Шахиня

1 Ледяной дворец

Зима тысяча семьсот тридцать девятого года в Санкт-Петербурге выдалась необычайно ранняя, лютая стужа, какой не припоминали даже старожилы, сковала все живое. Птицы, замерзая на лету, падали на землю, часовых наутро находили окоченевшими, по ночам никто не решался в одиночку выходить из дому. Небывалой толщины лед на Неве предоставил охочему до затей любимцу царицы Анны[1], герцогу Бирону[2], желанный случай явить миру никогда прежде не виданное зрелище.

На искрящейся тверди Невы он велел возвести ледяной дворец, будто перенесенный сюда из восточных сказок. Под руководством камергера Татищева[3] в начале ноября принялись за строительство, и поразительное здание уже достигло значительной высоты, когда под его тяжестью замерзший покров реки начал проседать. Это поспешили приписать внезапно наступившей на несколько дней оттепели.

По распоряжению Бирона в декабре строительство было возобновлено, на сей раз на суше, – между возведенным еще Петром Великим фортом Адмиралтейства[4] и нынешним Зимним дворцом[5], – и за первую половину января тысяча семьсот сорокового года полностью завершено.

Из невского льда вырубались нужного размера прямоугольные параллелепипеды и по всем правилам зодчества подгонялись друг к другу, при этом вместо строительного раствора использовалась речная вода, которая тотчас же замерзала и накрепко спаивала необычные строительные элементы. Длина ледяного дворца составила пятьдесят два фута[6], ширина шестнадцать, а высота двадцать. Кровля, также сделанная изо льда, легла на возведенные стены, которые, впрочем, без труда ее выдержали.

Вечером двадцать первого января тысяча семьсот сорокового года близ монастырской ограды Александро-Невской лавры сидел пожилой крестьянин в грязном, видавшем виды овчинном тулупе, надетом прямо поверх рубахи, в прохудившихся сапогах, едва спасавших от стужи ноги, обмотанные дырявыми суконными онучами, и бормотал молитвы, больше походившие на проклятия, ибо он при этом тяжко вздыхал, бил себя кулаком в грудь и время от времени в нетерпении громко взывал к небу, что там наверху-де его мольбы никто не хотел услышать.

К нему подошел солдат гвардии Преображенского полка и хлопнув его по плечу, спросил:

– Ну, чего приуныл, батюшка? Что там у тебя не складывается?

– Ах, не хотят меня больше носить мои ноги, господин солдат, – ответил мужик, – я вот притащился в город, чтобы поглядеть на чудо-дом, который немцы построили, как сказывают, из чистой воды! Бедовые парни, эти немцы-то, н-да... Однако мне, похоже, придется жизнью поплатиться за свое любопытство, отморозил я, брат, совсем свои старые ноги на лютом морозе, какого люди давненько уж не припомнят; с места теперича не могу сдвинуться.

– Давай-ка вместе попробуем, батюшка.

Гвардеец поднял старца на ноги и помог ему пройти несколько шагов, после чего полуокоченевший мужичонка снова принялся жалобно причитать.

– Ничегошеньки не выходит, совсем оставил меня святой Николай, можно подумать, что иноверные святые на небесах оттеснили наших православных святых, как иноземцы потеснили нас, русских, здесь, на нашей собственной земле. Худые времена настали-то, господин солдат.

– Погоди горевать, старик, – сказал гвардеец, – мы сейчас заберемся с тобой на чьи-нибудь сани, их тут под звон бубенцов ишь сколько мимо проносится.

– Да кто ж нас, голубчик, возьмет-то, – пробормотал старик недоверчиво, – чай, не этот же с большой звездой, который вон там, гляди, катит?

В непритязательных санях сидел человек с мрачным каменным лицом, он был закутан в толстую шинель, из-под которой как бы невзначай сверкала орденская звезда.

Солдат стал во фронт и отдал честь; когда мрачный человек проехал, он негромко сказал:

– От него, конечно, доброго слова не дождешься, это один из тех чужаков, которые нас так жестоко притесняют с тех пор, как не стало нашего великого царя Петра. Это был министр граф Остерман[7], правая рука императрицы и герцога.

– Вот видишь, – вздохнул старик, – для нашего брата нет ни саней, ни подмоги. Однако что там сверкает вдали? Должно быть, сама царица?

– Да это же великая княжна Елизавета Петровна[8], – воскликнул солдат, поглядев в ту сторону, – я ее вороных за версту узнаю, теперь нам, кажется, повезло, она нас прихватит.

– Великая княжна, ну ты придумал?! Разве что кнутом угостит, – промолвил крестьянин, – однако как красиво она сидит в санках-то, чисто ангел.

– В ней и добра столько же, сколько красоты, – ответил гвардеец, – настоящая русская женщина, в ней нет ничего чужеземного, воистину достойная дочь Петра Великого, сердечно расположенная к нам, простому народу, ну, батюшка, ты сейчас глаза выпучишь от изумления.

Служивый уже издали принялся махать княжеской упряжке, словно на крыльях подлетавшей по снежному насту все ближе.

– Пресвятая Богородица, чем это кончится! – воскликнул крестьянин, перекрестившись.

Черные украинские кони фыркали уже совсем рядом; в роскошных санях, формой напоминавших лебедя, на бурых медвежьих шкурах, с головы до ног облаченная в белоснежный дорогой горностай, восседала молодая красивая дама, с виду чуть более двадцати лет от роду, ее гордую головку украшала казацкая шапка из горностая, из-под которой выбивались напудренные добела локоны.

– Останови! – крикнула она симпатичному крепкому мужчине в мундире Преображенского гвардейца, сидевшему впереди нее, и тот на полном скаку, натянув поводья, с трудом осадил разгоряченных рысаков.

– Чего вам? – закричал он стоявшей у обочины паре.

– Да здесь вот старый полузамерзший человек, Елизавета Петровна, – крикнул солдат. – Сжальтесь, матушка, и дозвольте нам постоять на запятках.

– Устраивайтесь, – ответила великая княжна с доброй улыбкой, которой давно уже завоевала сердца народа.

– Господь тебе воздаст, – воскликнул мужик, с помощью солдата, вставшего рядом с ним, забравшись сзади на сани принцессы, которые в следующее мгновение снова рванули с места и стрелой полетели дальше.

Группа солдат расквартированного в Петербурге гвардейского полка со стороны наблюдала за необычной сценой и теперь громким криком приветствовала цесаревну.

– Вот такой должна бы быть царица, чтобы нами править, – произнес затем седой капрал, провожая ее взглядом, – с ней к нам бы вернулись времена Петра Великого, старые добрые времена, когда русский человек еще чувствовал себя хозяином в собственном доме.

– Но ведь сам же Петр сначала и привел в страну этих чужеземцев, – заметил другой солдат.

– Правильно, – вступил в разговор третий, – но он сделал это для того, чтобы мы извлекали пользу из их искусств и наук, научались у них, а не для того, чтобы они нами правили и притесняли нас, эти голодранцы, которые у себя дома куска хлеба добыть не могут, а здесь, у нас, поди ж ты, едят сладкие пироги. Разве великий царь не собственноручно построил первую шхуну, в качестве примера для нас, русских? Это знак того, что он уважал в иноземцах только то, что достойно было в них уважения, и равнялся на них там, где это было полезно, но он ни одному из них не позволил себя превзойти, ни голландцу, ни французу, ни, скажем, немцу. Нынче же все они, точно ненасытное воронье слетелись. Помоги нам, Господи!

– Это не Шубин правил лошадьми великой княжны? – спросил седой капрал.

– Да, то был Шубин, – в один голос откликнулось несколько его товарищей.

– Подвалило ему счастье, прохвосту, – засмеялся симпатичный барабанщик, – великая княжна назначила его своим казначеем, а если верить тому, что бают люди...

– То он ее любимец, – подхватил капрал, – и что в том дурного, коли они не дают ей мужа, те, что при дворе, из страха, понимая, что тогда она могла бы что-нибудь предпринять против них, поскольку она обладает преимущественным правом на трон. Разве такая женщина, созданная для владычества и любви, должна прогоревать весь свой век? По крайней мере, она выбрала себе не какого-нибудь курляндского конюха, как императрица Анна, а русского, да к тому же из наших рядов.

Пока солдаты таким немудреным образом расточали свои похвалы великой княжне Елизавете, ее сани уже приблизились к Адмиралтейству и остановились перед ледяным дворцом.

Гибкая и величавая молодая красивая женщина, выпроставшись из темных медвежьих шкур, спрыгнула на снег и пока ее провожатый передавал поводья лошадей одному из стоявших рядом солдат, чтобы следовать за ней, она подошла к сказочному строению, перед которым в восхищении замерла.

Оно было уже полностью готово и теперь являло собой образец гармоничной красоты и утонченности вкуса. Каждый из ледяных параллелепипедов был не только обтесан по всем правилам, но и декорирован орнаментом. Окна и дверь были оформлены в античном стиле, над дверью празднично сверкал роскошный фронтон с наглядными примерами возвышенного ваяния и статуями изо льда. В обе стороны от него расходилась галерея, окаймлявшая крышу, четырехгранные пилоны и выточенные на токарном станке стойки которой были из того же необычного материала.

Перила из ледяных стержней и четырехгранные промежуточные опоры, все без исключения выделанные с поразительной правильностью, окольцовывали весь дворец. По обе стороны от входа лежали два ледяных дельфина, подобно огненной воде извергавшие из широко раскрытых глоток струи пылающей нефти и тем самым придававшие всему хрустально-прозрачному зданию ощущение прямо-таки фантастического видения. На одной линии со входом перед перилами стояло шесть пушек и две мортиры: первые – размером с шестифунтовый оригинал, вторые – не уступали восемнадцатифунтовому бомбометательному орудию, кроме того, стволы, лафеты и колеса, – и все это было изготовлено изо льда.

В то время как Елизавета с почти детским восторгом обращала внимание своего спутника, сержанта Шубина, на каждую из деталей ледяного дворца, к ней неожиданно подошел высокий, ладно сложенный мужчина с красивыми и властными чертами лица. Он был одет в дорогой полушубок из зеленого бархата, подбитый и щедро отороченный собольим мехом, на обтянутых узкими белыми панталонами ногах его были высокие черные сапоги. Мужчина снял с головы треуголку, украшенную белым пушистым пером, и, низко опустив ее, с грациозной почтительностью поклонился.

– Какая приятная неожиданность, – заговорил он на прекрасном немецком, – наше многосложное творение не могло бы быть вознаграждено более блестящим образом, чем освящение его взором прекраснейшей принцессы. Вы первая дама, ваше императорское высочество, которая оказывает мне честь посещением этой завершенной чудесной постройки. Однако нет ли у вас желания проследовать со мной внутрь?

– Весьма охотно, дорогой герцог, – ответила великая княжна нежным мелодичным голосом, чудесный звук которого облагораживал каждую человеческую душу. Она без лишних церемоний приняла руку Бирона, – ибо это был всесильный и обычно такой надменный фаворит императрицы Анны – теперь столь любезно и предупредительно протянутую ей, и пошла с ним вверх по наружной лестнице ледяного дворца. Герцог, который, как и все другие, не мог устоять перед ее чарами, обходительно давал пояснения. Они вместе вступили в небольшой вестибюль, на каждой стороне которого располагались парадные комнаты, обустроенные самым тщательным образом, отсутствовал только потолок, и над головой видна была крыша, сквозь которую, заливая внутреннее пространство, падал магический голубой свет луны.

Прежде всего герцог обратил внимание принцессы на окна, застекленные тончайшими ледяными пластинками, прозрачными как самое качественное стекло. Сотни свечей горели в ледяных люстрах и канделябрах, стоявших перед гигантскими стенными зеркалами, затопляя ярким светом все помещение. Вся богатая обстановка – столы с часами и подсвечниками, диваны, табуреты, стулья и шкафы, сервант с прелестным сервизом, бокалами и чайной посудой, все было изготовлено изо льда и искусно расписано в живые цвета, подобно севрскому фарфору.

Больше всего Елизавета изумилась камину, в котором ледяные дрова, покрытые нефтью, казались горевшими, а также замечательной кровати с балдахином, ажурные ледяные занавеси которой не уступали брюссельским кружевам.

– Здесь так уютно, – проговорила она, – что даже самая изнеженная дама могла бы здесь с удовольствием поселиться, только вот спать здесь, похоже, было бы несколько холодновато.

– О, я убежден, – быстро возразил Бирон свойственным той эпохе фривольным тоном, – что я бы, например, не замерз, если бы вы, принцесса, пожелали разделить со мной это ложе, бог Амур уж позаботился бы о том, чтобы пламя любви ни на минуту не угасало.

Елизавета улыбнулась, ибо ее тщеславию льстил любой знак внимания, даже такого прямолинейного.

Покинув ледяной дворец, Бирон повел ее теперь к ледяным пирамидам, возвышавшимся перед фасадом. В нишах этих пирамид были установлены разрисованные причудливыми фигурами светящиеся фонарики, к тому же медленно вращающиеся. Между пирамидами и сооружениями были расставлены цветочные горшки с экзотическими растениями и апельсиновыми деревьями изо льда, а также несколько елей, на ветвях которых сидели ледяные птицы, в сиянии яркой подсветки казавшиеся выточенными из больших алмазов. Справа от дворца великая княжна увидела огромного белого слона, на его спине восседал перс. Днем гигантский зверь брызгал из хобота струей воды, а ночью, подобно дельфинам, горящей нефтью. Слева была возведена изо льда настоящая русская баня, которую можно было даже топить.

К Бирону подошел гвардейский офицер и сообщил ему что-то такое, чем герцог остался явно доволен.

– Вы появились здесь очень вовремя, великая княжна, – обратился к Елизавете герцог, – чтобы поприсутствовать на зрелище, которое станет единственным в своем роде, как и этот дворец, к которому оно имеет непосредственное отношение. Ибо для окончательного его оформления мне требуется несколько изваяний в античном вкусе, а поскольку все попытки высечь их изо льда не увенчались успехом, я пришел к мысли использовать для этой цели соучастников раскрытого, как вы знаете, несколько дней назад заговора, который был направлен против меня.

– Как это?

– Очень просто, – с дьявольской улыбкой ответил Бирон. – Я раздену этих знатных патриотов, злейших моих врагов, с министром Волынским[9] во главе, и, поливая водой, так долго велю держать их неподвижно в тех позах, какие художники придали античным творениям, пока все они не превратятся в ледяные статуи.

– Но это же чудовищно, – пробормотала княжна. – Не лучше ли вам приказать прежде убить несчастных?

– О нет, прекрасная принцесса, – возразил Бирон, – в таком случае фигуры утратят необходимые, согласно законам красоты, гибкость и округлость форм; и стало быть, я велю обливать их живыми, а еще затем, чтобы позабавиться, глядя на ужас и смертельный страх своих противников.

– Вы очень жестоки, герцог, – едва слышно выдохнула Елизавета, которую бросило в дрожь от задумки жаждущего мести тирана.

– Разумеется, – воскликнул Бирон, – и мне остается только удивляться, что и вы не такая. Жестокость и сладострастие, как утверждают ученые, одного поля ягоды, и такая красивая женщина, как вы, просто созданная внушать любовь до ее высшего восторга и наслаждаться этим, должна была бы – я в этом уверен – и в жестокостях превосходить всех других женщин.

– Не знаю, – опустив глаза вниз и на мгновение погрузившись в себя, промолвила Елизавета, – возможно, на дне моей души действительно до поры до времени дремлет что-то такое, что в один прекрасный день, должно быть, поразит и меня саму, и весь мир; но пока у меня нет желания присутствовать на этом жутком зрелище. Кровь у меня самой, думаю, застынет в жилах, если я увижу, как в такую лютую стужу живых людей обливают водой.

– Ой, не скажите! – засмеялся Бирон. – Когда сам человек, вот как мы с вами, закутан в дорогой теплый мех, он может совершенно спокойно наблюдать за этим.

– Нет, нет, – воскликнула великая княжна, протягивая ему руку, к которой он, с почтительностью и нежностью одновременно, приложился губами. Она торопливо уселась в сани и окликнула Шубина, который совсем не прочь был бы поприсутствовать на оригинальной экзекуции приговоренных к смертной казни заговорщиков. Он недовольно пожал плечами и сказал, что с отъездом можно б повременить.

– Нет, Шубин, поехали, – воскликнула Елизавета, – потому что я не желаю смотреть, как людей, да к тому же русских, так безжалостно истязают лишь за то, что они слишком сильно любят свое отечество.

– А я хочу все это видеть, – ответил сержант с циничной улыбкой, – такое не каждый день можно посмотреть.

– Я тебе приказываю немедленно занять свое место, – гневно сказала Елизавета, – мы едем.

– Мы не поедем, – сухо обронил Шубин.

– Ты что, малый, не слышишь, – обратился в этот момент к наглецу маленький бойкий человек, одетый хотя и просто, но по последней парижской моде. – Поторопись!

– Я здесь ничьих, кроме своей госпожи, приказов не исполняю, – дерзко заявил в ответ Шубин.

– Тогда повинуйся ей.

– Когда мне будет угодно, – отрезал сержант.

– Дорогой Лесток, – обратилась Елизавета к человеку, который отчитывал Шубина, – поехали со мной.

– Я не решусь, – сказал Лесток, лейб-медик великой княжны, маленький болтливый француз, умный и очень подвижный, – мы, чего доброго, оба сломаем шею.

– Тогда я поеду одна, – воскликнула Елизавета, сама схватила поводья и взмахнула плетью.

Жертвы герцога, раздетые донага, уже стояли перед фасадом дворца и в ожидании своей страшной участи, дрожа от холода и смертельного страха, были вынуждены под ударами прикладов принимать самые грациозные позы. Елизавета еще успела увидеть, как на них начали литься потоки воды, она услышала их страдальческий вой и посылаемые ими проклятия и увидела Бирона в роскошной шубе, который, злобно улыбаясь, стоял рядом и подгонял палачей. Затем она хлестнула лошадей и унеслась на санях прочь. Огромная толпа народа собралась вокруг и, затаив дыхание, застыла в зловещем оцепенении, то в одном, то в другом конце раздавались вздохи, а там, где поблизости не было ищеек тирана, слышался ропот.

– Их убивают за то, что они хотели освободить нас от засилия чужеземцев, – сказал один гвардеец другому, – а мы стоим здесь и глазеем на их мучения.

– Что же мы можем сделать? – вздохнул второй.

– По крайней мере, повернуться спиной к этим палачам, как поступила великая княжна; она не пожелала смотреть, как благородных патриотов умерщвляют таким дьявольским способом, – сказал третий. – Давайте тоже уйдем.

– Это все хваленые европейцы, – снова заговорил первый солдат, – которые, вроде, должны нести нам образование и способствовать подъему. А я до сего времени видел их изобретательными только по части мучений и жестокого обращения; до тех пор как правит эта слабая безвольная императрица или, точнее говоря, вознесенный ею из конюхов в герцоги любимчик Бирон и с ним его ставленники, – этот Остерман, этот Миних[10], – мы будем видеть только, как кровь, бесконечная кровь, льется на священную землю России. Те, кто из старой родовой знати не были истреблены, томятся сейчас в Сибири, и напрасно царица уже не раз на коленях умоляла герцога пощадить хотя бы ее друзей. Ее слезы ничего не смогли изменить. И, стало быть, правление этой слабой женщины оказывается гораздо кровавее и пагубнее, чем правление самого грозного тирана.

– Но разве не она стяжала нам также и славу, – воскликнул второй солдат, – разве мы не одержали победы над турками, вызвав восхищение во всем мире?

– Но какую пользу они принесли нам! – согласился первый. Добрая царица Анна хотела пойти по стопам великого царя Петра и продолжить его триумфы. Мы выиграли славные битвы, но сколько потеряли земель, но лишились вдобавок еще и персидских провинций, добытых для России царем Петром[11]. Скверные времена! Скверные времена! И никакой надежды на будущее.

– Это почему?

– Да потому что, после смерти императрицы, чего следует ожидать при ее подагре, нами опять будут править чужеземцы.

– Кто, например?

– Герцог Брауншвейгский[12] и его супруга, как поговаривают.

– Ну, это мы еще посмотрим, в нас пока жив дух Петра Великого, и, может быть, еще наступит тот час, когда он совершит чудо, которое избавит нас от этой напасти.

– Какое-то чудо непременно должно случиться, – промолвил старый гвардеец, – потому что при таких обстоятельствах, как сейчас, ни на что хорошее надеяться не приходится. Я знаю только одну личность, которая могла бы спасти нас.

– И кто же это?

– Великая княжна Елизавета, дочь Петра Великого.

Раскаты дикого хохота раздались в этот момент. Жестокое творение Бирона было завершено. Ледяные статуи были установлены и с явным удовлетворением осмотрены своенравным деспотом. Затем в своих роскошных санях он отбыл к императрице.

Ледяной дворец теперь был достроен во всех деталях.

2 Две княжны и гренадер

На следующее утро Лесток, лейб-медик великой княжны Елизаветы, застал ее в слезах. Она успела уже завершить весь туалет, и оттого вид этой повелительной особы, по-царски одетой в шелка и бархат и буквально усыпанной бриллиантами, производил весьма комичное впечатление – она сидела надув губки и горько плакала, словно ребенок, каприз которого не желают исполнять.

– Что с вами случилось? – спросил маленький француз своим пронзительным голосом. – Ведь ваше императорское высочество знает, что я настрого запретил вам всякие волнения.

– А как мне оставаться спокойной, – ответила Елизавета, поднимая на него большие красивые глаза, наполненные слезами, – когда меня не слушаются и даже насмехаются надо мной и моими приказами?

– Это кто же себе такое позволяет?

– Шубин, – промолвила Елизавета, – этот жалкий человечишко, которого я подобрала из самых низов и так высоко вознесла.

– Именно поэтому вспомните, – ответил Лесток, – не достаточно ли часто я предостерегал вас?

– Да.

– Ну, так в чем же дело? С такими наглецами, как господин сержант гвардии Преображенского полка, не следует обходиться мягко, а следует – коли уж непременно хочешь с ними развлекаться – охаживать плетью как собаку, которую дрессируешь ради собственного удовольствия.

– О, с каким наслаждением я бы истязала его, – воскликнула великая княжна, – но теперь уже слишком поздно, он относится ко мне безо всякого благоговения; вы только подумайте, он дуется на меня за то, что давеча я уехала без него. Я велю ему передать, чтобы он явился ко мне. А он не приходит. Я приказываю ему быть готовым отвезти меня во дворец императрицы. А он отвечает, что я-де могла б и одна поехать – ведь я так замечательно правлю лошадьми.

– Да гоните вы его в шею со службы! – в сердцах закричал Лесток.

– Не могу я этого сделать, – вздохнула Елизавета, – я не в состоянии видеть его и при этом сохранять безразличие, его следовало бы вовсе выслать из Петербурга, чтобы он мне на глаза больше не попадался.

– Так и следует поступить.

– Нет, не могу, потому что я питаю большую слабость к этому человеку.

– Ну хорошо, тогда посмотрим, не сумеем ли мы приструнить этого молодца, – промолвил француз, взял шляпу и спустился вниз. Он нашел Шубина в комнате для прислуги, где тот играл в карты с кучером и камердинером.

– Запрягай, – сказал Лесток с напускным спокойствием. Никто даже не двинулся с места.

– Ты что не слышишь, coquin[13], – уже более напористо продолжал француз. – Тебе нужно запрягать.

Кучер посмотрел на Шубина.

Тут маленький лекарь потерял терпение, он подскочил к кучеру, схватил его за волосы и изо всей силы принялся колотить его упругой тростью, приговаривая при каждом ударе:

– Запрягай, мерзавец, запрягай!

Тогда перепуганный кучер выскочил из-за стола, и в считанные минуты сани великой княжны с двумя украинскими рысаками уже стояли перед крыльцом маленького дворца, в котором она жила, а Шубин держался в сторонке.

– Хорошо, теперь приготовься, – продолжал Лесток, обращаясь к кучеру, – ты повезешь великую княжну.

– Я? – удивленно переспросил кучер. – А я думал... – он посмотрел на Шубина.

– Ну, не этот же человек! – презрительным взглядом скользнув по сержанту, обронил Лесток. – Сегодня такие субъекты пользуются благосклонностью, а назавтра никто даже не потрудится пнуть их ногой. Шубин впал у великой княжны в немилость и возить ее больше не будет.

– Это мы еще посмотрим! – крикнул зазнавшийся фаворит, схватил поводья и сам взлетел на козлы.

Лесток улыбнулся, он достиг своей цели и возвратился с известием, что Шубин с санями готов. Обрадованная Елизавета протянула ему руку. Лесток поцеловал ее и затем галантно подал шубу, в меха которой красивая влюбленная женщина вскользнула с грациозной гибкостью. Когда она устроилась в санях, Шубин размашисто щелкнул длинным кнутом, не преминув при этом задеть по спине маленького француза. Лихие кони неистово рванули с места, а вскипевший от ярости французик крикнул вслед дерзкому выскочке:

– Ты у меня, подлец, еще за это поплатишься!

Прибыв к императрице, великая княжна застала ее уже в окружении всего двора, все присутствующие, – закутанные, как ни странно, в шубы, – были готовы в любой момент поспешить к распахнутым окнам и на балконы, поскольку ожидалось одно из тех сумасбродных зрелищ, какие изобретательная жестокость Бирона любила время от времени устраивать для увеселения своей коронованной рабыни.

Царица Анна, крупная, дородная дама с заурядными, но добродушными чертами лица, накинув на ноги роскошную шкуру, восседала в кресле-качалке и зябко куталась в большую шубу из красного бархата, отделанную горностаевым мехом. Царевна Елизавета поспешила к ней и, точно пользующийся особым предпочтением ребенок, опустилась перед ней на колени, целуя ей руки, а в это время губы измученной подагрическими болями царицы нежно коснулись ее красивого лба.

– Славно, что ты пришла, Лиза, – промолвила она на тягучем курмаркском наречии, – твое приветливое личико всякий раз подбадривает меня, и мне всегда хочется, чтобы ты была рядом. А как хорошо ты сегодня выглядишь, милая, меха, которые всех нас делают такими неуклюжими, тебе очень к лицу, тебе они придают пышность и даже величие. Ах! Кабы я была еще такой молодой!

– Ну, а вы как себя чувствуете? – спросила Елизавета, продолжая стоять перед ней на коленях. – Надеюсь, лучше?

– Получше, но все же нехорошо. Ох, эта ужасная подагра! – вздохнула царица. – Ты вот, Лизонька, такая здоровая, я могла бы тебе завидовать, кабы так не любила тебя.

Императрица Анна и в самом деле относилась к молодой и красивой цесаревне благосклонно. Этому в немалой степени способствовало образование Елизаветы. Ведь Анна, подобно матери Елизаветы, Екатерине I[14], долгое время не умела ни читать, ни писать, и лишь в зрелом возрасте была научена Остерманом, которого только за это так высоко и ценила, читать и выводить свое имя.

На то, какую важность она придавала образованию, указывает один из ее рескриптов от тысяча семьсот тридцать седьмого года, под угрозой наказания предписывавший всем молодым дворянам научиться читать, писать, считать и танцевать.

Познания же Елизаветы намного превосходили этот школярский уровень: она прекрасно танцевала, читала, писала и бегло говорила по-русски, по-немецки и даже немного по-французски, кроме того, неплохо разбиралась в географии и истории, но, прежде всего, превосходно играла на клавесине и обладала дивным, поставленным по лучшей итальянской методе певческим голосом.

Когда очаровательная молодая женщина, унаследовавшая живой характер от своей матери, сидя у Анны в ногах, читала ей вслух или, аккомпанируя себе на клавесине, пела ей чудесные песни, императрица была беспредельно счастлива, а поскольку она оставалась бездетной, Елизавета не сомневалась, что облюбована ею на роль наследницы короны.

Тем сильнее было ее разочарование, когда императрица, нежно гладя ее, продолжала:

– Ты, Лизонька, вообще очень счастливый человек, тебе неведомы муки правления и, слава Богу, ты их никогда не узнаешь, вся твоя жизнь может быть посвящена удовольствиям и... любви, – едва слышно закончила она.

– А я бы с большим желанием посвятила себя отечеству и моему народу, – быстро промолвила Елизавета, – мои дни проходят однообразно и лишены смысла, точно дни какой-нибудь обыкновенной купчихи, растрачиваемые только на то, чтобы придумывать наряды; какое чувство может сравниться с тем, когда правишь огромной державой, когда в твоих руках сосредоточено счастье миллионов подданных, когда ты можешь совершать деяния, которые обессмертят твое имя.

– Все это красивые фантазии, которые у тебя быстро развеялись бы, – вздохнула царица. – Мы, бедные женщины, не созданы для того, чтобы властвовать, мужчины умеют подчинить нас, носим ли мы крестьянский сарафан или горностаевую мантию властительницы.

– Напротив, – возразила Елизавета, – если бы я обладала верховной властью, то скипетр стал бы в моих руках волшебным жезлом, который исполнял бы мое любое, даже самое сумасбродное, желание, что же касается мужчин, то каждого из них я превратила бы в своего раба.

– Как Шубина, например, – едва слышно отозвалась царица. Елизавета густо покраснела и промолчала.

– Поверь мне, – продолжала императрица, – если тебе и хочется носить горностаевую мантию, то лишь потому, что это украшение еще больше подчеркнуло бы твою властную красоту. Сейчас ты беззаботна и весела, а тогда узнаешь, что такое бессонные ночи, когда из ночной тьмы нам являются призраки и обвиняют нас. – Императрицу передернуло от нахлынувших видений. – С меня хватит. Хотя вины за собой я не чувствую, но кровь, проливаемая Бироном, вопиет против меня…

Звуки оглушительной музыки вовремя отвлекли несчастную женщину от ее кошмарных снов.

– Свадебный поезд идет, – воскликнула великая княжна, точно шаловливый ребенок, вскочила на ноги и выбежала на балкон. Императрица, с трудом и неохотно двигавшаяся из-за подагры, была тоже медленно вывезена на свежий воздух двумя камергерами, этими родовитыми слугами монархини, некоторые придворные обступили обеих царственных женщин, другие торопливо устремились к окнам.

– Впервые выходит так, что я соглашаюсь с Бироном, – сказала царица, – за преступление, какое совершил этот князь Голицын, следовало бы, на мой взгляд, покарать даже еще суровее.

– Что же такого он натворил? – полюбопытствовала Елизавета Петровна.

– За границей он перешел в лоно римской церкви[15], – ответила Анна с выражением крайнего негодования, – по закону я должна была бы наказать его публичной поркой или отправить в Сибирь, но Бирон, который, как тебе известно, просто неутомим на всякие выдумки…

Елизавете вспомнилась сцена минувшей ночью, и холодок пробежал у нее по спине.

– Бирон, – между тем продолжала Анна, – придумал ему исключительно забавное наказание, чтобы одним махом поставить на место всю эту старорусскую знать, которая настроена к нам так враждебно. Этот спесивец, князь Голицын, должен жениться на простой прачке. Ну разве это не достойная расплата? На эту свадьбу каждая народность нашей державы должна была представить по нескольку пар своих представителей, которые за наш счет справили себе новые национальные костюмы, а после шествия, праздничного застолья и бала, Голицын должен провести первую брачную ночь со своей прачкой в ледяном дворце.

– Да ведь они ж там замерзнут! – испуганно сказала Елизавета.

– Ах! Им будут предоставлены одеяла, подушки и меха, – возразила царица, – великолепная шутка! Но, впрочем, вот и они.

Оркестр странствующих музыкантов возглавлял процессию.

Новобрачные, – князь, еще красивый мужчина лет сорока, и миловидная девушка из народа в дорогих мехах, в которые она была наряжена по указанию императрицы, так что теперь никто не распознал бы в ней прачку, – следовали за музыкантами на спине слона. Далее шли пары в национальных костюмах (всего триста человек всех народностей) необъятной России. Здесь были и малороссы в высоких шапках из черного каракуля, и башкиры в кумачовых тужурках, за молдаванами, в длиннополых, обшитых мехом кафтанах очень походившими на турок, следовали болгары, арнауты, бухарцы, татары, калмыки, киргизы, самоеды, греки, уральские и причерноморские казаки, венгры, армяне, ненцы, цыгане, чуваши, ногайцы, туркмены и остяки. Некоторые двигались верхом на верблюдах, тунгусы – на северных оленях, камчадалы сидели в нартах, которые тащили собаки, тогда как другие запрягли в свои сани баранов, волов и даже свиней.

По главной улице Петербурга они проследовали до бироновской школы верховой езды, где за счет царицы им было предложено угощение: каждой народности приготовили ее любимые кушанья. Затем состоялся бал, на котором каждая из экзотических пар исполнила свои лучшие национальные танцы. Все это пестрое смешение физиономий, фигур, национальных нарядов и обычаев казалось ожившей сказкой, зрелищем, какое может предложить зрителю только одна мировая империя, только Россия.

Под занавес новобрачных препроводили в ледяной дворец и выставили перед ним караул, чтобы те не смогли покинуть его до утра.

Когда великая княжна, утомленная обилием пестрых сцен этого оригинального празднества, собралась домой, Шубина нигде не оказалось. Она тщетно расспрашивала о нем, но никто его не видел. Один из кучеров императрицы отвез Елизавету во дворец. На следующее утро царевна первым делом спросила о Шубине. Но он со вчерашнего вечера так и не появлялся.

Великая княжна разослала своих людей на поиски исчезнувшего возлюбленного, искали в казармах, в трактирах, на променаде и у ледяного дворца. Поиски результатов не дали – его нигде не было. Когда же он не объявился и на следующий день, Елизавета обратилась к полиции. Не помогла и полиция, Шубин исчез бесследно.

Безутешная княжна однажды вечером навестила царицу.

– Что с тобой, мое милое дитя? – спросила та озабоченно. – Ты выглядишь совершенно убитой.

– Куда-то пропал мой казначей, – вздохнула Елизавета.

– А, тот смазливый гренадер, как-то бишь его звали?

– Шубин.

– Ну да, Шубин, – сказала Анна, – я полагаю, ты должна только радоваться, что избавилась от него.

– Да, когда бы только была спокойна за его судьбу, – ответила княжна, – а то вдруг его где-то убили.

– Успокойся, – улыбнулась царица, – он жив-здоров и чувствует себя замечательно.

– Где?.. Где он теперь?

– В данный момент Шубин находится уже довольно далеко по дороге в Сибирь.

– В Сибирь? О Господи! Что же такого он натворил? – всплеснула руками Елизавета.

– Он был груб с тобой, дитя мое, разве этого недостаточно?

– Но я же все-таки любила его, – вздохнула Елизавета.

– Ах! Давай не очень сокрушаться по этому поводу, – утешила ее царица, – на белом свете еще осталось достаточно гренадеров.

– Но ни одного, столь желанного, – пролепетала со слезами Елизавета.

3 Самая красивая женщина России

В первый день, после известия о ссылке Шубина, Елизавета заперлась в будуаре и горько плакала; на второй она сердито металась по комнате, по-прежнему не впуская к себе никого, даже Лестока, обычно имевшего доступ к ней в любой час; на третий день ее начала одолевать скука, и она несколько раз принималась одеваться, чтобы затем в ярости снова срывать с себя дорогие наряды. Наутро четвертого дня она, наконец, впервые улыбнулась своей камеристке, потом велела оседлать лошадь и со всей тщательностью профессиональной кокетки, которая вознамерилась кого-то очаровать, занялась туалетом. Когда она сидела на лошади в платье для верховой езды из бархата цвета анютиных глазок, поверх которого был надет плотно облегающий ее тонкую талию жакет из такого же материала, щедро подбитый и опушенный горностаем, в казацкой шапке поверх белого парика, то всякий, кто ее видел, не мог не признать правоту народной молвы, считавшей ее самой красивой женщиной России. Она это знала, очень этой славой гордилась и относилась к ней крайне ревностно. С сияющими глазами, требующими от каждого обожания, она стрелой вылетела из дворцовых ворот, сопровождаемая только одним из своих верховых казаков.

Она гарцевала по центральным улицам столичного города, с уважением и симпатией приветствуемая повсюду как знатью, так и самым низким людом и простыми солдатами; иногда ее красивые глаза то там, то здесь задерживались на фигуре какого-нибудь привлекательного мужчины, сословное положение и платье которого не имели для нее абсолютно никакого значения, – молодой, ладно сложенный торговец домашней птицей или продавец ликеров находили в ее душе бόльшую заинтересованность, чем уродливый князь. Достигнув невского берега, она пришпорила лошадь и до тех пор подгоняла ее хлыстом, пока та не понеслась во весь опор вдоль набережной, высекая подковами снопы искр; но тут на всем скаку внезапно лопнула подпруга, и Елизавета соскользнула вниз, под брюхо взмыленного животного, рискуя погибнуть под его копытами.

Прежде чем отважная женщина, однако, успела осознать всю опасность создавшейся ситуации, красивый элегантный мужчина, ехавший верхом ей навстречу, схватил ее лошадь за узду, заставил остановиться и, быстро спешившись, освободил Елизавету из ее двусмысленного положения. Когда он поднимал ее, она на мгновение приникла к его груди, и сердце ее учащенно забилось. Как ни странно, но царевна мгновенно забыла о случившемся, о страшной опасности, которой она подверглась, – первый взгляд ее больших красивых глаз предназначался ее спасителю.

Елизавета узнала в нем графа Лёвенвольде[16], обер-гофмаршала императрицы Анны, мужчину, на которого она до сих пор едва ли обращала внимание.

В голове у нее молнией пронеслась мысль, что когда-то он был удачливым любовником ее матери, Екатерины I, и сейчас, когда ее голова покоилась на плече спасителя, и она боязливо, но с любопытством смотрела на него снизу вверх, ей вдруг он показался столь же красивым, сколь благородным и интересным. Пока Елизавета смущенно лепетала слова благодарности, очаровавший ее мужчина стоял перед ней со снятой шапкой в руке и объяснял, как беспредельно он счастлив сослужить службу дочери незабвенной Екатерины. Граф тут же предложил свою лошадь, которую она приняла с любезной улыбкой. Ни секунды не колеблясь, кокетка оперла ногу о галантно подставленную им ладонь, и с его помощью вспорхнула в седло.

– А как же вы, граф? – быстро спросила она. – Теперь вам придется добираться пешком. Впрочем нет, так дело не пойдет. Возьмите лошадь моего казака и проводите меня.

Лёвенвольде отвесил поклон и послушно воспользовался предложением. Пока казак, ведя под уздцы лошадь хозяйки, медленно возвращался во дворец великой княжны, маршал с Елизаветой поехали по набережной вдоль здания Адмиралтейства. Теперь великая княжна сидела в седле по-мужски и в этой позе, многих других делавшей прямо-таки смешными, казалась вдвойне привлекательной. Она пустила лошадь шагом, по-видимому, чтобы иметь возможность подольше непринужденно поболтать с Лёвенвольде. Когда они наконец добрались до дворца, Елизавета, протягивая ему на прощание руку, сказала:

– Отныне я хотела бы чаще видеть вас у себя, граф, надеюсь, вы меня правильно понимаете, я не приму никаких оправданий. Государственные дела и двор теперь должны будут иногда отступать на второй план, если речь зайдет о том, чтобы исполнить волю дамы, – при этом она, конечно, имела в виду себя, самую красивую женщину России.

– Ваше желание для меня непререкаемый приказ, ваше императорское высочество, – ответил граф, взял маленькую руку принцессы и собрался было поднести ее к губам.

– Нет, погодите, – воскликнула Елизавета с присущей ей обворожительной непосредственностью, проворно отнимая ее. Затем она стянула тонкую желтую перчатку с манжетой и только после этого протянула ему красивую нежную руку. – Вот так, теперь целуйте.

Восхищенный любезностью царственной красавицы, Лёвенвольде несколько раз с пылом поцеловал ей руку, глубоко поклонился, вскочил на лошадь и был таков.

Она долго смотрела ему вслед и, когда он уже сворачивал за угол, помахала ему носовым платком.

Затем, перекинув через руку длинный шлейф амазонки, она взбежала по лестнице и прямиком направилась в комнату своей близкой подруги, придворной дамы госпожи Куряковой.

– Ах, Катенька, – вбегая воскликнула она с порога, – я так счастлива, передать тебе не могу, как я счастлива!

Госпожа Курякова, от неожиданности не находя слов, молча смотрела на великую княжну.

– Ты удивлена?

– Признаться, да.

– Ты себе представить не можешь, как мне хочется сегодня смеяться, а ведь еще вчера я капризничала, позавчера лила горькие слезы и вообще была самой несчастной на свете, – продолжала Елизавета. – Но все вдруг в один миг переменилось, я благодарна императрице, что она отправила Шубина в Сибирь, а также Лестоку, который, я уверена, подговорил ее на это. Я, Катенька, познакомилась с таким мужчиной, по сравнению с которым Шубин просто неотесанный чурбан, и не с гренадером каким-нибудь, нет, а с аристократом в духе Людовика Четырнадцатого, впрочем, я его, собственно говоря, знала уже давно, но сегодня я впервые по-настоящему его разглядела, поговорила с ним и безумно в него влюбилась.

– И кто же этот счастливчик?

– Граф Лёвенвольде.

– И он точно так же любит тебя?

– Я полагаю, это само собой разумеется, – молвила Елизавета, с неописуемым удовольствием разглядывая себя в большое стенное зеркало. – Ну, разве я не принцесса? Разве не называют меня самой красивой женщиной России?

– О! Вы восхитительны, ваше высочество, – ответила близкая подруга, – но из этого еще не следует...

– Ты, Катенька, не волнуйся, – засмеялась Елизавета, – не пройдет и недели, как этот Лёвенвольде будет лежать у моих ног, точно герой-любовник из какой-нибудь французской пасторали; я его изрядно помучаю, я буду с ним безжалостна, чтобы потом мы с еще большим блаженством насладились нашей любовью. О, сейчас у меня снова проснулся аппетит, сейчас я снова начну петь, как весенняя птица, и буду одеваться, как богиня.

– Ну, богини, положим, совсем не одеты, – улыбнулась госпожа Курякина.

– Это мы тоже сможем однажды испробовать, – воскликнула Елизавета. – Когда, посмотрев прекрасные полотна Тициана[17] и Веронезе[18] в императорском дворце, я вижу потом наших дам в широченных юбках на обручах из китового уса или стальных полос, то всегда не могу удержаться от смеха. Из нашего двора вышел бы жалкий Олимп, во главе с царицей в роли ревнивой Юноны[19].

– Но вы-то можете каждый день без всякого опасения являться перед царевичем Парисом[20] в образе богини любви, – сказала близкая подруга, восторженным взглядом окидывая роскошные формы великой княжны.

– И все это теперь принадлежит этому гадкому человеку, – вздохнула Елизавета, – вероятно, любившему уже сотню других женщин, которые, все вместе взятые, недостойны были бы получить не то что яблоко, но даже зернышко от него. Но ему предстоит узнать меня. Впервые в жизни я хочу быть жестокой.

С беспокойством и трепетом молодой влюбленной ждала галантная великая княжна визита Лёвенвольде, четыре дня прошли для нее в томительном нетерпении и нарастающем волнении, когда он, наконец, пожаловал. Но безуспешно пыталась она соблазнить его утонченным искусством своего туалета, столь же мало трогали его ее кокетливо-томные взгляды, и даже прикосновения ее маленькой белой руки, казалось, нисколько не взволновали его – он неизменно сохранял дипломатическую сдержанность, учтивость и исключительную почтительность, а она тем охотнее приняла бы подобное поведение, если бы он уделил ей хотя бы чуточку больше внимания как женщине. После его отъезда, она сказала близкой подруге:

– Как же все-таки грустно быть цесаревной. Каждый, кто приближается к нам, от благоговения теряет дар речи, он не осмеливается задеть даже краешка наших одежд, не говоря уже о том, чтобы дотронуться до кончиков наших пальцев. Этого Лёвенвольде, похоже, нынче оставила вся его храбрость, он разговаривал со мной так, будто речь шла о государственном договоре, а ведь я его так вдохновляла!

Минула неделя, а граф так больше и не появлялся. Этот срок показался бы слишком долгим для каждой влюбленной женщины, а уж тем более для столь горячей и деспотичной дочери Петра Великого, привыкшей видеть, чтобы любое ее желание невзирая ни на что исполнялось. И она приняла решение одним смелым ударом разрубить затянувшийся узел.

Письмецо госпожи Куряковой приглашало Лёвенвольде навестить ее еще до конца текущего дня. Когда граф прибыл во дворец, близкая подруга принцессы приняла его в своем маленьком уютном будуаре, тогда как сама великая княжна, укрывшись в примыкавшей к нему спальне придворной дамы, тайком следила за разговором Куряковой с гостем.

– Простите, ради бога, господин граф, – начала эта мастерица любовной дипломатии, – что я отнимаю ваше драгоценное время, но должна вам признаться, что я умерла бы от любопытства, если бы в ближайшее время не нашла удобного случая познакомиться с человеком, которым сейчас так беззаветно увлечена моя госпожа.

– Сударыня, вам великая княжна обо мне рассказала? – спросил Лёвенвольде, очевидно, неприятно задетый намеком придворной дамы.

– Разумеется, – ответила госпожа Курякова, на полных парусах устремляясь к намеченной гавани, – она только о вас почти и говорит. О, она очень к вам расположена...

– Доброта великой княжны общеизвестна, – отозвался Лёвенвольде.

– О! Это больше, чем доброта, – продолжала свое придворная дама. – Вам можно позавидовать, ибо прекрасная цесаревна, дочь Петра Великого, во сне и наяву грезит только вами.

– Вы, надо полагать, шутите...

– Бог с вами, как я посмела бы, – быстро ответила подруга, которую создавшаяся ситуация начинала заметно тяготить, – чувствительность Елизаветы не уступает ее красоте...

– Великая княжна и в самом деле очень красивая женщина, – подтвердил Лёвенвольде.

Придворная дама облегченно вздохнула, а занавес на дверях, резко было зашелестевший, теперь тоже успокоился.

– Она, бесспорно, самая красивая женщина в России, – заявила госпожа Курякова.

Лёвенвольде пожал плечами и улыбнулся.

– Вы не разделяете мое мнение? – почти возмущенно воскликнула подруга. – Может, вы знаете кого-то еще красивее?

– Конечно, знаю.

Елизавета была готова выскочить из укрытия, но сдержала себя и ограничилась тем, что изорвала в клочья свой носовой платок.

– Вот как! Мне было бы крайне любопытно узнать, кто же она, – пробормотала придворная дама.

– Это госпожа Лапухина, – в ответ пояснил граф.

– А-а, припоминаю, припоминаю, – молвила придворная дама. – Жена камергера Лапухина. Она живет очень уединенно. Мне доводилось слышать похвалы в адрес ее исключительной красоты, но собственными глазами видеть мне ее не случалось. И вы любите эту женщину?

Лёвенвольде снова улыбнулся, и на этой улыбке встреча с глазу на глаз закончилась. Когда он покинул будуар, туда ворвалась пылающая гневом Елизавета и принялась мерить комнату большими шагами. Она долго не могла найти слов, совершенно потеряв самообладание из-за того, что ее унизил мужчина, к которому она намеревалась приблизиться подобно олимпийской богине, из рога изобилия щедро изливающей на него счастье. Злополучный Лёвенвольде без всякой задней мысли, даже не подозревая этого, глубоко ранил душу этой доброй по природе, но сладострастной и деспотичной женщины, нанес рану именно туда, где она была наиболее уязвима, где о прощении и забвении уже не могло быть и речи, – он уязвил ее безграничное тщеславие и ее женское самомнение.

Стало быть, в России есть женщина, которая могла оспорить у нее мужчину, любимого ею, и, что в ее глазах выглядело еще кощунственнее, которая могла оспаривать у нее звание первой красавицы.

Она обязана была познакомиться с этой женщиной. Такой была ее первая мысль, а вторая была – месть. Вечером того же дня она отправилась к императрице и пустила в ход все свои чары, чтобы пленить слабовольную женщину: она пела для нее самые лучшие свои арии и развлекала ее всяческими дурачествами; напоследок она как обычно уселась у ног царицы и принялась рассказывать ей разные пикантные истории из придворной жизни.

Вдруг она схватила обе руки монархини, осыпала их поцелуями и воскликнула:

– Когда-нибудь ты должна исполнить и мою просьбу. Ты всех осыпаешь своими милостями, и только я всегда остаюсь ни с чем.

– Ну и чего же тебе хочется? – спросила Анна, поглаживая ее.

– Только пообещай сначала, – засмеялась принцесса, – тогда я тебе скажу.

– Ага! Ты хочешь получить обратно своего гренадера!

– Нет, нет!

– Ну, так и быть, я обещаю тебе исполнить твое желание, каким бы сумасбродным и несправедливым оно ни оказалось, – согласилась царица.

– Бирон собирается устроить для нас в ледяном дворце грандиозное празднество, – начала Елизавета.

– Да, действительно собирается.

– Так вот, я хочу, чтобы на этом празднестве непременно появилась госпожа Лапухина, которая, точно римская весталка, сторонится двора и вообще всех увеселений.

– Такое едва ли выполнимо, – сказала в ответ Анна. – Эта Лапухина живет только для Лёвенвольде, который, говорят, молится на нее как на святыню, а для всего остального мира она, похоже, совсем умерла.

– Я думаю, она сразу оживет, как только ты ей прикажешь.

– Полагаешь?

– Ты мне дала слово.

На грандиозное карнавальное торжество в ледяном дворце действительно собрался весь двор и вся столичная аристократия. Чтобы гости не замерзли, герцог пригласил их явиться туда в старинных московитских нарядах, которые дали теперь мужчинам и женщинам удобный случай блеснуть всем великолепием драгоценностей и роскошной пушнины. Императрица в зеленом бархате с горностаем предстала рядом с Бироном, одетым в те же цвета, великая княжна была в гладком багряном бархате, дополненном мехом голубой лисы. В кавалеры ей герцогом был выбран камергер граф Шувалов[21], самый красивый мужчина при дворе Анны.

Госпожа Лапухина, принадлежавшая к недовольной и всеми кровавыми средствами тирании преследуемой старорусской партии, до сих пор избегала царицы и ее двора. С тем большим удивлением и даже испугом восприняла она повеление императрицы, приглашавшей ее на устраиваемый праздник. Чутье подсказывало ей, что все это неспроста и не сулит ничего хорошего. Она посоветовалась с Лёвенвольде, но этот умный, равно как и верный друг в данном случае не мог сказать ей ничего иного, кроме того, что она и без него прекрасно знала. И она вынуждена была подчиниться.

С тревожно бьющимся сердцем появилась она на балу под руку с обер-гофмаршалом, оба скромно одетые в черный, отороченный темным соболем бархат. Однако этот почти мрачный туалет лишь еще больше подчеркнул ее привлекательность в окружении всеобщего блеска бриллиантов, рубинов и изумрудов, ослепительного горностая и пламенеющего яркими красками бархата, и стоило ей переступить порог, как все взоры тотчас же обратились к ней. Госпожа Лапухина была действительно сказочно красива, гораздо красивее великой княжны Елизаветы. В то время как последняя ослепляла и опьяняла скорее своей свежестью и величественной пышностью, во внешнем облике Лапухиной тонкое грациозное сладострастие сочеталось с самой благородной духовной возвышенностью. Когда ее представляли царевне, та сама почувствовала, в какую глубокую тень отодвигается она своей соперницей, и не смогла выдавить из себя ничего, кроме нескольких чопорных слов, адресованных госпоже Лапухиной, к которой в ее сердце тут же вспыхнула дикая ненависть. Кроме того, заносчивая горделивая женщина вынуждена была наблюдать, как мужчина, которого она по-своему страстно любила, ни на шаг не отходил от ненавистной ей особы, как этот мужчина одной только ей уделял самое нежное внимание, тогда как ее, дочь Петра Великого, он едва удостоил взгляда.

Это переполнило чашу.

Когда Лёвенвольде танцевал с возлюбленной полонез, по залу вдруг пронеслось, что великая княжна почувствовала недомогание и покинула бал.

Только сейчас граф начал смутно догадываться, что он натворил, однако оставаясь слепым к прелестям царевны, он ни на мгновение не раскаивался в том, что не позволил превратить себя в раба ее прихотей.

В то время как дельфины и белый слон перед ледяным дворцом наперегонки извергали пламя, треск фейерверков на гладком зеркале Невы перемешивался с бурными звуками четырех музыкальных хоров, заряженные порохом ледяные пушки ко всеобщему изумлению давали салют, а ледяные мортиры взметали высоко в зимнее небо снаряды из пакли. Елизавета без сна ворочалась на своей по-азиатски пышной постели и вынашивала планы – как извести мужчину, который ее унизил, и как погубить женщину, которая совершила государственное преступление, оказавшись красивее ее.

4 Прирученный медведь

Был уже полдень, когда граф Иван Шувалов постучал в дверь своей жены. Довольно долго усилия его оставались тщетными, хотя в этот час даже самые изнеженные любительницы поспать обычно бывают уже одеты. Однако, когда жена наконец впустила его, он застал ее в совершеннейшем неглиже или, если быть до конца точным, в совершеннейшем полунеглиже.

– Да чем же это ты тут занимаешься? – начал он возмущенно.

– Зеваю и отдыхаю, – ответила его очаровательная супруга, с неописуемой вальяжностью снова удобно вытягиваясь на настоящей турецкой оттоманке с мягкими подушками.

– Отдыхаешь от хлопот, которые, вроде балов, катания на санях и оперы, являются твоей жизненной стихией, – молвил граф, усаживаясь в кресло рядом с молодой супругой, – что же тогда говорить о нас, мужчинах, которые кроме своего туалета и ваших развлечений должны заботиться еще и о государстве.

– Если вы заботитесь о государстве не лучше, чем о наших развлечениях, – возразила графиня, – то мне очень жаль бедное государство.

– Ты, как маленькая обезьяна, никогда не упустишь случая злобно куснуть, – воскликнул Шувалов, – и все-таки ты – моя милая и симпатичная обезьянка, не правда ли?

Он обнял жену за голову и крепко поцеловал в свежие губы, меж тем как ее большие темные глаза смотрели на него с плутоватой улыбкой. Так балагуря друг с другом, они, бесспорно, выглядели самой милой парой, какую только можно себе представить. Граф Иван – высокий, хорошо сложенный мужчина с греческими благородными чертами лица, голубыми глазами и белокурыми волосами; графиня Лидвина – миниатюрная, но, при всем изяществе, обладавшая пышной округлостью форм женщина, лицо которой украшал дерзкий курносый носик над маленьким алым ртом и лучистые косульи глаза с легкой монгольской раскосинкой, что придавало их выражению оттенок своенравной пикантности, и от природы одаренная настоящим водопадом черных как смоль волос, в волны которых она, точно в темный мех, могла кутать члены своего точеного тела.

– Ты по-прежнему остался мне верен?

– Со вчерашнего праздника? Разумеется, – улыбнулся Шувалов, – но, быть может, в мечтах я...

– Не шути, – воскликнула графиня, – я тебя знаю, ты этим убьешь меня; нет, серьезно, я удивляюсь, как не сошла сума, когда увидела тебя вчера беседующим с великой княжной. Спору нет, она очень красива, настоящая Венера, а я всего лишь маленькая безобразная обезьяна.

– Ну, как такое могло прийти тебе в голову, – с шутливой укоризной воскликнул Шувалов, привлекая ее к себе на колени. – Есть обезьянки, которые милее всего, они гораздо привлекательнее мертвых каменных богинь с белыми глазами. Однако позволь сказать тебе несколько слов серьезно. До сих пор я был тебе беспримерно верен...

– Поклянись!

– Ты ведь знаешь, что я никогда не клянусь...

– Потому что твоя клятва всегда была бы лживой.

– Итак, до сего дня я был тебе верен, до смешного верен, – продолжал Шувалов, – но со вчерашнего вечера я испытываю неодолимое стремление...

– Стать мне неверным!? – с возмущением закончила его фразу Лидвина.

– Да.

– Я прикончу тебя.

– Вот как раз этого-то я попросил бы тебя не делать!

– А эта несчастная, можно узнать, кто она? – спросила графиня Лидвина с едва сдерживаемой яростью.

– Разумеется, потому что не любовь толкает меня на то, чтобы упасть к ее ногам, а... политика.

– Итак, кто же это? Императрица?

– Ну как такое могло прийти тебе в голову.

Возникла короткая пауза.

– Со вчерашнего дня я принял решение поухаживать за великой княжной Елизаветой Петровной, – произнес наконец граф.

– И ты, подлый, хочешь уверить меня в том, что в объятия самой красивой женщины России тебя бросает политика? – вскричала миниатюрная женщина и зарылась лицом в подушки, как казалось, чтобы скрыть слезы.

– Но ты только представь себе, Лидвина, какую выгоду мы извлечем, если я стану официальным фаворитом Елизаветы, а она взойдет на престол.

– Ты отлично знаешь, что она никогда на него не взойдет.

– Почему же нет? Если мы ей в этом поможем...

– Ты мог бы пойти на такое? – не веря своим ушам воскликнула ошеломленная графиня.

– Вот видишь, – продолжал Шувалов, – сейчас я у тебя в руках, и если тебе вздумается отомстить мне, ты выдашь меня Бирону.

– С этим я пока торопиться не буду, – быстро ответила графиня Лидвина, – однако я точно так же позволю кому-нибудь ухаживать за собой.

Шувалов остолбенело воззрился на нее.

– Да, да! – воскликнула она. – И, пожалуйста, не смотри на меня такими глазами, ты еще не знаешь, на что в приступе ревности способна женщина.

– Я, однако, тебе запрещаю...

Лидвина начала громко и от всего сердца смеяться и не умолкала до тех пор, пока возмущенный супруг в негодовании не покинул спальню, изо всей силы хлопнув за собой дверью. Продолжая смеяться, она заперла ее за ним на ключ, а затем отворила другую, ведшую в гардероб. Оттуда вышел молодой симпатичный мужчина и порывисто заключил ее в свои объятия. Это был Воронцов, камергер великой княжны Елизаветы.

– Разве я не хорошо сыграла роль ревнивой жены? – весело спросила графиня Лидвина.

– Даже слишком хорошо, – ответил Воронцов, – ты чересчур ласкова со своим мужем.

Графиня снова залилась озорным смехом.

– Похоже, мне удалось заставить и тебя ревновать, а это уже дорогого стоит. Двух таких больших симпатичных мух, как Шувалов и ты, прихлопнуть одним ударом.

– Ну, а теперь поговорим серьезно, – сказал камергер графине, уже кокетливо покачивающейся у него на коленях. – Идея Шувалова приволокнуться за царевной просто великолепна.

– Потому что расчищает тебе дорогу...

– Нет, потому что при том благорасположении, каким он пользуется у русской партии, да при его осторожности и отваге, он оказывается именно тем человеком, который проторит Елизавете путь к трону, отчего мы все только бы выиграли.

– Итак, налицо первые нити заговора, – пошутила графиня. – Замечательно, как только муж и поклонник слишком наскучат мне, достаточно будет шепнуть словечко Бирону, и я одним махом освобожусь от того и другого.

– У тебя поднялась бы рука...

– Разумеется, так что тебе придется приложить много усилий, чтобы быть любезным и, главное, забавным.

Пока графиня Шувалова и ее поклонник перешучивались таким манером, граф Иван Шувалов заехал к великой княжне Елизавете и попросил доложить о себе. Княжне всю ночь напролет на ее пышном ложе снились сны о Лёвенвольде, отвратительные, мучительные сны, и, уже проснувшись, она долго еще продолжала размышлять об этом ненавистном теперь человеке. Но постепенно образ молодого красивого мужчины, который на вчерашнем балу был ее кавалером, победоносно заслонил все остальное, и она начала упрекать себя за то, что так поспешно и пренебрежительно покинула давеча ледяной дворец и Шувалова.

Камеристка как раз закончила искусную прическу Елизавете, когда доложили о графе. Ни о каком продолжении туалета теперь не могло быть и речи, она быстро накинула поверх ночной сорочки, облегавшей ее точно кружевным инеем, богато расшитую золотом и отделанную горностаевым мехом домашнюю шубку из синего бархата и пригласила Шувалова войти.

– Я очень рада видеть вас у себя, граф, – начала она, с небрежной величественностью указывая ему на место рядом с собой. – Я должна искренне извиниться перед вами за то, что так внезапно покинула вчерашний праздник.

– Вы не подозреваете, ваше высочество, – ответил Шувалов, – какой многопудовый груз сняли с моей души ваши благожелательные слова. Я-то вообразил себе, что это мое поведение послужило невольной причиной вашего неожиданного ухода, что я, против собственной воли, чем-то обидел вас. Поэтому и явился, чтобы предстать перед вами как пред судьей, ожидая от вас оправдательного или смертного приговора, ибо во всей России, даже на всем белом свете, нет женщины, которую я бы почитал так как вас.

– Вы мне льстите...

– Я лишь облекаю в слова восторженные ощущения своего сердца, – продолжал граф, – которое со вчерашнего дня целиком лежит у ваших ног, и если не я был тем, кто вас обидел, то заклинаю вас, ваше высочество, назвать мне имя этого человека, чтобы я мог отомстить ему за вас.

– Предоставьте это, пожалуйста, мне, – ответила Елизавета, и ее красивые брови при этом мрачно нахмурились, – истинное наслаждение местью заключается в ее самоличном осуществлении. Да и что иное вы могли бы, в конце концов, в данном случае сделать, кроме как биться за меня с кем-то? Поставить вашу жизнь на карту? Нет, нет и еще раз нет! Прежде всего, я хочу действовать наверняка, хочу быть уверенной в успехе, а потом... – она кокетливо взглянула на Шувалова из-под полуприкрытых век, – а потом вы мне слишком дороги, чтобы я могла столь легкомысленно принести вас в жертву.

– Ваши слова наполняют меня гордостью, – прошептал граф, порывисто хватая ее красивую руку, – участие, которое вы во мне принимаете, является самой сладостной наградой за чувство того безграничного обожания, какое я к вам испытываю.

– Я не из тех лицемерок, граф, – живо откликнулась Елизавета, – которыми кишит так называемый высший двор и которые, публично похваляясь добродетелью, самым пошлым образом ежедневно насмехаются над нею в своих будуарах. Я совершенно не скрываю от вас ни своей симпатии, ни своего нерасположения. И не лгу, говоря, что вы мне приятны, Шувалов, очень приятны...

– Вы слишком милостивы...

– Разумеется, слишком, – ответила Елизавета, – потому что мужчины не заслуживают того, чтобы с ними обходились по-доброму. Эти хозяева жизни похожи на медведей: пока им протягиваешь сладкий мед любви, они лижут тебе пальцы, но потом дикость их проявляется с тем большей свирепостью.

– О! Есть такие медведи, которые позволят себя приручить, – заверил Шувалов, – вам, во всяком случае, позволят с восторгом.

– Ладно, поживем-увидим, – улыбаясь промолвила Елизавета. И на этом завершила аудиенцию, легким взмахом руки отпустив графа.

Вечером того же дня, когда прекрасная великая княжна уже как раз собиралась отойти ко сну, перед окнами ее дворца внезапно раздались громкие звуки музыки.

– Серенада какая-то, – воскликнула госпожа Курякова.

– Для кого бы? – спросила Елизавета.

– Надо думать, для вас, ваше высочество, а для кого же еще.

– Кто бы это мог все затеять?

– Шувалов.

– Ты, похоже, права.

Набросив на плечи шубу, Елизавета вышла на балкон и тотчас же залилась громким смехом, ибо вид, который представляла из себя собравшаяся внизу труппа странствующих музыкантов, был очень потешным. Пятьдесят больших белых медведей с факелами в лапах образовали широкий круг, внутри которого был очерчен второй, составленный из такого же количества бурых медведей, вооруженных всеми мыслимыми инструментами и исполнявших оглушительный янычарский марш. В центре обоих кругов стоял огромный полярный медведь, который почтительно поклонился высокой даме и затем бросил ей букет… свежих фиалок, зимой в Петербурге... Цветы упали к ее ногам, Елизавета подняла их и с улыбкой поблагодарила.

Музицирующие медведи исполнили еще две пьесы, а затем веселым факельным шествием замаршировали дальше, сопровождаемые несметной толпой зевак, в то время как полярный медведь попросил доложить о себе великой княжне. Когда она приняла его в своем будуаре, он с глубоким реверансом, вызывающим неудержимый смех, приблизился к ней и с немой покорностью вложил в ее руку конец длинной серебряной цепи, обвивавшей его косматую шею.

– Означает ли это, что отныне ты становишься моей собственностью, Михаил Топтыгин? – спросила Елизавета, которой весь этот маскарад доставлял огромное наслаждение.

Медведь густым добродушным рычанием ответил утвердительно.

– Стало быть, есть медведи, готовые на подобную безрассудность, – пошутила Елизавета, – и они, подобно влюбленным мужчинам, целиком отдают себя в руки женщины, даже не задумываясь о том, что их впереди ожидает.

Медведь кивнул.

– А что бы ты сказал, мой милый медведь, если б я захотела попробовать выдрессировать тебя, – продолжала великая княжна, – научить тебя танцам и всяким подобным кунштюкам?

Медведь рыком выразил согласие.

– Тебе это представляется легким, – промолвила Елизавета. – О! ты еще не знаешь, как обламывают когти медведям; их муштруют побоями, понимаешь? Принеси-ка мне большой арапник, Катенька.

Госпожа Курякова торопливо выскользнула из комнаты и спустя несколько секунд вернулась с большой нагайкой, вид которой, казалось, все-таки несколько встревожил медведя, ибо рычанием и жестами он попытался объяснить принцессе, что дрессировка ему совершенно не требуется. Однако она озорно покачала красивой головой, взмахнула плетью и несколько раз весьма ощутимо прошлась ею по спине бедного медведя, только сильнее возбуждаясь от его испуганного рычания.

– Да ведь он через толстую шкуру ничего не чувствует, – подсказала придворная дама.

– Ты права, – согласилась с ней Елизавета, прекращая порку, и, обращаясь к медведю, добавила, – изволь повиноваться, месье, в противном случае мне придется придумать для тебя другие чувствительные наказания.

Медведь прорычал изъявление покорности.

– Ты будешь моим рабом? – спросила красивая женщина, по-прежнему с плеткой в руке опускаясь в кресло.

Вместо ответа он бросился перед ней ниц, и она без долгих размышлений поставила на него ногу.

Это, казалось, очень ему понравилось, потому что он издал рык, звучавший одновременно так ласково и так до смешного нежно, что обе дамы от души громко расхохотались.

5 Завещание царицы

Лето тысяча семьсот сорокового года для хворающей подагрой царицы Анны и для жизнерадостной великой княжны Елизаветы проходило очень по-разному. В то время как цесаревна в обществе красивого и остроумного графа Шувалова получала удовольствия, страдания императрицы день ото дня усиливались. Она часто лишалась чувств и тогда лежала в кошмарном бреду, терзаемая ужасными видениями и призраками. Немногими приятными часами, еще остававшимися у нее, оказывались те, когда после гнетущей ночи и короткого дремотного сна под утро она видела красивую княжну, с ласковым взором сидевшую у ложа ее мучений.

Двадцать седьмого октября врачи, приглашенные в Государственный совет, объявили, что императрице осталось жить всего несколько дней. После этого сообщения Бирон со своими соратниками, Остерманом, Минихом и Лёвенвольде, уединились в кабинете.

– Настало время, – начал он, – приступать к активным действиям. Императрица составила завещание, в котором назначает наследницей трона свою племянницу, герцогиню Мекленбургскую[22]. Ее супруг, герцог Брауншвейгский, наш общий противник, при таком повороте событий вместе с ней захватил бы в свои руки бразды правления. Тогда нас ждет отставка, если не ссылка в Сибирь. Я принял решение этого не допустить.

– Что вы намерены предпринять, герцог? – спросил Миних.

– Я призываю вас, господа министры, – ответил Бирон, – вместе со мной обратиться к царице и предложить ей на подпись новое завещание, в котором она назначит престолонаследником сына герцогини Брауншвейг-Мекленбургской, царевича Ивана[23].

– Понимаю, – кивнул Миних, – младенческий возраст царевича послужит основанием для долголетнего регентства, которое вы, герцог, и осуществляли бы, и тем самым мы могли бы какое-то время чувствовать себя в безопасности.

– Даже более того, мой дорогой Миних, – с вкрадчивой благосклонностью в голосе произнес Бирон. – Я позаботился бы о том, чтобы еще основательнее укрепить фундамент своей власти, а для этой цели назначил бы вас верховным главнокомандующим всеми нашими сухопутными и морскими вооруженными силами.

Миних, перед которым вдруг так отчетливо замаячило воплощение его давнего и самого заветного желания, покраснел от радости и с выражением глубокой преданности отвесил герцогу поклон.

– Все выиграли бы от этого, все, – продолжал рассуждать последний, глядя на Остермана и Лёвенвольде.

– В чем же заключается наша задача? – спросил Миних с неподдельным энтузиазмом. – Мы ждем ваших приказов, герцог.

– Я берусь склонить императрицу к подписанию нового завещания, – ответил Бирон. – Остерман и Лёвенвольд должны будут пустить в ход все свое влияние в Сенате, чтобы тот поручил мне регентство, а вам, Миних, прославленному победителю турок и любимцу солдат, будет нетрудно заинтересовать войска. Но первым делом – к императрице.

Бирон двинулся вперед, остальные последовали за ним.

Когда они вошли в покои царицы, несчастная женщина лежала в глубоком бреду. Возле нее не было никого, кроме ее лейб-медиков и графини Шуваловой в качестве дежурной гофдамы. Бирон знаком приказал им покинуть комнату, потом очень тихо подошел к ложу больной, тогда как другие остались стоять в дверях. Уже начинали сгущаться сумерки, свечей зажечь не успели, и тяжелые гардины на окнах еще больше затемняли покои.

Анна на какое-то время очнулась и задержала взгляд полуостекленевших глаз на своем любимце, затем едва слышно спросила:

– Кто тут?

– Я, Бирон, ваше величество!

– Ты?

– Я пришел узнать, как ваше величество себя чувствует.

– Получше, Бирон, получше, – пробормотала царица, – только почему ты называешь меня «величеством»?

– Мы не одни...

– Не одни? – бедная, запуганная кошмарными видениями женщина привстала в постели и огляделась по сторонам; заметив в глубине комнаты неясные очертания трех мужчин, она издала пронзительный крик и вцепилась в герцога. – Что им нужно, – в страхе прошептала она, – это Долгоруковы, которых ты велел обезглавить, они обвиняют меня и тебя, Бирон, тоже.

– Что это тебе пришло в голову.

– Вот смотри, смотри, – закричала царица, – князь Василий[24] держит в руках свою голову и приглашает нас сыграть ею в кегли. Почему пол такой красный, Бирон, откуда здесь так много крови, я не проливала ее, я ведь на коленях умоляла тебя пощадить его, что им от меня нужно, прикажи позвать гренадеров, пусть они в них стреляют. Прочь с глаз моих! Прочь!

– Успокойся, – проговорил потрясенный Бирон, – то, что ты видишь там, вовсе не призраки; это Остерман, Миних и Лёвенвольде, твои преданные друзья, они пришли справиться о твоем самочувствии.

– Действительно, – пробормотала Анна.

– В самом деле, ваше величество, – промолвил Остерман, подходя ближе.

Императрица какое-то время оцепенело вглядывалась в него, потом начала, казалось, что-то искать, роясь в подушках.

– Где мое завещание? – спросила она наконец. – У меня забрали его.

– Завещание у меня в руках, – сказал Остерман, – запечатанное большой государственной печатью, в том виде, в каком ваше величество и передало его мне.

– Что говорит народ о моей болезни? – внезапно воскликнула Анна. – Он уже знает, что я вот-вот умру?

– Народ надеется, что ваше величество еще долго всем нам на благо процарствует, – молвил в ответ государственный канцлер.

– Так, – пробормотала Анна, – а почему он на это надеется?

– Потому что любит тебя, – быстро ответил Бирон, – но, с другой стороны, он опасается, что ты выберешь такую наследницу, от которой можно ожидать мало хорошего.

– Ты имеешь в виду герцогиню Брауншвейгскую? – спросила Анна.

– Да.

– Ее не любят? – опять спросила царица.

– Не любят уже по той причине, что она чужестранка, – сказал Бирон, – а вот ее сына Ивана, который родился в России и которого, как следует надеяться, воспитают русским, напротив, с удовольствием видели бы твоим преемником на троне.

– Но я хочу, чтобы мне наследовала герцогиня, – крикнула царица с плаксивым упрямством ребенка.

– Тогда ты хочешь погибели ее и всех нас, – возразил Бирон.

– Как только она вступит на престол, следует опасаться кровавой революции, которая всем нам может стоить жизни, – добавил Остерман.

– Что же мне теперь делать? – спросила Анна, беспомощно стараясь преодолеть охватившее ее слабоумие.

– Я составил текст нового завещания, которое учитывает пожелания твоего народа... – начал Бирон.

– Да ведь Иван еще лежит в колыбели, как же он сможет править, – сказала Анна и начала хрипло смеяться.

– В действие будет приведен механизм регентства...

– Понимаю, – пробормотала Анна.

– Ты подпишешь его?

– Да.

Бирон зажег свечу, Остерман обмакнул в чернила перо и подал его царице, которая попыталась было писать.

– У меня не получается, – в бессилии сказала она.

Бирон расстелил завещание на ночном столике и, водя ее рукой, помог ей. Когда он торопливо прятал у себя документ, перо выпало из ее слабой руки, и чернила разбрызгались по шелковому одеялу.

– Погоди! – внезапно закричала она. – Оставь! Что это я там подписала? Дай мне бумагу обратно, злодей, я больше не желаю подписывать смертные приговоры. Хватит, довольно, довольно! – она упала на подушки и какое-то время не подавала признаков жизни.

– Она мертва? – спросил Остерман.

Бирон склонился над ней и неуверенно пожал плечами, после этого он отворил дверь и позвал лейб-медика и ее придворных дам. На несколько мгновений ее снова привели в чувство, потом горячечный бред возобновился у нее с удвоенной силой. Бирон со своими ставленниками теперь оставил покои царицы, чтобы на месте незамедлительно отдать все распоряжения в случае смерти императрицы.

Последовала страшная ночь. Императрице виделось, как из земли вставали все жертвы ее жестокого царствования и бесконечной чередой проносились мимо нее по воздуху. Люди с отделенными от туловища, окровавленными головами, другие с растерзанными спинами и еще другие, нашедшие себе могилу в снегах Сибири. Они рыдали и клялись, что были ни в чем не виновны… Утром следующего дня, двадцать восьмого октября тысяча семьсот сорокового года, императрица Анна умерла. Завещание было без промедления обнародовано и Иван Шестой провозглашен императором. Час спустя делегаты от Сената, духовенства и знати под предводительством Остермана явились к Бирону и в подписанном всеми письме смиренно просили его взять на себя бремя регентства при несовершеннолетнем еще царе, что бывший конюх[25] милостиво и пообещал им сделать.

Население Петербурга было сильно возбуждено. Императрицу Анну не любили, но к герцогу испытывали отвращение и ненавидели его.

Тысячи людей толпились перед императорским дворцом, безбоязненно выражая свое недовольство.

– Вот так подарочек мы получили, – говорила симпатичная, крепко сбитая торговка яйцами, в пару к цветастой юбке надевшая овечий полушубок и торговавшая своей снедью из глубокой овальной корзины, – сперва нас напугали этой заморской герцогиней, чтобы потом сделать еще хуже и все передать этому кровопивцу.

– Теперь он потребует именовать себя их императорским величеством, точно великий князь, – резонно вставил мужчина с русой бородой, несший на голове поднос с ликерами, – вот прохвост.

– Я все никак не могу взять в толк, почему гвардейцы-то ведут себя так спокойно, – прошептал купец в длинном, подпоясанном синим кушаком армяке и широкополой фетровой шляпе на голове, – на кой ляд нам сдались чужаки, разве у нас русских людей нет с настоящей царской кровью?

– Кого вы имеете в виду? – спросил крестьянин с коротким обушком за поясом и волосами, остриженными в кружок.

– Кого же еще, как не великую княжну Елизавету Петровну, – вмешался в разговор какой-то солдат.

– Конечно, зачем нам невесть откуда взявшиеся пришельцы, – пробормотал продавец ликеров, – когда у нас есть законная императрица, дочь Петра Великого?

– Если бы хоть кто-нибудь решился начать, – раздались голоса в кучке солдат, – вся армия и весь народ последовали бы за ним, но ведь и генералы-то все сплошь иноземцы и сговорились с этим тираном, чтобы сгубить нас.

– Боже, помоги нам, – вздохнула торговка яйцами.

– Бог далече, милая женщина, – возразил купец, – а пословица недаром гласит: «Бог-то бог, да сам не будь плох».

6 Макиавелли[26] в женском обличье

Едва Бирон захватил в свои руки бразды правления, он не стал заигрывать со своими подданными, повел себя еще более высокомерно и самовластно, чем прежде. Он ежедневно унижал старую знать, к которой питал жгучую ненависть, так как она отказывалась принять его, выскочку, в свой круг, и так увлекся мыслью о мести, что забыл даже вознаградить приверженцев. Напрасно в первую очередь Миних ждал обещанного ему назначения на пост верховного главнокомандующего армией и флотом. Прождав три дня, он решил напомнить Бирону о его посулах.

– Это дело сейчас не самое срочное, – выслушав его, возразил герцог с насмешливой улыбкой, – мы при случае еще вернемся к разговору на эту тему.

– Когда я смогу напомнить об этом вашему императорскому высочеству? – с прежним верноподданнейшим смирением спросил гордый победитель османского полумесяца.

– Когда у меня для этого будет более подходящее настроение, – ответил Бирон, – может, завтра, а может быть, только через год.

– Это последнее слово вашего высочества? – запинаясь, пробормотал побледнев Миних.

– Уж не собираетесь ли вы, генерал, мне предписывать, – закричал Бирон, внезапно вскакивая с кресла, – как мне следует вознаграждать своих слуг? Я никому не позволю диктовать себе, я не императрица Анна, я буду управлять вами так, как вы того заслуживаете – железным скипетром.

Миних хотел было что-то возразить.

– Ни слова больше, – приказал регент, – я господин, вы слуга, и не забывайте, пожалуйста, этого. Ступайте.

Миних ушел, но ушел прямо к герцогине Брауншвейгской, которой и предложил свои услуги.

Несмотря на свое низкое происхождение и поверхностное образование[27], Бирон понял, что Миних покинул его заклятым врагом, однако он твердо решил не выпускать из собственных рук командование на суше и на море, этот важнейший палладиум[28] любого владычества.

Он, впрочем, не строил иллюзий насчет преданности и остальных своих сторонников – все они были, конечно, люди талантливые, но не более чем космополитичные искатели приключений, чужеземцы, приехавшие в Россию на поиски счастья и за деньги, титулы и влияние готовые служить любому правительству. Бирон искал себе надежных союзников, он сблизился с русской партией, начав с того, что в качестве секретаря привлек к себе на службу графа Бестужева[29]. Тем же вечером, закутавшись в плащ и, как он надеялся, никем не замеченный, он под покровом темноты навестил великую княжну Елизавету.

Красавица в траурном платье из черного бархата сидела в маленьком салоне у пылающего огня камина и играла в домино с Иваном Шуваловым, когда в комнату без доклада вошел регент. Она не меньше удивилась его визиту, чем он, присутствию здесь графа.

Елизавета тонким женским чутьем поняла смысл взгляда, брошенного герцогом на Шувалова, и поспешила рассеять его сомнения.

– Граф является моим доверительным другом, – сказала она, – это человек, преданности которого у меня достаточно доказательств.

– Очень хорошо, – произнес Бирон, – нам такие люди вскоре, вероятно, потребуются. А сегодня, Шувалов, я прежде всего рассчитываю на то, что вы будете держать язык за зубами. Ни одна душа не должна узнать, что я был здесь.

Граф почтительно поклонился.

– Теперь же оставьте нас, пожалуйста, наедине, – продолжил Бирон. Шувалов не без тревоги представил себе любимую женщину за разговором тет-а-тет с мужчиной, который, при всей своей грубости и кровожадности, – или, возможно, именно благодаря им, – имел огромную власть над женскими характерами, однако ему не оставалось ничего другого, как дожидаться поблизости результатов переговоров могучего соперника с Елизаветой.

Заняв место на диване рядом с царевной, Бирон с исключительной нежностью взял ее руку и, пожирая Елизавету горящими глазами, произнес:

– О, как же вы красивы, великая княжна, как очаровательны! Вы знаете, насколько сильно и уже давно я почитаю вас, но с той поры, как императрица обрела вечный покой, желания, которые я тщетно пытался подавить в себе, заговорили во мне с новой силой.

– Вы галантны, – улыбнулась Елизавета.

– Нет, нет! Я испытываю к вам то, чего еще никогда не испытывал ни к одной женщине, – продолжал Бирон. – Глубокое уважение, даже поклонение. Однако хватит об этом. Я не хочу, подобно влюбленному юному мечтателю, рассказывать вам о своих чувствах, я прихожу, как то подобает мужчине, с перспективами и предложениями, которые лучше всего вам покажут, какие намерения созрели в моей груди относительно вас. Я предлагаю вам трон.

Елизавета чуть не вздрогнула, настолько неожиданным оказался для нее такой поворот. Она ожидала заурядного объяснения в любви, какие выслушивала едва ли не ежедневно, и уже мысленно взвешивала, каким образом она могла бы приручить этого кровожадного тигра и без особых хлопот присоединить его к остальному влюбленному зверинцу. Сейчас она теряла самообладание, кровь прилила к ее щекам, а ее ладонь в руке герцога задрожала.

– Мое предложение приводит вас в замешательство, – прошептал он.

– В самом деле, – ответила Елизавета, немного успокоившись, – я об этом пока не думала.

– О! Вы, надо полагать, шутите, – обронил Бирон с легкой усмешкой. – Вы, умеющая с таким вкусом и достоинством одеваться, не могли не знать, что вашей величавой красоте, дабы обрести абсолютное и всепокоряющее значение, просто необходима горностаевая мантия.

– Но завещание царицы...

– Разве оно стало бы первым, которое отменили, – живо перебил ее регент. – Давайте смотреть на вещи реально. Русский народ ненавидит владычество чужаков, и войска ждут только первого удобного случая, чтобы положить ему конец. Иван Шестой симпатиями не пользуется, а вас, дочь Петра Великого, любят. Все, что для русских есть святого в воспоминаниях, связано с вами, как и все, что сулит лучшее будущее.

– Вы приобретете сердца, я – могущество, кто тогда сможет противостоять нам, если мы объединимся? Итак, я еще раз предлагаю вам трон, а сам удовольствуюсь тем, что буду вашим первым слугой.

– Бирон, привыкший повелевать, может оказаться способным перед кем-то склониться? – не без иронии заметила Елизавета.

– Ни перед кем, кроме вас, – ответил регент.

– А награду, какую вы потребуете для себя награду, герцог?

– Моей наградой были бы вы, – воскликнул Бирон.

Елизавета опустила глаза, казалось, она размышляет.

– Я не собираюсь делить с вами власть, – продолжал герцог, – роль, какую я играл рядом с императрицей Анной, была лишь справедливой компенсацией за безрадостное существование рядом с больной, слабой и нелюбезной особой. Вы же такая женщина, которая может одарить высшим блаженством, поэтому стать вашим рабом гораздо соблазнительнее, нежели быть повелителем какой-нибудь Анны. Я хочу владеть вами со всеми священными правами супруга, чтобы в качестве вашего мужа постоянно оставаться лишь самым преданным из ваших подданных. Теперь, великая княжна, вы знаете, чего я от вас за это требую. Решайтесь же!

Елизавета подняла на Бирона глаза и долго, не говоря ни слова, смотрела на него. Она сознавала, что герцог был таким мужчиной, какого она могла полюбить, красивым мужчиной, сила и энергия которого ей импонировали и дьявольская жестокость которого возбуждала ее сладострастие. В это мгновение она не думала ни о Шубине, ни о Лёвенвольде, еще меньше того о Шувалове, она думала лишь о себе. Она знала, что достойна была носить горностаевую мантию, она ощущала в себе от природы данную силу, которой покоряются люди, которая может подчинять себе целые народы, но именно по этой причине она хотела властвовать безраздельно.

Насколько благосклонно она, возможно, восприняла бы поклонника Бирона, настолько резко ее деспотичный темперамент восставал против него как супруга.

– Ваше предложение, герцог, оказалось для меня такой неожиданностью, – промолвила она наконец, – что мне потребуется время на то, чтобы собраться с мыслями и подумать об этом! Я не сомневаюсь в вашей способности сделать меня счастливой, я давно уже хорошо, даже очень хорошо отношусь к вам, однако я сомневаюсь в себе, в собственной энергии, в собственных силах. Задача, которую вы передо мною поставили, трудна, но еще более велика ответственность.

– И сколько же времени вам потребуется на обдумывание, великая княжна? – спросил регент. – Именно в настоящее время, должен заметить, у нас в запасе минимум времени.

– Так, сегодня у нас шестое ноября, – размышляя, пробормотала Елизавета, – стало быть, до послезавтра.

– Я самолично, если вы мне категорически не запретите, заеду за вашим решением, – резюмировал Бирон. – Будьте же милосердны, великая княжна.

– Я приложу все усилия, чтобы не быть такой, – с плутовской улыбкой ответила Елизавета. На это Бирон обнял ее за плечи и поцеловал в лоб. Она спокойно позволила это.

– До послезавтра, – прошептала она.

Когда Бирон ушел, она изящной рукой слегка оперлась о каминную полку и на несколько минут замерла, глубоко задумавшись. В такой позе ее и застал Шувалов.

– Бирон предложил вам корону? – начал он, охваченный лихорадочным возбуждением мужской ревности.

– Да.

– А за это он потребовал вашей руки.

Елизавета промолчала.

– Вы не отказали ему, – продолжал Шувалов, – я догадываюсь, я чувствую, хотя благоразумие и долг самосохранения требовали от вас этого.

Елизавета звонко расхохоталась в ответ.

– Вы мне не верите, – пробормотал граф, – вы думаете, что во мне говорит только любовь, эта неистовая любовь к вам, которая якобы лишает меня последних остатков разума. Не смейтесь. Положение Бирона уже не столь прочно, как вы полагаете. Против него настроены все партии, одного дуновения ветерка достаточно, чтобы его свалить. Я знаю, что Миних ведет переговоры с герцогиней Брауншвейгской. И если они пронюхают, что вы на стороне Бирона, вас тоже не пощадят. Вы окажетесь у них в лапах...

– Бедный Шувалов, – сказала Елизавета. – Вы ужасно ревнивы, – и красавица-цесаревна снова начала от всего сердца смеяться.

Пока граф собирался с ответом, неожиданно объявился союзник его точки зрения в лице лейб-медика Лестока, который, даже не доложив о себе, влетел в комнату.

– Великая княжна, у вас был Бирон, – возбужденно начал он. – Любая сделка с ним может иметь для вас самые пагубные последствия. Вновь говорят о каком-то заговоре во главе с Минихом, который после смерти Петра Второго[30] помешал вам взойти на престол и который поэтому усмотрел бы для себя крайне серьезную угрозу в вашей связи с Бироном. Его шпионы неусыпно следят за вами и за всеми, кто здесь бывает. Ручаюсь головой, ему уже донесли, что Бирон был у вас, и он со всех ног спешит к герцогине Брауншвейгской, чтобы настроить ее против вас и одновременно подтолкнуть на решительные действия.

– Бирон предложил мне трон, – ответила Елизавета.

– На который вам стоит только сесть благодаря ему, чтобы закончить свои дни в Шлиссельбурге или в Сибири, – крикнул Лесток.

– Кто бы на такое осмелился? – с царственным достоинством промолвила Елизавета.

– Миних на все осмелится, – быстро перебил ее маленький француз. – Доверьтесь, пожалуйста, мне и хоть на сей раз последуйте моему совету; дайте мне и Шувалову поручение растрезвонить повсюду, что Бирон предложил вам корону, а вы решительно от нее отказались.

Елизавета принялась нервно расхаживать по комнате, наконец она остановилась возле Лестока и сказала:

– Я хочу вам верить и предлагаю прямо сейчас начать действовать сообразно обстоятельствам. Спешно отправляйтесь в город и расскажите всем, что я отклонила предложенный мне герцогом союз. – После этого она обернулась к Шувалову и тоном, каким обычно разговаривают со слугой, коротко бросила:

– Мои сани, потом мою шубу.

– Куда вы собрались? – спросил граф.

– Что вы задумали? – воскликнул Лесток.

– Не спрашивайте, – оборвала их красавица, все существо которой дышало кипучей энергией. – Выполняйте!

Лесток тут же покинул их, чтобы отправиться к французскому посланнику, а от него к другим влиятельным лицам, намереваясь как можно скорее распространить важную весть о том, что дочь Петра Великого «с презрением», как он выражался, отвергла корону и руку Бирона.

Спустя несколько минут Шувалов доложил, что сани поданы, и с немым смирением помог великой княжне надеть шубу.

И в самом деле, когда Елизавету препроводили в кабинет герцогини Брауншвейгской, она застала там кроме супруга последней еще и генерала Миниха. С первого взгляда оценив ситуацию, она вмиг решила принести в жертву своей безопасности мужчину, губы которого еще совсем недавно касались ее чела. Эдаким Макиавелли в женском обличье приблизилась она к своим противникам с той подкупающей сердечностью, которая изумила их и сбила с толку.

– Что привело вас ко мне в такой поздний час, принцесса? – промолвила герцогиня, указывая ей место рядом с собой.

– Событие в высшей степени важное, – ответила Елизавета, усаживаясь. – Однако могу ли я безбоязненно говорить об этом при генерале?

– Миних наш преданнейший друг, – успокоила ее герцогиня.

– Тем лучше, – продолжала Елизавета. – Следовательно, он сможет нам посоветовать, что делать. Итак, совсем недавно у меня был регент...

– Бирон?.. – смущенно пролепетала герцогиня Анна Леопольдовна и обменялась с Минихом многозначительным взглядом; откровенность принцессы, на которую никто здесь не рассчитывал, привела всех в замешательство, даже Миних на мгновение утратил свое дипломатическое хладнокровие.

– Вы нам говорите об этом? – брякнул он.

– Почему я не должна этого делать? – ответила Елизавета с хорошо разыгранным простодушием. – Вы ведь знаете, генерал, как я ненавижу все, что может угрожать моему покою, что я желаю лишь наслаждаться жизнью, и боюсь всего, что хоть как-то связано с политикой.

– Правда? – с сомнением спросил генерал.

– Разумеется, – непринужденно промолвила в ответ Елизавета. – Итак, слушайте. Только что меня тайком навестил Бирон и предложил мне корону при условии, что я отдам ему свою руку.

– И вы ему отказали? – не утерпела герцогиня.

– Разве я могла поступить иначе? – ответила великая княжна с выражением совершенной невинности. В этот момент она окончательно убедила герцогиню в своей бесхитростности и целиком завоевала ее сердце.

– Да нет же! Вы поступили абсолютно правильно, – произнесла Анна Леопольдовна, целуя Елизавету в лоб.

– Нет человека, к которому я испытывала бы большее отвращение, чем к Бирону, – продолжала Елизавета, – ну и потом, я вовсе не собираюсь выходить замуж, так мне живется гораздо веселее.

Сколь ни серьезной была ситуация, но при сем наивном признании галантной принцессы все присутствующие начали от души смеяться.

– Нет, кроме шуток, – укрепила Елизавета свое прежнее высказывание, – а о правлении я не хочу больше ничего даже слышать, я вдоволь насмотрелась на это во времена покойной царицы Анны. Лучше жить в крестьянской избе, чем сидеть на троне. Однако я опасаюсь, что теперь Бирон будет мстить мне, так как очень в меня влюблен, и в конце концов заточит меня в какой-нибудь монастырь, а это было бы ужасно.

Последнее замечание снова вызвало дружный смех.

– До тех пор, пока вы действительно будете жить только в свое удовольствие, великая княжна, – взял затем слово Миних, – я обещаю вам, что никто не посмеет вас потревожить.

– Но Бирон, похоже, что-то затевает, – воскликнула Елизавета, – вы, герцогиня, тоже должны быть начеку.

– Мы все начеку, – с тонкой усмешкой ответил Миних, – положитесь на нас и спите себе спокойно. Я стою на страже за всех.

7 Государственный переворот

Был ранний вечер восьмого ноября тысяча семьсот сорокового года, вечер того дня, когда Бирон должен был получить ответ прекрасной Елизаветы; буря неистово завывала в дымоходах и сотрясала оконные рамы. Елизавета сидела у камина в своем уютном маленьком будуаре, на скамеечке у ее ног поместился Шувалов и читал ей вслух какой-то французский роман, когда в комнату стремительно вошел Лесток.

– Начинается, – пробормотал он, едва успев переступить порог, – Миних сейчас находится в казарме полка Преображенской гвардии и старается склонить его к участию в своем отчаянном предприятии. Бьюсь об заклад, что сегодня ночью мы станем очевидцами некоторых событий.

– Это очень кстати, – ответила Елизавета, намеренно и с безжалостным кокетством держа пухлые руки на плечах Шувалова. – Если победит Миних, тогда мы будем в совершенной безопасности, если же одолеть своих противников удастся Бирону, то завтра у меня будет еще достаточно времени вынести решение в его пользу.

– Вы думаете об этом? – запинаясь, пролепетал испуганный обожатель.

– Разумеется, и очень серьезно, – ответила Елизавета. – Бирон красивый мужчина, да и корона тоже чего-то стоит.

– Вы жестоки...

– Лишь умна, мой дорогой Шувалов, – улыбнулась великая княжна. – Однако с чем это к нам идут? – Она увидела испуганную госпожу Курякову, входившую в комнату.

– Дворец оцеплен солдатами, – прошептала придворная дама, – у входа стоит офицер, который желает говорить с вашим императорским высочеством.

– Ну, так пригласите его, – ответила Елизавета, которой ни на миг не изменило ее спокойствие.

Через несколько мгновений офицер уже стоял перед ней и по-военному отдавал честь.

– Меня прислал генерал Миних, ваше императорское высочество, – начал он, – я поступаю в ваше распоряжение. Назревают серьезные события, и генерал чувствовал бы себя весьма неспокойно, если бы оставил ваше высочество без охраны.

– Я очень обязана генералу за заботу, – промолвила Елизавета с неподражаемым достоинством, – и целиком полагаюсь на вас, господин капитан. Я немедленно побеспокоюсь о том, чтобы у вас и ваших людей ни в чем не было недостатка, а через некоторое время лично проверю посты.

Когда офицер покинул будуар, она с улыбкой повернулась к присутствующим:

– Итак, меня заключили под стражу, – сказала она, – под предлогом моей же sauve garde[31], как вам это нравится.

– Миних и в самом деле очень предусмотрительный человек, – засмеялся Шувалов.

После этого Елизавета отдала необходимые распоряжения как угостить солдат и спустя час действительно появилась в импровизированном караульном помещении, чтобы доверительно поболтать с гренадерами о том о сем и выпить за их здоровье; затем в сопровождении офицера и двух солдат с факелами она совершила обход постов, милостиво заверив капитана, что полностью удовлетворена его результатами.

– Ваше высочество может спать спокойно, – галантно ответил тот.

– Что я и сделаю. Всего хорошего!

Вскоре под прикрытием ночи ко дворцу регента, обвязав соломой обувь, бесшумно и быстро начали стекаться колонны гвардейцев Преображенского полка во главе с генералом Минихом. Дворец был окружен, караул, состоящий из подразделений этого же полка, не оказал сопротивления. Дворец бескровно был захвачен Минихом.

Герцог проснулся только тогда, когда Миних уже стоял у его постели.

– Вы здесь, генерал? – удивленно спросил он, одновременно увидев примкнутые штыки гренадеров, и только теперь осознал опасность, в которой оказался.

Он вскочил на ноги и хотел было схватиться за шпагу, намереваясь защищаться, но один из офицеров опередил его и овладел ею.

– Вы мой пленник, герцог, – с холодным военным спокойствием произнес Миних.

– По какому праву, генерал? Вы отдаете себе отчет в том, что вы мятежник? – крикнул Бирон.

– Мне случилось оказаться свидетелем сцены, которой вы обязаны своим саном, – ответил Миних, – поэтому избавьте меня от своих апелляций. Я арестовываю вас именем соправительницы Анны Брауншвейгской.

Герцог презрительно усмехнулся.

– Вот, стало быть, как выражается ваша преданность и благодарность, в коих вы неоднократно заверяли, – пробормотал он.

– Совершенно верно, это мое «спасибо» за верховное командование армией и флотом, – парировал Миних с пренебрежительным сарказмом.

Бирону дали ровно столько времени, сколько ему потребовалось, чтобы одеться и закутаться в дорожную шубу, затем гренадеры окружили его, и он пленником покинул дворец, в котором еще совсем недавно безраздельно господствовал. Сначала его доставили в форт Адмиралтейства, а уже спустя час сани, под конвоем казаков, уносили его по дороге в Шлиссельбургскую крепость, в то время как герцогиня Брауншвейгская[32] со своим супругом и сыном Иваном Шестым въезжала в царский дворец.

Тирана так ненавидели, что никто не поднялся на его защиту, и государственный переворот, стоивший ему господства и свободы, был осуществлен без единого выстрела и совершенно бескровно.

Наутро Петербург и Россия к своему изумлению проснулись при новом правительстве. Анна, герцогиня Брауншвейгская, объявила себя соправительницей, своего мужа Антона Ульриха Брауншвейгского назначила командующим войсками, а Миниха – своим первым министром.

Но в недрах власти уже начался глубокий разлад. Миних крайне неохотно передал командование супругу соправительницы при условии, что в указе о назначении на эту должность будет дословно значиться следующее: «Хотя вследствие выдающихся боевых заслуг первостепенным и главнейшим правом на этот сан обладал фельдмаршал Миних, он по собственному почину, однако, уступает оный отцу императора».

Никого, кроме Бирона, не арестовали, за исключением его секретаря Бестужева, единственного человека, которого с некоторым основанием можно было считать его сторонником. Обоих по приказу соправительницы отправили в Сибирь.

Первой, кто после ухода гренадеров, поздравил соправительницу с успехом, была Елизавета.

– Ах, вы даже не представляете, герцогиня, – воскликнула она, целуя ей руки, – как я вам благодарна. Вы спасли всех нас и меня особенно. Вообразите только, если бы я стала супругой этого ужасного человека, этого конюха, он ни за что бы не допустил, я убеждена, чтобы у меня были поклонники.

Соправительница улыбнулась этим словам, она была совершенно уверена в искренности и преданности великой княжны, она видела в ней только большого ребенка, которому для счастья ничего другого, кроме игрушек, не требуется, правда, игрушек живых, но уж в них-то недостатка у нее быть не могло, пока при дворе имелись мужчины и смазливые гренадеры среди гвардейцев, а сама Елизавета находилась в полном расцвете молодости и красоты.

Менее доверчивым проявил себя Миних. Когда в ночь государственного переворота он держал призывную речь перед гвардией, та поначалу довольно решительно требовала возведения на престол великой княжны Елизаветы. Во второй раз перекрыл ей Миних дорогу к трону, и потому у него были все основания опасаться момента, когда она достигнет-таки могущества. Народу опостылело владычество чужаков, настроение это день ото дня начинало все более усиливаться, и взоры людей все чаще обращались на дочь Петра Великого, на прекрасную амазонку, которая, казалось, живет только ради любви и удовольствий, но в которой опытный в державных интригах фельдмаршал по праву видел опаснейшую претендентку на престол. Поэтому он опутал ее сетью шпионов, он крупными суммами подкупал людей из ее прислуги, за плату его шпионы следили за каждым ее шагом, когда она покидала свой небольшой дворец, за теми, с кем она поддерживала тесные отношения: за Шуваловым, Воронцовым и, прежде всего, за Лестоком, который вызывающе часто наведывался в гостиницу, где располагалась французская миссия.

Однажды Миних, здоровье которого оставляло желать лучшего, использовал недомогание, чтобы проконсультироваться с Лестоком и таким образом под видом безобидного разговора лично повыспрашивать маленького лекаря, известного своим хвастовством и болтливостью. После того как Лесток выписал больному длиннющий, больше походивший на ресторанное меню рецепт, Миних начал признаваться ему в своих симпатиях к Елизавете.

– Жаль, – сказал он в заключение, – что принцесса испытывает такую непреодолимую антипатию ко всякого рода государственным делам, поскольку она обладает самыми разносторонними качествами превосходной правительницы.

– О, вы глубоко ошибаетесь, – отозвался Лесток, видевший Миниха насквозь, – великая княжна самая падкая на развлечения и ленивая женщина, какие только бывают на свете. Я просто диву даюсь, как у нее еще хватает энергии одеваться и раздеваться. Только ее неуемное желание нравиться, так я думаю, поддерживает ее в необходимости ежедневно заниматься своим туалетом. Она слышать ничего не желает ни о правительственных делах, ни о государственных вопросах, да и ума, чтобы вникать в них, у нее недостаточно. Она настолько неосведомлена о мире политики, что оказалась бы, я убежден, в весьма затруднительном положении, если б ей предложили назвать имя сегодняшнего короля Франции или сказать, кто в нынешней войне командует прусской армией.

– Зато в ее окружении есть личности, которые тем более проявляют интерес к политике...

– Кто бы это мог быть? Уж не Шувалов ли?

– Нет, – ответил Миних, – конечно же, не Шувалов, а вы, Лесток.

– Я? – маленький француз разразился нахальным смехом.

– Что-то вы зачастили к французскому посланнику.

– Я бываю там дважды на дню, – воскликнул Лесток, – утром, поскольку имею честь быть его лечащим врачом, и вечером, поскольку в Петербурге нигде так приятно не побеседуешь, не поешь так вкусно, не выпьешь всласть и не сыграешь такую партию, как у маркиза де ля Шетарди.

Миних был обезоружен мнимой бесхитростностью Лестока.

– Все вы там шайка неисправимо легкомысленных людей.

– Что верно то верно, генерал, – воскликнул французик, – но ведь Господь не для того послал нас в этот прекрасный мир и не для того дал нам в компанию женщину, чтобы мы корчили серьезные лица и нас за это же упекали в, как я слышал, даже зимой неотапливаемую Сибирь, а для того, чтобы развлекаться как можно веселее. Если уж мне пришлось бы заявить о приверженности какому-нибудь философу, то я бы объявил себя сторонником Эпикура[33].

8 Тихая жизнь великой княжны

С того момента, когда Елизавета через Лестока узнала, что Миних подозревает лично ее и ее маленький двор в политических планах и судя по этому держит их всех под строгим надзором, она еще больше, чем до сих пор, отдалилась от общественной жизни. Ее небольшой дворец в Петербурге все лето тысяча семьсот сорок первого года являл картину совершенной идиллии.

Она неизменно вставала с рассветом и, пока роса, серебрясь, еще лежала на листьях и травах, спешила пройтись по обсаженным деревьями аллеям своего тенистого парка, и ее красивый голос тогда, вступая в состязание с птицами, разливаясь звенел среди зелени. В эту раннюю пору она, как ей представлялось, еще не бралась толком за свой туалет, что, впрочем, не мешало ей всегда быть одетой, соответственно времени суток и ситуации, с большой тщательностью и роскошным великолепием. Ночью она, подобно олимпийской богине, покоилась в облаке драгоценных брюссельских кружев среди белых шелковых подушек, а проснувшись, совала ноги в пару прелестных домашних туфель из красного бархата, набрасывала на плечи утренний халат из белого шелка с большой байтовой складкой сзади и маленькой наколкой, придававшей ее облику еще большую грациозность, схватывала непослушную россыпь пышных волос. Затем она пила шоколад на террасе, и ее белые пальцы были заняты тем, что отщипывали от мякиша белого хлеба маленькие кусочки и бросали их зябликам, черным дроздам, воробьям и малиновкам, с чириканьем окружавшим ее и нередко с забавным ожесточением сражавшимся за ее дары. Иной раз там или здесь по темному стволу ели сбегала игривая белка, закручивала кверху пушистый хвост и с любопытством разглядывала ее черными бусинками глаз.

Насытившись детской игрой с всевозможной порхающей и щебечущей живностью, она вторично принималась за свой туалет. На сей раз она одевалась в темные, исполненные достоинства цвета, ибо наступало время, когда с придворной дамой она отправлялась в церковь.

С благоговением помолившись, поскольку она была столь же набожна, как и жизнерадостна, великая княжна надевала узкое платье для верховой езды и маленькую треуголку на напудренный белоснежный парик. Граф Шувалов к тому времени подобно рабу, смиренно дожидавшемуся своей прекрасной повелительницы, уже стоял с лошадьми во дворе дворца. Елизавета приветствовала его легким кивком, он протягивал ладонь для опоры, она ставила на нее маленькую свою ножку и таким образом с неподражаемым проворством вспархивала в седло. Сидя верхом на лошади, она напоминала молодую победоносную царицу амазонок, и когда лихо скакала вдоль берега Невы, пожалуй, всякий человек, завидев ее, останавливался, чтобы проводить взглядом отважную красавицу, умеющую так изящно покачиваться в седле. На обратном пути она нередко задерживалась возле казармы Преображенской гвардии, к которой выказывала особое расположение, преображенцы же, в свою очередь, с искренним воодушевлением отвечали ей взаимностью.

Как только Елизавета показывалась на горизонте, гренадеры, солдатские жены и дети высыпали на улицу, и стоило ей осадить своего взмыленного рысака, как ее мгновенно обступала их большая военная семья; со всех сторон тогда раздавались крики: «Матушка Елизавета Петровна, как-то ваше здоровьечко?»; здесь какой-то гвардеец похлопывал ее лошадь по холке, там сержантская баба стряхивала пыль с ее шлейфа, а за спиной солдатская ребятня бурно выражала свой восторг.

Только вернувшись с верховой прогулки царевна, всерьез принималась за туалет. Потом в великолепном шелковом платье французского пошива, украшенном кружевами и тянущимся позади него длинным, как на придворном балу, шлейфом, она выходила к обеду, который обычно проходил наедине с госпожой Куряковой, поскольку любила поесть весьма сытно, запивая обильно вином изысканные блюда своего французского повара. После трапезы она спала. Затем переодевалась для приема своих ежедневных гостей: Шувалова и Лестока. С этой парой и с придворной дамой проводила она послеполуденные часы в саду за такими, которые совершенно успокаивали бдительность миниховских шпионов. Пока имелся запас новостей, анекдотов или происшествий скандальной хроники, все весело болтали друг с другом, причем любящий посплетничать языкастый французик с его шутками неизменно играл здесь первую скрипку. Елизавета никого так охотно не слушала как его, потому что была настоящей женщиной, для которой складные выдумки значили куда больше, нежели аргументы. Когда эта материя иссякала, они шли играть в воланы на небольшом травянистом корте, и при этом великая княжна всегда находила удобный случай прирожденной грацией и неподражаемой привлекательностью движений всякий раз как-то по-новому привести в восторг своих обожателей. Иногда маленькая веселая компания запускала воздушного змея или играла в прятки в густых кустарниках и на аллеях. Если гремела гроза или лил дождь, они устраивались в маленьком салоне наверху и перекидывались в карты.

По окончании ужина оба господина откланивались и удалялись, однако Шувалов лишь для того, чтобы спустя некоторое время воротиться обратно через заднюю калитку сада и потайную дверь во дворце. Когда великая княжна заканчивала свой кокетливый туалет на ночь, она нажимала скрытую в стене спальни кнопку, настенная драпировка подавалась назад, и в комнату входил любовник, чтобы броситься к ногам упоительно прекрасной женщины, поджидавшей его в ослепительном неглиже.

Этот уютный покой и радостное счастье любви царевны были на короткое время нарушены единственный раз, когда соправительница Анна Леопольдовна вызвала ее вдруг к себе и сообщила ей, что Тахмас Кули-хан, известный также под именем Надир-шаха[34], могущественный и баснословно богатый владыка Персии, добивается ее руки. Слава о ее исключительной красоте докатилась до самых отдаленных уголков Среднего Востока и побудила великого шаха отправить в Петербург посланцев с богатыми дарами, которые должны были убедить царевну последовать за ними в их сказочную страну.

Ответом Елизаветы был заливистый смех.

– Вы недостаточно серьезно воспринимаете это, царевна, – начала Анна Леопольдовна. – Надир-шах самый красивый мужчина, какого вы только можете себе представить, он просто создан для того, чтобы удовлетворить самую необузданную фантазию жаждущей любви, наслаждений и блеска женщины. Неизмеримые сокровища заполняют его возведенный с азиатской роскошью дворец, который уже сам по себе является целым городом. Тысячи рабов с предупредительным смирением ожидают знака своего повелителя, мгновенно кидаясь исполнить любое его желание. Став владычицей одной из крупнейших держав Востока, вы проложили бы России дорогу в Центральную Азию и таким образом сумели бы блестящими успехами увенчать политику своего великого и незабываемого отца...

– Но герцогиня, – перебила ее Елизавета, – я ведь уже столько раз вам говорила, что так же мало подхожу для государственных дел, как и для брака. Я не могу поверить, что вы хотите сделать меня несчастной...

– Напротив, – сказала Анна Леопольдовна, – все мы, не исключая и Миниха, все мы в ваших же интересах желаем, чтобы вы благосклонно выслушали персидских посланцев, ибо вы без сомнения достойны трона, так почему же вы отказываетесь от одного из самых могущественнейших, который столь лестным образом вам предлагается?

Анна Леопольдовна говорила царевне правду, однако не полную правду, ибо сколь бы малоспособной к рискованным политическим предприятиям она ее ни считала, она тем не менее, точно так же как и Миних, предпочла бы все-таки видеть Елизавету скорее в далекой Персии, нежели в Санкт-Петербурге.

– Я не гожусь для трона, – ответила великая княжна, – оставьте мне, герцогиня, ту веселую и беззаботную жизнь, которую я веду, и дозвольте мне отклонить сватовство шаха. Если же вы хотите, чтобы я покинула Россию, то я предпочла бы отправиться во Францию или Италию и там точно так же жить в свое удовольствие, как живу здесь.

– Как вы могли такое подумать! – поспешила теперь оправдаться Анна Леопольдовна, с материнской нежностью целуя Елизавету в лоб. – Я же вас очень люблю и желаю вам только добра.

– В таком случае никогда больше не заводите речь о замужестве, герцогиня, – воскликнула Елизавета, – и еще менее о короне. Я вполне всем довольна.

– Ах, вам можно только позавидовать, – вздохнула соправительница.

Спустя несколько недель чрезвычайная миссия персидского шаха прибыла в столицу России. Невиданная доселе фантастическая пышность их кавалькады взбудоражила все петербургское население, несметные толпы народа заполнили улицы и теснились перед дворцом великой княжны Елизаветы, к которому со своими сокровищами направлялись персы. Казалось, настоящая армия была послана в далекий поход, чтобы доставить сюда атрибуты сватовства и подарки Тахмас Кули-хана. Впереди шагал хор музыкантов, затем следовали конные и пешие воины и тысяча белых, богато одетых невольников, которых шах посылал в подарок великой княжне, позади них грузно ступали четырнадцать слонов; первый, белый, был навьючен только драгоценностями, жемчугом, золотом и серебром, прочие несли на спине чудесные индийские и персидские ткани, ковры и ценные меха. Потом влачилась тысяча черных, словно из эбенового дерева выточенных рабов, которые несли в руках попугаев или вели на серебряных цепях прирученных львов, тигров либо пантер. Сто невольников исключительно красивой наружности следовали за ними с опахалами из страусовых перьев, посланцы же на горячих конях, в пестрых восточных нарядах, усеянных алмазами, и второе подразделение воинов замыкали шествие.

Елизавета принимала необычных сватов в большой зале дворца. На ступенчатом возвышении, устланном красным бархатом, стоял своеобразный позолоченный трон, на котором и восседала цесаревна. На ней было белое, вытканное золотом платье со шлейфом, с ослепительных плеч ее волнами ниспадала горностаевая мантия, а на величавом челе сверкала бриллиантами диадема.

Посланцы шаха в сопровождении толмача вошли в залу, трижды, падая на колени, поклонились до земли прекрасной великой княжне, дважды в дверях, третий – непосредственно у ее ног, затем, продолжая стоять на коленях и скрестив на груди руки, они изложили ей свою просьбу, которую толмач перевел царевне.

Услышав через него, что шах прослышал о ее красоте, равной которой не существовало на белом свете, и с той поры лишился сна, что теперь он не найдет покоя, пока чудесная северная звезда не засияет на небосклоне его державы, Елизавета польщенно улыбнулась. Шахские эмиссары восприняли эту улыбку благоприятным для себя знаком и начали было торопливо раскладывать у ее ног сокровища, присланные ей Тахмас Кули-ханом, но тем сильнее было их разочарование, когда через толмача им был дан ответ цесаревны.

Если бы она вообще собиралась вступать в брак, гласил ответ, то наверняка не выбрала бы никого иного, кроме шаха, о телесных достоинствах, редком гостеприимстве, могуществе и богатстве которого слышала столько соблазнительного, однако она никогда не пожертвует своей свободой ради мужчины, даже самого лучшего, какого только можно себе представить, и, таким образом, видит себя вынужденной с благодарностью отклонить руку шаха. Но чтобы не слишком обижать Тахмас Кули-хана, она принимает его подарки, драгоценности, жемчуга, ткани и меха, а невольников и слонов все-таки отсылает ему обратно. В знак же своей признательности она просит персов передать их монарху свой портрет, убранный бриллиантами.

По мере того как толмач говорил, лица посланцев все больше и больше вытягивались. Они опять трижды упали перед Елизаветой ниц и, вздыхая, с очаровательным портретом жестокой красавицы воротились к своему господину, который среди райских цветов и газелей своего гарема безуспешно пытался забыть холодную и гордую звезду Севера.

9 Незаменимый

В то время как в своем маленьком дворце, этом втором гроте Дидоны[35], Елизавета, казалось, жила только любовью, раскол внутри нового правительства становился день ото дня все глубже.

Миних, самооценка которого намного превосходила его пусть и значительные заслуги, ежедневно давал понять соправительнице, что исключительно ему она обязана своей властью, и он сейчас является ее единственной опорой; с ее супругом, герцогом Брауншвейгским, он обходился просто-таки с презрением. Анна Леопольдовна состояла в интимных отношениях с графом Линаром[36], и вследствие этого царственные супруги относились друг к другу более чем резко, что ежедневно порождало при дворе трения и конфликты, которые только поддерживали Миниха в характере его обращения с герцогом.

Несмотря на то, что последний являлся главнокомандующим всеми вооруженными силами России, распоряжения самого Миниха, которые тоже непосредственно касались армии, очень редко доводились до его сведения, что не один раз выводило из себя вспыльчивого герцога; еще тяжелее, однако, отсутствие лада между власть имущими сказывалось на внешней политике. Миних принадлежал к горячим почитателям прусского короля Фридриха Великого[37], тогда как соправительница столь же резко была настроена против него.

И таким образом выходило, что Россия никак не могла окончательно решить для себя, как же ей все-таки действовать. Анна Леопольдовна отказывалась поддержать прусские планы, в то время как Миних всякий раз, когда она предпринимала попытку стать на сторону Австрии, с полдороги разворачивал ее обратно, ибо личное влияние этого безусловно гениального и энергичного человека на соправительницу было настолько сильным, что в конце концов он все-таки склонил ее к подписанию, – правда, скорее формального, – союза с Пруссией.

Это, как оказалось, стало его последним успехом. Вскоре после этого он заболел и на долгое время вынужден был отойти от всех государственных дел. Вместо того, чтобы сожалеть о потере этого преданного и способного человека, Анна Леопольдовна почувствовала себя свободной и поспешила до основания разрушить все выстроенное Минихом здание. В этом ее поддержал Остерман, который не хотел упускать соблазнительную возможность целиком перехватить в свои руки кормило государственной власти. Головкин[38] и Лёвенвольде объединились с ним для свержения Миниха.

Соправительница вместе с ними принадлежала к гарантам Прагматической санкции[39].

Не спрашивая Миниха, даже очевидно вопреки его воле и намерению, она заключила альянс с дворами Вены и Дрездена[40], направленный именно против Фридриха Великого, в тот момент вторгшегося в Силезию.

Когда Миних узнал об этом акте соправительницы, он в резкой форме потребовал своей отставки.

– Вот увидите, – с высокомерным смехом сказал он своему секретарю, закончив диктовать тому упомянутый документ, – это сигнал предупреждения, что они сами и все их махинации будут повержены. Да и что бы они вообще без меня делали.

Он считал себя незаменимым, хотя должен был бы по собственному опыту знать, что незаменимых людей нет.

Его просьба уйти в отставку не только не вызвала ожидаемого эффекта, но, напротив, была поспешно принята Анной Леопольдовной. Миних был уничтожен, хотя его поразил не сам удар, сколько тот факт, что люди, которые нанесли его, позабыв всякую благодарность к человеку, приведшему их на вершину власти, оказались вдобавок не способными понять, к чему это может их привести.

Уже в тот же вечер, как стало известно об отставке Миниха, записка маркиза де ля Шетарди вызвала лекаря Лестока в гостиницу французской миссии.

– Мой дорогой друг, – начал маркиз, закрывшись в своем кабинете с лейб-медиком принцессы Елизаветы, – хотя вы по профессии не дипломат и даже не политик, я, тем не менее, полагаю, что в вас скрываются все те качества, которые позволяют вам стать проводником политической интриги.

– Весьма лестно слышать, ваше превосходительство, – улыбаясь, ответил Лесток, – но прошу не забывать, что это те самые качества, которые делают человека кандидатом в Сибирь, и даже, возможно, на эшафот.

– Разумеется, мой дорогой Лесток, – продолжал де ля Шетарди, – предприятие, которое сулит его участникам исключительные выгоды, могущество, чины и богатство, не может быть безопасным. Однако все как раз и зависит от того, чтобы добиваться цели разумным и осмотрительным способом – когда шансы на успех намного превышают шансы на неудачу и когда возможность плохого результата сводится к минимуму.

– Понимаю.

– Я откровенен с вами, Лесток, – продолжал маркиз, – не только потому, что вы кажетесь мне столь же верным, как и умным, но преимущественно потому, что считаю вас хорошим французом.

– И не без основания, ваше превосходительство, – с присущим его нации воодушевлением воскликнул Лесток, – я лучше потерял бы голову, чем предал Францию!

– Итак, слушайте, – сказал маркиз, – существуют такие интересы нашего отечества, которыми в данный момент мы только и должны руководствоваться. Вы знаете, что Миних отстранен от дел, поскольку победу при дворе одержала австрийская партия. Заключается союз с Марией-Терезией[41], и супруг соправительницы, жаждущий ратных лавров, настаивает на его незамедлительном воплощении в жизнь. Не сомневаюсь, что уже скоро против Пруссии будет выставлена армия. Военный успех, если Россия начнет энергично действовать на фланге прусского короля, наверняка склонится на сторону наших противников. Предотвратить эту унижающую нас катастрофу – вот моя и ваша, мой друг, задача.

– В какой мере моя? – удивленно спросил Лесток. – Что я, ничтожный лекарь, в состоянии сделать?

– Поразмыслите-ка, Лесток, над тем, нет ли какого средства разом расстроить интриги наших врагов, у вас толковая голова, вот и пораскиньте мозгами.

Лесток уселся на стул, упер локти в колени и подпер ладонями голову.

– Есть одно-единственное средство, – произнес он наконец, пристально посмотрев на маркиза.

– И какое же?

– Мы должны свергнуть нынешнее правительство, – продолжал маленький лекарь, – и императрицей России сделать великую княжну Елизавету.

– Угадали, Лесток, – воскликнул французский посланник, – теперь-то вы, надеюсь, понимаете, какое задание вам предстоит выполнить?

Лесток кивнул в знак согласия.

– Первым делом вам необходимо заинтересовать нашими планами царевну, а затем организовать сам заговор. Народ сыт по горло господством инородцев, симпатии солдат уже давным-давно принадлежат дочери Петра Великого. Стоит одному полку встать под ее знамена, как все остальные тут же последуют его примеру. Необходимые для этого деньги я дам.

– Все это очень красиво, господин маркиз, – пробормотал Лесток, – но вот моя голова, моя бедная голова-то как?

– Вы оказались бы первым французом, которому не хватило отваги, когда речь зашла о чести его страны, а для него самого о славе и выгоде, – быстро проговорил де ля Шетарди.

– Не считайте меня, пожалуйста, трусом, но эта задача представляется мне чересчур неподъемной для моих хилых плеч.

– Именно вы являетесь таким человеком, какой нам нужен, – возразил маркиз. – Если вы позволите перехватить инициативу какому-нибудь генералу или государственному деятелю, дадите им советоваться с друзьями и толковать с солдатами, то это тотчас же вызовет подозрение, и заговор будет раскрыт еще прежде, чем они успеют его, собственно говоря, начать. А вот то обстоятельство, что центральной фигурой тронного переворота являетесь вы, никому просто и в голову не придет, именно в вашей кажущейся ничтожности, на мой взгляд, и заключается самый верный залог успеха. К тому же Миних был единственным человеком, кто неусыпно караулил великую княжну и от кого даже при малейшем поводе можно было бы ожидать решительных шагов против нее. Никогда еще стечение обстоятельств не складывалось для Елизаветы настолько благоприятно. Остается только смело воспользоваться подвернувшимся моментом, и мы победители.

Лесток все еще молчал.

– Итак, у вас действительно недостает храбрости? – с презрительной улыбкой спросил маркиз.

– Я поговорю с великой княжной, – прервав затянувшуюся паузу, промолвил Лесток.

– Ну, наконец-то! – воскликнул маркиз. – Я буду с нетерпением ожидать результатов этой беседы, используйте все средства, Лесток, чтобы убедить принцессу и поскорее, как можно скорее, возвращайтесь ко мне.

Пожав друг другу руки, они расстались. Этим людям предстояло оказать заметное влияние на судьбу России, даже Европы: высокородному маркизу, послу Людовика Пятнадцатого, и незаметному лекарю, в одно мгновение ставшему политическим авантюристом.

Лесток застал великую княжну с Шуваловым и придворной дамой уже за ужином.

– Что это значит? – завидев его, гневно воскликнула Елизавета. – Почему вы так поздно? За это вас следует наказать. Итак, кто придумает достойную кару для этого безрассудного государственного преступника?

– Он должен быть приговорен к изучению немецкого языка, – воскликнул Шувалов.

– Боже упаси, – взмолился Лесток, который, как все французы, испытывал благоговейный ужас перед непреодолимыми трудностями немецкой грамматики.

– Пусть он весь вечер не пьет ничего, кроме воды, – предложила придворная дама.

– Нет, это было бы слишком жестоко, – засмеялась Елизавета, – лучше я лично проведу экзекуцию. – Она скатала салфетку в увесистый батожок и поманила к себе Лестока, который, изобразив на лице раскаяние, покорно опустился перед ней на колени. Получив несколько крепких ударов нежной рукой принцессы, он был амнистирован и пожалован бутылкой сотерна[42].

Когда по окончании трапезы господа вместе, как каждый вечер, покидали дворец, Лесток взял графа под руку и посвятил его в свой план. Шувалов радостно одобрил его и в знак готовности на все протянул руку. Для начала следовало организовать встречу с глазу на глаз маленького лекаря с великой княжной, не привлекая при этом к себе излишнего внимания, ибо у Миниха еще оставались шпионы среди прислуги. Для этого коварный Шувалов изобрел верный способ. Когда в назначенный час Елизавета, облачившись в пленительное неглиже, нажала скрытую в драпировках кнопку, она была крайне озадачена, что вместо ожидаемого любовника в ее опочивальню проник Лесток.

– Что все это значит? – спросила она.

– Это, сударыня, значит, что вы со всех сторон окружены соглядатаями, – ответил французик, – поэтому мне пришлось воспользоваться шляпой, накидкой и ключом Шувалова, чтобы неузнанным пробраться к вам, ибо я должен сообщить вам нечто очень важное и безотлагательное.

– Отставка Миниха, – приступил он к изложению, – означает для вас первый шаг к трону...

– Вы же, Лесток, знаете, – перебила его живо Елизавета, – что я ничего не желаю слышать о политике.

– В данный момент это было бы крайне аполитично, – быстро нашелся Лесток. – Вы – красивая женщина, дочь Петра Великого, любимица солдат – имеете все шансы взойти на российский престол и утвердиться на нем. С горностаевой мантией на плечах вы сможете превратить свою волю в закон огромного государства, исполнить любое свое желание и благодаря своей несравненной красоте наслаждаться высшими радостями любви, все, что только может мечтать женщина получить от жизни, будет для вас исполнено как для монархини. Вы обретете счастье и величие. Ваше сердце открыто народу. Вы пойдете по стопам своего гениального отца и поведете Россию к новым победам, новым успехам на поприще прогресса, к более высокой ступени культуры и положите конец застою, уже несколько лет царящему во всех отношениях. Ваше имя будет золотыми буквами начертано на скрижалях истории. Неужели все это вас не воодушевляет, неужели все мы, кто от вас и только от вас ожидает лучшего будущего, в вас обманулись?

– Не стану лукавить, Лесток, – вздохнула Елизавета, – что охотно стала бы царствовать, но государственный переворот противен самому моему существу. Прежде всего, я никогда не хотела бы проливать кровь, и потом – каким опасностям я подвергаю себя, становясь во главе заговора?

– Да об этом и речи не может быть! – воскликнул Лесток. – Вы предоставите нам только свое имя. Все остальное мы за вас сделаем. Если наше предприятие удастся, то вы взойдете на трон, а в случае провала вы отречетесь от нас, пожертвуете нами, чтобы сохранить себя для своего народа.

– Нет, Лесток, я на такое пойти не могу, – ответила прекрасная княжна, – я смогла принести в жертву Бирона, но я не в состоянии видеть, как мои друзья расплачиваются за меня кровью.

– Но как быть, если другого выхода из создавшегося положения у вас нет? – буравя ее взглядом, молвил Лесток.

– Я вас не понимаю...

– Миних, благороднейший ваш противник, устранен, теперь поле боя свободно, – продолжал Лесток, – за нами никто не следит, никто не ожидает от нас какого-нибудь отважного предприятия. Сейчас нам успех обеспечен. Однако кто может поручиться за то, что такое счастливое стечение обстоятельств продлится достаточно долго? Навсегда ли соправительница в вас уверена?.. Нет! Почему вас хотели выдать замуж за персидского шаха? Чтобы удалить из России! Я знаю из достоверных источников, что совсем недавно Миних снова носился с мыслью упечь вас в какой-нибудь монастырь...

– Какая мерзость, – воскликнула Елизавета, – меня в монастырь!

– Да, и к тому же вдобавок не в мужской, – продолжал гнуть свою линию Лесток. – Падение Миниха на некоторое время расстроило этот замысел, но кто вам сказал, что им не воспользуется и, рано или поздно, все-таки не осуществит, скажем, Остерман, когда недовольство вокруг неуклонно нарастает, и ваше имя все снова и снова произносится как имя избавительницы?

– Пожалуй вы правы, Лесток, – пробормотала великая княжна, – я нахожусь под постоянной угрозой и многое отдала бы за то, чтобы освободиться от теперешнего двусмысленного положения.

– Для этого мы и протягиваем вам руку... – поспешил вставить французик.

– Кто конкретно?

– Я, Шувалов, Преображенская гвардия и Франция в лице своего посланника, маркиза де ля Шетарди, разве этих союзников недостаточно?

– В самом деле, – согласилась великая княжна, – однако при всем том главную ответственность я беру на себя. До сих пор моя совесть была чиста.

– Она такой и останется, мадам, – заверил Лесток, – предоставьте нам обо всем позаботиться.

– Невозможно, чтобы такой переворот обошелся без человеческих жертв, – воскликнула Елизавета.

– А я гарантирую вам, – молвил в ответ Лесток, – что революция, которая возведет вас на престол, будет такой же бескровной, как и та, которая свергла Бирона.

– Хорошо, при таких условиях я даю согласие, – сказала великая княжна.

– Наконец! Наконец-то! – крикнул Лесток, стремительно рухнул к ее ногам и принялся целовать ей руки. – Я знал, что быть такого не может, чтобы ваше великое сердце позволило заглушить себя мимолетным радостям; эту страну, которую вы любите, этот добрый народ, который с воодушевлением взирает на вас, который много ждет от вас, вы не можете оставить в нынешнем безотрадном состоянии, в руках корыстолюбивых чужаков с низкими помыслами. Благослови вас Господь за это возвышенное решение!

Уже той же ночью Лесток доложил французскому посланнику о желанном успехе.

10 Крещение на барабане

Вечером следующего дня Лесток тем же тайным путем, каким накануне сам попал к княжне, провел в ее опочивальню французского посла. Если до того времени Елизавета еще твердо не решила встать во главе отчаянного предприятия, то после разговора с де ля Шетарди она согласилась на это бесповоротно. И здесь она продолжала идти на поводу своего женского начала. Так ее убедили не столько доводы и неопровержимая диалектика находчивого и сладкоречивого французского государственного деятеля, сколько его личность. Маркиз был красив, элегантен и остроумен. Он понравился ей, и только по этой причине она благосклонно внимала его политическим предложениям. Она дала обещание, что став монархиней не выступит против Пруссии и Франции, а де ля Шетарди в свою очередь предоставлял в ее распоряжение свою помощь и необходимые для достижения трона суммы.

Непосредственно после того, как маркиз покинул ее, Елизавета собрала около себя своих приверженцев. Это были всего несколько совсем молодых людей, до сих пор не игравших ни политической, ни вообще сколько-нибудь заметной роли. Кроме Лестока и графа Ивана Шувалова в число собравшихся входили камергер Воронцов, Астроцкий, подпоручик гвардии Преображенского полка, и Николай Баттог, студент петербургской Академии художеств[43] и друг Астроцкого.

Великая княжна сняла с шеи большой усыпанный бриллиантами крест и призвала всех присутствующих присягнуть на нем в преданности, повиновении и, прежде всего, в неразглашении тайны. Затем, небрежно опершись полной рукой о край камина, она начала излагать свои виды на будущее.

– Я дочь Петра Великого, – в заключение своей речи сказала она, – мое право на русский престол в любом случае гораздо весомее права этих иноземцев: этого Ивана и его родителей. Я приняла решение не терпеть более того факта, что меня этого права лишают, я свергну нынешнее правительство, которое никто не любит, и на благо России и ее народа возьму бразды царствования в свои руки. Если при этом я рассчитываю на вашу поддержку, то происходит это из-за убеждения, что удачное воплощение в жизнь моего плана только облегчит мне возможность воздать каждому за проявленную мне преданность и щедро вознаградить вас за те опасности, которым вы подвергаете себя в служении мне. Итак, прошу объявить, хотите ли вы предоставить в мое распоряжение свои руки и даже самое жизнь.

– Я принадлежу вам, – воодушевленно воскликнул Шувалов.

– И я, и я... мы все, – раздалось из уст остальных.

– Сим клянусь я в верности вам как своей монархине, – промолвил Шувалов, опускаясь перед ней на колено. – Да здравствует Елизавета Петровна, императрица России!

Другие последовали его примеру, и хор их голосов слился в здравице.

– Благодарю вас, – сказала Елизавета, – я вижу, что не обманулась ни в ком из своих друзей. Поднимайтесь, и теперь выслушайте приказы, которые я отдам вам. – Она села за стол и принялась что-то писать. – Вот здесь для вас, Лесток, поручение, которое оплатит маркиз де ля Шетарди. – С этими словами она передала ему лист с еще непросохшими чернилами. – Ваша задача заключается в том, чтобы распределить деньги среди солдат расквартированных здесь полков. Вы, Астроцкий, будете склонять офицеров, в то время как Шувалов и Воронцов осторожным образом будут настраивать в мою пользу знать, а вы, Баттог, самый подходящий человек, чтобы составить среди своих товарищей тайный заговор вокруг себя, без какой-либо взаимосвязи со мной, исключительно с целью исподволь возбуждать народ в Петербурге. Преображенскую гвардию я беру на себя.

Заявив о своей готовности взяться за выполнение поставленных перед ними задач, все присутствующие уже далеко за полночь разошлись.

Великая княжна сделала Шувалову знак остаться, и когда весь дворец погрузился в мертвую тишину, торопливо спустилась с ним в темноте по наружной лестнице и заняла наблюдательный пост неподалеку от входных ворот.

– Что вы задумали? – прошептал граф.

– Вы это вскоре увидите, – ответила она.

Долго им ждать не пришлось. Вот они услышали со стороны двора приближение чьих-то крадущихся шагов, вот ключ осторожно повернулся в замке и ворота медленно отворились. В это мгновение Елизавета с проворством тигрицы метнулась на человека, в столь поздний час собиравшегося покинуть дворец, и крепко схватила его за грудки.

– Куда это ты собрался? – спросила она таким тоном, от которого ее пленник задрожал как осиновый лист.

– Я... мне... надо было... кое-что забрать в городе, – пролепетал задержанный, оказавшийся одним из ее лакеев.

– Так поздно? Очень странно, – с издевкой заметила Елизавета. – Граф, закройте, пожалуйста, ворота.

Затем великая княжна дернула за колокольчик. Его громкий звон взбудоражил весь дом. Слуги и казаки с фонарями в руках стремглав сбежались к воротам и оказались свидетелями редкой сцены.

– Этого вора, которого я лично поймала прямо на месте преступления, немедленно связать, – приказала Елизавета. Ее люди схватили провинившегося и связали ему руки за спиной. – Хорошо, – сказала энергичная женщина, – теперь отведите его в садовый павильон и принесите туда свечи, я сама произведу суд над ним, и притом безотлагательно.

После того как приказания ее были исполнены, она предстала перед несчастным, который трепеща ожидал ее, а своим людям велела дожидаться поблизости. Возле нее остался только Шувалов.

– Я не вор вовсе, – с мольбою в голосе начал было лакей.

– Мне это известно, – коротко оборвала его Елизавета, не позволив ему договорить, – и тем не менее ты обкрадывал меня, ты злоупотреблял моим доверием и похищал мои тайны, чтобы продавать их генералу Миниху, мерзкий шпион.

– Я... матушка... я ничего не знаю, – запинаясь, пробормотал негодяй.

– Только чистосердечное признание может тебя спасти, – строго сказала царевна. – Назови своих сообщников.

– Пусть мне бог поможет, но я знать ни о чем не знаю! – жалобно запричитал слуга.

– Ты не хочешь сознаваться?

– Я не могу.

– Ну, тогда мы тебе поможем, – обронила Елизавета, и в уголках рта ее мелькнула язвительная улыбка. Она кликнула своих людей, распорядилась привязать миниховского шпиона к дереву в саду и снять с него одежду до пояса. Затем приказала двум казакам сечь его плетью до тех пор, пока он не признается. Сама же стояла рядом и смотрела, как каждый удар ее длинной нагайки рассекает его плоть и из ран начинает тонкими струйками сочиться кровь; она оставалась глуха к его мольбам и стенаниям, даже подзадоривала его истязателей, пока он наконец не запросил пощады и не пообещал признаться во всем. Тогда его отвязали и привели обратно в павильон.

– Итак, ты шпион генерала? – начала она снова допрос.

– Да, – вздохнул предатель.

– Кто еще в моем доме, кроме тебя, служит Миниху?

– Горничная Анастасия и конюх Николай.

Оба были тотчас же схвачены и приведены пред ее очи.

– Что худого я сделала вам, что вы меня продали, – задыхаясь от гнева, крикнула Елизавета, – или я не осыпала вас благодеяниями, разве не ухаживала за вами, когда вы болели, вот, значит, какова ваша благодарность?

Напрасно виновные бросились великой княжне в ноги и взывали к жалости, но как была она добра с ними прежде, так теперь, когда они оскорбили ее, она не знала пощады. Она точно так же велела выпороть обоих до крови и потом прогнать со двора.

– Так, теперь я избавилась от шпионов, – сказала она после этого Шувалову, – и мы можем без опасений составлять заговор.

Все участники описываемого комплота[44] развили отныне бурную деятельность: Шувалов и Воронцов в салонах и будуарах, Лесток и Астроцкий в казармах, а Баттог в компании с несколькими студентами и сыновьями торговцев, которых посвятил в свои планы, по столичным трактирам.

Вскоре в это дело оказались втянуты уже несколько сот человек, и все они вели себя так, точно речь шла о каком-то карнавальном увеселении; от осторожности, проявлять которую так настоятельно рекомендовал французский посланник, от соблюдения тайны, что торжественно обещали они великой княжне, при проведении операции в целом и следа не осталось. Лесток, человек хотя смелый и предприимчивый, но такой же болтливый, легкомысленный и хвастливый, находил удовольствие в туманных намеках на предстоящие крупные перемены, которые вроде бы должны принести ему исключительные почести, другие заговорщики, галантные прожигатели жизни и просто пьяницы, поступали не намного лучше. На лбу заговора был написан провал.

Когда приближающаяся зима вновь собрала вместе всю палитру петербургского общества, в его ассамблеях уже открыто, как о чем-то само собой разумеющемся, чему никакая сила уже не в состоянии была воспрепятствовать, говорилось о революции, которая в скором времени должна была возвести на престол великую княжну. Каждый верил в наличие для этой цели широко разветвленного заговора, не верила в него только соправительница Анна Леопольдовна. Слишком часто прежде в ее окружении Елизавету без каких-либо на то оснований обвиняли в рискованных планах свержения, чтобы теперь, когда дело приняло действительно нешуточный оборот, она могла в это поверить. Даже дружеские отношения царевны с преображенскими гвардейцами были не в состоянии встревожить ее, поскольку она не забыла, что своего первого фаворита Елизавета выбрала именно из их рядов, да и всегда оставалась солдатам своего рода матерью.

Двадцатого ноября тысяча семьсот сорок первого года к великой княжне обратился солдат этого полка и в смиренной, но вместе с тем сердечной форме, свойственной простому русскому человеку, попросил ее стать крестной матерью его только что родившегося ребенка. Наделенная отзывчивым сердцем Елизавета, и при обычных обстоятельствах не отказавшаяся бы выступить в роли крестной, сейчас с радостной поспешностью ухватилась за счастливую возможность, столь удачно представившуюся ей, и дала отцу согласие при условии, что обряд крещения состоится не в церкви, а на казарменном дворе в присутствии солдат.

На следующее утро в отороченном горностаем одеянии из красного бархата, прекрасная как богиня, она в сопровождении придворной дамы подкатила к казарме, двор которой уже был заполнен солдатами и офицерами всех чинов. Приветственный возглас всеобщего ликования встретил княжну как только она выпрыгнула из саней. С благосклонной улыбкой прошествовала она между шеренгами гвардейцев, справляясь у одного о здоровье, с другим заговаривая о службе, третьего спрашивая о жене его, а еще следующих – довольны ли те офицерами и своим жалованьем.

Когда принесли солдатского ребенка, симпатичного мальчугана, она взяла его на руки и поцеловала. Солдаты образовали вокруг нее круг, и священник приступил к церемонии, во время которой великая княжна нашла удобный случай показать себя столь же верной дочерью родной церкви, сколь и большой подругой солдат.

По ее знаку младенец был помещен на барабан и на нем окрещен. Когда священнодействие было завершено, царевна еще раз высоко подняла ребенка и воскликнула:

– Господь благословляет тебя на то, чтобы ты стал бравым солдатом и верно служил царю и отечеству!

– Дай Бог, чтобы он послужил вам, Елизавета Петровна, – крикнул пожилой солдат с седыми усами, еще с Петром Великим участвовавший в сражении под Полтавой.

– Конечно, дай этого Бог, – поддержали его криками офицеры и солдаты.

– Ну, с Божьей помощью может статься такое, – совершенно забываясь от прилива эйфории, сказала Елизавета, – что сегодня еще кажется невозможным.

– Да здравствует Елизавета Петровна! – закричали солдаты.

В качестве подарка крестнику княжна положила в колыбельку солдатского младенца сверток с пятьюдесятью дукатами и затем в плотном окружении солдат, которые с воодушевлением целовали ей края одежды и ноги, села в сани.

Когда, махая на прощанье рукой, она уезжала оттуда, преображенские гвардейцы бросали в воздух шапки и кричали ей вслед:

– Да здравствует наша царица! Да здравствует Елизавета Петровна!

11 Сила слез

Несколько дней спустя после демонстрации в казарме Преображенской гвардии расхворавшийся Остерман, уже несколько недель кряду прикованный к постели, велел на носилках доставить себя в императорский дворец, чтобы предостеречь соправительницу. Он сообщил ей все, что знал сам и о чем судачила вся невская столица: что во дворце великой княжны и в гостинице французского посланника ежедневно проходят-де подозрительные встречи, что, по слухам, вынашивается заговор с целью свержения Ивана Шестого вместе с ее регентством и возведения на престол дочери Петра Великого, на которую во всех слоях населения нынче возлагают самые радужные надежды, что солдаты-де подкупаются французскими деньгами, по трактирам среди черни открыто агитируют за Елизавету, что недовольство с каждым днем нарастает, и настроение вследствие всего вышеизложенного весьма благоприятно для осуществления великой княжной предполагаемой затеи. Анна Леопольдовна, однако, слушала его крайне рассеянно, и когда он закончил, даже не подумала что-нибудь ответить ему. Она просто встала и принялась показывать ему новую одежку, только что полученную ею из Парижа для сына, маленького царя Ивана Шестого.

Остерман какое-то мгновение оцепенело смотрел на нее – теперь он знал, что эта женщина, которую они с Минихом поставили во главе огромной империи, была не в состоянии не только противостоять опасности, грозящей ей и ее сторонникам, но даже едва ли осознавала ее. Поэтому в немногих, но убедительных выражениях он еще раз попытался красочно обрисовать ей сложившуюся ситуацию и настоятельно попросил полномочий, чтобы принять меры, которые в отношении заговора он считал бы безотлагательными.

– Полномочий? Для какой цели? – спросила соправительница. – Что, собственно говоря, вы собираетесь предпринять?

– Прежде всего я отправлю великую княжну в монастырь какой-нибудь из внутренних губерний России, – пояснил Остерман, – затем арестую Лестока, Ивана Шувалова и Воронцова, а маркиза де ля Шетарди вышлю из страны.

– Что это вам вздумалось, – промолвила Анна Леопольдовна, – обращать внимание на городские сплетни?

– Это больше чем сплетни!

– Нет, Остерман! – крикнула соправительница. – С тех пор, как я встала у кормила государственной власти, мне постоянно рисуют великую княжну эдакой опасной заговорщицей, в то время как в действительности это самое безобидное создание на белом свете. Ее интересуют только удовольствия и любовь, все остальное ей глубоко безразлично и даже ненавистно. Разве иначе стала бы она отвергать предложение Бирона и отказалась бы от персидского трона? Впредь никогда больше не заговаривайте со мною об этом деле.

– Заклинаю вас, герцогиня! – взмолился убеленный сединами государственный деятель.

– Я и слышать ничего не желаю, – резко оборвала его Анна Брауншвейгская. – Довольно об этом. Скажите-ка мне лучше, как вам нравится одежка для маленького царя.

Четвертого декабря посланники Австрии и Англии[45], интересы которых благодаря союзу Елизаветы с Францией оказались всерьез поставленными под угрозу, неожиданно явились к соправительнице и были приняты ею.

– Мы считаем своим долгом, ваше императорское высочество, – начал британский дипломат, – обратить ваше внимание на вещи, которые подготавливаются в непосредственной близости от вас, возможно, чтобы погубить вас, но уж во всяком случае вам во вред. По совпадающим донесениям наших агентов, равно как и по высказываниям беспристрастных людей из всех кругов общества, существует заговор против нынешнего правительства, во главе которого стоит великая княжна и наиболее деятельными органами которого является маркиз де ля Шетарди и лекарь Лесток. Мы умоляем ваше императорское высочество принять, пока не поздно, решительные меры, чтобы дать отпор нависшей угрозе революции.

– Я весьма признательна вам за выраженную преданность, которая с несомненностью явствует из предпринятого вами шага, – возразила Анна Брауншвейгская, – однако этот призрак, похоже, пугающий всех, возникал слишком уж часто, чтобы не вызвать сейчас у меня только улыбку.

– Простите, пожалуйста, герцогиня, – вступил в разговор австрийский посланник, – но разве недавно великая княжна не выдала себя сама во время крестин солдатского младенца в казарме преображенских гвардейцев?

– Так как в данном случае вела себя великая княжна, – ответила соправительница, – ведут себя, как правило, только простодушные, а стало быть, легкомысленные люди. Заговорщики очень осмотрительны.

– Если вы не хотите делать ничего другого, – предложил английский дипломат, – то, по крайней мере, потребуйте от царевны объяснений. Она так плохо умеет притворяться, что наверняка выдаст себя при неожиданно брошенном упреке и, возможно, даже в чем-то откровенно признается, если ей намекнуть, что она может рассчитывать на сочувствие и пощаду.

– Быть по сему, – промолвила соправительница после некоторого раздумья, – так я и сделаю, чтобы вас успокоить, поскольку сама я так же мало верю в этот заговор, как и в сотню других, которые Миних с Остерманом, как им казалось, уже открыли. У моих министров по отношению к царевне очень нечистая совесть, вот и всё, а то, что пугает их, не более как плод их фантазии, время от времени представляющейся им явью. Бьюсь об заклад, что в данный момент Елизавета не думает ни о чем другом кроме как о своем наряде к ближайшему придворному балу и о большой прогулке на санях, которую на днях затевает граф Линар.

Едва лишь оба представителя союзных ей держав покинули дворец, соправительница приказала камергеру Румянцеву отправиться за великой княжной; но в тот момент, когда он уже кинулся было исполнять распоряжение, другой камергер доложил о визите царевны. Она впорхнула в залу с непринужденностью, которая обезоружила бы даже самого искушенного интригана, и с наивной сердечностью поцеловала руку соправительнице. Когда обе дамы остались наедине, Анна Леопольдовна, подводя Елизавету к софе, сказала:

– Вы весьма кстати пожаловали...

– Вы угадали, я собираюсь поговорить с вами о санной прогулке, – оживленно подхватила ее слова великая княжна. – Мне стало известно, что каждая пара, берущая себе сани, должна быть согласованно одета, однако необходимо, на мой взгляд, договориться не только в своей паре, но также и со всеми другими, иначе может случиться, что сходные цветовые сочетания будут повторяться слишком часто, что для меня, по крайней мере, было бы крайне досадно. Я хотела бы отличаться от прочих и иметь свой собственный оригинальный наряд, а именно белый бархат с голубой лисой.

Анна Леопольдовна улыбнулась.

– С каким, однако, энтузиазмом вы увлекаетесь подобными вещами, – проговорила она, – для вас существуют только красивые ткани, меха и...

– Красивые мужчины, – засмеялась Елизавета, – к чему мне отрицать это?

– Похоже, вы действительно не имеете ни малейшего понятия о том, что под прикрытием вашего имени происходит в Петербурге, – продолжала соправительница.

Елизавета слишком хорошо поняла намек, именно поэтому «Макиавелли в обличии прекрасной женщины» ни на мгновение не растерялся и полностью овладел ситуацией.

– Что-то происходит? – спросила она с наивностью, способной сбить с толку любого. – Ой, расскажите же мне поскорее, я с удовольствием слушаю такие анекдоты...

– Вы ошибаетесь, это не анекдот, это... речь, короче, идет о заговоре, – вымолвила соправительница, пристально глядя прямо в глаза Елизавете.

– Ах, ну это меня совершенно не интересует, – ответила Елизавета самым безразличным тоном.

– А вот меня более чем, – возразила Анна Леопольдовна, – ибо говорят, что этот комплот направлен к тому, чтобы посадить на престол вас, царевна.

– Меня? – Елизавета громко расхохоталась. – Да я воистину просто не знала бы, что мне на этом престоле делать! И как это люди до сих пор не могут взять в толк, что для меня подобные вещи тягостны, что я не желаю никаких изменений, вообще ничего не желаю кроме того, чтобы меня оставили наконец в покое. Если так будет продолжаться и дальше, то меня, чего доброго, прогонят из Петербурга.

– Стало быть, вы отрицаете всякую свою причастность к этому плану? – продолжала допрос правительница.

– Да я впервые об этом слышу, – молвила Елизавета в ответ. – Однако ваш вопрос доказывает мне, что вы считаете меня способной принять участие в предприятии, ставящем себе целью вырвать из ваших рук бразды правления, которыми вы так энергично и мудро распоряжаетесь. Следовательно, вы сомневаетесь в моей верности вам и в моей правдивости. Я не могу найти слов, чтобы выразить боль, которая пронизывает меня от сознания того, что я как-то превратно понята, да к тому же особой, которой я в очень серьезный момент доказала уже свою преданность. Я знаю, что народ любит меня, что солдаты питают ко мне симпатию, что есть партия, которая хотела бы видеть на моей голове корону, но их желания не мои. Если бы у меня когда-нибудь было намерение воспользоваться своими правами, то для этого уже был подходящий момент, когда Бирон предложил мне царствование; никогда я не имела более серьезной перспективы на успех. Спрашивается, почему же я отклонила его посулы? Да потому, что ни власть, ни блеск не смогут заменить мне мой покой и мою беззаботность. Я ни за что на свете не хотела бы отказаться от той жизни, которую нынче веду. Но все эти воображаемые комплоты нарушают мой мир не меньше, чем ваш. Что же мне делать? Нужно ли мне оставить Петербург? Или, может быть, я должна сама себя прогнать из Петербурга? Уже тогда, когда моей руки добивался персидский шах, мне показалось, что вы желали моего удаления. Я хотела убраться с вашей дороги, почему вы не позволили мне уехать, герцогиня? О! Вы отплатили мне злом за мою откровенность. Вы не имели по отношению ко мне ни честных, ни добрых намерений!

Вместо того, чтобы обвинять, соправительница сама оказалась под градом обвинений.

– Царевна, успокойтесь, пожалуйста, – промолвила она, пытаясь смягчить ситуацию. – Я никогда в вас не сомневалась и мое доверие к вам и сегодня непоколебимо, однако мои министры, равно как и посланники Австрии и Англии, сообщили мне о существовании серьезного заговора, девизом которого является ваше имя, и потребовали от меня принятия энергичных мер.

– Ну, так арестуйте же этих людей, если они известны, – все более возбуждаясь, кричала великая княжна, – и устройте им очную ставку со мной, а тогда видно будет, подбивала я их на эти безумные шаги или нет. Но я вижу истинную причину происходящего: Миних и Остерман уже давно являются моими непримиримыми врагами, хотя я никогда их ничем не обидела, и они не угомонятся до тех пор, пока не упрячут меня в какой-нибудь монастырь. О, лучше умереть прямо сейчас!

Она начала рыдать.

– Но царевна, как вам такое могло прийти в голову, – воскликнула соправительница, беря обе ее ладони в свои.

– Если вы считаете меня изменницей, – продолжала Елизавета, – то лучше пошлите меня на плаху, только, ради Бога, не в монастырь.

Она бросилась перед Анной Леопольдовной на колени, плача и ломая в отчаянии руки.

Соправительница, как всякая слабая женщина, беззащитная перед силой слез, привлекла принцессу к груди и поцеловала.

– Ах, я так несчастна, – воскликнула Елизавета, – что же я всем этим людям сделала, что они так меня преследуют?!

– Ну, успокойтесь, пожалуйста, успокойтесь, – просила герцогиня, – я ведь говорю вам, что убеждена в вашей невиновности, что у меня и в мыслях не было отправлять вас в монастырь.

Ничего не помогало, Елизавета продолжала плакать.

– Я вижу, что меня хотят сделать монашенкой, – с тяжелым вздохом выдавила она из себя. – Ну хорошо, я не стану дожидаться, когда это произойдет, отныне я больше никогда не покажусь на людях, перестану посещать придворные балы, а катания на санях тоже могут вполне и без меня состояться.

Обливаясь слезами, она покинула Анну Леопольдовну, обливаясь слезами, Елизавета воротилась во дворец и бросилась на шею доверенной подруге.

– Мы пропали, Катенька, – воскликнула она, – герцогиня прознала про все, заговор раскрыт полностью, нас упекут в монастырь, о, я самая несчастная женщина на белом свете!

Когда пришел Шувалов, она протянула руки ему навстречу и, вздыхая, сказала:

– В скором времени нас разлучат, Ваня, мы преданы.

– Это еще как сказать, – беззаботно возразил граф, – правительство, как обычно, знает все и ничего.

– Но соправительница меня напрямик спрашивала, – заявила Елизавета.

– Неуклюжая ловушка, – улыбнулся Шувалов, – не более. И что же вы ответили?

– Совершенно ничего, я расплакалась.

– Расплакались? Тем лучше. Слезы для женщины аргумент более убедительный, чем сотни документов.

12 Монарший венец и монашеский покров

На следующее утро великая княжна уже позабыла и сцену с соправительницей, и слезы, которые сама проливала, она проснулась с улыбкой и, когда госпожа Курякова подошла к ее роскошному ложу, первым ее вопросом было:

– Мой утренний халат готов?

Выпив по обыкновению шоколаду, красавица поспешила подняться с постели и примерить это выдающееся достижение портновского искусства. Утренний халат этот был выполнен в том стиле, какой мы встречаем на грациозных полотнах Ватто, Миньяра и Ванлоо[46]: впереди он сходился в осиную талию и затем распадался по обе стороны бедер, так что взору открывалась украшенная богатой вышивкой нижняя юбка, сзади же он завершался большой сборкой и переходил в шлейф.

Материалом для него послужил желтый шелк, а оторочка была сделана из узких полос черного меха. Во всем туалете пышность гармонично сочеталась с оригинальностью, и когда Елизавета, заново напудрив роскошные волосы, встала в нем перед большим стенным зеркалом, она могла быть вполне довольна увиденным отражением, которому очаровательно кивнула в знак одобрения. В то время, когда она как раз возилась с укладкой сборок, в комнату вошел Лесток и, ни слова не говоря, остался стоять у дверей.

– Я вижу, мадам, что вы в прекрасном расположении духа, – наконец произнес он, – и меня радует, что вчерашний инцидент не смог испортить вам настроение, не нарушил ваши повседневные привычки и никак не повлиял на культ вашей красоты.

– О каком инциденте вы говорите? – рассеянно промолвила Елизавета, приглаживая на мягко вздымающейся груди тускло мерцающую пушнину. – Ты не находишь, Катенька, что этот темный мех чрезмерно оттеняет мою бледность?

– Своей белизной, коли на то пошло, – воскликнула госпожа Курякова, – вы посрамили бы даже каррарский мрамор.

– Я говорю о вчерашней неприятной сцене во дворце соправительницы, – продолжал Лесток.

– Об этом уже знают? – спросила Елизавета. – Но к этому неглиже, Катенька, подойдет только украшение из черного жемчуга; среди подарков несчастного влюбленного шаха есть одно такое, принеси-ка мне его.

– Я прошу вас, ваше высочество, все-таки меня выслушать, – раздраженно заметил Лесток, – ситуация сложилась совсем нешуточная, у нас у всех есть причины проявить сейчас осторожность и энергичность, решительными действиями мы должны отвести от себя угрожающую нам опасность, и притом без промедления.

– Вы намерены говорить о своем заговоре, Лесток, – возразила Елизавета, хмуря красивые брови, – а я намерена простить вас за то, что вы скомпрометировали меня и наполовину уже отдали на растерзание соправительнице и моим врагам, но с этого момента я больше ничего не желаю слышать об этом комплоте и о ваших сумасбродных прожектах...

– Напротив, – перебил ее Лесток, отбрасывая в сторону все правила этикета, – сегодня вы еще внимательнее, чем когда-либо, послушаете о нашем плане.

– Но если я вам запрещаю...

– Вы не можете этого сделать, – воскликнул Лесток, – мы зашли слишком далеко, и я, верно, очень ошибусь, если предположу, что вы сами считаете себя в безопасности на продолжительный срок.

– Мои слезы вчера обезоружили герцогиню...

– Я знаю, однако надолго ли? Вы не успеете оглянуться, как будете арестованы...

– Это невозможно, – на полуслове резко прервала его Елизавета, – соправительница мне доверяет, и я ее доверия не обману.

– Соправительница всего лишь женщина, да к тому же еще слабовольная, легко раздражающаяся женщина, – настаивал маленький француз, – именно успех, которого вы вчера достигли у нее своими слезами, и делает ее опасной. Женщина, которая так легко позволяет себя переубедить, может однажды оказаться настроенной своими министрами и иностранными посланниками на совершенно другой лад и тогда подпишет приказ о вашем аресте, а уж коль скоро тот попадет Остерману в руки, вам уже нечего будет рассчитывать на пощаду.

– Вы опять все видите в чересчур черном цвете, – улыбнувшись, промолвила в ответ Елизавета.

В этот момент доверенная подруга вернулась с украшением. Две нитки драгоценного черного жемчуга царевна надела на запястье своей лилейной руки и еще одну обвила вокруг шеи.

– А последнюю, – сказала она Куряковой, – давай укрепим в волосах, она придаст им завершающее великолепие. Но что-то мне не очень нравятся эти локоны, они сюда не подходят. Сделаем-ка мы, Катенька, другую прическу.

Великая княжна скинула утренний халат, совершенно новый еще шелк которого при этом громко зашуршал, набросила на плечи косметическую пелеринку и присела к туалетному столику. Придворная дама распустила мягкие волны ее волос и принялась по-новому их укладывать.

Лесток между тем уже был близок к тому, чтобы заявить легкомысленной женщине о своем уходе со службы, так возмутило его ее беспримерное равнодушие к судьбе своих друзей и к своей собственной, когда его внимание привлекла игральная карта, лежавшая рядом с пудреницей на туалетном столике; это был червонный туз. Он хорошо знал великую княжну и помнил, что увлекательная импровизация значит для нее все. Мгновенно приняв решение, он взял со стола эту карту и начал что-то рисовать на ней в свойственной ему развязно-карикатурной манере, которая уже создала ему множество врагов и, впрочем, такое же количество друзей.

– Что вы делаете, Лесток? – поинтересовалась великая княжна, некоторое время наблюдавшая за его действиями.

– Я рисую назидательную картину для одного великовозрастного ребенка, – дерзко обронил в ответ маленький француз.

– Стало быть, для меня? – засмеялась Елизавета.

– Для вас.

Закончив, Лесток положил карту перед собой и с тонкой ироничной улыбкой поглядел на нее. На лицевой стороне ее можно было увидеть Елизавету в горностаевой мантии и с короной на голове, внизу был изображен сам Лесток с большой орденской звездой.

– Что это должно значить? – воскликнула принцесса.

– Теперь переверните ее, пожалуйста, – попросил Лесток.

На оборотной стороне карты Елизавета увидела свой портрет в одежде монахини и колесо. Она с недоумением посмотрела на Лестока.

– Для нас больше нет обратной дороги, – воскликнул тот со всей серьезностью, какой одарила его природа, – выбирайте, от этого мгновения зависит все: корона или монашеский покров и колесо. Одно из двух! Монастырь для вас, колесование для меня.

У Елизаветы даже губы побледнели, она встала, несколько раз прошлась по комнате и наконец остановилась перед лейб-медиком.

– Итак, в самом деле больше нет никакого выхода?

– Никакого.

– Вы всерьез требуете от меня принять решение?

– Да, и притом незамедлительно. Если завтра ваши плечи не будет украшать горностаевая мантия владычицы, то уже послезавтра на вашу голову ляжет покров монахини.

– Неужели и вправду нет никакого выхода? – пробормотала Елизавета.

– Никакого.

Она уселась на оттоманку, подперла голову двумя руками и погрузилась в размышления. Внезапно она живо вскочила на ноги, все существо ее теперь дышало энергией и отвагой.

– Быть по сему, – произнесла она, – я хочу доказать миру, что я нечто большее, чем манекен для одежды, что я дочь Петра Великого; слишком уж долго я жила удовольствием и любовью. Я хочу вступить на престол, который подобает мне по праву и по закону и который присуждает мне глас моего народа, или лучше прямо сейчас погибнуть. Я приняла решение, Лесток, мы наносим удар, и притом сегодня же.

– Итак, сегодня ночью? – обрадованно воскликнул Лесток.

– Сегодня ночью, немедленно оповестите об этом остальных.

Час спустя все главные фигуранты заговора – Лесток, Шувалов, Воронцов, Астроцкий и Баттог – собрались во дворце принцессы.

– Само небо благословляет принятое вами решение, ваше высочество, – воскликнул Астроцкий, когда Елизавета вошла в комнату. – Нетерпение Преображенской гвардии уже едва удается сдерживать. Ее верные солдаты хотят видеть вас увенчанной древней царской короной и лучше лишиться жизни, чем дальше сносить правление этих иноземцев.

– Итак, вы уверены, что на этот полк мы можем рассчитывать? – спросила Елизавета, все существо которой, казалось, внезапно преобразилось.

– На этот можно положиться до последнего, – ответил Астроцкий, – но я ни на миг не сомневаюсь и в рвении других.

– Правда, это обошлось нам в кругленькую сумму, – улыбнулся Лесток.

– Я решила уже сегодняшней ночью отважиться на смелый шаг, – провозгласила великая княжна с энергией, придавшей ей новое очарование, – я поступаю так в убеждении, что в своих притязаниях опираюсь на обоснованное право и на любовь нации, и рассчитываю в этом на своих друзей; я рассчитываю на их осторожность и послушание не менее, чем на их мужество и презрение к смерти. Если мы хотим, чтобы наше предприятие удалось, никто отныне не смеет, – будь то из усердия или по причине небрежности, – действовать по своему усмотрению, но каждый в отдельности должен подчиняться распоряжениям, которые может вырабатывать только одна голова и диктовать одна воля. Вы все присягаете в безусловном повиновении мне?

– До последнего дыхания! – крикнул Шувалов.

Все подняли пальцы в знак клятвы.

– Я же со своей стороны даю вам обет, – проговорила Елизавета, – выстоять или пасть вместе с вами и никогда не отделять своей судьбы от вашей! А теперь слушайте мои приказания. В полночь я в сопровождении Лестока и Воронцова прибуду в казарму Преображенской гвардии. В то же самое время вы, Шувалов и Астроцкий, известите другие гвардейские полки о том, что я во главе Преображенской гвардии выступаю в поход против правительства, и призовете их присоединиться к революции, тогда как Баттог и его товарищи начнут возбуждать народ. Все, кто встанет на нашу сторону, должны направляться вами к императорскому дворцу, там мы и встретимся, если с нами Бог, победителями, либо пленниками соправительницы, если он нас оставит.

Пока заговорщики договаривались между собой, великая княжна о чем-то старательно советовалась с близкой подругой; внезапно она повернулась к Шувалову и крикнула:

– Как же мне одеться, Иван, что ты на этот счет думаешь?

Все присутствующие с трудом удержались, чтобы не расхохотаться. В момент, когда ее судьба решалась в пользу высшей власти или самого болезненного унижения, а для ее приверженцев речь шла, возможно, о смерти, эта красивая самовлюбленная женщина еще могла размышлять о своем туалете.

Поскольку Шувалов от неожиданности замешкался с ответом, она переадресовала свой вопрос Астроцкому:

– Может быть, мне появиться в мужском костюме, к примеру, в мундире Преображенской гвардии?

– Ни в коем случае, – быстро вмешался уже оправившийся Шувалов, – нас, мужчин, женщина прежде всего пленяет своей заманчивой женственностью.

– Ведь и своему наряду, не лишая его подкупающей грации дамского туалета, вы вполне можете придать военный характер, – воскликнул Лесток.

– Вы правы, – одобрила его мнение госпожа Курякова.

– Прежде всего мне нужен головной убор, – сказала Елизавета. – Астроцкий, вы не одолжите мне свой?

Молодой офицер поспешил с готовностью исполнить желание царевны и протянул ей свою офицерскую шапку, которую она с кокетливой удалью тут же надела на свой парик, чтобы затем с полным удовлетворением полюбоваться на свое отражение в зеркале.

– Я очень хорошо буду выглядеть гренадером, – заключила она.

Все опасности, навстречу которым ей предстояло отправиться, были сейчас позабыты, желающая нравиться женщина лишь вскользь попрощалась со своими приверженцами, которые торопливо расходились выполнять ее приказания, и затем тотчас же снова начала рыться в своем гардеробе.

– Не забудьте, пожалуйста, что ночью сильно похолодает, – напомнила ей придворная дама.

– Верно, мне надо прихватить с собой шубку, – ответила великая княжна.

После долгих поисков ее выбор в конце концов остановился на подбитой и отороченной собольим мехом накидке из зеленого бархата, нашив на которые красные отвороты и золотые позументы, она сумела придать вид вполне военного мундира.

Когда ближе к вечеру к ней явился Лесток с донесением, что к началу выступления все уже готово, она с серьезностью, комичной для данной ситуации, сказала:

– И мой костюм тоже готов, следовательно, можно без лишних разговоров приступать к делу, – после чего с неподражаемой грацией юркнула в мягкий мех своего импровизированного солдатского камзола.

– Ну, как я выгляжу, Лесток?

– Неотразимо, – с улыбкой ответил маленький француз, – именно так, как необходимо, чтобы с удовольствием ради вас застрелиться.

– И вот такую красивую женщину, – воскликнула она, – собирались запереть в монастырь! Мерзавцы, вы мне за это заплатите!

13 Революция

Соправительница Анна Брауншвейгская как раз беседовала в будуаре со своим любовником, графом Динаром, когда в дверь резко постучали. Сначала она никак не отреагировала на стук, однако когда затарабанили еще ожесточеннее, раздраженно крикнула:

– Кого еще там принесло в такой поздний час?

– Это я, Анна, – ответил голос из-за двери.

– Мой муженек, – расплылась Анна Леопольдовна в неописуемой улыбке.

– Его высочество, должно быть, очень ревнив? – спросил Линар.

– Как вам такое могло прийти в голову, скорее пьян, – шепотом ответила герцогиня.

– Ну, открой же наконец, – снова начал за дверью Ульрих Брауншвейгский.

– С какой стати? – возразила соправительница. – Я уже легла и не хочу, чтобы меня беспокоили. Торопиться некуда, чай, не пожар.

– Пожар, да еще какой, моя дорогая! Я знаю из надежных источников, что среди солдат и петербургской черни против нас затевается комплот, и хотел просить тебя незамедлительно принять соответствующие меры, – проговорил герцог.

Анна Леопольдовна расхохоталась.

– Сейчас, когда на дворе уже почти ночь, что это тебе взбрело в голову? Ты, по-моему, слишком много выпил, у нас достаточно времени, чтобы утром во всем разобраться.

– Возможно, достаточно, а возможно, и нет. У меня есть доказательства...

– Я тебе во всем и на слово верю, однако сейчас я хочу спать, утром мы продолжим разговор об этом деле, – ответила соправительница. – Спокойной ночи!

Было слышно, как герцог после этого удалился.

– Вот таков он всегда, – сказала герцогиня Линару, – будит меня среди ночи, чтобы поговорить о тесьме, которую собирается заменить на камзолах наших солдат.

– Однако этот заговор, похоже, не мог появиться у него совсем уж на пустом месте, – заметил Линар.

– Ах! Все эти небылицы люди выдумывают, чтобы как-то скоротать время, если у них нет более серьезных дел и им нечем заняться, – воскликнула Анна Леопольдовна. – Когда мы с Минихом сговаривались свергнуть Бирона, ни одна живая душа об этом не ведала...

Наступила ночь пятого декабря тысяча семьсот сорок первого года. Ударил сильный мороз, и стужа усилилась почти до невыносимых пределов. В двенадцатом часу все главные фигуранты заговора в последний раз собрались в маленьком дворце великой княжны. На внешнем фасаде его не было видно ни света, ни вообще чего-нибудь необычного. Все, казалось, погрузилось в сон. Только маленький салон, выходящий окнами в сад, да примыкающий к нему будуар принцессы были освещены. В первом вполголоса переговаривались между собой заговорщики, тогда как в последнем Елизавета занималась своим туалетом с такой тщательностью и кокетством, как будто ей предстояло отправиться на придворное празднество или принять возлюбленного. Наконец царевна быстрым шагом вышла оттуда с гордой улыбкой на губах, ибо она знала, что была необычайно красива. Поверх серой бархатной юбки, которая доходила ей только до щиколоток и позволяла лицезреть ее маленькие ножки в черных, отороченных узкими полосками собольего меха полусапожках, на ней был надет камзол из зеленого бархата, подбитый собольим мехом, который благодаря красным бархатным отворотам и золотым позументам приобрел теперь вид мундира Преображенской гвардии, а также мужское жабо и белые перчатки с манжетами. Осиную талию ее перехватывал пояс из белой кожи, на котором висела офицерская шпага и за который была воткнута пара пистолетов. Ее красивую повелительную голову в белом как снег парике увенчивала офицерская шапка Астроцкого, в руке она держала нагайку.

Возглас искреннего восхищения встретил появление цесаревны и, казалось, сам по себе гарантировал ей успех; она знала, что сегодня более чем когда-либо задачей ее было очаровывать и пленять, и она в самом деле была восхитительно хороша. Милостиво протянув каждому из своих сторонников руку, она подписала отданные ею приказы и вручила им бумаги.

– Вы видите, я меньше всего думаю о себе, я отвечаю за все, что вы совершите от моего имени, – произнесла она с благородной гордостью, – мы или победим вместе, или вместе погибнем. Я хочу лишь, чтобы кровь пролилась только в крайнем случае.

Первым, кто удалился, чтобы присоединиться к собравшимся в трактире друзьям, был студент Баттог, в половине двенадцатого на свои посты отправились Шувалов и Астроцкий.

Когда колокола на башне соседней церкви пробили последнюю четверть часа до полуночи, Лесток встал и торжественно проговорил:

– Пора, княжна, отныне каждое мгновение принадлежит мировой истории.

– Предоставьте мне еще несколько секунд, – ответила Елизавета.

Она торопливо прошла в свою опочивальню, тускло освещенную только падавшим через оставленную приоткрытой дверь светом, и опустилась здесь на скамеечку для коленопреклонений.

Она молилась с благоговением и проникновенностью, как прежде еще никогда не делала, она молила о ниспослании ей победы, но точно так же от чистого сердца и о том, чтобы ей суждено было добиться короны без кровопролития, не принося в жертву человеческих жизней. Елизавета торжественно поклялась, если Господь услышит ее мольбы, никогда не приговаривать к смертной казни ни одного человека во все время, пока она будет царствовать.

Когда она поднялась, в дверях стоял Лесток.

– Нам нужно поторапливаться, ваше высочество, – сказал он.

– Я готова, – ответила Елизавета с величественной твердостью, которой от нее никто бы не ожидал, – с Богом, вперед!

С помощью придворной дамы быстро завернувшись в большую горностаевую шубу, она торопливо спустилась по лестнице. Внизу уже с санями поджидал Воронцов, он сам взялся править вожжами; великая княжна и Лесток сели в сани, лихая тройка рванула с места и полетела, но не как обычно, под веселое пощелкивание кнута и звон бубенцов, а беззвучно; никто не проронил ни слова. Снег высокими сугробами лежал на улицах, крыши, окна, острые зубцы стен и выступы – все было увешано ледяными сосульками, а темный небосвод точно переливающееся золотое шитье сверкал над головой мириадами звезд. Вокруг не было видно ни души, только в постовой будке, стоя, обняв ружье, спал солдат. Между деревянными ставнями какого-то трактира промелькнул робко колеблющийся огонек свечи.

Великая княжна обратила взор к торжественно-спокойному полуночному небу, и в этот миг эта борьба за преходящую земную власть и величие показалась ей такою убого-мелкой, и даже вся Земля, на которой, самоуничтожаясь, беспокойно копошится, подобно муравьиной куче, человеческий род, едва ли стоящей заботы и внимания. Это было высокое священное настроение, и в этом-то настроении обыкновенно такая жизнерадостная, жаждущая наслаждений женщина прибыла к казарме гвардии Преображенского полка. Сани остановились у входа.

Лесток вылез первым и подал условный сигнал, рукояткой пистолета три раза постучав в ворота. Два унтер-офицера, которых он привлек на свою сторону значительной суммой денег, уже дожидались этого знака и без промедления отворили.

Сани въехали во двор, Елизавета легко и элегантно выпрыгнула на снег и сразу же попала в окружение солдат, смиренно прикладывавших к губам краешек ее шубы.

– Будите своих боевых товарищей, – промолвила она с неподражаемым достоинством, – скажите им, что я здесь и хотела бы говорить с ними.

Солдаты поспешили выполнить ее поручение, вскоре казарма ожила, на окнах появились свечи, офицеры и гвардейцы быстро спустились во двор и приветствовали всеми любимую принцессу радостными возгласами. Когда весь полк был в сборе, Елизавета сбросила горностаевую шубу на руки Воронцову и в мундире Преображенской гвардии вступила в солдатский круг.

– Гляди-ка, на ней наш камзол, – тихо и радостно говорил один другому, – это хорошая примета.

– Я пришла к вам, мои дорогие друзья, – начала обращение великая княжна, – потому что нуждаюсь в помощи и защите. Вы знаете, как я люблю вас, и смею надеяться, что вы с той же преданностью привязаны ко мне; поэтому я прошу вас спасти меня от моих врагов, которые горят желанием погубить меня, хотя никому из них я ничего плохого не сделала. Вы хотите за меня заступиться, хотите?

– Да, да, хотим! – кричали одни.

– Будем биться не на живот, а на смерть! – кричали другие.

– Мерзкий расчет соправительницы и ее министров раскрыт, – продолжала Елизавета, – эти чужеземцы, которые закабаляют вас и дурно с вами обращаются, которые отнимают у вас добро и имущество, чтобы его проматывать, они слишком хорошо понимают, что я, дочь Петра Великого, вашего лучшего царя, являюсь последней и единственной надеждой русских людей. И чтобы безбоязненно осуществлять свои гнусные планы, они решили изолировать меня физически и заточить в монастырь.

– Мошенники, негодяи, – возмущенно закричали солдаты, перебивая друг друга, – не будет такого, мы этого не допустим.

– Слава Богу, – воскликнула великая княжна, – я нахожу в вас ту преданность и отвагу, в которые верила и на которые уповала. Итак, вы готовы меня защитить и постоять за мои права?

– Да! Да! – в едином порыве ответили гвардейцы.

– Тогда нам не следует терять времени, – продолжала цесаревна, – потому что мои враги намереваются уже с восходом солнца арестовать меня. Мы должны опередить их и незамедлительно захватить в плен эту пришлую герцогиню и ее сыночка, которые в нарушение всех законных оснований овладели русским престолом, тогда как согласно завещанию моего отца, утаенному инородцами, только я могу претендовать на него. Мы должны одновременно взять под стражу всех этих чужаков, которые бессердечно вели себя по отношению к нам, русским, ибо нам совершенно ни к чему ни заморский царь, ни такие же министры и генералы.

– Именно так, долой их! – перекрикивая друг друга зашумели солдаты.

– Все, кто выступит против нас, должны подвергнуться справедливой каре, – воскликнула Елизавета, – тогда как тех, кто вместе со мной встанет на защиту священного дела России, я хочу вознаградить по-царски. Беритесь же за оружие, собирайтесь вокруг нашего народного знамени и следуйте за мной, я лично поведу вас, и если в вас столько же мужества, как у меня, слабой женщины, то уже к наступлению дня мы станем хозяевами столицы и всего государства.

– Да, веди нас, матушка, мы последуем за тобой! К оружию, товарищи, да здравствует Елизавета Петровна, наша императрица!

– Спокойно, друзья мои! Нам не следует раньше времени будить своих противников, – быстро проговорила Елизавета, – мы нападем на них сонных, потому что я хочу избежать кровопролития.

Солдаты поспешили в казарму и вскоре вернулись обратно в полном снаряжении: с ранцами за спиной и с ружьями на плече. Офицеры расставили роты, после чего Елизавета прошла вдоль полкового строя и впервые победоносное, покрытое славой русское знамя склонилось перед ней.

Она остановилась перед одной из рот на правом фланге и велела командующему ею капитану разбить ее на небольшие отряды особого назначения, которые послала под предводительством офицеров арестовать фельдмаршала Миниха, министров Остермана и Головкина, обер-гофмаршала Лёвенвольде, а также некоторых других высокопоставленных сторонников регентства. Затем она снова уселась в сани и встала во главе Преображенской гвардии, которая тут же ускоренным шагом потянулась за ней длинной колонной.

Заговорщикам удалось незамеченными добраться до самого императорского дворца и окружить его, когда часовые у ворот, сообразив что к чему, призвали к оружию и по тревоге выбежал караул, оказывать сопротивление было уже поздно. Елизавета соскочила с саней и поспешила навстречу командующему им офицеру.

– Я легитимная царица, – воскликнула она, – кто против меня, тот против России.

– Наш долг, – заявил офицер, – защищать свои посты до последнего дыхания.

– Значит ты предатель, – величественно промолвила Елизавета в ответ. – Я даю тебе минуту времени, чтобы присягнуть мне на верность, не больше.

Офицер, не раздумывая, надел свою шапку на кончик поднятой шпаги и крикнул:

– Да здравствует Елизавета Петровна!

Караул подхватил здравицу и присоединился к восставшим. Подразделения Преображенской гвардии под предводительством Лестока и Воронцова проникли во дворец. В этот момент с различных сторон начали надвигаться темные колонны.

– Что это? Неужели нас предали? – крикнула великая княжна, хватая в руки знамя Преображенской гвардии и с презрением к смерти выступая навстречу подходящим войскам. К ней на взмыленном коне подлетел всадник: это был Астроцкий.

– Победа! Победа! – крикнул он. – Я привел вам Тобольский полк!

Одновременно подоспел и Шувалов с кавалерийским полком лейб-гвардии, их белые мундиры с красной опушкой можно было распознать уже издали. Прибыли и другие подразделения. Когда в войсках увидели великую княжну в хорошо всем знакомом мундире, стоявшую перед ними со шпагой в одной руке и святым дорогим русским знаменем в другой, разом запели горны, ударили барабаны, и раздался крик многих тысяч глоток:

– Да здравствует царица! Да здравствует Елизавета Петровна!

В этот момент из дворца вернулся Лесток с донесением, что безо всякого сопротивления арестована соправительница со своим супругом, герцогом Ульрихом, и одновременно захвачен маленький царь Иван.

– Я не желаю их видеть, – быстро ответила Елизавета. Она приказала на своих санях и под конвоем лейб-гвардейцев доставить знатных пленников к себе во дворец[47].

Лишь после того, как это было исполнено, она победительницей и повелительницей России сама вступила под своды императорского дворца, где еще совсем недавно дрожала и плакала, точно пойманная за руку преступница.

Одни за другими теперь отовсюду поступали известия, что схвачены Миних, Остерман, Головкин, Лёвенвольде и другие главные фигуры правительства и друзья Анны Леопольдовны. Революция стала хозяйкой дворца и столицы, а значит, и хозяйкой огромной империи. Никогда еще ни один режим не был свергнут так неожиданно, так быстро и таким минимумом средств, что не прозвучало ни единого выстрела и не пролилось ни капли человеческой крови, как был свергнут режим герцогини Брауншвейгской и ее супруга, которые вместе столь нерасторопно и вопреки народному духу пользовались браздами правления государством.

Санкт-Петербург мало-помалу проснулся, и ликующие горожане столпились вокруг императорского дворца. Впервые после смерти Петра Великого тронная революция в России приветствовалась населением с единодушной радостью.

Пока наверху, в покоях, где умер ее великий отец[48], Елизавета принимала поздравления своих приверженцев, толпы собравшегося под окнами дворца народа бурно выражали требование увидеть новую царицу.

Однако императрица, в душе которой в момент триумфа, казалось, впервые вспыхнула сатанинская мстительность, не желала этого слышать. Скрестив руки на волнующейся груди, она ходила взад и вперед по комнате и кричала:

– Сейчас они все в моей власти, ни один от меня не уйдет; ну-ка посмотрим, думают ли еще Миних и Остерман о том, чтобы упрятать меня в монастырь... но прежде всего Лёвенвольде поплатится за нанесенное мне оскорбление, я готова кричать от восторга, как летящий к солнцу орел, что его судьба отныне зависит от моей прихоти казнить или миловать. – Она вдруг замерла на месте и о чем-то задумалась. – Я дала клятвенное обещание, что во время моего царствования никто не будет караться лишением жизни, и я его сдержу, – сказала она, – я вообще отменю смертную казнь, но мои пленники до поры до времени ничего об этом не должны знать; пусть они заглянут в лицо смерти, я хочу позабавиться их смертельным страхом.

Буря голосов под окнами дворца тем временем становилась все громче, тысячи и тысячи людей звали царицу.

– Ваш народ жаждет лицезреть вас, ваше величество, – сказал Лесток.

Елизавета быстро накинула на плечи горностаевую мантию и так, украшенная атрибутом своего могущества и власти, сияя гордой красотой, вышла на балкон.

Тысячеголосое ликование взорвалось при ее появлении, солдаты надели свои кивера на острия штыков, чернь бросала в воздух шапки, все барабаны рассыпались дробью, а знамена взметнулись вверх.

– Да здравствует царица! Да здравствует Елизавета Петровна! – кричал народ и войска, а та, кому эти крики предназначались, благосклонно кивала головой, и солнечная улыбка играла на ее сладострастных губах; так она стояла здесь, обольстительная, с печатью тиранической красоты на челе, в длинной горностаевой мантии, подобно шаху в женском обличии.

14 Елизавета Петровна, императрица всея Руси

На следующее утро, шестого декабря тысяча семьсот сорок первого года, вышел высочайший манифест, в котором объяснялась легитимность притязаний великой княжны Елизаветы на русской престол и доказывалась незаконность и нелегитимность предшествующего правительства. Это было первое публичное заявление новой государыни, и оно произвело самое благоприятное впечатление на все слои населения, которое увидело в этом долгожданное падение многолетнего господства иностранцев. Уже в тот же день Елизавета была торжественно провозглашена самодержавной правительницей всех россиян, а народ и военные присягнули ей на верность.

Войска выстроились вдоль Адмиралтейства на берегу Невы, в то время как петербургское население заполнило все улицы, ведущие туда от императорского дворца. Царица в длинном платье из красного бархата с горностаевым шлейфом и в плотно облегающей красной бархатной шубе, украшенной горностаевым мехом, в казачьей горностаевой шапке с плюмажем из перьев белой цапли, верхом на молочно-белом коне, в сопровождении Лестока, Шувалова и Воронцова проехала по этим улицам, затем вдоль солдатского строя, приветствуемая повсюду, и той же дорогой вернулась обратно во дворец.

Ее ближайшей заботой, естественно, было обустроиться в императорском дворце. Впервые на российский престол взошла женщина, соединившая с могуществом короны высшую власть красоты. Не горностай украшал ее, а она придавала ему небывалый доселе блеск. Если прежде, великой княжной, она завоевала все сердца своей привлекательностью и добротой, то сейчас, когда она носила императорскую корону, все лежало у ее ног, и вполне понятно, что такая красивая монархиня окружила себя азиатской роскошью, которая любому представлялась единственно достойным и естественным обрамлением ее величественно-обольстительных прелестей.

Елизавета и всегда-то одевалась тщательно и с превосходным вкусом, теперь же она этому уделяла еще большее внимание. Сотни рук трудились в гардеробе новой императрицы над тем, чтобы изготавливать бесчисленные туалеты, которые она без устали изобретала.

Между тем первые правительственные акты царицы Елизаветы обнаруживали как благоразумие ее, так и умеренность.

Соправительница с мужем, вопреки совету Лестока и Шувалова, настаивавших на смерти последних, были сначала отправлены в Шлиссельбург, затем перевезены на северодвинский остров в районе Белого моря и в конце концов сосланы в Сибирь[49].

Маленького царя Ивана Шестого, которому пошел только второй год, из колыбели переместили в темницу. Его содержали в заключении в Шлиссельбургской крепости[50]. Два офицера составляли ему общество и охраняли его, они имели строжайший наказ – в случае попытки освободить маленького царя убить его. Монеты с портретом Ивана Шестого[51], отчеканенные в период регентства его матери, Анны Леопольдовны, были незамедлительно изъяты из обращения и переплавлены, чтобы навсегда стереть в народе память о нем, и все охотно меняли червонцы с изображением слабоумного личика ребенка на те, которые украшала голова красивейшей владычицы всех пяти частей света и ее пышный бюст в обрамлении императорского горностая.

Сколь ни велики были надежды и ожидания ее друзей и сподвижников, но Елизавета их не обманула. Один ею самолично составленный указ отменял смертную казнь, другой амнистировал всех приговоренных при предшествующих правительствах. Из всех темниц и крепостных казематов в один день были выпущены на свободу несчастные жертвы тирании, которые уже потеряли всякую надежду на это, из одной только Сибири возвратились двадцать тысяч ссыльных, все они прославляли новую царицу и отныне, рассеянные по всем губерниям, составили круг ее верных и непоколебимых почитателей. Поскольку большинство из освобожденных молодой императрицей деятелей принадлежало к старорусской партии, то сразу по возвращении их в столицу был учрежден ряд комиссий, чтобы возобновить и продолжить начатый еще Петром Великим труд по созданию законодательства и по проведению реформ во всех отраслях государственной жизни. В отличие от неблагодарной Анны Леопольдовны не забыла Елизавета и своих близких друзей, людей, которым была обязана восхождением на вершину власти в своем достославном отечестве. Сколь неблагодарной оказалась в свое время Анна Леопольдовна, столь благодарной проявила себя Елизавета, верная народному характеру.

Лестока она произвела в графы, присвоила ему чин тайного советника и назначила своим первым лейб-врачом, а также президентом Медицинской коллегии, и дала дотацию в значительной сумме; Шувалов и Воронцов[52] стали камергерами и одновременно получили значительные подарки в виде поместий и денег, жена Шувалова стала первой придворной дамой, а госпожа Курякова – обер-гофмейстериной; Астроцкий был произведен в полковники и теперь командовал гвардии Преображенским полком, все гренадеры которого были пожалованы в дворянское достоинство. Студент Баттог получил имение и должность в департаменте финансов.

В зените своего счастья Елизавета вспомнила и давно забытого друга. Сержант Шубин, ее бывший любовник, сосланный еще императрицей Анной Ивановной, был призван ко двору, однако выяснилось, что найти его не смогли; тщетно искали его по всей Сибири. Напрасно царица возобновляла свои приказы – несчастный бесследно пропал.

Чтобы основательно привлечь на свою сторону русскую партию, которую до сего дня сплачивало глубокое недовольство[53] и из среды которой выдвинулись все видные заговорщики против царицы Анны Ивановны, герцога Бирона и герцогини Брауншвейгской, Елизавета назначила главу ее, Черкасского[54], великим канцлером.

Однако Черкасский был все же неспособен стать чем-то большим, нежели номинальным начальником министерства. Поэтому, когда царица настояла на том, чтобы высшие государственные должности были заняты русскими, и вместе с другими изгнанниками из ледяных просторов Сибири был возвращен домой также и граф Бестужев, бывший секретарь Бирона, Лесток рекомендовал царице этого умного дипломата и тонкого царедворца, и та передала ему важный пост вице-канцлера. В его лице Елизавета, разумеется, обрела верного слугу, преданного ей и России, а вот Лесток, сам того не предполагая, опаснейшего противника; ибо насколько сам он был настроен в пользу Франции и Пруссии, настолько Бестужев с первых же шагов обнаружил, что выгода России требует согласованных действий с Австрией и Англией и в этом смысле начал оказывать влияние на своих коллег и императрицу.

Широким жестом отблагодарив всех, кто помог ей занять трон, Елизавета приступила к расправе над ее противниками. Арестованным в ночь с пятого на шестое декабря приверженцам Анны Леопольдовны было предъявлено обвинение в измене интересам безопасности государства, и они предстали перед судебной палатой, членами которой были генерал-прокурор князь Трубецкой[55], генералы Ушаков[56] и Левашов, обер-шталмейстер князь Куракин[57], тайный советник Нарышкин[58] и, в соответствии с Елизаветинским актом о помиловании возвращенный из изгнания, бывший президент юстиц-коллегии граф Михаил Голицын[59].

Следствие по данному уголовному делу вел Трубецкой, непримиримый противник бывших государственных деятелей, которые в апогее своего могущества не раз из высокомерия наносили ему обиды.

Остерману было предложено ответить по восемнадцати пунктам. Его обвиняли в том, что после смерти Петра Второго он коварными интригами оттеснил с помощью Сената легитимную престолонаследницу великую княжну Елизавету и привел к власти неспособную герцогиню Курляндскую, Анну Ивановну, свою ученицу, чтобы под ее прикрытием иметь возможность управлять государством по личному усмотрению; что в последний год ее царствования он послужил причиной смертной казни и ссылки Долгоруковых. Ему был брошен упрек в том, что он превратил герцогиню Брауншвейгскую в неограниченную правительницу при малом сыне Иване и в то же самое время вынашивал планы заточить законную императрицу Елизавету в монастырь, а также устранить с дороги юного герцога Голштейнского[60], который после нее обладал наиболее обоснованным правопритязанием на трон. Наконец, он довел до упадка русский флот, чтобы тем самым вынудить Россию искать дружбы с другими морскими державами.

Аналогичные упреки были обрушены на фельдмаршала Миниха. Но его еще более странно обвинили в том, что во время государственного переворота против Бирона солдаты были введены им в заблуждение, поскольку он заморочил им голову уверениями, что речь идет о возведении на престол великой княжны Елизаветы, и таким образом заставил служить своим целям.

Большинство из предъявленных обвинений были недоказуемыми, ибо в самой природе интриг заключается то обстоятельство, что тайные нити их можно обнаружить и ухватить только в исключительно редких случаях.

Когда Миних не признал того факта, что злоупотребил доверием гвардии, ему устроили очную ставку с солдатами Преображенского полка, которые сказали ему в лицо, что он обманул их.

Остерман в свою очередь объяснил, что за все, что с первого и до последнего дня он делал на посту министра, он с чистым сердцем может нести ответственность, поскольку, будучи связанным долгом и присягой правительству, он неизменно жертвовал в интересах последнего всеми прочими соображениями.

Бестужев был не согласен как с процессом в целом, так и с образом действий судебной палаты, в обвиняемых он видел людей, которые, несмотря на ошибки, имели большие заслуги перед Россией, и возмущенно высказывался в том смысле, что большинство членов судебной палаты руководствовались в этом деле только личной местью. Под предлогом недомогания он самоустранился от заседаний и вышло так, что обвиняемые, лишившись своего последнего друга, не только все оказались приговоренными к смертной казни, но сверх того, по настоянию Черкасского и Трубецкого, Остермана должны были заживо колесовать, а Миниха четвертовать.

29 января этот жуткий приговор, который, несмотря на недвусмысленную отмену ею смертной казни, императрица ни секунды не колеблясь утвердила, должен был быть приведен в исполнение. Рано утром приговоренных доставили из цитадели в здание Сената. Около десяти часов траурная процессия пришла в движение. Впереди маршировал солдатский отряд, затем, в оцеплении гренадеров, следовали обреченные на смерть. Остерман, возраст и болезнь которого делали для него невозможным проделать эту дорогу пешком, сидел в простеньких крестьянских санях, запряженных только одной лошаденкой. На нем была старая долгополая шуба на подкладке из красно-бурой лисы, а поверх парика надета черная бархатная шапочка от домашнего костюма. За его санями шли фельдмаршал Миних, вице-канцлер граф Головкин, барон Менгден, обер-гофмаршал Лёвенвольде и статский советник Димиразов. Головкин и Менгден дрожали от стужи и смертельного страха; Миних шагал мужественно и твердо, даже гордо, между солдатами, с которыми непринужденно беседовал. Лёвенвольде, лицо которого выражало глубокую скорбь и опустошенность с трудом превозмогая болезнь, казался таким же невозмутимым и приветливым. Проходя мимо императорского дворца, он увидел в окне царицу, горькая улыбка мелькнула на его бледных губах и он дважды как-то странно кивнул головой.

Гренадеры, которые сейчас вели своих бывших командиров к лобному месту, не могли удержаться от проявлений сочувствия и всячески простодушно подбадривали их.

– Ведь все это скоро позади будет, батюшка, – говорил Миниху старый капрал, когда-то участвовавший под его началом в турецкой войне.

– Хорошо, что вас позволили везти, – молвил другой, убеленный сединами гренадер, обращаясь к Остерману, – когда доживешь до наших годочков, ноги тебя больше не носят.

Запрудившая улицы и обступившая эшафот чернь, напротив, была радостно возбуждена, когда увидела ненавистных министров и генералов, идущими дорогой к смерти, ее брань и громкие проклятия в их адрес мешались с криками бурного ликования и прославлениями царицы.

Прибыв на место казни, приговоренные были помещены внутрь каре, образованного гренадерским полком. Четверо солдат подняли Остермана на руки и перенесли на эшафот, где усадили его на плохонький деревянный стул.

Когда секретарь Сената начал зачитывать ему приговор, седой государственный деятель обнажил голову, даже в такой тяжкий и печальный момент он отдавал дань уважения закону, пусть и объявлявшему его виновным в совершении преступления. Приговор же заключался в том, что Остерман должен быть заживо колесован, а затем обезглавлен мечом. Он выслушал его, даже не поведя бровью.

Теперь солдаты положили его на землю лицом вниз. Палачи оголили ему шею и затем переложили его на ужасную «кобылу» для пыток, один крепко держал его голову за волосы, тогда как другой достал из мешка блестящий топор. Остерман вытянул руки.

– Прижми руки к себе, батюшка, – сказал один из солдат.

Остерман скрестил их на груди – так он ожидал смерти.

В этот момент сенатский секретарь развернул другую бумагу и огласил из нее одну только фразу: «Господь и императрица даруют тебе жизнь».

Тогда солдаты подняли мужественного старца, у которого только в этот миг начали слегка дрожать руки, и снесли его вниз с эшафота обратно в сани.

Вслед за тем и остальным осужденным на смерть зачитали приговор судебной палаты и помилование царицы. Чернь, до сих пор затаив дыхание ожидавшая казнь, выразила крайнее недовольство подобным исходом дела. Сперва Миниха посадили в закрытые придворные сани императрицы и под конвоем четырех гренадеров отправили в цитадель. Остерман и все прочие последовали за ним в простых извозчичьих санях.

Состояния и имения осужденных были конфискованы, а сами они уже в тот же день отправлены в ссылку, куда за ними последовали верные жены и слуги. Остермана отправили в Березов, Миниха в Пелым, чтобы обжить тот самый дом, который по его указанию был в свое время построен там для свергнутого им герцога Бирона.

Миних, сопровождаемый супругой и домашним священником, в предместье Казани повстречался с герцогом Бироном, который наряду с другими помилованными Елизаветой изгнанниками возвращался из Сибири. Они посмотрели друг на друга и, не проронив ни слова, разъехались в разные стороны.

Какой поворот судьбы! Какая знаменательная встреча!

15 Женская дипломатия

Едва правительство окрепло, как в недрах его сразу начали формироваться партии и, отчасти откровенно, отчасти тайными интригами, вести с ним борьбу за свои интересы. Наибольшие разногласия при дворе царицы Елизаветы вызвала внешняя политика. Лесток, пользовавшийся серьезным влиянием на монархиню, был однозначно настроен в пользу Франции и, следовательно, Пруссии, тогда как Бестужев выступал за ориентацию на морские державы и Австрию. И тот, и другой пытались создать себе сторонников среди людей, окружавших императрицу и пользовавшихся ее благосклонностью.

Уже вскоре после своего назначения придворной дамой графиня Шувалова считалась признанной фавориткой Елизаветы. Вместе со своим обожателем, камергером Воронцовым, она придерживалась ориентации Бестужева, тогда как Лестоку удалось склонить на свою сторону премьер-министра России, великого канцлера Черкасского.

Для обеих партий важно было прежде всего заручиться поддержкой любимца царицы, до сих пор занимавшего нейтральную позицию графа Ивана Шувалова, в интимных отношениях которого с Елизаветой заключался секрет его необыкновенного влияния на нее. Лесток, знавший безмерное корыстолюбие графа, похоже, нащупал для этого верный путь, убедив маркиза де ля Шетарди выделить тому солидное годовое содержание из резервов французского двора, и, казалось, Шувалов действительно склонился на прусскую сторону. Это обстоятельство всерьез обеспокоило противников, и вице-канцлер решил пустить в ход все средства, лишь бы только заполучить себе такого важного союзника. Графиня Шувалова, при всем своем очаровании, не имела ни малейшего влияния на своего супруга, и все же именно женщине, красивой и остроумной женщине, было под силу склонить чашу весов в данном противоборстве в пользу австрийской партии, ибо Шувалов был не менее чувствителен к женским прелестям, чем к деньгам. Бестужев все снова и снова перебирал в голове дамский пасьянс своей партии, и всякий раз выбор его останавливался на той, которую он считал единственно способной пленить своим женским благорасположением избалованного и непостоянного графа, – на своей собственной жене.

Графиня Бестужева, наряду с императрицей Елизаветой и госпожой Лапухиной, бесспорно, принадлежала к числу самых красивых женщин в тогдашней России, эти трое могли бы в любой час взойти на гору Ида[61] и бросить вызов приговору Париса.

Но она была не просто красива, она заметно превосходила обеих соперниц умом и образованностью, она обладала манерами и осанкой галантной маркизы при Версальском дворе, к ногам которой с равным успехом падали на колени как поэты и художники, так и государственные мужи и герои. Ревность императрицы к красоте его жены подсказала Бестужеву, казалось, абсолютно верный путь, и искушенный царедворец недолго колебался в решении сделать ставку на женскую дипломатию в той политической игре, в которую нужно было втянуть Шувалова.

Когда он пришел посвятить супругу в эти сколь важные, столь и веселые планы, та как раз кормила попугая конфетами.

Дело было утром, прекрасная графиня еще не успела напудрить и уложить волосы – они были по-домашнему собраны под очаровательный чепчик, а утренний халатик из розового шелка лишь слегка прикрывал нежные округлости ее форм.

Сперва она с удивлением посмотрела на мужа, а потом начала хохотать.

– Твое неприличное требование, надо полагать, не более чем хорошая шутка? – воскликнула она.

– Отнюдь, мое сокровище, – возразил Бестужев, – я говорю совершенно серьезно, ибо считаю тебя достаточно красивой и умной, чтобы поймать Шувалова в свои сети, и достаточно гордой, чтобы не ставить себя в один ряд с его куртизанками.

– Это для меня весьма лестно, – ответила прелестная графиня, – лестно для моего тщеславия и лестно для моей добродетели, ибо Шувалов красивый и опасный мужчина. По крайней мере, сейчас я узнала, как далеко простирается твое доверие ко мне.

– Боже мой, на что только не пойдешь ради политики, – вздохнул министр.

– Итак, хорошенько подумай о том, что ты мне предлагаешь, – сказала красивая женщина, – я ни секунды не сомневаюсь, что смогу выполнить дипломатическую часть порученного мне тобою задания к твоему полному удовлетворению, однако то, что может случиться помимо этого, тут я никаких гарантий давать тебе не берусь, мое сокровище.

– Я тебе доверяю...

– Но я не доверяю себе самой, – засмеялась графиня, – да-да, мое сокровище!

– Да-да, мое сокровище! – повторил за ней попугай и встряхнул красно-голубым оперением.

– Давай все-таки попытаемся, – решил в конце концов Бестужев, – и если для тебя возникнет какая-нибудь угроза, у нас еще есть возможность вовремя отказаться от задуманного.

Графиня насмешливо пожала плечами.

Несколько дней спустя двор и аристократия собрались в императорском дворце на блестящий бал-маскарад, где в роскоши и оригинальности костюмов дамы постарались превзойти самих себя. Царица появилась в замечательном историческом убранстве московской княжны времен Ивана Грозного, графиня Шувалова принарядилась китаянкой, фрейлина Воронцова в облачении ворожеи-шаманки привлекла к себе всеобщее внимание украшенным оленьими рогами головным убором и увешанным колокольчиками изваянием кумира, которое держала в руке, тогда как юная графиня Трубецкая в маске камчадалки, возбудив любопытство всех, подъехала к дворцу на маленьких нартах, запряженных парой крупных белых собак.

Однако всех затмила одна вакханка, великолепные формы которой – более подчеркиваемые, нежели скрываемые античным одеянием, – и прежде всего чудесной округлости плечи, с которых ниспадала шкура пантеры и на которые волнами ложились полураспущенные густые волосы, увитые виноградными листьями, произвели среди обезображенных корсажами из китового уса и кринолинами красавиц прямо-таки завораживающее действие на окружающих.

Императрица, заметив это необычайно обольстительное видение, досадливо наморщила красивый лоб. Она тут же дала Шувалову поручение проследовать за ней и потом сообщить, кто же это такая.

Вскоре Шувалов как бы случайно оказался рядом с ожившей во всей своей прелести представительницей античной древности, которая сильно его заинтриговала.

– Приветствую тебя, – обратилась она к нему, подавая руку, – я ждала тебя.

– Меня? – недоверчиво спросил граф.

– Да, тебя, – утвердительно кивнула она, – я ведь, можно сказать, только ради тебя сюда и явилась. Олимпийские боги послали меня в эти суровые северные края, чтобы подвергнуть тебя испытанию. По-прежнему ли отдано твое сердце, – продолжала вакханка, – все так же лежишь ты у ног самой могущественной женщины России, благосклонность которой вознесла тебя над всеми твоими соотчичами?

Теперь Шувалов был убежден, что Елизавета подослала его к прекрасной вакханке, чтобы проверить на ней его преданность, и улыбнулся такой неуклюжей ловушке.

– Я никогда не скрывал своего почтения к императрице, – проговорил он в ответ, – да, я обожаю ее, и любая женщина рядом с ней кажется мне совершенно непривлекательной.

– О! Как ты умеешь лгать, – засмеялась вакханка, – тебя лучше знают, ты ветреный красивый мотылек, и все-таки тебя любят, несмотря на твое непостоянство.

– Ты меня любишь? – поспешил воспользоваться моментом Шувалов, ободренный словами античной красавицы, и взял руку незнакомки в свою.

– Осторожно, – прошептала она, – царица наблюдает за нами, она, похоже, гораздо меньше убеждена в твоей верности, чем ты сам.

– А ты? – спросил граф.

– Я? Я думаю, что увидела бы тебя у своих ног, стоило бы мне только этого захотеть, – прошептала вакханка.

– О, ты не знаешь меня, моя верность...

– Как раз я очень хорошо тебя знаю, – перебила его красивая женщина с формами Венеры, – но если ты настолько тверд в своих принципах, считаешь себя таким неуязвимым, ладно, тогда я вызываю тебя на дуэль.

– Ты слишком рано открываешь карты, очаровательная дипломатка ревности, – сказал Шувалов.

– Сейчас я не понимаю тебя.

– Ты действуешь по поручению царицы.

– Поэтому ты так осторожен? – с издевкой спросила вакханка. – Ты ошибаешься, я действую лишь по поручению собственного сердца, которое будет принадлежать тебе, если ты сумеешь его завоевать.

– Тогда предоставь мне такую возможность...

– Хоть сегодня, проводи меня на моих санях.

Шувалов задумался.

– Откуда вдруг эта трусость, эх ты, прославленный герой будуаров, – насмешливо поддразнила его очаровательная маска.

– Пусть будет так, я поеду с тобой, коли ты приказываешь, – наконец проговорил он.

– Итак, через час у Адмиралтейства.

– Я буду.

Граф быстро воротился к императрице и сообщил ей, что привлекательная вакханка не кто иная, как старшая княжна Меншикова, выбравшая эту личину, чтобы одурачить всю галантную молодежь. Елизавета, казалось, успокоилась.

В назначенный час Шувалов у Адмиралтейства отослал свои сани. Долго ждать ему не пришлось. Вскоре подкатили другие, закрытые, и остановились подле него. Отворилась дверца и нежная рука, приобнажившись из темного меха, призывно поманила его. Он забрался вовнутрь и обвил рукой чудесную женщину, которая пододвинулась, освободив для него место. Сани рванули с места и полетели дальше. Опасная красавица, похитившая его, теперь настояла на том, чтобы он позволил завязать себе глаза, и Шувалов слишком уж глубоко запутался в сетях ее прелестей, чтобы отказываться. С помощью платка она сделала его незрячим, и не успел он оглянуться, как она связала ему и руки. Теперь он стал ее пленником.

Проделав довольно долгий путь, сани наконец остановились, и мягкая теплая рука его спутницы провела графа вверх по лестнице и через коридор в какую-то комнату, устланную коврами и приятно протопленную.

Сначала с его глаз упала повязка. Шувалов увидел, что находится в небольшом, с роскошью обставленном помещении, а вакханка, уже скинувшая меха, возлежит на турецком диване.

– Должна заметить, вы крайне неосторожны, дорогой Шувалов, – заговорила она, – а что, если б я действовала по поручению царицы или, чего доброго, оказалась бы просто мошенницей, заманившей вас в воровской притон? Поэтому знайте, сейчас я могу делать с вами все, что мне заблагорассудится.

Граф почувствовал какое-то беспокойство, однако не подал виду.

– Кому под силу сохранять осторожность, когда в его чувствах царит полный сумбур, – с улыбкой произнес он.

– Ага! Стало быть, вы уже на пути, чтобы влюбиться в меня? – насмешливо спросила очаровательная маска.

– Вы одержали надо мной верх, – воскликнул Шувалов, – и я сдаюсь на милость победителя.

– Но ведь вы даже не видели моего лица, – рассмеялась вакханка.

– Такое тело, как ваше, может дополняться только чертами несравненной красоты, – воскликнул граф.

Чаровница поднялась, освободила его от пут и одновременно сама сбросила маску.

– Вы, графиня?! – в смешении восторга и смущения пролепетал Шувалов.

Это была, конечно же, прелестная супруга Бестужева, полные нежные руки которой в тот же момент обвили его и увлекли на мягкие подушки дивана.

– Что вы собираетесь со мной делать? – продолжал Шувалов.

– Я делаю вас своим рабом, – прошептала победоносная кокетка.

– Да, вы правы, – воскликнул Шувалов, – я чувствую себя настолько покорным, настолько предоставленным вашей воле, что отныне я не что иное, как ваш раб. О! Как же вы прекрасны! Все дамы нашего двора блекнут на вашем фоне, как блекнут звезды на фоне солнца.

– Правда? И Елизавета тоже?

– Императрица тоже! Я потерял голову и сойду с ума, если вы не проявите сострадание ко мне и к моей страсти, – ответил Шувалов, падая перед графиней Бестужевой ниц и обнимая ее колени. Она посмотрела на него странным взглядом, в котором ясно читалось жуткое удовлетворение.

– Таким я и хотела вас видеть, – произнесла она затем, – я хотела сама убедиться как далеко простирается ваша верность Елизавете, и я очень рада иметь рабом такого прославленного мужчину, как вы, однако жалости вы от меня не ждите.

– Вы отвергаете мое преклонение, – запинаясь, пробормотал Шувалов.

– Испуг и разочарование, отразившиеся на его красивом лице, необыкновенно развеселили графиню Бестужеву.

– Нет, нет, – поспешила заверить она, – напротив, вы продолжайте меня любить, мне это поможет как-то скоротать время, но на ответную любовь никогда не рассчитывайте.

– Только на милость.

– И того менее.

– Вы можете быть такой жестокой?

– Я не жестока, – ответила красивая женщина, поигрывая распущенными косами, – и чтобы доказать вам это, я разрешаю вам завтра в полдень, когда я буду совершать свою обычную прогулку в санях, меня...

– Сопровождать, – перебил ее Шувалов вне себя от счастья.

– Нет, только увидеть, – сказала она с кокетливой строгостью; она знала, что так он для нее наиболее безопасен. – А теперь вы должны покинуть меня.

Шувалов сделал было попытку обнять ее, однако деспотичный взгляд ее больших глаз остановил его.

– Дозвольте мне, по крайней мере, поцеловать вашу руку, – взмолился он.

– Это было бы слишком.

– Ну, тогда ногу...

– И это еще чересчур много.

Он стоял в растерянности. Она начала громко хохотать.

– Я позволяю вам поцеловать землю в том месте, которого сейчас касается моя нога, – промолвила она затем, отодвигая ее назад, и избалованный любимец женщин, возлюбленный самой красивой монархини, упал перед ней на колени и прижался губами к ковру, там, где незадолго до этого стояла ее нога. Затем он поднялся, отвесил низкий поклон кокетливой красавице и быстро удалился.

Закрытые сани графини Бестужевой доставили его домой.

На следующий день Шувалов с бьющимся сердцем поджидал красавицу неподалеку от Адмиралтейства. Она могла быть вполне довольна одержанным над ним триумфом; с ним еще никогда не случалось, чтобы женщина осталась к нему равнодушной, обычно он при первом же свидании наедине овладевал любой и так же быстро, впрочем, забывал. Первая женщина, которая отвергла его и даже высмеяла, должно быть, околдовала его каким-то средством, с каким ему прежде не приходилось сталкиваться, и его чувство к прекрасной супруге вице-канцлера было, скорее, похоже на чувство робкого кадета или школяра, нежели на чувство светского льва, прославленного Шувалова. Как же он был счастлив только увидеть пролетавшую мимо в причудливых санях, укутанную в меха графиню. Она едва обратила на него внимание, лишь легким высокомерным кивком головы ответила на его смиренный поклон, и, тем не менее, он ощутил в этот момент удовлетворение, какого никогда не испытывал в объятиях своей прекрасной владычицы. Гордая холодность графини возбуждала его так, как никогда не возбуждала еще ни одна женщина. Он поспешил уже в тот же день нанести ей визит, однако не был принят надменной красавицей. Она сказалась усталой. В другой раз она отговорилась тем, что не успела еще сделать туалет, и, наконец, просто отказала ему безо всяких объяснений.

Его нервное напряжение достигло уже высшей точки, когда он встретил жестокую на концерте. Пока царица исполняла какую-то итальянскую арию и все, затаив дыхание, слушали, он внезапно перегнулся через спинку стула графини Бестужевой и начал шепотом делать ей безумные любовные признания.

– Вы говорите, что любите меня, – в конце концов, с улыбкой ответила красивая женщина, – однако я отношусь к этому с большим недоверием, и как же вы намерены в таком случае убедить меня в истинности своих чувств?

– Я готов сделать все, что вы от меня потребуете, – пробормотал граф Шувалов.

– А если бы я действительно захотела подвергнуть вас испытанию? – чуть слышно ответила графиня.

– Я прошу об этом.

– Хорошо, я ловлю вас на слове, – продолжала графиня, – так вот, ходят слухи, что императрица собирается заключить союз с Пруссией, а своим преемником на троне назначить Петра Голштейнского. И то и другое оскорбляет мои чувства, ибо вам, граф, следует знать, что я прежде всего русская. Таким образом, вы должны не откладывая, уже сегодня пустить в ход все свое влияние на царицу, чтобы переубедить ее. Вы это сделаете?

– Когда вы приказываете, мне не остается ничего иного, как повиноваться, – ответил Шувалов.

– Я жду вас завтра вечером у себя, – сказала напоследок очаровательная женщина, одарив его благосклонным взглядом, – приходите, сударь, поведать мне об успехе предпринятых вами шагов.

– Вы делаете меня самым счастливым человеком на свете...

– О! До этого еще далеко, – засмеялась прекрасная дипломатка.

16 Гонение на женщин

«Этот Бестужев, видимо, не ревнивец», – подумал Шувалов, вечером следующего дня застав красивую супругу министра в одиночестве. Он поспешил опуститься перед ней на колени и, пылая страстью, поднести к сухим губам ее руку, с готовностью предоставленную ему.

– Ну, чего вы добились? – спросила деятельница женской дипломатии.

– Ничего, – ответил Шувалов до смешного боязливым тоном проштрафившегося мальчишки, которому учиняют допрос, – императрица подняла меня на смех. Так-то вот, и даже более того.

– То есть?

– Она поинтересовалась, сколько морские державы мне заплатили за то, чтобы я высказался против принца Голштейнского и в пользу Австрии.

– Это ровным счетом ничего не значит, – промолвила графиня Бестужева, – вы не должны сейчас опускать руки и только по этой причине отказываться от намеченного дела, каждый день говорите об этом с Елизаветой и в конце концов это произведет впечатление. Вы мне это обещаете?

– Все, что угодно, графиня, – прошептал Шувалов, – но что вы, в свою очередь, сделаете для того, чтобы сохранить мне жизнь, ибо я ведь поклялся умереть, если вы и впредь будете оставаться ко мне такой неприступно холодной.

– Вы будете видеть меня ежедневно, – сказала красавица.

– Ну, слава тебе господи! – возликовал Шувалов.

– Уже этим я смогу каждый день напоминать вам о задании, – продолжала кокетливая женщина, – однако встречаться здесь было бы невозможно, поскольку мой супруг, при всем его спокойствии политического деятеля, все же не какой-нибудь чурбан. Вы меня понимаете?

– Абсолютно.

– Тогда поступим так, – молвила она, – на Ямской проживает одна добрая старая женщина, которая, как я слышала, любезно предоставляет свой дом людям из высшего петербургского света для галантных приключений. Заручитесь поддержкой этой особы. Вы почти наверняка должны были бы ее знать.

– Вы имеете в виду так называемый желтый домик вдовы Драенковой?

– Разумеется.

– И когда я могу надеяться увидеть вас там?

– Завтра.

– В котором часу?

– Скажем, в семь вечера. На мне будет светло-голубая накидка с темным мехом и капюшон, который я обычно никогда не ношу, из той же материи, – сказала графиня.

Когда граф Шувалов покинул ее, в комнату вошел Бестужев.

– Ну, чего ты достигла? – нетерпеливо поинтересовался он.

– Всего и ничего.

– Не томи меня.

– Я опутала Шувалова по рукам и ногам, – ответила прелестная женщина, увлеченно разглядывая кончик своей изящной ноги, – я верчу им как хочу. Он отстаивает твои интересы в борьбе против Петра Голштейнского и против Пруссии, но пока без видимого успеха. Царицу невозможно переубедить. Упрямство, женские причуды... Она буквально высмеяла его.

– Это на первый раз, на второй она его выслушает, на третий примется спорить с ним на эту тему и в конце концов сделает то, что он требует, – улыбнулся Бестужев, – я в любом случае премного тебе благодарен, мое сокровище.

– Не благодари меня...

– Почему же не благодарить?

Графиня пожала плечами.

На следующий вечер она в скромном одеянии из серого шелка и описанного Шувалову меха, набросив на голову капюшон и прикрывшись вуалью, пешком покинула свой дворец, по дороге села в извозчичьи сани и поехала в них на Ямскую. Возле небольшого желтого дома она вышла, отослала кучера и тяжелой деревянной колотушкой постучала в узенькие воротца. Они были мгновенно распахнуты одноглазым малым в затрапезном казачьем костюме и снова заперты за вошедшей. У подножья крыльца ее поджидала тучная женщина в платье русской купчихи и, не проронив ни слова и не оглядываясь, быстро провела ее в бельэтаж, указала рукой на низкую дверь, возле которой под иконой Николая Угодника тускло мерцала красноватая лампадка, и тотчас исчезла. Вдова Драенкова определенно знала свое ремесло, при котором главным делом было молчать и как можно меньше видеть.

Графиня нажала щеколду и к своему изумлению оказалась в покоях, обставленных с изысканным вкусом и исключительной роскошью, где ее ждал Шувалов. Когда он услужливо помог ей снять капюшон и шубу, она с улыбкой огляделась в этом замечательном приюте любви и потом расположилась в кресле, стоявшем у камина.

– Подбросьте-ка, пожалуйста, дров, – попросила она своего раба.

– Да здесь и так от жары задохнуться можно, – возразил было Шувалов.

– Это вам, граф, жарко, потому что вы влюблены, – промолвила она, – но вы, верно, забыли, что я-то не влюблена.

– У вас нет сердца.

– Для вас нет.

– И тем не менее вы пришли?

– Чтобы потешиться вашими муками.

– Стало быть, вы не услышите моей мольбы?

– Разумеется, я услышу ее, но лишь затем, чтобы потом заставить вас еще более изнывать от снедающего вас томления, – рассмеялась красавица.

– Я думаю, что второй такой женщины, как вы, на свете не сыскать, – пробормотал Шувалов.

– Надеюсь, – сказала графиня Бестужева, – и именно поэтому вы будете боготворить меня как никакую другую.

– Вы в этом уверены?

Она с улыбкой кивнула в ответ и затем вдруг раскрыла ему объятия:

– Ну?

Со всей страстью молодого человека, который любит впервые и впервые любим сам, он кинулся перед ней на колени, и она безмолвно прижала его к своей груди.

Шувалов во второй и в третий раз говорил с императрицей о престолонаследнике, но вопреки ожиданиям она оставалась непреклонной. Ее собственноручно написанное письмо, приглашающее герцога Карла Петра Ульриха Голштейн-Готорпского, которому исполнилось только четырнадцать лет, в Россию и ко двору, было-таки отправлено некоторое время назад уже без ведома Бестужева и Шувалова. В начале февраля тысяча семьсот сорок второго года мальчик прибыл в Санкт-Петербург и был принят и обласкан царицею самым сердечным образом. На сей раз победу одержали Лесток и де ля Шетарди, но одержали не потому, что им, скажем, удалось убедить Елизавету своими аргументами, а потому, что она сама считала герцога обладателем преимущественного после себя права на российский престол, и ее юридическое чутье и симпатия на этот раз оказались сильнее всех козней и даже влияния, ходатайств и просьб собственного фаворита. Последнему же тем временем французский посол совершенно не собирался легко прощать его дезертирство. Он окружил его шпионами, которые следили за каждым его шагом, и уже через непродолжительное время был в состоянии сообщить Лестоку, что в небольшом желтом домике на Ямской Шувалов устраивает рандеву с какой-то дамой. Кто же эта дама такая, ищейкам де ля Шетарди, несмотря на все их усердные старания, установить до сих пор так и не удалось.

Когда Лесток появился на ближайшем утреннем приеме царицы, лицо его сияло триумфом.

– Ну что там у вас? – спросила его Елизавета, оставшись наедине с ним. – По вам видно, что вы готовы преподнести что-то очень приятное или о чем-то сообщить.

– Я сомневаюсь, ваше величество, – ответил склонный к интригам маленький лейб-медик, – что то, что я собираюсь доверить вам, станет для вас очень приятным сюрпризом, однако вы могли бы разделить со мной удовольствие, которое я испытываю всякий раз, когда мне удается вывести на чистую воду какого-нибудь лицемера и подвергнуть заслуженному наказанию какого-нибудь преступника.

– О! Похоже вы собрались очернить кого-то из моих друзей! – воскликнула Елизавета.

– Я обвиняю только в том случае, когда у меня имеются доказательства.

– Доказательства? Я готова их выслушать.

– Если только ваше величество прежде пообещает мне, во-первых, сдержать себя, а во-вторых, меня не выдавать.

– Договорились, – кивнула царица, – так кто же из ваших противников, стало быть, является причиной победоносного выражения на вашем лице, Бестужев?

– Нет-с, Шувалов.

– Шувалов лицемер и преступник?

– Об этом вашему величеству лучше судить самой, – ответил Лесток. – Я же ограничусь лишь изложением фактов, которые мне стали известны о графе.

– Надеюсь, вы не всерьез полагаете, что Шувалов вероломно изменил мне?

– Не как монархине, нет, но как женщине...

– Что? – глаза красивой женщины вспыхнули гневом ревности.

– Вот уже некоторое время Шувалов ходит на тайные ночные свидания с одной дамой.

– Кто эта дама?

– Этого я пока узнать не сумел.

– Но вы знаете место, где она его принимает?

– Разумеется. Это давно уже пользующийся дурной славой дом на Ямской.

– И мои министры как ни в чем не бывало терпят такие дома? Полиция что, ослепла? Кто-нибудь вообще следит за моралью в моей столице? – в крайнем возмущении воскликнула императрица; она поднялась и, пылая гневом, начала торопливо расхаживать взад и вперед по комнате, тяжело дыша. Наконец она топнула ногой и приказала немедленно вызвать в ее кабинет начальника полиции.

Вскоре после того как Лесток, с выражением приговоренного к смерти, покинул монархиню, вдова Драенкова была арестована и доставлена в его канцелярию, где кроме него находилась еще какая-то высокого роста дама в дорогих мехах и вуали, скрывающей ее лицо.

Начальник полиции приступил к допросу.

– Ты, верно, старая греховодница, понимаешь, почему ты здесь оказалась?

– Нет, батюшка ваше превосходительство, даже ума не приложу.

– Прекрати лгать, не разыгрывай из себя святую. Полиции все известно. Известно, что ты сдаешь свой дом для запретных свиданий, известно, что у тебя устраиваются сходки всяких недовольных заговорщиков. Это может стоить тебе головы, старая.

– Пресвятая Богоматерь Казанская, – в страшном испуге запричитала маленькая толстая вдова, – да у меня сроду, чай, никого другого, акромя какой-иной любовной парочки, не бывало.

– В этом ты признаешься, – удовлетворенно улыбнулся начальник полиции, – это именно то, что мы и хотим знать. Итак, к тебе таскаются любовные парочки, и ты покрываешь их, предоставляешь дом и помогаешь испорченным дочерям обманывать родителей, а безнравственным женам мужей? Так-так, ну погоди, уж мы положим конец твоим проискам.

Вдова Драенкова задрожала как осиновый лист и начала жалобно выть.

– Тебя ждет суровое наказание, старая, – вмешалась в ход дознания прикрытая вуалью дама, – и спасти тебя может только чистосердечное признание.

– Я все, все скажу, – громко заплакала вдова.

– Ты знаешь графа Ивана Шувалова? – продолжила допрос дама под вуалью.

– Да, матушка.

– Он посещал твой дом?

– Да.

– С какого времени?

– Поди уж несколько недель миновало.

– Он встречается в твоем доме с дамой?

– Конечно, матушка.

– Ты эту даму знаешь?

– Никак нет, матушка. Она завсегда укутана с головы до пяток и носит еще густую вуальку, вот как у тебя, я ее столечко же знаю, как знаю тебя.

– Ну, а догадка у тебя есть какая-нибудь?

– Ой, господи-святы, да что мне догадываться-то, легкоперых девиц у нас в Петербурге полным-полно, – вздохнула Драенкова, – и кто их всех знать-то может. То, что она была дамочка не благородного звания, это как пить дать, она и одета-то была не так, и никогда на чай ни копеечки не жаловала. А приезжала-то завсегда на простых санках с извозчиком.

– Пока суд да дело, подержите эту особу взаперти, – сказала дама под вуалью начальнику полиции, – я еще подумаю о ее дальнейшей судьбе. Ваша же задача заключается в том, чтобы уже сегодня изолировать всех подозрительных женщин. Я должна досконально вникнуть в это дело, вы понимаете.

Начальник полиции со смирением поклонился, и завуалированная дама с гордым видом покинула канцелярию.

По распоряжению монархини, для которой любое оскорбление ее тщеславия было равносильно государственной измене, с этого дня в Петербурге начало происходить настоящее гонение на женщин. Любая симпатичная женщина или девица, которую сочли привлекательной для мужчин, задерживалась и подвергалась допросу с пристрастием; им грозили ужасными наказаниями, чтобы заставить сознаться в галантных приключениях, а протоколы, составляемые по их показаниям, должны были ежедневно ложиться на стол императрице. Всем, найденным сколько-нибудь виновными, царица велела остригать волосы и потом заключать в исправительные дома. Большинство несчастных жриц Венеры угодили таким образом в Прядильный дом[62], располагавшийся в Петербурге в конце Фонтанки.

Вдова Драенкова была сослана в Орел.

Над Шуваловым императрица решила произвести суд самолично. В ожидании его появления она готова была отдать приказ засечь его плетьми до смерти у себя на глазах, но в тот момент, когда он предстал перед ней, она расплакалась и, всхлипывая, опустилась на стул.

– Елизавета, меня оклеветали перед тобой, – начал государственный изменник ее красоты.

– Я все знаю... в... в желтом доме, – запинаясь, проговорила она сквозь слезы.

– Ну что ты знаешь? Что я разговаривал там с женщиной? – сказал Шувалов.

– Да, все, все.

– Нет, не все. Ты не знаешь, кто была эта женщина.

– Так кто же она была?

– Это был мужчина...

– Мужчина?

– Вот именно. Один шведский офицер, которого русская партия в Стокгольме прислала ко мне, чтобы раскрыть мне интриги Франции и Пруссии, который был вынужден встречаться со мной, переодевшись женщиной, чтобы сбить с толку недремлющих ищеек де ля Шетарди и Лестока.

– Шувалов, ты лжешь, – промолвила Елизавета, глаза у которой уже высохли, и с сердитой нежностью посмотрела на изменника.

– Я никогда не лгу, и всего меньше тогда, когда говорю тебе, что ты самая красивая женщина на белом свете, – воскликнул граф, – что я боготворю тебя и принадлежу тебе до последней капельки крови.

– Я хочу поговорить с этим шведом, – сказала царица, запустив пальцы в густые локоны возлюбленного.

– Это невозможно, поскольку он уже покинул Петербург!

– Ах! Похоже, я вынуждена поверить тебе, – вздохнула бедная влюбленная деспотиня, – потому что я слишком сильно тебя люблю.