Шабашка Глеба Богдышева

— Я новой потом наберу, если попить… — Постельным же сеном он досуха обтер шампуры.

— Санитария у тебя!..

— Да все на свете чистое, кроме грязного… А казахи ваши охотиться толком не могут…

— Чего так?

— По ногам, говорит, бей. Кто ж мясо по ногам бьет? Ножки-то тоненькие — раз, а второе — брюхо недалеко; промазал — кишки разворотил… А вы не знаете, какие у сайгака глаза?

— Чего-чего?

— Да я пуговицы у вас хотел… для глаз… для чучелы.

— Не знаю, Глеб… Желтые какие-нибудь. Шашлык твой долго ждать? — не слушая его, спросила Зинка.

— Не-е-е — полчасика…

Зинка повела плечами, поежилась.

— И холодно у тебя… Хлеб-то есть?

— Был. — Глеб порылся в сене. — Нету.

— Подожди тогда. Я сейчас. — Зинка поднялась.

— А-а-а?.. — непонимающе протянул Глеб.

— За удачную охоту выпить надо, ты ж не угостишь…

«Не балованная женщина! — подумал Глеб. — С Лидкой не сравнить».

Он наколол чурок, развел камелек. Сухие чурки сразу схватились, и только сейчас, при ярком пламени, Глеб увидел, какие у него грязные руки. Помыл у мешалки, даже песочком потер их. Оторвал равные куски сайгачатины, нацепил их на шампуры, шампуры воткнул в землю — переждать, пока прогорят угли…

— Не съел? — раздался за стеной веселый Зинкин голос.

— Быстро! — удивился Глеб.

— А я на велосипеде, — Зинка села на тюфяк, вытянув ноги. — Возьми на багажнике, в кофте. Сашку чуть не разбудила…

Глеб полез в темноту.

— И кофту захвати! Осторожно; там пуговицы…

Хлеб…

— Спасибо. И портвейн хороший, — оглаживая бутылку, сказал Глеб. — Какие пуговицы лишние, я вам отдам. Уши-то не болят?..

Он положил шампуры поверх углей на кирпичи.

— Не-а, — Зинка по-девчачьи помахала головой. — Во!

Она отодвинула волосы от уха. В мочку была воткнута простенькая голубая сережка.

— На золотые еще не разжилась…

— Я подарю! — вырвалось вдруг у Глеба.

— Ладно тебе!

Глеб покопался в сене, достал книгу и, раскрыв ее, стал махать над камельком — раздувать угли.

— Ну-ка! — Зинка взяла у него книгу. — Шукшин?.. Вот кого люблю так люблю! — Она раскрыла книгу на портрете. — И писал хорошо, и кино, и рожа хорошая… На тебя, кстати, похож чем-то… Он когда умер, я так ревела, у-у… Ну, наливай! Только мне немного.

Глеб взял бутылку.

— Давайте за вас выпьем временно…

— Почему «временно»?

— Да это я так говорю бестолково, пацаны тоже смеются.

Они чокнулись. Глеб подал ей арматурину с дымящимся шашлыком.

— Прямо с рукавицей берите — горячая, — сказал он, усаживаясь на кирпичи. — Вот вы говорите: Шукшин, мол… — Глеб закурил. — Грамотно писал, твердо так… а вот тоже ошибался… У него рассказ есть: ребята в пивной подрались… Сейчас найду… — Глеб полистал книгу. — «Танцующий Шива»… плотники дерутся… Во! «…Бригадир вдруг резко ткнул Ваньке кулаком в живот. Ванька ойкнул и схватился за живот, склонился!» Ну, вот ударьте меня в живот для примера. — Глеб встал.

— Ну, — Зинка улыбнулась и, не меняя позы, полулежа дотронулась до Глебова свитера. — Ой, одни кости!

— «…Схватился за живот, склонился…» — Глеб взялся за живот. — Это при поносе так склоняются, когда живот болит!.. В боксе-то, в жизни в смысле, разве так?.. Это ж удар из смертельных… Покрепче если — без сознания падают! А ведь матрос!

— Кто матрос? — невнимательно спросила Зинка,

— Василь Макарыч! — Глеб затянулся. — И в деревне небось дрался, и в армии на флоте, мужик грамотный, а как в живот бьют, забыл временно…

— А ты-то откуда знаешь?

— Ну, я… Знаю…

— Глеб, — тихо сказала Зинка.

— Чего?

— Чего ты мне про драки рассказываешь, мне ж это не интересно.

— Дык… А другое-то чего говорить, вы все знаете, переговорено все уже… У нас пацаны все говорят, говорят, а чего говорят, и не поймешь: ля-ля, бу-бу… Разливать?

— Налить у бабы спрашиваешь. Ну, налей. Чудной ты… — Зинка вздохнула и перехватив Глебов взгляд, поправила юбку.

— Я это… — Глеб отвел глаза. — Вам джинсы по работе надо…

— Мало ли чего надо! За двести покупать… как эти? — Она кивнула в сторону студенческого коровника. — Обойдусь.

— Чего сказать хочу… — Глеб замялся. — У меня есть, одни… такие, нормальные… Мне велики, а вам как раз.

— Вот еще! У меня и денег нет…

— При чем деньги? — застрадал Глеб. — Мне они не надо. — «Не надо» Глеб сказал так, чтоб не понять было, к джинсам это относится, к деньгам или к тем и другим. — Все равно пацаны отымут. Я их раз на мосту цементом заляпал, Васька чуть не убил, сказал: отберет.

— С мостом-то пролетели? — Зинка усмехнулась. — Дураки! На монтаж поперлись… Как только Рафа взял вас, я бы — на понюх не подпустила…

— Васька его разжалобил… У него прораб знакомый был… который до Кареева…

— Пашка-то? Зна-а-аю… Жалко, не посадили: полмоста на сторону сбыл… И сварной из-за вас гробанулся… Я уж не сказала Михайлову… — Зинка откинулась на локти назад, глянула вверх. — Сколько шифера не хватило?

— Листов двадцать… Давайте я вам шашлычку насажу еще, пока угольки…

— Не хочу больше, спасибо… Завтра скажу, чтоб подвезли шифер… А почему ты так говоришь чудно: «временно», «мол», еще что-то?

— Не знаю. У меня в роду все по-нормальному, а я вот… Отец даже по-английски на старости лет выучился, и мать понимать стала, пока за рубежом жили, пока не померли… Батя, в смысле…

— Отчего умер?

— В аварию попал, дурак старый. Я ему еще когда говорил: хватит, мол. У него и так орденов и денег… Не-ет, уперся, поеду еще раз. По-е-ехал. И приехал. В гробе цинковом. И мать вся поломанная.

— Богатые?

— У-у-у. Выше крыши… Сейчас-то попроелись, а раньше-то…

— А чего ж ты такой обтерханный?

— А чего я? При чем здесь? Они сами по себе, я сам. Я у них сроду не брал. Я — сам. Еще пацаном был, вдруг отец чего-то разорался: мой хлеб, мол, жрешь. Сдуру завелся… А мне как раз учиться надоело. Работать пошел. Асфальт с бабами на Самотеке клал, а потом на стройку…

— Где клал?

— На Самотеке. Место такое в Москве.

— А Васька говорит, тебя мать кормит. Я удивилась еще…

— Правильно: мать. Я ей, как отец помер, все деньги отдаю. А когда в море плавал — переводил; и в министерстве, и так, на шабашках когда… Мне-то зачем, потеряю только…

— Пропью, хотел сказать?

— Ну, и это… — замялся Глеб.

— Уговорил, — рассмеялась Зинка. — Дари джинсы. Только они мне длинны будут.

— Завернете по-модному. Вам красиво: ноги стройные…

— Да уж красиво… — Зинка оправила юбку. — На старости лет джинсы… Сколько мне лет, знаешь?

— Вы тогда говорили, я забыл…

Зинка откинулась назад под лампу, чтоб Глеб лучше смог ее рассмотреть. Руки она отставила назад в стороны — ладони утонули в сене. Нагруженные тяжестью Зинкиного тела, незагорелыми местами они до упора выгибались вперед, белая кожа на суставах натянулась, готовая порваться. Глебу показалось, что Зинке так неудобно и больно. Он открыл рот: быстрей сказать «тридцать пять», но перевел взгляд на лицо и закрыл рот. Зинка прикрыла глаза и улыбалась, ожидая ответа, — больно ей не было. Лицо было обыкновенным, ровным. И веки в веснушках…

— Веснушки… — сказал Глеб.

— Да, вся конопатая, пока солнцем не забьет…

Глеб перевел взгляд на ее шею. В узенькой незагорелой морщинке поперек шеи лежал шнурочек свалявшейся степной пыли… Он послюнил палец и провел по черной морщинке.

— Ты чего? — встрепенулась Зинка, открыв глаза.

— Пыль… — Глеб посмотрел на свой палец и показал Зинке. — Сорок?

— Тридцать шесть, — отчеканила Зинка и потрогала шею. — Степь… А тебе сколько?

— Тридцать восемь.

— А я думала, пятьдесят. Что ж тебя Васька не кормит?..

— Я всегда такой: как бокс бросил, курить стал — похудел…

— Глеб, не зови ты меня на «вы»!

— «Фамильяриться со старшими терпеть ненавижу и гнушаюсь всяким фанфаронством…»

Зинка открыла рот от изумления.

— Чего?

— Да это я так, из книги одной, хорошей… Все ж вы начальство.

— «Начальство»! — передразнила она. — Сижу с тобой ночью в коровнике, сына бросила… Ты, кроме шабашника, кто по специальности?

— По физике я…

— Учитель?

— Нет… Так… Физик… Мы вместе с Васькой учились.

— А у меня, Глеб, ха-ха-ль был… — думая про свое, по складам произнесла Зинка и, заметив, как внимательно Глеб слушает, весело продолжила: — Продал, паразит!.. Я ведь в другом совхозе работала, а он директор, а у него — жена… А ей сказали добрые люди… Меня чуть из партии не поперли… А он и не заступился.

— Почему?

— Потому.

Глеб нагнулся в сено, заковырялся в рюкзаке.

— Ты чего?

— Да вот… — Он вытянул из рюкзака джинсы. — Постирать хотел, вроде грязные… — Он протянул Зинке джинсы: — Нате…

— Ой! — вскочила Зинка. — Мать твою!.. Прошу прощения… Отвернись-ка!.. Славка приедет — сдерет! Ну, уж хрен-то!.. Не отдам!.. Ну-ка.

Глеб обернулся. Зинка с удовольствием огладила себя по бедрам.

— Скажи хоть, как они называются по науке?

— «Ли».

— Славка приедет, так и скажу: «Ли». Пусть завидует… Эх, зеркала нет!.. А у тебя дети есть?

— Вроде есть… Ниночка на манер дочки…

— Твоя?

— Не то чтобы, но вроде… Я ее, Ниночку, от смерти спас. У ней мать тоже, как вы, Зина, Зинаида Львовна. У нее муж бестолковый. Она уже с ним развелась почти, а он возьми да и наследи напоследок…

— Как наследи, где?

— Ну, забеременела она, в смысле, а аборт делать не пожелала. А время родить пришло, говорит, не буду. И в роддом не пошла. Дома родила по секрету, с подружкой. Подружка звонит: приезжай, Глеб. Зине плохо, помирает, можно сказать, почти. Я — туда. Зина родила уже и плачет. Не буду, плачет, кормить ее, не хочу, не надо мне ее… Я ей тогда: обеих вас в тюрьму посажу, как убийц запланированных; сейчас в милицию побегу и посажу вас, как свидетель смерти. Одно вам скажу и другое: или я в милицию бегу вас сажать, или вы девочку грудью покормите временно, а я за врачом… Согласились, сучки… А теперь, как выпьет, плачет: спасибо, мол…

Глеб замолчал. Зинка сидела на соломе и внимательно смотрела на него.

— Чего-то я все про свое? Это все пустое, ля-ля, бу-бу, мол. Вот у вас действительно жизнь хлопотная… Прорабом не женское дело…

— Не женское, — вздохнув, покорно согласилась Зинка. — А чего делать? Если б не ребята, посиживала бы себе в конторе: сто тридцать — чем плохо? — Она вздохнула. — Вот выучатся — все, в контору!.. — Зинка зевнула. — Идти надо… А не хочется… Хорошо у тебя здесь… — Она чуть капризно шлепнула по сену руками. — Не пойду никуда!..

Над Зинкой сквозь обрешетку, недопокрытую шифером, светились звезды…

— …Зинаида Анатольевна… — Глеб сидел возле зарытой в сено Зинки.

Он накидал на нее поверх одеяла все, что было своего, и зябко сутулился в одной рубашке.

— Сейчас, сейчас… — забормотала она и глубже зарылась в сено.

— Зинаида Анатольевна!.. — еще раз прошептал он и, удивившись своему шепоту, перешел на нормальный голос: — Зина… Зиночка…

— Пять минут еще… сейчас… — Она зашевелилась, высунула из сена взлохмаченную голову. — Господи!.. Холодно-то! — Выудила из тряпья Глебову рубашку, накинула: — Холодно!

— Я это вот… покушать приготовил…

— Кто ж по утрам шашлык ест?.. Чего трясешься-то, одень! — Она кинула ему свитер. — Ой, на кого же я похожа?! Мятая вся… — Зинка сокрушенно покачала головой. — Домой надо и на планерку не опоздать. Сколько сейчас?

— Шесть, полагаю, временно…

— Дай бог, Сашка не проснулся!.. — Зинка засуетилась. — Он мне рассказал, как вас чуть не побили. Кофта где-то была… Вот она…

— Ага, — подтвердил Глеб, — Саня нам помог. Не он — огребли бы… Это, Зин… я чего… с тобой хочу остаться, как ты к этому?..

— Чего?! — Зинка изумленно вытаращилась на него и вдруг спокойно, будто давно ждала этого вопроса, спросила: — А родня?

— А чего родня? Сестра? Ей плевать, да она и головой больная, чтоб мнение свое иметь, А мать? Мама — дура. Ей все не по ней… Если не желаешь, другое дело…

— Ладно. Нету меня. До свидания, Глебушка… Временно…

«Женщина какая положительная», — подумал Глеб. Он залез на Зинкино теплое место и, как всегда в пустых моментах, потянулся за куревом.

Пачка была пустая. Глеб кинул ее и, достав из кармана пуговицы, стал подбирать сайгаку глаза. Он долго возился с пуговицами, потом ему надоело, и он взял голубые. Светало…

Глеб примерял сайгаку второй глаз, когда в проеме показался Билов.

— Курить дай! — сказал Глеб.

Билов протянул ему сигареты.

— Тебя еще не украли? — в коровнике появился Васька. — Надо же… Пахать-то собираешься или так хорош?

— Да встал, можно сказать, уже… — проворчал Глеб.

— Вонищу развел! — поморщился Билов.

— И этот туда же… — проворчал Глеб, завозился, пряча голову в сено, и рассыпал пуговицы.

— Пуговицы?.. Откуда? — Васька наморщил лоб.

— «Мощный Орей ее посетил и таинственно с нею сопрягся…» — пророкотал Билов.

— Ты что? Никак прорабшу убрал? — Васька присвистнул.

— Неважно. — Глеб отвернулся. — Ты это… ты работать затевай…

— Аут! — сказал Васька, размахнулся и забросил квач в степь.

Четвертый контрфорс он белил прямо за Юлькой; тот укладывал последние кирпичи, Васька мазал.

Квач высоко взлетел, вертясь и разбрызгивая известь, и упал далеко за дорогой в полынь.

— Долго думал? — недовольно буркнул Глеб, вытирая рукавом сайгачью голову. — Заляпал всю…

Васька снял рубашку, подстелил ее и лег на землю. Полежал, глядя в небо, перевернулся на живот.

— Получился, — сказал Васька, с удовольствием глядя на коровник. — Теперь… если Зинка не обманет… Эй! — крикнул он Билову и Юльке, прибирающим возле коровника. — Хорош пахать! Дороже не продашь!..

— А сетку? — спросил Юля.

— Сетку? — Васька вздохнул. — Черт с ней! Потом! Мочи нет… Ну-ка давай полей получше…

Васька смыл с себя известь и в одних плавках снова лег загорать. Остальные тоже начали отмываться.

— Сашка едет… — Васька приподнялся на локте. — Опять что-нибудь…

— Вам Зи… мама велела в контору идти! — издалека крикнул мальчик.

— Вась, слышишь?

— Слышу, Глебушка, дай полежать. Чего-то сил нет…

— Давай сюда! — подозвал мальчика Глеб. — Что это за пес с тобой? — Он кивнул на маленькую грустную собачонку с закрученным хвостом.

— Это так… Глеб Федорович! Сайгака покажите, а?

— Сайгака? На! — Глеб протянул мальчику сайгачью голову.

Пес тотчас вцепился в нее.

— Пошел! — крикнул Сашка, отбиваясь. — Уйди!

— Надо говорить: «Фу!» — объяснил Билов, протирая очки грязным носовым платком. — Фу! — скомандовал он. — Кому сказано!

Собачонка поджала хвост и оставила голову в покое.

— А почему «фу»? — тихо спросил Сашка у Глеба.

— Черт его знает, так надо… Это какая же порода, Санек?

— У нее нет породы, она на улице живет… — Сашка погладил собачонку.

— А у меня дома борзая, — сообщил Билов и надел очки. — Ты когда-нибудь видел борзых?

— А они есть сейчас? Борзые — это в «Дубровском» Александра Сергеевича Пушкина…

— Правильно. Мой старший сын Савва, он…

— А как вашу собаку зовут? — перебил Билова мальчик.

— Будда, — ответствовал Билов. — А взрослых не перебивают.

— Продал бы ты своего Будду, Билов. Зачервивеет он у вас временно. — Глеб с сожалением покачал головой: — Гобелен-то, поди, уж Соня весь скушала? А без гобелена и борзая ни то ни се… Вот не привезем денег…

— А кстати, что с объяснительной? — небрежно спросил Билов и искоса поглядел на Ваську.

Васька лениво поднялся, взял с земли рубаху.

— Саш, а отец твой где? — игнорируя Билова, ни с того ни с сего вдруг спросил он.

— Папа в Алма-Ате… С Катей…

— Жена, что ли? — заинтересовался Васька.

— Вась! — оборвал его Глеб.

— Нет. Жена — тетя Мила, — с готовностью объяснил мальчик. — А Катя дочка, сестренка моя.

— Какая она тебе сестренка?! — Васька махнул рукой.

— Родная! — обиделся Сашка. — Зина сказала: родная моя сестра…

— Ладно! Пошли!

— Пойдем, Сань, чего тут… — Глеб сердито взглянул на Ваську. — Бери чучелу!

Васька стоял у кассы и отбирал деньги. Волновался он на Глебовой тыще: как бы Глеб не заблажил и не отколол номер, как, например, на лесоповале три года назад, когда он, выпив, раздарил рублей сто «хорошим ребятам» в аэропорту, а когда Васька с Юлей полезли его урезонивать и выпрашивать у «хороших ребят» Глебовы деньги назад, оба и схлопотали от него, хоть и от очень бывшего, но все-таки мастера по боксу.

— …Богдышев!

— Вот он! — Глеб всунул голову в маленькую фанерную подворотню кассы.

— Не дай дэньги! — заверещал вдруг в конце коридора старушечий голос. — Кыроват унос.

Васька, не отрываясь от Глеба, обернулся. По коридору ковыляла толстая старуха комендантша.

— Тормози ее! — Васька пихнул Билова и Юлю к комендантше.

Те дернулись ей навстречу, загородили проход.

— Дэньги не дай!.. — заголосила старуха.

— Девятьсот шестьдесят, девятьсот семьдесят… Тысяча. Пересчитайте…

— Не надо, — сказал Васька в окошечко и отобрал у погрустневшего Глеба пачку. — Расписывайся. Большое спасибо. — Он обернулся к блокаде: — Отпускай!

Старуха набросилась на Ваську:

— Кыроват унос!.. Не дай дэньги!

— Все! — Васька похлопал себя по груди, в кармане куртки покоились четыре тысячи. — Кроватку мы вам вернем, не беспокойтесь. Сейчас пойдем и принесем. А вам спасибо. За внимание. — Васька достал червонец и вручил обомлевшей старухе. — Билов, кровать принеси.

— Дверь на ключ!

Васька положил на одеяло разноцветную кучу денег. Потом подобрал бумажки по достоинству и начал сдавать на четверых. Каждый потянулся за своей пачечкой, и несколько минут в тишине хрустели новые деньги. Биловские считал Васька.

— Поровну? Теперь с паспортами в сберкассу на аккредитив… Биловский паспорт не забыть…

— Чего зря ходить-то? — занудил Глеб. — Лежат — и пусть лежат себе.

— А ну давай сюда! — Васька, чуть не порвав, выдернул у Глеба деньги — почуял недоброе.

— Мне деньги нужны… — насупился Глеб.

— Зачем тебе? — спросил Юля.

— Зине дам. И Егорычу… Мане послать…

— Сколько? — не глядя на него, спросил Васька.

— Все.

— Значит, так, — Васька уложил Глебовы деньги в бумажник и сунул во внутренний карман. — Зинке ты дашь двести — в моем присутствии. Маня подождет: из Москвы вышлешь. Согласен — идет, нет — кончен разговор. Ну?

— Мне двести пятьдесят надо… Зине… Сережки ей куплю золотые…

— Ладно, — согласился Васька. — Паспорта берите… Быстрей — сберкасса на обед закроется. Билов-то где?!

— Вон он! — сказал Юля.

Билов шел согнувшись, на спине его в такт шагам пружинила панцирная сетка. Крест на шее раскачивался, шлепал Билова по груди.

— Как на Голгофу временно… — сказал Глеб. — Пойти помочь…

— Зиночка, открой, пожалуйста! — крикнул Глеб в окно и, не дожидаясь ответа, вошел в дом.

— …и жалуйся на здоровье! — услышал он за дверью голос Зинки. — Работать надо, а не халтуру гнать!..

Дверь распахнулась, и оттуда выскочил командир студентов Володя.

— Это!.. — обрадовался Глеб старому знакомому, но тот, шипя матом, пронесся мимо, не поздоровавшись. Глеб постучал.

— Ты? — удивилась Зинка. — А я думала: он — бить вернулся.

— Чего с ним?

— А ничего… Побольше поплачет — поменьше… Премию у них срезала… «Жаловаться буду…» Ишь ты, скорый!.. Жалуйся!.. — Зинка по инерции ворошила на столе какие-то бумажки. — Как рука-то?

— А зачем ты у них… деньги?..

— Затем! Чтобы вам дать!

— В отношении?

— Чего в «отношении»? Директор только три тысячи дал, а я Ваське по куску обещала!..

— Ну и что? Сказала бы: не дает директор, бывает…

— Нет, Глеб. Обещала — все! И так навралась дальше некуда! — она провела ребром ладони по шее. — Они нахалтурили, торец не расшили! Чего пришел?

— Да я… — Глеб полез в карман. — Обещал, вот…

Он вынул коробочку с серьгами, протянул Зинке.

— О-бал-дел… — медленно выговорила она. — Сколько? — Она развернула чек. — Обалдел… — Зинка опустилась на тахту, не отрывая глаз от Глеба.

— Ты это… ты не это… — Глеб замялся под ее взглядом. — Давай я тебе их вставлю… А эти выкинь.

Глеб осторожно продел сережку в мочку и подул.

— Чего дуешь? — Зинка засмеялась. — Они давно зажили.

Глеб застегнул вторую сережку. Зинка схватилась руками за уши и подскочила к зеркалу.

— Взятка!

— Ага, — согласился Глеб.

— Взятка так взятка. Зато красиво!.. Ужинать будешь? — Зинка ушла на кухню и вернулась с кастрюлей в руках. — Ваське скажи: как просил, заказала билеты. Купе.

— Купе-то зачем, я ж у тебя остаюсь?..

Зинка застыла посреди комнаты с кастрюлей.

— На! На журнал ставь! — Глеб схватил с комода «Технику молодежи», положил на клеенку.

Зинка поставила кастрюлю на журнал, полотенце, которым прихватила кастрюлю, кинула на тахту.

— Ты что, со мной жить хочешь?

— Ага.

— А дети?

— Подружусь… Мы и так с Саней временно…

— Вот именно «временно»… — Зинка тяжело вздохнула и сняла с кастрюли крышку.

— Ты покушай, я посижу, — сказал Глеб.

Зинка положила себе и молча стала есть, уставившись в тарелку.

— Ты ведь меня не любишь…

— Почему это не люблю? Полюблю… Ты женщина содержательная.

— Откуда ты знаешь?

— А чего тут знать, и так все видно…

— В Москве-то баб много… — непонятно зачем сказала Зинка.

— Навалом, — согласился Глеб. — Еще больше будет: тебя туда привезу.

— Глеб… — сказала Зинка и заплакала.

— А чего ты плачешь-то понапрасну? Я тебе ничего плохого не сказал… Хочешь, здесь поживем слегка, хочешь, туда сразу, — как хочешь… Я за тобой глядел: ты все по строительству знаешь-можешь, там таких баб мало… У меня связи по отцу еще остались… Устрою. Чего плакать…

— Я думала: ты тогда — просто так… Помнишь, в коровнике…

— Да я сроду над людьми не шутил; говорить — так всерьез, а так — лучше и не говорить вовсе…

— А родня?

— Чего родня? Мать ни при чем, сестра…

— Помню, помню, говорил уже… — Зинка схватилась за голову.

— Чего, голова?

— Да нет… А у тебя в Москве… — она замялась, — есть кто-нибудь?

— В смысле баб, что ли? Есть, Лидия Васильевна. — Глеб махнул рукой и подумал: «Жалко, Лидку не посадили…» — Зин, я уже старый, мне утомительно так-то, без толку… Это кто? — Глеб, чтобы сменить тему, взял с серванта фотографию.

— Я — «кто», не похожа?

— Шевеленая…

— Чего?

— Шевеленая, говорю… когда перед объективом дергаются.

— А-а-а, тебя и не поймешь…

— И не много потеряешь…

— Почему, Глебушка? — Зинка подошла сзади и стояла так, не зная, что делать: то ли обнять, то ли погладить. — Почему, Глеб?

— Потому что умное мною уже отговорено, — как стих сказал он. — Все умное — до тридцати пяти, потом фильм прервался, аут, как Васька говорит.

— Ну что ты несешь!..

Он обернулся.

— Опять плачешь… Чего ты? Все ж хорошо… — он погладил ее по волосам, — ты спрашиваешь — я отвечаю…

— Не говори так…

— Ну не буду, делов-то…

Зинка села на тахту плакать дальше.

— Зиночка, ну чего реве… плачешь? Ты побудь пока: я ребятам скажу, чтобы не искали, и — к тебе… Если хочешь, конечно.

— Хочу, — всхлипнула Зинка и высморкалась в лежавшее на тахте полотенце. — Сразу приходи.

Светало. Наверху шумели… Кусок потолочной штукатурки не выдержал студенческого волнения и рухнул на пустой Глебов тюфяк.

— А где Глеб? — проснулся Васька.

— У дамы, — ответил Билов.

Пока они обсуждали Глеба, к интернату подкатил грузовик. В кузове на кошме сидел Глеб и держал на руках связанного барана.

— Чего ты к нему пристал? — крикнул в окно Васька. — Положи.

— Украдут, не дай бог! По-быстрому давайте!

По дороге на Сары-су, где назначена была отвальная, Тимербая, шофера, тормознули пастухи. Верблюд увяз, перевел Тимербай, просят машиной потащить, араки, водки, дадут.

Васька заскрипел было, но понял, что придется сжалиться, и грузовик свернул за конными.

Верблюд сидел в солончаке и не волновался. Попробовали его машиной тащить: доски под него запихивали, а трос, укутанный кошмой, заводили верблюду под зад. Ничего не получалось, два часа промесили грязь, а верблюд только глубже топ.

И морду ему брезентом замотали, чтоб не волновался, — все без толку: верблюд, по брюхо сидя в солончаковой грязи, высокомерно отворачивал горбоносую голову и не помогал копошащимся вокруг него людям. Билов начал рассказывать, как его отец вытаскивал однажды верблюда, но слушать его никто не стал. Казахи плюнули и поехали за ружьем — верблюда пристрелить, а то ночью волки задерут. Глеб просился остаться постеречь верблюда от волков, а с утра по новой попробовать — трактором, но Васька чуть не за шиворот затащил его в кузов.

На берегу Сары-су, мутной речонки, Тимербай выкинул их и пообещал забрать завтра в это же время. «Гулять» отправились на островок. Туда же натащили сушняка — берега речки густо поросли кустарником. Барана Билов перенес на плечах. Баран орал, предчувствуя скорый конец. Пока натягивали брезент от солнца, разводили костер, Билов зарезал барана, ободрал его, промыл, натер солью с перцем, нашпиговал чесноком и целиком насадил на толстую рифленую арматурину с загогулиной на конце. И прихватил для крепости проволокой, чтобы баран не пробуксовывал.

Васька охлаждал водку: замотал бутылки в мокрое полотенце и уложил замотку на солнце под ветерком.

Глеб чокаться отказался:

— Верблюду не помогли, душегубы, — и выпил, отворотясь.

Билов вертел барана и беспрерывно вытирал пот со лба. Он все старался утянуться под навес, но тогда не доставал до вертела. Оторвал от чахлого кустика ветку, привязал ее к ручке и теперь крутил барана в тени.

— Скоро? — не вытерпел Глеб.

Он лежал под солнцем на спине в брезентовых шароварах и ковбойке и придремывал в ожидании второго разлива. Под голову он нагреб песка.

— Ты бы хоть подстелил чего. Дать полотенце? — Билов полез в рюкзак.

— Не надо, — Глеб ерзанул головой по песку. — Чего канителишься-то… Ехали, ехали…

— Ты не спеши, как голый на… — осадил его Васька. — Билов! Скоро у тебя?..

— Скажу, когда придет время, — низким голосом произнес Билов. Сейчас он был главный и басил откровенно на всю возможность. — Юлиан!

Юля в плавках стоял по пояс в воде, раздумывал, купаться или нет.

— Юль! Ты в Уренгой полетишь зимой? Юль!..

— О-о-о! — завозился Глеб. — Точняк: сейчас унты опять клянчить будет временно… Отстань от него, Билов… Я тебе валенки подарю.

— Сиди, — окрысился на него Билов, — Чего суешься! Юль!..

Но Юли уже не было — он нырнул.

— Как со старшим говорит неуважительно… — вздохнул Глеб.

— А чего, действительно, привез бы нам унтята… — не отворачиваясь от солнца, сказал Васька. — Как хорошо…

К костру подошел мокрый Юлька.

— Не капай! — задергался Васька. — Вон Билов дело говорит: унты привези из Уренгоя…

— Да нет там унтов, там — газ, — сказал Юлька и растянулся на песке.

— Унты, газ… — тоскливым от затянувшейся трезвости голосом протянул Глеб. — Налили бы… Много хоть газу-то?

— Много. Под всей Западной Сибирью…

— А когда все высосут, весь газ?..

— Тогда Сибирь на два метра опустится, — сказал Билов. — Привез бы унты-то…

— Да нет там мехов, что вы, ей-богу!..

— Без мехов-то холодно небось временно…

— Шевелиться надо быстро. Как на шабашке, время — деньги, — сказал Юля, залезая под навес.

— Кстати, о деньгах, — негромко, но так, чтобы все слышали, сказал Васька.

Юля замер, Билов перестал крутить барана… Васька неторопливо подошел к барану, потыкал его ножом:

— Доходит.

Он нагнулся к куртке, достал из внутреннего кармана две тугие пачки, перехваченные крест-накрест бумажками. И бросил их на песок:

— Полторы тысячи…

Билов, оцепенев, смотрел на пачки.

— Столковались? — опершись на локоть, спросил Глеб. — Сам объяснительную подписал?

— А ты как думал? — небрежно бросил Васька и потянулся за гитарой. — …По триста пятьдесят пять… — ласково сказал Васька, перебирая струны. — Во-о-от. А если бы Глебушку послушались: и денег бы не получили, и мужику бы хорошему нагадили… За абстра-а-акцию… — Васька описал при этом в воздухе колечко. Потыкал барана. — Готов! Режь, Билов!..

Васька отложил гитару, из полотенца достал бутылку.

Билов отрезал от барана готовые куски и каждому подал на вилке.

— Мне с кровью, — попросил Глеб. — О! Вот этот! — Он принял у Билова вилку. — Дохнет в тебе эта самая, как ее… — Глеб затряс головой, вспоминая, — из волос посыпался песок. — Елена Молоховец, о!..

Жевать Глебу скоро надоело, и он прилег покурить, положив свой кусок на обрывок газеты.

— Мои деньги мне, Вась, и не давай: сразу шли Егорычу, в смысле Мане…

Юля молчал, опустив голову, не смея взглянуть на Глеба.

— Ну, за шабашку! — Васька поднял стакан и чокнулся с Юлей и Биловым.

Глеб просительно поднял пустой стакан. Васька плеснул ему из своего.

— За шабашку! За наш коровник!

— За Глеба уж давайте, молодожен как-никак… — Билов вопросительно посмотрел на Ваську.

Васька кивнул.

— Да ладно вы… — заерзал Глеб. — Не в этом дело…

— Хотел ты, Глеб, в монастырь спасаться, а сам замуж идешь! — Васька еще раз чокнулся с Глебом, выпил и зажевал мясом. — Неисповедимы пути господни…

— Не в этом дело… И без монастыря можно спасаться… Знать, чем заняться… Коровник-то и дурак сложит. И диссертацию написать… Вот воспитать человека — это да, это труд…

— Вот и иди учителем, — лениво бросил Васька.

— Ага. Я с директором интерната уже говорил временно…

— Ой, Глеб! — сморщился Васька. — Обалдел — поспи.

— Вот у них… — бормотал Глеб, продолжая какую то свою мысль, — самая главная работа. Учитель и врач… Раньше еще поп… Если не халтурят… Поп, тот встречает в жизни и провожает, чтоб не так страшно помирать, учитель воспитывает, чтоб, мол, положительный человек… А врач, чтоб не загнил досрочно. Вот они и нужны, а остальные… — Глеб вяло махнул рукой.

— Ну, поговори, поговори… — Васька добродушно посмотрел на Глеба и тихонько затренькал на гитаре.

Баран капал на угли. Когда он начинал пригорать, Билов поливал барана портвейном. Глеб в момент полива барана любимым вином отворачивался и замолкал.

— Глебушка, давай еще барашка, а то ты совсем мало закусил, — заботливо сказал Билов.

— Временно не хочу.

— А ну-ка, ешь! — приказал Васька.

— Насилие… — проворчал Глеб, принимая от Билова баранье ребро с обрывками мяса. — Вот Эйнштейна взять. С одной стороны еврей, а с другой — физик, а в Бога верил…

Билов приосанился.

— Да не так, как ты! — Глеб махнул бараньим ребром и поморщился. — Долбитесь для моды… Еле-е-помазание… крестами трясете… для понта… — Глеб заглянул в пустой стакан. — Неверующих-то, их вообще не бывает… временно. Васька что думает, неверующий он? Или Юлька?.. Все верят, само собой… И Егорыч верил. В Бога верил, потому что не верил, что помрет… А помер. Давайте-ка помянем его, не чокаясь… Земля ему пухом. Хороший мужик, хотя вроде и ничего особенного…

— Вот именно, — поддакнул Васька.

Глеб сморщился.

— Да не в этом дело… А!.. — И он с досадой махнул рукой.

…Солнце поползло вниз. Билов, выпивши, осмелел и потребовал, чтобы Васька подыграл ему, стал петь романс собственного сочинения:

Вася пришел в восторг, и Билов еще стал петь… Глеб заснул, Юля ушел купаться.

…Васька очнулся первым. Недоеденный баран почернел за ночь и скрючился на вертеле. Билов, свернувшийся в комок, спал тут же на песке. Остальных видно не было. Васька окунулся в неуютную речку и попробовал грызануть барана, но раздумал и побрел на берег разыскивать остальных.

Глеб лежал как убитый: уткнутая в песок голова и раскиданные руки — на берегу, а все остальное, начиная с груди, тихо мокло в желтых водах Сары-су. Кошма была расстелена в двух шагах от берега, но до нее Глеб не дошел. Юля, слава богу, спал по всем правилам.

Васька вернулся на островок, налил себе холодного чаю.

— И мне, — умирающим голосом пробасил Билов, не меняя позы и не открывая глаза. — Шерсть в животе… Остальные как?..

— Целы.

— Не выжить, — сосредоточенно произнес Билов. — Лопнет дыня.

На горизонте вспенилась пыль. Пыль разрасталась, ползла к ним и обратилась в машину.

Из-за руля вылезла Зинка. Прошла вброд на остров, пересчитала всех…

— Живы? Ну и слава богу!

— Денежки тю-тю, головка бо-бо!.. — пожаловался Васька.

— Все? — нестрого спросила Зинка.

— Все! — уверенно тряхнул головой Билов.

— До Москвы теперь посуху, — добавил Васька.

Юлька с Биловым сворачивали брезент и кошму.

— Глеб! Иди сюда, — Зинка отворила дверцу.

— Подожди, — пробормотал он и побрел к пепелищу.

— Ты чего? — крикнул Васька.

— Кеда нету…

Действительно, Глеб кружил по островку в одном кеде.

— …Река унесла… — покачиваясь, рассуждал он и разводил руками.

— Ладно! — крикнула Зинка. — Купим новые. — И добавила тихо: — Господи! Все не как у людей!

Глеб в последний раз оглядел островок и, прижигаясь босой ногой о раскаленный песок, засеменил к машине.