Шаман

Глава 1

Если бы не поздняя осень, я бы так не маялась, я знаю. На меня ноябрь всегда действует странно. Инстинкт гуся — так это, кажется, называется. Когда к окну липнет потускневший коричневый лист, еще вчера бывший зеленым и шелковым, в сердце поселяется дикий гусь и начинает собираться в дальние страны. Казалось бы — зачем мне дальние страны, я и так в дальней стране, между мною и отчим домом океан и много километров суши. В какие же края меня, грешную, тянет, интересно?

И еще эти сны. Откуда они взялись, непонятно. Вязкие, странные, оставляющие ощущение запредельного ужаса, хотя никаких зрительных образов в них, кажется, не бывает. Только тяжкий туман, местами сгущающийся и таящий в себе угрозу.

Только неясные голоса, говорящие что-то, неразборчиво и тревожно.

— Вера! Ты кричишь.

— Да?.. Прости… мне что-то приснилось. Я тебя разбудила, Тош? Прости.

Этот дом был такой красивый, такой свой. Как будто я жила в нем когда-то в детстве и вот вернулась. Все эти длинные загадочные коридоры, высоченные потолки (в Америке потолки традиционно делают низкими; в крайнем случае, соорудят центральный холл с «оупен спэйс» высотой в два этажа), все эти высокие узкие окна и эркеры, подвал с винным погребом, крутые лестницы… И двор, боже мой, такой двор, с одной стороны отгороженный высокой увитой плющом каменной стеной, а с другой — живой изгородью. И с каменной скамейкой под столетними деревьями. И со львами, представляете? — с каменными львами. Мы с Антоном переехали сюда месяц назад, и я сразу выбрала себе будуарчик — комнату в эркере на втором этаже, окнами во двор. Она совсем маленькая, невероятно уютная, а из эркера виден декоративный мостик с фонарем, спрятанный меж кустами шиповника и жимолости. Комнат в доме достаточно, есть даже студия для гостей над остекленной верандой — вся, как и веранда, состоящая из окон.

А еще оставшиеся от бывших хозяев старинные фотографии в темных деревянных рамках. Они висят на стене в коридоре второго этажа, мы их не стали снимать, потому что они принадлежат этому дому — все эти пожелтевшие полковники и грустные дети, сонные блондинки и аккуратные клерки в новых макинтошах.

Дом разделен на две половины, за стеной живут моя подруга Нэнси с мужем Иваном. На их половину можно попасть с улицы, а можно прямо изнутри дома, и мы с Нэнси редко закрываем дверь, соединяющую наши апартаменты. Во-первых, моя кухня удобнее, и мы готовим на ней вместе, а во-вторых, сразу после переезда наши парни уехали на заработки в Монтану и вернулись только на днях, так что нам с подругой, девушкам смелым и решительным, было страшновато одним в огромном доме, и мы старались держаться поближе друг к другу. Зато, пока их не было, мы успели наклеить обои и побелить потолки. У нас красиво, просторно, хотя и пустовато, мы еще не обзавелись достаточным количеством мебели, и от этого шаги по комнатам кажутся особенно гулкими. Нэнси с Иваном, правда, приобрели огромную кровать, круглую, разумеется, — у моей подруги неослабевающая тяга к шикарной жизни. Кровать потребовала атласного постельного белья вызывающе-алого цвета. Как на нем спать, я не понимаю, — скользко же и холодно. Но Нэнси намерена докупить еще один комплект — черный. И атласные подушечки в виде сердец. С ума сойти. Тошка бы меня убил, если бы я притащила в нашу спальню что-нибудь подобное.

— Вера?

— Ммм?..

— Тебе часто снятся кошмары?

Я придвигаюсь к нему поближе и пристраиваю голову у него на плече.

— Ну… я не знаю. Наверное, да. Часто. Осень, Тош… это осень.

— А раньше, пока мы не переехали, часто снились?

Его серьезность меня удивляет.

— Нет, раньше — нет. Ты думаешь, это из-за переезда?.. Да нет, ну что ты!.. Мне безумно нравится этот дом, я его люблю, ты же знаешь.

— Это неважно.

— Нет, важно. Если я люблю этот дом — как он может меня обидеть?

— Да запросто. Это ведь ты его любишь, а не он тебя.

— Ты злой.

— Нет, я рассудительный. Давай спать.

Наша спальня на втором этаже, рядом с моим будуарчиком, и лунный свет просачивается сюда сквозь ветки старого вяза, растущего на заднем дворе. Электронный будильник у кровати добавляет минуту на дисплее: уже 2:01. Так поздно. И так тихо. Тошка теплый, как печка. Глаза у меня закрываются сами собой… Легкие шаги по коридору. Шаги?.. Да нет, это ветер швырнул горсть листьев на крышу. Они шуршат, шуршат… Я зарываюсь поглубже в одеяло и засыпаю блаженно и быстро. Как хорошо, что Тошка вернулся. Как хорошо, что у нас есть дом, настоящий, свой, такой красивый…

…Сдавленный крик.

Это я кричу? Мне опять что-то приснилось?

Нет, это Антон. Он сидит на постели, прижавшись спиной к спинке нашей старой кровати. Его лицо смутно белеет в темноте. Луна спряталась, и в комнате ничего не разглядишь. Только отчаянно мигают красные нули на дисплее будильника — электричество отключалось, что ли?..

— Тош, ты чего?..

Он не отвечает. Даже в темноте я вижу, что его глаза широко раскрыты, но он смотрит не на меня, а на что-то за моей спиной. Я непроизвольно оглядываюсь — там никого нет, и в спальне ничего не изменилось.

— Тош, все хорошо. Тебе просто кошмар приснился. Тошка… Я здесь, посмотри на меня!..

От него веет таким ужасом, что мне страшно к нему притронуться. Он странно дышит — часто и неровно. Грудь просто ходит ходуном. Может быть, это сердечный приступ?.. Стоя на коленях на скомканном одеяле, я беру его лицо в ладони и пытаюсь повернуть к себе, но он отшатывается. Ладони у меня становятся влажными — Тошкины волосы взмокли от пота. Я протягиваю руку к лампе и щелкаю выключателем, но свет не загорается. Наверное, лампочка перегорела.

— Ну что ты?.. Это просто сон, — бормочу я растерянно и вдруг замечаю слабое свечение на тумбочке с Тошкиной стороны кровати. Серебряный талисман, который в августе подарил Антону старик индеец, светится едва заметным голубоватым светом. Я никогда не видела, чтобы бирюза… Не знаю, что мною движет, но я перегибаюсь через постель, хватаю с тумбочки амулет и сую в руку Тошке. Ледяные пальцы инстинктивно сжимаются. И почти сразу его дыхание выравнивается, он на мгновение прикрывает глаза, а когда открывает их снова, его взгляд уже не похож на высохший колодец, наполненный тьмой. Теперь он смотрит на меня, и видит меня, а не что-то страшное за моей спиной.

— Вера.

— Я тут, я тут. Ну что ты?.. Все хорошо.

— Что с часами?

Я вижу, что Тошка почти пришел в себя, но мне все еще жутко. Я изо всех сил делаю вид, что все в порядке, и даже улыбаюсь в темноте, а сама беру его за руку, пытаясь незаметно сосчитать пульс. Он не замечает моей хитрости, хотя обычно от него ничего невозможно скрыть. И от этого мне делается еще страшнее.

— Ну, свет, наверное, вырубился на секунду, — говорю я чересчур спокойным голосом. — Даже лампа перегорела. Слышишь, какой ветер? Ветка где-нибудь зацепилась за провода. Не бойся.

— Я не боюсь.

— Хочешь, я сделаю чай? Или пойдем на веранду, покурим?.. Ты хорошо себя чувствуешь? У тебя ничего не болит?

Он молча мотает головой. Слава Богу, у него ничего не болит.

Мы выбираемся из постели и шлепаем босиком вниз по лестнице. По пути я включаю на кухне чайник. На веранде светлее, чем в спальне, огромные окна освещены уличным фонарем. Тут пока почти совсем пусто — только маленький плетеный диванчик под одним из окон и такой же столик с пепельницей. Ветки китайской розы царапаются в стекло. На улице сильный ветер, из щелей сквозит.

— Я принесу плед.

— Не надо, сиди, — он пытается закурить, и я вижу, что сигарета дрожит в его пальцах.

— Дай мне, — я отбираю у него пачку и сама прикуриваю две сигареты. — Я сейчас чаю принесу. И все-таки возьму плед, у тебя руки совсем холодные…

— Вера, сиди. Не надо чаю. Ничего не надо. Не ходи.

— Тошка, это ветер. Это осень. Перемена погоды. Осенью часто снятся кошмары…

— Нет. Это дом, Вера. Это что-то в доме.

Глава 2

— Ты чокнулся!

Нэнси болтает ногой, сидя на табуретке в нашей просторной кухне с толстыми, потемневшими от времени балками на потолке. Вчерашний ветер утих, выглянуло солнце, и теплый свет падает на резные шкафчики темного дерева, согревает розоватый мраморный прилавок. Здесь два окна — одно над мойкой, а другое, огромное, высокое, фонарем, — на противоположной стене. Я влюбилась в эту кухню с первого взгляда. Несмотря на свои впечатляющие размеры, она кажется очень уютной, и по утрам мы собираемся тут все вместе. Запах кофе и подогретого хлеба, солнечный блик на боку синего керамического кувшина… если бы не Тошкин хмурый вид, я чувствовала бы себя абсолютно счастливой. Нэнси прихлебывает кофе и жует бублик, поэтому ее «чокнулся» звучит невнятно.

— «Фокнувся»! — передразнивает Иван и ласково щелкает жену по носу. — Вера, подвинь сюда масленку, пожалуйста… Кто из вас, девушки, купил этот китайский ужас? Это же надо придумать: масленка в виде коровы! Что за китч, а?

— Да ладно, прикольно же… — Нэнси, уличенная в отсутствии вкуса, слегка краснеет, и от этого становится еще красивее. Даже рано утром, едва проснувшись, она не выглядит ни заспанной, ни опухшей. Сапфировые глаза сияют, белая кожа точно светится изнутри, черные волосы, еще влажные после душа, падают на лоб изящными рваными прядками — готовая картинка для дамского журнала, реклама дорогой косметики или духов. У меня очень красивая подруга, смотреть на нее одно удовольствие.

Что касается меня, то я с утра даже побоялась взглянуть на себя в зеркало в ванной, пока чистила зубы. Я и так знаю, что там увижу: темные тени вокруг глаз, бледная до синевы кожа, потускневшие и обвисшие кудряшки. Я всегда так выгляжу после бессонной ночи. Даже красивый халатик, на который я разорилась позавчера, не может оживить мою жалкую внешность. Правда, Тошка только пожимает плечами, когда я сокрушаюсь по этому печальному поводу. «Нэнси необыкновенная красотка, конечно, — говорит он. — Но… ее встретишь на улице, обалдеешь, пару раз оглянешься и к вечеру забудешь. Она похожа на всех рекламных девиц сразу. А твое лицо невозможно забыть. Так что на твоем месте я бы не парился по этому поводу».

Если совсем честно, то я и не парюсь. Нэнси я люблю, мне нравится на нее смотреть, но у меня нет к ней зависти. Совсем недавно ее бьющая в глаза красота чуть не довела нас всех до гибели. Тогда Тошка спас и ее, и меня. После той истории Нэнси перестала постоянно злиться на Тошку и обвинять его во всех смертных грехах, как делала это раньше, но полюбить так и не полюбила. Вот и сейчас — он всего лишь сказал, что с нашим домом что-то неладно, и что она ответила? «Ты чокнулся». Тошка не спорит — он никогда не спорит с Нэнси. Его кофе остывает нетронутым, сигарета дымится меж пальцев, а он смотрит в окно.

— Тош, съешь бутерброд, пожалуйста.

— Угу.

Но бутерброд так и остается лежать на тарелке. Я не настаиваю, мой упрямый мальчик все равно делает только то, что хочет. Не кормить же мне его с рук. Хотя я бы кормила. Только он не позволит.

Я встаю, выливаю его остывший кофе в раковину и заново наполняю чашку.

— Лимон хочешь?

— Угу.

Ничего он не хочет. Однако машинально берет протянутую чашку и делает глоток.

Иван дожевывает кусок бублика, щедро намазанный маслом, и выбивает сигарету из пачки.

— Так что там с нашим домом, а? Что тебе не нравится? Вроде, все нормально было… Думаешь, проводка коротит? Или, не дай бог, трубы менять?..

— Да нет, с этим все в порядке. Трубы хозяева меняли несколько лет назад, вообще дом для своего возраста в идеальном состоянии.

Тошка не отрывается от окна, и я не вижу выражения его глаз. Иван терпеливо ждет — он хорошо знает своего друга. Нэнси презрительно фыркает, но от замечаний все же воздерживается.

— Вере снятся кошмары, — неохотно говорит Тошка и давит в пепельнице недокуренную сигарету. — И… мне тоже.

— Чушь собачья, — Нэнси пожимает плечами, Иван молчит, но видно, что он немного удивлен.

— Нет, не чушь. Кошмары что-то означают, — то, что мой молчаливый мальчик вообще считает нужным возражать, говорит о серьезности происходящего — по крайней мере, мне говорит.

— Ээээ… Тошка, а ты не шутишь? — осторожно уточняет Иван.

— Нет, не шучу. В доме что-то есть, и это мне не нравится.

— Ну, так разберись! — Нэнси закидывает ногу на ногу, и Иван тут же привычно хватает ее за коленку — за такую коленку невозможно не схватиться, это точно. Если бы я была мужчиной, ни за что бы не удержалась. Нэнси отпихивает ладонь мужа и с вызовом смотрит на Тошку. — Разберись, Тошечка, ты же у нас шаман! Этот, как его… заарин-боо, так, Вера?

Тошка досадливо морщится, и я смотрю на Нэнси с упреком. Между прочим, это не повод для шуток. Нэнси уже, кажется, успела забыть, как лежала, голая и беспомощная, на сатанинском алтаре. Если бы Антон не оказался природным шаманом, где бы она была сейчас?.. Тонкий белый шрам на его ладони напоминает о ритуальном ноже, который уже готов был вонзиться в красивый беззащитный живот моей подруги, но сломался, остановленный Тошкиной рукой.

Я и сама до сих пор не могу понять, как следует относиться к тому, что мы узнали о Тошке всего каких-то три месяца назад. К тому, что он сам узнал о себе. Меня все еще передергивает, когда я вспоминаю, что первым его странную шаманскую природу разглядел сумасшедший ублюдок Кевин Томпсон, профессор и психопат, и он же едва не погубил моего мальчика, а заодно и всех нас. Но Тошка справился, он всегда со всем справляется.

— Да какой там шаман, — он хмурится и крутит перед собой на столе кофейную чашку, упорно не глядя на нас. — Ерунда это все, Нэнси. Что ты как маленькая…

— А индеец? — Нэнси наставляет на нас сигарету, точно указующий перст. — Индеец тебя признал, и орел признал, я же это видела, блин, своими глазами! И все мы видели, скажи, Иван?.. Так что не отлынивай, а прямо сейчас начинай разбираться. Лично мне никакие кошмары не снятся, но, может, они и не для меня предназначены. А для тебя, заарин-боо!

Мы с Тошкой переглядываемся. Легкомысленная Нэнси, похоже, попала в самую точку. Дом чего-то хочет именно от Антона.

Если бы не события трехмесячной давности, я бы, пожалуй, не стала придавать значения такой чепухе, как ночные кошмары. Мало ли, почему они возникают. Перепады давления, нервы, полнолуние, плохая погода, душное помещение, стресс… Но после того, что я видела своими глазами в городке Нью Хоуп всего в десятке миль от нашей Филадельфии, любой пустяк может обернуться чем-то очень серьезным. Конечно, смириться с доказательствами существования всяких мистических штук всем нам оказалось довольно трудно… Хотя мне, я думаю, все же легче, чем, допустим, Нэнси. Потому что я еще с наводнения в Новом Орлеане привыкла безоговорочно доверять Тошке. И если завтра окажется, что он инопланетянин или Майтрейя Будды, я и это тоже приму, не задумываясь.

— Ну, я пошел. Сидите здесь, ага? Не шляйтесь по дому, вы будете мне мешать.

Тошка поднимается легко и стремительно, как на пружинах. Он Джи-Ай, до недавнего времени служил в Ираке. Мы встретились в Новом Орлеане во время его отпуска. После наших приключений в затопленном городе он оставил службу, но выучка, конечно, никуда не делась. Тошка худой, однако это обманчивое впечатление: он весь состоит из мышц, как Брюс Ли. Моя бабушка про таких говорила — из ремней связан. Вот и Тошка… из ремней. Нэнси раньше постоянно твердила мне, что он некрасивый, что он очкарик, самурай недоделанный… Но она просто не любит такой тип. Я-то втюрилась в своего невозмутимого Брюса Ли с первого взгляда, и поэтому Нэнси считает, что у меня ужасно неразвит вкус. Возможно, ей виднее: ее Иван типичный рекламный красавчик, голливуд ходячий — высокий длинноногий блондин, ковбой Мальборо, белозубый и голубоглазый. Вместе они составляют роскошную парочку, но ходить с ними по улице сущее наказание — машины тормозят.

— Кто моет посуду? — Иван блаженно щурится и красиво выпускает дым изо рта. Похоже, он не очень озаботился проблемой с домом. Или расчитывает на Тошку. Что греха таить — мы все на него расчитываем.

— Уж не ты, конечно! — беззлобно огрызается Нэнси, собирая со стола чашки и блюдца. Она несправедлива к Ивану — из него совершенно неожиданно получился идеальный муж, который приносит жене кофе в постель, жарит мясо, смешивает коктейли, выжимает соки и безропотно моет тарелки после обеда — и все это с широкой жизнерадостной улыбкой на безупречно красивом лице. Мечта, а не муж.

Я молча уношу в холодильник молоко, масло и сыр, заворачиваю хлеб в салфетку и засовываю в деревянную хлебницу, стоящую на холодильнике. В отличие от Ивана, я беспокоюсь. Конечно, днем ночные страхи кажутся дурацкими, но все равно мне немного тревожно. Если бы Тошка разрешил, я бы пошла с ним вместе осматривать дом. В нем столько укромных уголков, да еще подвал с прачечной и винным погребом… Вдруг в одном из этих мест Тошку подстерегает какая-нибудь опасность?

— Вера, прекрати париться, — проницательная Нэнси пихает меня к столу. — Садись лучше покури спокойно. Или пойдем во двор. Сегодня тепло, там вон воробьи чирикают, слышишь?

— Правда, пошли воздухом подышим, — оживляется Иван. — Я вас давно собирался сфотографировать на фоне львов. Или на мостике… Погодите, камеру возьму.

— Обойди с улицы! — кричит Нэнси ему вслед. — Тошка же просил не ходить по дому, пока он не закончит!

— Да я быстро, — отзывается Иван уже с лестницы. — Эй, Тошка, ты где?.. Кто здесь?.. Что за…

Мы слышим глухой удар. Нэнси замирает, забыв закрыть рот, и прислушивается. Шагов Ивана не слышно, зато у нас над головой в коридоре второго этажа раздается едва слышный легкий топот. Как будто пробежал ребенок.

Глава 3

— Да я говорю тебе — ничего я не видел. Просто тень. Ну, такая, знаешь… на периферии зрения. Я хотел на нашу половину… по верхнему коридору, где фотографии. А там темновато после солнца на лестничной площадке. И вот как будто кто-то прошел, очень быстро. Маленькая тень, примерно с Веру ростом.

— И что ты сделал?

Брови у Тошки совсем сошлись на переносице, он снял очки и смотрит на Ивана, подавшись вперед, как кобра. Иван растерянно пожимает плечами.

— Да ничего я не сделал. Сначала инстинктивно отпрянул, а потом так же инстинктивно рванул следом. Но даже шаг сделать не успел — меня как будто воздухом толкнуло в грудь, я аж в стенку влип. Сижу на полу, перед глазами все… как в дымке такой. Туман, прикинь… И больше никого в коридоре. Только шаги. Быстрые. Может, тинейджеры?..

— Какие тинейджеры, дверь-то заперта! — Нэнси кусает губы. — Ты же нашу дверь запер вчера вечером? Ну вот, я ее с утра не открывала, а ты?

— И я нет. — На Ивана жалко смотреть. Наш Иван вел себя очень мужественно в Новом Орлеане, в августе он не побоялся искать Нэнси ночью на кладбище в Нью Хоупе — но в Новом Орлеане мы имели дело с разбушевавшейся стихией, а в Нью Хоупе он до последнего считал, что Нэнси похитил маньяк. Столкновение же с необъяснимым вызывает в его душе иррациональный ужас, и я его хорошо понимаю.

— Я проверю дверь, — Тошка встает. — Может, действительно, соседские дети.

— Не надо, я проверила, — Нэнси нервно тушит окурок в пепельнице и сразу закуривает другую сигарету. — Заперто на ключ, и еще цепочка накинута. Никто туда не входил.

— А с нашей стороны, Вера? — Тошка смотрит на меня, я молча киваю. — Что, заперта? И на щеколду тоже?

— Да. И дверь на веранде я сразу посмотрела. Как было ночью поставлено на внутреннюю защелку, так и стоит… Тош…

— Ммм?..

— Может, тут есть где-нибудь еще один выход? Может, в подвале? Давайте поищем.

Он думает секунды две, потом кивает:

— Мы с Иваном поищем, а вы сидите тут.

— Ну уж нет! — Нэнси вскакивает так стремительно, что коротенький желтый халатик распахивается, и она задергивает его резким жестом, как шторку окна. — Мы не останемся тут одни, ты что, с ума сошел?.. Если уж идти куда-то в этом доме, так всем вместе. Я вообще теперь здесь буду бояться. Переехали, называется. Блин…

Она оттопыривает нижнюю губу и сразу становится похожей на маленькую обиженную девочку. Иван поспешно обнимает ее и принимается утешать, забыв о собственном страхе.

— Ну что ты, бэби… ну что ты!.. Все будет хорошо. Ничего тут такого нет, это явно местная гопота обнаглела, мы сейчас найдем, как они попадают в дом, запрем этот вход, и всё!.. И всё, малышка! Посмотри, какой этот дом приятный. Какие потолки, сколько воздуха. Да нам повезло несказанно, ты что!.. И не может в таком доме быть ничего… плохого, о’кей? А потом мы с Тошкой еще сауну в подвале сделаем… Джакузи поставим… Ты же хотела джакузи, да?

Нэнси всхлипывает и сердито вытирает нос о плечо мужа. Я смотрю на Тошку и прекрасно понимаю, что он не верит ни в каких тинейджеров — и в самом деле, подростки же не идиоты, чтобы забираться в дом, где полно народу. Но потайную дверцу все-таки надо поискать, хотя бы для очистки совести. Мало ли, вдруг в округе завелся маньяк, который проникает в дома и по ночам режет хозяев циркулярной пилой.

— Пошли, — говорит Тошка и кивает на дверь в углу кухни. Там лестница в подвал. Она хорошо освещена, да и сам подвал, очень большой, с окошками под потолком, выглядит абсолютно невинно. В одном его конце прачечная со стиральной и сушильной машинами. В прачечной чистенько и уютно, стены выложены светлым кафелем, на полу такая же светлая плитка, справа туалет и душевая кабинка, слева большая жестяная раковина для замачивания белья. В дальнем конце подвала отопитель и титан для горячей воды и встроенные шкафы для инструментов и домашнего инвентаря, еще дальше винный погреб, а посередине старомодная комната отдыха с баром и потрепанными креслами, оставшимися от прежних хозяев. В этой комнате надо, конечно, все переделывать — она выглядит как дискотека начала семидесятых: абажур в виде шара из осколков зеркала под низким черным потолком (Тошка мрачно на него косится), барная стойка обшита черным ледерином, стены выкрашены в темно-синий цвет, и на них наклеены дурацкие звезды из золотой и серебряной фольги. Кресла тоже стиля семидесятых — хлипкие сооружения на тонких ножках. Только одно креслице в самом углу за баром выбивается из общей картины: деревянные резные подлокотники, овальная спинка, выцветшее атласное сиденье, елизаветинский стиль. Надо попросить парней перенести его в мой будуарчик в эркере на втором этаже, там ему самое место. А здесь мы все выложим светлой плиткой, заменим окна и поставим сауну и джакузи… когда у нас появится достаточно денег для этого.

Пока я ощупываю вожделенное кресло, а Нэнси переминается у дверей прачечной, Тошка с Иваном возятся в дальнем конце подвала у винного погреба. В самом погребе нет никакого намека на внешнюю дверь: стены там выложены из цельного камня, и этот камень везде выглядит одинаково старым и монолитным. Парней больше интересуют шкафы для инвентаря. Они поочередно открывают высокие дверцы и выстукивают стенки. Звук везде одинаковый — никакого эха, никакой пустоты.

— Ничего, — Иван закрывает последний шкаф и отряхивает руки. — Пылища тут… Девочки, вы бы с тряпками прошлись. А потом мы все это покрасим, облупилось совсем.

— Эй, тут еще один шкаф, — подает голос Нэнси. — Вот, смотрите, между прачечной и комнатой отдыха. Только я его открывать не буду, у него дверцы перекосило.

— Ладно, я сам открою, — Иван неторопливо подходит к ней и распахивает скрипучую перекошенную дверцу. — Пусто. Даже вешалок нет. Смотри, Тош, сюда, кстати, как раз портативная сауна встанет, я такую видел… Постучим?

Он, подмигнув Нэнси, влезает в шкаф, по размерам, скорее, похожий на чулан, и говорит, дурачась:

— Тук-тук! Кто там?.. Нет, вряд ли. За этим чуланчиком, кажется, душ… в общем, он в середине дома, из него никакой двери не может вести наружу по определению. Если только подземный ход…

Тошка неслышно подошел к чулану и стоит у перекошенной дверцы, засунув руки в карманы и прищурив свои узкие черные глаза. И я вдруг вижу, что амулет у него на груди начинает едва заметно светиться.

— Тош!..

— Ммм?..

— Твой талисман… Посмотри!

В этот момент Иван начинает постукивать в стену чулана.

— Иван, — у Тошки напряженный голос, и весь он мгновенно натянулся, как струна. — Выйди оттуда. Немедленно! — от волнения он перешел на английский, Иван растерянно оборачивается, продолжая стучать по стене. И мы все отчетливо слышим, как в ответ ему с той стороны стены эхом раздается другой стук — приглушенный и, кажется, насмешливый.

Глава 4

Мне снится паук. Огромный черный паук надвигается на меня из темного угла, множество ничего не выражающих упорных глаз смотрят на меня, челюсти мерно движутся, мохнатые лапы тянутся к моему лицу. Я отступаю в противоположный угол. В комнате нет ни дверей, ни окон. Только туман, серо-белая дымка, и в ней паук.

— Вера!..

Паук поднимается на дыбы, я вижу его седой мохнатый живот. Живот пульсирует, в нем ворочается что-то темное. Я не могу видеть это темное, я отшатываюсь, пячусь, вжимаюсь в угол, заслоняюсь локтем, прячу лицо. Кричу. Кричу.

— Вера!..

Серебристые волоски касаются моих век, моего лба, ресниц, губ. Я задыхаюсь от ужаса и отвращения. Совсем близко я вижу равнодушные глаза — десяток белесых глаз.

— Вера, проснись!..

И в тот момент, когда я начинаю осознавать, что сплю, начинаю чувствовать Тошкины руки на своих плечах, начинаю просыпаться, — в этот момент, между сном и явью, в странной зыбкости звуков и картинок, я вдруг понимаю, что паук хочет меня поцеловать.

Я едва успеваю перегнуться через край кровати. Меня отчаянно тошнит.

— Вера!.. Мать твою, ты заболела!

У Тошки неузнаваемый голос, я понимаю, что он кричит на меня, потому что испугался, мне хочется его успокоить, но я не могу, я даже говорить не могу.

— Я говорил вам — убирайтесь, я сам тут разберусь! Я говорил вам с Нэнси — уматывайте в мотель, дайте мне спокойно понять, что тут происходит! Но ты же уперлась, как овца, ага!.. Вера… Вера!.. Может, скорую вызвать?..

Я изо всех сил пытаюсь справиться с собой. Мне ужасно плохо, но никакая скорая тут не поможет.

— Тош, — выдавливаю я, задыхаясь, — уйди…

— Ты с ума сошла, да?

— Уйди… пожалуйста…

— Вера! — Нэнси в беленькой ночной сорочке подлетает ко мне, как ангел-спасатель. — Тошка, убирай отсюда свою задницу на фиг, сейчас все будет нормально… Кому я говорю? Уходите оба! — она машет руками на заспанного Ивана и на Тошку, который продолжает держать меня за плечи, как будто не решается отпустить. Меня больше не тошнит, но лучше бы тошнило: ужасный спазм сжимает ребра, не давая вздохнуть. В груди нарастает боль. Я пытаюсь поймать воздух ртом, как вытащенная из воды рыба, и паника все больше охватывает меня вместе с удушьем.

— Тьфу на вас, блин, да принесите воды, что вы встали! Она же задохнется!.. — Теперь Нэнси тоже испугалась, в ее голосе слышатся слезы. А я ничего не могу поделать.

— Вера! Ты меня слышишь? Дыши! Верочка!..

— Пусти, — Тошка отшвыривает Нэнси в сторону, резко приподнимает меня за плечи одной рукой, а другой коротко бьет кулаком поддых. Нэнси сначала с криком отшатывается, а потом бросается на Тошку и начинает яростно дубасить его по спине. Но я наконец-то могу дышать. Мне уже не больно, хотя Тошка ударил меня достаточно сильно. Просто от удара диафрагма расправилась, и спазм отпустил.

— Вера… Вера… — не обращая внимания на всхлипывающую Нэнси, Тошка прижимает меня к себе. — Ну, как ты?.. А?..

— Спасибо, Тош… уже все нормально. Прости…

— Вот дурочка, — он все еще не выпускает меня из рук. — Что тебе такое приснилось?

— Вера, он тебя ударил! — Нэнси вся дрожит. — Иван, он ее ударил!

— Ну, что ты, бэби… Это такой прием специальный. Чтобы помочь вздохнуть. Она могла задохнуться, понимаешь?.. Ну, успокойся. Пойдем чайник поставим.

— Да нет уж! — моя подруга решительно высвобождается из мужниных объятий. — Вы с Антоном выметайтесь отсюда, курите, ставьте чайник, ловите полтергейстов, делайте что хотите, а мне нужно с Верой поговорить.

— Вера, мне уйти?

Я не узнаю своего решительного мальчика. Кажется, впервые за все время, что мы вместе, он не знает, как поступить.

— Иди, Тош, угу. Я в порядке. Идите на кухню, мы сейчас спустимся.

Они уходят, по пути зажигая свет во всем доме, чтобы нам было не страшно, а я сползаю с кровати и отправляюсь в ванную за тряпкой. Нэнси следует за мной по пятам. Пока я умываюсь, она открывает кран над ванной и набирает воды в ведро. Мы сосредоточенно моем пол, потом подруга решительно усаживается на нашу скомканную постель, поджав по-турецки свои восхитительно длинные ноги, и говорит:

— Ну?

— Что — ну?.. — Я отжимаю тряпку.

— Поставь ведро немедленно, я сама вылью! Признавайся — ты беременна?

От неожиданности я чуть не роняю ведро.

— Конечно, нет! С чего ты взяла?

— А с чего тебя так полощет?

— О, господи… Нэнси, ну что ты за человек? Если бы я… если бы у меня… разве я бы тебе не сказала?

Она недоверчиво смотрит на меня некоторое время, потом кивает.

— Да, я думаю, сказала бы…

— Ну и вот.

Я уношу ведро с тряпкой в ванную и открываю окно.

— Пойдем чай пить. Наверное, чайник уже вскипел.

— Погоди, — Нэнси подходит к своему матрацу — с некоторых пор мы все спим в одной комнате — и набрасывает халатик. — Скажи мне, что это было… на этот раз?

— Паук, — коротко отвечаю я, и меня всю передергивает от воспоминания. — Ростом с человека. Каждый… каждый волосок был виден.

— Блин горелый… фу… ненавижу пауков. Меня бы тоже вырвало, если бы мне такое приснилось. Слушай, мать, сколько же можно, а?.. Ведь каждую ночь. То ты, то он, то оба вместе. А нам с Иваном ничего не снится. Но попробуй-ка поспать, когда вы вскакиваете, как угорелые. А сегодня еще и это… Почему ты Тошкин амулет не надела? Он же, кажется, помогает.

Я вздыхаю и тоже набрасываю халат. Бедная Нэнси, бедный Иван. Лучше бы они действительно уехали на время в мотель. Но они не захотели нас оставлять и даже спать перебрались на нашу половину. Иван съездил в «К-Март» и привез надувной матрац каких-то невероятных размеров, водрузил его в нашей спальне в угол, и Нэнси торжественно застелила эту насмешку над здравым смыслом алым атласным бельем и обложила подушечками в форме сердечек. Я думала, Тошку хватит удар, но он стерпел.

— Вера, что ты молчишь? — Нэнси затягивает поясок халата и становится вылитой Барби со своими титьками торчком и тоненькой талией.

— Ну, ты же знаешь… Он однажды надел на меня на ночь свой амулет. Хорошо, что я проснулась. Не представляю, что меня разбудило. Может, амулет и разбудил?.. Тошка ведь не вскрикнул, даже не застонал. Просто перестал дышать. Лежит, как… я не знаю… соляной столп. Руки ледяные, губы ледяные… Ну, на фиг. Лучше уж пауки.

— А что ему снится, он тебе не говорил?..

Я пожимаю плечами.

— Ты же знаешь Тошку. Он молчит. Я даже не представляю, какие ужасы ему… Слушай, что-то они там притихли внизу. Пойдем!

Мы сбегаем по лестнице вниз, в кухню, где над большими керамическими кружками с мастерски заваренным Иваном душистым жасминовым чаем сидят в мрачном молчании наши парни. Увидев меня, Тошка снимает очки, и я вижу, какие усталые у него глаза, окруженные темными тенями от постоянных бессонниц.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает он с тревогой, встает и выдвигает табуретку рядом с собой. — Садись. Тебе надо выпить горячего.

На нем только джинсы, и, когда мой храбрый Джи-Ай склоняется над табуреткой, на его худой смуглой спине выступают все позвонки, беззащитные, как у девочки-подростка.

«Дом, а Дом, — говорю я мысленно. — Ну что ты над нами куражишься? Что тебе надо, скажи уже толком!..»

Но Дом молчит. Он не намерен с нами беседовать, он намерен натурально выжить нас на улицу. Ну, или в мотель.

— Знаете, что? — говорю я, сажусь за стол и трогаю горячий бок чайника, стоящего посреди стола на керамической подставке в виде гуся в голубом переднике. Подставку, конечно, приобрела Нэнси. — По-моему, его надо освятить.

Иван смотрит на Нэнси, потом на Тошку, потом на меня.

— Кстати, да, — говорит он. — Хорошая идея. Почему она раньше не пришла нам в голову?

— Потому что наш Тошечка заморочил всех своим шаманизмом, — сварливо отвечает Нэнси, открывая шкафчик над мойкой. — Левитация и пускание дыма из ноздрей — это, конечно, классно, но в данной ситуации как-то мало помогает. Вера, тебе большую чашку или красивую?

— Красивую, — привычно реагирую я. Моя любимая чашка, купленная на развале фли-маркета, появляется на свет: старинная, ультрамариново-синяя, низкая, точно пиала, на короткой изящной ножке. Фарфор, из которого она сделана, так тонок, что, кажется, просвечивает насквозь, точно яичная скорлупа. Нэнси отчаянно завидует, поэтому называет эту чашку мещанской.

— Утром поеду в церковь, — решительно говорит Иван. — В Андреевскую. Привезу попа с ладаном и святой водой. Тошка, что скажешь? Раз твое шаманство не помогает, то…

Он вдруг замолкает. Тошка сидит напротив окна, и лицо у него белее мела. Иван поворачивает голову, следуя за его взглядом, и, приоткрыв рот, неумело и криво осеняет себя крестным знамением. Я вскакиваю, уронив табуретку. За окном, прильнув к черному стеклу, из клубящегося серовато-белого тумана выступает женское лицо, запредельно красивое и совершенно мертвое.

Чашка, выпав из рук Нэнси, разбивается вдребезги на плитках пола.

Глава 5

Тошка замолчал. Это с ним не в первый раз — он всегда так реагирует на сильный стресс. Просто перестает разговаривать. И ничего не ест. Я бы хотела услышать от него хоть что-нибудь, хоть привычное «Вера, не приставай», от которого Нэнси просто на дыбы поднимается. Но он молчит.

Иван привез из Андреевской церкви священника, немолодого торжественно-медлительного батюшку с внимательными карими глазами и красивой сединой в черной бороде. Тот обошел дом, окуривая ладаном углы, кропил святой водой, потом уехал. Ничего не изменилось. Нэнси боится ходить в прачечную, потому что стук из чулана слышен уже непрерывно, — кажется, окропление святой водой только ухудшило дело. По коридору верхнего этажа невозможно пройти, чтобы щеки не коснулось что-то мягкое, как крыло, то холодное, то горячее, то плотное, то рассеянное, а еще там периодически слышится легкий топот, как будто бегает кто-то небольшой, молоденькая девушка или ребенок.

Мой железный мальчик молча бродит по дому часами, подолгу остается в коридоре с фотографиями, часто спускается в подвал. Я заметила, что он не слишком интересуется чуланом, из которого слышится стук, зато много времени проводит в винном погребе. Что он там делает, не понимаю, — погреб совершенно пуст, грубо отесанные камни и дубовые полки с отверстиями для бутылок — вот и все, что там есть. Даже паутина по углам отсутствует, и совсем нет пыли.

Нынче ночью, уже привычно проснувшись в холодном поту, я увидела, что Тошка сидит на кровати ко мне спиной, безнадежно ссутулившись и повесив голову.

— Тош…

Я обняла его сзади за плечи, поцеловала в затылок, прижалась к худой спине. Тошка даже не шевельнулся. Что я могла ему сказать? Что ему нужно поспать? Но я помнила собственные кошмары и подозревала, что Тошкины — в сто раз ужаснее. Конечно, он не хочет засыпать. Ему страшно засыпать. А я не могу помочь, и это невыносимо.

Я пытаюсь разговаривать с Домом. Я храню ему верность, я продолжаю его любить, мне кажется, он не виноват в том, что происходит. Я целую пальцы и прикладываю их к косякам дверных проемов, к оконным рамам, к переплетам стекол веранды, к стволам деревьев на заднем дворе. «Пожалуйста, — бормочу я, — пожалуйста, не обижай нас!..» И мне кажется, что Дом хочет мне ответить. Но не может.

— Вера, вы чего там не спите? — сонный шепот Нэнси вызывает у меня острое чувство раскаяния. Бедная моя подруга, она теперь просыпается от каждого шороха.

— Спи, Анютка, спи, мы сейчас ляжем, — шепчу я в ответ. — Все нормально.

Но Нэнси вылезает из-под одеяла и шлепает к нам по тусклому дубовому паркету. Она присаживается на кровать рядом с Тошкой, зябко поджимает ноги и говорит устало и неожиданно мирно:

— Ну, что ж ты, заарин-боо, а?.. Мы же на тебя надеемся. Мы все только на тебя и надеемся… А ты не ешь, не спишь, молчишь вот. Умереть хочешь? Бросить нас? Бросить Веру? Хоть бы рассказал… объяснил. Мы-то с Иваном вообще ничего не понимаем.

Она вздыхает и забирается на постель с ногами, тянет из-под меня одеяло, закутывается в него и прислоняется ко мне теплым боком. Тошка все так же сидит к нам спиной и ничего не отвечает, но я чувствую по его чуть напрягшимся плечам, что он слушает — и слышит.

— Знаешь, Вер, — говорит Нэнси тихонько, — я когда-то читала книжку… не помню автора… там было про драконов, пожирающих человека. Семь драконов, да. Жадность, гордыня, упрямство, самоуничижение, нетерпение, мученичество и саморазрушение. Они там парами идут, я так удивлялась, помню, что нетерпение и мученичество, оказывается, близнецы. Но это еще можно понять, а вот жадность и саморазрушение… Там объяснение давалось, что жадность — это стремление получить все и сразу. А саморазрушение… ну, понятно, да? Вот водитель несется по хайвею на скорости сто двадцать миль, у него жадность — желание получить адреналинчику по полной программе. И одновременно стремление к саморазрушению — угробится же непременно… Наркоманы еще. Экспериментаторы, блин, над собой — у них жадность выражается в тяге познать все, вообще все, жизнь и смерть, тайны вселенной, что ли, тайны Бога… Ну, и в процессе постижения разрушить свое «я». А упрямство там стоит особняком. Гадкий такой дракончик.

Нэнси неожиданно зевает и начинает выпутываться из-под одеяла.

— Заболталась я с вами. Все-таки пойду досыпать. Вер… ты ему теплого молока дай. С медом. Там есть свежее, в холодильнике, Иван вчера купил. А мед на полке в шкафу. Ну, найдешь.

В голосе моей беспечной подружки я неожиданно слышу материнские интонации, и, чувствуя комок в горле, улыбаюсь.

— Ага, спасибо, солнце. Я найду. Спи.

Нэнси забирается под бок к Ивану — слышно, как она умащивается на своих алых простынях, распихивая по сторонам подушечки в форме сердец.

— Пойдем вниз, Тош, — говорю я шепотом. — Пусть они спят. Я тебе, правда, молока, что ли, подогрею.

Я совершенно не расчитываю на ответ: когда мой упрямый мальчик молчит — он молчит, однако Тошка вдруг хрипло, точно с трудом подбирая слова, произносит:

— Я не могу есть. И не буду.

Какая-то ветка с тихим стуком ударяет в стекло. Тошка поворачивает голову, и я вижу его острые азиатские скулы, прищуренные, как будто от сильной боли, глаза, чистую линию лба с упавшей прядью длинных черных волос.

Обычно я с ним не спорю. Но тут во мне внезапно просыпается удивительно ясная и решительная сила. Откуда-то я знаю, что должна сейчас настоять на своем.

— Нет. Теплое молоко — это не еда. И ты его выпьешь, любовь моя. Пойдем. А потом ты поспишь, а я тебя подержу. И, если что, поймаю.

Я даже не удивляюсь, когда Тошка подчиняется. Мы медленно спускаемся вниз, он выглядит слегка заторможенным и покорно садится за стол в кухне, на то же самое место перед окном, где сидел в тот раз, и ждет, пока я подогреваю молоко и достаю из шкафа банку с медом.

Разбалтывая тягучий золотистый мед в теплом молоке, я стою к Тошке лицом, чтобы ни на минуту не оставить его без присмотра. У него сейчас такой беспомощный, такой отсутствующий вид — кажется, что он не сможет удержать в руках тяжелую керамическую кружку. Мне хочется напоить его, как ребенка. Дурацкое желание — он все равно мне этого не позволит.

И вдруг что-то неуловимо меняется — как будто мягкий свет лампы внезапно начал светить под другим углом.

Что-то происходит вокруг: я вижу туман, сгущающийся по углам, туман, клубящийся за стеклом, как в прошлый раз, я слышу ветер, который пролетает по обнаженным веткам в саду, вызывая странные звуки, китайская звенелка на ветке старого вяза издает мелодичный звон, ее полые трубки выдыхают что-то похожее на мелодию… я слышу голос. Совершенно определенно, я слышу голос. Слов не разобрать, но они там есть. Тошкины глаза не отрываются от черного окна. Он как будто ждет чего-то.

— Слышишь? — его губы шевелятся почти незаметно. — Она поет.

Я не понимаю, о ком он говорит. О той женщине за стеклом? Он что-то знает о ней?..

Мне страшно. Этот страх ничего общего не имеет ни со страхом смерти, ни со страхом каких-то обыденных вещей — молнии, собак, маньяков. Это поднимающийся откуда-то снизу темный, одуряющий страх неминуемой потери, потери большей, чем потеря жизни, здоровья, любви, рассудка…

Молоко. Моему мальчку нужно выпить теплого молока.

Мне кажется, что я ступаю по гамаку, подвешенному в тумане. Только синяя керамическая кружка в моих руках связывает меня с реальностью. Я держусь за нее, чтобы не провалиться в черную бездну, разверстую под ногами, и она держит меня на весу, эта кружка с молоком. У меня больше нет тела. Я превращаюсь в пятно света, центр которого — в этой синей кружке, наполненной живым теплом и дрожащим золотом.

— Пей, — шепчу я, и сама не слышу своего голоса. Моя рука, прозрачная, как туман, подносит кружку к Тошкиным губам. Я не чувствую ее, я вижу ее со стороны. — Пей, мой маленький. Сейчас ты уснешь.

Как будто издалека, я смотрю, как молоко проливается и течет по смуглому подбородку с ложбинкой, тонкой струйкой сбегает на темную столешницу, как медленно-медленно движется Тошкино горло — глоток… еще глоток… Его черные прямые волосы спадают на глаза. Я протягиваю руку, но почему-то не могу их коснуться. Я далеко, и могу только смотреть на него, на его веки, закрашенные бессонницей, на тени от ресниц, нежную линию щеки, неуловимо смягчившуюся вдруг — наверное, так падает свет.

Он засыпает прямо за столом, положив голову на руки, а я чувствую, что умираю, — клубящийся туман в углу гложет мне сердце и вытягивает душу. Я хочу встать и заслонить Тошку от этого тумана, но не могу пошевелиться.

— Не трогай его, — шепчу я непослушными губами, губы онемели и почти не движутся. — Не трогай его, не надо!..

Она больше не поет, но голос звучит вокруг, он звучит и во мне, протяжный тоскливый стон, невыносимый стон. Это продолжается целую вечность.

Мне не больно, мне просто страшно тяжело, сердце бьется через раз, и в его биении нет никакого ритма, сплошной разнобой, голова кружится, как от потери крови, я не могу шевелиться, я даже не понимаю, где я: стою, сижу, лежу?.. В голове тот же клубящийся туман, что вокруг, я не могу думать, все слова и мысли исчезли, осталось только ощущение тягостной муки и покорного ужаса — наверное, так себя чувствуют грешные души в аду.

Я чувствую, как вздрагивает Дом, точно испуганное животное, мне жаль его, но это ощущение проходит краем по поверхности, потом и оно исчезает. Остается только запредельная тоска.

Я не сплю, и это не кошмар, но я больше ничего не вижу, кроме облака ледяного тумана, колышущегося у стены. Его клочья тянутся к столу, где спит мой мальчик, безнадежным отчаянным жестом пытаются дотянуться до него.

Ледяной туман у меня в груди. Я сама становлюсь этим облаком. Это я тянусь к Тошке изо всех сил, это я не могу прикоснуться к нему, это я корчусь у стены, лишенная тела и дара речи…

И тут мое сердце делает болезненный скачок, и по щекам начинает градом течь соленая влага — в какой-то момент мне кажется, что это кровь, но это слезы, слезы.

— Бедная, — шепчу я, — я поняла… я скажу ему, обещаю тебе, я скажу ему…

Тошка спит за столом, и, кажется, ему ничего не снится.

Глава 6

Пообещать было легко… наверное. Но наутро я ощутила себя попавшим в ловушку зверьком. Все, что случилось ночью, казалось мне бредом воспаленного воображения, следствием бессоницы и страха. Я перестала верить себе и доверять своему рассудку. Возможно, я все-таки рехнулась, — говорила я себе, и злилась на себя, и у меня тряслись руки, и в итоге я разбила пару тарелок, и Нэнси на меня шипела и плевалась ядовитой слюной. Ну, правильно — я была невыносимо неуклюжей, все реакции у меня замедлились, и все, на что я была способна, это залиться слезами в ответ на выговор Нэнси.

— У тебя что, месячные? — буркнула моя добрая подруга, собирая осколки в совок. — Что ты рыдаешь?.. Ну, ладно… Ну, Вера… Перестань.

Она высыпала осколки в ведро и обняла меня. И тут я совсем раскисла и зарыдала чуть ли не в голос. Иван, спокойно пивший чай, смущенно улизнул на веранду, захватив с собой сигареты.

— Ну-ну, — бормочет Нэнси и тихонько гладит меня по спине. — Подумаешь, тарелки… дело-то житейское… Ну, Вера. Ну, блин, перестань, а то я тоже сейчас заплачу! Вы что, поссорились? А? Вера?..

Мне ужасно хочется ей рассказать. Но я не могу.

Тошка так и проспал за столом до утра, а я сидела на веранде и курила, глядя на него через распахнутую дверь кухни. Я ни разу не прикоснулась к нему. Каждый раз, когда я вспоминала, что спала с ним, меня скручивал такой мучительный приступ стыда, как будто меня уличили в чем-то нечеловеческом, преступном — в инцесте, в промискуитете, в растлении малолетних… И в то же время я так отчаянно любила его, что мне было больно дышать.

Самое ужасное и непонятное заключалось в том, что Тошка, проснувшись, перестал меня замечать. Он смотрел сквозь меня за завтраком — но выпил чашку кофе и что-то съел, слава Богу. Он не разговаривал со мной, не перекинулся ни единым словом — хотя нарушил свой обет молчания: я слышала, как он о чем-то советуется с Иваном. Он все так же сосредоточенно ходил по дому, а после обеда они с Иваном возились внизу в прачечной, разбирая стенку чулана. Как и следовало ожидать, за стенкой ничего не оказалось, кроме угла душевой кабины и плотной каменной кладки. Они поставили доски на место, и Тошка отправился на чердак. Там он и сейчас пребывал, к счастью, и не видел моей позорной истерики.

Чердак в Доме был необитаем, хотя клочья обоев на стенах и ветхий диванчик свидетельствовали о том, что прежде он использовался как жилое помещение. Там были три небольших комнаты со скошенными потолками и маленький холл с умывальником посередине. Мы с Нэнси поднимались на чердак, пока парни были в отъезде, и долго обдумывали, как можно использовать эти комнатки. Но ничего не придумали и оставили пока все, как есть.

— Вер, ты успокоилась? Пойдем покурим, что ли, — с высоты своего роста Нэнси виновато заглядывает мне в глаза. — У всех нервы, я понимаю… Не сердись на меня.

— Да ну, что ты, — я поспешно размазываю по щекам остатки слез. — Я на тебя не сердилась даже. Я на себя сержусь. Распустилась.

Солнечные квадраты лежат на полу веранды, ночная непогода сменилась обманчивым осенним теплом. Нэнси с удовольствием оглядывает залитую светом комнату и, забыв о причудах нашего жилища, говорит:

— Вот тут и вот тут надо пальмы в кадках поставить. А на окна можно традесканцию… будет такой зимний сад. Шикарно получится. Как в лучших домах Лондона и Парижа.

Она расхаживает по веранде в своем коротком желтом халатике и выглядит как персонаж рекламного клипа для домохозяек: идеальная куколка в прелестном интерьере. Безошибочная игра на чувствах обывателя. Пальмы в кадках тут явно не помешали бы.

— Вера, — говорит идеальная куколка серьезно и садится рядом со мной на плетеный диванчик. — Что у тебя с Тошкой случилось? Вы какие-то странные оба сегодня. Но он, ты знаешь, заметно лучше выглядит. А ты нет. Совсем не спала, что ли?

— Спала, конечно, — вру я с самым честным видом. — Я же всегда так выгляжу, если не накрасилась, будто ты не знаешь…

— Не езди мне по ушам, мать, — Нэнси проницательно качает головой. — Он с тобой не разговаривает, а ты вообще со стенками сливаешься. Думаешь, не заметно? Вы явно поругались, пока мы спали. Что случилось, а?

— Да не ругались мы, — отвечаю я с трудом.

Мне очень хочется все рассказать Нэнси, но я не знаю, как. Как рассказать здоровому в психическом отношении человеку о встречах с духами умерших и странных видениях? Как передать ощущение смертной тоски, испытанное мною этой ночью? Какой нормальный человек, пусть и самый лучший друг, мне поверит?..

К тому же, я сама уже не уверена в собственных чувствах. Я боюсь озвучить то, что я поняла ночью. Это слишком невероятно. Может, мне все приснилось. Может, я не помню, что было на самом деле. Может, это Дом сыграл со мной в кошки-мышки, и я просто забыла, что мы с Тошкой, например, вдребезги поругались. Но тогда это значит, что я сумасшедшая. Или истеричка. Нет, я не могу ничего рассказать Нэнси. Вот если бы священник… духовник… Надо попросить Ивана отвезти меня в церковь.

Внутри у меня все дрожит и тоненько ноет, я не чувствую вкуса сигареты, поэтому звонок, раздавшийся у входной двери, приносит облегчение — сейчас Нэнси помчится открывать дверь, и я смогу хоть на несколько минут вырваться из-под ее внимательного взгляда.

— Кто это там, интересно?.. — Нэнси удивленно приподнимает брови, кладет сигарету на край пепельницы и идет через кухню в прихожую. Иван, который деликатно оставил нас наедине и бродил по двору, тоже, кажется, услышал звонок, потому что он подходит к двери веранды и вопросительно смотрит на меня.

Я пожимаю плечами.

— Кто-то пришел.

В это время из прихожей доносится такой визг, что Иван пулей влетает в дом и несется спасать жену, по пути перескочив через забытую посреди кухни табуретку. Я бегу за ним. Но, кажется, Нэнси не нуждается в том, чтобы ее спасали: она висит на шее высокого лохматого парня, а рядом посмеивается блондинка, похожая на немецкую фарфоровую куклу.

— Ива-а-ан!.. — Нэнси сияет. Она, наконец, оторвалась от неожиданного гостя и в порыве чувств с размаху целует мужа в щеку так, что он пошатывается. — Иван, познакомься, это Дрюня, мой кузен… Дрюнечка, миленький, как я рада тебя видеть!..

Проявления радости, на которые так сильна моя подруга, наконец, привлекают внимание Тошки, и он спускается к нам с чердака, слегка присыпанный пылью, но, наверное, все же весьма привлекательный, потому что блондинка облизывает и без того сверкающий алый ротик и смотрит на моего угрюмого мальчика с нескрываемым интересом. А Тошка… он ей улыбается. Я уже забыла, как он улыбается. И у меня от этой улыбки сжимается сердце. Я совсем не ревную, вот удивительно. Мне просто горько. Но я все равно дружелюбно киваю гостям, хотя и не понимаю, что теперь делать. Ведь они приехали явно не на полчаса, а наш Дом…

Однако Дом ведет себя удивительно мирно. Никто не ходит по коридору, и стук в подвале прекратился. Запыленные рюкзаки гостей валяются в прихожей, и Дрюня рассказывает, как они с Гретой добирались к нам из Нью-Йорка автостопом. Мы радуемся жизни, пьем вино на веранде, играем в дурака, а потом в фанты, и вообще резвимся, как дети. Тошка неподдельно весел. Кузен Дрюня совершенно очарователен, немудрено, что Нэнси так ему обрадовалась. Его подружку зовут Маргарита, но она предпочитает имя Грета. Хотя он все равно зовет ее Риткой, так что какая разница.

— Гайз, — Дрюня расслабленно сидит на полу, прислонившись спиной к стеклам веранды и далеко вытянув длинные мосластые ноги в драных джинсах, — вы тут, я смотрю, клево устроились. Ничего, если мы погостим недельку? Не стесним?

Грета сопровождает его слова лучезарной улыбкой, довольно удачно копируя Мерилин Монро. Улыбка, как и следовало ожидать, предназначена Тошке. И он реагирует — их глаза встречаются, и оба сразу становятся похожи на заговорщиков.

— Конечно, нет, — говорит он, глядя на Грету, и я вспоминаю, каким его голос может быть глубоким и теплым, чувственным и завораживающе-прекрасным, — фарфоровая кукла даже розовеет от удовольствия.

— У нас есть студия для гостей, — чересчур оживленно говорит Нэнси. — Вон там, справа, видишь лесенку, Дрюнечка? Студия как раз над верандой. Там и тахта есть, довольно широкая, вдвоем поместитесь?

Она многозначительно смотрит на Грету, но та так увлечена беседой, что ей не до студии и не до тахты. Интересно, она, кажется, рассчитывает спать где-нибудь в другом месте?..

Нэнси с Иваном незаметно переглядываются, и Нэнси за спиной Греты корчит мне рожу. Тошка не обращает на нас внимания — он целиком сосредоточился на обольщении гостьи. Дрюня вполне добродушно взирает на это дело, вот Иван бы на его месте уже начистил сопернику фэйс. Иван, кстати, в замешательстве, он не понимает, что происходит, и я его не осуждаю. Самой удивительно: мой еще вчера полуживой мальчик ведет себя точно спятивший Казанова. Хватило одной ночи без кошмаров, чтобы темные тени вокруг глаз исчезли, на щеках появилось даже что-то похожее на здоровый румянец, волосы блестят… Я не ревную. Я правда не ревную. Хорошо, что Тошка так быстро восстановился. И эта Грета, если не придираться к ее голливудским замашкам, вполне симпатичная. Вот только я не понимаю, как мне теперь себя вести. К тому же, приближается вечер, а потом будет ночь, и я совершенно точно знаю, что ни за какие коврижки не лягу с Тошкой в одну постель.

Глава 7

Мои сомнения были напрасны: Тошка вряд ли заметил, что я постелила себе в будуарчике. Он повел Грету гулять по окрестностям, и вернулись они, наверное, далеко за полночь. Мне не хотелось бы знать, как эти двое проводили время.

Я уснула часов в двенадцать, и мне ничего не снилось.

Утром за завтраком непостижимый Дрюня вел себя совершенно естественно, ел за двоих, шутил за троих, и мы все — за исключением Греты с Тошкой, которые к завтраку не вышли — весело и жизнерадостно смеялись его шуткам. Иногда я ловила на себе пристальный изучающий взгляд Нэнси, но делала вид, что ничего не замечаю.

После завтрака я поднялась к себе в будуарчик, оделась, подкрасилась для бодрости и ушла гулять. Я не особенно старалась уйти незамеченной, но все-таки приложила некоторые усилия, чтобы не столкнуться с Нэнси. Когда я уходила, в ванной, прилегающей к нашей спальне, текла вода и раздавался русалочий смех Греты.

Наш дом находился в старом районе — вдоль улиц на некотором отдалении друг от друга стояли такие же просторные добротные усадьбы, как наша, окруженные деревьями и цветами — несмотря на ноябрь, возле калиток пылали зимние астры и хризантемы, вечнозеленый плющ покрывал потемневшую от времени кирпичную кладку, кое-где еще не увяли георгины, а кусты остролиста были все усыпаны алыми ягодами.

Народу на улице было совсем мало — будний день, дома только пенсионеры, которые не слишком склонны покидать свои дворы, бегуны уже отбегали свое, утренние собачники отгуляли, и теперь появятся только поздно вечером, а дети сейчас на занятиях в школе.

Я шла по направлению к парку и старалась ни о чем не думать. Парк в нашем районе тянется на много километров, пересекая Северо-Восток Филадельфии, он полон старых деревьев, увитых чем-то вроде лиан, осенью они напоминают скелеты, сплетенные в диком танце.

Я миновала вход со схемой велосипедных дорожек на застекленном щите и не спеша пошла по аллее в сторону железнодорожного мостика, построенного в незапамятные времена для узкоколейки, по которой когда-то паровозики доставляли зерно на мельницу. Раньше улица, прилегающая к парку, была индейской охотничьей тропой, да и сам парк был частью охотничьих угодий нескольких племен, живших на месте нынешней Филадельфии. Если бы не асфальт под ногами, вполне можно было бы представить себе неслышно крадущихся меж стволов охотников в длинных рубахах из оленьей кожи, с орлиными перьями в волосах.

Прямая, точно стрела, аллея просматривалась почти до мостика, рядом, за стволами облетевших деревьев, по камням журчала неширокая речка. Впереди никого не было, откуда же взялся одинокий силуэт, чем-то неуловимо знакомый?.. Я смотрела на него против солнца и не могла разглядеть подробностей. Человек удалялся. Вот он сошел с аллеи к реке, и я зачем-то последовала за ним. Берег на этой стороне был довольно пологим, но каменистым. Хорошо, что я надела кеды на толстой удобной подошве. Перепрыгивая с камня на камень, я старалась не упустить из виду невысокую ловкую фигуру, маячившую в нескольких десятках шагов от меня. Честно говоря, я не понимала, что мною движет. Почему-то очень важным казалось догнать этого незнакомца, однако что я ему скажу, когда догоню, я не имела ни малейшего понятия.

Человек дошел до невысокой гряды камней, запрудившей реку, и ловко вскарабкался на нее, явно намереваясь перейти на ту сторону. Вода, шумя, перекатывалась через край природной плотины, скользкие валуны блестели на солнце. Летом я бы, наверное, решилась перейти следом, но в ноябре… Вода была, скорее всего, жутко холодной, да и куртка, намокнув, не высохнет в пять минут. К тому же, у плотины глубоко, а я не умею плавать. И камни… На них запросто можно, поскользнувшись, сломать ногу, и я совсем не уверена, что человек, которого я преследую, станет меня спасать.

И все же я пошла за ним.

Черная вода, несущая обломки веток и опавшие листья, закручивалась в водоворотики в нескольких сантиметрах от моих ног, камни оказались еще более скользкими, чем виделись с берега, и совсем не такими монолитными — пару раз казавшаяся совершенно устойчивой опора опасно шаталась и грозила вывернуться из своего гнезда. Но в лощину, по которой текла река, слепящее солнце почти не проникало, и я, наконец, смогла разглядеть того, за кем шла.

Это был старик индеец.

Легко, точно юноша, перебежав на ту сторону по камням, он остановился на противоположном берегу, обернулся и кивнул. Я узнала полотняную повязку на лбу, длинные седые космы, узкие глаза на морщинистом лице. Это был тот самый старик, посвятивший в августе Тошку в шаманы, — тот старик, что подарил ему серебряный амулет с орлиными перьями и бирюзой. До берега оставалось не больше трех метров. Я побежала к старику, не глядя под ноги, но тут коварный скользкий валун подался, и я, потеряв опору, полетела в реку, головой на камни…

Темнота. В темноте что-то движется — откуда-то я знаю, что приближается закат. Я открываю глаза. Перед моим лицом колышутся зеленые листья вяза. Но ведь сейчас ноябрь?.. Я приподнимаюсь на локтях и чуть не падаю вниз: я нахожусь в маленьком шалаше, построенном в развилке ветвей высокого дерева во дворе добротного просторного дома. На секунду зажмурившись, я вспоминаю: сейчас август. Мне восемь лет. Меня зовут Рози. На мне батистовое платьице, мама будет ругать, что я лазаю в нем по деревьям. Солнце уже низко, сейчас мамочка выйдет во двор и позовет меня обедать, мне нужно скорее спуститься и сделать вид, что я играла возле грядок. Но я не успеваю, не успеваю!.. Мама выходит на крыльцо, но почему-то не зовет меня, а бежит к задней калитке, по пути оглянувшись несколько раз, будто боится, что ее увидят. Ее белокурые локоны сияют на солнце. Она не надела чепчик. На ней нарядное бледно-розовое платье с кружевным лифом — она достает его из сундука очень редко, а жаль, она в нем такая красивая!.. Моя мамочка очень, очень красивая, она похожа на куклу моей подружки Люси, которую ей купил ее папа, когда ездил по делам на север. У куклы такое же бело-розовое личико, и голубые глаза, и волосы, будто золотистый шелк. Я завидую Люси, а завидовать — это грех. Дорогой Боженька, извини меня за то, что я завидую своей подружке… Мамочка говорит, что, если я буду хорошей девочкой, мне подарят такую же куклу. Поскорее бы, Боженька, я уже целую неделю была хорошей девочкой, кормила цыплят, и… Ох!.. Я вижу индейца. Они страшные, я их боюсь. Хотя мамочка говорит, что эти индейцы хорошие, мирные. Они живут тут недалеко в своих смешных шалашиках, а некоторые даже работают на мельнице. Этот индеец молодой, у него длинные волосы, я вижу сверху, как блестят на солнце его голые коричневые плечи. И мамочка… Я быстро-быстро протираю кулаками глаза. Дорогой Боженька, это ведь мне снится, правда? Ведь не может быть, чтобы мамочка его целовала?..

— Мэгги! Что ты делаешь?!

Это папа. Мой папа очень большой, у него рыжая борода, его все боятся. Мамочка оборачивается, и даже издалека я вижу, как она испугалась. У нас большой двор, но у папочки длинные ноги, и он очень быстро оказывается у калитки. Индеец почему-то не убегает, хотя мой папочка больше его и сильнее. Папочка размахивается и бьет маму по лицу, по этому прекрасному, прекрасному испуганному лицу!.. Мамочка падает, я кричу и тоже падаю, падаю, обдирая лицо и руки о торчащие ветки…

Глава 8

Сильно пахнет дымом. Дым везде. Он ползет по земле, забирается в ноздри, царапает горло. Я открываю глаза и ползу к дому, к светлеющему в траве пятну розового платья. Мамочка лежит на грядке базилика, ее глаза закрыты, кружевной лиф разорван и видна грудь. Я кое-как прикрываю лохмотьями кружев голое тело, одергиваю задранную юбку, а потом трясу мамочку за плечи, бужу ее, но она не встает. Над нами большое дерево скрипит ветвями. Я поднимаю голову. На ветке висит молодой индеец. Он висит, привязанный за ноги, и весь покрыт чем-то красным, как клюквенный морс, который мамочка дает мне во время простуды. Даже длинные черные волосы слиплись, и слиплись и покраснели орлиные перья на амулете, который свисает вниз с его шеи и покачивается, хотя ветра нет. В груди у него дырка, я видела такую дырку, когда папочка убил оленя из своего большого ружья. Я слышу голоса, незнакомые гортанные крики, чьи-то ноги перешагивают через меня, кто-то коричневый и страшный лезет на дерево и перерезает веревку. Индеец падает сверху, и его голова стукается о землю рядом с головой моей мамочки. На его лицо глядеть невыносимо страшно, я скулю, как собачонка, и пячусь к дому. На крыльце дым, дым идет из дверей, но я все равно бегу туда, я хочу спрятаться в доме. Под ногами у меня в траве валяются какие-то тряпки, бумаги, а вот фотографии, которые мамочка очень бережет — нас снял настоящий фотограф, когда мы ездили с папочкой на север, в Нью-Амстердам… Но я не останавливаюсь, чтобы их поднять, — мне очень страшно, я ищу папочку, он сильный, он всех прогонит и защитит меня… но его нигде не видно.

В доме полно дыма, у порога я запинаюсь за чьи-то большие ноги в сапогах. Это дядя Боб, папочкин брат, он возит зерно на мельницу. Я зову его, но он меня не слышит: у него разрублена голова. Кашляя от дыма, я бегу дальше. На полу в кухне много осколков — прекрасная синяя чашка от маминого любимого сервиза — обеденные миски с голубой полоской — как расстроится мамочка!.. Я задыхаюсь. Дорогой Боженька, помоги мне найти папу!..

И Боженька мне помогает — он всегда помогает хорошим маленьким девочкам. В дыму я натыкаюсь на лестницу, ведущую в подвал, и начинаю спускаться, цепляясь за стену. Лестница очень крутая, и надо идти осторожно, но мне мешает дым, и на последней ступеньке я все-таки оступаюсь и сильно расшибаю коленку.

— Папа! — зову я, глотая слезы. — Папочка, это я, Рози!..

Мне никто не отвечает, и я пробираюсь к винному погребу.

Вот он, мой папа. Он сидит в углу. У него на голове смешная красная шапочка, а в груди торчит стрела. Я не буду вытаскивать стрелу, хотя она, наверное, мешает папочке спать. Спасибо тебе, дорогой Боженька. Сейчас папа поспит, а потом мы пойдем и заберем нашу мамочку с базиликовой грядки. Папочка больше не сердится на нее, у него совсем спокойное лицо, и нечего ей там лежать на холодной земле рядом с этим ужасным индейцем… Все будет хорошо. А на Рождество мама положит мне под елку куклу в розовом платье — я знаю, что папочка давным-давно привез ее из Нью-Амстердама: не забывайте, что мне восемь лет, я уже большая и не верю в Санту. Кукла совершенно точно лежит в мамином сундуке, но я никогда не открываю этот сундук, я даже не подхожу к двери чулана, потому что я очень послушная девочка…

Я подбираюсь поближе к папе, прижимаюсь к его боку и закрываю глаза…

Темнота. Потом в темноте появляются серебристые пятнышки, они щекочут мое лицо, и я морщусь. Надо открыть глаза. Идет дождь, у меня мокрая куртка. В парке сумерки — среди деревьев всегда темнеет быстрее. Я смотрю на свои руки. Мне удивительно видеть, что это руки взрослого человека. Кто я?.. Как меня зовут?..

Дождь усиливается, и мне становится зябко сидеть на скамейке. Нужно встать и куда-то идти. Вот только я не помню, где я живу.

— Рози, Рози, ко мне!.. — мимо пробегает молодая девушка в джинсах и надвинутом на голову капюшоне широкой нейлоновой куртки. Она зовет свою собаку, убежавшую к реке. Река шумит по камням запруды.

Я вспомнила. Меня зовут Рози, мне восемь лет, я знаю это место: там, дальше, мельница, мой дядя Боб возит туда зерно. Я бывала тут с мамочкой. Мамочка ждет меня дома, и, конечно, беспокоится, потому что уже темнеет. Мне нельзя гулять после темноты, хорошие дети не гуляют после темноты, а я должна быть хорошей, иначе мне не подарят куклу с золотыми волосами…

Я поспешно встаю и иду к выходу из парка. Я очень тороплюсь. Я знаю, где мой дом, я уже большая девочка, мне в марте исполнилось восемь лет… Ноги сами несут меня. Я не обращаю внимания на окружающее — ничего интересного, все давно знакомо. Вот дом старой миссис Пинч, у нее кусачие гуси. Вот большущий особняк родителей Люси, у них даже есть каменный фонтанчик во дворе, и сам дом стоит на каменном фундаменте. И совсем необязательно так важничать из-за этого. Наш дом, хоть и бревенчатый, тоже стоит на каменном фундаменте, у нас даже есть винный погреб…

Винный погреб.

— Вера! Где ты была? Я уже хотела в полицию звонить. Посмотри на себя, ты же вся мокрая! Простудишься… Снимай сейчас же куртку — ты что, купалась в ней?..

Нэнси сердито дергает застрявшую молнию, куртка распахивается.

— А это что такое?.. Какая хорошенькая! Где ты ее взяла?

Из-под распахнувшейся куртки на пол падает золотоволосая старинная кукла в выцветшем розовом платье с обгорелыми кружевами.

Глава 9

— Ритка — она такая. Трахает все, что подает признаки жизни.

Дрюня сидит на лестнице, ведущей в студию, задрав ноги на ступеньки, чтобы не мешать мне — я мою пол на веранде. Честно говоря, я не начинала этот дурацкий разговор, и не понимаю, с чего вдруг наш добродушный гость решил оправдываться. Уж он-то — само очарование. Да и неделя, на которую они напрашивались, еще не прошла.

Дом ведет себя исключительно примерно: никаких эксцессов, никаких кошмаров, я уже начинаю думать, что Тошка перестал вскакивать по ночам только потому, что спит теперь не со мной, а с Гретой. Мой поразительный мальчик выглядит и ведет себя так, точно ничего особенного не происходит. Это звучит чистым безумием, но он, кажется, действительно так думает. Как будто наша с ним жизнь просто вылетела у него из головы, и он искренне считает меня всего лишь подругой Нэнси, почему-то живущей с нею в одном доме. Он меня… забыл. Я же по мере сил стараюсь играть роль то ли подруги хозяйки, то ли приживалки, то ли домработницы. Нэнси смотрит на меня то сочувственно, то раздраженно, — и я не знаю, что лучше.

Куклу с золотыми волосами я отнесла в винный погреб и посадила у стены — там, где задохнулась в дыму, прижавшись к мертвому отцу, малышка Рози. Я теперь знаю, как она выглядела: на одной из фотографий, что висят в коридоре второго этажа, изображена маленькая девочка в бархатном платье с большим кружевным воротником. У девочки грустные глаза, но теперь у нее, по крайней мере, есть кукла, о которой она так мечтала. Я больше не спускалась в винный погреб и не знаю, забрала ли Рози свою игрушку. Я никому ничего не рассказывала, появление куклы объяснила тем, что зашла в антикварную лавку, — впрочем, кроме Нэнси, этим никто и не интересовался.

Главное, Тошка со мной по-прежнему не разговаривает. Он не избегает меня, но смотрит сквозь, и его глаза при этом ничего не выражают. Зато они очень даже выражают все на свете, когда он смотрит на Грету.

— Я, конечно, могу надрать ей задницу, — продолжает Дрюня, поглядывая во двор. Там, у задней калитки, стоят Тошка с Гретой, золотистые волосы гостьи блестят на солнце — на улице который день замечательная погода. — В принципе, что за дела, да?.. Но мне давно по барабану, мы условились, что оба взрослые свободные люди. Ну… и ты молчишь. Значит, не возражаешь, правда? И у твоего индейца полная пазуха ништяков…

Я поднимаю голову, бросаю тряпку под порог и разгибаюсь.

— Почему ты его так назвал?

— Как?.. — Дрюня смотрит на меня недоуменно. Рыжие лохмы беспорядочно вьются во все стороны, от этого его голова как будто все время охвачена пламенем, особенно на солнце.

— Индейцем.

— А кто он? Ну, не китаец же? Я немного разбираюсь, работал и с китаезами, и с япошками в Нью-Йорке.

— Он бурят. Наполовину.

— А… ну, так какая разница? Все равно индеец. У них корни одни и те же, — выказывает Дрюня поразительную осведомленность.

Я смотрю в окно. Тошка с Гретой целуются у калитки.

— Ну, хочешь, я пойду разберусь? — предлагает Дрюня, проследив за моим взглядом. — Ты же обижаешься, я же вижу. Чего вот только молчишь? Такие вещи надо проговаривать. А то карму испортишь.

Господи, чего только нет у него в мозгах…

Я невольно улыбаюсь и качаю головой.

— Если бы мне было что сказать, я бы сказала, поверь.

Но это ложь. Мне есть что сказать Тошке. Я обещала. И никак не могу решиться, никак не могу выбрать подходящий момент. Ведь он не разговаривает со мной, к тому же, с ним невозможно остаться наедине: он постоянно вдвоем с Гретой. То в обнимку, то держась за руки, а иногда они просто целый день не выходят из спальни.

По-хорошему, я должна была бы уйти из этого дома. Я вижу, что Нэнси с Иваном так и думают, у них это уже просто написано на лицах. Пожалуй, скоро и Нэнси перестанет со мной разговаривать. Но мне некуда идти. И потом… я понимаю, что это глупо, но мне просто страшно оставлять Тошку одного. Что с ним будет, когда Грета его бросит?.. А она его бросит, я в этом уверена. Да и Дрюня, похоже, нисколько не сомневается в таком исходе. Вот уедут они — и что? Тошка поедет следом? А если Грета не захочет этого?..

Парочка выходит за калитку и медленно удаляется по переулку, держась за руки. Слава Богу, я могу выйти, наконец, и выплеснуть грязную воду. Недалеко от старого вяза есть дренажная решетка.

Я выливаю воду и поднимаю голову. На ветке вяза вниз головой висит индеец. Он голый до пояса, некогда светлые замшевые штаны перепачканы кровью и грязью. Длинные черные волосы, тоже слипшиеся от крови, шевелит ветерок. Босые ноги связаны в лодыжках. Стянутые ремнями руки свисают у меня над головой. Грудь разворочена медвежьим жаканом. Я приподнимаюсь на цыпочки, чтобы дотянуться… Высоко. Мне не достать. Над моей головой покачивается, точно от ветерка, серебряный амулет с бирюзой. Я протягиваю руки, и окровавленные орлиные перья касаются моей ладони.

— Вера! Эй!.. Что ты там делаешь?

Я оборачиваюсь. Дрюня стоит на крыльце веранды, лохматый и рыжий, в майке, растянутой до невозможности, драных джинсах и босиком. Предвечернее солнце лупит ему по глазам, и он щурится.

— Что за балет под деревьями? Ты что, друидской веры?

Я перевожу взгляд на старый вяз. Мертвого индейца там нет, конечно. Конечно. У меня просто едет крыша, это с самого начала было ясно.

И все же я очень ясно помню девочку Рози и ее родителей, которые тоже, конечно, могут оказаться плодом моего больного воображения, но что-то подсказывает мне, что они жили на самом деле. И их дом стоял на этом самом месте. А наш Дом выстроен на фундаменте того, сгоревшего. Старый вяз, под которым я сейчас стою, мог бы многое порассказать о тех временах, если бы умел говорить.

Говорить… но вот же он говорит со мной. Как может. Напоминает мне о моем обещании, данном женщине, убитой на базиликовых грядках. Впрочем, я уже не уверена, она ли ко мне приходила. Может, это рано умершая Тошкина мать хотела, как могла, предостеречь нас от чего-то плохого, что должно случиться?.. Или просто пыталась передать своему сыну, ребенком оставшемуся сиротой, как сильно она его любит?.. Тогда Тошка должен был ее узнать — ведь он видел лицо в окне. Но, если это так, тогда все мои мучения и кошмары ничто по сравнению с тем, что пришлось пережить моему бедному, бедному мальчику. А страдания нас обоих ничто по сравнению с тем, что переживает она, которая не может дотронуться до него столько лет, и столько лет не находит успокоения, потому что чувствует вину за свою смерть, за то, что оставила его одного среди чужих людей и недоброго мира. Я же помню ту ее смертную тоску и лед в груди — это невозможно вынести. Но, может быть, мертвые выносливее нас.

— Вера, Дрюнечка, идите чай пить!..

Нэнси выглядывает из-за Дрюниного сутулого плеча, шутливо шпыняет его в бок.

— Засмотрелся, блин! Лучше бы за своей Риткой следил…

Дрюня, легко, как все рыжие, краснеющий, неожиданно вспыхивает до ушей и начинает что-то бубнить в свое оправдание. Неужели Нэнси права, и я ему нравлюсь? Вот еще не хватало. Дрюнечка — прелесть, но…

Я иду к ним и на крыльце оглядываюсь.

Мертвый индеец висит на ветке старого вяза. Его длинные черные волосы колышет ветерок. Лицо, искаженное смертью, обращено к нам. Я не хочу его видеть и закрываю глаза.

Глава 10

Джип тормозит у нашей изгороди так, что покрышки визжат на всю улицу, вызывая, должно быть, вежливое недоумение ближайших соседей. Я в это время помогаю добровольцу Дрюне вешать занавески в нижней гостиной, выходящей окнами на открытую террасу переднего крыльца, и вижу, как из джипа выскакивает добрый молодец двухметрового роста и, в лучших традициях отечественных боевиков, направляется к нашим дверям. Гравий на дорожке летит во все стороны из-под тяжелых ботинок.

— Упс, — говорит Дрюня упавшим голосом и роняет гардины. — Это Гришка. Ну, сейчас начнется…

Брутальный Гришка не утруждает себя звонком в дверь, а просто грохает по створке кулаком.

— Я сам открою, — предупреждает меня Дрюня, соскакивая с табуретки. — Ты лучше ему под ноги не попадайся. Он явно за Риткой приехал. Так и знал я, что она ему звонит…

Он открывает дверь, и гость немедленно заполняет собой все пространство нашей немаленькой прихожей.

— Где эта сучка? — спрашивает он неожиданно приятным баритоном. — Я ей башку оторву. А ее хахаля за яйца подвешу.

— Гриш, привет, — поспешно говорит Дрюня, пытаясь преградить путь вошедшему. У него это, к сожалению, не получается. Росту они почти одинакового, но Гриша тяжелее килограммов на сто.

— Кому Гриша, а кому Григорий Львович, — сообщает он сквозь зубы и легким толчком убирает со своего пути хлипкую преграду. — Отвали, обмылок.

От этого толчка Дрюня спиной вперед влетает в кухню и приземляется на прилавок. Гость широким шагом идет за ним. Сердце у меня падает. Нэнси с Иваном уединились на своей половине и явно ничего не слышали, а Грета, наверное, по обыкновению, воркует с Тошкой на заднем дворе.

Я поспешно иду вслед за нашим невежливым гостем. Так и есть. Парочка дышит свежим воздухом. Мой мальчик совсем рехнулся и сегодня утром повесил на ветку старого вяза качели для своей Гретхен. И теперь она кокетливо покачивается, болтая точеными ножками, а он стоит рядом и придерживает веревку, чтобы детка, не дай Бог, не упала и не расшиблась.

Дрюня, прихрамывая, выскакивает из кухни, с явным намерением предупредить голубков. Но уже поздно. Григорий Львович, не тратя лишних слов, в два шага достигает качелей и небрежно отмахивает левой рукой по фарфоровому личику Греты, (которая от этого почти ласкового удара слетает в траву), а правой, сжатой в кулак, бьет Тошку в челюсть. Я вижу, как Тошкина голова, мотнувшись, откидывается назад и вбок, но он не падает, а, мгновенно собравшись, отпрыгивает в сторону, точно кот, и, сплюнув кровь, принимает боевую стойку.

— Осторожно, Гришенька! — пронзительно кричит Грета, сидя на земле. — Он Джи-Ай!..

— Да хоть джедай! — лаконично отвечает Гришенька. — Против лома нет приема.

Он картинно откидывает полу куртки и жестом опытного бойца достает короткий обрез.

— Гри… — начинает Дрюня беспомощно и сразу умолкает.

Мгновенная тишина повисает в саду. Тошка стоит под дулом, опустив руки. Звуки с улицы, отдаленный лай собаки, чириканье птиц — все исчезает. В тишине раздается только поскрипывание качелей. Я смотрю на них, но вижу висящее вниз головой тело молодого индейца с черно-красной дырой в груди.

Нет, — говорит кто-то у меня в голове. — Нет. Нет.

Я стою слишком далеко и добежать не успею. Не успею ни заслонить, ни оттолкнуть. Очень близко, точно при многократном увеличении, я вижу толстый палец, хладнокровно нажимающий на спусковой крючок. Нет!.. — кричит во мне чей-то голос. Ледяной туман у меня в груди взрывается, точно холодный вулкан, и клочья его вместе с моим сердцем устремляются вперед, свиваясь, как серебристые змеи, и, такие же стремительные, как змеи, толкают моего мальчика в плечо. Он отлетает в сторону и падает на траву возле каменной скамьи. Пуля, свистнув, уходит мимо, я отчетливо вижу ее полет, завершившийся где-то за широкой лощиной, отделяющей наш дом от парка.

На выстрел со второго этажа летит Иван, на ходу застегивая джинсы.

— Эй! — кричит он на бегу. — Что за дела?!..

Нэнси свешивается из окна, забыв одеться.

— Я звоню в полицию! Я звоню в полицию! — беспомощно восклицает она, размахивая телефоном.

— Гришенька, уезжаем отсюда, — всхлипывает Грета, повисая на локте любовника. — Зачем нам полиция, миленький?..

Ее алый ротик дрожит, из глаз градом катятся слезы, она сейчас необыкновенно хорошенькая. Тошка медленно поднимается с земли.

— Тошка, ты живой? У тебя кровь!.. Зубы целы? — Иван, тяжело дыша, ощупывает друга. — Блин, блин, блин, идиот…

— Дрюня, поехали! — кричит Грета звенящим голосом. — Рюкзак возьми! И мой тоже!..

— Да пошла ты, — говорит бледный Дрюня и нервно передергивает плечами.

— Ну и оставайся, — она, семеня, еле успевает за широкими шагами Гришки.

Возле меня тот задерживается на секунду.

— Это ты сделала? — желваки на его скулах ходят ходуном. — Я видел. Ты. Я ни разу в жизни не промазал, ферштеен?

Я не отвечаю, да он и не ждет ответа. Странно, что этот амбал сумел что-то увидеть — я сама не уверена, что именно сделала. Кажется, ничего. Но Тошка улетел в сторону, как от толчка…

Больше всего на свете мне сейчас хочется лечь и уснуть. Я так устала — устала физически — как будто целый день таскала тяжести или белила потолки. Бледный Дрюня заслоняет меня своим хилым плечом.

— Лапы убери, — его голос слегка дрожит. — А то…

— Да нужна она мне, — Гришка отворачивается и, не слишком спеша, пересекает нашу веранду, кухню, прихожую… Грета на ходу подхватывает свой рюкзачок. Входная дверь захлопывается за ними. Потом раздается звон стекла — сбежавшая сверху Нэнси в порыве чувств швыряет в дубовую створку вазу с гладиолусами, которые Тошка вчера купил Грете на плазе у супермаркета. Наши гости не могут оценить этого жеста по достоинству: их джип, рявкнув мотором, срывается с места, распугивая случайных прохожих.

— Тошка, пошли, умоешься, — Иван берет друга за локоть, и тот идет за ним, точно зомби, размеренно переставляя ноги. Его разбитое лицо ничего не выражает.

Я по-прежнему стою на крыльце. За последнее время я привыкла, что мой мальчик, зачарованный своей Гретхен, не замечает меня в упор. Но он неожиданно останавливается, и на его бесстрастном лице что-то мелькает.

— Вера?.. — говорит он медленно. — Вера…

Я молча протягиваю руку и стираю кровь с его подбородка.

— Я так устал, Вера, — шепчет он почти неслышно. — Я очень хочу спать. Пойдем ляжем?..

Он берет меня за руку.

Я смотрю только на него, но все равно вижу отчаянье на веснушчатом лице Дрюни, бесконечное изумление в глазах Ивана. Нэнси стоит посреди кухни, в недоумении приоткрыв рот.

— Вер, да ты чего?.. — начинает она нерешительно и сразу умолкает.

Мы проходим мимо нее и поднимаемся по лестнице наверх, в нашу спальню. Я не хочу туда, я не могу видеть эту постель, но мой мальчик, кажется, ничего не замечает. Похоже, он уже спит на ходу, запинаясь при каждом шаге. В спальне он валится на кровать и засыпает, не донеся головы до подушки. Но мою руку не выпускает даже во сне.

Глава 11

— Это же Ритка меня к вам потащила, — в голосе Дрюни звучит неподдельное раскаяние.

За окном сумерки, мы сидим на кухне и пьем вино. Тошка спит наверху.

— Я пообещал не говорить… откуда ж я знал.

Дрюня окунает длинный нос в бокал с вином, пряча от нас глаза.

— Она еще в позапрошлом году спуталась с какой-то сектой… я, мол, крутая сатанистка, и любого мужика выверну наизнанку и опять сверну. А однажды, где-то с месяц назад, мы с ней как-то вечером сдолбили по косячку, и она спрашивает так небрежно: я, мол, слышала, что у тебя двоюродная сестра живет в Филадельфии? Может, — говорит, — смотаемся к ней в гости на недельку? Я говорю: а чего это тебя в Филу тянет? Ты же говорила, что там скука смертная! Она так засмеялась загадочно и говорит: Гришаня, мол, просил. Только ты не рассказывай сестричке, что это была моя идея… Ну, я и пообещал, что не расскажу.

Он виновато морщится.

— Вообще-то, я не думал, что до стрельбы дойдет. Я думал, она просто развлекается. Извини, Вера, что я тебе не сказал. Я ведь это дело сто раз наблюдал — как-то она делает так, что мужик… ну… всех забывает. Вообще всех. Жену, детей. Никого не замечает. Как обкуренный. Я думал, она просто так… резвится, как обычно. Я не знал, что ей что-то конкретно от твоего Тошки нужно.

— Я тебя убью, братик! — говорит Нэнси сурово. — Ты что, блин, совсем дурной? Ведь, если бы этот Гришаня не промазал…

— Он не промазал, — тихо отвечает Дрюня. — Это Вера. Она Антона толкнула.

— Да ладно, — Нэнси отпивает из бокала и облизывает губы. Это напоминает мне Грету, и я невольно морщусь. — Вера на крыльце стояла, а Тошка — вон где. Промазал твой Гришаня.

Ее кузен больше не возражает. Он совсем скис. Сутулые тощие плечи еще больше опустились, даже рыжие лохмы обвисли печальными прядями. Его можно понять. Он чувствует себя виноватым в том, что произошло. Но я-то знаю, что несчастный Дрюнечка если в чем и виноват, так только в легкомыслии и чрезмерном увлечении ганджубасом. Против Тошки — а значит, и против нас, — играет кое-кто посильней. Это никак не связано с Домом, я чувствую, но зато связано с событиями в Нью Хоупе. Глава сатанистской церкви Нью Хоупа сейчас парится в дурке, но его последователи-то никуда не делись. Да и в Нью-Йорке Церковь Сатаны зарегистрирована вполне официально…

— Я сейчас, — я поднимаюсь.

— Ты куда, Вер? — Нэнси смотрит на меня с тревогой, она еще не успокоилась после всех этих событий.

— Тошку посмотрю.

— Да спит он! — Дрюня страдальчески сводит брови. — Он теперь будет сутки дрыхнуть без задних ног… И ничем ты его не разбудишь, хоть на кусочки режь. Так всегда бывает, я знаю.

Ясно, что знает. Уж конечно, он был первым, на ком Грета испробовала свои чары. Но я все равно встаю и иду наверх.

Тошка спит, свернувшись, как младенец во чреве. В сумерках еле виден краешек лица, прикрытого рассыпавшимися волосами. Я подхожу поближе, сажусь на кровать и наклоняюсь над ним, чтобы послушать, дышит ли он.

Он дышит. Все хорошо.

Я не могу удержаться — я так соскучилась по нему… Мои пальцы медленно скользят по его щеке, убирают волосы с лица. Трогают сомкнутые веки, касаются губ. Я провожу указательным пальцем по ложбинке на подбородке, потом вниз по шее, по груди. Он вздыхает во сне и переворачивается на спину. Я наклоняюсь ниже и трогаю губами тэнгерийн-тэмдэг, шаманскую метку — созвездие маленьких коричневых родинок у него под левым соском. Целую оба соска… Прижимаюсь горящей щекой ко впалому животу. Тошка вздрагивает, но не просыпается. Потом что-то бормочет, поворачивается на бок и снова принимает позу зародыша. Я зажмуриваюсь от стыда, успокаиваю сбившееся дыхание, накрываю своего мальчика одеялом и подхожу к окну. Перед самым окном колышутся ветви старого вяза.

Боже мой — индеец снова висит на ветке! Но почему?.. Ведь все прошло, опасность миновала, пуля пролетела мимо! Я на мгновение закрываю глаза, потом открываю их снова, но индеец никуда не исчезает. Что-то в его облике кажется мне нарушенным, незавершенным. Я вглядываюсь и вглядываюсь в плывущие сумерки и, наконец, догадка заставляет мое сердце пропустить удар. Амулет. На нем нет амулета.

Я бросаюсь к Тошке и откидываю одеяло. Осторожно переворачиваю своего мальчика на спину, ощупываю его шею, ища щнурок. Потом лихорадочно обшариваю постель. Но все напрасно, и я уже знаю, я еще раньше поняла, что все напрасно. Амулета нет.

— Найди вакан, скво.

Я резко оборачиваюсь. В дальнем углу комнаты сидит старик индеец. Его глаза закрыты, фигура тонет в тумане.

— Найди его, женщина, — повторяет он настойчиво. — Вакан должен вернуться к тому, кому принадлежит.

— А что будет, если не найти? — шепчу я дрогнувшими губами.

Индеец молчит. Его коричневое морщинистое лицо кажется ликом вырезанного из древесной коры идола. Потом туман, который его окружает, начинает колыхаться, и низкорослая старческая фигура, колыхаясь вместе с ним, тает.

— Он не проснется, — доносится еле слышный шелест.

— Нет! — в отчаянии я не сдерживаю себя и кричу во весь голос. — Не уходите! Вы должны нам помочь!..

Но он исчезает. Его больше нет. Мне хочется плакать, но я не могу. В горле дым, на губах горечь. Все пропало. Все пропало. Я беспомощно мечусь по комнате, в голове стучат тысячи крохотных барабанов, сердце захлебывается, перед глазами красные круги.

Снизу доносится топот — встревоженные друзья несутся по лестнице на мой крик. Они влетают в спальню все трое, и Нэнси сразу бросается ко мне, а Иван — к Тошке. И только Дрюня растерянно топчется у двери.

— Что случилось, Верочка, почему ты кричала? — Нэнси хватает меня за плечи и встряхивает. Наверное, я выгляжу близкой к обмороку. Впрочем, так оно и есть.

— Нэнси, — шепчу я. — Амулет… Грета забрала амулет… Он умрет.

Колени у меня подгибаются, я начинаю опускаться на пол. Нэнси держит меня под локти, не давая упасть.

— Что ты говоришь?.. Грета? Амулет?.. Кто умрет, Вера? Кто?..

Я уже не вижу ее, а голос доносится как будто издалека. Сердце бьется вразнобой, и нечем дышать.

— Извини, — бормочу я заплетающимся языком. — Я, кажется, сейчас…

— Вера!.. Вера! Открой глаза!.. Иван, Иван, она теряет сознание!.. У нас есть на…

Темнота закручивается передо мной в спираль, и больше я ничего не вижу и не слышу.

— Вставай, вставай же!.. — Маленькая ручка тянет меня за руку, тормошит, дергает.

Я открываю глаза. Рози, прижимая к себе куклу, смотрит на меня, сдвинув тонкие темные бровки.

Комната тонет в тумане, и трудно понять, где именно я нахожусь. Может быть, это винный погреб?

— Вставай, я хочу тебе что-то показать.

Перед глазами постепенно проясняется. Нет, я не знаю этого помещения. Какой высокий потолок!.. И почти совсем темно. Свет пробивается в тонкие щели между драпировками — видимо, там окна. Стен тоже не видно — драпировки закрывают их. С потолка на цепях свисает какая-то странная огромная люстра… да это клетка! Железная клетка, как в зверинце.

— Что это? — я сижу на полу и смотрю вверх.

— Раньше была церковь, — мрачно отвечает Рози. Она тоже косится на клетку и качает головой.

— А теперь здесь что?..

Но я уже поняла, что. Глаза немного привыкли к царящему в бывшем храме сумраку, и я вижу по стенам множество погашеных ламп. Это ночной клуб. Его владелец — какой-то миллионер. В Нью-Йорке этот клуб считается одним из самых крутых. В железной клетке под потолок поднимают голых девиц, чтобы разогреть толпу.

— Вставай, — говорит Рози. — Вон там дверь.

Но мы не можем пройти в эту дверь: перед ней, прячась во мраке, сидит огромный паук из моего сна.

— Иди, не бойся! — Рози нетерпеливо постукивает маленькой туфелькой. — Он нас не видит.

— Я не могу, — я правда не могу пройти мимо чудовища, мне кажется, его ледяные глаза смотрят прямо на меня, стерегут каждое движение. — Меня вырвет!

— Тогда я сейчас тебя брошу, — маленькая девочка смотрит на меня очень взрослыми глазами. — Я тебя брошу, и ты останешься одна. Считаю до пяти. Раз…

Я встаю и начинаю приближаться к двери. Чтобы войти в нее, нам нужно буквально протиснуться мимо косматого туловища. Рози беспечно подныривает под одну из лап и оглядывается на меня. Я протягиваю ей руку и зажмуриваюсь.

— Открой глаза, — безжалостно произносит ребенок. — Открой глаза и иди сама. САМА!

Я глубоко вздыхаю и, пригнувшись почти до полу, ныряю следом за Рози. Седое брюхо, покрытое шевелящимися волосками, касается моей головы. Я нагибаюсь еще ниже, почти ползу и, наконец, оказываюсь у двери.

— Молодец, — хвалит меня Рози без улыбки. — Открывай дверь и входи. Тебя никто не увидит.

Я послушно берусь за ручку и поворачиваю ее. Дверь открывается. В просторной комнате три человека. Я сразу выделяю главного: тощий брюнет с прилизанными волосами курит сигару, сидя у огромного стола, похожего на бильярдный. Стол завален пачками денег, двое мужчин суетливо пересчитывают их. Одного из них я знаю: это Гришаня.

Рози подталкивает меня в спину маленьким кулачком, я подхожу поближе к столу и вижу между банковскими упаковками голубоватое свечение. Брюнет протягивает к нему руку и берет со стола амулет. Серебряный амулет с бирюзой, украшенный орлиными перьями.

Глава 12

— Знаешь, как ты меня напугала! — Нэнси подталкивает ко мне по столу чашку с кофе. — Пей давай, не сиди с таким видом, как будто все умерли. Я туда коньяку капнула для поднятия духа. И сахар положила. И даже размешала, блин! Для любимой подруги.

— Как ты себя чувствуешь, Вер?.. — робко спрашивает Дрюня. Он выглядит таким бледным, как будто это он, а не я, валялся в обмороке полчаса назад.

— Нормально, — я пью кофе и прикидываю, как лучше рассказать им о том, что я видела.

Прошло совсем немного времени, за окном по-прежнему сумерки, ночь еще не наступила. Лампа в плетеном абажуре свисает над столом, наполняя кухню теплым светом и отбрасывая решетчатые тени на лица. Опять поднимается ветер — я слышу тихий мелодичный перезвон металлических трубок китайской звенелки из сада.

— Вера, ты про Тошку, что ли, говорила? — Иван непривычно мрачен, он нервно вертит в руках сигаретную пачку, то ли не решаясь закурить, то ли просто желая чем-нибудь занять руки. — С чего ты взяла, что он умрет?

— Мне индеец сказал, — я понимаю, что выгляжу, мягко говоря, не совсем адекватной, но надеюсь, что мои друзья все же успели привыкнуть к тому, что мир вокруг нас тоже не отличается адекватностью. — Грета забрала Тошкин амулет. Индеец говорит, что, если его не вернуть, Тошка не проснется.

Они молчат и переглядываются. Я так и знала, что они мне не поверят. Потом Иван встает и идет наверх. Пока его нет, мы не разговариваем. Дрюня с тоской смотрит в окно, Нэнси, избегая встречаться со мной глазами, убирает со стола.

Когда на лестнице раздаются шаги Ивана, мы все поворачиваем головы и ждем, что он скажет. Впрочем, я-то знаю.

— Амулета нигде нет, — сообщает Иван, появляясь в проеме лестницы. — Может, он его потерял?..

— Нет, — я качаю головой. — Грета его украла. Не для себя. Я… знаю, где он.

— Где? — Нэнси требовательно смотрит мне в лицо. Кажется, моя подруга не считает мои слова бредом. Женщины вообще гибче — научно доказанный факт.

— Дрюня, ты знаешь в Нью-Йорке ночной клуб с дискотекой в бывшей церкви? — спрашиваю я вместо ответа.

— Знаю, конечно. Мы там сто раз с Риткой были. Это ее любимое место. Там довольно прикольно.

Дрюня подбирает свои длинные нескладные конечности и подается ко мне через стол.

— А что?..

— Там есть такой… жгучий брюнет… Прилизанный. Испанского типа. Знакомый вашего Гришани. Ты его когда-нибудь видел?

Дрюнино лицо застывает.

— Тощий такой?.. С брюликом в ухе?.. Это Кузнец. Откуда ты его знаешь?

— Я его не знаю. Но амулет у него. Ты поедешь со мной?

— Эй! — говорит Нэнси протестующе. — Куда это? Все вместе поедем!

Я качаю головой.

— Мы не можем все вместе. Кто-то должен остаться с Тошкой.

— Вот ты и оставайся, — рассудительно говорит Иван. — С Анюткой вдвоем. А мы с Дрюней поедем и сами…

— Нет. Вы не справитесь. Это я должна найти амулет. Старик сказал: «Найди вакан, скво».

— Ну, может, он это сказал фигурально! Просто хотел дать тебе понять, что его надо найти, вот и все! — Нэнси нервно сдувает со лба рваные прядки. — Подумай сама, как ты будешь отбирать этот… ватан?

— Вакан.

— Что?..

— Амулет так называется. Оберег. Вакан по-индейски.

— Да какая разница! — Нэнси чуть не плачет. — Посмотри на себя! Ты всерьез уверена, что сможешь отобрать… эту цацку у здоровых мужиков типа Гришани?.. Иван, скажи ты ей!

Бледный Дрюнечка достает из кармана короткую сигаретку и начинает ее мять.

— Если амулет у Кузнеца, то я вообще не уверен, что эта затея имеет смысл… Кузнец тот еще тип. Гришаня рядом с ним — просто белый барашек.

— Только не закуривай тут траву! — предупреждает Нэнси, заметив его манипуляции с сигаретой. — Весь дом провоняет. Выйди на веранду.

Дрюня покорно плетется на веранду и открывает заднюю дверь, чтобы дым уходил во двор.

— Так ты не поедешь со мной? — спрашиваю я ему в спину.

Длинная худая спина замирает на секунду, узкие плечи приподнимаются.

— С чего ты взяла? — говорит Дрюня тихо, не оборачиваясь. — Поеду, конечно.

Глава 13

Найти парковку в Манхэттене — нелегкое дело, да и водитель я не ахти какой, а у Дрюни даже драйверских прав, как выяснилось, нет, поэтому мы решили ехать до Нью-Йорка на поезде, а там добираться на своих двоих. Дрюнечка уверял, что это не так уж далеко: полтора квартала на восток от вокзала и несколько кварталов на юг.

Мне нравится Манхэттен, как вообще нравятся большие города: они вызывают ощущение праздника… нет, скорее, оживления. Пестрые толпы, движущиеся по тротуарам в обе стороны, обилие витрин, вереницы автомобилей, желтые такси, автобусы с рекламой на боках, тележки с хот-догами и содой, — после тихой провинциальной Филадельфии я почувствовала себя ребенком, взятым на ярмарку, и даже забыла, что нужно бояться.

Страх пришел позже, когда я узнала адрес, по которому мы направлялись: номер 666 на Авеню Америка.

— Это что, нарочно? — спросила я поневоле дрогнувшим голосом.

Дрюня пожал плечами.

— Кто их знает… скорее всего, не без умысла. Приколоться хотели явно, ну, и толпу привлечь. Пипл на это дело падок, а то ты не знала!

Знать-то я знала, но это знание ни капли не добавляло оптимизма. Несмотря на теплый день, пальцы у меня сделались ледяными, колени ослабели, я еле успевала за Дрюней, который знай себе шагал вперед своей развинченной походкой, жестикулируя сигареткой и время от времени хватая меня за локоть, чтобы помочь избежать столкновения с целеустремленными ньюйоркцами.

— Найт-клаб этот, на самом деле, очень клевый, поверь. Называется «Врата». Раньше назывался как-то по-другому, но там вышла темная история с владельцем, и теперь у них новые хозяева… Шевелись же, Вера, иначе тебя тут просто стопчут! Мы же практически в центре находимся…

Потерявший терпение Дрюня швырнул окурок мимо урны и крепко взял меня за руку. Рука у него была сухая и теплая, и это меня немного успокоило.

— Там обычно работают три зала, — Дрюня на ходу вводил меня в курс дела, — Основной, Часовня и Спайдер-рум…

— Как ты сказал? — я остановилась посреди тротуара, вынудив спутника затормозить, и толпа начала равнодушно обтекать нас с обеих сторон. — Спайдер-рум?..

— Ну да, — Дрюня растерянно топтался, ежесекундно уступая кому-нибудь дорогу. — Вера, ну что ты встала-то… Это для прикола так названо… Паучья комната, типа ужастик… Да нет там никаких пауков, ты что — пауков боишься?

— Ладно, идем, — я взяла себя в руки.

— Да мы уже почти пришли. Вон «Врата», видишь? — он кивком головы указал куда-то вперед, и, посмотрев в том направлении, я увидела серые башенки готических часовен. Сам собор был немного ниже боковых башен, огромное круглое витражное окно под остроконечной крышей ловило солнечные лучи.

— Красивый, скажи? — Дрюня смотрел на зажатый в центре квартала собор с некоторой гордостью, как будто лично его спроектировал и построил.

При других обстоятельствах я бы и сама залюбовалась строгой внушительностью бывшей епископальной церкви, но сейчас мне было не до архитектурных красот.

— Мы сможем пройти внутрь?

— Вечером-то запросто, — Дрюня задумчиво разглядывал вывеску кофейни рядом с «Вратами». — Для леди даже скидка после одиннадцати, а до одиннадцати вообще бесплатно… Как бы нам на Ритку не напороться, вот что я думаю. Она тут каждый вечер тусуется. Давай-ка пока зарулим в кофейню и все обмозгуем.

Он решительно потянул меня ко входу в кафе. До вечера было еще далеко, но я не собиралась терять время. Конечно, я не знала, где Кузнец держит амулет — возможно, он носит его с собой, — но мне почему-то казалось, что Тошкин оберег должен жечь этому господину руки и, скорее всего, в церкви и оставлен. В сейфе, может быть. Есть же здесь какой-нибудь сейф?..

Мы уселись за столик у окна — так, чтобы видеть улицу, и Дрюня поинтересовался, не хочу ли я чего-нибудь пожевать. Жевать я отказалась, но он все равно принес два кофе и пару круассанов. От одного я даже отщипнула: он выглядел довольно свежим и аппетитным. Но кусок в горло мне не полез, и остатки круассана с готовностью проглотил сам Дрюня. Удивительно все же, до чего худые люди прожорливы. Хотя вот Тошка, наоборот, может ничего не есть, кажется, неделями…

Он по-прежнему спал, когда мы уходили. Я посидела рядом с ним всего несколько минут, погладила растрепанные волосы, потом наклонилась и поцеловала закрытые глаза. Ресницы были влажными, и у меня больно сжалось сердце.

— Я скоро вернусь, Тошенька, — он, конечно, не слышал моего шепота. Он спал, и я не знала, что ему снилось, и снилось ли что-нибудь вообще.

Поболтав остатки кофе на дне пластикового стаканчика, Дрюня допил их одним глотком и сказал:

— Покурим?

— Только не траву, — предупредила я, поглядывая в окно. От Дрюнечки вполне можно было ожидать такой экстравагантности, как джа в публичном месте. Не потому, что он был как-то особенно храбр или эпатажен — просто пофигист, привыкший плыть по течению. — Тебя еще ни разу в полицию не забирали за это дело?

— Забирали пару раз, — Дрюня равнодушно пожал плечами. — Но я же с собой анашу килограммами не таскаю. У меня всегда не больше джойнта, а это не преследуется. Что они мне могут сделать?.. Ночь в кутузке, да и пошел вон. А мне что кутузка, что «Врата» — рожи одни и те же, в принципе. Вообще-то, сейчас я бы не отказался от пары затяжек — чисто чтоб расслабиться. Как-то мне, знаешь, не по себе… Но деваться некуда, будем законопослушны, покурим табачные листья с канцерогенами.

Он достал «Мальборо», мы закурили, и тут же хозяин заведения вежливо, но решительно попросил нас выйти: в Нью-Йорке курение в общественных местах запрещено.

На улице чуть похолодало, и я заметила, что небо сделалось как будто ниже и темней. Меня начало знобить — то ли от холода, то ли от нервов. Дрюня, несмотря на свой пофигизм, сразу это заметил.

— Замерзла? — спросил он озабоченно. — Давай я еще кофе возьму, на вынос. Он горячий, согреешься.

Не дожидаясь ответа, он скрылся в кафе, и тут я увидела автомобиль, тормозящий возле входа в церковь. Парковка здесь была явно запрещена, но серебристо-серый BMW не собирался задерживаться: он высадил пассажира и отъехал. Судя по тому, как небрежно пассажир махнул рукой, отпуская водителя, он был важной птицей. Впрочем, я это уже знала. Потому что приехавший был Кузнец собственной персоной. Прилизанные черные, как смоль, волосы, вызывающе блестели, в ухе сверкал довольно крупный бриллиант, туфли явно покупались на Пятой Авеню, а поджарую задницу обтягивали очень непростые джинсы.

Кузнец прошел прямо к парадному входу во «Врата», поднялся по каменным ступеням и, видимо, нажал на кнопку звонка, потому что дверь незамедлительно отворилась, впуская его, и так же быстро закрылась за его спиной.

Глава 14

Дрюня нервничает. Я тоже. Часовая стрелка приближается к четырем, до открытия клуба еще масса времени, но нам все равно надо спешить. Ни он, ни я не хотим столкнуться с Гретой или ее шкафоподобным любовником, хотя незаметно улизнуть в толпе было бы, скорее всего, легче. Но улизнуть мы должны не с пустыми руками. Я не уйду отсюда без амулета. У меня просто нет выбора.

— Здесь должны быть какие-то задние двери, — говорю я, делая вид, что завязываю шнурки на кроссовках. — Ведь должны?

— Конечно, — отвечает Дрюня, с деланным безразличием выпуская дым изо рта маленькими тугими колечками. — Только какая разница — задние или передние, нас все равно ни туда, ни туда не пустят… У меня, правда, родилась одна идейка…

Я поднимаю голову. Какая бы идейка ни родилась у Дрюни, она нам сейчас может пригодиться. Лично у меня нет ни одной, самой завалящей.

— В Часовне обычно работает Ди-джей Ангел, — мой спутник всей пятерней чешет лохматый затылок. — Я с ним не то чтобы близко знаком, но так… здороваемся. Я у него даже раз в комнатенке был, где он отдыхает. И оттуда точно есть выход во двор. Можно попробовать… Если что — скажу, к Ангелу пришел. Он чувак неплохой, подтвердит, что меня знает. У тебя помады нет с собой?

Я растерянно хлопаю глазами.

— Какой помады?..

— Ну, ты бы хоть губы подкрасила… Ангел очень падок на… короче, если бы я сказал, что привел ему… познакомиться…

Видимо, выражение моего лица Дрюне не нравится, и он начинает сбивчиво объяснять:

— Ты не думай, я не собираюсь тебя ни под кого подкладывать!.. Я вообще… я сразу кости переломаю тому… в общем… Ну, Вера! Просто как отмазка это бы прокатило.

— Дрюня, ты какой-то дурачок, все-таки, — говорю я с тяжелым вздохом. — Думаешь, я обиделась, что ты меня намерен выдать за красотку для Ангела?.. Это просто смешно. Короче, забудь. Это бы прокатило, если бы ты Нэнси привел. А со мной — никто не поверит.

— Ты что?! — Дрюня таращит глаза и, кажется, не врет. — Ты считаешь себя хуже Аньки?..

Я машу рукой.

— Ладно, Дрюнечка, проехали. Давай как-нибудь просочимся во двор. Нас из окон видно?

— Не думаю, — Дрюня с сомнением оглядывает громаду церкви. — В главном зале окна все завешаны. В башнях… я не знаю. В Часовне завешаны точно. Так ведь, Вер, дело же не в окнах — скорее всего, тут камеры стоят. Даже наверняка. Тогда нас на мониторах засекут.

Я лихорадочно обдумываю его слова. Камеры… я о них не подумала, а зря. Как пройти мимо них, не привлекая внимания? Превратиться в птичек?..

— Можно попробовать вдоль стены… вплотную, — с сомнением говорит Дрюня. — Но, вообще-то, ты знаешь, обычно охрана валяет дурака и на камеры не смотрит…

— Я бы не стала на это надеяться, — я вздыхаю и подтягиваю молнию на куртке. — Но больше нам надеяться не на что. Всё, я пошла.

— Погоди, — Дрюня ловит меня за руку. — Давай хоть для начала попробуем эти камеры обнаружить… вычислим угол обзора… если они поворачиваются — попробуем проскочить, пока камера смотрит в другую сторону.

Я не слушаю его. Я смотрю через улицу. Там, в тени высокого здания из красного кирпича, идут двое: длинноволосый старик в индейской рубахе и маленькая девочка с куклой. Девочка оборачивается и, четко артикулируя, произносит два слова. Я не слышу — далеко, но легко читаю сказанное по губам. Девочка говорит: «Just GO!».

И я иду.

Дрюня догоняет меня в каменной щели между стеной кафе и левой башней. Тут, в вонючем закутке, стоит дампстер с отходами, а путь преграждает сетчатый забор высотой мне по плечи.

— Давай подкину, — Дрюня нагибается и подставляет колено и сложенные ковшиком ладони.

Используя его в качестве лестницы, я довольно легко забираюсь на крышку дампстера и спрыгиваю по ту сторону забора. Дрюня присоединяется ко мне через полминуты — при его росте это не проблема.

Справа от нас глухая стена башни, слева — стена кафе и забор, отгораживающий довольно обширный задний двор церкви от крохотного дворика кофейни.

— Погоди-ка, — говорит Дрюня мне в ухо и достает зажигалку.

— Ты что, курить собрался?! — спрашиваю я страшным шепотом.

— Лучше, — коротко отвечает Дрюня и, перегнувшись через сетку, немного сдвигает крышку дампстера. Через пару минут грязные тряпки, оберточная бумага и промасленные одноразовые тарелки начинают интенсивно дымиться и ужасно вонять.

— Дымовая завеса, — с гордостью заявляет мой спутник, пряча зажигалку.

— Пошли, гений терроризма, — я прижимаюсь к серой стене готической башни и, смею надеяться, бесплотной тенью скольжу к выходу во двор. Если здесь есть камеры, задымление и вправду может нам помочь. Но за поджог мусорного ящика нас загребут в полицию, не раздумывая, если мы не поспешим убраться отсюда.

— Дрюня, эта башня — это Часовня? — я похлопываю рукой по столетним камням, которых касается мое правое плечо.

— Нет, — Дрюня начинает кашлять от дыма и зажимает себе рот, поэтому его голос звучит сдавленно. — Часовня с той стороны… а это… Спайдер-рум…

— Тогда нам надо именно сюда.

Я не знаю, почему я так уверена в этом, но подчиняюсь внутреннему голосу. Спайдер-рум. Паук. Паучья комната. Это здесь.

Мы сворачиваем за угол. Двор, слава Богу, пуст. С этой стороны в башне есть окна, но они высоко. И еще здесь есть дверь. Вряд ли она незаперта, но нам все равно нужно как-то проникнуть внутрь, и я на цыпочках взбегаю на крутое крыльцо под каменным козырьком входа. Дрюня тяжело дышит у меня за плечом.

— С Богом, — говорю я шепотом и слегка толкаю дверь.

И она открывается перед нами.

Глава 15

Длинный коридор ведет куда-то в глубь помещения, свет тусклой лампочки не может разогнать полумрак, царящий здесь. Слева лестница наверх, справа дверь с табличкой «Только для персонала». Нам не сюда, это уборная для работников клуба. Мы идем дальше по коридору и упираемся в еще одну дверь — массивную, явно оставшуюся еще с тех пор, как здесь была церковь.

— Тут все точно так, как в Часовне, — шепчет Дрюня, наклонившись и почти уткнувшись носом мне в шею. — Я примерно помню. Это комната ди-джеев. Оттуда выход в зал. Наверху есть еще галерея и какие-то помещения, но там я никогда не был.

Если честно, я ужасно боюсь. Мне приходится стискивать зубы, чтобы они не стучали. Но Тошка спит уже почти сутки, и только амулет может вывести его из Долины Теней, по которой он сейчас блуждает. Да, я романтичная особа, поэтому даже в мыслях выражаюсь так пафосно, но обстоятельствам откровенно плевать на мою романтичность, и мне приходится действовать, как какому-нибудь ниндзе, вместо того чтобы нюхать розы и мочить слезами кружевной платочек.

— Все тихо? — я еле шевелю губами, прислушиваясь.

Все тихо. Ниоткуда не звука. Я собираюсь толкнуть дверь, но Дрюня отстраняет меня, задвигает себе за спину и осторожно нажимает на ручку.

Скрип петель звучит, кажется, на весь белый свет. Мы оба замираем, но никто не бежит по коридору, на ходу выдергивая из-под полы автомат, никто не окликает нас грозным «Стой, кто идет?», все здесь как будто вымерли, и мы осторожно просачиваемся в комнату ди-джеев.

Обычная неряшливая комната. Стол, два или три стула, потрепанное кресло с банкеткой для ног, ободранный футляр от гитары, пачка газет, один зеленый носок на полу, окурки в огромной жестяной банке. Узкое решетчатое окно со стрельчатым верхом. В каменной нише окна электрический чайник, банка с растворимым кофе, два грязных стакана. Возле кресла стоит на полу выключенный обогреватель — в комнате ощутимо холодно. В углу ветхая ширма отгораживает, должно быть, кушетку или диван, и Дрюня скрывается за ней, чтобы на всякий случай проверить, не прячется ли там какой-нибудь враг.

Обшаривая помещение взглядом, я настороженно продвигаюсь к двери, ведущей, видимо, в зал. И она вдруг распахивается от чьего-то весьма невежливого пинка.

Я еле успеваю отшатнуться. На пороге стоит довольно красивый негр в белой майке, кожаной куртке нараспашку и узких кожаных штанах. Руки у него заняты пластиковыми и бумажными пакетами.

— Привет, киска, — говорит он, не особенно удивившись, сверкает привычной белозубой улыбкой и начинает выставлять на стол из пакетов бутылки с пивом и какую-то китайскую еду в коробках. — Ты как сюда попала?

Потом он замечает Дрюню, выступившего из-за ширмы как раз вовремя, и в его голосе появляется легкий оттенок угрозы.

— Эй! Вы что, сюда для перепихончика вперлись? Ошиблись дверью. Это моя халупа.

— Привет, — Дрюня держится молодцом, надо же. На его веснушчатом лице самая располагающая улыбка. — Мы, вообще-то, к Ангелу зашли…

Негр удовлетворенно хмыкает.

— Ну, я и говорю — ошиблись дверью. Ангел в Часовне зажигает. А в Паучатнике зажигаю я. Ди-джей Резиновый Шайтан, ясно?

— Кто не знает Резинового Шайтана, — Дрюня проявляет чудеса дипломатии, а сам потихоньку продвигается к двери. — Мы тогда не будем мешать…

— Постой, куда спешить, — негр плюхается в кресло и приветливо машет бутылкой пива. — Ангел еще не пришел: дверь в Часовню на замке, я видел. По пивку?..

— Да вообще-то… — Дрюня оглядывается на меня. На лице по-прежнему улыбка, но в глазах тревога.

— Давай, — говорю я и решительно сажусь на стул, скинув с него на пол второй зеленый носок.

Я терпеть не могу пива, но вдруг этот Шайтан скажет что-нибудь полезное о Кузнеце?..

— А вы к Ангелу зачем? — ди-джей открывает бутылку крепкими белыми зубами и протягивает мне. — По делу? — Он выразительно похлопывает себя по карману. — Можете у меня взять. У меня всегда есть… для друзей. Экстази? Недорого.

— Нет, — поспешно отказываюсь я. — Мне нельзя. Я… беременна!

— Вау. Поздравляю, — Резиновый Шайтан оглядывает нас обоих, широко улыбается и поднимает большой палец. — Больше народу — круче тусовка. Ну, ты пивком тогда тоже не очень увлекайся, мамочка, о кей? Глотнула — и хватит.

— Правильно, — Дрюня, неожиданно быстро войдя в роль счастливого отца, отнимает у меня бутылку и делает большой глоток. — Слушай, бро, а ты Кузнеца не видел?

— Кузнеца?.. А зачем тебе Кузнец? — в глазах негра снова мелькает настороженность.

— Да один приятель просил кое-что у него узнать, — Дрюня делает еще один немаленький глоток, всем своим видом показывая беспечность и пофигизм. Собственно, эта роль больше всего соответствует его жизненной позиции, поэтому выглядит довольно убедительно.

— А-а-а… — Резиновый Шайтан слегка прищуривает свои огромные бархатно-карие глаза, опушенные невероятно густыми и длинными ресницами. — А то я подумал — что общего у таких славненьких ребятишек с Кузнецом?.. Если у тебя к нему дело, бро, ты иди один, пусть твоя киска тут посидит, под моим заботливым крылом. Беременным вредно дышать с Кузнецом одним воздухом — выкидыш может случиться.

— Нет, — я встаю со стула. — Это… Это у меня к нему дело, важное. Это мне надо встретиться с Кузнецом.

Карие глаза впиваются в меня.

— Ты что — от него беременна, что ли?.. Во дела!.. — он качает головой и шарит по карманам в поисках сигарет. — Иди на аборт, киска.

— Почему? — спрашиваю я растерянно.

— Жабу родишь, — говорит Резиновый Шайтан, откидывается в кресле и закуривает. — Или змею. От Кузнеца человек не родится. Оно тебе надо?

— Вот как? — приятный вкрадчивый голос доносится от двери. — Покажи-ка свои красивые глазки, бэйби. Ты в самом деле от меня беременна? И когда же я успел? По-моему, мы даже еще не были представлены.

В дверях стоит Кузнец, а за его спиной маячит рослая фигура Гришани.

Глава 16

Я сижу в клетке, а клетка поднята под потолок.

Меня затолкали сюда вполне бесцеремонно, плечо болит от тычка, которым наградил его этот чертов урод Гришаня. Куда уволокли моего спутника, я не знаю.

Когда нас выводили из комнатушки Резинового Шайтана два немаленьких охранника, я заметила, что Гришаня что-то шепчет на ухо Кузнецу, поглядывая в мою сторону.

— Вот как? — сказал Кузнец громко и с интересом окинул меня взглядом. — Отлично… Этого вниз, девчонку суньте в клетку и подвесьте. Я попозже ею займусь.

Прошел примерно час, но мною никто не думает заниматься. В зале невероятно тихо — ни шагов, ни голосов сюда не доносится, стены в бывшей церкви толстые, да и драпировки приглушают все звуки. Я сижу на полу клетки, обняв колени. Сидеть очень неудобно, решетки впиваются в зад, но и стоять, вцепившись в прутья, я больше не могу. Вниз я стараюсь не смотреть — я панически боюсь высоты, и первые двадцать минут только сдавленно всхлипывала, борясь с приступом страха и отчаянья. На помощь никто не пришел, да и некому было прийти мне на помощь.

И вот я сижу, обняв колени и зажмурившись, совершенно потерянная, и презираю себя изо всех сил.

Мне наплевать, что со мной будет. Ну, допустим, даже убьют. Мне все равно. Я никуда не гожусь, ниндзя недоделанная, из-за меня Тошка… Нет. Я что-то должна придумать. Что-то…

Скорей бы они пришли за мной. Если надо, я буду умолять на коленях вернуть амулет. Если надо, я буду ноги Кузнецу целовать. И не только ноги. Я даже с ним пересплю, если ему взбредет в голову такая прихоть. И пусть Тошка потом плюнет на меня и разотрет, лишь бы он проснулся.

Звук, похожий на раскат грома, кажется, доносится снаружи. Гроза?..

Я понимаю голову, но ничего не вижу, кроме слабого круга рассеянного света под самым потолком. Там, наверное, что-то вроде чердака. Но мне от этого ни жарко, ни холодно.

Я снова утыкаюсь головой в колени. Лучше б я умерла прямо сейчас. Лучше б я умерла тогда возле Тошки. Мне не достать амулета. Кузнец его не отдаст. Все пропало, я чувствую, что все пропало.

— Хватит рассиживаться, — Рози смотрит на меня грустно и укоризненно. — Такая большая, а плачешь. Лезь туда.

Она поднимает голову и глазами указывает мне на цепь, на которой висит моя клетка. Конец цепи теряется где-то в расплывчатом круге тусклого света под потолком.

— Я не могу, — говорю я растерянно. — Я и между прутьями не пролезу.

Ребенок деловито засовывает куклу за вырез платья, подходит к стенке клетки и ловко, точно обезьянка, начинает карабкаться вверх по прутьям. Через минуту она высовывает голову между прутьями, подтягивается, упирается и оказывается на крыше моей тюрьмы.

— Лезь, — маленькая ножка топает по крыше, клетка раскачивается. — Если голову просунешь, то и все тело пройдет. Решетка широкая.

— Нет, — я бросаю взгляд вниз и мотаю головой.

— Считаю до пяти, — холодно говорит Рози. — Раз… два…

— Хорошо, хорошо!

Я вскакиваю. Лезть наверх по решетке не так уж и трудно, особенно, если не смотреть вниз. Но, добравшись до верха, я застреваю. Мне нужно высунуть голову и плечи. Голова проходит. Плечи — нет.

— Я не пролезу, — говорю я беспомощно.

— Пролезешь. Сначала одно плечо. Потом подтянись повыше — и другое.

— Я упаду!

— Не упадешь — голова застрянет, — безжалостно заявляет ребенок. — Скорее лезь. У тебя времени почти не осталось.

Я пытаюсь ухватиться высунутой наружу правой рукой за верхние прутья. Нога скользит, я на несколько мгновений повисаю на руке, потом ловлю ногой опору и замираю, как муха в паутине.

Мне ни за что не выбраться из клетки. Даже если я просуну оба плеча, я не смогу протащить в дыру между прутьями бедра. Я же не ребенок. Мне не восемь лет. Не могу я. Не могу…

Рози опускается на колени и хватает меня за руку цепкими пальчиками.

— Закрой глаза! Закрой глаза и смотри!

Я покорно зажмуриваюсь и вижу нашу спальню. Тошка… он лежит на кровати, неподвижный и непохожий на себя: лицо осунулось, глаза запали, губы пересохли. Он дышит еле-еле, грудь поднимается почти незаметно.

— Нравится? — спрашивает Рози. — Открывай глаза и лезь. Не успеешь! Уйдет. Он уже далеко ушел.

Она выдергивает свою ручку из моих сведенных судорогой страха пальцев, и я больше не вижу Тошку. Клетка раскачивается под моей тяжестью, кренится и провисает на один бок. Рози стоит на крыше, держась за цепь.

Я рывком выталкиваю себя из клетки по пояс, переворачиваюсь лицом вверх, хватаюсь за верхние прутья, извиваюсь, как червяк, разворачивая бедра по диагонали квадратного отверстия между решетками…

И у меня получается! Теперь я вишу, точно обезьяна на ветке, снаружи, клетка совсем накренилась, я не понимаю, как Рози удерживается наверху… Я начинаю карабкаться к ней, хотя мне очень страшно отцеплять пальцы от прутьев. Все мышцы моего не слишком тренированного тела звенят от напряжения — мне кажется, я даже слышу этот звон. Или это звенит у меня в ушах. Неважно. Важно, что я добираюсь до Рози и могу встать на четвереньки наверху, выравнивая центр тяжести колеблющейся опоры, а потом схватиться за цепь и подняться на трясущихся ногах.

— Отдохни две минуты и лезь туда, — Рози кивает на потолок. — Сейчас за тобой придут. Надо торопиться.

Я смотрю вверх, закусив губы, и сглатываю бессильные слезы. Мне очень страшно. Я безумно боюсь высоты. У меня руки дрожат от усталости, я упаду… Но Тошка уходит все дальше, а я не могу его отпустить.

Я обхватываю цепь ладонями и ступнями и вспоминаю уроки физкультуры в школе. Несмотря на страх высоты, я хорошо взбиралась по канату. Спускалась, правда, зажмурившись и обдирая руки и ноги. Но тут мне, я надеюсь, спускаться не придется.

— Лезь скорее, они идут! — кричит Рози.

И я лезу.

Я не смотрю ни вверх, ни вниз, только перед собой, но чувствую, что слабый круг света все ближе. Я почти у цели, осталось совсем немного — только вцепиться руками в крюк, удерживающий последнее, широкое и толстое звено, и перебросить ноги туда, в отверстие в потолке… но пальцы у меня ослабли, я не могу обхватить кольцо, оно слишком толстое, пот и слезы смешиваются на моем лице.

— Попроси Боженьку, — шепчет Рози мне в ухо. Как она оказалась рядом?.. — Попроси, Боженька добрый, он поможет.

— Господи, помоги мне!.. — мой голос похож на слабый хрип, кто его услышит в этой оскверненной церкви?

Но Он слышит, наверное, потому что моя рука сама нащупывает выемку и вцепляется намертво, тело взвивается пружиной, мышцы, кажется, трещат, но ноги уже коснулись опоры… Золотая медаль на Олимпийских играх в соревнованиях чокнутых гимнастов мне была бы обеспечена. Я стою на чердаке.

Глава 17

Пыль, голубиный помет, толстые балки. Где-то здесь должна быть лестница, ведущая вниз. Мне надо спешить. Я знаю, где амулет, — когда нас вели, подталкивая в спины, через Паучью комнату, я видела уродливую инсталляцию там, где раньше был алтарь: стена, затянутая искусственной паутиной, несколько черепов со вставленными в глазницы фонарями, еще какие-то глиняные фигурки, и посреди этого безобразия огромный паук, висящий вниз головой. И Тошкин амулет на шнурке, намотанном на мерзкую мохнатую лапу.

Рози исчезла, я совершенно одна.

Я слышу голоса внизу. Ага, Кузнец со своими подручными увидели пустую клетку. Возгласы, эхом отдающиеся под крышей, полны удивления и негодования. Я усмехаюсь искусанными губами. Сейчас они гадают, как мне удалось удрать из запертой клетки, подвешенной под потолком. Если бы сдвинуть вон тот рычаг, можно было бы уронить железную махину им на головы. Но я должна торопиться. Они скоро догадаются, и кто-то из них обязательно бросится на чердак.

На цыпочках я перебегаю подальше от отверстия в потолке, прыгая по толстым балкам. Голубь вспархивает из-под ног. Как громко!.. Они услышат. Где же лестница?.. А, вот он, люк в полу, даже не прикрытый никакой дверцей. Крутые ступеньки ведут вниз. Теперь главное — не ошибиться и не выбежать на галерею. Галерея мне не нужна, мне нужно вниз, а потом в Паучью башню… стоп. Чтобы туда попасть, мне придется пройти через зал с клеткой. Я замираю, слушая неприлично громкий стук собственного сердца. Голосов отсюда не слышно, я не знаю, что делают мои враги. Они все еще в зале? Или ушли?..

Я беспомощно оглядываюсь по сторонам, и вдруг замечаю, что над ступеньками клубится туман. Над головой опять погромыхивает — видимо, гроза нависает над Манхэттеном, пока еще не в силах разразиться во всю свою мощь.

Плотный туман струится, течет — я вижу, куда он течет. На галерею. Дверь, ведущая туда, приоткрыта. Я стою на крохотной лестничной площадке и все еще раздумываю. Мне не пройти через главный зал, меня увидят и схватят. Но галерея… она, кажется, соединяет главное здание с обеими башнями. «Just go», — говорит кто-то у меня в голове.

«Господи, помоги», — шепчу я обреченно и проскальзываю в дверь вслед за клочьями тумана. Он продолжает стелиться впереди, когда я, пригнувшись, пробираюсь вдоль резного деревянного ограждения. Снизу слышны голоса: акустика в бывшей церкви отличная, даже плотные драпировки не смогли ее убить.

— Что за хрень ты мне втираешь, Гриня? — раздраженный голос Кузнеца как будто прямо над ухом, я невольно вздрагиваю и еще ниже сгибаюсь у перил. — То, что тот узкоглазый не прост, я знаю получше твоего, да. Но девчонка — это девчонка. Она ничего не может. Как она смылась из клетки? Улетела, что ли?..

— Может, и улетела, — упрямо бурчит Гриня. — После того, как я промазал по гаденышу, я уже ничему не удивлюсь.

— Да вылезла она, чего вы, — незнакомый голос принадлежит, видимо, кому-то из Грининых бойцов. — Вылезла и ушла через чердак.

— Не езди мне по ушам, — Кузнец явно обозлен и раздосадован. — Она что — цирковая артистка? Резиновая женщина? Через эту решетку даже ребенку не пролезть. Нашли тоже Гудини, мудрецы.

— И все-таки я бы проверил…

— Вот и проверь! — резко бросает Кузнец. — Пошли, Гриня. Там у Ритки новая тема…

Если они пойдут наверх, мы столкнемся нос к носу. Мне надо успеть перейти в башню и спуститься в Паучью комнату. Я торопливо иду вдоль галереи. Вот, кажется, дверь… За моей спиной на центральной лестнице, ведущей в главный зал, уже слышны шаги. Прошмыгнув в дверь, я поспешно и тихо закрываю ее за собой.

— Ну, ты даешь, киска.

Резиновый Шайтан. Он стоит передо мной в полумраке коридора, почти сливаясь с темнотой — только белки глаз, зубы и майка светлеют.

— Как ты умудрилась выбраться? Кузнец от злости слюнями захлебнется.

Он не делает попытки меня схватить, и я произношу сквозь зубы:

— Буду очень рада.

— Я тоже, — неожиданно соглашается Резиновый Шайтан. — Пошли, я тебя выведу. Только больше сюда не суйся.

Я прислушиваюсь к тяжелым шагам на галерее.

— Мне нужно забрать одну вещь.

Резиновый Шайтан качает головой.

— Это вряд ли. Я тебе помогать не буду, а одну тебя сразу поймают. Пошли отсюда, они сейчас прочешут тут все вдоль и поперек. Спустимся ко мне, а там я тебя проведу. — Он подталкивает меня куда-то в полумрак. — Только тебя одну. И не дергайся. Парнишка, который был с тобой, скорее всего, уже в Гудзоне с камнем на шее.

Я останавливаюсь, и он, чертыхнувшись сквозь зубы, довольно мягко, но решительно тащит меня дальше.

— Постой!.. Ты что, думаешь, что его… убили?

— Нет, поцеловали и дали денег. Ты не знаешь Кузнеца, а я знаю. Пошли скорее, киска, я тоже своей красивой черной задницей из-за тебя рискую, между прочим.

— Спасибо, — говорю я решительно. — Ты иди. А я не могу.

Но мы уже пришли. Ди-джей втаскивает меня в свою халупу и запирает дверь. Потом стремительно пересекает помещение, выглядывает за дверь, ведущую в Паучью комнату, прислушивается, и ее тоже запирает на щеколду.

— Сейчас они там все обшарят, соберутся где-нибудь наверху, и можно будет прошмыгнуть. Садись, киска, будь как дома.

Он усаживается в кресло и кивает мне на стул. Вежливый.

— Покурим?.. А, я забыл. Тебе же нельзя.

Я досадливо морщусь и достаю сигареты.

— Да все мне можно. Я наврала.

— Дааа?.. — Огромные карие глаза насмешливо щурятся. — А мне сдается…

— Мало ли что тебе сдается.

Резиновый Шайтан не перестает улыбаться, но его улыбка делается холоднее градусов на сто.

— Не груби мне, киска. Я очень грозный в гневе.

— А чего же ты мне помогаешь тогда, грозный?

Он хмыкает и достает из-под кресла недопитую бутылку пива.

— А меня тошнит от Кузнеца. Сделать ему гадость — милое дело, — в глазах негра загораются угрожающие огоньки. — Он думает, он круче всех. А у меня дома, на Ямайке, таких, как он, на всех местах вертели. Колдун. Ха. Таких колдунов надо…

— Он действительно колдун?

Резиновый Шайтан пожимает плечами и неохотно говорит:

— Ну, кое-что он может. Только сила — это еще не все.

— Как тебя зовут? — спрашиваю я.

— Резиновый Шайтан, — он нисколько не удивлен.

— Нет, по-настоящему.

— Ты все равно не выговоришь. И, кстати, имя — это такое дело. Без нужды не называй никому, поняла?..

Он отставляет опустевшую бутылку обратно под кресло.

— Так что за вещь тебе надо забрать у Кузнеца?

Глава 18

Паук нависает надо мной, мохнатые лапы угрожающе шевелятся. Множество маленьких белесых глаз безо всякого выражения шарят по моему лицу. Амулет покачивается высоко над моей головой, светясь тревожным голубоватым светом.

— Иди сюда, скотина, — говорю я, не слыша собственного голоса. Кажется, зубы у меня не стучат, и на том спасибо. Но липкий ужас шевелится где-то в животе, не давая дышать свободно.

— Вера, сзади!..

Слабый, хриплый, почти неузнаваемый голос. Я оглядываюсь. И вижу у двери в комнату ди-джея сильно избитого, но все-таки живого Дрюнечку. Его лица практически не видно под коркой засохшей крови, а в том месте, где его рука слабо цепляется за стену, остаются размазанные красные полосы.

А у дверей, соединяющих Паучью комнату с главным залом, стоит, улыбаясь, Кузнец.

Паук, почуяв кровь, неожиданно быстро для такой махины начинает спускаться. Мне плевать на Кузнеца, он больше не важен, я отворачиваюсь, мои глаза прикованы к амулету. Еще немного, и я смогу его достать.

— А ты подпрыгни, — издевательски советует Кузнец за моей спиной. — Подпрыгни, бэйби, я хочу посмотреть, как ты прыгаешь.

На концах лап у паука изогнутые когти, похожие на стальные крючья. Я напряженно слежу глазами за его передвижением. Я ненавижу эту тварь. Мне с ней не справиться.

— Отче наш, — говорю я громко, — Иже Еси на Небесех…

Кузнец весело и заразительно хохочет.

— Вот дурочка, — говорит он, отсмеявшись. — Нашла, чем пугать Астарота.

Маленькие ледяные глазки, уставленные на сползшего по стене Дрюню, обращаются ко мне. Окровавленная добыча никуда не уйдет. А мои слова паука, кажется, раздражают. И он тяжело разворачивает громоздкое туловище в мою сторону.

— Иди сюда, гадина, — цежу я сквозь зубы.

У меня нет никакого оружия, даже ножа. Но я должна достать амулет, а потом… но так далеко я не загадываю. Сейчас — амулет.

Тварь переползает со стены на пол, и я невольно делаю крохотный шажок назад.

— Вот умора, — в голосе Кузнеца слышится неподдельное веселье. — Не спеши, Астарот, дай мне на нее полюбоваться. Она довольно хорошенькая. Даже жалко, честно говоря.

Мерзкая лапа рассекает воздух в сантиметре от моего плеча. Я бросаюсь в сторону, одновременно пытаясь схватить шнурок. Мои пальцы на мгновение ощущают прикосновение орлиных перьев. Но я не успеваю.

— Браво! — Кузнец лениво аплодирует. — Попробуешь еще разок?..

— Вера… Ве… — Дрюня ползет ко мне из последних сил, и внимательные глаза паука опять устремляются на него. Чудовище явно не может устоять перед запахом крови.

Мне нельзя мешкать. Лапа, покрытая серебристыми грязными волосками, всего в паре шагов от меня. Шнурок от амулета обмотан вокруг нижней фаланги. Скребя когтями по каменному полу, паук начинает подтягивать конечности, приподнимая туловище. Я внезапно понимаю, что он готовиться прыгнуть. И прыгаю раньше — и на этот раз успеваю: мои пальцы намертво вцепляются в шнурок.

— Астарот, ты пропустил мяч, — комментирует Кузнец громко. — Девчонка тебя оскорбила, ты не находишь, мон шер?

Чудовище дергает лапой, и от этого мое тело, оказавшееся неожиданно легким, взлетает и шмякается об пол. Мне кажется, я слышу, как трещат мои кости, но шнурка не выпускаю. Он кожаный, крепкий, лоснящийся от времени и пота тех, кто носил его веками на шее. Отличный шнурок. Мне его не разорвать. Мерзостная лапа дергается снова. Шнурок впился в серую плоть чудовища, несколькими тугими петлями охватывая фалангу. Нож… если бы у меня был нож. Но у меня только зубы.

— Астарот! — в голосе Кузнеца впервые слышится изумление и гнев. — Она тебя укусила!

Серебристые волосы набиваются в рот, из раны хлещет вонючая жидкость. Господи, меня сейчас вырвет… Чудовище яростно колотит лапой по плитам пола, но мне уже наплевать на боль. Успеть перегрызть фалангу и тогда…

— Я иду, киска!..

Рядом со мной оказывается гибкое черное тело. Крепкие руки хватают меня за плечи, не давая пауку размозжить мою голову о плиты. Резиновый Шайтан разделся почти догола, на нем только что-то вроде набедренной повязки, я замечаю краем глаза, что грудь и лицо ди-джея разрисованы замысловатым узором. А в кулаке у него зажато то, что мне сейчас так необходимо — нож.

— Это еще что? — голос Кузнеца гремит под сводами башни. — А ну, пошел вон, черномазая свинья!

— Фак ю, Кузнец, — реагирует ди-джей сквозь зубы, кромсая ножом серую плоть, под которой что-то вроде хитиновой пластинки, и одновременно пытаясь удержаться на ногах и удержать меня. — Ты меня достал.

Паук скребет лапами по полу. Я не думаю, что он может чувствовать боль. Он просто хочет стряхнуть с себя неожиданную помеху. Тупая тварь жаждет добраться до наглецов, посягнувших на нее. А потом добраться, наконец, до куска мяса там, на полу.

— Вера, осторожно!.. — слабый стон, издаваемый куском мяса, почти не слышен.

Кузнец громовым голосом начинает произносить какие-то варварские слова, и в зале становится нечем дышать. Мне кажется, или паук увеличивается в размерах? Я уже не могу удержаться на его лапе, пальцы соскальзывают, мои руки и лицо заливает омерзительная паучья кровь, в глазах темнеет…

— Отцепляйся, киска! — хрипит Резиновый Шайтан. — Я сам…

Гроза грохочет у меня в ушах, я уже почти ничего не слышу. Голос Кузнеца впивается в мозг, терзая его раскаленными иголками. Господи, помоги мне!.. Помоги же…

Часть фаланги с когтем отваливается, и амулет оказывается у меня в руке. Он светится уже нестерпимо, и я падаю на пол и откатываюсь в сторону, прижимая его к груди. Огромное туловище твари нависает надо мной. Паук вырос раза в четыре, черная фигурка на его лапе кажется кукольной.

— Прыгай! — кричу я ди-джею. — Отпускай его! Прыгай!..

Резиновый Шайтан соскальзывает вниз и через мгновение уже стоит на ногах, выставив перед собой нож. Но паук не обращает на него внимания. Белесые глаза следуют за повелительным жестом Кузнеца. А Кузнец указывает на меня.

Глава 19

Гроза, наконец, пришла. Она уже вовсю грохочет над Манхэттеном. Я не могу этого видеть, но знаю, что яростные молнии сталкиваются над крышей оскверненной церкви, и темное дымчато-синее небо нависает над нею так, что тучи касаются брюхом суровых каменных башен.

Черное тело Резинового Шайтана еще лоснится от пота. Я смотрю на него отстраненно, мое усталое сознание просто фиксирует детали, отказываясь выдавать хоть какой-нибудь анализ. Точно так же оно фиксирует раскаты грома. Я вижу бело-красный узор на щеках и груди ди-джея, но не понимаю, что это означает. Я вижу лежащего на полу Дрюню, но не могу ответить себе на вопрос, почему не бросаюсь к нему и не пытаюсь помочь. Я не знаю, жив он или умер, но мысли об этом не вызывают никакого отклика в душе. Единственное, о чем я могу думать, — это амулет. Я нашла его. Он у меня в руках. Все остальное неважно.

Громадная туша паука высится посреди зала. Я знаю, что паук хочет добраться до меня. Но между мною и чудовищем стоит Резиновый Шайтан, и он не собирается уступать дорогу.

— Эй, ты, черномазый ублюдок, — лениво говорит Кузнец, и его губы растягиваются в приторно-сладкой улыбке. — Жаль, что ты не ходишь голышом всегда. У тебя премиленькая попка. Не хочешь выступать в клетке, как наши телки? Пипл будет доволен.

Ди-джей не отвечает. Его поза выглядит расслабленной, но глаза внимательно следят за пауком. Сейчас они больше не выглядят бархатными, эти глаза. Они угольно-черные, зрачков не видно, а взгляд сделался острым, точно клинок.

Не дождавшись ответа, Кузнец переключается на меня.

— Подойди ко мне, бэйби, и отдай мне вакан, — говорит он голосом змеи, обожравшейся сахара.

Я не собираюсь ему отвечать. Амулет, прижатый к груди, согревает мне сердце и тихо пульсирует в такт моему дыханию.

— Ты что, не слышишь меня? — Кузнец слегка повышает голос. — Дай сюда амулет. Иначе я с тобой знаешь что сделаю?..

— Ничего ты с ней не сделаешь, — говорит Резиновый Шайтан странным, грубым и гортанным голосом. — Лучше не пытайся, Кузнец. Она тебя уже победила.

— Она? Меня?!.. — Кузнец громко смеется, но в этом смехе звучит какая-то странная лающая нота. — Гриня, иди сюда.

Дверь за его спиной отворяется, как будто ждала его приказа, и в зале появляются новые действующие лица. Гришаня снял свою кожанку, и теперь огромные мускулы перекатываются на его руках и груди под туго обтягивающей майкой. Он выглядит идеальной машиной убийства, но мне на него плевать: за плечом носорога Гришани тоненькой веточкой маячит Грета.

Крохотная юбочка чудом держится на бедрах, открывая идеально плоский животик с бриллиантом в пупке и гладкие точеные ножки в сверкающих туфельках. Серебристый шелковый топик на тонких бретельках делает ее прелестную грудь до боли беззащитной и нежной. Соски торчат под блестящей тканью, точно клювики птиц. Золотые волосы сияют, приподнятые над высокой шейкой и заколотые на затылке с продуманной небрежностью.

Я сижу на каменном полу. На мне продранные в нескольких местах джинсы и грязная куртка. Я покрыта засохшей паучьей кровью. У меня исцарапанные руки, серое от пыли лицо в разводах слез и пота, мои губы потрескались, потускневшие растрепанные волосы падают на глаза.

Я выгляжу жалкой бомжихой. Она выглядит прекрасной принцессой.

— Ну-ка, Марго, — мурлычет Кузнец и обнимает ее за талию. — Расскажи нашей гостье, как ты трахала ее дружка!

Взгляд Гретиных глаз скользит по мне, очаровательный ротик брезгливо кривится.

— Фу, — говорит она. — Что за дурацкое представление ты придумал, котик?.. Неужели ты думаешь, что я стану тратить слова на эту… это…

— Сучка, — слабым голосом говорит Дрюня и пытается сесть. — Вот сучка ты, Ритка…

Гришаня неторопливо подходит к нему и пинком опрокидывает обратно на каменные плиты пола.

— Сучка, — упрямо шамкает Дрюня разбитым ртом.

Гришаня заносит ногу для нового пинка.

— Не трогай его! — кричу я и с трудом поднимаюсь на ноги. — Оставь его в покое!

— О, голосок прорезался, — удовлетворенно замечает Кузнец. — Поговорим, бэйби?

— Она не умеет разговаривать, — сообщает Грета злорадно и хихикает. — Ее узкоглазый кончал на мне по десять раз за ночь, а она даже слова не сказала. Я нарочно стонала погромче, чтобы ее разозлить, так она, — прикинь, Кузнец, — только шмыгала по дому, как серая мышь, и помалкивала… Ну, правильно, таким, как она, сцены ревности устраивать — себе дороже. Она лучше потерпит — мало ли, вдруг кобелек набегается и придет. Эй, ты, убогая, сказать тебе, как он меня называл?.. Как он мне про люблю-люблю каждый день по сто раз…

— Заткнись, Ритка, — стонет Дрюня, и тут же тяжелый Гришкин ботинок обрушивается на его беззащитный бок. Дрюня коротко вскрикивает и подтягивает колени к подбородку. Паук беспокойно движет жвалами, вытягивает лапы. Ему хочется добраться до этого лакомого куска и поскорей поесть. Но хозяин пока не дает команды, и чудовище терпит.

Амулет в моих руках пульсирует все сильнее. Бессильные слезы катятся по лицу.

— Эй, Кузнец, — неожиданно произносит Резиновый Шайтан. — Ты хочешь, чтобы эта коза драная по-прежнему продолжала радовать глаз? Тогда убери ее отсюда.

— А то — что? — интересуется Кузнец без особого энтузиазма. — Ты в нее плюнешь?

Резиновый Шайтан не удостаивает его ответом. Обведенные странными узорами глаза останавливаются на моем лице.

— Не плачь, киска. Я тебе ее сейчас покажу, как она есть. Смотри.

Он протягивает поднятые руки в сторону Греты и слегка потряхивает ими, что-то бормоча себе под ност. Грета презрительно морщит нос, и усмешка делает ее личико еще более… стоп.

Золотые волосы Греты оказываются крашеными — у корней пробиваются какие-то пегие волосенки. Неровные зубы надо бы показать хорошему стоматологу. И парочку — другую требуется вставить. На животе растяжки и складки, ноги небрежно намазаны самозагаром и выглядят грязноватыми. Глаза настолько утонули в припухших морщинистых веках, что их, считай, и нет. Кожа вся в прыщах, и не только на лице, но и на груди, и на шее… Бедный Антон. Где были мои глаза?..

— Ну, что? — Резиновый Шаман смотрит на Грету безо всякой жалости. — Хороша, чертовка, сам бы трахнул, да брезгую. Кузнец, ты хотел, чтоб я в нее плюнул? Я плюнул.

— Убью! — рычит Гриня, с трудом оторвав ошалелый взгляд от ничего не понимающей любовницы. — Убью тебя, ниггер! Что ты с ней сделал?!

— Ничего, — ди-джей широко и весело улыбается. — Просто снял наведенное заклинание. Такая она на самом деле, любуйся.

Грета, поняв, в чем дело, с криком разворачивается на каблуках и, едва не падая, вылетает за дверь. Потрясенный Гриня оборачивается к Кузнецу.

— Кузнец! Ты знал? Ты — знал?!..

— Ну, знал, — тот равнодушно пожимает плечами. — Какая тебе разница, скажи на милость? Ты же с куколкой спал, а не с монстром. Свой кайф имел, не так ли?.. Тонкая ты натура, Гриня, я прямо поражаюсь.

Он окидывает зал скучающим взором и произносит с легким зевком, обращаясь к негру:

— Ну, что, мой черный дружок, ты закончил фокусы показывать? Тогда свободен. — Он щелкает пальцами. — Гриня, я тебе разрешаю убить этого черномазого за то, что он лишил тебя иллюзий. Жаль, клуб понесет убытки — он был неплохим ди-джеем. А ты иди сюда, бэйби. Быстро. Мне надоело тебя уговаривать.

Откровенно говоря, я не понимаю, почему он просто не подойдет и не отберет у меня амулет. Казалось бы, понятно, что я не смогу оказать достойного сопротивления. Впрочем, Кузнец, наверное, догадывается, что вакан у меня можно отнять только вместе с жизнью, и ему не хочется сложностей: я же могу царапаться и кусаться, например, — он в этом сегодня уже убедился. А его смазливая рожа ему, видимо, дорога.

Я не двигаюсь с места. Мои глаза перебегают с Кузнеца на Гришаню, который решительно приближается к Резиновому Шайтану. Тот без улыбки разглядывает этот ходячий шкаф и равнодушно говорит:

— Не советую.

— А мне по… — начинает Гришаня и улетает к противоположной стене.

Я абсолютно ясно видела, что ди-джей и пальцем не шевельнул.

Встретив мой взгляд, он чуть пожимает плечами.

— Слишком много злости, киска. Сам себя калечит.

Гришаня поднимается, ревя, как взбешенный носорог, и шарит окорокоподобной ручищей по бедру, где каждый супермен носит свой верный смит-и-вессон.

— Эй, эй, Гриня! — Кузнец предупредительно поднимает ладонь. — Только без стрельбы. Каменные стены. Рикошет. Что ты, с ума сошел? Ножом пользоваться разучился?

Гришаня оставляет в покое свое бедро и тянется ниже, к щиколотке. Из ножен появляется небольшой тяжелый метательный нож. И я подозреваю, что у Гришани он не единственный.

Так и есть. В ловкости рук уроду не откажешь — ножи летят серебристой вереницей, глаз не успевает заметить их направления. Я в ужасе оглядываюсь на ди-джея, ожидая увидеть утыканное клинками тело. Но Резиновый Шайтан невредим. Он пританцовывает на месте, крутится, как арлекин, оправдывая свое прозвище, и лезвия роем дохлых пчел осыпаются к его ногам.

— Ну, хватит. — В голосе Кузнеца теперь слышится сталь. — Астарот!

Не успевает последний нож коснуться пола у ног танцующего негра, как за его спиной вздымается отвратительная лапа твари, и заостренный коготь цепляет Резинового Шайтана…

Он успевает увернуться в последний момент. Но я вижу, как коготь разрывает лоснящиеся мускулы у него на плече, как алая кровь начинает струиться по черной коже.

С криком боли Резиновый Шайтан отшатывается к стене, зажимая ладонью рану. Его широко распахнутые глаза встречаются с моими, испуганными и полными слез.

— Беги, киска, — говорит он хрипло. — Уноси отсюда свою глупую задницу.

Но я никуда не могу бежать.

— Мне надоел этот цирк, — недовольным голосом объявляет Кузнец. — Гриня, прикончи рыжего, а потом займись ниггером. Астарот, отбери у девчонки амулет. Можешь не деликатничать — она мне разонравилась.

Глава 20

Огромный паук надвигается на меня, скребя по полу острыми когтями, множество ничего не выражающих упорных глаз смотрят мне в глаза, челюсти мерно движутся, мохнатые лапы тянутся к моему лицу. Я отступаю к стене и забиваюсь в угол.

Паук медленно поднимается на дыбы, я вижу его седой мохнатый живот. Живот пульсирует, в нем ворочается что-то темное. Я не могу видеть это темное, я отшатываюсь, пячусь, вжимаюсь в угол, заслоняюсь локтем, прячу лицо.

Серебристые волоски касаются моих век, моего лба, ресниц, губ. Я задыхаюсь от ужаса и отвращения. Совсем близко я вижу равнодушные глаза — десяток белесых глаз.

Амулет у меня в кулаке пульсирует, как сумасшедший, обжигает ладонь — и в этот момент я вдруг понимаю, что чудовище хочет меня поцеловать.

Я кричу так, что срываю горло.

— Астарот, забери вакан, кому я сказал! — Кузнец пытается перекричать меня.

Жвалы шевелятся, тянутся к моему рту.

— Астарот, вакан! — орет Кузнец во весь голос.

Господи, помоги мне…

— Отойди от нее, Астарот.

Этого не может быть.

Серая туша твари заслоняет мне обзор, я ничего не вижу, но голос…

Паук замирает и начинает поворачиваться. Теперь я вижу часть помещения, но не могу двинуться, прижатая в углу волосатым туловищем монстра.

Гришаня валяется у стены бесформенной кучей. Кузнец с выражением безмерного удивления на лице смотрит на двери, ведущие в главный зал. А в дверях стоит… Тошка.

Ведь это мне не снится? Не снится, нет?..

— Тош, — говорю я, но голоса нет, я его выкричала. Тогда я просто поднимаю руку с амулетом и раскрываю ладонь. Вакан светится, как звезда. Ярко-голубая, небывалая звезда с орлиными перьями лучей.

Тошка не смотрит ни на меня, ни на амулет. Его глаза обводят зал медленно-медленно, исподлобья. Я не отрываю от него глаз, и мне не дает покоя какая-то странность. Да, он без очков. А что еще?..

Ненависть. Я никогда не видела у него такого выражения ненависти на лице. Он пришел убивать.

Я с ужасом перевожу взгляд на неподвижную тушу Грини на полу. Он жив? Или…

— Тошка!.. — но сорванное горло издает только тихий писк.

Резиновый Шайтан стоит у стены, по-прежнему зажимая ладонью рваную рану на плече. Его глаза, слегка затуманенные болью, тревожно наблюдают за происходящим. Дрюня лежит, уткнувшись в пол лицом, и не шевелится. Кузнец выглядит как человек, которого внезапно настиг столбняк. И только паук медленно, лапа за лапой, движется вперед — к Тошке.

— Что тут за дела?

На пороге возникает парочка охранников — как видно, они только что заступили на службу. Один из них что-то дожевывает на ходу, второй настороженно оглядывает зал.

Тошка, не оборачиваясь, делает резкий жест. Оба охранника синхронно взлетают вверх метра на полтора и с нечеловеческой силой грохаются о стену. Сползают по ней и остаются лежать. В полуоткрытую дверь доносится музыка — клуб открылся, сейчас сюда…

— Гайз, тут новый перформанс!..

Парочка тинейджеров и две девчонки. А я даже не могу их предупредить.

Все четверо совершают короткий полет вслед за охранниками, но у двери уже толпятся новые. И тоже отлетают, отброшенные злой силой. Я слышу тревожные выкрики, кто-то громко стонет…

Тошка сошел с ума, его надо остановить! Я пытаюсь, пытаюсь выбраться, но мне преграждает дорогу паук.

— Что ты делаешь, придурок! — голос у Кузнеца дрожит, он прижался к стене, и даже отсюда мне видны крупные капли пота, стекающие по его бледному лбу.

Тошка поводит в его сторону дикими глазами, и Кузнец начинает корчиться на полу, как змея, попавшая под колесо телеги.

— Он слишком далеко ушел, — спокойно говорит старик индеец у меня над ухом. — Заблудился. Его надо вернуть, скво, он может уйти еще дальше.

Проход в главный зал уже завален неподвижными телами. Я в полном отчаяньи смотрю на то, что творит мой любимый мальчик, и ничего не могу поделать.

— Тошка, стой!.. — Иван, перешагивая через лежащих, спешит к нему от дверей, хватает за руку, и… тоже отлетает в сторону, как сломанная кукла.

Резиновый Шайтан отделяется от стены и через секунду уже стоит перед Тошкой, подняв руку. Тот поворачивает к нему совершенно каменное лицо, и негр, за мгновение до того, как быть отброшенным назад, успевает провести по его лицу сверху вниз окровавленной ладонью. Тошка вздрагивает и останавливается.

И в этот момент на него прыгает паук.

Мой путь свободен, и я бегу туда, где секунду назад стоял мой мальчик, а теперь шевелится серая мохнатая туша чудовища.

— Не подходи к нему, киска!.. — У ди-джея серое лицо, негры так бледнеют?..

Он, прихрамывая, спешит ко мне, кровь продолжает стекать по его плечу и груди, даже не думая сворачиваться, а рука повисла плетью. Надо остановить кровотечение. Но я сейчас не могу — мне нужно к Тошке…

— Астарот! — вдруг говорит Резиновый Шайтан, глухо, точно из бочки. — Обернись, Астарот!

Паук замирает на мгновение, и я успеваю нырнуть под волосатое брюхо. Мерзкая гадина прижимает брюхо к плитам пола, грозя раздавить меня в лепешку, но я ужом проскальзываю под ним и выбираюсь туда, где вздымается над полом головогрудь чудовища. Я вижу Тошкино лицо, искаженное от напряжения, и руки, изо всех сил удерживающие готовые вцепиться челюсти.

— Астарот! Ты чуешь кровь, Астарот? Иди ко мне, ночная тварь! — взывает негр неузнаваемым страшным голосом.

Паук медлит.

— Кровь! — гудит Резиновый Шайтан. — Сладкая, горячая кровь!

И чудовище, не в силах противиться искушению, медленно встает на дыбы и оборачивается.

Тошка продолжает лежать на полу, я бросаюсь к нему, приподнимаю его голову и надеваю на шею амулет. Он вскрикивает от боли: вакан обжег ему грудь. Его глаза становятся осмысленными.

— Вера!..

— Вставай! — кричу я. — Эта тварь его сожрет!

Горло по-прежнему не повинуется мне, я только хриплю, но Тошка уже понял. Он вскакивает на ноги. Амулет на его груди нестерпимо сияет.

— Астарот! — говорит он красивым бархатным голосом. — Посмотри на меня!

Если бы паук обладал голосовыми связками, он бы сейчас взревел. Потому что столб огня вырывается из-под его передних лап там, где стоит Резиновый Шайтан, и столб огня вырывается из-под его задних лап там, где стоит Антон. Чудовище взлетает в воздух, переворачивается и шмякается об пол. Я едва успеваю отскочить. Омерзительные лапы дергаются высоко над нами.

Оба — Тошка и ди-джей — начинают говорить хором, я не понимаю ни слова, к тому же, они, кажется, говорят на разных языках, но их речитатив звучит неожиданно слаженно. Огромная паучья туша вспыхивает, я слышу отвратительный треск, из костра синего пламени вырывается лапа, и острый коготь, зацепив негра за набедренную повязку, тащит его к себе. Я в панике отшатываюсь, хочу зажмуриться, но не могу, как будто меня заморозили мгновенным заклятьем.

Тошка прыгает через костер. Я никогда не видела, чтобы люди совершали такие прыжки — он просто пролетает по воздуху над синим пламенем. Это не простое пламя — его одежда мгновенно вспыхивает, но он успевает схватить Резинового Шайтана. Через секунду оба катятся по полу, и негр сбивает огонь с Тошкиной майки и джинсов.

Обернувшись на миг, я вижу, как рассыпается кучей пепла чудовище Астарот.

— Ну и дела!..

Давешний тинейджер сидит на полу, хлопая глазами.

— Такого прихода у меня еще не было… Слышишь, Джо! — он толкает ногой друга, и тот начинает вяло шевелиться. — Что это мы такое съели, а?..

— Мамочки, — хнычет девчонка с ним рядом. — Да чтобы я еще раз… да никогда в жизни…

Я пытаюсь откашляться, чтобы сказать хоть что-нибудь, и внезапно понимаю, что голос вернулся.

— Шайтан, — говорю я. — Тут есть какая-нибудь аптечка? Надо тебе кровь остановить.

— Не надо, я сам остановлю, — Тошка кладет руку на плечо ди-джея, чуть прижимает ладонь.

Тот внимательно смотрит ему в лицо.

— Спасибо, брат. Меня зовут Ли. Ли Брайтуайт. Запомнишь?

— Запомню, — отвечает Тошка.

Эпилог

— Он проснулся сам, я же тебе говорю! Мы с Иваном оглянуться не успели, как он пролетел со второго этажа птичкой, прыгнул в машину — и как дал по газам!.. Вера, ты себе не представляешь, что это было… Уж на что Иван хороший водитель, ты же знаешь, но он никак, никак не мог, блин, за Тошкой угнаться. Как будто, я не знаю, реактивный движок в заднице… Да еще гроза, дождище хлещет, а ты же знаешь, как американцы в дождь водят. Ну, все, думаю, приплыли, этот, блин, придурок точно убьется, и мы заодно, если Иван не перестанет за ним лететь… Прикинь, Вера, я уже начала трусливо надеяться, что нас копы остановят! Так ведь как назло: ни одного копа на дороге, как вымерли. И это в дождь!

— За час сорок до Манхэттена в дождь, — Иван со вкусом отхлебывает из коньячного бокала и блаженно жмурится. — Никто не поверит. Рекорд. — Он поворачивается к Тошке и делает суровое лицо. — Но спину ты мне ушиб, когда махал там своими граблями, сволочь, и я тебе этого не прощу!

— Я ушиб, я и залечил, — Тошка еле заметно улыбается. — Не бухти. Все прошло ведь.

Его рука лежит на моем плече, он за весь вечер ни разу не убрал свою теплую ладонь, и это такое счастье…

— Хорошо сидим, гайз, — говорит Резиновый Шайтан и подмигивает перебинтованному, как мумия, Дрюнечке. Тот подмигивает в ответ единственным не упрятанным в бинты глазом.

Его, бедолагу, еле отпустили из госпиталя под расписку, одна нога у него загипсована, на ребрах тоже гипсовый корсет. Дорого обошлось Дрюне знакомство с Гретой и ее приятелями. По лестнице он теперь ходить не может, так что студию над верандой ему пришлось уступить Резиновому Шайтану. Ли страшно доволен: там прекрасная звукоизоляция, и он может слушать Боба Марли на полную катушку. А Дрюню мы разместили в нижней спальне. Там темновато: ее окна выходят на стену, увитую плющом. Но Дрюня уверяет, что ему это очень нравится.

Мы сидим на веранде — Нэнси притащила сверху подушки, и они с Иваном устроились на полу. Дрюня, неестественно прямой из-за гипса, столбом торчит в плетеном кресле, его загипсованная нога покоится на табуретке, и наш рыжий сейчас больше всего напоминает Дон Кихота после схватки с ветряными мельницами. Мы с Тошкой сидим на плетеном диванчике у окна. Резиновый Шайтан оборачивается к нам от дверей в сад.

— Этот вяз весь свет загораживает. Может, нам его спилить, а, пипл?

— Нет, — я протестующе мотаю головой. — Пусть загораживает. Я его люблю.

— Ну, если любишь, тогда другое дело, — Ли покладисто кивает и открывает дверь. — Пойдемте воздухом подышим, там землей пахнет после дождя, прямо весна!..

— Ага, весна, — не соглашается Нэнси. — Рождество скоро! Закрой дверь-то, дует.

Но мы с Тошкой поднимаемся и выходим следом за Резиновым Шайтаном. Он стоит посреди двора, задрав голову к ярким осенним звездам, и с наслаждением вдыхает сырой холодный воздух. Китайская звенелка на ветке позванивает еле слышно. В эркере наверху теплится меж легких занавесок неяркий теплый свет настольной лампы.

— Ты молодец, киска, — произносит Резиновый Шайтан, по-прежнему глядя в небо. — Я говорил тебе? Ты молодец.

Он оборачивается к нам, и его белые зубы на мгновение ярко сверкают.

— Я бы на тебе женился, киска, да боюсь, мой брат будет против.

Тошка молча улыбается. Его рука по-прежнему лежит на моем плече.

— Мы все молодцы, без ложной скромности, да? — Резиновый Шайтан достает сигареты, и огонек зажигалки освещает его красивое черное лицо. — Я тоже был недурен, когда мы с тобой подпалили Астароту шерсть, брат. Ну, так что, могу я расчитывать, — он хитро косится на мой пока еще плоский живот, — что сына вы назовете Ли?..

Я поднимаю голову к эркеру. Занавеска колышется, хотя окно закрыто и ветра нет. За тонким стеклом стоит Рози, прижимая к себе куклу в розовом платье. Тошка тоже поднимает голову, но я не знаю, видит ли он то же, что вижу я — его очки, как обычно, отсвечивают, не давая разглядеть выражения глаз.

— У нас будет дочка, Ли, — говорю я и улыбаюсь. — Мы назовем ее Ли Роз.

Занавеска тихо опускается на место. За стеклом теперь никого нет — только мягкий свет лампы, золотым квадратом ложащийся на увядшую осеннюю траву под окнами нашего прекрасного старого дома.