Шабоно

Глава 23

Крошечные ножки, сучащие по моему животу, вывели меня из мечтательной дремоты. В одно мгновение в голове пронеслись яркие живые образы минувших дней, недель и месяцев. Слова протеста так и заглохли на моих губах, когда Тутеми уложила мне на живот Хоашиве. Я взяла младенца на руки, чтобы не разбудить Тешому, уснувшую в моем гамаке в ожидании, пока я проснусь. Достав погремушку Хоашиве из нанизанных на лиану лягушачьих черепов, которая висела у изголовья моего гамака, я повертела ею перед малышом. Тот, радостно гукая, потянулся за игрушкой.

— Ты уже не спишь? — пробормотала Тешома, легонько коснувшись моей щеки. — Я думала, ты целый день будешь спать.

— Я думала обо всем, что увидела и чему научилась с тех пор, как пришла сюда, — сказала я, беря ее ручку в свою. Узкая ладошка, длинные изящной формы пальцы выглядели удивительно взрослыми для пятилетней девочки и резко контрастировали с детскими ямочками на щеках. -Я и не заметила, что солнце уже взошло.

— Ты даже не заметила, как мои братья выбрались из твоего гамака, когда испеклись бананы, — сказала Тешома. — Ты так крепко задумалась? — Нет, — рассмеялась я. — Это было больше похоже на сновидение. Кажется, время остановилось с того дня, как я пришла в шабоно.

— А по-моему, прошло много времени, — серьезно заметила Тешома, гладя мягкие волосики своего сводного брата. — Когда ты к нам только пришла, младенец еще спал в животе у Тутеми. Я хорошо помню день, когда мои мамы нашли тебя. — И, захихикав, девочка уткнулась мне лицом в шею. — Я знаю, почему ты тогда плакала. Ты боялась моего дядю Ирамамове — у него уродливое лицо.

— В тот день, — заговорщицки прошептала я, — я боялась всех Итикотери. — Почувствовав, как по животу потекло что-то теплое и мокрое, я на вытянутых руках чуть отстранила от себя Хоашиве.

Сидящий верхом на своем гамаке Этева весело заулыбался, глядя, как его сын пускает струю в огонь очага.

— Всех нас? — спросила Тешома. — Даже моего отца и дедушку? Даже моих мам и старую Хайяму? — Наклонившись к моему лицу, она недоверчиво и чуть встревоженно всмотрелась в мои глаза, словно пытаясь что-то найти в них. — Ты и меня боялась? — Нет. Тебя я не боялась, — заверила я ее, подбрасывая в воздух улыбающегося Хоашиве.

— И я тебя не боялась. — Со вздохом облегчения Тешома откинулась в гамаке. — Я не спряталась, как почти все дети, когда ты в первый раз вошла к нам в хижину. Мы слышали, что белые люди очень высокие и волосатые, как обезьяны. А ты была такая маленькая. Я знала, что ты не можешь быть настоящей белой.

Надежно закрепив на спине корзину, Тутеми взяла у меня с колен ребенка и ловко усадила его в петлю из мягкого луба у себя на груди. — Готово, — сказала она, улыбнувшись и вопросительно взглянула на Этеву и Ритими.

Этева усмехнулся и взял в руки мачете, лук и стрелы.

— Ты придешь попозже? — спросила Ритими, поправляя в носу длинную тонкую палочку. Уголки ее рта, лишенные привычных палочек, приподнялись в улыбке, обозначив ямочки на щеках. Словно почувствовав мою нерешительность, Ритими не стала дожидаться ответа и вслед за мужем и Тутеми пошла на огороды.

— Хайяма идет, — прошептала Тешома. — Хочет знать, почему ты не пришла есть печеные бананы. — Девочка выскользнула из гамака и побежала к играющей неподалеку компании ребятишек.

Хайяма, что-то ворча себе под нос, прошла через хижину Тутеми. Ее старческая кожа длинными вертикальными складками висела на бедрах и животе. Напустив на себя строгую мину, она подала мне половинку калабаша с банановым пюре. Потом со вздохом уселась в гамак Ритими и стала раскачиваться, возя рукой по земле, явно завороженная ритмичным поскрипыванием узла на лиане. — Жаль, что мне так и не удалось тебя откормить, — после долгого молчания сказала старуха.

Я стала убеждать Хайяму, что ее бананы творят настоящие чудеса, и что еще немного, и я даже начну толстеть.

— Не так уж много этого времени, — тихо заметила Хайяма. — Ты же уйдешь в миссию.

— Что? — вскричала я, пораженная недвусмысленностью ее тона. — Кто такое говорит? — Милагрос перед уходом взял с Арасуве обещание, что если нам придется перебраться на один из старых огородов в глубине леса, то тебя мы с собой не возьмем. — Черты Хайямы смягчило ностальгическое, почти мечтательное выражение глаз, когда она напомнила, что довольно много семей уже ушло на старые огороды еще несколько недель назад. Полагая, что они скоро вернутся, я не обратила тогда на это внимания. Хайяма же говорила дальше, что большое семейство Арасуве со всеми его родными и двоюродными братьями, сыновьями и дочерьми не отправилось вслед за остальными по той простой причине, что вождь ожидает вестей от Милагроса.

— Значит, жители покинут это шабоно? — спросила я. — А как же здешние огороды? Их же совсем недавно расширили. И что будет с молодыми посадками бананов? — взволнованно продолжала спрашивать я.

— Они будут расти. — Лицо Хайямы сморщилось в веселой улыбке. — Здесь останутся старики и большинство детей. Мы построим временные хижины поближе к банановым посадкам, потому что никому неохота жить в опустевшем шабоно. Мы будем ухаживать за огородами, пока не вернутся остальные. К тому времени созреют и бананы, и плоды раша, и снова наступит пора праздника.

— Но почему уходит так много народу Итикотери? — спросила я. — Разве здесь недостаточно еды? Хайяма сказала напрямик, что с продовольствием сейчас туго, однако подчеркнула, что старые огороды превратились в настоящую кормушку для обезьян, птиц, агути, пекари и тапиров. Там мужчины смогут без особого труда охотиться, а женщины отыщут на огородах множество кореньев и плодов, чтобы продержаться, пока не будет дичи. — К тому же, — продолжала Хайяма, — временное переселение всегда полезно, особенно после набега. Не будь я так стара, я бы тоже ушла.

— Как на выходной, — заметила я.

— Да. Выходной, — рассмеялась Хайяма, когда я объяснила значение слова. — О, как бы я хотела пойти и сидеть себе в тени, объедаясь плодами кафу.

Деревья кафу высоко ценятся за их кору и лубяные волокна. Гроздья плодов, величиной около десяти дюймов каждый, теснятся на одном общем стебле. Мясистый желеобразный плод полон крошечных семян и по вкусу напоминает перезрелый инжир.

— Если мне нельзя перебраться с Арасуве и его семейством на старые огороды, — сказала я, присев у изголовья Хайямы, — тогда я останусь с тобой. Мне незачем возвращаться в миссию. Мы вместе станем ждать возвращения остальных.

В глазах Хайямы, остановившихся на моем лице, появился неестественный блеск. Медленно, тщательно обдумывая каждое слово, она растолковала мне, что хотя и не в обычаях их племени учинять набеги на опустевшие шабоно или убивать стариков и детей, Мокототери наверняка устроят какую-нибудь пакость, если узнают, — а старуха заверила меня, что узнают непременно, — что я осталась в незащищенной деревне.

Меня пробрала дрожь при воспоминании о том, как несколько недель назад в шабоно явилась ватага мужчин Мокототери, вооруженных дубинками, и потребовала возвращения своих женщин. После бурного обмена угрозами и оскорблениями Арасуве заявил воинам Мокототери, что по дороге домой они сами освободили одну из похищенных женщин. Он подчеркнул, что их ни на минуту не ввела в заблуждение ее уловка со змеиным укусом. Тем не менее, после некоторых препирательств вождь неохотно отдал им девочку, которую Хайяма выбрала в жены своему младшему сыну. Пригрозив скорым возмездием, Мокототери убрались восвояси.

Этева пояснил мне, что хотя Мокототери не собирались затевать перестрелку, поскольку оставили луки и стрелы спрятанными в лесу, вождь поступил мудро, быстро отдав им девочку. Итикотери уступали им в численности, так как несколько мужчин уже ушли на заброшенные огороды.

— А когда Арасуве пойдет на старые огороды? — спросила я Хайяму.

— Очень скоро, — сказала она. — Арасуве отправил несколько человек на поиски Милагроса. Правда, до сих пор им не удалось его отыскать.

Я в душе улыбнулась и самодовольно заметила: — Похоже, что несмотря на обещание Арасуве, я все-таки пойду с Ритими и Этевой.

— Не пойдешь, — уверенно заявила Хайяма с коварной усмешкой. — Мы должны защитить тебя не только от Мокототери. По пути на огороды тебя может похитить шапори и держать в отдаленной хижине как свою жену.

— Сомневаюсь, — хихикнув, заметила я. — Ты мне сама говорила, что меня, такую тощую, не захочет ни один мужчина. — И я рассказала старухе о том, что приключилось в горах между мной и Этевой.

Прижав к обвисшим грудям скрещенные руки, Хайяма хохотала до тех пор, пока по ее морщинистым щекам не покатились слезы. — Да, Этева готов взять первую попавшуюся женщину, — сказала она. — Но тебя он боится. — И наполовину высунувшись из гамака, Хайяма прошептала: — Шапори — это не обычный мужчина. Он не захочет иметь тебя для собственного удовольствия. Шапори. необходимо иметь в своем теле женское начало. — Тут она снова откинулась в гамак. — А ты знаешь, где находится женское начало? — Нет.

Старуха посмотрела на меня, как на полоумную. — Во влагалище, — наконец выговорила она, задыхаясь от смеха.

— По-твоему, Пуривариве мог бы меня похитить? — насмешливо спросила я. — А по-моему, он слишком стар, чтобы интересоваться женщинами.

Глаза ее раскрылись в искреннем изумлении. — Ты что, ничего не видела? Тебе никто не рассказывал, что старый шапори будет покрепче любого мужчины в шабоно? — спросила она. — Бывает, по ночам этот старик ходит из хижины в хижину и трахает всех женщин подряд, не зная устали. А на заре, возвращаясь в лес, он свеж и полон сил как ни в чем не бывало. — Хайяма, правда, заверила, что Пуривариве не стал бы меня похищать, ибо ему уже ничего не нужно. Она, однако, предупредила меня, что есть и другие шаманы, не столь могущественные, как этот старик, которые вполне на это способны.

Закрыв глаза, она громко вздохнула. Я было подумала, что она уснула, но словно почувствовав, что я собираюсь подняться, старуха резко обернулась, положила обе руки мне на плечи и спросила дрогнувшим от волнения голосом: — Знаешь, почему тебе так нравится у нас? Я недоуменно взглянула на нее и не успела открыть рот, чтобы ответить, как Хайяма продолжила: — Ты счастлива у нас, потому что у тебя нет никаких обязанностей. Ты живешь как мы. Ты хорошо выучилась говорить по-нашему и знаешь многие наши обычаи. Для нас ты не ребенок и не взрослый, не мужчина и не женщина. Мы ничего от тебя не требуем. Иначе ты бы стала обижаться на нас. — Глаза Хайямы, удерживавшие мой взгляд, так потемнели, что мне стало не по себе. На ее морщинистом лице они казались громадными и яркими, словно горели каким-то неистощимым внутренним светом. После долгой паузы она добавила с вызовом: — Если бы тебе довелось стать женщиной шапори, ты была бы очень несчастлива.

В ее словах я почувствовала угрозу. Тем не менее, городя в ответ всякую чепуху в свою защиту, я внезапно поняла, что она права, и мне неудержимо захотелось рассмеяться.

Старуха ласково прижала пальцы к моим губам. — В дальних уголках леса, где обитают хекуры зверей и растений, живут могущественные шапори, — сказала Хайяма.

— Во мраке ночи эти мужчины сходятся с прекрасными женскими духами.

— Я очень рада, что я не прекрасный дух, — сказала я.

— Нет. Ты не красавица. -Я не в состоянии была обидеться на нелестное замечание Хайямы, сказанное под вкрадчивый смех и с чуть насмешливым взглядом. — Однако для многих из нас ты особа необычная.

С неожиданной нежностью в голосе она принялась объяснять мне, почему Мокототери так хотели забрать меня к себе в шабоно. Их интерес ко мне был вызван не теми традиционными причинами, по которым индейцы ищут дружбы с белыми, — получением мачете, посуды и одежды, — но тем, что по мнению Мокототери, я обладаю некоей силой. До них дошли слухи и о том, как я вылечила маленькую Тешому, и о случае с эпеной, и о том, как Ирамамове увидел отражение хекур в моих глазах. Они даже видели, как я стреляла из лука.

Все мои попытки внушить старухе, что никакой особой силой я не обладаю, и один лишь здравый рассудок помог мне вылечить простуженного ребенка, оказались тщетными. Я стала доказывать, что и ее можно считать обладательницей дара исцеления, — она ведь вправляет кости и готовит какие-то тайные отвары из внутренностей животных, кореньев и листьев для лечения укусов, царапин и порезов. Но все мои доводы пропали впустую. Для нее существовала громадная разница между вправлением кости и заманиванием заблудшей души ребенка обратно в тело.

На это, подчеркивала она, способен только шапори.

— Но это же Ирамамове вернул ее душу, — упорствовала я. — Я только вылечила ее от простуды.

— Нет, не он, — настаивала Хайяма. — Он слышал твои заклинания.

— Это была молитва, — слабо возразила я, осознавая, что молитва в сущности ничем не отличается от заклинаний Ирамамове к хекурам.

— Я знаю, что белые не такие, как мы, — перебила меня Хайяма, решительно настроенная не допускать моих дальнейших возражений. — Я говорю о совершенно иных вещах. Даже если бы ты по рождению была Итикотери, ты все равно была бы непохожа на Ритими, Тутеми или на меня. — Хайяма коснулась моего лица, проведя длинными костлявыми пальцами по лбу и щекам. — Моя сестра Анхелика никогда не стала бы просить тебя пойти с нею в лес. Милагрос никогда не привел бы тебя к нам, будь ты похожа на тех белых, которых он знает. — Она задумчиво посмотрела на меня и, словно запоздалая мысль только что пришла ей в голову, добавила: — Интересно, был бы любой другой белый так же счастлив с нами, как ты? — Наверняка да, — тихо сказала я. — Не так уж много на свете белых, у которых есть шанс сюда попасть.

Хайяма пожала плечами. — Ты помнишь историю об Имаваами, женщине-шапори? — спросила она.

— Это же миф! — и опасаясь, что старуха попытается провести какую-то параллель между Имаваами и мной, я поспешно добавила: — Это ведь как история о птичке, которая похитила огонь из пасти аллигатора.

— Может быть, — мечтательно заметила Хайяма. — Я в последнее время много думала над тем, что рассказывали мне отец, дед и прадед о белых людях, которых они видели путешествующими по большим рекам. Должно быть, белые путешествовали по лесам задолго до времен моего прадеда.

Возможно, Имаваами была одной из них. — Хайяма склонила ко мне серьезное лицо и продолжала шепотом: — Должно быть, какой-нибудь шапори похитил ее, полагая, что белая женщина — это прекрасный дух. Но она оказалась могущественнее самого шапори. Она похитила его хекуры и сама стала колдуньей. — И Хайяма посмотрела на меня с вызовом, словно ожидая возражений.

Рассуждения старухи меня не удивили. Для Итикотери было обычным делом подстраивать свою мифологию к современности либо вводить в нее факты реальной жизни. — А индейские женщины становятся когда-нибудь шапори? — спросила я.

— Да, — не задумываясь ответила Хайяма. — Странные существа эти женщины-шапори. Подобно мужчинам, они охотятся с луком и стрелами. Свои тела они украшают точками и пятнами, как у ягуара. Они вдыхают эпену и песнями заманивают хекур к себе в грудь. Женщины-шапори имеют мужей, которые им служат. Но стоит им родить ребенка, как они снова становятся обыкновенными женщинами.

— Анхелика была такой шапори, правда? — Я не сразу поняла, что произнесла эту мысль вслух. Она просто явилась мне с очевидностью откровения. Я припомнила, как Анхелика вызволила меня из кошмарного сна в миссии, как меня успокоила ее невразумительная песня.

Она походила не на мелодичные песни женщин Итикотери, а на монотонные заклинания шаманов. Как и они, Анхелика, казалось, имела два голоса: один — исходящий откуда-то из самых глубин ее существа, и другой — из гортани. Я вспомнила и те дни, когда шла через лес вместе с Милагросом и Анхеликой, и то, как очаровали меня слова Анхелики о таящихся в сумраке лесных духах, и о том, что с ними всегда надо лишь плясать, не позволяя им пасть на себя тяжким бременем. Передо мной встал живой образ Анхелики, как она плясала в то утро, — с поднятыми над головой руками, семеня мелкими подпрыгивающими шажками, как пляшут мужчины Итикотери, одурманенные эпеной. До сих пор мне не казалось странным, что Анхелика, в отличие от прочих индейских женщин в миссии, сочла для меня вполне естественным делом приехать в джунгли на охоту.

Из раздумий меня вывели слова Хайямы: — Моя сестра говорила тебе, что она шапори? — Глаза Хайямы наполнились глубокой печалью, в уголках блеснули слезы, но они так и не покатились по щекам, а затерялись в сеточке мелких морщин.

— Никогда не говорила, — пробормотала я и улеглась в гамак. Свесив ногу, я тоже стала раскачиваться вперед и назад, приноравливая свой ритм к ритму Хайямы, чтобы узлы гамаков поскрипывали в унисон.

— Моя сестра была шапори, — сказала Хайяма после долгого молчания. — Я не знаю, что с ней было после ухода из шабоно. Пока она была с нами, она была почитаемым всеми шапори, но родив Милагроса, она утратила всякую силу. — Хайяма резко села. — Его отец был белый.

Я прикрыла глаза, боясь, что они выдадут мое любопытство, и затаила дыхание, чтобы ни малейший звук не прервал воспоминаний старухи. Нечего было и думать о том, чтобы узнать, из каких краев был отец Милагроса.

Независимо от национальности, любой не-индеец именовался нам.

— Отец Милагроса был белый, — повторила Хайяма. — Давным-давно, когда мы жили ближе к большой реке, в нашей деревне поселился один напе. Анхелика надеялась, что сможет заполучить его силу. А вместо этого забеременела.

— Почему же она не избавилась от ребенка? Морщинистое лицо Хайямы расплылось в широкой улыбке. — Возможно, Анхелика была слишком уверена в себе, — пробормотала старуха. — А может, надеялась, что, родив ребенка от белого, она все равно останется шапори.

Рот Хайямы широко раскрылся в хохоте, обнажив желтоватые зубы. — В Милагросе нет ничего от белого, — лукаво заметила она. — Несмотря даже на то, что Анхелика забрала его с собой. Несмотря на все то, чему он научился у белых, Милагрос навсегда останется Итикотери. — Глаза Хайямы светились твердо и непреклонно, а лицо выдавало смутное затаенное торжество.

Мысль о том, что скоро придется возвращаться в миссию, наполнила меня тревогой. Несколько раз со времени моей болезни я пыталась представить себе возвращение в Каракас и Лос-Анжелес. Каково мне будет встретиться с родней и друзьями? В такие моменты я точно знала, что никогда не уйду отсюда по собственной воле.

— Когда Милагрос отведет меня в миссию? — спросила я.

— Не думаю, чтобы Арасуве стал дожидаться Милагроса. Вождь не может больше откладывать свой уход, — сказала Хайяма. — Тебя отведет Ирамамове.

— Ирамамове! — воскликнула я, не веря своим ушам. — А почему не Этева? Хайяма принялась терпеливо объяснять мне, что Ирамамове несколько раз бывал в окрестностях миссии и знает дорогу лучше всякого другого Итикотери. Существовала также вероятность того, что Этеву выследят охотники Мокототери, и тогда его убьют, а меня похитят. — С другой стороны, — заверила меня Хайяма, — Ирамамове может сделаться в лесу невидимым.

— Но я-то не могу! — возразила я.

— Тебя будут оберегать хекуры Ирамамове, — убежденно заявила Хайяма. Затем старуха тяжело поднялась, немного постояла, уперевшись руками в бедра, взяла меня за руку и неторопливо повела к себе в хижину. — Ирамамове уже охранял тебя прежде, — напомнила она, усаживаясь в свой гамак.

— Да, — согласилась я. — Но я не могу отправиться в миссию без Милагроса. Мне нужны сардины и сухари.

— От этого добра тебя только стошнит, — пренебрежительно сказала она и пообещала, что по дороге мне голодать не придется, поскольку стрелы Ирамамове добудут уйму дичи. К тому же она даст мне с собой полную корзину бананов.

— У меня не хватит сил тащить такой тяжелый груз, — возразила я, зная, что Ирамамове не понесет ничего, кроме лука и стрел.

Хайяма какое-то время разглядывала меня с мягкой улыбкой, потом растянулась в гамаке, зевнула во весь рот и вскоре заснула.

Я вышла на поляну. Ватага ребятишек — в основном девочек — играла со щенком. Каждая пыталась заставить щенка сосать из своих плоских сосков.

За исключением немногих стариков, лежащих в своих гамаках, да нескольких женщин у очагов, в хижинах никого не было. Переходя от жилища к жилищу, я думала, знают ли они, что мне приходит пора уходить. Какой-то старик угостил меня своей табачной жвачкой. Я с улыбкой отказалась. «Как можно отказываться от такого угощения?» — казалось, говорили его глаза, пока он запихивал жвачку на свое место между нижней губой и десной.

Ближе к вечеру я зашла в хижину Ирамамове. Его старшая жена, только что вернувшись с реки, подвешивала к стропилам наполненные водой калабаши. Мы подружились с той поры, как ее сын Шорове был посвящен в шапори, и много предвечерних часов провели в разговорах о нем. Время от времени Шорове возвращался в шабоно лечить людей от простуды, лихорадки и поноса. Он пел заклинания к хекурам с не меньшим рвением и силой, чем более опытные шаманы. Однако, по мнению Пуривариве, пройдет еще немало времени, прежде чем Шорове сможет направлять своих духов чинить вред в селении врага. Только тогда он будет считаться вполне оперившимся колдуном.

Жена Ирамамове налила в небольшой калабаш немного воды и добавила меду. Я не сводила жадных глаз с вязкой массы, начиненной пчелами на разных стадиях развития. Тщательно размешав все пальцем, она подала мне сосуд, и причмокивая при каждом глотке, я выпила все до дна и вылизала донышко. — До чего же вкусно! — воскликнула я. — Наверняка это мед пчел амоши. Это была нежалящая разновидность, которая очень ценилась за темный душистый мед.

Согласно улыбнувшись, жена Ирамамове дала мне знак сесть рядом с ней в гамак и стала искать у меня на спине укусы москитов и блох. Обнаружив два свежих укуса, она высосала из них яд. Свет, проникавший в хижину, потускнел. Казалось, бесконечно много времени прошло после утреннего разговора с Хайямой. И я сонно закрыла глаза.

Мне приснилось, что я с детьми на реке. Тысячи бабочек слетали с деревьев, кружа в воздухе, словно осенние листья. Они садились на наши волосы, лица, тела, покрывая нас зыбким золотым светом сумерек. Я горестно смотрела на прощальные взмахи их крылышек, словно чьих-то нежных ручек. — Не надо грустить, — говорили дети. А я заглядывала в каждое лицо и целовала смех на их губах.

Глава 24

Вместо привычного бамбукового ножа Ритими подстригла мне волосы острой травинкой. Сосредоточенно хмурясь, она старательно подровняла концы волос по всей окружности головы.

— Не трогай тонзуру, — сказала я, прикрыв макушку обеими руками. — Там больно.

— Не будь такой трусихой, — рассмеялась Ритими. — Не хочешь же ты появиться в миссии, как дикарка.

Я не смогла втолковать ей, что буду очень курьезно выглядеть среди белых с выбритым кружком на темени.

Ритими утверждала, что дело здесь не столько в эстетических соображениях, сколько в чисто практических.

— Вши, — заметила она, — больше всего любят это самое место. Ирамамове наверняка не станет искать тебе вшей по вечерам.

— Может быть, ты тогда обреешь мне голову наголо, — предложила я. — Это лучший способ от них избавиться.

Ритими посмотрела на меня с ужасом. — Только очень больные люди бреют себе голову. Ты же изуродуешь себя.

Согласно кивнув, я поручила себя ее заботам. Покончив с бритьем, она натерла плешь пастой оното, потом очень аккуратно раскрасила мне лицо. Она провела широкую прямую линию чуть ниже челки и волнистые линии по щекам, расставив между ними ряды точек. — Какая досада, что я не сделала тебе проколов в носу и уголках рта сразу же, как ты к нам пришла, — сказала она разочарованно. Вынув тонкую отполированную палочку из ноздрей, она приложила ее к моему носу. — Как бы это было красиво, — вздохнула она в комическом отчаянии и принялась раскрашивать мне спину широкими полосами оното, закруглявшимися ближе к ягодицам. Спереди, начав немного ниже грудей, она провела волнистые линии до самых бедер. И наконец обвела мои коленки широкими красными полосами. Глядя на мои ноги, можно было подумать, что я хожу в носках.

Тутеми повязала мне на талии новенький хлопковый пояс так, чтобы бахрома прикрывала лобок. Довольная моим внешним видом, она хлопнула в ладоши и запрыгала на месте. — Ах, еще уши! — воскликнула она, дав знак Ритими подать связку пушистых белых перьев, и привязала их к моим сережкам. На предплечьях и под коленями Тутеми повязала красные хлопковые шнурки.

Обнимая за талию, Ритими повела меня от хижины к хижине, чтобы все Итикотери могли мною полюбоваться. В последний раз я видела свое отражение в блестящих глазах женщин и веселье в насмешливых улыбках мужчин. Старый Камосиве, зевнув, потянулся так, что его костлявые руки чуть не выскочили из суставов. Открыв свой единственный глаз, он стал пристально изучать мое лицо, словно старался запомнить каждую черточку. Медленными осторожными движениями он развязал мешочек, висевший у него на шее, и достал из него подаренную мной жемчужину. — Я буду думать о тебе, когда буду катать этот камешек в ладонях.

Отказываясь поверить в то, что никогда больше нога моя не ступит сюда, в шабоно, что никогда больше меня не разбудит смех ребятишек, забравшихся на заре ко мне в гамак, я заплакала.

Прощания не было. Я просто пошла в лес следом за Ирамамове и Этевой. Позади шли Ритими и Тутеми, будто бы выбравшись в лес за дровами. Целый день мы молча шагали по тропе, делая лишь короткие остановки, чтобы перекусить.

Солнце уже опускалось за линию деревьев, когда мы остановились в густой тени трех гигантских сейб. Они росли так близко друг от друга, что казались одним деревом.

Ритими отвязала корзину, которую несла вместо меня. В ней были бананы, жареное обезьянье мясо, калабаш с медом, несколько пустых сосудов, мой гамак и рюкзак, в котором лежали джинсы и рваная майка.

— Тебя не станет одолевать грусть, если всякий раз после купания в реке ты будешь раскрашивать себе тело пастой оното, — сказала Ритими, повязывая мне на пояс маленький калабаш, отполированный листьями. Белый и гладкий, он висел у меня на поясе, как огромная слеза.

Лес, три улыбающихся лица — все поплыло передо мной. Не говоря ни слова, Ритими первая направилась в заросли. Только Этева обернулся перед тем, как растаять в сумраке. Лицо его осветила улыбка, и он взмахнул мне рукой, как это часто у него на глазах делал, прощаясь, Милагрос.

А я полностью отдалась воцарившейся во мне пустоте.

Легче от этого не стало, наоборот, меня лишь еще сильнее охватило уныние. И все же, чувствуя себя совершенно несчастной, я как-то странно осознавала присутствие этих трех сейб. Словно во сне, я узнала эти деревья. Когда-то я уже была на этом самом месте. И Милагрос сидел передо мной на корточках и бесстрастно смотрел, как дождь смывает пепел Анхелики с моего лица и тела. Сегодня на том же месте сидел Ирамамове и смотрел, как слезы безудержно катятся по моим щекам.

— Вот здесь я впервые встретила Ритими, Тутеми и Этеву, — сказала я, только теперь поняв, что Ритими намеренно пошла провожать меня так далеко. Я поняла все, что осталось недосказанным, поняла, как глубоки были ее чувства. Она вернула мне корзину и калабаш, — две вещи, которые я несла в тот далекий день. Только теперь в сосуде был не пепел, а оното, символ жизни и счастья. Тихое одиночество, смиренное и безропотное, заполонило мое сердце. Осторожно, чтобы не смазать раскраску с лица, я отерла слезы.

— Может быть, Ритими еще когда-нибудь найдет тебя на этом же месте, — сказал Ирамамове, и его обычно суровое лицо смягчилось в мимолетной улыбке. — Пройдем-ка еще немного до ночлега. — И взяв тяжелую банановую гроздь из моей корзины, он забросил ее на плечо. Спина его слегка изогнулась, живот выпятился.

Должно быть, Ирамамове что-то подгоняло в дорогу не меньше, чем меня. А мои ноги, казалось, шагали сами по себе, точно зная, куда ступить в темноте. Я не упускала из виду колчан Ирамамове, прижатый к спине банановой гроздью. Я шла сквозь тьму, и мне виделось, что это лес от меня уходит, а не я от него.

— Заночуем здесь, — сказал Ирамамове, осмотрев потрепанный непогодой навес в стороне от тропы. Там он развел небольшой огонь и повесил свой гамак рядом с моим.

Лежа без сна, я смотрела сквозь дыру в крыше на звезды и тающую луну. В темноте начал сгущаться туман, пока не осталось ни искорки света. Деревья и небо образовали сплошную массу, сквозь которую мне представлялись луки, густым дождем сыплющиеся из туч, хекуры, вздымающиеся из невидимых расщелин в земле и пляшущие под песни шамана.

Солнце было уже высоко, когда меня разбудил Ирамамове. Разделавшись с печеным бананом и куском обезьяньего мяса, я предложила ему свой калабаш с медом.

— Тебе это понадобится на многие дни пути. — Ласковый взгляд смягчил слова отказа. — По дороге мы найдем еще, — пообещал он, берясь за мачете, лук и стрелы.

Мы шли ровным шагом, причем намного быстрее, чем я когда-либо ходила в жизни. Мы переправлялись через реки, взбирались и спускались по холмам без каких-либо узнаваемых ориентиров. Дни переходов, ночи сна сменялись, обгоняя друг друга. Мои мысли не покидали пределов каждого отдельного дня или ночи. А между ними не было ничего, кроме стремительной зари и вечерних сумерек, когда мы садились поесть.

— Я знаю это место! — воскликнула я однажды, прервав долгое молчание, и указала на торчащие из земли черные скалы, которые встали вертикальной стеной вдоль речного берега. Но чем дольше я смотрела, тем меньше была уверена, что когда-то бывала здесь. Я перелезла через поваленное дерево, во всю длину лежащее на воде. Целый день царило полное безветрие, но теперь листва легонько зашевелилась, пуская по течению шепот свежего ветерка. Изогнутые ветви и ползучие растения касались водной глади и погружались в темную глубину, отпугивая рыб и москитов. — Нам уже недалеко до миссии? — спросила я, повернувшись к Ирамамове.

Он не ответил и спустя мгновение, словно раздосадованный молчанием, которого сам не захотел нарушить, дал мне знак идти дальше.

Я устала — каждый шаг давался мне с трудом, хотя не припомню, чтобы мы так уж много прошли в тот день. Услышав крик птицы, я подняла голову. С ветки, словно гигантская бабочка спорхнул желтый лист и, боясь упасть и сгнить на земле, прилип к моей ноге. Ирамамове выпрямил руку за спиной, ведя мне замереть на месте, затем крадучись стал пробираться вдоль берега. — Сегодня на ужин у нас будет мясо, — шепнул он и растворился в неверном свете. Тело его стало лишь черточкой на фоне мерцающей реки.

Улегшись на темный песок, я вначале смотрела, как на короткое время вспыхнуло небо, когда земля поглотила солнце. Потом я допила остатки меда, найденного утром Ирамамове, и уснула со сладостью на губах. Я проснулась от потрескивания костра и перевернулась на живот. На небольшой решетке Ирамамове поджаривал почти двухфутового агути.

— Нехорошо спать по ночам без огня, — сказал он, повернув ко мне лицо. — Тебя могут околдовать лесные духи.

— Я так устала, — и зевнув, я подвинулась ближе к огню. — Я могла бы проспать несколько дней кряду.

— Ночью будет дождь, — объявил Ирамамове и начал устанавливать вокруг костра три шеста, опору нашего убежища. Я помогла ему накрыть хижину банановыми листьями, которые он нарезал, пока я спала. Он подвесил гамаки ближе к огню, чтобы мы, не вставая, могли подталкивать поленья в костер.

Сочное и нежное мясо агути напоминало по вкусу жареную свинину. Недоеденные остатки Ирамамове подвязал к шесту высоко над огнем. — Остальное мы съедим утром. — И с довольной улыбкой он растянулся во весь рост в гамаке. — Оно даст нам силы, чтобы подняться в горы.

— Горы? — спросила я. — Когда я шла сюда с Анхеликой и Милагросом, на пути у нас были только холмы. — Я наклонилась к Ирамамове. — Единственный раз я поднималась в горы, когда возвращалась в шабоно с Ритими и Этевой после праздника у Мокототери. Эти горы были недалеко от шабоно. — Я коснулась его лица. — Ты уверен, что знаешь дорогу в миссию? — Что за вопрос, — ответил он, закрыв глаза и скрестив руки на груди. Его щетинистые брови вразлет расходились к вискам. На верхней губе виднелось несколько волосков. Кожа на высоких скулах была туго натянута, от раскраски оното остался едва заметный след. Словно раздраженный моим пристальным взглядом, он открыл глаза; в них отражался свет костра, но взгляд не выражал ничего.

Я улеглась в гамак и провела пальцами по лбу и щекам, чтобы проверить, не сошли ли и с моего лица нарисованные узоры. Завтра выкупаюсь в реке, подумала я. И все мое беспокойство, а скорее всего, просто усталость, исчезнет, как только я заново раскрашусь оното. Однако сколько я ни пыталась приободриться, я не в силах была унять нарастающего недоверия. Мой разум и тело напряглись в какомто смутном предчувствии, которого не выразить словами.

Воздух стал зябким. Наклонившись, я подтолкнула полено ближе к огню.

— В горах будет еще холоднее, — негромко вымолвил Ирамамове. — Я приготовлю напиток из растений, который нас согреет.

Приободрившись от его слов, я начала усиленно и глубоко дышать, отгоняя от себя всякие мысли, пока не перестала воспринимать ничего, кроме шелеста дождя, прогретого дымом воздуха и запаха влажной земли. Так я и заснула спокойным тихим сном до самого утра.

Утром мы искупались в реке и раскрасили друг другу лица и тела пастой оното. Ирамамове дал мне четкие указания, какими узорами его раскрасить: извивающаяся линия со лба должна была спускаться до челюстей и затем вокруг рта; один круг между бровями, круги в уголках глаз и по одному на щеках. На груди он захотел иметь волнистые линии, спускающиеся до пупка, а на спине — прямые линии. Меня же он с чуть насмешливой улыбкой разрисовал с головы до ног одинаковыми кругами.

— Что они означают? — нетерпеливо спросила я.

Ритими никогда меня так не раскрашивала.

— Ничего, — ответил он, смеясь. — Просто так ты не выглядишь такой тощей.

Поначалу подъем по узкой тропе был довольно легким.

В подлеске не было ни острой, как пила, травы, ни колючих кустов. Теплый туман пеленой окутывал лес, творя полупрозрачный свет, сквозь который верхушки высоких пальм казались свисающими с небес. Шум водопадов призрачным эхом раздавался в туманном воздухе, и всякий раз, когда я задевала ветку или лист, на меня сыпались капельки влаги. Однако послеполуденный дождь превратил тропу в раскисший кошмар. Я то и дело разбивала пальцы о корни и камни, спрятанные в жидкой грязи.

Мы устроили привал, когда день стал клониться к вечеру, на полпути к вершине. Совершенно измученная, я села на землю и стала смотреть, как Ирамамове забивает колья в землю. У меня не было сил, чтобы помочь ему накрыть треугольное сооружение пальмовыми листьями.

— Ты будешь возвращаться в шабоно этим же путем? — спросила я, недоумевая, почему он так основательно укрепляет хижину. Для пристанища на одну ночь она выглядела даже слишком крепкой.

Ирамамове только покосился на меня, но ничего не ответил.

— Сегодня ночью будет гроза? — уже раздраженно спросила я.

Неудержимая улыбка заиграла на его губах, а в лице появилось что-то детское, когда он присел со мной рядом.

Лукавая искорка, словно он затеял какую-то проделку, светилась в его глазах. — Сегодня ты хорошо будешь спать, — наконец сказал он и принялся разводить огонь в уютной хижине. Мой гамак он повесил у задней стенки, свой — поближе к узкому выходу. — Сегодня мы не почувствуем холода, — сказал он, ища глазами сосуд с измельченными листьями и бледно-желтыми цветами какого-то растения, найденного им накануне на прогретых солнцем скалах у речного берега. Он открыл калабаш, плеснул туда воды и поместил его над огнем. Затем он тихо запел, не сводя глаз с темной кипящей жидкости.

Пытаясь разобрать слова его песни, я уснула, но вскоре он меня разбудил. — Выпей это, — велел он, поднося сосуд к моим губам. — Его остудила горная роса.

Я сделала глоток. Вкус был как у травяного чая, горьковатый, но не слишком неприятный. После нескольких глотков я оттолкнула калабаш.

— Выпей все, — стал уговаривать меня Ирамамове. — Это тебя согреет. Ты целыми днями будешь спать.

— Целыми днями? — я выпила все до дна, посмеиваясь над его словами как над шуткой, хотя мне почудилось, что он произнес это с затаенным коварством. Но пока до меня окончательно дошло, что он и не думает шутить, по всему телу растеклось приятное оцепенение, перетопившее мою тревогу в успокоительную тяжесть, от которой голова так налилась свинцом, что, казалось, вот-вот отвалится. Представив, как она, словно шар со стеклянными глазами, покатится по земле, я судорожно расхохоталась.

Присев у костра, Ирамамове наблюдал за мной со все нарастающим любопытством. А я медленно поднялась на ноги. Я утратила свою физическую сущность, подумала я.

Попытавшись двинуться с места, я поняла, что ноги меня не слушаются, и удрученно плюхнулась на землю рядом с Ирамамове. — Ты почему не смеешься? — спросила я, удивляясь собственным словам. На самом-то деле я хотела узнать, не означает ли лопотание дождя по крыше, что пришла гроза. Я тут же засомневалась, действительно ли я что-то сказала, ибо отголоски слов звенели у меня в голове, как дальнее эхо. Боясь пропустить ответ, я подсела к Ирамамове поближе.

Тишину прорезал крик ночной обезьяны, и лицо его напряглось. Ноздри раздулись, полные губы сжались в прямую линию. Он впился в меня глазами, которые становились все больше. В них светилось глубокое одиночество и еще нежность, такая неожиданная на его суровом, похожем на маску лице.

Словно приведенная в движение неким неповоротливым механизмом, я с огромным трудом подползла к порогу хижины. Мои сухожилия будто кто-то заменил эластичными струнами. Я с удовольствием чувствовала, что могу растянуться в любом направлении, принять самые нелепые, самые невообразимые позы.

Из висящего на шее мешочка Ирамамове отсыпал на ладонь эпену, глубоко втянул галлюциноген в ноздри и запел. Я ощутила его песню в себе и вокруг себя, почувствовала ее мощное притяжение. Без тени сомнения я отпила еще из сосуда, который он поднес к моим губам. Темное варево больше не горчило.

Мое ощущение времени и пространства совершенно перекосилось. Ирамамове и костер оказались так далеко, что меня одолел страх потерять их в ставшей необъятной хижине. И сразу же его глаза так приблизились к моим, что я увидела свое отражение в их темных зрачках. Меня сокрушила тяжесть его тела, руки сами сложились у него под грудью. Он шептал мне что-то на ухо, но я не слышала.

Ветерок развел листья в стороны, и открылась полная теней ночь, деревья касались верхушками звезд, бесчисленных звезд, собравшихся в кучу, словно готовых вот-вот упасть.

Я протянула руку; рука схватила листья в алмазах капель.

На мгновение они повисли у меня на пальцах, а потом исчезли, как роса.

Тяжелое тело Ирамамове держало меня; его глаза сеяли во мне зерна света; его нежный голос звал меня за собой сквозь сны дня и ночи, сны дождевой воды и горькой листвы. В его пленившем меня теле не было ничего от насилия. Наслаждение волнами сливалось с видениями гор и рек, тех дальних краев, где обитают хекуры. Я плясала с духами зверей и деревьев, скользя с ними в тумане мимо корней и стволов, мимо веток и листьев. Я подпевала голосам птиц и пауков, ягуаров и змей. Я разделяла сны тех, кто живет эпеной, горькими цветами и листьями.

Я уже не знала, сплю я или бодрствую. Временами мне смутно вспоминались слова Хайямы о шаманах, телам которых необходимо женское начало. Но эти воспоминания были расплывчаты и скоротечны, оставаясь глухими неуверенными предчувствиями. А Ирамамове всегда чутко улавливал, когда я готова погрузиться в настоящий сон, когда у меня на кончике языка повисали вопросы, а когда я вот-вот заплачу.

— Если ты не можешь видеть сны, я тебя заставлю, — сказал он, обнимая меня и отирая мне слезы своей щекой.

И вся моя решимость отказаться пить из сосуда, который подобно лесному духу стоял у огня, исчезла без следа. Я жадно выпила темное, приносящее видения зелье и снова повисла в безвременье, которое не было ни днем, ни ночью.

И снова я влетела в ритм дыхания Ирамамове, в биение его сердца, сливаясь со светом и тьмой внутри него.

Время вернулось ко мне, когда я почувствовала, что как-то перемещаюсь сквозь листву, деревья и неподвижные лианы подлеска. Я знала, что не иду сама, и тем не менее я спускалась из холодного, погруженного в туман леса.

Ноги мои были связаны, а голова безвольно болталась, словно сосуд, выпитый до дна. Видения вытекали из моих ушей, носа и рта, оставляя тонкий след капель на крутой тропе. И напоследок передо мной всплыли образы шабоно, в которых жили мужчины и женщины-шаманы из иных времен.

Когда я проснулась, Ирамамове сидел у костра. На лице его играли огненные блики и слабый свет луны, заглядывавшей в хижину. И я подумала, сколько же дней миновало с той ночи, когда он в первый раз дал мне горькое зелье. Сосуда у костра не было. В том, что мы уже не в горах, я не сомневалась. Ночь была безоблачна. Тихий ветерок, шелестящий в кронах деревьев, расплел мои мысли, и я уплыла в сон без сновидений под монотонные песни Ирамамове к хекурам.

Меня разбудило сильное урчание в животе. Неуверенно встав на ноги в пустой хижине, я почувствовала головокружение. Все мое тело было разрисовано волнистыми линиями. Как странно все это было, подумала я. Сожалений не было; не было ни ненависти, ни отвращения. И вовсе не потому, что все мои чувства как бы оцепенели.

Скорее у меня было состояние, которое испытываешь, пробудившись ото сна, значения которого не можешь объяснить.

У огня лежал сверток с жареными лягушками. Сев на землю, я стала дочиста обгладывать тонкие косточки. Стоящее у одного из шестов мачете означало, что Ирамамове где-то поблизости.

Ориентируясь на журчание реки, я стала пробираться сквозь лесную чащу. Внезапно заметив, как Ирамамове совсем близко от меня прибивает к берегу маленькое каноэ я спряталась в кустарнике. По виду суденышка я определила, что оно сделано индейцами Макиритаре. Я уже видела в миссии такие лодки, выдолбленные из древесного ствола. При мысли о том, что мы, возможно, находимся совсем близко от какой-нибудь их деревни или далее от миссии, сердце застучало быстрее. Ирамамове не подавал виду, что как-то заметил мое появление, и я украдкой вернулась к хижине, недоумевая, где он мог раздобыть каноэ.

Не прошло и минуты, как с перекинутым на лиане за спину увесистым свертком в хижину вошел Ирамамове. — Рыба, — сказал он, сбрасывая сверток на землю.

Я покраснела и смущенно рассмеялась. А он неторопливо разложил завернутую в листья рыбу между угольями, следя за тем, чтобы жара было достаточно, но огонь не задевал листьев платанийо. Он так и остался сидеть у костра, целиком поглощенный поджариванием рыбы. Как только испарилась последняя влага, он с помощью раздвоенной палочки убрал сверток с огня и раскрыл его. — Хорошо, — сказал он, отправляя пригоршню крошащегося белого мяса в рот, и подвинул сверток ко мне.

— Что произошло в горах? — спросила я.

Вздрогнув от моего воинственного тона, он так и остался сидеть с раскрытым ртом. Непрожеванный кусок рыбы выпал в золу. Он автоматически, не счистив налипшей грязи, сунул его обратно в рот и потянулся за лежащей на земле лианой.

Меня охватил неудержимый страх. Я не сомневалась, что Ирамамове сейчас свяжет меня и унесет в лесные дебри.

Куда подевалась моя недавняя уверенность, что мы находимся совсем рядом с деревней Макиритаре или даже с миссией. Я была лишь в состоянии думать о рассказе Хайямы о шаманах, прятавших похищенных ими женщин в лесной глуши. Я уже не сомневалась, что Ирамамове никогда не отведет меня в миссию. Мысль о том, что пожелай он спрятать меня где-то в лесу, он не стал бы приносить меня с гор сюда, в тот момент как-то не пришла мне в голову.

Я уже не верила ни его улыбке, ни ласковому блеску в глазах. Взяв стоящий у огня калабаш с водой, я протянула его ему. Он с улыбкой отложил веревку. Я подвинулась ближе, будто собираясь поднести сосуд к его губам, но вместо этого изо всех сил врезала ему между глаз. Захваченный врасплох, он упал навзничь, глядя на меня с немым изумлением, а кровь с обеих сторон потекла у него по носу.

Не обращая внимания на колючки, корни и острые клинки травы, я рванулась сквозь заросли к тому месту, где видела каноэ. Однако я неверно рассчитала, куда Ирамамове его привязал, и добежав до реки, не увидела ничего, кроме разбросанных вдоль берега камней. Суденышко оказалось выше по течению. Я запрыгала с камня на камень с ловкостью и быстротой, каких в себе не подозревала, и с трудом переводя дух, повалилась на землю рядом с каноэ, наполовину вытащенным на берег. Увидев стоящего передо мной Ирамамове, я не смогла сдержать крика.

Он присел и рассмеялся, широко раскрыв рот. Хохот накатывал на него порывами и так сотрясал все тело с головы до ног, что подо мной задрожала земля. Слезы катились у него по щекам и смешивались с кровью из рассеченного лба. — Ты забыла это, — сказал он, помахав рюкзаком у меня перед носом, потом открыл его и подал мне джинсы и рваную майку. — Сегодня ты доберешься до миссии.

— Это та река, на которой стоит миссия? — спросила я, глядя в его окровавленное лицо. — Я не узнаю этого места.

Ты была здесь с Анхеликой и Милагросом, — заверил он меня. Дожди так же меняют лицо лесов и рек, как облака меняют лицо неба.

Я надела джинсы; они мешковато повисли, грозя свалиться с бедер. Сырая, пропахшая плесенью майка заставила меня расчихаться. Почувствовав неловкость, я подняла неуверенный взгляд на Ирамамове: — Как я выгляжу? Он обошел меня кругом и придирчиво осмотрел со всех сторон. Затем, после минутного размышления, снова присел и со смехом произнес: — Ты лучше выглядишь в раскраске из оното.

Я присела возле него. Ветра не было; на реке все словно замерло. Тени высоких деревьев тянулись над водой, ложась не песок у наших ног. Я хотела извиниться за то, что разбила ему калабашем лицо, и объяснить свои подозрения.

Я хотела, чтобы он рассказал мне о днях, проведенных в горах, но мне не хотелось прерывать молчание.

Словно зная, в каком я затруднении, и забавляясь этим, Ирамамове уткнулся лицом в колени и тихо засмеялся, как бы деля свое веселье с каплями крови, падающими между широко расставленными пальцами ног. — Я хотел взять себе хекуры, которые однажды видел в твоих глазах, — негромко промолвил он. И дальше он рассказал, что не только он сам, но и старый шапори Пуривариве видел во мне хекур. — Всякий раз, когда я лежал с тобой и чувствовал, какая в тебе бурлит энергия, я надеялся переманить духов в свою грудь, — сказал Ирамамове. — Но они не захотели тебя покинуть. — Он обратил на меня протестующий взгляд. — Хекуры не пожелали откликнуться на мой зов; не пожелали прислушаться к моим песням. А потом я испугался, что ты можешь забрать хекур из моего тела.

Гнев и невыразимая печаль на мгновение лишили меня дара речи. — Мы пробыли в горах больше суток? — наконец спросила я, ибо любопытство все же взяло во мне верх.

Ирамамове кивнул, но не сказал, как долго мы пробыли в хижине. — Когда я убедился, что не смогу изменить твоего тела, когда понял, что хекуры ни за что тебя не покинут, я отнес тебя на лямках сюда.

— А если бы ты изменил мое тело, ты бы держал меня в лесу? Ирамамове застенчиво посмотрел на меня. Губы его разомкнулись в улыбке облегчения, но глаза туманило смутное сожаление. — В тебе обитает душа и тень Итикотери, — тихо промолвил он. — Ты ела пепел наших мертвых. Но у тебя тело и голова напе. — И молчание выделило эту последнюю фразу, прежде чем он добавил: — Впереди у меня ночи, когда ветер принесет твой голос вместе с голосами обезьян и ягуаров. И я увижу, как твоя тень пляшет на земле в пятнах лунного света. В такие ночи я буду думать о тебе. Он встал и столкнул каноэ в воду. — Держись поближе к берегу — не то течение понесет тебя слишком быстро, — сказал он, давая мне знак сесть в лодку.

— А ты не поедешь? — встревоженно спросила я.

— Это хорошее каноэ, — сказал он, подавая мне весло.

У него была красивой формы ручка, круглое древко и овальная лопасть в форме остроконечного вогнутого щита. — В нем ты спокойно доберешься до миссии.

— Подожди! — воскликнула я, прежде чем он отпустил лодку, и дрожащими руками стала раздергивать непослушный замок бокового кармана рюкзака. Достав кожаный мешочек, я подала его ему. — Ты помнишь камень, который дал мне шаман Хуан Каридад? — спросила я. — Теперь он твой.

Его потрясенное и изумленное лицо на мгновение застыло. Пальцы его медленно сжали мешочек, а лицо смягчилось в улыбке. Ни слова не говоря, он столкнул каноэ в воду и, сложив на груди руки, смотрел, как меня относит течение. Я часто оглядывалась, пока он не скрылся из виду. В какой-то момент мне показалось, что я все еще вижу его фигуру, но это лишь играющий тенями ветер подшутил над моими глазами.

Глава 25

Деревья по обоим берегам и ползущие по небу облака затеняли реку. Желая сократить промежуток времени между тем миром, который остался в прошлом, и тем, который поджидал меня впереди, я гребла изо всех сил. Однако вскоре я устала, и теперь только отталкивалась веслом, когда течение заносило меня слишком близко к берегу.

Временами река светлела, и тогда буйная зелень отражалась в ней неестественно ярко. В лесном сумраке и глубокой тишине вокруг меня было что-то навевающее покой.

Деревья, казалось, прощально мне кивали, слегка кланяясь на послеполуденным ветру, а может быть, они только оплакивали уход еще одного дня и угасание последних лучей солнца на небе. Незадолго до того, как сгустились сумерки, я подвела каноэ к противоположному берегу, где заметила среди черных скал песчаные проплешины.

Как только лодка врезалась в песок, я выпрыгнула из нее и вытащила каноэ на сушу, поближе к лесной опушке, где свисающие лианы и ветки образовали укромное убежище. Оглянувшись на дальние горы, уже фиолетовые в наступивших сумерках, я подумала, что провела там, пожалуй, не меньше недели, прежде чем Ирамамове принес меня в хижину, где я проснулась этим утром. Взобравшись на самую высокую скалу, я окинула окрестности взглядом в надежде увидеть огни миссии. Должно быть, она дальше, чем рассчитывал Ирамамове, подумала я. Одна лишь темнота, выползая из реки, медленно взбиралась на скалы по мере того, как в небе таяли последние следы солнца. Я проголодалась, но не рискнула обследовать песчаный берег в поисках черепашьих яиц.

Лежа в каноэ, я никак не могла решить, то ли мне положить рюкзак под голову, как подушку, то ли укутать им озябшие ноги. Сквозь густое сплетение ветвей я видела прозрачное небо, полное бесчисленных крошечных звезд, сверкающих, словно золотые пылинки. Упрятав ноги в рюкзак и уплывая в сон, я надеялась, что мои чувства, как свет звезд, дойдут до тех, кого я любила в этой лесной глуши.

Вскоре я проснулась. Воздух звенел криками сверчков и лягушек. Я села и огляделась, словно взглядом могла разогнать темноту. Потоки лунного света сочились сквозь полог ветвей, разрисовывая песок причудливыми тенями, оживающими при малейшем шорохе ветра. Даже закрыв глаза, я остро чувствовала, как эти тени задевают каноэ.

Стоило сверчку прервать свое неумолчное стрекотание, как я открывала глаза и ждала, пока он запоет снова. Наконец рассвет заставил смолкнуть все крики, шорохи и посвисты ночного леса. Окутанные туманом листья были как бы осыпаны тончайшей серебряной пыльцой.

Над деревьями взошло солнце, окрасив облака в оранжевый, пурпурный и розовый цвета. Я выкупалась, выстирала одежду мелким речным песком, разложила ее для просушки на каноэ и раскрасила себя пастой оното.

Я была даже рада, что не добралась до миссии накануне, как надеялась поначалу, и что у меня еще есть время посмотреть, как облака изменяют облик неба. На востоке, омрачая горизонт, громоздились тучи. Вдали сверкали молнии, спустя долгое время доносились громовые раскаты, и белые полосы дождя неслись по небу на север, значительно опережая меня. Я подумала, не греются ли где-нибудь здесь на солнышке аллигаторы среди разбросанного на песке плавника. Немного проплыв дальше, я вынеслась на широкий разлив вод. Течение стало таким сильным, что я с большим трудом уводила лодку от водоворотов на мелководье у каменистых берегов.

На какое-то мгновение я решила, что мне привиделся длинный долбленый челнок, пробирающийся против течения вдоль другого берега. Я встала во весь рост, отчаянно замахала майкой и расплакалась от радости, увидев, как челнок направляется ко мне через водную ширь. С хорошо рассчитанной точностью тридцатифутовое каноэ пристало к берегу всего в нескольких шагах от меня.

Из каноэ, улыбаясь, выбрались двенадцать человек — четыре женщины, четверо мужчин и четверо детей. Они странно выглядели в своей цивилизованной одежде и с лицами в пурпурных узорах. Их волосы были острижены, как мои, но макушки не были выбриты.

— Макиритаре? — спросила я.

Женщины закивали, прикусив губы, словно пытались сдержать смешок. Потом их подбородки дрогнули, и они разразились неудержимым хохотом, которому стали вторить мужчины. Я поспешно натянула джинсы и майку.

Самая старшая из женщин подошла поближе. Она была невысока ростом, коренаста, ее платье без рукавов открывало круглые толстые руки и длинные груди, свисавшие до самого пояса. — Ты та самая, что ушла в лес со старухой Итикотери, — сказала она, словно встретить меня плывущей по реке в челноке, сделанном ее народом, было самым обычным в мире делом. — Мы знаем о тебе от отца в миссии. — После официального рукопожатия старуха познакомила меня со свои мужем, тремя дочерьми, их мужьями и детьми.

— Мы недалеко от миссии? — спросила я.

— Мы выехали оттуда ранним утром, — сказал муж старухи. — Мы навещали родственников, которые живут неподалеку.

— Она стала настоящей дикаркой, — воскликнула младшая из дочерей, указывая на мои изрезанные ноги с таким возмущенным видом, что я едва удержалась от смеха. А та обыскала мое каноэ и потрясла пустым рюкзаком. — У нее нет обуви, — изумленно сказала она. — Она настоящая дикарка! Я посмотрела на ее босые ноги.

— Наша-то обувь лежит в каноэ, — заявила она и принялась доставать из лодки целую кучу разнообразной обуви. — Видишь? У нас всех есть обувь.

— У вас есть какая-нибудь еда? — спросила я.

— Есть, — заверила меня старуха, попросив дочь отнести обувь в лодку и подать один из лубяных коробов.

Короб, изнутри выстланный листьями платанийо, был полон маниоковых лепешек. Я набросилась на еду, с нежностью макая кусок за куском в калабаш с водой, прежде чем отправить его в рот. — Мой желудок полон и счастлив, — сказала я, наполовину опустошив короб.

Макиритаре выразили сожаление, что у них нет с собой мяса, а есть лишь сахарный тростник. Старик отрубил кусок длиною в фут, снял с помощью мачете кору, похожую на кору бамбука, и подал его мне. — Он придаст тебе силы, — сказал он.

И я принялась жевать и высасывать белые жесткие волокна, пока они не стали совсем сухими и безвкусными.

Макиритаре слышали о Милагросе. Один из зятьев знал его лично, но никто из них не знал, где он сейчас.

— Мы отвезем тебя в миссию, — сказал старик.

Я слабо попыталась втолковать ему, что им нет никакой необходимости возвращаться назад, но убежденности в моих словах было маловато, так что я быстро забралась в их лодку, усевшись среди женщин и детей. Чтобы воспользоваться мощным течением, мужчины вывели каноэ на самую середину реки. Они гребли, не говоря друг другу ни слова, но ритм одного так был согласован с ритмом другого, что они заранее предугадывали движения соседа. И я вспомнила слова Милагроса о том, что Макиритаре — это не только самые лучшие строители лодок на всем Ориноко, но и самые искусные гребцы.

Усталость тяжко навалилась мне на глаза. Ритмичный плеск весел нагнал на меня такую дремоту, что я то и дело клевала носом. Безвозвратно ушедшие дни и ночи проплывали у меня в мозгу, как обрывки снов из иного времени.

Все уже казалось таким смутным, таким далеким, словно мираж.

Был уже полдень, когда меня разбудил отец Кориолано, войдя в комнату с кружкой кофе. — Восемнадцать часов сна — неплохо для начала, — сказал он. В его улыбке была та же ободряющая теплота, как и тогда, когда он встретил меня у лодки Макиритаре.

С глазами, в которых еще клубился сон, я села на полотняной койке. Спина затекла от долгого лежания. Я маленькими глотками стала медленно тянуть горячий черный кофе, такой крепкий и сладкий, что меня даже немного затошнило.

— У меня еще есть шоколад, — сказал отец Кориолано.

Я одернула на себе ситцевую сорочку с чужого плеча и отправилась вслед за ним на кухню. С видом шеф-повара, готовящего замысловатое блюдо, он смешал в кипящей на керосинке кастрюльке с водой две чайные ложки сухого молока, две — порошкового шоколада «Нестле», четыре ложки сахару и несколько крупинок соли.

Он вылил недопитый мною кофе, пока я пила с ложечки божественно вкусный шоколад. — Я могу передать по радио вашим друзьям в Каракасе, чтобы они забрали вас своим самолетом, когда вы захотите.

— О, пока не надо, — еле слышно сказала я.

Дни ползли за днями. По утрам я бесцельно бродила у огородов вдоль реки, а в полдень усаживалась в тени большого, уже не плодоносящего мангового дерева вблизи часовни. Отец Кориолано не спрашивал меня ни о планах, ни о том, как долго я еще намерена пробыть в миссии. Казалось, он воспринимал мое присутствие как неизбежность.

По вечерам я целыми часами беседовала с отцом Кориолано и часто заходившим на огонек мистером Бартом. Мы говорили об урожае, о школе, о диспансере, словом, на самые нейтральные темы. Я была рада, что ни один из них не расспрашивал меня, где я пробыла больше года, что я там делала или что видела. Я все равно не смогла бы им ответить — и не потому, что хотела сохранить это в секрете, а потому, что мне просто нечего было сказать. Если темы для разговора исчерпывались, мистер Барт читал нам статьи из газет и журналов примерно двадцатилетней давности. Независимо от того, слушали мы или нет, он трещал без умолку сколько хотел, то и дело громко хохоча.

Но несмотря на весь их юмор и приветливость, бывали вечера, когда и на их лица наползала тень одиночества, и мы сидели, молча прислушиваясь к лопотанию дождя по ржавой крыше или крику обезьяны-ревуна, устраивающейся на ночлег. В такие минуты я задавалась вопросом, не прикоснулись ли и они когда-то к тайнам леса, — тайнам окутанных туманом пещер, к тихому журчанию древесного сока, бегущего по ветвям и стволам, не прислушивались ли к паукам, прядущим свою серебристую паутину? В такие минуты я задумывалась, не об этом ли предупреждал меня отец Кориолано, когда говорил об опасностях, подстерегающих в лесу? И не это ли, думала я, удерживает их от возвращения в некогда покинутый ими мир? По ночам, в четырех стенах комнаты, я ощущала необъятную пустоту. Мне очень не хватало скученности хижин, запаха людей и дыма. Журчание реки под окном уносило меня в сны, где я снова оказывалась у Итикотери.

Я слышала смех Ритими, видела улыбающиеся лица детей, и был еще неизменный Ирамамове, который, сидя на корточках у порога хижины, призывал к себе ускользнувших от него хекур.

Как-то раз я шла вдоль берега, и меня вдруг охватила неуемная печаль. Река громко шумела, заглушая голоса болтавших неподалеку людей. В полдень прошел дождь, и теперь солнце лишь проглядывало сквозь клочья облаков, не припекая в полную силу. Бесцельно бродя по песчаному берегу, я заметила вдалеке одинокую фигуру идущего мне навстречу человека. В своих защитного цвета штанах и красной клетчатой рубахе он был неотличим от любого другого цивилизованного индейца в миссии. Но в его вальяжной походке было что-то неуловимо знакомое.

— Милагрос! — закричала я и стала ждать, пока он ко мне подойдет. Его лицо казалось незнакомым под потрепанной соломенной шляпой, сквозь которую, будто выкрашенные в черный цвет пучки пальмовых волокон, пробивались пряди волос. — Я так рада, что ты пришел.

Улыбнувшись, он дал мне знак присесть рядом и провел ладонью по моей макушке. — Волосы у тебя отросли, — заметил он. — Я знал, что ты не уедешь, пока не повидаешься со мной.

— Я возвращаюсь в Лос-Анжелес, — сказала я.

Я так много хотела у него спросить, но сейчас, когда он был рядом со мной, я как-то не видела надобности в объяснениях. Мы смотрели, как над рекой и лесом растекаются сумерки. Темноту наполнили крики лягушек и сверчков.

На небо взошла полная луна. Забираясь все выше, она становилась все меньше и заливала реку серебристой рябью. — Как сон, — тихо вымолвила я.

— Сон, — повторил Милагрос. — Сон, который будет сниться тебе всегда. Сон о переходах по лесу, о смехе и о печали. — И после долгого молчания он заговорил снова: — Даже если твое тело утратило наш запах, какая-то частица тебя навсегда сохранит кусочек нашего мира, — с этими словами он махнул рукой куда-то вдаль. — Ты никогда не освободишься от этого.

— Я даже не поблагодарила их, — сказала я. В твоем языке нет слова «спасибо».

— Нет в нем и слова «прощай», — добавил он.

Что-то холодное, как капля дождя или росы, коснулось моего лба. Когда я оглянулась, Милагроса рядом уже не было. Из-за реки, из темной дали ветер донес смех Итикотери.

— Слово «прощай» говорится глазами. — Голос прошелестел в старых деревьях и растаял, как серебристая рябь на воде.