наберем заново камней с обнажения. Спустим лодчонку, а можно и не спускать ее, а на двух головах посуху понесем ее, толстенькую, на остров. Перекусим там, почаюем и… «Отдать концы! Чего же, спрашивается, падать духом?» — так думал я, и впереди снова забрезжили розовые и солнечные краски жизни.

Костер полыхал огромным и жарким пламенем. Мы прополаскивали кишочки приятной на вкус горячей водицей. Одежда быстро сохла. Я был доволен жизнью. Всем.

Но студента, видимо, что-то точило, что-то вяловат он был, что-то подмывало его спросить меня, но, видимо, не решался.

Потом, когда я уже досушивал второй сапог, он спросил как бы невзначай, вроде бы даже как бы самого себя спросил:

— Почему вы такой невезучий?

Вот уж действительно: «Почему?» Почему ночью, примерно часа в три, подул с моря ветер? Почему он через час нагнал дождь? Почему к утру он рассвирепел до такой степени, что на пляж накатились волны и прижали нас к террасе? Ну почему?! Пришлось уйти вверх по ручью. От дождя удалось загородиться лодкой. Лежала она, бедная, на кустах днищем вверх, мы сидели съежившись под ней, и только редкие капли дождя падали на наши штаны.

Рассвело. Я натянул на голову капюшон куртки и пошел к берегу. Островок не исчез за ночь. Не совсем, значит, она, фортуна, подлая и коварная тварь. Пока что не совсем. Вода уже далеко ушла от берега, но вокруг островка все еще бесновалось море. Над илистым дном бухты носилась водяная пыль — то ветер рассеивал мелкие лужи.

— Стоит наш остров Буян, — сказал я, залезая под лодку. — И правда — нет худа без добра. Что бы мы ночью на этом пупке делали?

— Земля надежнее, чем море, — ответил студент.

— Сам придумал?

— А что?

— На стих похоже.

— А это и есть из песни Окуджавы.

— Кого-кого?

— Окуджавы. Булата Окуджавы. Поэт есть такой. Сам стихи пишет, сам музыку сочиняет, и сам песни поет. Вот такие! — Феликс Соколков поднял вверх большой палец.

— Оригинальное у него имя. Словно оракул какой-то.

— Похоже.

— А ты его где слышал?

— Да на пленках он записан. Пленки по Москве ходят. А однажды выступал он в Доме работников искусств. Я пошел, хотя безнадежно было. А там толпища! И милиция конная.

— Жаль, не знаю его… Но все впереди… Мне кажется, Феликс, пора двигать на остров. Во-первых, есть хочется. Во-вторых, ветер стих. А на дождик мы положим… Накроемся лодкой — и вперед, и с песней.

Вдруг студент изменился в лице, будто вспомнил, что оставил электрочайник включенным, а там вода едва спираль прикрывает.

— Ты что, Феликс?

— Да так, ничего. Идемте.

— Нет, все-таки?

— Да ладно! Идемте!

Мы подняли лодку на вытянутых руках и вышли из Кустов. Так прошагали с ней до пляжа, после чего лодку поставили на головы и двинулись к обнажению.

Все было мной описано вчера. Пикетажка была цела, суха, точки опробования привязаны на разрезы. Оставалось только повторить опробование да разложить по порядку образцы и шлифы. Я откалывал образцы, заглядывая в дневник. Говорил номера, породу. Феликс надписывал маленькие этикетки и рассовывал их вместе с камнями по карманам рюкзака, по собственным карманам, по моим. В полевой сумке тоже очутились камни, а последний громыхнул в кастрюлю.

Лодка «плыла» к островку на наших головах. Руками мы придерживали ее за борта. Руки быстро затекали. Приходилось часто останавливаться. И во время одной из таких остановок Феликс Соколков, глядя в сторону, глухо сказал:

— Я, Павел Родионович, все продукты открытыми оставил. Гречу вчера искал. Забыл, где она лежит. И ящик открыл, когда искал, и суму.

Гречку можно было еще как-то спасти, если сразу просушить малыми порциями в кастрюле на огне. Она оказалась между рисом и макаронами. Рис разбух — впору сырым есть. Макароны раскисли и превратились в тесто. Сухари противно расползлись в мешке, превратившись в насыщенную водой безвкусную крупитчатую массу. Лишились мы и половины сахара (песок, так он весь пропал), но что самое безотрадное — у нас мало осталось соли. Спички лежали в непромокаемом мешочке из черной прорезиненной ткани. Я развязал его. Спички были целы. Папиросы (брал я двадцать пачек «Севера»), конечно же, сильно подмокли, а в брезентовом мешке почти сухой оказалась махорка.

— Можно сказать, повезло, — удовлетворенно подвел я черту ревизии пришедших в негодность продуктов. — Ежели б хоть одной волне вздумалось перекатиться через островок, и этого бы не собрать. А так, худо-бедно, если не обжираться, то дотянем.

Я был великодушен. Таким сделали меня собственные несчастья, вернее, те неслучившиеся ЧП, на которые я так упорно нарывался все эти четыре дня. К тому же дождь перестал. И еще к тому же мой ватник оказался сухим (он завернут был в палатку). С превеликим удовольствием натянул я его и почувствовал себя совершенно неуязвимым.

После вчерашнего барахтанья в море часы мои «Зим» остановились, хотя с задней стороны крышки по кругу вырезаны слова: «пыле- и влагонепроницаемые…» Вначале стекло изнутри затуманилось, потом появились капельки воды. Часы походили-потикали еще какое-то время и успокоились. Я подцепил ножом ободок, снял стекло, протер его, поставил на место, но уже через десять минут стеклышко снова отпотело.

— Так который час? — спросил я.

— Уже девять, семь минут десятого.

— Нам нельзя двигаться, пока не просушим то, что осталось.

— Нельзя, — поддакнул Феликс, садясь на корточки и принимаясь строгать сушину, предусмотрительно захваченную нами с берега. — А куда торопиться? — продолжал он. — Сейчас мы баланду заварганим и пошамаем, а то пуп присосало к спине.

— Интересно ты заговорил.

— А что?

— Знакомые интонации слышу.

— Это вы насчет баланды?

— И насчет пупа. С детства мне знакомы такие вот обороты.

— И мне с детства.

— Ты же ведь не довоенный ребенок и не магаданский.

— Ну и что? Какая разница? Я ведь вас всего лет на пять-шесть младше. Я же с сорок второго.

— С сорок второго?! Пять лет. Редкий у тебя год рождения — тысяча девятьсот сорок второй. Говорят, вашего года и следующих двух лет недоборы и в школах, и в вузах, и в армии… Так ты считаешь, что разницы в пять лет мало?.. Ты заблуждаешься, Феликс. Пять лет — это ого-го-го! Ты ведь и карточную систему не помнишь!

Костер-шалашик, который редко задувает ветер и заливает дождь, если суха его основа, нутро его, Феликс сложил по всем правилам, и, растянувшись рядом во весь свой рост — сто восемьдесят два, он чиркнул спичку. Огонек лизнул ближайший лепесток стружки, она вспыхнула мотыльком, но не погасла, сгорая, она отдала свое пламя заусенице на сухой палочке, та разом засветилась, послышалось потрескивание, и уже через полминуты костерок начал набирать силу. При непогоде и сырых дровах я обычно устанавливал в основании костерка огарок свечи, который создавал температурку, подсушивал веточки и служил как бы запалом. Температурку создать — это главное.

Феликс же в тот раз разжег костер классически, с одной спички без вспомогательных горючих материалов. Правда, повторяю, у нас была сушина, которая ломалась со звоном.

Пока пламя крепло, Феликс молчал. Он замер, лежа на боку, и завороженно, но без восторга, смотрел на огонь, и даже дым, который иногда шел не по ветру, а поворачивал вспять, к его груди, туда, где было тихо и уютно, не заставил Феликса изменить положение и протереть истерзанные дымом и набрякшие слезами глаза.

— Если бы ты знал, Павел Родионович, где мое золотое детство прошло! Я ведь тоже многого насмотрелся! Такого, что тебе и не…

— Слушай, Феликс, — разозлился я. — Не хочешь говорить — не говори. Я тебя ни за язык, ни за какое другое место не тяну.

— Подумаешь, на два пера больше — и уже птицей себя считает, — пробубнил Феликс Соколков, не рассчитывая, что я услышу. Но ветер как раз дунул на меня.

— Что ты сказал? Ну-ка, ну-ка, повтори, — мне стало смешно.

— Ничего я не сказал. Сказал, что вы оптимист, каких мало.

— Это другое дело, Феликс. Кстати, тебя не в честь Дзержинского назвали? Больно редкое имя… Раз молчишь, значит, так оно и есть. Так вот, Феликс, ты, наверное, помнишь, что твой тезка носил еще и эпитет — «железный». «Железный Феликс» его звали. А теперь не суетись, — добавил я, видя, что тот резко сел и оперся руками позади себя, будто собирался вскочить.

Слово оказалось вовремя сказанным. Феликс Соколков впервые за это время поднял на меня глаза, в которых уже перегорели непонятые мной эмоции, и сказал:

— Уже жару хватит. Можно сушить. С чего начнем?

«Хватит! Хватит! Хватит! Довольно, я вам говорю! Надоели приключения! Сейчас бы соляночку — кокс, сто пятьдесят — клюк. И куда-нибудь на Васильевский, на Восемнадцатую линию, а еще лучше — в Мраморный зал. Можно, конечно, и в Магадане место подходящее найти, но это близко. Это рядом. Это каких-нибудь три часа вертолетом. А мне-то, мне-то подальше надо от нынешних гиблых мест» — эти и другие прожектёрские мысли проскакивали в моей голове, когда под вечер, а можно сказать почти ночью, завязая в иле, тащили мы лодку по мелководью бухты Кычувэвеем. Сюда прилив только-только подбирался. Еще немного — и, можно сказать, конец нашему маршруту, первому в полевой сезон тысяча девятьсот шестьдесят первого года. Можно было бы, конечно, обождать прилива и не уродоваться. Но кому охота в кромешной тьме при мелькающем тусклом свете фонарика развьючивать лодку, искать место для стоянки, тем более что место надо бы выбрать получше — не день ночевать. Но природу не обманешь, против природы не попрешь. Лодка застряла метрах в трехстах от берега, и мы присели на ее тугой и холодный борт. Я курил подмоченную горьковатую папиросу. Оба мы молчали.

Слева от входа в бухту по сиреневым небесам плавала желтая луна. Ветер дул с северо-востока. Подкрашенные розовым барашки облаков вытянулись по ветру, но двигались они в обратном направлении, и, скажу, довольно быстро. Справа, на юго-западе, где было посветлее, громоздилась, словно залитая фиолетовыми чернилами, сопка. Прилив быстро набирал силу. Вскоре лодка оказалась на плаву, пододвинулись мы немного, снова постояли, снова пододвинулись И так, буквально на горбу прилива через какие-то полчаса добрались до берега.

Где-то совсем рядом слева была речка Кычувэвеем. Я сказал Феликсу, чтобы он в темпе бежал к реке и зачерпнул воды, пока прилив не добавил туда соли. Он исчез, а я вышел на терраску и оглянулся. Терраска была песчанистая, сухая, островками поросшая жесткой травой. Прямо передо мной, в сумерках похожий на одинокую могилу без звездочки, возвышался триангуляционный знак, а за ним смутно виднелись остатки какой-то стоянки: деревянный остов, поддерживавший когда-то многоместную палатку.

Утром проснулся я поздно, часов в девять-десять. Потянулся вольно, зевнул сладко. Студента не будил, а потихонечку выбрался из палатки. Ночью снова было на редкость тихо, и в долину Кычувэвеема вполз молочный язык тумана. Ночевали мы в облаке. И сейчас туман все еще оставался плотным и однотонным, но уже оторвался от земли и приоткрыл даль. Самые близкие сопки проступали гребешками сквозь его завесу — у края гребешков светлая серая краска тумана сгущалась, становилась темно-серой и такой вот полосой оконтуривала сопку.

Внимание мое привлек крик чаек со стороны бухты. Я подошел к бровке терраски и увидел в полукилометре скопище белых точек. А к ним отовсюду слетались известные своей неутомимостью птицы, которых я назвал «утюгами морских просторов». Чайки сгрудились у кромки воды, по расписанию покидавшей в это время бухту.

Я вернулся в палатку, достал карабин, толкнул Феликса и сказал, чтобы тот не пугался при выстреле, потому как я пошел на рыбалку. Сам же вернулся к краю терраски, сдвинул прицельную планку на «пятьсот», прилег за бревно плавника, прицелился хорошо и выстрелил по белому пятну. Гвалт усилился, и одновременно чайки поднялись в воздух. Некоторые подались в сторону, другие принялись кружить. Я поднялся и по берегу бухточки заспешил к месту, где сидели чайки.

Как я и ожидал, собрание чаек не было случайным. На берегу, на гальке, а не в иле, лежали два серебристых крупных, больше чем по полметра, гольца. Чайки только-только успели выклевать им глаза, жабры, растерзать брюхо у головы и вытащить внутренности. А так гольцы были совершенно свеженькие. Чайки орали, проклиная меня на своем языке. Некоторые проносились так низко, будто хотели вырвать у меня из рук гольцов. Но рыбины крепко сидели на согнутых пальцах, как на крючках, и я, довольный, пошел назад. Угрызения совести не мучили меня, лишившего птиц их законной добычи.

Пересекая бухту рядом с устьем реки, я вдруг увидел на иле, а потом уже и на мокром песке совершенно четкий медвежий след. Сам по себе след медведя, хоть и свежий, не стоит особого внимания. Но этот поразил меня своими размерами: полтора моих сапога сорок третьего размера поместились по длине его следа. Когти, глубоко прорезавшие ил, были длиной не меньше чем две спички. Честно говоря, ни до, ни после я не видел подобного следа. Если реставрировать по нему размеры медведя, то получался «Москвич».

Я поохал, поудивлялся, потоптался в одном следе, оставив другой в качестве наглядного пособия для студента и для более точных параметрических измерений. Потом я проводил взглядом следы и тут заволновался так, что один голец сорвался с пальца в грязь. Я его поднял, он опять упал — нижняя челюсть у него оторвалась. Я оставил гольца, быстро пошел по следу. Дело в том, что след уходил на терраску, в травяные заросли, где мы вчера оставили неспущенную лодку.

Лучше бы не видели всего этого мои глаза! Закрыть бы их и обратным ходом, как в кино, вернуться к гольцу, поднять его и другим ходом уйти от всего этого разбоя. Наше многострадальное и надежное судно, благополучно доставившее нас в устье реки Кычувэвеем, было растерзано. Мы не стали лодку спускать вчера, думая посмотреть утром, не появился ли где прокол за последний день пути. «Растерзана» — сказать не все: лодка была буквально распущена на ленты. Все отсеки, даже пол, были аккуратно вскрыты, полосами, будто злоумышленник орудовал сразу четырьмя лезвиями.

Бывалые люди говорили, что здешние медведи не опасны. Случившееся существенно меняло мои представления относительно агрессивных возможностей хозяина местных гор и тундры. ВИДНО; погостивший у нас экземпляр уже имел дело с человеком. Ни красный цвет, ни запах резины, который медведи, по общему мнению, не переносят, не остановили бурого бандюгу.

Я поднял карабин, погрозил склонам, заросшим стлаником, где, может быть, сидел он, и пошел к палатке, удивляясь лишь тому, отчего же не проснулись мы, когда медведь с превеликим шумом выпускал воздух, раздирая лодку. Потом мне в голову пришла мысль, что лодка ЛАС-5 (аварийная спасательная), может быть, и на этот раз спасла нас. Может быть, отпугнула она его шипящими взрывами, отвлекла его внимание от палатки, где посапывали беззаботно двое искателей приключений. А то пришел бы, гад, и, не спрашивая: «Кто в тереме живет?» — сел бы на нас своим задом. Что бы от нас осталось?

Самое простое — взвалить вину на себя. Вали не вали, а уж Робертино отыграется на мне. Шутка ли — такая лодка! Как он клянчил ее весной в экспедиции! Как он был доволен, когда ему удалось заполучить «воздушный корабль», как он звал краснобортую красавицу! И цена ее по накладной тоже приличная. Но вали не вали, отыгрывайся не отыгрывайся, а лодки нет. Мы ее, конечно, отмоем от грязи, просушим, сложим как надо, свернем и привезем на базу. То-то будет оханий и аханий!

Я постоял немного у палатки, потом решительно раздвинул вход и принялся трясти и дергать студента за ноги. Он сел, спальный мешок сполз с его плеч, показались его бледные жилистые руки. Он свесил голову, все еще плохо соображая, покрутил головой и уставился на меня.

— Что на свете всех милее? — спросил я с насмешкой.

— Баба, — не задумываясь ответил Феликс.

— Дурак ты дурак. Сон милее всех на свете, а он: «Баба», — вспомнил я старушку-повариху из Карелии. — Ты хоть слышал, как я палил?

— Как будто.

— Сколько раз?

— Два, — подумав, сказал Феликс.

— Да, тебя разбудишь.

— Я же сказал, что девочка мне снилась. Молодец такая девка, как сибирский валенок.

— Пока ты слюни во сне глотал, а я пузыри во сне пускал, медведь нашу посудину изувечил. Ремонту не подлежит.

— Вот это да! Где он? — Феликс мигом выскочил из мешка.

— Сидит там. Тебя дожидается в устье. Пойдешь приветствовать, не забудь банку сгущенки прихватить в качестве презента. И рулетку не забудь, и фотоаппарат, дабы запечатлеть его для истории. А если нет самого, то ищи его след, который еще не простыл. И там рядом голец лежит — его подарок.

Шел десятый день — вертолет не прилетал. За четыре дня, прожитых в устье реки Кычувэвеем, мы прекрасно отдохнули. Я не скажу, что праздность стала нашим образом жизни. Наоборот, мы вкалывали как карлы, да еще по погоде с моросью и ветром (наконец-то погода установилась та, какая и должна была господствовать здесь).

Душой мы отдыхали. «Земля надежнее, чем море». А если в море да на резинке? Тогда земля не то чтобы надежнее, тогда земля — оплот, твердыня, спасение. Это прочувствовали мы всеми своими клетками, всеми центрами, всеми нервными окончаниями. Земля! На ней, родимой, тоже всякого натерпишься. Но тут уж, как говорится, все от тебя зависит. Две ноги — прекрасная опора в жизни. Литосфера — надежный фундамент для наших опор.

За три дня мы немало сделали: отработали кусок побережья до южной рамки планшета, поднялись по долине километров на семь и побывали на обоих водоразделах. А последний маршрут по северному побережью бухты от начала до конца выполнил Феликс Соколков. И я остался доволен его работой.

Возвращались под вечер промокшие, подуставшие и умиротворенные. Нас ждала двухместная палатка с тугими скатами. Это так приятно, когда возвращаешься, а дом стоит, а рядом изобилие сухих дров. Мгновение — и горит костер. Еще мгновение — и кипит вода. Третье мгновение — берись за ложки. Мы не голодали, но и не наедались досыта. Знаете, такое посасывающее, довольно приятное ощущение — еще бы съел столько же.

Как вы помните, наверное, сухарей мы лишились, а те остатки, которые можно было собрать, проплесневели на второй же день. Проникла плесень и в крупу. Видно, плохо была просушена. Крупу перед варкой приходилось тщательно промывать. Но все это мелочи. Был чай. Тушенки еще оставалось четыре банки, сгущенки — две, было еще на две заварки гороха, и если поэкономить, то и гречу можно было растянуть на три заварки. Нам так понравилась уха из гольца и голец, жаренный в кастрюле, что я частенько прислушивался и приглядывался: не собираются ли чайки снова на пир.

На десятый день мы никуда не пошли. Нужно было привести в порядок образцы, пробы воды, записи (я еще не переписал в пикетажку с черновиков предпоследний свой и последний Феликса маршрут). Черновые записи в принципе осуждаются правилами ведения геологической документации. Правил я придерживаюсь и студенту почтение к ним внушал. Но ведь моросило же напропалую целые дни! Во что бы превратилась пикетажка?

День нам понадобился — ликвидировать долги по работе и спрятать грешки, чтобы не очень в глаза бросались. А на другой день уже с утра делать было нечего, и я наконец-то соорудил две удочки, мечтая половить гольчиков в яме, которую заприметил в километре выше по течению. Для Феликса ожидалась первая рыбалка на Востоке. Правда, какой он рыбак? Сам говорил, что рыбачил всего раз десять в жизни, и то бреднем. Но бреднем какая рыбалка — так, чтобы трусы замочить, зубами постучать да процеженную бедную рыбешку в ведро побросать. А рыбак все же, наверное, жил в нем; чуть рассветать стало, Феликс уже будил меня. Верный признак рыбацкой души — неспокойное ее состояние перед рыбалкой. «Скорее, скорее, не упустить время!» — зовет душа, предвкушая мгновения, от которых одна сладость на сердце.

Туман стоял плотный. Ветра не было. Вся одежда покрылась мельчайшими жемчужинками — это водяная пыль набросилась на нас. Вскоре я почувствовал, как знобящая сырость проникает под энцефалитку, под свитер. Я вернулся в палатку и надел ватник.

Река Кычувэвеем многорукавная, такая же, как и Тальновеем, и бродится она в длинных сапогах почти везде, А там, где яму я засек, река шла одним руслом по кривой; вдоль левого берега тянулся плес, и как раз в конце его яма. В общем, по нашим северо-восточным меркам место было самое что ни на есть рыбацкое. Когда подошли к нему, стало уже совсем светло. Но и при самом ярком свете в этих краях не найти ровного удилища. Пришлось довольствоваться кривыми тяжелыми ольшинами. Да уж чего привередничать — не стрелять же из них! Была бы рыба! А рыба была.

Я первым настроил снасть, первым наживил крючок белым кусочком мяса от ракушки, первым зашел в реку по колено и первым забросил удочку на течение, ближе к отбойному месту. Поплавок пронесло метра три, и он утонул.

— Приз мой! — закричал я во все горло, выхватив сковородника, так называют гольчиков размером не больше двадцати сантиметров.

— Тише! Тише! Распугаешь! — зашипел на меня Феликс.

— Не боись, студент! Это тебе не в Вологде удить! Речка-то хоть у вас там есть? — приговаривал я, снимая с крючка гольчика и бросая его в брезентовый мешочек.

И пошло-поехало! Ловили на глаз, на кусочки рыбы — и все одинаково он хватал. Мешки быстро наполнялись. И уже часа через два мне скучновато стало. И я направился вдоль ямы, всматриваясь в глубину.

— Вот кого! Вот кого ловить надо! — крикнул я. — А мы с тобой время теряем.

В самом глубоком месте ямы голубели большие гольцы. Они стояли неподвижно хвостом по течению, головами — вверх, и даже мое появление не заставило их сойти с места. Отделенные от меня четырехметровым расстоянием и двух-трехметровой толщей воды, они чувствовали себя в полной безопасности. Гольцов было восемь штук.

— Ну, держитесь!

Я поднял поплавок метра на два, нацепил большой кусок желтоватого гольцового мяса, зашел как можно дальше (правда, не получилось далеко — дно ямы круто уходило вниз) и забросил удочку выше ямки. Вода была прозрачная. Я видел, как мясо пошло ко дну и, зависнув над ним, медленно поплыло к гольцам. Как поплыло, так и проплыло. Никакой реакции! Я подтянул поплавок повыше и снова забросил. Теперь мясо с грузильцем волочилось по дну. Оно прошло рядом со стаей, но гольцы даже не пошевелились.

— Нет, вы у меня хапните! — сказал я и начал как одержимый бросать удочку: заброшу, подожду, пока наживка окажется за последним гольцом, снова заброшу… Видя тщетность такой рыбалки, Феликс не подошел ко мне, продолжая выдергивать из речки сковородников. А меня уже обуял азарт.

Нажива наплывала на стаю, прокатывалась по головам гольцов, а они хоть бы что. Уже и рука онемела, потому как приходилось держать тяжелое удилище на вытянутой руке. Я уже и за мясом перестал следить, только за поплавком, как вдруг поплавок утонул. «Зацеп», — подумал я и спокойно потянул удилище. Ах, как он упрямился! Как мощно, как упруго тянул на течение! Леска у меня была тонковата — ноль две, а я уже давно не выуживал крупных гольцов, потерял навык, поэтому сердце у меня заходило от волнения — вдруг оборвется. И все же я победно заорал: «Тяну!»

Феликс бросил свою рыбалку и заспешил ко мне. А я медленно шел ему навстречу, выбирая отлогий берег.

Голец был в силе! Но силу сила ломит, и, как он, бедняга, ни упирался, пришлось ему все же запрыгать на гальке, сворачиваясь в серебристое полукольцо. Я поймал его за голову, вытащил крючок (зацепился он за верхнюю губу намертво — только леску оборвав, мог уйти), хряснул его голышом по носу, и голец затих.

— Красавец! — подойдя, восхитился Феликс. — Килограмма на полтора потянет, — добавил он, взвешивая гольца на руке. — Однако долго ты, Павел Родионович, с ним возился. Как старик со своей рыбой, — продолжал он.

— Зато рыба какая! Бо-ольшая! Теперь можно и до дому.

— Может быть, еще одного поймаем?

— Хочешь, лови, — сказал я. — Но думаю, что сегодня дураков там больше нет. Лучше подождем другого раза.

Я смотал удочку на картонку, а удилище оставил на косе. Феликс последовал моему примеру. Мы уложили добычу в рюкзак и пошли домой.

— Тише! Слышишь? Тише же, твою мать! Слышишь? Летит!!!

И так два последних дня — то я, то студент. А вертолета все не было. Вертолетные галлюцинации рождались от постоянного напряжения слуха (состоялся спор на ящик пива, кто первым услышит вертолет). Да и не только в споре дело. Ожидающий — оптимист! Он фантазер! Он творец! Он способен и журчание ручья превратить в вертолетное стрекотание. Начиная с одиннадцати утра «тише — летит» до сумерек раздавалось раз по десять с той и другой стороны. Но вертолета не было.

В тот вечер, о котором я хочу рассказать, мы рано поужинали и рано залезли в палатку. Сахар у нас пять дней как кончился. Чаевали со сгущенкой, вываренной в банках в течение пяти-шести часов. Сгущенка после термообработки становится цвета какао, твердеет до консистенции плотного желе, теряет приторность, а вкусом напоминает любимые моим братом конфеты «Старт».

При свече пили чай. Я, вытянувшись на мешке, листал покоробившиеся и затекшие от воды страницы журнала «Вокруг света», который в поле дает информацию для размышлений и повод для разговоров. Феликс даже с кружкой чая все никак не мог пристроиться: то сядет, то. приляжет, то на одну сторону повернется, то на другую. А когда допил чай и кружку бросил за палатку, лег на спину, сцепив пальцы на затылке и широко разбросав локти. Он лежал так долго и молчал. А потом длинно и шумно выдохнул воздух, снова вобрал его и заговорил:

— Помнишь, Павел Родионович, ты все пытал меня, откуда я родом. Так вот, я колымский. И в метрике моей записано, что родился я в Перекатном.

Я вздрогнул, как только Феликс произнес слово «Перекатное». Эта точка на карте стала местом смерти моего отца. Для меня географические названия становятся конкретными лишь после того, как побываю в тех местах. Раньше, давным-давно, я думал, что место, которое жило в моем воображении, и есть реальное, все как на самом деле, так и в голове моей. А обжегся вот на чем. Сколько ни рассказывала мне мама о родине своей, о деревне Дубровке на Брянщине, вернее, на стыке Брянской и Калужской губерний, отчего после революции ее деревня не раз меняла свою административную принадлежность, но представления мои, яркие, цветные, появившиеся в результате ее нежных воспоминаний, в корне разошлись с тем, что я увидел на самом деле, приехав в зимние каникулы на родину мамы. Все было не так, все не то, все не на нужном месте. Розовые и солнечные краски, переданные мне матерью, потускнели, исчезло детское очарование от воображаемых картин ее детства. Может быть, это случилось и оттого, что ту, старую, деревню немец сжег, сады вырубил, а новая Дубровка… она и была еще новой, сады, они еще и были молоденькими тогда, в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году.

Марфа Павловна Черская мужа своего, Ивана Дементьевича, первопроходца, искавшего смысл жизни и истину и вспыхнувшего пожаром скоротечной чахотки, похоронила на низкой левобережной террасе против места, где принимает река Колыма в свое русло воды могучего Омолона, набравшего силу среди Юкагирского плоскогорья.

Мой отец окончил свою жизнь в верховьях Колымы. Для могилы его я мысленно выбрал сухую, прогреваемую солнцем террасу, на поверхности которой распластался веселый ягодничек, а дальше поднимались лиственницы, и не какой-то там разреженной ущербной порослью, а частоколом, живой высокой оградой. Они полукольцом охватывали могилу моего отца, выходили к бровке террасы, откуда было видно, как идет перекатами река, неудержимая и вечная. Это место прижилось в моем воображении, стало нужным МНС, и когда я думал о судьбе своего отца, то даже намека не допускал, что все может быть иначе. А может быть, и допускал, но боялся этого, и потому ни разу не был в Перекатном, да и не стремился туда, хотя временами так хотелось.

И я уже совсем другими глазами смотрел на человека, который лежал сейчас рядом со мной, сцепив пальцы на затылке. Этот человек орал в своей кроватке, суча ножками, в то самое время, когда за стеной, не за стеной, так чуть подальше, но, главное, здесь же, в Перекатном, жил отец — веселый бородатый человек, которого я никогда в сознательной своей жизни так и не встретил и которого мне всегда так не хватало.

Не знаю, какое поле возмутил я вокруг себя, но только Феликс, не меняя позы, негромко начал говорить:

— Дома у меня, ну, дома в Вологде, у мамы, висит картина. Вот такая, довольно большая, — показал он руками примерно на метр. — Она что из себя представляет? Такой как бы выхваченный прожектором кусок палубы, даже палуба только угадывается. Мачта. Видно, что это южное море. Южная ночь, абсолютно черная. Крупные звезды…

— Так она что, маслом написана или… — перебил я его.

— Наверное, чем же еще? Так вот, мачта какого-то мощного парусника. И за канат… или не знаю, как они называются…

— Ванты.

— Пусть ванты. Так вот, за эти ванты держится девчонка лет так под двадцать. И она хохочет. Девчонка в белых брюках, в красивых туфлях. С рыжими волосами. В белой капитанской фуражке набекрень. Очень славная девчоночка. Может быть, с той поры я и неравнодушен к рыжим. Ну ладно, это к делу не относится… А она, понимаешь, хочет, видно, забраться по вантам. А я еще, когда маленьким был, думал: «Как же она залезет, такие туфли у нее!.. Интересно. Они же свалятся с ее ног и упадут в море. Будет жалко!» И эту картину я всегда помню: и это темное небо, и синее море, и яркие звезды, красивую такую девушку. И как она хохочет… Я никогда не спрашивал, откуда у нас эта картина. Знал только, что с Колымы. И в Перекатном она у нас висела. И эта жизнерадостная особа всегда встречала и приветствовала меня своим смехом, как только я, проснувшись, открывал глаза. А относился я к ней в разное время по-разному. И вот в прошлом году после крымской практики был я на каникулах, приехал домой поздно. Утром просыпаюсь — смеется. Я уже смотрю на нее по-другому. Уже вижу, что она, конечно, перерисована с чего-то, а сначала-то все время думал: «Ну где это художник на Колыме мог увидеть вот такое?» А моя мать и говорит: «Да нет, это… Да это, — говорит, — с открытки скопировано». Конечно, они сейчас увяли, эти краски. Сегодня это уже не такое черное небо, не такие яркие звезды, не такие рыжие волосы… Висела всегда она в простенке, чтобы солнце на нее не падало и краски не выгорали.

Мать рассказывает историю картины так. Перекатное в то время было маленькой деревушкой. Такая глухомань! Но ведь прииски вокруг. Вообще мать моя кончала восточный факультет МГУ. Но судьба ее сложилась не ахти как. Такая трагедия в семейной жизни у нее случилась перед войной, что готова была она сбежать хоть на край света. Этот край и отыскался в Перекатном. Приехала она туда, познакомилась с батей, а он уже там служил, замуж за него вышла… И в этой деревеньке дома, конечно, никогда не запирались. Хоть и шла война, а с питанием там было неплохо. Тут пайки приисковые, сам понимаешь. Да и дома всегда были припасы: ягоды собирали, грибы, рыба водилась. Все это обрабатывали, солили, жарили, пироги пекли, хлеба — и лежала жратва в кладовых. И вот мать отлучилась куда-то, возвращается — и видит, что какой-то мужик выскочил из дома, почти столкнув ее с крыльца. А у него в руке кусок или хлеба, или пирога, ну, чего-то съестного. Мать моя сначала, конечно, обмерла от страха. Но то, что перед ней был вор, а ведь никто же не воровал у нас никогда, да и вообще в Перекатном не воровали, заставило ее наплевать на страх, схватить мужика за полу и закричать. И вдруг этот человек начал у нее просить прощения. Он целовал ей руку, которой она его крепко держала, и говорил: «Умоляю вас, дорогая, простите меня. Умоляю, простите меня». И она увидела, что перед ней в сером ватничке, в серой ушанке, которая странным образом сидела на голове, вернее, голова была столь большой для ушанки, что она держалась на ней только благодаря опущенным ушам, туго схваченным под подбородком тесемками, стоит человек, такой располагающий к себе. Мать отпустила его и пригласила в дом.

И когда он уже отогрелся, мать накормила его, он успокоился, пришел в себя и говорит: «Хотите я вам что-нибудь нарисую?» Мать отвечает: «Ну, я не знаю, что мне можно нарисовать?» А тут как раз я родился, и он предложил: «Я нарисую книжку для вашего сына». Я помню эти книжки, но они не сохранились. Он рисовал мне книжки. Текста не было. Все первые сказки я увидел в картинках; Мне кажется, что я цветные сны вижу с детства (и сейчас их вижу!) из-за того, что я все видел в ярких красках, в ярком цвете… И он начал приходить к нам. Короче говоря, он стал хорошим знакомым нашей семьи. Будем так считать, хотя это и не совсем, конечно, так.

Тот человек оказался рабочим с прииска, его уволили по болезни, и он продвигался к дому. А деньги-то были пропиты. Он матери как-то предложил: «Давайте я вам что-нибудь буду по дому делать. Я не могу найти здесь работу. А на фронт меня не берут. Мне бы до весны только перетерпеть. Правда, я мало что умею. Ну давайте я вам лампочку вверну!» Мать говорит: «Ну, мне нечего…»

Действительно — никакого особого хозяйства нет. Похлопотала она за него. С трудом превеликим нашлась ему работа санитара в больничке местной.

И однажды он говорит моей матери: «Вот если бы вы мне достали масляные краски, я бы смог нарисовать вам, вернее, снять копию с картинок, какие понравятся вам». Когда приходили американские консервы, в ящиках между банками лежали картинки, открытки. Развлечь американцы хотели нас, что ли? И одна открытка моей матери чем-то понравилась… — Феликс сел, затем снова прилег и умолк.

Я потянулся к газете, спасенной в свое время, тщательно высушенной мной, оторвал длинную клинообразную полоску, намотал ее кольцом на мизинец и начал старательно вытягивать козью ножку.

— У нас вот какая история случилась…

— Ну, — сказал я, старательно прокручивая во рту и обильно слюнявя кончик мундштука козьей ножки.

Феликс молчал. Я чуть повернул голову и увидел его лицо, неспокойное, напряженное, профиль обострился, хоть на медали чекань, губы шевелятся. Чувствуется — весь в себе.

Я еще подождал. Молчание.

— Ты что-то еще обещал вспомнить?.. А, Феликс?

— Спать пора, — смутившись, ответил он и торопливо задул свечу.

На следующий день ожидали вертолета. Все было скатано, сложено, упаковано, подготовлено. Только палатка стояла. Прилети винтокрылый «кузнечик», и в мгновение ока побросали бы мы в его тесное брюхо шмотье и… прощай, Кычувэвеем, Тальновеем, прощайте, безымянные бухточки!.. Никогда больше не придется нам пройти по своим следам!.. Но после двенадцати стало очевидным: сегодня предстоит еще одна ночевка на том же самом месте, которое, честно говоря, мне уже надоело.

А тут еще что-то накатило.

На душе было скверно, тревожно, неопределенно. Может, разговор вчерашний что-то всколыхнул? Может быть, хотел от него чего-то большего, может быть, самому хотелось излиться, а вместо этого — «так хохочет, так хохочет… жили неплохо». Нет, не мог я сегодня спокойно смотреть на физиономию студента, который исправно, но вяловато исполнял свои обязанности и, похоже, думать не думал возвращаться к своим мемуарам о жизни в Перекатном. А ведь точно чего-то недоговорил. Заикнулся — и проглотил. Нет, надо сбежать куда-нибудь!

В три часа ясное с утра небо плотно затянуло тучами, низкими, неряшливыми, которые надежно закрыли с воздуха нашу бухту, и теперь только какие-то особые обстоятельства или прихоть пилота могли посадить вертолет на нашей ровной морской террасе. Неизбежность предстоящей ночевки получила стопроцентную гарантию, и я сказал студенту, дескать, мне нужно еще поработать на тысяча восемьдесят второй точке, и, взяв с собой лишь полевую сумку и молоток, отправился не торопясь по берегу.

Обнажение тысяча восемьдесят два было описано на южном берегу бухты в двух километрах трехстах метрах от устья реки Кычувэвеем. Я назвал первый пришедший мне на память номер, а в мыслях у меня и не было, чтобы работать на точке. Мне нужно было остаться одному. Уединиться! Уйти в подполье! Сгинуть на время! Чтобы ни одна человечья рожа не нарушала моего одиночества! И такое место было. Недалеко. В километре линия бухты довольно резко сворачивала на юго-восток, и за этим изгибом не видно было ни устья реки, ни нашей палатки, ни даже трехметровой мачты с красным флажком, которую мы от нечего делать поставили на высокой террасе и которая была видна издалека. Галька, слагающая пляж, была здесь замешена не на песке, а на иле, и оттого узенькая пляжная полоска под ногами ощущалась плотной, как бы утоптанной.

Я медленно брел вдоль берега по этой естественной дорожке, рассматривая попадающие под ноги невзрачные ракушки, останавливаясь время от времени, чтобы проследить полет чайки или нагнуться, чтобы поднять красивенькую гальку. Уже давно я обогнул выступ, чтобы не видеть, как сидит на бревне студент Соколков и в сотый раз мусолит страницы «Вокруг света» или швыряет финку в двухдюймовую доску, врытую в песок на попа.

Раздражение мое не проходило. Казалось бы, отчего оно? Такая блестящая по левую руку бухта, такой отличный твердый грунт под ногами, такие привычные, почти домашние обрывы по правую руку. Можно присесть на первый попавшийся валун, подложив под себя собственную ногу в резиновом сапоге, и, глядя вдаль, отрешиться от суетного, просеять мелкое через сито умиротворения и, имея дело только с крупными, значительными вещами, самому стать сильным, уверенным и снисходительным.

Но что же это такое? Отчего так неприютно на этом побережье? Отчего небо навалилось на плечи и давит вниз — в пору лечь на спину и вытянуться с развернутыми носками? Отчего предприливная бухта так пугает своей грядущей метаморфозой — судьбой Атлантиды? Подумать только, уже через два часа на том месте, где я стою сейчас, будет по горло воды. А может быть, и с ручками! Отчего пляж, вернее, какой же это пляж — осушка… отчего она стала скользкой и зыбкой и такой бесконечной, если идти по ней на юго-восток? Отчего так одиноко? Где все? Где отец? Где мама? Брат мой, наконец, Андрей где? Один? Оди-ин!!!

Я шел назад быстро. Если бы не было так тяжело на сердце, я бы побежал. А я шел быстро и неуверенно, потому что в глазах темнело, но я не останавливался из-за убежденности в том, что остановись я хоть на мгновение, подкосятся мои ноги, и рухну я на твердую, слежавшуюся гальку, замытую серым илом, и меня никто никогда не найдет.

— Фу, какая ерунда! — сказал я вслух и выругался, как только обогнул поворот и увидел палатку, и дым, невысоко оторвавшийся от земли, уходящий вверх по долине, и мачту, и флажок. — Вот напасть!

Сердце еще дробилось в неравномерных толчках, но лагерь был вот он, рядом, там находился сейчас студент Феликс Соколков. Пропади пропадом одиночество! Феликс, привет!

— Что это ты мигом обернулся, Павел Родионович? — встретил меня Феликс, поднимая с земли финку, которая на этот раз у него не воткнулась в доску. «Верно я определил, чем занимался он в мое отсутствие», — отметил я про себя.

Кстати, об упражнениях студента. Доска торчала из земли на метр восемьдесят и была размечена им красными поперечными линиями. Он почти все свободное время метал нож, и как свидетель могу подтвердить, что с десяти шагов процентов на шестьдесят нож вонзался по заказу: «в голову» — так «в голову», «в грудь» — так «в грудь». Студент нож бросал с ладони от головы. Начинал нож полет вперед рукояткой, затем переворачивался только один раз на сто восемьдесят градусов и втыкался в дерево. Я же, как в детстве, брал нож за лезвие, и он у меня, вращаясь со страшным «фр… р…», летел к доске, ударялся в нее то плашмя, то ручкой и только иногда глубоко-глубоко залезал в древесину. «Что у тебя за удар, — говорил я Феликсу. — Вот если на мой наткнешься, сразу навылет. Как пулей».

— Я спросил, что так быстро вернулся, Павел Родионович? — повторил студент.

— Да передумал. Обойдется обнажение номер тысяча восемьдесят два.

Я бросил на землю молоток, снял сумку, зашвырнул ее в палатку, для чего-то попробовал ладонью упругость ската палатки и услышал из-за спины:

— Я, Павел Родионович, вчера розовой водицы плеснул на жизнь в Перекатном. А время-то было тяжелое. По крайней мере, так потом мне рассказывали.

— Было дело, — ответил я, оборачиваясь.

— Но я ведь что хотел сказать, — продолжал студент. — Вот проходит какая-нибудь большая беда, а ты если издали на все смотришь, то ничего страшного, все вроде бы как и надо, порядок, одним словом. А если начнешь приближаться и в конце концов доберешься до судьбы какого-нибудь одного человека — туши свет! Мой вот отец рассказывал. Это когда он после Перекатного на Камчатке служил. Занимался он эвакуацией людей после цунами на Курилах. Подходят они к Северо-Курильску, все с напряжением и даже с каким-то страхом вглядываются в то место, где поселок был расположен (а уже известно, что он смыт). И вдруг кто-то из матросов говорит:

— И чего панику подняли? Дома же стоят!

Подходят ближе, а это не дома, а крыши на земле стоят, а самих домов нет. Смотрят: по проливу дом плывет. А наверху двое стоят рядышком спокойно. Спустили шлюпку, сняли женщину и девочку. Так у женщины глаза красные, сосуды полопались, а девочка все время смеялась.

Нет, не на розовой водице было замещено детство Феликса Соколкова. И ему известны какие-то неведомые мне пока осложнения в жизни, которые, увы, никак не зависят от нас. И, как бы стремясь укрепить меня в этом мнении, Феликс продолжал:

— Нет, не то… У нас в доме как скандал, так мать ему:

«Помнишь Перекатное?» А скандалы были частые и дикие. Идешь из школы и думаешь: «Да что ж они, паразиты, сегодня выкинут?» Так и думаешь, честное слово. Хотя порознь люди как люди. И ведь разошлись они в конце концов. Я спросил как-то мать: «За что так ты отца ненавидела?» А она отвечает: «Если бы не было Перекатного, все было бы по-другому». — «А при чем тут Перекатное?» — спрашиваю. И мать моя сказала так: «Есть вещи, дорогой мой сын, которым нет оправдания. Например, что ты на это скажешь? Однажды у нас весной, когда лед шел, мост грозило снести. Река бурлит, лед лыбится. А без моста трасса что порванная артерия. Твой отец принял решение утяжелить мост. Машины камнем загрузили — на мост.

Мало показалось. Людей, кто был в поселке, — на мост. И сам встал».

— Слушай, Феликс, — я заволновался. — Ты спроси: может быть, твой отец знал геолога, начальника партии Громова Родиона Николаевича. Напиши ему. Дело в том, Феликс, что когда ты родился, мой отец жил в Перекатном. Такое вот перепутье. Ты спроси его. Не может быть, чтобы он не запомнил моего отца! Говорят, когда он шел, кустарник вокруг ходуном ходил. Очень приметный был человек. Бородища — во! Голос как…

— Павел Родионович, не надо. Не могу я это уже сделать. Умер мой батя в прошлом году. Какой он ни был, а отец, старый и несчастный человек. И в конце жизни у него ни жены, ни сына. Я его и похоронил.

Феликс Соколков замолчал, отвернулся и сделал несколько шагов к еще тлевшему костру. Он стоял вполоборота ко мне, высокий, сутулый, похожий на обгоревшую спичку, обросший клочковатой бородой, и чего-то не хватало в его лице.

Но что-то прибавилось во мне, как будто разделил он в чем-то мою участь, а пустота, что образовалась при этом, наполнилась сочувствием к человеку, судьба которого оказалась так похожей и так непохожей на мою.

Я побрел к морю, оставив за спиной палатку, погасший костер и Феликса Соколкова. А в голове вертелись строки: «Черный страх бежит, как тень от лучей, несущих день. Свет, тепло и аромат разгоняют тьму и хлад… черный страх бежит, как тень…»

Через какое-то время я услышал крик чаек. Чайки тревожно сновали туда-сюда, а на гладкой поверхности бухты сидела огромная стая диких уток. Эти были спокойны. Шел прилив.

Пора, мне кажется, читающему эти записки сказать: «Постой, Павел Родионович, что-то ты, брат, все тянешь в сторону, на глубину, на подводные течения тебя забирает, коих ты счастливо избежал в первом маршруте тысяча девятьсот шестьдесят первого года. А где же то, с чего ты начал? Где твое открытие?»

Ну да, открытие… Кажется, с него все началось. Видите ли… Нет, я лучше приведу выдержку из книги, разумеется, не моей, а выпущенной издательством «Наука» много лет спустя, точнее, пятнадцать лет. После нас в том районе поработали отряды геологического института Академии наук СССР и Всесоюзного геологического института. Автор книги достаточно толково обобщил и свои, и наши, и все другие геологические материалы и написал следующее:

«Южный антиклинорий длиной 150 км и шириной 20–25 км протягивается вдоль побережья полуострова. Он сложен интенсивно дислоцированными и глубоко метаморфизованными породами нижнего карбона, пермо-триаса(?) и юры, прорванными гранитоидами Восточного массива».

Понятно, да? Если не совсем, то обратите внимание на слова «прорванными гранитоидами», вернитесь к началу моего рассказа, вспомните, что пытался я доказать противоположное, и посмейтесь надо мной. А можете и посочувствовать.

Вот такие они, приливы-отливы.

Вот такая она, геология.

Рецензия

Ее строили долго, как Вавилонскую башню. Но построили. И на века! Двухэтажная, шлакоблочная, цвета утренней зари, она вспыхнула ярким пятном и осветила светом надежды и перспективы наш неустроенный, напрочь лишенный архитектурных достоинств геологический поселок. Мы радовались ей. Мы гордились ею. Еще бы — теперь каждая полевая партия могла рассчитывать на собственную комнату в этой чудесной камералке. И не ошиблись в расчетах — вселились после поля и повесили на дверях своей комнаты эмблему: голова быка в фас на геральдическом щите и перекрещенные молоточки и девиз внизу по контуру щита славянской вязью «Быка за рога!» А выше красовалась табличка с затейливой надписью: «Туманская гидрогеологическая партия».

Я первый год, первый полевой сезон, отработал начальником партии. В феврале защитил проект на производство гидрогеологической съемки, организовал партию. Ребята подобрались хорошие, и наш дружный коллектив на редкость удачно справился с геологическим заданием. Полевые материалы комиссия приняла у нас с хорошей оценкой, партию хвалили за высокие производственные и экономические показатели. Выплатили приличную премию и, как я уже сказал, выделили целую комнату на втором этаже в новом камеральном помещении. Все мы были молоды и абсолютно всем довольны. А я впервые почувствовал, что вхожу в силу. Весной мне исполнилось двадцать семь лет.

Этой же весной ко мне приехала Марина. Долой общаги! Прощай свобода одинокого молодца! Да здравствует семейная жизнь!

А дело было так. В прошлом году, в ноябре, «горела» путевка в санаторий «Уссури», что под Хабаровском. Как увидел я объявление о путевке, так защемило внутри. «Хорошо бы, — думаю, — в Хабаровске какое-то время пожить, подышать амурским воздухом, наполнить легкие ветром родины, погулять по Карла Маркса, посетить дом на Шевченко, поговорить со старыми соседями, если те еще живы, или вдруг встретить кого-нибудь из пацанов, с которыми прыгал когда-то по обрывам над А. муром». Чем черт не шутит! Ведь ностальгия — она тем нас и берет, что растворяет в прошлом, раскрепощая фантазию. Короче, постучался я сразу в местком за путевкой.

Там, естественно, с радостью, но спрашивают: «Болеешь чем-нибудь?» — «Я? Вроде бы нет. Это уже после сорока, если ничего не болит, думаешь, не умер ли ты». — «А если серьезно? Не нервный? Сходил бы к врачу. Без курортной карты-то нельзя. Может быть, отыщется какая-нибудь болячка?»

Я сходил. К удивлению своему, узнал, что мне даже очень полезно было бы подлечить нервную систему. Нашли у меня какой-то синдром, с тем я и улетел в родные края.

В старом доме на берегу Амура, где мы жили до отъезда в Магадан, осталось только две семьи, где еще помнили меня. Тетя Катя долго рассказывала, кто куда уехал, кто умер. Пришел ее муж, старый румын, который когда-то преподавал скрипку в музыкальной школе, и мы поговорили с ним о проблемах народонаселения и движения материков, о войне и мире, о том, как быстро деградирует молодежь, увлекаясь пустой музыкой, которую «нужно слушать только ногами».

— Вот раньше… — дядя Вася (его так звали, потому что фамилия его была Василиу) засуетился, достал из облезлого черного футляра «прекрасную и очень старую», по его словам, скрипку и выдал бравурную увертюру к «Кармен». Я слушал на въездах скрипучие звуки, и мне было жаль дядю Васю, Жоржа Бизе и чуть-чуть себя.

И на улице не стало веселее. Ноябрьская земля, даже еще не припорошенная снегом, звенела под ногами. Голые остриженные тополя колюче топорщились и наводили уныние. А ко всему — я не встретил ни одного знакомого лица. Вот дома… они почти все остались знакомыми. Так же знакомо сбегали вниз от Карла Маркса улицы. И названия их остались прежними: Тургенева, Комсомольская, Истомина, Калинина, Фрунзе… А людей из моего детства не оказалось. Правда, два раза все же почудилось. Вроде бы «учился я с этим плосколицым парнем», и пока думал, кто бы это мог быть, парень прошел, и я пожалел, что не остановил его. А когда ехал в автобусе, готов был поклясться, что рыженькая женщина, выковыривающая из кошелька застывшими пальцами медь, не кто иная, как Лиза Ломакина из моего четвертого класса. Я даже спросил ее: «Извините, вас не Лизой зовут? Вы, случайно, не учились в пятой школе?» Она ответила: «Нет». А я до сих пор сомневаюсь. Ну, нет так нет…

И вот, не нашедший прошлого, а следовательно, не до конца заглушивший ностальгию, среди праздного, вялого санаторного существования встретил я хабаровчанку Марину, яркую, эффектную, уверенную в себе. Моя землячка недавно окончила фармфакультет мединститута и, как и я, почти случайно попала в санаторий. Не знаю, как это у меня получилось, какие слова нашел, но охмурил я Марину настолько, что, расставаясь, она обещала приехать в наш далекий северный поселок, и не туристкой или знакомой — женой. А я по возвращении всю зиму предвкушал, как здорово будет, когда приедет Марина, как прекрасно заживем мы вместе, когда поженимся, какие веселые и счастливые дни нас ждут впереди.

И ожидания мои сбылись, и теперь я не без тайной гордости шел каждый день в новую камералку под руку со своей Мариной Громовой. Марина работала в лаборатории экспедиции и, кажется, была довольна жизнью. Как раз в эту мою розовую пору произошел случай, который лишний раз напомнил мне истину очевидную, но способную к девальвации и к забвению, с таким вот примерно смыслом: если ты прав, стой в своей правоте до конца, иначе постепенно перестанешь себя уважать.

Сижу я как-то за своим рабочим столом, крепкий чай прихлебываю и просматриваю свежий номер «Реферативного журнала» по специальности. Пролистаешь его, отметишь нужные публикации, о которых вскоре и забудешь, но остается ощущение, что ты идешь в ногу с наукой, по крайней мере стараешься дышать ей в затылок.

Открывается дверь, заходит к нам Арнольд Беленький — старший гидрогеолог из тематической партии. Прозвище у него было — Нолик.

— Как дела, старик? — бодрым голосом обращается он ко мне.

— Скрипим.

— Неплохо скрипите. Премию, говорят, отхватили. Больше всех, говорят.

— Стараемся, Нолик.

— Так я зачем пришел к тебе, Паша, догадываешься?

— Ей-богу нет.

— Ну как же! — сделал он обиженный вид. — Не в курсе, что ли, что тему мы кончили по искусственным запасам?

— Это-то я слыхал! Поздравляю!

— Спасибо, но пока не с чем, потому как, Павел Родионович, без тебя она не может получить официального завершения.

— Понимаю, Арнольд, ты мне хочешь предложить написать рецензию. И чем скорее, тем лучше. Правильно?

— Ну, старик, с тобой страшно общаться! Читаешь мои мысли, вроде как у меня череп прозрачный!

— Да нет, с черепом у тебя все в порядке. Я лишь скромный приверженец дедуктивного метода, а ты пришел и неосторожно положил передо мной «Разведку и охрану недр», где карандашом — видишь? — написано; «Громов — отзыв». — «Проще простого», — сказал бы мой учитель Холмс. Но, мой дорогой товарищ Беленький, помочь тебе в этом деле, наверное, ничем не смогу, поскольку, во-первых, до конца осталось чуть-чуть, а я совершенно не знаю твоей работы. Во-вторых…

— Да чего тут знать! — загорячился Арнольд. — Есть методичка на десяток страниц. Познакомишься — и вперед! За неделю управишься — делать нечего!

— Погоди, я еще не кончил! И во-вторых, на мне висит одна весьма срочная работенка. Главный ее мне поручил.

— Второе тоже несущественно! Я уже договорился с главным. Он освободит тебя от текущих обязанностей…

— Я же не такой наивный, Арнольд! Зачем же ты мне пробуешь всучить сказку о легкой жизни, которую, дескать, ты мне устроил? И еще за моей спиной. Ты же сам знаешь, что как только рецензия будет готова, тот же главный с меня семь шкур сдерет, чтобы заполучить работу, которую он притормозил. И потом, — я усмехнулся, — где ты видел, чтобы кого-то могли освободить от текущих обязанностей? Текущие не утекают — они накапливаются.

— Ты извини, Павел Родионович! Не бери в голову. Я же думал, как лучше. Но прошу тебя: сделай одолжение — возьми отчет!

— Отчего же на мне-то свет клином сошелся?

— Ну а кому же еще? — с такой искренностью воскликнул Беленький, что я, подкупленный ею, согласился, хотя, честно говоря, ни к чему мне сейчас была эта трудоемкая работа.

Беленький был старше меня лет на пять, но уже весь поседел и по этому признаку соответствовал своей фамилии. Седина облагораживала его несколько затрапезный облик, придавала солидность и делала его похожим на замминистра из кино. Был он не прост и не без «штучек», хотя внешне старался поддерживать хорошие отношения буквально со всеми, активно выступал на хозяйственных активах и научно-технических советах, если присутствовало управленческое или другое высокое начальство, в других случаях чаще всего даже вопросов не задавал.

Проработав почти пять лет в Восточной комплексной экспедиции, я с удивлением обнаружил, что в фондах нет ни одного отчета, на титульном листе которого стояла бы фамилия Беленького, а ведь он работал здесь в два раза дольше моего. Однако отсутствие отчетов не мешало считаться ему высококвалифицированным специалистом. Я интересовался — почему так. Мне ответили, что Беленький специализировался на проектах и рецензиях. Меня это мало убеждало, потому что к тому времени я уже понял: венец нашей работы — хороший отчет.

И вот наконец отчет Беленького, первый и сразу же тематический, то есть по статусу считающийся классом выше, чем обычный производственный. Интересно!

Наутро Арнольд принес мне «Методические указания по составлению специальных карт районирования территории с целью создания искусственных запасов подземных вод». Так называлась методичка. Кроме нее он выложил передо мной третий экземпляр отчета («Первый и второй я готовлю для фондов», — пояснил он) и три карты («Две в раскраске, я принесу их завтра», — пообещал он).

Чтобы не затягивать рецензирование, пришлось сразу же оставить все другие дела и приступить к изучению методички. Вечером я забрал материалы домой и смотрел их до полуночи, чем заслужил неудовольствие Марины.

То, что довелось обнаружить при тщательном изучении записки и карт, поразило и расстроило меня. Утром я пришел на работу на час раньше и до обеда сличал данные, приведенные в отчете Беленького, с теми, какими располагал я, вновь и вновь анализировал его работу и не переставал удивляться. К полудню все сомнения рассеялись: на этот раз мне пришлось иметь дело с необычайно слабой работой, местами попахивающей даже халтурой.

Беленький во второй половине дня принес мне остатки отчета, спросил: «Ну как?» Я, не встречаясь с ним взглядом, ответил: «Потом». И он ушел.

Снова пришлось сидеть с отчетом до ночи. Одних только неувязок между текстом, каталогами опорных точек и картами нашел больше сотни. Встречались совсем анекдотичные ошибки: известные скважины, например, были нанесены на карту совершенно в других местах. Я уже молчу о кавалерийском стиле Беленького — «галопом по Европам», не распространяюсь особенно ни о безграмотных вещах, спрятавшихся в пухлой словесной шелухе, ни о том, что автор не потрудился хоть чуть-чуть, хотя бы походя, рассмотреть специфику Северо-Востока применительно к своей теме. Как никогда мне было совершенно ясно, что отчет требует серьезной доработки, а некоторые его главы, на мой взгляд, нуждались в переделке, карты также нужно было еще доводить и доводить до ума. Сдать отчет в заканчивающемся году невозможно. Нет сомнений.

«Ну ничего, — думал я, засыпая, — у Нолика просто нет опыта. Завтра мы вместе разберемся что к чему… Помогу ему кое в чем… идею насчет районирования мерзлой зоны подкину… Ничего, как-нибудь выкрутимся…»

Утром я позвал Беленького и, волнуясь, начал показывать, что, где и почему у него не так. Терпеть не могу разжевывать людям очевидные их недостатки, вот уж где лишен я педагогических способностей. Оттого и волновался.

Арнольд слушал и молчал. А я, весь потный, переходил от одного замечания к другому, сбивчиво развивал самые важные мысли и светился участием и дружелюбием.

Но с какого-то момента я заметил, что молчание Беленького — это не молчаливое согласие с рецензентом, не готовность, сгорая от стыда, исправлять все ошибки и неувязки, которые и обсуждению-то не подлежат, совсем нет, я вдруг понял, что Арнольду скучно слушать меня. Даже какая-то снисходительность сквозила в том, как он, свободно развалясь на стуле, косил глазами в свой отчет; в мои замечания и, уверен, ничего не видел.

— Ну, хорошо хорошо, — несколько усталым тоном перебил меня Беленький, мол, поболтал — и хватит, теперь дай мне сказать. — В отзыве, я надеюсь, всего этого не будет. Ну а в общем как? Четвертак, надеюсь, мне поставишь?

Я растерянно посмотрел на него: «Издевается, что ли?» Но Арнольд был серьезен и даже чуточку грустен.

— Понимаешь, Паша, экономия большая. Премия приличная наклевывается. Понимаешь? А без хорошей оценки накроется премия.

Теперь я заерзал на стуле от удивления. Вот это да! Ну, дает!

— Ты, Арнольд, наверное, не понял меня. Речь-то идет о до-ра-ботке отчета, то есть о том, чтобы не просто запятые расставить по моим замечаниям, а о том, что отчета в этом году тебе не сдать. Просто ты не успеешь исправить все как надо. И даже если ты плотно посидишь, конфетка из этого отчета, боюсь, уже не получится, сколько ни дорабатывай. Неужели тебе это самому не ясно? Извини, но я не верю, что ты не понял меня… Но если так, то, чтобы до конца было ясно, я тебе смогу с легким сердцем поставить три балла. Но не сейчас. Сейчас не могу. Потом. Когда ты все исправишь. Но никак, Арнольд, не больше. Просто никак.

Беленький покраснел и, глотая слова, проговорил:

— Как это? Не понял… Не понял… Что же, ты сейчас отрицательный отзыв напишешь?

— Нет, я же тебе говорю: исправишь все — и отдавай отчет в фонды.

Вот когда сдали нервы у Беленького. Лицо его пошло пятнами, рот ощерился, и Арнольд стал похож на воинственного вожака павианов. Он сразу сорвался на крик, слюна проскочила сквозь щербину в его зубах и угодила мне на щеку:

— А больше ты ничего не хочешь?! Ты хоть соображаешь, что ты предлагаешь?! Мало того, что ты мне такую свинью подложишь! Этого тебе мало? Нет, ты еще план экспедиции по отчетам намерен сорвать!

— Послушай, Арнольд, — я через силу старался говорить спокойней. — Не брызган на меня слюной — это во-первых. А во-вторых, неужели тебе на самом деле хочется спихнуть халтурный отчет? Ведь ты сам мечешь икру на техсоветах по поводу плохих отчетов.

Беленький не ответил, люто глянул на меня, развернулся и хлопнул дверью.

— Побежал подмогу искать. Держись, Павел Родионович! — заметил Женя Голиков.

— Ну почему люди не могут мирно жить? — послышался вздох чертежницы Риммы.

Никто не ответил ей — почему.

Примерно через час меня вызвал главный. Геннадий Андреевич родился «главным». Я так думаю, где бы он ни работал, он обязательно был бы «главным». Доказательство тому, что его за глаза все звали не по фамилии, не по имени-отчеству, а только главный, и никак иначе.

Все в нем соответствовало этой должности, все было значительным: и высокая осанистая фигура, и выразительный профиль с прямым, будто выточенным носом, и темные влажные глаза, внимательно выглядывающие из глубоких глазниц, и черные крылатые брови, сросшиеся на переносице, и усики, ниточкой прижатые к губе, и прямые, четкие височки с проседью, и голубоватой белизны рубашка в дорогой темно-зеленой оправе бельгийского костюма, и галстук, в тон костюму.

Главный, как и положено главному геологу, был требовательным, знающим и инициативным специалистом, отличался корректностью, вежливостью, однако к откровенности не располагал и, увы, в последние годы, как отметил ехидный Робертино, «стал стареть и перестал мышей ловить». Это означало, что былая принципиальность главного начинала попахивать конформизмом и интересы дела стали терять для него не то что перспективу, но и злободневность, уступив место заботам о внешнем облике экспедиции, короче, о доске показателей.

Когда я вошел, главный поднял на меня глаза и спросил спокойно:

— Что у вас там с Беленьким стряслось?

— С Беленьким? Ничего. А что?

— Ничего? А почему же он жалуется, что вы предвзято относитесь к его работе и к нему лично, что вы, дескать, давно камень за пазухой держали и вот нашли момент, что вы…

Дальше я его почти не слышал. Я, честно говоря, растерялся. Мне всегда кажется ненужным и глупым доказывать очевидное. Ну за что я буду оправдываться, бубнить главному: «Нет, я не такой. Я хорошо отношусь к Арнольду Михайловичу Беленькому. Я всегда уважал его и никакого камня против него не прятал и не прячу. Я просто от всей души хотел помочь товарищу, который по неизвестным мне причинам сделал плохую работу…»

Надо же, как подло по отношению ко мне поступил Беленький, вот так — хлоп — и готово, и теперь распинайся. Ведь это она, подлость, только того и ждет, чтобы невиновный начал оправдываться, это ее изощренная политика — сместить акценты, замутить воду, а если получится, то вообще все поставить с ног на голову. «И тогда, — рассуждает она, — в этой мутной водице наговоров, клеветы можно будет порезвиться во славу несправедливости».

— Так что же вы молчите, Громов? — вдруг ясно и близко услышал я.

«Чего молчу — чего молчу! Обидно до слез, оттого и молчу. И злость разбирает! Плюнуть бы на все! Послать подальше этого Беленького! Ну а, собственно, что ты паникуешь, Павел Родионович? Ты же прав?.. Прав. А отчим что говорил? «Кто прав, тот прав даже в преисподней».

Вняв голосу далекого отчима, я собрался и ответил, но унять дрожь в голосе мне так и не удалось:

— Вот моя рецензия, Геннадий Андреевич. Она написана до того, как вы открыли мне глаза. Вот вывод. Я зачитаю: «Таким образом, представленный на отзыв отчет по теме… — дальше название отчета… — может быть рекомендован для рассмотрения на НТС экспедиции и управления только после безусловного устранения многочисленных ошибок, неувязок и небрежностей, а также после доработки отдельных глав и специальных карт».

Главный, казалось, даже оживился:

— Ну и ну! Что-то не помню рецензий с таким заключением. Да… придется, видимо, принимать серьезные меры. И как вы думаете, Павел Родионович, сколько времени понадобится Беленькому, чтобы привести все в соответствие?

— Месяца полтора, если на совесть сидеть.

— Как? — насторожился главный. — Это что же выходит?.. Выходит, что этим годом мы тему не списываем?

Главный помрачнел, оживление его улетучилось так же быстро, как набежало.

— Та-ак, — протянул он после минутной паузы. — И вы считаете, Громов, что другого пути нет?

Я пожал плечами.

— Ох и задали же вы мне задачу, Павел Родионович! Нет-нет, я вас понимаю, — закрыл он мне рот, из которого собрались вырваться возмущенные слова, — работа, вероятно, действительно слабая… Но такая ли она никудышная, что за нее…

— Такая, Геннадий Андреевич, такая. Может быть, даже еще хуже, — перебил я главного, догадавшись, куда он гнет.

— Н-да… А если мы обяжем его убрать все бесспорные ошибки, исправить бесспорные замечания, чтобы не было существенной переработки?..

— На это у него уйдет не меньше недели, но оценка моя останется прежней. Геннадий Андреевич, это не тот случай, когда можно марафетом спасти работу.

— Так… так… так… — медленно произнес главный, и я отчетливо уловил раздраженные обертончики, в которых плавали ничего не значащие слова. — Но вы, я надеюсь, понимаете, Павел Родионович, что означает для экспедиции несдача в срок тематического отчета? Ведь эта тема всесоюзная, ее ждут в Москве, о ней уже запрашивал головной институт, кому предстоит свести все в единый отчет.

— Ну, скажем, за полтора месяца москвичи, еще не доберутся до наших окраин, — усмехнулся я, услышав за последней фразой главного другую: «Ведь мы не выполним план по отчетам. И втыки сделают нам на всех уровнях. А кому это нужно?»

— Согласен, не доберутся. Но сроки есть сроки, Павел Родионович. Государственный план есть государственный план. — Главный вздохнул и снова выжидательно замолчал.

— Я совсем не понимаю вас, Геннадий Андреевич. Я-то тут при чем? Ну, сорвал Беленький отчет, ну и разбирайтесь с ним, наказывайте его, если хотите! Не устраивает вас моя рецензия, ну и отдайте отчет еще кому-нибудь на отзыв! А я не могу написать то, что считаю неверным! И не надо меня уговаривать! — поднял я забрало.

— Уже поздно. Вы держали у себя отчет неделю.

— Четыре дня, — уточнил я.

— Другому рецензенту потребуется тоже не меньше недели, — пропустил главный мои слова.

— Могу помочь ему сократить время на экспертизу, — потряс я листками с замечаниями.

— Нет, никак не получается, — с досадой прикинул в уме главный. — И следовательно, остается один выход. — Он встал из-за стола, подошел к шкафу, за стеклами которого блестели, сверкали, искрились, радуя глаз, прекрасные друзы и жеоды кристаллов и пришлифованные образцы пород, постоял, сутулясь, спиной ко мне, глядя на это великолепие, и наконец развернулся в мою сторону: — И следовательно… мы будем защищать отчет в том виде, в каком он есть. А вы… Вы, Громов, выступите оппонентом.

«Мы будем защищать отчет» было сильно сказано, но неосторожно.

— Выходит, — встрепенулся я, — вы предлагаете мне защищать на техсовете свою рецензию. Я правильно вас понял?

Главный выпрямился.

— Я этого не сказал. А вы вольны понимать то, чего я не говорил, как вам заблагорассудится. Можете идти.

Слух о том, что Громов «зарубил на корню» отчет Беленького и теперь ему будут «промывать мозги» на техсовете, прокатился по экспедиции, кажется, быстрее, чем я вернулся к своему столу после аудиенции у главного. Совру, если скажу, что я равнодушно воспринял идею главного. Нетрудно было представить, какая экзекуция будет мне уготована, создай главный «определенное» мнение против моей рецензии, а еще хуже — против меня самого. Ведь тогда придется чуть ли не каждым словом доказывать, что ты не дурак и к тому же порядочный человек. Тяжко, что и говорить. Посоветоваться бы с кем-нибудь из старых «зубров» и, если бог даст, заручиться их поддержкой. Даже такая мысль промелькнула — что значит опыт.

Уже перед концом работы заглянул к нам в камералку Робертино:

— Зайди ко мне.

С прошлого года Робертино возглавлял геологический отдел экспедиции. Вот кому я должен выложиться до конца. Как я сразу не скумекал? Кто из начальства знал меня лучше, чем он?

В отделе, кроме нас, никого не было.

— Что у тебя там с Нолем стряслось?

Я расхохотался.

— Ох люди-люди! Ему искать новую работу пора, а его смех разбирает. Ну чего скалишься?

— Вы бюрократом становитесь, Роберт Иванович, если, как вы говорите, главный — бюрократ. Он ведь меня, когда вызывал, перво-наперво спросил: «Что у вас там с Беленьким стряслось?» Похоже?

— Не обижай, Паша. Он тебя как спросил? Без эмоций. А я тебя как?.. С участием, Павел Родионович.

Я не коротко, но и не длинно рассказал суть конфликта. Робертино слушал внимательно. Меня всегда поражала мертвая хватка Робертино. Он ведь не был гидрогеологом, но суть темы почти в мгновение ока понял.

— Так это же форменный бандитизм на геологических тропах Крайнего Севера! И он отказывается исправлять? Вот наглец!

А я, воодушевленный такой искренней поддержкой Робертино, готов был развивать свои идеи хоть до ночи, но тут позвонила Наташа — жена Робертино, и он виновато сказал в трубку:

— Иду-иду. Тут мы, понимаешь, с Пашей толкуем о проблемах современной гидрогеологии.

Она, видно, что-то такое ответила ему, что он часто заморгал, без звука опустил трубку и стал поспешно одеваться.

— Молодец, что познакомил меня с этим делом подробно. — И добавил на прощанье: — А теперь стой насмерть, Паша!

Техсовет экспедиции начался в среду сразу же после обеденного перерыва в кабинете начальника экспедиции. Нездоровый ажиотаж вокруг защиты отчета Беленького собрал необычно много народа. Чтобы рассадить приглашенных, принесли все стулья из приемной да еще из камералок прихватили.

— Хватит! — басом сказал Романов Лев Петрович, начальник экспедиции. — Люба, закройте дверь и никого больше не впускать! Успокаивайтесь, товарищи, успокаивайтесь. Не будем тянуть время. У нас сегодня много работы. Два вопроса, — заглянул он в повестку дня, — две защиты отчетов. Первый вопрос — рассмотрим отчет Глушковского поискового отряда. Пожалуйста, Алексей Прокофьевич.

Просто отлично защищался Леша Кобзев. Как песню пел! Правда, и защищать ему особенно нечего было — отчет защитил сам себя, работа его партии защитила. Из пяти рудопроявлений, открытых его партией за два года, два шли под детальные поиски, к тому же вокруг них вырисовывались довольно приличные площади, «зараженные» металлом. В рецензии на отчет Кобзева прилагалась отличная оценка, и техсовет, не долго обсуждая, принял отчет с той же оценкой и рекомендовал его к защите на НТС управления.

Я слушал Кобзева и всю его защиту и внутренне весь сжался, как перед прыжком. Следом предвиделось нечто совсем иное.

И вот оно началось.

Беленькому дали слово для доклада, и он начал. Честное слово, слушал я его и удивлялся тому, как можно блестяще излагать хреновую работу. Беленький говорил солидно, выразительно, подчеркивая важность проблемы, оперируя фразами, которых в отчете не было, выпячивая все положительные моменты, нажимая на объективные трудности. Не избегал он и отрицательных сторон, по которым я в рецензии прошелся, как теперь стало мне ясно, излишне бегло, не утруждая себя доказательствами. Его выступление как бы предвосхищало то, о чем собирался говорить я, но в его интерпретации все выглядело куда как безобидно. Был момент, когда мне даже подумалось: «А действительно ли все так плохо и неприемлемо в отчете, как об этом написано в отзыве?»

Главный всем своим присутствием, всем своим видом показывал свое полное расположение и к отчету, и к его автору. Он не спускал с докладчика глаз, благодушно улыбался, а в самых удачных местах согласно кивал головой, не нарочито, а вроде бы как между прочим, вроде бессознательно. Так меломаны слушают любимые вещи.

Наконец Беленький кончил.

— Спасибо, Арнольд Михайлович, вы уложились точно во время, — похвалил Романов Беленького и спросил: — У кого будут вопросы?

Лев Петрович, целесообразно заслушать отзыв, а потом уже вопросы и к докладчику, и к рецензенту.

Беленький улыбнулся и сел.

Я встал и, волнуясь (наверное, это было всем заметно), сделал следующее вступление:

— Прежде всего я хочу сделать некоторые пояснения членам техсовета.

Главный недоуменно пожал плечами, но я не дал ему вставить слово и быстро продолжил:

— Я хотел бы прежде всего сказать, что обычно рецензент перед тем, как зачитать отзыв, заявляет, что многочисленные замечания в ходе рецензирования автором исправлены и не упоминаются в отзыве. В данном случае этого нельзя сказать, и поэтому прошу научно-технический совет считать сто тридцать четыре не исправленных автором замечания в качестве приложения к рецензии, — я перевел дух и при полном молчании начал читать сакраментальное: на отзыв представлен отчет по теме такой-то, такого-то автора, в стольких-то томах, такой-то объем. Перечисление выходных данных отчета успокоило меня, и, главное, я почувствовал, что своим экспромтом мне сразу же удалось хоть в какой-то мере стереть впечатление от доклада Беленького, мол, забудьте все, что с таким вдохновением излагал вам автор, и слушайте дело. Рецензия была, на мой взгляд, достаточно корректной, но в то же время тон ее мог показаться несколько задиристым, потому что вещи в ней я называл своими именами: слабость — слабостью, неряшливость — неряшливостью, безграмотность — безграмотностью, подтасовку фактов — подтасовкой фактов, незнание материалов — незнанием материалов и т. д.

По тому, как оживлялись лица присутствующих, как Романов отложил свои бумаги и, наставив на меня ухо-локатор, замер, глядя в окно, и как возмущенно главный что-то шептал своему соседу, я почувствовал, что отзыв бьет в цель. И когда я зачитал последнюю фразу рецензии, что работу нельзя считать завершенной, и замолчал, председатель развернулся к главному и не без раздражения спросил:

— Геннадий Андреевич, как это все понять?

Главный помедлил немного, а потом внушительно сказал:

— Я беседовал с Громовым, Лев Петрович, предлагал ему изменить вывод рецензии, но он не захотел этого сделать.

— А с автором вы беседовали? — невинным голосом задал вопрос Робертино.

— И с автором я разговаривал, Роберт Иванович. Он считает, как, впрочем, и я, что те сто тридцать четыре замечания, которые представил техсовету рецензент, в своей основной массе являются несущественными. Несомненно, что часть их, наиболее легко устранимых…

Романов перебил его:

— Это уже похоже на выступление, Геннадий Андреевич. Я вас только спросил, как получилось, что отчет с отрицательной рецензией был вынесен на техсовет. Что же мы, с таким вот отзывом и на управление его представим?

— Я же объясняю вам, Лев Петрович, что до совета я сделал все возможное, все, что было в моих силах, чтобы рецензия была иной, но… Поэтому нам предстоит принять решение коллегиально.

— Геннадий Андреевич, я что-то не совсем понимаю, а вы что-нибудь сделали, чтобы отчет был иным, лучше, конечно? — спросил Ваня Коркия — начальник Перевальной разведочной партии. Из-за грузинского акцента вопрос прозвучал забавно, и все засмеялись.

Романов постучал карандашом по стакану и сказал:

— Хорошо, раз главный геолог не может сразу удовлетворительно объяснить нам, почему же не было достигнуто согласие между автором и рецензентом до начала заседания техсовета, будем выяснять здесь. Задавайте, пожалуйста, вопросы автору и рецензенту.

— Разрешите? — сразу же поднялся Ваня Коркия. — Я не гидрогеолог, к сожалению. Но меня интересует, люден моих интересует, как можно сделать так, чтобы зимой на нашей базе была вода. Летом есть вода, зимой нет воды. Это я у Арнольда спрашиваю. У тебя написано это в отчете?

Беленький встал, подошел к карте и, обращаясь к председателю, а не к Ване, ответил:

— Район, где расположена база Перевальной партии, отнесен к бесперспективным для магазинирования подземных вод.

— Почему так говоришь, Арнольд? — загорячился Коркия. — Ты же сам только что нам говорил: чтобы был хороший магазин, нужна трещиноватая таликовая линза в мерзлоте. Я тебе таких магазинов десять штук покажу. Ты читал наш отчет? Да, промежуточный, два года назад писали. Так чего же ты тогда?

Коркия сел. Беленький молчал.

Браво, Ванечка! Вот это подсобил!

Надо же! У меня, конечно, в рецензии говорилось о недостаточной проработке автором фондовых материалов, но тут ведь факт — вот он, любуйтесь!

— Скажите, пожалуйста, Арнольд Михайлович, ведь ваша работа, являясь составной частью общесоюзной темы, будет использована лишь частично и то после соответствующей переработки, я правильно понимаю? — бросил главный спасательный круг.

— Совершенно верно, — ухватился за него Беленький. — Наш отчет послужит лишь основой для составления сводной работы, и нам даже неизвестно, каким доработкам и переработкам он подвергнется…

— Тогда что? Гони халтуру? Все равно никто не проверит? — подал кто-то голос с места.

Снова раздался шумок, и снова Романов постучал карандашом по стакану. Беленький замялся.

— Конечно, не хотелось бы посылать незавершенную работу. Я бы не стал этого делать. Но я ее, при всех замечаниях оппонента, не считаю таковой. Вопрос стоит, на мой взгляд, только об оценке. Да, конечно, многие вопросы не «проработаны», как говорит рецензент. Но поверьте, товарищи, все это издержки наших совершенно специфических гидрогеологических условий, связанных с многолетней мерзлотой и со слабой изученностью территории.

Коркия вскочил.

— Но наш район хорошо изучен! Я же сказал! Зачем делать вид, что все плохо изучено?

— Сядьте, товарищ Коркия. Я вам предоставлю слово. У кого есть еще вопросы, товарищи? — остановил Ваню председатель.

— У меня вопрос к рецензенту, — отвалившись на спинку стула, произнес старший гидрогеолог Рубашкин Зиновий Кузьмич. — Я, конечно, понимаю, что из плохих работ бывают работы, которые нужно начинать заново, и работы, которые можно, так сказать, дотянуть до кондиций. Судя по вашей рецензии, Павел Родионович, вы относите отчет Беленького ко второму разряду. Я вижу, что вы хорошо разобрались в деталях темы. Я вижу.

— Раньше нужно было вам смотреть, — буркнул председатель еле слышно.

Но Рубашкин все же услышал и, как на шарнирах, повернулся к нему.

— Я бы смог принять вашу претензию, Лев Петрович, на свой счет, если бы не вернулся из отпуска всего лишь на прошлой неделе, — ничуть не смутившись, парировал он. — Конечно, будь я здесь, то, уверяю вас, сейчас бы мы не находились в столь затруднительном положении, словно зачавшая: рожать или не рожать. — Он поправил очки и хмуро огляделся по сторонам.

— Вы собирались задать рецензенту вопрос, — сухо напомнил Романов.

— Я не забыл. Я хотел спросить рецензента: сколько времени, по его мнению, нужно, чтобы довести отчет до ума.

— Раньше я заявлял главному геологу, что месяца полтора достаточно. Теперь утверждаю: двух месяцев будет мало.

— Почему такая, так сказать, надбавка?

— Так, появились соображения.

— Тогда к автору вопрос. Арнольд Михайлович, вы знаете, как мы все уважаем вас. Для меня, например, полная неожиданность, что отрицательный отзыв вдруг появился именно на ваш отчет.

— И для меня, Зиновий Кузьмич, — проникновенно согласился Беленький.

— Но вы же не станете возражать, что ваш отчет не лишен серьезных или даже, судя по отзыву, недопустимых недостатков?

— Почему же не стану? — Беленький резво поднялся, оперся на спинку стула и продолжал отвечать, скособочившись: — Мы в своей работе следовали именно утвержденным методическим указаниям и, простите, велосипеда не изобретали. Это главное, в чем мы расходимся с оппонентом Громовым. Да, если на его точку зрения встать, то отчет требует доработки. Но как? Как его дорабатывать? На что опираться? На идеи рецензента, никем не опробированные, на несуществующую легенду к картам? А что касается ста тридцати четырех замечаний, то большая часть их несущественна. Это можно исправить за неделю…

— Простите, Арнольд Михайлович, — перебил его Романов, — почему же вы не потрудились их учесть раньше?

— Вы знаете, Лев Петрович, меня настолько ошарашила рецензия, ее тон, что, право, я как-то упустил мелочи. Но это нетрудно подкорректировать. Время еще есть.

«Ага, понятно, куда ты гнешь, товарищ Беленький. Теперь, наверное, премия вас не так уж и интересует, только бы спихнуть отчет», — подумал я.

— Задавайте вопросы, товарищи. Что, уже и вопросов нет? Всем все ясно!

— У меня вопрос к Геннадию Андреевичу, — подал голос Костюк.

— Что это сегодня меня наравне с автором и оппонентом пытают, — улыбнулся главный.

— С ними все ясно, как говорил один мой знакомый. Я только хотел спросить у вас, Геннадий Андреевич, насколько вы познакомились с отчетом Беленького?

— Только в общих чертах, только в самых общих. Впрочем, наверное, как и все члены техсовета. Я не ошибаюсь? — Главный обвел глазами собравшихся.

Молодец, Робертино! Пусть теперь попробует защищать отчет в деталях.

— Еще есть вопросы? Напомню, что в сегодняшней необычной защите есть серьезный вопрос со всеми вытекающими последствиями; сдадим или не сдадим мы в этом году единственный в нашей экспедиции тематический отчет… Нет желающих спрашивать?.. Тогда прошу высказываться членов техсовета.

— Только члены техсовета могут выступать? — спросил Руслан Плетнев, молодой геолог, недавно появившийся в нашей экспедиции.

— Да нет, отчего же? Хотите, вы можете начать.

— Спасибо, я потом.

— Разрешите мне, Лев Петрович, — медленно поднялся главный.

В этом было что-то новое. Обычно главный говорил в конце, давал оценку как работе, так и выступлениям. На этот раз он, видимо, задумал сделать «ход конем».

— Давно я не помню, чтобы мы у себя в экспедиции рассматривали отчет с отрицательным отзывом…

— Да такого и не было, — не удержался кто-то.

— Именно так: «Такого и не было». А почему? Если разобраться, разве мало заведомо слабых работ проходило через наши руки? И мы все же принимали их. Почему? Да потому, что все мы прекрасно себе представляем, что к любой работе, особенно к тематической, можно, мягко сказать, подкопаться. Я не хочу сказать, что в данном случае это произошло умышленно, нет. Но рецензенту, при всей его добросовестности, на мой взгляд, не хватило… объективности, что ли… Поясню, — сказал главный, увидев недоуменные лица. — Недостаток объективности, я думаю, заключается в том, что Павел Родионович подошел к отчету без учета объективных возможностей реализации его неоправданно высоких требований. Я согласен: в отчете есть, конечно, и существенные упущения, но, я убежден, не настолько они существенные, чтобы одним махом закрыть всю проделанную большую работу. Арнольд Михайлович, конечно же, делал эту работу не в совсем благоприятных условиях. На работу было отпущено чуть больше года. Методические указания поступили с опозданием чуть ли не на три месяца. Я правильно сказал, Арнольд Михайлович?

— На два с половиной, — ответил тот.

— На два с половиной месяца, — эхом повторил главный, — в то время как другие управления, по моим сведениям, занимались этой темой не менее двух лет. Это первое. Второе… Арнольд Михайлович довольно часто отвлекался руководством экспедиции, в частности мной для выполнения срочных заданий. Так, он был в двух командировках, участвовал в совещании по методам разведки подземных вод, которое, как вы знаете, состоялось в Магадане, и, кроме того, на его счету две рецензии. Я согласен: это не может служить оправданием неудовлетворительной работы, но еще раз повторяю: отчет Арнольда Михайловича я таковым не считаю, и, кроме того, определенные недоработки, которые имеют место, можно понять, учитывая сказанное мною выше.

«Вот закручивает, — со злостью подумал я. — Так, глядишь, еще четыре балла поставят».

А главный продолжал:

— Я не могу не обратить внимание технического совета на то упорство, я бы сказал настырность, рецензента, на предвзятость, с какой написана рецензия. Обратите внимание, ведь почти ни одного положительного момента не отметил Громов. А они же очевидны! Поэтому я предлагаю дать недельный срок обоим — и автору, и рецензенту: чтобы первый сделал исправления, существенно не перерабатывая ни записки, ни карт, а второй… — он сделал паузу. — Я надеюсь, что при более тщательном анализе у Павла Родионовича возникнет желание пересмотреть отзыв. Этим, как вы все понимаете, он окажет добрую услугу экспедиции. Я кончил, товарищи. — Главный, словно боясь, что его остановят, быстро опустился на свое место.

И тут, обронив председателю «разрешите» и не дожидаясь приглашения, вырос Робертино. Роберт Иванович выглядел собранным, сосредоточенным, как будто собирался произнести торжественную речь. Он даже подошел к председательскому столу и повернулся лицом к собравшимся.

— Смею заверить членов техсовета и приглашенных, я достаточно хорошо разобрался в целях этой тематической работы, мне ясны результаты, полученные автором отчета, основные достижения его и просчеты, а также те явные и тайные помыслы, которые он обнаружил в процессе защиты, — так начал Робертино, затем остановил на мне свой взгляд. — Я также понял, что же хочет рецензент увидеть в этой работе, и постарался вникнуть в его претензии. Громов убедил меня: в нашей экспедиции допущен явный брак. Нужно было не мудрствуя лукаво признать это, поблагодарить рецензента, как полагается в таких случаях, за проделанную большую и несладкую работу, то есть признать отчет несостоявшимся, назначить срок для доработки отчета. В том, какой срок назначить — месяц, два, три, — по-моему разумению, и состоит задача нашего техсовета. Но… — Роберт Иванович передохнул, переступил с ноги на ногу и продолжал: — До этого я говорил, что мне ясно, а теперь я буду говорить о том, что мне не совсем ясно и что я отказываюсь понимать. Мне, например, совершенно непонятны попытки члена нашего техсовета, я имею в виду вас, Геннадий Андреевич, черное выдать за белое и наоборот.

Главный подскочил:

— Я бы просил вас не забываться!

— А я и не забываюсь, Геннадий Андреевич. Ни в коем случае! Поскольку вы, главный геолог, выступили главным защитником бракованной работы, поэтому закрыть глаза на это — значит, согласиться с положительной оценкой отчета, предложенной вами. Вот, — Костюк показал рукой на собравшихся, — здесь девяносто процентов молодежи — я имею в виду тех, кому до сорока лет, — усмехнулся он. — Здесь и руководители партий, и молодые специалисты, и пришедшие из других экспедиций. Давайте примем этот злополучный отчет, учитывая недоработки в методических указаниях, занятость автора по другим делам и еще какие-нибудь объективные причины, которые приводил здесь Геннадий Андреевич. Давайте учтем это все и отчет примем. Но… с этого момента вместо титула «комплексная геологическая экспедиция» мы должны будем именоваться другим названием, ничего общего с геологией не имеющим, ну хотя бы артелью имени товарища Бендера. — В кабинете заулыбались. — Но поскольку нам никто нового титула не даст и печать нашу не изменит, то нам остается одно — халтуру за пределы экспедиции не выпускать и, мало того, дать обязательство, чтобы впредь незавершенные работы на техсоветы не выносить. Иначе мы перестанем сами себя уважать.

Все сразу оживились, кто-то даже захлопал в ладоши, и, кажется, не один. А я сидел неподвижно, в горле застрял ком, который никак не проглатывался. Благодарность к Робертино распирала меня, и в то же время я чувствовал себя триумфатором.

Роберт Иванович вернулся на свое место, а Романов, нетерпеливо дождавшись, когда люди угомонятся, спросил:

— У кого будут еще выступления, замечания, предложения?

Молчание.

— Вы, кажется, просили слова? — отыскал Лев Петрович глазами Руслана Плетнева.

Тот смутился и отрицательно замотал головой.

— Выступающих не будет?.. Так… Есть что сказать автору? Рецензенту?.. Прекрасно. — Лев Петрович грузно поднялся. — В первую очередь, я хотел бы поблагодарить Роберта Ивановича за то, что он так четко расставил точки над «i» и тем самым сэкономил нам время. Итак, поступило два предложения: дать автору неделю на доработку отчета, затем рассмотреть его снова на техсовете, предварительно уговорив рецензента изменить свое отношение к работе, а если это не удастся, объявить его рецензию несостоятельной, принять отчет с оценкой «удовлетворительно»… А может быть, «хорошо»? Нет?.. Принять с оценкой «удовлетворительно» и в срочном порядке отправить на рассмотрение НТС управления. Реализация первого предложения позволит нам выполнить годовой план, а следовательно, успешно завершить год. Второе предложение более короткое: отчет в этом году не принимать, вернуть его на доработку автору и через два месяца собраться еще раз… Всем все ясно? Кто за первое предложение, прошу членов техсовета голосовать.

Вот оно. Я опустил глаза. Но страх увидеть слишком много назидательно торчащих рук сменился любопытством, и я взглянул исподлобья. Только две руки увидел я: — «за» голосовали главный и начальник планово-экономического отдела.

— Кто за второе предложение, прошу голосовать, — сказал Лев Петрович, выждал немного и сам поднял руку. — Явным большинством голосов отчет возвращается автору на доработку. Техсовет окончен, все могут быть свободны. Вас, Геннадий Андреевич, я прошу остаться.

Я стоял в коридоре и, затягиваясь до ям на щеках, курил в плотном окружении своих собратьев по делу. Все были возбуждены, о чем-то говорили, кто-то жал мне руку, кто-то хлопал по плечу. А я стоял растроганный и, может быть, впервые за долгое время испытывал счастье.

Ко мне протиснулся Руслан Плетнев.

— Павел Родионович, дело есть.

— Говори, Руслан, говори!

— Да неудобно здесь.

— Ничего, Руслан, говори!

— В кадрах узнал, что у вас вакансия.

— Ну?

— Поработать у вас хочу.

— Ты же старший, а у меня место геолога.

— Это не суть важно.

— Тогда в чем же дело? По рукам?

— По рукам.

Пирамида в его рост

Мне тяжело вспоминать шестьдесят седьмой год. У меня в партии в тот сезон, в конце его, утонул Руслан Всеволодович Плетнев. В поле все бывает. Наша профессия по степени риска не на последнем месте, и «единые правила техники безопасности на геолого-разведочных работах» тогда насчитывали двести восемьдесят шесть страниц, а новые и того больше.

Но спросите любого старого геолога, соблюдавшего неукоснительно те правила, сколько раз он имел реальную возможность пополнить списки жертв несчастных случаев со смертельным исходом. Думаю, что пальцами на двух руках не обойдется, подсчитывая. И даже молодые могут рассказать о ЧП, не учтенных никакой отчетностью, никакой статистикой. Было? Было. Выкрутился? Выкрутился. Живи и радуйся. И благодари, не знаю кого там. А кто не выкрутился? Помянем тех с уважением. Забудем о том, что некоторые из них расстались с жизнью из-за собственной непредусмотрительности, бравады, азарта, упрямства, нерасторопности, безволия, самодурства, наконец, просто по глупости. Все это вместе принято называть неосторожностью. Не нужно осуждать без меры тех, кто погиб по неосторожности.

Можно, конечно, быть и осторожным, если предвидеть, что именно вот тот камень свалится на твою голову, именно этот брод окажется не по твоим силам, именно эта осыпь оживет у тебя под ногами, и именно в тот момент выскочить из каменного конвейера не будет возможности.

Но посудите. Идет геолог по речке, шагает прямо по руслу, потому что по стланику не пройти. Осторожно идет. Идет километр, другой, третий — все в порядке. А ведь геологу надо не просто передвигать ногами, думая лишь о том, как бы не поскользнуться, ему же работать надо. Ему надо замечать обнажения по берегам реки, ему надо отбраковывать обнажения, похожие на те, которые уже описаны, и искать новизну во вновь встреченных, ему надо отмечать характер изменения морфологии долины, чтобы не упустить момента, когда эти изменения станут достойны описания, ему нужно, если это гидрогеолог, фиксировать проявления подземных вод, стараясь по ходу маршрута дать характеристику их выхода на поверхность земли, определить параметры, ему надо в каждый данный момент точно знать, где он находится, и поэтому зачастую он должен попутно вести счет шагов — и многое-многое другое надо ему видеть, анализировать, запоминать. А дно-то ведь скользкое: в июле — августе валуны и галька покрыты бурой слизью. И течение реки — метра полтора в секунду — не помогает устойчивости. Когда по колено и выше, когда напор воды валит с ног, человек — весь осторожность, он напряжен, он внимателен, но вот, слава богу, воды по щиколотку. Можно для пользы дела и расслабиться. А «тот самый гнусный камень» ждет. Резиновый каблук — надо же! — резко соскальзывает с него — человек падает навзничь. А другой валун, выступающий из воды, принимает на себя его затылок. Все — конец. Маршрут окончен. Жизнь окончена. Человека не стало. И идущие позади не могут помочь ему.

Да, Природа — она не пейзаж в Русском музее. Она жи-ва-я! Она самолюбивая, она противится, когда ее изучают. Она щедрая и скупая, покладистая и упрямая, наивная и хитрая, прекрасная и ужасающая. Она живет и умирает, манит и отталкивает, исцеляет и губит. Боготворить одно лицо природы и бороться с другим. Вечная память человеку, погибшему на пути познания!

А мы не в последних рядах среди армии познающих. И тем, которые погибли, давно надо поставить памятник.

Вижу скалу с водопадом — метров двадцать высотой, черная базальтовая скала. На вершине ее трехметровая фигура человека. Человек сидит на коряжине и пишет, положив на колено пикетажку. А рядом брошен рюкзак.

Руслан Плетнев был хорошим геологом. У нас немногим дают этот скромный эпитет, потому что смысл закладывают в него гораздо больший, чем он воспринимается в сочетании с другими словами: «хороший лес», «хорошая дорога», «хорошие грибы», «хорошая вещь», «хороший пес» и даже «хороший человек». Хороший геолог — это не тот геолог, который в любых случаях пишет и защищает отчеты не ниже чем на «хорошо». Хороший геолог может и завалить отчет, и в срок его не сдать, хотя, впрочем, такие случаи, скорее, исключение. Но что отличает хорошего геолога от просто геолога? Это трудно как-то однозначно определить. Главное, пожалуй, это понимание хорошим геологом сути геологического объекта, его души, сути того или иного явления в геологии. И это понимание, граничащее с озарением, подводит его к истине настолько близко, что в прогнозе его почти исключаются заблуждения. В конце концов хороший геолог оказывается более прав, чем те, кто сомневался. И геология много теряет, я считаю, со смертью любого хорошего геолога. А Руслану было тогда всего лишь двадцать шесть лет.

Руслан Плетнев родился удивительным парнем. С ним можно было бы работать долгие годы, не испытывая конфликтов по коммуникабельности. Таких вот, наверное, ребят подбирают для длительных групповых полетов в космосе. А что до товарищей, то чувство товарищества было развито у него непостижимо высоко. Вот кто бы не подвел! Вот кто бы всегда заступился, рискуя чем угодно. Вот для кого не было дилеммы «для себя или для других». Всегда для других! Мне порой казалось, что судьба свела меня с каким-то высшим существом, человеком будущего — альтруистом до последней извилины мозга. И вот он погиб.

Наша партия в полевой сезон шестьдесят седьмого базировалась на правом берегу реки Мутной в ее среднем течении. Речка сравнительно неширокая — метров двадцать–двадцать пять, но скверная своим нравом.

Я в тот год последним уехал на полевые работы (с отчетом произошла задержка). И когда появился на базе, мне рабочий Григорий Федосеев рассказал, что, когда шел паводок в начале лета, по реке прокатился вал.

— Что твой сель, — добавил он.

Гриша Федосеев был старым кадром. Уже третий год подряд, как только мартовское солнышко расправляло свои колючие лучи, он появлялся на пороге отдела кадров экспедиции в засаленном и проеденном угольной пылью ватничке, в огромных, такого же оформления валенках на резиновом ходу, то есть в галошах, и в офицерской шапке-ушанке, на которой остался невыгоревший след от звездочки. Он всегда говорил одно и то же нашей кадровичке Лидочке Прохоренко:

— Григорий Захарович Федосеев. Прибыл в распоряжение начальника партии товарища Громова Павла Родионовича для выполнения героической работы по быстрейшему открытию несметных богатств нашей Родины.

Лидочка зажимала нос рукой, отворачивалась, морщилась: такой сильный дух исходил от истопника Федосеева. Лидочка отличала его от других бичей и не посылала «проспаться», а оформляла сразу же, в каком бы виде Федосеев ни появился. Это она делала, разумеется, по моей просьбе, а я первым же вертолетом выбрасывал Григория на весновку и за три года ни разу не пожалел, что приобретаю нетрезвого, бичеватого кадра. В условиях «сухого закона» надо бы лучшего работягу, да не найти.

— А знаешь ли ты, что такое сель? — спросил я Федосеева, усомнившись в том, что не ради красного словца лепит Григорий в описании паводка страшное слово «сель».

— Ты, Павел Родионыч, толковый мужик, но недоверчивый. И правильно делаешь. Ты скажи-ка мне, где больше острое любят: на севере или на юге?

— На юге, — ответил я, пожимая плечами.

— Правильно сказал, на юге. А почему?.. Правильно, не знаешь… Да потому, что там кругом пропасть сладкого. Море сладкого. А почему я так твердо говорю? Потому что видал. И про сель я также твердо сказал, потому что видал его. Как тебя… Где? На Памире. Да глянь, начальник, на берега — еще с весны не отмылись.

Что верно, то верно. Берега у Мутной, в отличие от сотен других рек, казались неряшливыми, с грязными подтеками, местами неожиданно скользкими или, наоборот, топкими.

Я был в самых верховьях Мутной и, кажется, понял причину формирования селеобразного потока. Река Мутная вытекала из озера, расположенного в ледниковом цирке на высоте 720 м. Озеро образовалось оттого, что талые весенние воды подпруживались мореной. Сквозь нагромождение глыб, сквозь дресву профильтровывалась вода, выходили у края морены мощные родники, и, собственно говоря, из них-то и начиналась светлая речка Мутная. Но не в любое время все происходило именно так, не всегда была она светлой. В восточной части моренной плотины, у крутого склона с осыпью, я обнаружил довольно глубокий врез, который в момент моего маршрута был наполовину засыпан сползающей массой щебня, супеси, глыб. Уровень воды в озере стоял ниже отметки дна ложбины. Ложбина была суха. Мне стал, кажется, ясен механизм формирования небольших селевых потоков в русле реки Мутной, благодаря которым она, наверное, и получила название.

Молодая осыпь с некоторых пор стала периодически закупоривать на большую или меньшую высоту ложбину, по которой происходил обычно сброс паводковых вод из озера. Ну и получалась такая картина: вода в озере поднималась при таянии снега или при затяжных дождях до тех пор, пока не прорывала плотину. С ревом устремлялась она вниз по склону (а склон здесь был градусов под тридцать) и жидким грязным валом прокатывалась по всей реке. Крупные глыбы вода не уносила далеко (пороху, как-никак, было маловато), а вот дресву и мелкий щебень сбрасывала она и ниже нашей базы.

Вернувшись из маршрута, я написал распоряжение, запрещающее день-два после сильных или во время продолжительных дождей переправляться через реку Мутную. А переправляться вообще было совершенно необходимо, потому что Мутная делила площадь, картируемую в том году, чуть ли не на равные половины.

Выше от базы партии метрах в пятистах мы оборудовали постоянный брод. Между берегами был протянут капроновый фал, место около брода расчистили от кустов, сделали удобные сходы, и я распорядился вешать по темноте на тополь фонарь «летучая мышь», если ожидали чей-нибудь отряд «с той стороны». Эти и некоторые другие мероприятия, а особенно мое распоряжение, о котором я упомянул, в конце концов и спасли меня от суровой кары, которая ожидала меня после шестого октября, когда утонул Руслан. Если бы все, что случилось тогда, можно было бы проиграть по-иному!

Отряд Руслана выходил последним из маршрутов. У Руслана был большой отряд — четыре человека, но лошади всего две, поэтому людям приходилось иметь дело с довольно тяжелыми рюкзаками. Отряд выходил из маршрута. Но двадцать пятого сентября зарядил дождь, плотный и неиссякаемый, а они находились еще у самой дальней рамки нашего планшета, километрах в пятидесяти от базы. Посидели они четыре дня в ожидании погоды, но продукты кончились и, плюнув на дождь, они рванулись на базу, делая в день около двадцати километров.

Тундра насытилась водой, как губка. И двигался отряд по ней как по губке — усилий много, пота много, а скорости никакой. И еще одна беда: перед последней ночевкой техник Слава Зашихин сушил сапоги и сжег правый. Дыра образовалась на заднике вдоль литого шва до каблука. Портянка хотя сквозь дыру и не вылезала, но немного было от этого радости. И еще меньше ее стало, когда увидели, что у всех сапоги были сорок второго, сорок третьего размера (по ноге), а Слава, или Славик, как его называли наши женщины, имел фирменные сапоги размера сорок. Так бы с подменкой, глядишь, и ничего, дотопали бы и в одном дырявом сапоге, если он один на всех. При такой же ситуации отдающий на время сапог Славе брал на себя смелость шагать по тундре босой ногой. А в пяти-семиградусной воде босиком много не намаршируешь.

Ох и рвали же ребята злополучного шестого октября! Оставшиеся двенадцать километров они проскочили за пять часов, и то потому, что часто переобувались. У каждого из них правая нога была похожа на ногу утопленника, отмокшая, бледная с синим. Не говорю я только о Руслане. Не видел его ног.

Я сильно волновался из-за задержки отряда Руслана. Вообще в этот год жизнь у меня не клеилась. ЧП следовало за ЧП, и я не мог отделаться от маниакальной мысли, что не то еще будет. В ожидании Руслана я поставил палатку на переправе, и в ней постоянно дежурили Григорий Федосеев и еще один сезонный рабочий, не помню сейчас имени. Дежурные целые дни пили чай, играли в «буру» или «очко» и время от времени посматривали на левый берег. Я сказал, что как только появится Руслан, пусть кто-нибудь мигом прибежит на базу и скажет мне. Я сам хотел встретить отряд Руслана на переправе. Как-никак последний маршрут сезона!

Ровно в десять минут второго слышу: «Начальник! Начальник! Пришли!» Кричал не Федосеев, другой.

«Ну, слава богу!» — подумал я, натянул плащ и зашагал к переправе. Крик рабочего слышали все, поэтому за мной потянулся хвост. Все же понимают, что такое возвращение последнего отряда из последнего маршрута.

Мы немного не успели дойти до переправы и услышали шум и крики. Они до сих пор стоят у меня в ушах! Я не разбирал, что кричат, не понял даже, что шумит, кто кричит. Но главное — крики! Мне кажется, и человеческого-то не было в них. Они, казалось, разорвали воздух, а вместе с воздухом разорвали и наши души. Мне почудилось, что мир превратился в ужасную рваную рану — так много страха и боли было в этих криках. Сначала мы оцепенели на какое-то мгновение, потом побежали, тяжело топоча.

Переправа открылась нам сразу вся. Капроновый фал тонкой белой струной прочертил реку от берега до берега, а под ним с невероятной скоростью, клубясь, проскакивала вода. Вид взбесившейся темно-серой реки притягивал настолько, что я даже не сразу увидел Гришу Федосеева, оказавшегося почти под ногами. Он сидел на земле скрючившись, обхватив голову руками, раскачивался с боку на бок и стонал. Застыла в глазах моих его грязная правая ступня голой ноги. А вторая нога была обута в сапог.

Я перевел взгляд на левый берег и увидел группу из трех человек в зеленых вылинявших костюмах, с капюшонами на головах. Двое замерли в странных, будто прислушивались, позах, а один, маленького роста, бегал по берегу взад и вперед, как собака, которая только что вылезла из воды. Кто-то из них кричал однообразно и так пронзительно, что голос его не могло заглушить грохотанье реки:

— …тонул!!! у…тонул!!! у..у..тону…ул!!!

И только тут я все понял. И слабость судорогой пробежала по ногам. И я покачнулся, но не сел, устоял. Мне не нужно было объяснять, кто утонул. Раз в отряде осталось только трое, то утонуть мог только Руслан Плетнев — начальник отряда, который всегда шел первым и который не мог допустить, чтобы несчастье стряслось с кем-то другим. А я вот допустил!

Отряд Руслана подошел к реке в час дня. Увидев палатку, Руслан крикнул:

— Эй, сторожа! Встречай, родимые! — И когда из палатки высунулись лохматые головы с радостными улыбками на лицах, Руслан обратил внимание на реку.

— Что-то Мутная мне не нравится, — сказал он. — Вроде бы вода сильно прибыла. Ничего, прорвемся. Стоять на месте! — приказал он отряду, поднял высокие голенища болотных сапог и быстро вошел в воду, держась за веревку.

Да, воды явно было больше, чем обычно, и скорость реки заметно увеличилась. Но Руслан благополучно добрался до противоположного берега, ни разу не зачерпнув воды в сапоги. Там он пожал руку Федосееву, хлопнул на радостях его по спине и попросил:

— Сними-ка ты, брат Гришенька, правый сапог. А то у нас авария с одним молодым человеком. Остался без сапога вчера. И портяночку сухенькую, если не жалко. Вот спасибо.

— Погоди, Руслан Вселадыч, гляди, как река вздымается. Как на дрожжах прет вверх. Пересидел бы.

— Ничего. Минутное дело. Перебьемся, — ответил Руслан и, держа сапог под мышкой, спустился к реке. И это погубило его.

Он отошел всего лишь метров на семь-восемь, и все поняли, что реку ему не перейти. И он сам это понял. Вода наваливалась на него жуткой массой. Она перехлестывала теперь уже за голенища. Ему надо было бы, не мешкая ни секунды, пятиться задом, а он стоял, держась левой рукой изо всех сил за оттянувшуюся, как тетива, веревку, а другая была занята сапогом. И тут случилось то самое ужасное.

Вот как рассказал об этом Федосеев:

«Смотрю: бежит что-то сверху, пузырится как будто, пенится. Я кричу ему: «Осторожно! Давай к берегу греби!» А ему уже, видать, невмоготу одной рукой держаться. Я ему ору: «Кидай сапог вшивый! Двумя! — кричу. — Двумя руками хватайся!!!» И он, это, сапог-то опустил и только хотел перехватиться, а ему, видать, что-то по ногам дало под водой — и как подсекло сразу. Он схватился-то руками двумя за веревку, успел-таки, а она вместе с ним под воду ушла… А потом, когда пена-то проходила, веревка-то из-под воды выпрямилась… Пустая…»

Тела его мы так и не нашли, хотя прочесали Мутную от переправы до устья, до того места, где она в реку Широкую впала. Под каждый завал заглядывали. Неделю искали. И по мутной воде, и когда вода упала и посветлела. Ничего. Никаких остатков. Как будто растворился Руслан.

Сложили мы на правом берегу, где палатка на переправе стояла, пирамиду из валунов и глыб кварцевых диоритов высотой метр семьдесят шесть (это был его рост). Нашлось у нас цемента два мешка, мы замешали на нем щебенку и гравий, залили все каверны в пирамиде и вделали в бетон латунную пластинку, на которой я тщательно выбил гвоздем:

Долго ли стоять будет наш памятник?

Последнее слово, которое слышали от Руслана, — «перебьемся». Это вообще было его любимое слово. И кажется, оно перешло ко мне, как по завещанию.