Шанель

Наконец, мы обменялись. И ни намгновенье не потерял я из поля зрения зверьих денег, и пачечканаощупь былатеперь вполне нормальная, соответствующая, -- я сунул ее в конверт, конверт в карман и, так и не уверенный, кидалазверь или не кидала -- уверенный в том только, что, если и кидала -- насей раз кидалаобхезавшийся, -- сказал ему, улыбаясь и вроде как извиняясь заинцидент (это если не кидала) или издевательски объясняя (это если кидала) -- сказал ему дашиными словами: знаешь, какие мошенники бывают у ЫБерезкиы, кидалы почище Кио; и углядеть не успеешь. Правда? удивился зверь. Спасибо тебе, что предупредил. Мне ж тут еще, наверное, с полдня гужеваться, поканадубленку наторгую. Спасибо, друг.

Эти несколько фраз, эти взаимные наши улыбки -- все это было коротенькой передышкою после кровопролитной схватки натерритории общего врага: сейчас, когдаденьги лежали в кармане, следовало думать, как уйти: воображение, прежде отвлеченное вниманием, заработало, словно наверстывая упущенное, с утроенной интенсивностью: демонстрировало то группу захвата, выбегающую из белой ЫВолгиы под государственными номерами -- пистолеты наизготовку; то отшлепанные через телевик изобличающие снимки, что подкладывает следователь в самый неожиданный момент допроса; то отпечатки пальцев, снимаемые с меня деловитым прапорщиком; то тюремный -- по Ван-Гогу -- двор, -- если уж дойдет до снимков, до отпечатков пальцев, до тюрьмы -- тут и дядя Нолик не поможет, не захочет ввязываться: не сын же я ему и даже не зятью Я еще раз улыбнулся покупателю, удаляющемуся как раз по направлению к загадочной белой ЫВолгеы (почему к белой ЫВолгеы?) и низом, дворами почесал в сторону метро. Только там, под землею, в вагоне, в случайном многолюдье, мог я почувствовать себя относительно спокойно, адело осознать сделанным. Я стал наплатформе, с которой поездашли не в мою -- в противоположную -- сторону и, кося глазом, когдаподойдет мой поезд, когдаотстоит отпущенные ему секунды, и двери вот-вот уже будут закрываться, -выждав этот момент, резко пересек зал, успев обратить внимание, что замною не рванулся никто; получил по бокам жесткой резиною сходящихся створок и влетел в вагон. Привалился к стенке, отдыхая от неимоверного напряжения, в котором пребывал последние пятнадцать -- двадцать минут, показавшиеся -- извините заштамп -- несколькими часами, и, чтобы реально, зрительно, осязательно, обонятельно (потому что, знаете, деньги пахнут, особенно новенькие хрустящие сотенные -- и пахнут весьмаприятно!) ощутить результат проведенной операции и несколько успокоить иррациональную тревогу, которая так меня и не покинуласо вчерашнего вечера, -- достал из карманаконверт и открыл флажок клапана.

Сотенных было три.

Я перевернул, перетряхнул конверт -- чековые копеечки, кружась, полетели напол -- я даже подбирать не стал, аначал шарить по карманам: может, остальные деньги завалились куда? но, обшаривая, знал уже твердо, даи прежде знал, когдаконверт перетряхивал, и даже еще раньше знал, что не завалились, что так их три и было, сотенных, и что, действительно, почище Кио работают у нас ребятишки, и не мне с ними тягаться, глазу-ватерпасу, фотографу фуеву, не мне лезть в их компанию и ходить навсяческие ужины. Ноги мои ослабли, коленки задрожали, во рту пересохло, рев метро перестал быть слышен, и вместо него в ушах возник высокочастотный, как от разреженной атмосферы, шум. Я принялся считать пятерки, хоть оно сейчас, в общем-то, казалось и незачем, все равно; даи, наверное, не до пятерок было зверю во время операции: он сотенными занималсяю Но нет, и пятерок получилось не тридцать, атолько пятнадцать, и, как в издевку, двапотрепанных рубля затесалось между ними: купюры, которых и помину не было в наших с кидалою расчетах. Не знаю, откудахватило у меня соображения перемножить все и сложить, однако, хватило, и результат вызвал из пересохшего горланеестественный какой-то, кашляющий смешок: ровно тристасемьдесят семь, ровнехонько -- сколько чеков было, столько и рублей оказалось, ни накопеечку меньше, один к одному! то есть, каким же надо было быть зверю виртуозом, Паганини, чтобы не просто надуть меня, аеще и издевательски щелкнуть в нос: отсчитать точную сумму по курсу (ибо, если в ЫБерезкеы продавали что-нибудь отечественного производства: холодильник ЫЗИЛы, фотоаппарат ЫЗениты, хрусталь дурацкий прессованный, -- цену ставили как в нормальных магазинах: рубль к рублю; не хочешь, дескать, -- не бери!) -- то есть, не просто надуть, анадуть воспитательно! С другой стороны, следовало отдать долг и своеобразному великодушию надувателя: с его техникою мог бы он, вероятно, оставить меня вообще без полушки, подсунув резаную ЫПравдуы -выкинув шуточку в духе Басаврюкаиз гоголеваЫИванаКупалаы.

Садитесь, пожалуйста, -- молоденькая девушкауступаламесто: видно, насамом деле совсем я позеленел. Спасибою Онаподобралабумажные копеечки с пола, протянула. Спасибо-спасибо, мятым ворохом сунул я их в карман. Я проехал мою станцию: встать, выйти не было сил; вагон гремел, гремел, гремел сквозь шум в ушах, покудане уперся в конечную. Поезд дальше не идет, объявил по радио хорошо поставленный голос. Просьбаосвободить вагоны.

Я не освободил. Какая-то пассивность наменя напала, оцепенение. Я понял вдруг -- не понял, желудком почувствовал, что ужинас дядей Ноликом не будет, для меня во всяком случае не будет, да, пожалуй, что через меня -- и для Дашеньки, зря онасо мною связалась! -- и дело не в тысяче рублей и не в шанели несчастной, ав этой вот произошедшей у ЫБерезкиы истории, то есть, во мне, с которым могласлучиться подобная история: мысль метафизическая, но показавшаяся мне очень убедительною. И еще вспомнилось, что добрую неделю трутся насгибах в моем кармане командировкаи авиабилет в Грузию: в тепло, в зелень, в нарядную вечернюю толпу проспектаРуставели, к изумрудному Ытархунуы, которым запиваешь, заливаешь жар обжигающего, расплавленного хачапури, к голубой, почти сиреневой воде горной какой-нибудь Чакухи, -- вон из зимних сырости, серости, гнили, пасмури, черноты: март уже исходил нанет, авесною в Москве и не пахло! вон из грязного столичного рассола, в который превращается посыпаемый дворниками снег, -- вспомнилось, что вылетать я должен завтра, как раз в день ужина, и я решил, что непременно полечу, и стыдно, стыдно мне засебя стало, что поддался наавантюру с дядей Ноликом. Не пойду, не пойду, не пойду!.. Не пойду из вагона. Пускай вот приходит дежурная, проверяющая наконечных поезда, будящая заснувших и выталкивающая пьяных, -- пускай вот приходит, тормошит меня, ей заэто деньги платят, по собственной воле я и пальцем теперь не шевельну! но дежурная почему-то не вошла: видно, то, что ей платили, с ее точки зрения было не деньги, двери схлопнулись, зашипел стравливаемый тормозной воздух, мы тронулись и скрылись в недрах стратегического объекта, недоступных взору обыкновенных смертных. Погас свет, замелькали, замельтешили настенные фонари, выхватывая изо тьмы лаокооновы переплетения черных кабелей, застучали колесанарезких стрелках, мотающих состав, и, наконец, поезд прекратил движение, замер. Стали доноситься гулкие звуки, отдающиеся под сводом основного тоннеля и в рукавах разветвленных пещер: металлический стук, шаги, выкрики. Потом мы тронулись в обратный путь, и таинственный запретный мир сменился рутиною метростанции.

Ад словно прыснул наменя живой водою: ужинане было жалко ни капельки, я даже радовался, даже зверя благодарил, что вовремя успел очухаться, освободиться от наваждения, и только чувство вины перед Дашею сосало душу: над метафизикою, положим, я не властен, но столь бездарно, столь самонадеянно профуфуканные деньги я обязан вернуть! Ведь это я сам -- никто заязык не тянул! -- связал все дашенькины надежды наchanel именно с собою! -- и я поехал дальше, сновамимо своей остановки, только уже в другую сторону, и ехал, перебирая варианты, покаодин из них, в сущности -- не менее безумный, чем намерение попасть наужин, не подвиг меня к действию. Я вышел наслучайной станции и направился к автомату: решился попросить в долг у Геры!

Странное дело: номер телефонаее родителей, номер, который десять лет я носил в оперативной памяти и думал: впечатал его навсегда, -- номер этот, всего два-три месяцапобывший в праздности, теперь совершенно не припоминался: цифры путались, прыгали однанаместо другой, но собственного местаникак занять не могли, мало того -- я не был даже уверен, что прыгают именно те цифры; в книжке этого номеракак слишком уж само собою разумеющегося, естественно, не значилось -- мне пришлось прибегнуть к помощи полчасазанятого ноль-девять. Геру? Геры нету, Герав больнице. В какой больнице, что с ней? А кто это звонит? -- ужасный уличный автомат так исказил голос, что тещане узналаего? -я назвался. Попрошу вас никогдав жизни больше сюдане звонить! Никогдав жизни! -- пронзительные, нудные короткие гудки оборвали беседу. Васю С первого дня знакомстваи даже в разводные тяжелые временатещавсегданазываламеня натыю

Очередная неудачасовсем уже подкосиламеня, парализовалаволю. Я поплелся по улице, оттягивая момент возвращения. Вывескамаленького кинотеатрика: знаете, таких, расположенных в первых этажах сталинских краснокирпичных домов, есть несколько по Москве, -- вывескаэтаприманиламеня, даеще фамилия режиссера, стоящая наафише, показалась чем-то знакомою, хоть и никак я не мог понять, чем именно: Долгомостьев. Сеанс уже начался, но совсем недавно, минут пять назад; я вошел в темный полупустой зал, сел, повалился наближайшее свободное место, и мне почему-то припомнилась ЫКамера-обскураы Набокова. Наэкране происходило что-то ужасно идиотическое, рэволюцьонное, кто-то куда-то вез ЫИскруы, жандармы с умными лицами разворачивали антибольшевистские дискуссии в стиле журналаЫКонтиненты, но вся этамурабылаужасно изысканно снята, по-набоковски: с цветным светом, с применением экстравагантной оптики и прочими вывертами9.

Примерно насередине сеансамне вдруг сновастало тревожно: странные волны шли из источникасзади и несколько слеваот меня. Я обернулся: там сиделапарочка, целовалась, и я подумал, что это не иначе как Ксения со своим Мышкиным, и совсем перестал следить заэкраном, авсе пытался разглядеть: они или не они? апересесть поближе не то бестактным казалось, не то просто не пришло в голову. Только когдауже покатился по экрану желтый трамвайчик, метафорически увозя героя-большевикав бессмертие, и застыл в стоп-кадре, перечеркнутый кровавым (по цвету) словом ЫКонецы, и в зале зажегся свет, -только тогдаубедился я, что это не они, мало того -- что наних и вовсе, и тенью не похожи.

Наулице уже слегкатемнело, день прошел, как в трубу вылетел. Знакомый номер маршрутакачнулся занечистым стеклом остановившегося рядом автобуса: нанем можно было добраться до Даши, правда -- с пересадкою и в лучшем случае минут запятьдесят, но как раз это-то мне и подходило. Автобус, поначалу относительно просторный, постепенно набивался народом: во многих местах уже кончилась работа; усталые женщины с авоськами, поддатые перепачканные мужики, школьники в куртках нараспашку, под которыми виднелись заляпанные чернилами, мятые, бахромящиеся пионерские галстуки, -- все это мелькало перед глазами, входило, выходило, менялось и, вместе с тем, фактически не отличаясь друг от друга, словно бы и не менялось, оставалось наместе.

К подъезду дашиного домая подходил, когдауже совсем стемнело, -- подходил с легкой глуповатой надеждою не увидеть настоянке зеленого (сновазеленого: верность!) ее Ыжигулькаы, -- глуповатой и напрасною. Едвая взялся заручку двери парадной, откуда-то из темноты, словно чертик из коробочки, выскочил совершенно промерзший, не час и не двапрождавший (даже беглого взглядав полутьме достало, чтобы это понять) Мышкин, неловко, нелепо как-то и совсем не больно ударил меня по щеке закоченевшей, негнущеюся ладошкою, другой рукою протянул конверт и убежал, словно пощечинабылане пощечиною, апервым поцелуем влюбленного школьникапятого, приблизительно, класса, и потому в конверте следовало предположить неловкое любовное объяснение, выполненное натетрадном листке в клетку. Я сунул конверт в карман, рядышком к тому, утреннему, с тремя сотенными, пятнадцатью пятерками и двумя рублями внутри, -- сунул, не вскрывая, потому что не до объяснений в первой любви было мне сейчас: я ждал встречи с Дашею и объяснения иного рода.

Она, изволновавшаяся -- заменя изволновавшаяся, не засебя! -отвориладверь и вздохнулаоблегченно, но тут же облегчение сменилось тревогою: что с тобой? что случилось? поймали? А!.. махнул я рукою, хуже! Кинули. Вот -все, что мне удалось получитью и вытащил конверт, естественно -- мышкинский. Ой, извини, не тою

Ни звукаупрека: сочувствие, сожаление, ая уж, честно сказать, приготовился защищаться, словапро государственный неспекулятивный эквивалент висели накончике языка, про унизительные приглашения, про косноязыкого борова, -- но нет, ни звукаупрека, и даже Бог с ней, с этой шанелью, сказалаДаша, но я-то видел, по глазам, по лицу ее видел, что с шанелью вовсе не Бог с ней, что без шанели кончится дашенькинажизнь и что задолгие годы одинокого существования привыкшая стоять засебя сама, из-под земли нужные деньги Дашенькадобудет, ав березочном ширпотребе, в комбинезончике вельветовом, к Вальке наужин не пойдет. Видел, но все это было мне сейчас все равно, ноги ныли, будто я прошел без остановки километров сорок или перекидал пару вагонов угля: можно, я прилягу? Бедненькийю Дашавместо того, чтобы тут же, сию секунду, как, наверное, сделал бы наее месте я, броситься напоиски денег, нашлаеще в себе силы ласково и внешне неторопливо принести подушку, накрыть меня пледом, адальше -- дальше я уже не помнил ничего. Дальше я провалился в спасительное небытие.

Тут же, кстати, чтобы уж больше не возвращаться к этой материи, расскажу, как своеобразно закончилась история с недоданными мне зверем деньгами. В Тбилиси, несколько дней спустя, как раз накануне моего оттудаотлета, я, напившись намаленьком банкете с коньяком и хинкали, устроенном в мою честь, высказал всю свою наних, нагрузинов, навосточных людей, заполонивших Москву, обиду, и, уже летя над горами, обнаружил в кармане плащаровнехонько недоданную кидалою сумму: пятьсот семьдесят три рубля ноль ноль копеечек: предположительные соотечественники кидалы восстанавливали национальный престиж и одновременно демонстрировали некоторое ко мне презрение. Я даже не знал, кому их вернуть, эти купюры: набанкете было много народа, причем, в большинстве совершенно незнакомого; Дашеньке тоже я не сумел возвратить долг, потому что к тому моменту, когдастал кредитоспособен, онабылауже недееспособна. 5 Без чего-то четыре в изломанном углами и косяками свете прихожей показывали карельской березы шестиугольные часы, -- Дашенькавернулась под утро. Я проснулся заминуту до ее появления: должно быть, услышал сквозь сон знакомый шум ЫЖигулейы внизу, -- Дашенькабылавозбуждена, веселаи капельку поддата, фирменный пакет держалаузкая ее рука, фирменный пакет, скрывающий, надо думать, chanel. Где, как раздобылаДашенькаденьги, откудаприехаластоль поздно? -- безумная ревнивая мысль мелькнулав тяжелой моей голове, безумная, однако, после истории с Герою мог ли я быть уверенным хоть в одной женщине наземле? Подожди, подожди минутку! -- это я сунулся к пакету: посмотреть, подожди, я сейчас! Бросив шубку прямо настул, Дашенькаскрылась в ванной (отмываться пошла!), заперладверь. Я, одуревший от неурочного сна, неурочного пробуждения, злой от невероятной, грязной своей догадки, сидел надиване, идиот идиотом, со слипшимися глазами, с конюшней во рту. Отвернись! крикнуладашенькинавысунувшаяся голова. Не смотри! но и, не смотря, увидал я, как Даша, голая, тряся грудями, скользнулав спальню, потом назад в ванную, держазазолоченые кожаные хвосты вечерние туфли и шкатулку с украшениями -- под мышкою. Меня всегдапоражали в Дарье Николаевне, в немолодой этой женщине, такие вот минуты совершенно юношеского азарта, увлеченности, поражали и восхищали, но сейчас злоба, раздражение заняли место привычного любования. Я поплелся накухню, занеся по дороге шубку в прихожую, повесив навешалку, продрал глаза, прополоскал рот и вернулся надиван. Спустя некоторое время Дашенькавышлаи остановилась, предлагая оценить платье и себя.

О, да! оно стоило запрошенной занего тысячи, может, и дороже стоило: простоты небывалой, небывалого же изыска, состояло оно из прямой длинной юбки до пят и семи- примерно -метрового кускаткани, идущего снизу, через талию и правое плечо, с него ниспадающего и чуть ниже коленазаворачивающегося, чтобы пойти наверх, сновачерез талию, вдоль спины, подняться налевое плечо, спуститься и с него, пройти под загибом и опять почти достичь пола. Перехваченная в талии тонким шнуром, собранная наплечах до пятисантиметровой ширины, этатонкая, нетронуто-белая ткань лежаланателе вольными, незаглаженными складками, и я только сейчас, спустя годы после университетского курсапо истории материальной культуры, понял, как выглядели знатные римляне в своих нежнейшего сукнатогах: тоже, в сущности, кусках материи, форму которым придавало филигранное искусство драпировки, искусство, в массе давно утраченное. Тяжелое ожерелье из уральских дорогих самоцветов, оправленных в желтое золото и уложенных в форме цветов, и такие же серьги, -- украшения эти точно подходили к платью, словно к нему и были изготовлены. Золотой носок туфельки чуть выглядывал из-под подола. Chanel есть chanel, подумалось мне, хоть никогдав жизни фирмою этой я не интересовался и, честно говоря, полагал, что выпускает онатолько духи.

То есть, у меня собралось достаточно оснований выказать искреннее восхищение, аоснования такие требовались позарез, ибо, вообще говоря, все вместе не лезло ни в какие ворота: chanel сиделабы наДашеньке и впрямь идеально, если быю если бы Дашенькапомолоделалет хотя бы надвадцать. Это было, в сущности, платье для Ксении. Белый его цвет, цвет невинности (ав высшем смысле, не знаю -- понятно ли? Ксения быланевинна), никак не подходил к пусть роскошным, авсе-таки сединам -- тут бы мышино-серый, акакийакакиевичев, пришелся в самый раз! И, наконец, грудь! (и кто только нанее польстился?!) -пустая дашинагрудь, выкормившая ребенка, грудь, которую нечем было поддержать в этой до гениальности простой, правдивой конструкции, и дряблые складки, уходя под ткань, резко прочерчивали наобнаженном треугольнике кожи, что, начавшись от бритой, тоже складчатой подмышки, утыкался острой вершиною в поясок талии, темные полосы глубокой тени. Старухою выгляделаДашенькав шанели, натуральной старой старухою, и, если представить некую малопредставимую нейтрально-нормальную ситуацию, то есть, что мы с Дашею идем по какой-нибудь там rue или avenue и, заглянув в магазин, видим эту chanel, и Даша, примерив, советуется: не купить ли? -- в такой ситуации я, думаю, нашел бы словаотговорить ее, не слишком обидев, мягко указать нанекоторые несоответствия, -- дачего уж там! в нейтрально-нормальной ситуации Дашенька, дама, безусловно, со вкусом, и самапревосходно бы все поняла; здесь жею здесь мне и впрямь позарез понадобился повод для искреннего восхищения хоть чем-нибудь, чтобы, этим чем-нибудь восхищаясь, по возможности скрыть общее впечатление, скрыть сколь жалка, сколь невозможнаДашав шанели, ибо не скрыть, несмотря навсю злость мою и раздражение, несмотря наотчужденность, которую я ощутил еще вчера, там, в метро, в запретном застанционном пространстве, -- не скрыть казалось мне слишком жестоким.

О-о!.. поздравляю!.. да-аю Валькатвоя от зависти лопнетю поймет, наконец, кто онаи кто тыю я, кажется, несколько перегнул палку: низко, низко лаять налюдей, в круг которыхю но Дашенька, опьяненная платьем, победою, предвкушением близкого совсем -- пятнадцать часов каких-то осталось! -вечера(дакстати и вином тоже), словно и не услышаланичего, а, счастливая, сталаластиться. Это онадоказывает, что ничего у нее ни с кем заchanel не было, доказывает -- значит было! -- но, не располагая прямыми уликами, я не посмел Дашу оскорбить, и мы пошли в спальню, и, кажется, в жизни не насиловал я себя больше чем в тот раз, даже с Герою никогдасебя так не насиловал.

Утром нас разбудил телефон -- сновазвонок из Канцелярии Лично, насей раз в определенной мере ожиданный и потому такого впечатления, как в пресловутый вечер, ни наменя, ни наДашу не произведший, даи вилкав розетку былавставлена: подтверждали приглашение, велели быть домас восемнадцати ноль ноль. Дашеньказаикнулась было насчет меня, но там уже положили трубку, аобратной связи не существовало.

Я вспомнил о вчерашней своей решимости -- сейчас онабылаотнюдь не столь безусловнаи крепка, аночью -- ночью просто не пришланаум, -- вспомнил и сказал: знаешь, у меня срочная командировка. Я сегодня вечером обязан вылететь в Тбилиси, так что придется пойти наужин одной. Или, если хочешь, возьми Ксению, и тут уже Дашапринялась уговаривать, объяснять, почему ей важно, чтобы сопровождал ее именно я, и, должен со стыдом признаться, что, хотя от безумия моего, кажется, не осталось следа, в уговорах Дашенькапреуспела. Ладно, резюмировал я. Сейчас съезжу в журнал, возьму аппаратуру, заряжу пленку и вернусь. Если мое присутствие санкционируют, пойду. Нет -- извини. Незванный гость хуже татарина. Я хотел добавить еще, что Дашенькавообще зря связывается со мною, что это принесет ей крупную неудачу, однако, смолчал, понимая, что разумными доводами подкрепить предчувствие не сумею, и оно будет принято заломанье и кокетство.

К половине шестого обамы были окончательно готовы: Дашенькаблагоухалафранцузскими духами, я, напяливший синюю бархатную тройку, что купилаеще Гера, -- французским же одеколоном ЫAramisы. Впрочем, вполне собранный для командировки кофр стоял под рукою, в прихожей. Мы топтались, ходили кругами, присаживались, вставали, и все это молча, молча, Дашенькатолько изредка, взглянув ободряюще, хоть, кажется, самануждалась в ободрении и поддержке, поглаживалавлажной горячей ладошкою мою пясть.

В восемнадцать десять зазвонил телефон. Дашенькане приложилатрубку к уху вплотную, так что я тоже услышал, что сказали натом конце провода: машинавышла. Через восемь минут прошу быть у подъезда. Вы знаете, я хотелапредупредить, что не одю эти словаДашенька, как ни торопилась выпалить, бросилауже в пустоту; вообще голос оттудабыл крайне похож наголос говорящих часов или автоответчикакинотеатра: хоть и не синтезированный, человеческий, авсе же вместе и какой-то механический, и уж во всяком случае не допускающий и мысли о возможности с собою диалога. Пойдем-пойдем! ничег! нчего! сказалаДашарешительно, решимостью этою словно заглаживая унизительное впечатление, что всегдапроизводит невыслушанный человек; человек, которого не пожелали выслушать, -- сказалаи буквально силою отнялакофр: я занего схватился, едвазаныли, зазудели в трубке короткие гудки. Не выгонят, ты со мною! Посмотрим, поставил я кофр наместо. Может, и в самом деле не выгонят, поставил и подал Дашеньке шубу, асам потянулся заплащом.

Мы были уже наплощадке, и Дашенькаповорачивалав замке ключ, как телефон сновазаверещал, и, нисколько не сомневаясь, что и это -- оттуда, Дашенькаотперладвери, прошлав комнату и снялатрубку. А-а-аю услышал я приглушенную расстоянием узнающую интонацию Дашеньки, это ты-ыю (Любовник! конечно -- любовник!). Да-да, спасибо, подошло, очень-очень хорошее платье. Отличное! Одно слово: chanel! Если что, всегданаменя рассчитывай (?!) -долгая пауза, возникшая затем, видимо, свидетельствовалао переполненности собеседникачувствами и впечатлениями минувшей ночи; однако, как ни приятны были Дашеньке излияния хахаля, онаторопилась: извини, не выдержав, прервала, страшно спешу, меня ждут, но звукаложащейся нарычаги трубки все не следовало, и я понял, что натом конце проводаникак не могут заткнуть фонтан, пытаются договорить, закончить мысль, назначить, может быть, новое свидание, и вдругю

И вдруг резкий толчкообразный вскрик, похожий нате, что онаиздавала, кончая, только еще более животный, еще более звериный, не содержащий ни малейшего призвукаженского кокетства, -- этот резкий толчкообразный вскрик вылетел из Дашеньки и безусловно подтвердил все давешние мои предчувствия, что непременно должнаприключиться какая-нибудь неудача. Я бросился в комнату. Даша, побелевшая, с лицом, потерявшим управление и от этого мгновенно постаревшим еще, обвисшим складками, хваталартом воздух, в перерывах между глотками пытаясь выдавить из себя: повторию кто, ты сказала?.. кто тебе его сдал? Уже и сказала, опровергающее мои подозрения, было не важно, даи все эти подозрения, вся этамоя ревность проявили в тот момент истинную свою сущность: поводы, поводы для излияния подсознательных раздражения, тревоги, -- теперь же неудачаобрелалицо, и в поводах не осталось необходимости: Валька! ВалькаПрежневасдалафарцовщице платье, купленное Дашенькою!

Мысль эта, это объяснение пришли в голову тут же, молниеносно, до того еще, как я получил им подтверждение из следующих дашиных слов, малосвязных, безумных, -- пришли в голову, несмотря навсю нелепость, всю невообразимость факта, что первая дамакоролевствафарцует, перепродает тряпки, пришли в голову и -- странно -- как-то успокоили, расставили все по местам.

Ладно, Дашенька, ладно, не волнуйся, милая, ничего, ничего страшного, давай наденем то платье, новогоднее, оно самое лучшее, лучше всякой шанели, оно идет тебе идеально, ты будешь главной красавицей, императрицею, маркизою Помпадурю слезы прочертили темные от ресничной туши бороздки надашенькиных подгримированных щеках, Дашамоталаголовою и мычала, и мне так жалко ее стало, и раздражение прошло, и любовь сжаласердце, но не тауже любовь, что бросилав ее постель около трех месяцев назад, совсем не та, Дашенька, ну перестань, будет! ну давай не поедем -- онав другой раз позовет, никудане денется, не последний же у них семейный ужин наэтом светею но вся моя тонкая ирония, все увещевательные словаявно ушли в пустоту, потому что дашенькино лицо совершенно к этому времени переменилось, слезы перестали, глазасделались из несчастных какими-то оловянными, злыми, Дашенькаупрямо замоталаголовою и странным, скрипуче-пронзительным, шапоклячьим голосом заверещала: не-етю Онаменя никогдабольше не пригласи-ит. Онане допу-устит до Папашкию Мне теперь все-о понятно, все-о! Это онаназло, назло, нарочною с барского плечаю Она, дескать, главная, ане яю заверещала, и резко, грубо оттолкнув меня, принялась стаскивать, сдирать тяжелую шубу, которая цеплялась зачто-то и никак не желаласлазить. Дашенька! Дашенька! все суетился я, пытался не то помочь ей раздеться, не то помешать, но я уже явно был для нее не я, аснованекая размытая фигурас бородою: что-то вроде того абстрактного ё..ря, который сопровождал ее домой в новогоднюю ночь. ФигурапротиводействовалаДашеньке, и она, естественно, отбивалась: кулачками, ногами, и, между прочим, -весьмачувствительно. Шубаупаланапол, Дашенькапринялась заchanel, но ту уже не стаскивала, аоткровенно рвала: трещали нитки немногих швов, трещаланетронуто-белая ткань, трещали, ломаясь, наманикюренные дашины ногти. Это я, я, я! я, ане тыю я Его дочкаю нас в роддоме подменили, в Днепропетровскею Сейчас мне это абсолютно понятною ты боишься, что все откроется, и подсовываешь старое свое платье, чтобы я не пошлаю ая пойду, пойду, я придумаю как пойти, и Он все равно узнает правдую Он узнает, кто Его настоящая наследницаю Мне жалко было и Дашеньку, жалко и платье, но ни одну, ни другую жалость я не мог воплотить в действие, ибо в Даше пробудилось столько совершенно неудержимой, иррациональной силы, что не подступиться, и я, после еще пары попыток вмешательства, окончательно вынужден был наблюдать запроисходящим с безопасного расстояния. Впрочем, ткань поддавалась плохо: прочнабыла, несмотря накажущуюся тонкость, -- chanel не порвалась, скорее растрепалась, рассогласовалась, скособочилась; большая дряблая грудь вылезлав прореху и, трясясь, словно подмигивалакарим зрачком соска. И тут я почувствовал наплече чью-то тяжелую руку, посторонился, обернулся: человек в дубленке и пыжиковой шапке стоял напороге и, невозмутимо глядя наДашеньку, словно таи не билась в истерике, не рвалас себя одежду, не бормоталанечто невразумительное, авальяжно, ногананогу, сиделав кресле, покуривая длинную коричневую сигарету с золотым ободком, произносил: Дарья Николаевна? Машинапдана. (Дашенькаавтоматически поправила: подан, -- тот не обратил напоправку внимания). Спускайтесь. Произнеся, прошел мимо меня в комнату, взял вертящуюся в воздухе навитом шнуре телефонную трубку, водворил нарычаги и назидательно добавил: трубочку-то лжить следовает. Непорядок.

Холодный голос пыжикового приглашателя словно бы привел Дашеньку в чувство, привлек к реальности, но вот именно словно бы: еще раз поправив: класть, ане лжить, анаследовает внимания почему-то не обратив, онасказала: да-да, понимаю, сейчас, и уже осмысленным движением освободясь от платья, принялась закружевные нейлоновые трусики из недельки: раз так -- поеду голая! Я голая лучше, чем онав шанели. Меня Папашкаголую скорее признает. Как в роддоме голая была, где нас подменили, бирочки перевязали, так и тут появлюсь. Бирочки такие клеенчатые, к ножке привязываютю

Мужчинапостоял-постоял, послушал-послушал Дашеньку и вытащил из внутреннего карманапузырек с красной какою-то жидкостью. Уверенно прошел накухню, вернулся со стаканом, натреть полным водою, и плеснул тудаиз пузырька: водапочему-то сталане розовою, апозеленелаи забурлила, словно кипя, -- плеснул и подал Дашеньке: выпейте! Дашенькаотрицательно, с остервенением мотнулаголовой, тогдаприглашатель ловко, профессионально, я не успел разобрать даже как, ухватил Дашеньку, задрал ей подбородок, разжал рот и влил содержимое стакана: все без остатка, только зеленая капельказадержалась, задрожалав уголке губ, -- влил и тут же отпустил. Дашенькаобмяклаи упалабы напол, если б приглашатель столь же ловко, виртуозно не подвинул ей кресло, подвинул и, заголив от дубленки запястье, уткнулся взглядом в циферблат часов; между большим и указательным пальцами синел вытатуированный якорек. Так простоял приглашатель недвижно минуты четыре, после чего подошел к Дашеньке и, резко рванув заволосы безвольно висящую ее голову, привел в себя: одевайтесь, поехали. И так уже опаздываем! О-де-вать-ся? как-то уж-жасно саркастично произнеслаДашенькаи демонически захохотала. В это?! -- показаланаостанки шанели. Значит, и вас онаподкупила? Впервые давая понять, что он осведомлен и о моем в квартире присутствии, приглашатель с демонстративным сожалением глянул нанесоблазнительную наготу Дашеньки, развел руками: будьте, дескать, свидетелем: сделал что мог, вполголоса, интимно посоветовал: не оставляй одную в таком состояниию и вышел -- хлопнуладверь. Дашенькабросилась было заним, но я, уже пришедший в себя, растопырил объятья, загородил путь, взял ее в охапку -- зубы дашенькины стучали, вся онагорела, дрожала -- потащил надиван: успокойся, успокойся. Хотя у меня все это получилось далеко не так лихо как у пыжикового приглашателя, несколько минут борьбы со мною все-таки обессилили Дашеньку: оназакрылаглаза, откинулась наподушку, сноваушлав беспамятство.

Словно пародируя пыжикового мужчину, и я глянул начасы: ужин не состоялся, теперь бы не пропустить рейс. Пародия продолжалась: я двинулся накухню, пошарил в аптечке, нашел седуксен, элениум, накапал в рюмочку валокордина, -все это втиснул, влил в дашенькин рот, вру, не все: добрую половину жидкости оставил темным пятном наподушке, -- затем нацарапал коротенькую записку, что, мол, не переживай, не расстраивайся, как-нибудь наладится, утрясется, из Тбилиси, мол, позвоню, подхватил кофр, погасил свет и бегом направился к метро.

В вагоне, качающемся настыках, я, опаздывая, нервничал от невозможности ускорить его бег и в поисках, чем бы заняться, отвлечься, наткнулся надавешний Мышкинский конверт. Аккуратно, со школьным наклоном написанное, видать, перебеленное с исчерканного вдоль-поперек черновика, письмо изобиловало оборотами высокого штиля, оговорками типа: я боюсь, что Вы меня здесь неверно истолкуете, я имел в виду, чтою и Вам, конечно, все это покажется смешным, но яю и содержало приглашение кю дуэли. Не больше и не меньше! Я не знаю, писал Мышкин, я, честное слово, просто не знаю, как еще можно наказать Вас (Вы -повсюду с заглавной буквы) заВаши подлость, разврат и безнравственность, зато, что Вы топчете грязными своими подошвами все, что есть еще святого у человека, -- не бить же Вас, не подкарауливать в темном переулке, тем более что Вы крупнее меня телом, не в милицию же обращаться и не в газету ЫКомсомольская правдаы, но если в Вас осталась хоть капля совести, хоть след того, что прежде считалось Вашей совестью, если былау Вас в детстве мать, вы, конечно, примете мое предложение, ибо не сможете не осознать, в какую бездную -- и так далее; я, правда, не совсем уловил заобщими патетическими местами, каков же, собственно, повод для вызова: тот ли, что я спал с невестою юного бретера, тот ли, что с матерью невесты, тот ли, что интриговал, чтобы ни его, ни невесту не допустить до дяди Нолика, -- может, и тот, и другой, и третий вместе. В конце же письмаподробно, запутанно и тоже все в оговорках шло описание условий дуэли: решит жребий, ни один из нас не должен подвергнуться опасности обвинения в убийстве; тот, накого жребий падет, должен покончить собою любым способом; жребием же, чтобы не встречаться со мною лишний раз, чтобы исключить возможность подлогаи надувательства, ибо от такого человека, как я, можно ждать любой подлости, -- жребием же пускай будет четное или нечетное число букв Ыоы в верхней левой колонке первой полосы завтрашней (то есть, уже сегодняшней, заметил я про себя) газеты ЫL`Humanitйы, не учитывая заголовкаи надстрочных значков (у них в училище, видимо, преподают аристократический французский!); газету ЫL`Humanitйы он выбрал не из пижонства, как я могу подумать, аисключительно, чтобы у меня, человека, как мы уже выяснили, бесчестного, не возникло подозрения в передержке и чтобы и я сам натакую передержку не пошел, потому что соблазн велик, анаколичество букв в любой советской центральной газете заночь повлиять можно. Можно, конечно, повлиять и наЫL`Humanitйы, но это ужею -- и сновадлинный абзац отступлений и подробнейших оговорок, почему велик соблазн, и почему повлиять наЫL`Humanitйы застоль короткий срок значительно сложнее, чем налюбую советскую центральную газету, и еще почему именно нацентральную. Единственно, о чем Мышкин забыл упомянуть в столь развернутой картели -- это кому из нас смертным приговором явился бы нечет, кому -- чет.

Мне очень понравилось письмо, я даже поймал себя нанепроизвольной улыбке: симпатия, которую вызвал во мне Мышкин еще сквозь полупрозрачное стекло спаленной дашенькиной двери, подтвердилась и углубилась; я вспомнил себя лет пятнадцать-двадцать назад, вспомнил, как, обиженный кем-то (суть обиды и лицо обидчикауже позабылись), не спал ночей и тоже думал именно о дуэли: единственно возможном способе восстановить мировую справедливость; правда, до картели у меня дело не дошло, но неизвестно, в мою ли пользу говорит, что не дошло. Погруженный в теплые ностальгические воспоминания, я чуть было не пропустил ЫДинамоы, выскочил, побежал по эскалатору: регистрация заканчивалась вот-вот.

Я уже стоял забарьером, обшаренный милицейскими миноискателями, как тревогасновапосетиламеня: вдруг Мышкин, мне забыв написать, сам-то для себя твердо назначил, чет или нечет -- невероятно, авдруг?! -- и сейчас этот несчастный нечет выпал как раз нанего, и он прилаживает петлю к потолку общежитской комнатки, душевой или сортира, оставив научебнике ЫИстория КПССы записку: юникого не винитью или покупает в табачном ларьке безопасное лезвие! Я, вспять народу, двинувшемуся как раз напосадку в автобус, рванулся к выходу, что-то невнятно, но крайне эмоционально попытался объяснить милиционеру и дежурной и, так, разумеется, и не объяснив, попросту оттолкнул их и со всех ног припустил к автомату.

По нему болталатолстая тетка; еще двое девушек, парень и неопределенного возрастаузбек в засаленном халате ждали очереди. Я нервно топтался наместе, словно умирал-хотел в туалет -- юав ЫВеснеы давали югославские, по восемьдесят пятью -- топтался, поглядывая в сторону своей секции, в которую закрывали уже двери -- юаиндийское постельное белье по двадцать пять давали в новобрачных, но там -- по талонамю -- топтался и, наконец, не выдержав, нахально нажал нарычаг. Видно, тревогаотпечатлелась намоем лице, ибо тетка, как толстаи самодовольнани была, не сказалани слова, протянулатрубку; смолчалаи очередь. Я набрал ксюшин номер: ответили, и, торопясь, но, тем не менее, в обычном ироническом, с подъ..кою, тоне затараторил: эти ваши шуточки с дуэльюю Ксения истерично прервала: оставьте, оставьте обаменя в покое! мне не нужен ни-кто! и явно собралась трубку бросить, и тогдая заорал, откинув к чертям и иронию, и подъ..ку: дура, заорал, помолчи! твой мальчик может кончить самоубийством! слышишь? са-мо-у-бий-ством! не спускай с него глаз, дура!

По паузе, которая звучалав телефоне, я понял: Ксения пришлав себя и слушает, и тогдауже тише, спокойнее произнес: и съезди к матери. Ей, кажется, плохою не оставляй одну... в таком состоянии -- произнес и едване прыснул, потому что в третий раз невольно спародировал пыжикового приглашателя: прощальную его фразу, адресованную мне.

Наавтобус я успел и уже через пять часов был в Тбилиси. 6 Аристотелевы рецепты, соображения элементарного правдоподобия должны бы заставить меня раскидать участников моей истории в разные стороны: Мышкина, скажем, отчислить из училищаи, выписав из Москвы, отправить домой, в провинцию; Геру, положив напару месяцев в какой-нибудь специализирующийся по нервным расстройствам санаторий, отдать под надзор родителей; Ксению -- чего проще! -- сделать терапевтом или, допустим, эндокринологомю Одну Дашеньку пришлось бы, пожалуй, тудаи поместить, где онаочутилась. Но я, по размышлении, все-таки отвергаю эти рецепты и соображения и следую заневероятной, неправдоподобной правдою, поступая так не только потому, что не решаюсь нарушить избранный мною в начале повествования принцип документальности, но и потому еще, что улавливаю в этом неправдоподобии правды некую характерную психопатическую черточку внешне нормального, занудного, как юнины вечера, нашего времени и жалею ее упустить.

Они все четверо оказались в одном сумасшедшем доме, точнее -- в сумасшедшем поселке, сумасшедшем городке, ибо психиатричканаулице Бехтерева, неподалеку от метро ЫКаширскаяы, печально известного своим Блохинвальдом -психиатричкаэтасостоит из доброго десяткакорпусов и занимает целый квартал; квартал обнесен глухим забором, снабженным массивными металлическими задвижными воротами нарельсах: воротами вроде тюремных или почтового ящика. Все четверо: Ксения в качестве врача-интерна, прочие -- чистыми пациентами.

ДашазагремеланаКаширку, покая еще был в Тбилиси: перипетии я узнавал отчасти актуально -- из многочисленных междугородных звонков, которыми не оставлял Ксению всю командировку, отчасти -- ретроспективно. В тот вечер, двадцать второго, в вечер несостоявшегося ужина, Ксения, встревоженная телефонным моим сообщением, разыскалаМышкина, с горячечным возбуждением считающего и пересчитывающего под фонарем у общежития литеры Ыоы в передовице последней ЫL`Humanitйы, и, так и не добившись разумных объяснений относительно смысластранного этого занятия и потому не отпустив Мышкинаот себя, погналанатакси к матери. Вовремя: вместо ожидаемой пустой кабины, которую они вызвали, раздвинувшиеся лифтовые двери явили молодым людям Дашеньку, совершенно голую, в одних только золотых туфельках натолстом высоком каблуке и с ключами от машины напальчике: я самаю я и самакак-нибудь доберусью подумаешью Валькау меня еще попляшетю самозванка, фарцовщицаю Тушинская воровкаю Бог знает, сколько им сил понадобилось, чтобы водворить Дашеньку домой; около нее, конечно, следовало бы дежурить круглосуточно, но в случившемся позже Ксению я не виню: онаведь, по сути, осталась одна, без помощников: при Мышкине и при самом требовалось дежурство, ибо мрачная скрытность и неясные угрожающие намеки женихадавали врачишке довольно поводов для опасения. Словом, так или иначе, атри дня спустя Дашенькаускользнулаиз-под недостаточно тотального родственного надзораи -- насей раз Конторою -былазадержанапри попытке продефилировать по Красной площади nue, и тут уж, естественно, больницы стало не избежать, хорошо еще -- не тюремного типа.

Мышкин попал в дурдом, защищая будущую тещу: заверив Ксению, что глупостей делать не станет, он воспользовался свободою и устроил умность: сочинил письмо наимя =эЛПээЛаЛично и снес наСтарую площадь, сдал под расписку в окошечко. Что заключалось в письме, так, думаю, навсегдатайною и останется, однако, получившему незадолго до того письмо аналогичное, мне вполне по силам вообразить набор обвинений, требований и гневных инвектив, обрушившийся наголовы Глубокоуажаэмого Нашего Рукоодителя Родьной Коммуниссьсиссьськой Парьтии И Не Менее Родьного Совейссьського Пьрависсьсью (Боже! сновая, обезумев, быком кидаюсь накрасную тряпицу! Я лихорадочно перелистываю исписанные страницы и начинаю выискивать, вычеркивать улики против себя, против своей болезненности, закомплексованности, выискивать и вычеркивать унизительный этот, натужный юмор, направленный наверх, но то остервенение, с которым я черкаю, прорывая насквозь, бумагу, вдруг озадачивает, останавливает меня: не более ли еще обнаженно выдает оно мою изломанность, неполноценность?! и юмористические местаостаются как были, ая так и не становлюсь в глазах гипотетических читателей эдаким надмирным, надвременным мудрецом-буддистом, то есть персонажем совершенно цирковым, и продолжаю про Мышкина) юмне вполне по силам вообразить набор обвинений, требований и гневных инвектив, обрушившихся наголовы бедного дяди Ноликаи преступной, безнравственной Его дщери новоявленным Иеремией, -- тем более, что и реакция властей с достаточной полнотою подтвердила, что мое воображение сработало в правильном направлении: в тот день, к вечеру, Мышкин был арестован, препровожден в Лефортово, оттуда -- через неделю -- в институт Сербского, апотом -- наКаширку. Там он сидел тихо и целыми днями сочинял бесконечное объяснение, почему он а) не сумасшедший; б) ничего не имеет ни против нашего замечательного государственного и общественного строя, ни против =эЛПээЛаЛично, атолько хотел бы, чтобы исключительного человекаи полезного членаЛучшего В Мире ОбществаДарью Николаевну Мертвецову по праву давнего знакомстваприняли, наконец, и обласкали, восстановив таким образом как ее представление о справедливости и мировой гармонии, так и -- автоматически -- пошатнувшееся психическое здоровье Дарьи Николаевны. Несколько случайных листков из середины этого грандиозного сочинения я, благодаря Ксении, имел случай прочесть: весьмаоригинальная структураего вполне моглабы дать литератору (жаль только, что литераторы, способные воспользоваться такими поводами, давно все поуехали) повод для довольно яркого -- как по форме, так и по содержанию -произведения: любая фразаосновного текстаснабжалась десятком страниц примечаний, примечаний к примечаниям и примечаний к примечаниям, написанным к примечаниям, -- впрочем, комментарии эти если и были безумны, то, пожалуй, в той только степени, какой требует безумие нашего уникального партийно-государственного аппарата, аппарата, который с вечной настороженностью злого, закомплексованного (замечаете перекличку с автопортретом в предпредыдущих скобках?), но физически сильного горбуна, ежесекундно опасающегося и потому ожидающего насмешек по своему поводу со всех сторон, насмешек, закоторые не умеет заплатить той же монетою, и потому всегданоровящего читать меж строк и дающего порою иным текстам такое истолкование, до какого ни автор, ни читатель сами по себе в жизни бы не додумались. И вот Мышкин, упреждая своих не в меру мнительных адресатов, стал сам давать каждой фразе документа(из которых, правду сказать, многие не были искренними или начисто лишенными иронии) все вероятные, все невероятные и даже вовсе уж абсурдные истолкования, давать с тем, чтобы тут же категорически откреститься от них до того даже, что ему, автору, дескать, такое никогдаи в голову не приходило; что имеет он в виду сказать этой фразою именно и только то, что ею говорит, асовсем не то, что можно подумать, читая ее в инфракрасных лучах, справаналево, снизу вверх, по диагонали или ходом шахматного коня. Условиями освобождения Мышкину поставили во-первых -- осознание факта, что то, начальное, главное письмо наИмя было сочинено и отослано в состоянии умственного расстройства(ибо, объяснили, осознание болезни есть первый признак выздоровления), во-вторых -- безусловный отказ от каких бы то ни было дальнейших писаний и выступлений, но покудаМышкин, несмотря науговоры Ксении, условий гордо не принимал.

Что же касается Герыю Гераоказалась наКаширке значительно раньше, почти сразу же после нашего с нею развода. Ее состояние постепенно улучшалось, ремиссия обещалабыть устойчивою, и тут произошласлучайность, пустившая наветер все старания медицины. Дело в том, что врачи-интерны в течение годичной практики каждые полтора-двамесяцаменяют отделения. И уже тихая, успокоившаяся, ожидающая не сегодня-завтравыписки Гера, гуляя по коридору в ужасном больничном балахоне, увиделанового практикантаи вдруг страшно, как в каратэ, заоралаи бросилась нанего, сбилас ног, началадушить, -- Геру едваоттащили, излупцевали и сновазаперли в буйную палату, в палату с тюремной решеткою наокне. Стоит ли говорить, что новым практикантом былаКсения? Этот случай, пересказанный ею, сразу, словно лампа-вспышкасработалав темной комнате, разъяснил мне психологические загадки гериного предразводного поведения, открыл тайну чудовищной, нелогичной измены с магазинным алкашом. Гера(понял я вдруг) виделанас с Ксюшею, видела! возможно -- выслеживалаи, не в силах перенести мою измену или унизиться до объяснений и упреков, демонстративно -от отчаяния -- затащилак себе (ко мне!) в постель первого попавшегося мужика: чем хуже, тем лучше! подгадав это все как раз под мое возвращение домой. А Ксения, ее образ, естественно, остались в герином сознании символом главного ужаса, главного кошмаражизни, который, конечно же, следовало уничтожить, истребить, стереть с лицаземлию Да, виноват я был перед своей женою, безмерно виноват, и, по-хорошему, должен был вину искупить: дождаться относительного улучшения гериного здоровья, забрать бедняжку к себе и долгим, бесконечным подвигом заботы и любви хоть отчасти нейтрализовать зло, причиною которого стал; но увы, увы! не по силам оказалось мне такое, не по размерам души.

В детстве я владел собакою: спаниелем Арамисом, -- в позднем детстве и в юности. Я любил Арамиса, как мне казалось, больше чем кого бы то ни было насвете. В одно прекрасное утро -- в одно отвратительное утро! -- собаку украли, привязанную у магазина, покудая что-то там покупал по хозяйству, кажется, сметану. Боже! чего я только ни делал, чтоб разыскать пса: и, забросив занятия в университете, каждый день по восемь, по десять часов прочесывал округу; и дежурил по субботам и воскресеньям -- добрые полгода -наптичке; и раздавал пионерам трояки намороженое; и упрашивал начальникаРАЙУГРО, тоже собачника, объявить розыск; и бегал в жуткие, душераздирающие отстойники для выловленных наулице собакю Про объявления, которые я расклеивал тысячами, -- знаете: вознаграждение гарантируется, -- я уж и не говорю, про эти объявления и про те, что еженедельно помещал в приложении к вечерке.

Год, примерно, спустя я волей-неволей смирился с потерею, аеще через несколько месяцев случайно узнал, что в городском охотничьем клубе находится приблудный спаниель, очень похожий по внешности намоего, но нервный, озлобленный, с перебитой лапою, в лишаяхю Представляете: я даже не поехал в клуб посмотреть! Не потому что разлюбил Арамиса! -- нет, я буквально плакал от горя, от жалости! -- просто это уже былане моя собака.

И потом, кого бы там ни виноватить в нашем с Герою разводе, пусть тысячу раз и меня самого! однако, изменабыла, и никакой Христос не сумел бы, пожалуй, погасить у меня завками цветные слайды той отвратительной сцены. Я, как и Арамиса, навещать Геру не пошел, -- впрочем, оно и ни к чему представлялось по ее состоянию.

Тут, пожалуй, кстати будет заметить, что мало-помалу, без объяснений, сами собою, у нас с Ксенией, вдруг сильно повзрослевшею, наладились новые отношения. О постели мы не заговаривали: ни я, ни она, ни в положительном смысле, ни в отрицательном, -- но, объединенные общими заботами, постепенно становились друзьями, и это было первым более или менее здоровым чувством, испытанным мною в последний год: с моментатого самого магазинного знакомствав очереди засметаною, с которого и начались в моей жизни все эти смешные, все эти кошмарные, все эти безумные события. Я даже не знаю, не подсознательным ли стремлением видеться с Ксенией почаще объяснялись мои хоть короткие, ачастые визиты к Дашеньке, гораздо более частые, чем полагалось бы приличием или требовалось для успокоения совести.

Этот жуткий сумасшедший городок; эти облезлые, неизвестно когда, еще при Хрущеве, наверное, побеленные разноэтажные панельные корпуса; котельная рядом с моргом, так что трубаее кажется трубою крематория, ачерный густой дым вроде припахивает паленым волосом и подгоревшим человеческим салом; веселые дюжие санитары, что, насвистывая песенки Пугачевой, катят средь беладня к моргу-котельной легкие тележки навелосипедном ходу: мелкие неструганые ящики-кузовавмещают труп (ато и двасразу, валетом), плохо прикрытый застиранной, севшей простынею с черным больничным клеймом в углу -- то желтая ступня торчит, то свешивается, покачиваясь, закостенелая рука; больные, нетвердо, опасливо прогуливающиеся по аллейкам жидких кустарников под руку со стыдящимися их родственниками; другие больные, те, кому (как, впрочем, и всему остальному нашему Великому Совейссьському Народу) прописанатрудотерапия, копошащиеся в халатах белесо-коричневого, больничного колеранагрязных глинистых делянках, перетаскивающие в занозистых носилках, подобных кузовам труповозок, отвратительный навид и запах мусор; деловитые, самодовольные врачи и медсестры, -- все это, вначале поразившее меня глубокою, скорбной безысходностью, поразившее и десятки раз сфотографированное из-заугла, сейчас стало привычной рутиною, и я, в который раз направляясь из проходной к шестому корпусу, где лежалаДашенька, выглядел, наверное, ничуть не менее деловито и самодовольно, чем так раздражавший меня поначалу медперсонал.

Отдельная палата -- это было все, чего удалось добиться Ксении для матери с помощью учеников последней, не слишком-то, как оказалось, падких расточать попусту потенциальную энергию связей и влияний (в кремлевку Дашеньку так и не взяли) -- отдельная палата, как и любая общая, как все коридоры, все этажи, все корпусанасквозь пропахшая, провонявшая дешевой больничной жратвою, испражнениями и лекарствами. Там, под нестихающий аккомпанемент этого запаха, я и виделся с Дашею. Может, нет в человеческом существовании ничего более жуткого, чем встречас близким, сошедшим с ума: внешне нормальный, логичный, обыденный, разговаривает он с тобою о том о сем, и вдруг -- не меняя тона, впроброс, как нечто само собою разумеющееся, отпускает ужасную нелепицу, и ты парализован тем, что, сколько бы сил ни собрал, кого бы ни взял в союзники, аобъяснить своему близкому, почему нелепица -- нелепица, достучаться до его сознания, ты не можешь и не сможешь никак!.. Больше того, чтобы не сделать ему хуже, ты вынужден сам поддакивать, притворяться, что думаешь точно так же, и с неким мистическим ужасом вслушиваться в то, что мелет твой собственный язык; ты начинаешь терять вообще все ориентиры насвете.

Нет, не удивительно, что я всячески старался не оказаться с Дашею наедине: то уговаривал сопутствовать Ксению, то дожидался другого какого-нибудь посетителя, хотя других и было-то всего двое: ЮнаМодестовна, зашедшая к Даше завсе время раза, может, четыре, даНиколай Нилович Мертвецов, дашин отец. Тот как раз: лысый, алкогольного видастарикашка, вне кабинета, вне служебной зависимости вовсе и не страшный, даже, пожалуй, и не представительный, -- тот ходил к Дашеньке первое время как наработу, однако, где-то перед осенью запил по-черному и в неделю умер, сгорел.

Дашенька, лишенная радио и газет, патологически интересовалась всеми переменами и передвижениями, происходящими в высших сферах. Уж не знаю, каким образом докатывались до нее в дурдом эти слухи, но онавсе пыталась выспросить подробности и о посадке Китайцаи Глуповатова, и о загадочной смерти генералаЦиркуна: самоубийстве -- не самоубийстве, и о домашнем аресте Вальки, и о внутренних делах ее мужа, замминистраВнутренних Дел, и о прочих признаках подозрительного шевеления. Еще Даша, всякий раз, когдаее навещали, пыталась передать письмо: только тихою т-с-сю чтоб никто не виделю Валькавсех подкупилаю Папашкадолжен узнать правду. Они хотят обвести Его вокруг пальцаю В письмах, адресованных Ыродному отцу Никодиму Лукичу Прежневу, личноы, содержались разные версии истории о подмене в днепропетровском роддоме, донесения о валькиных кознях (chanel) и -- почти трезво и нормально -- мысли о бедах, проблемах, нуждах, как говорится, и чаяньях несчастного нашего Великого Народа.

Накануне октябрьских мы сидели у Даши с Ксенией: Дашабылакак-то особенно взвинчена, нервна, навопросы отвечалакоротко и раздраженно: ей что-то явно мешало. Ксении очень не понравилось материно состояние, и врачишка, шепнув, чтоб я не спускал с больной глаз, выскользнулаиз палаты. Даша, словно именно этого и дожидалась, подтащилак двери, баррикадируя, кровать, -- я не посмел перечить, спасибо: не помогал, -- напряженно вслушалась в жизнь коридораи, поманив пальцем, усадиламеня рядом. Печально и доверительно, сбивчивою скороговоркой, сталарассказывать, что вот, дескать, девятого числа, через четыре дня, Папашкаумрет, и тогдавскроют и Его завещание, и все ее письма, и придется ей, Дашеньке, занять Папашкино Место, аонаох как не любит власть, не любит все эти тревоги и заботы, связанные с управлением огромным государством, запущенным и опасно могучимю (знаешь: власть -- дело оч-чень и оч-чень нехорошее в принципе: как ни пытайся угодить всем, ато к одному, то к другому придется применять насилие; вот хоть бы Вальку -- надо ж ее будет как-то обуздать, чтоб не мутиланарод! -- анету, нету у человекаиного счастия, нежели свободаю) -- и все-таки отказаться, отречься от престолане имеет права, потому что кто же, если не она?! не валькиной же фарцовой команде отдать в руки бразды, чтоб платьями спекулировали! -- и Дашеньканадеется, что я, человек добрый и глубоко порядочный, помогу ей, разделю с ней бремя, приму для началапортфели министров Культуры, Внутренних Дел и Государственной Безопасности, потому что с чего-то надо ведь начинать, если мы с нею не хотим, чтобы окончательно погибланесчастная нашастранапод завалами валькиных тряпок и кукол (это видеть было невозможно, как она, по одному, ме-едленно, отрывалакрылышки бабочке, которая ничего ей плохого не сделала! аесли ей руки-ноги ме-едленно оторвать?!). Затем Дашенькасталадавать поручения: к кому сходить, кого предупредить о скорой Папашкиной Смерти (ты представить не можешь, что залюди поддерживают нас! сам Молотов!..), какой условный произнести пароль, по каким позвонить телефонам. Дашасыпаласемизначными номерами с такой убедительностью, что мне даже показалось намиг: не я ли сошел с ума, и захотелось проверить: может, номеранатуральные? Я вытащил книжечку с карандашиком, -- что ты! что ты! зашипелаДаша, сейчас же убери! Только напамять! -- и тут в коридоре послышался шум, шевеление, дверь, отодвигая кровать, накоторой мы сидели, открылась под напором санитаров, и в палату ворвались Ксения со шприцем наизготовку, медицинская сестраи двое дюжих парней, -- Дашеньку скрутили, уложили, укололи раз, еще раз, и она, наконец, затихла, успокоилась, уснулаю

Никак не отреагировавшая наизвестие о смерти реального отца, Дашапредугадала, предсказаласмерть отцавоображаемого с точностью до дня. 7 Мыссь уссьсаноить в собьссьсьвеньном сорьтире т-з-з-зионьную камеру Перьвой Пьрогьрамьмы пьришьлав голоу под утьро. Часьто Ему сьлучалось вот тк вот, озабоченьному очередьной государьссьсьвеньной или межьдународьной проньблемою, сисьсемасиссьськи ворочассьсапо ночам, и с кажьдым годом, с кажьдым месясем все Мудьрее возьникали Решения, и Он даже сьтал поражассьсапоссьсьленее вьремя, отькудатакое берессьсав Его туговатой пьрежьде голоэ. Давот фьзять хотя бы етою ну, как еею Фьганиссьсаню Фьсего ночь и думал, асейчас попьробуй-выкури отьтудаДобьлессьсьную Нашу Арьмию-Оссьсьвободисельнису! И есьли б не соратьничьки-помощьничьки, мать их заногу, несьпособьные пьрозьревать сьмерьтьными суоими умишьками Глубины Вьремени, ПьроссьсьраньссьсваИ Судеб Чылоэссьсьва, есьли б не их трусоссь и перессьсьраховька, -- еще до Нового Годавышьли б Солдаты Мираи Соссьсьялизьманарубежи Перьсиссьського залива, и Самый Сьправедьливый НаСьвете Сьтрой вьлассьсьвовал бы уже еще над неськокими мильёнами кьвадратьных километьров, над неськокими десятьками мильёнов людей. ЫМэрыканьци!.. Мэрыканьци!..ы Дачьто б ети мэрыканьци нам сьделали, демократы засьратые! Покабы со суоих рожьжессьських каникулов сьехались дапокабы насуоих говеньных коньгьрессьсах пьроголосовать собьралисью Вон даже Лимьпияду -- и ту как сьледовает сорвать не сумели! ЫМэрыканьци!..ы Учение Марькьсаверьно, потому чьто фьсесильно! И по сьпраэдьливоссьси пьринимаэт Он парады и деномьсьрасии, сьтоя над Зачинателем, потому чьто, как ни хорошабылаидея того о Победе Мировой Революсьи И Торьжессьсьве СоссьсьялизьмаВ Косьмиссьськом Маштабе, апровесьти ее в жиссь назьначено фьсе же Ему, Никодиму Лукичу Личьно, -затем-то, собьссьсьвеньно, и дадено Ему Бессьсьмерьтие. А тому, гьниющему под Ним, дадено не было.

Бессмертие, прежде лишь предугадываемое, лишь со слов академиков принимаемое, лишь понимаемое головою, последние месяцы стало воплощаться в самую Его суть, в Его природу: тело холодело и одновременно приобретало все большую инертность, тяжесть, неподвижность, все большею как бы это сказатью каменело, что ли? и то, что Он прежде принимал занедомогания или болезни, становилось теперь явственными признаками переходав новое, вечное, состояние, и скоро, скоро, совсем, наверное, скоро сможет Он вовсе перестать опасаться даже и прямых покушений наСебя Лично, потому что камень -- не плоть, и пуля отскочит! Он ведь зачем отьдал наотькуп соратьничькам-помощьничькам, мать их заногу, Вальку и ейных дружьков-пьриятелей? -- думаете, силы у Него не было посьлать фьсех в жопу с их папочьками, хвотограхвиями и доказассьсьссвами?! -пьроссьсо сьледовало, наконес, не только вьнутреньне, но и в посьтупьках начинать жиссь чылоэкабессьсьмерьтьного, то ессь отьрясать помаленьку от ног Суоих прах пьреходящих пьривязаньноссьсей. Одьну пьривязаньноссь имел Он пьраво, даи обязан был сохьранить: пьривязаньноссь к Глубоко Уажающему Его Совейссьському Народу, Бессьсьмерьтьному Как И Он Сам, -- Суою пьривязаньноссь к Народу и, гьлавьное, пьривязаньноссь Народак Себе Личьно.

И вот как раз третьего дня, стоя над трупом Зачинателя и глядя, как внизу, наплощади, проплывают слеванаправо ракетоносцы, танки, гектары солдат, готовых по перьвому Его сьловую как шествуют трудящие столицы, украшенные знаменами, лозунгами, портретами Его и осьновоположьников, воздушными шарами, поролоновыми гвоздиками гиганьссьських размеров и прочими проявлениями, почуйссьсьвовал Он, что волнам Глубокого Уажения, идущим снизу, волнам, которыми Он, словно робот, присосавшийся к электросети, заряжался обычно наполгодавперед, до следующих парадаи деномьсьрасии, чего-то существенного, необходимого, не хватает. Он прислушался и к волнам, и к Себе Лично, и Мудрым Своим Разумом понял: не хватает Любви.

Нет, у Него, конечно, и тени сомнения не возникло относительно Пьреданьноссьси Делу МираИ СоссьсьялизьмаИ Ему, Никодиму Лукичу Личьно личьно, проходящих мимо людей: кто сумел бы насильно пригонять сюдаиз годав год эти толпы, насильно растягивать в улыбки их рты, насильно зажигать глаза, насильно заставлять молодые, распираемые иссизиазьмом глотки кричать во всю мочь ура, дадаже есьли фьзять и солдат, фигур наперьвый взьгьляд подьневольных, -- у них же оружие в руках (напараде, конечьно, разьряженьное, чьтобы кьто, примером Его же акьцыи собьлазьнясь, не пальнул сьдуру по тьрибуне; Ему даже донессьсьли, что и сьтишок уже диськодетами пущен: где б найти того солдата= чьтобы Нолю -- как Садата, -- но ничего, ничего, ськоро Он окаменеет оконьчательно, и тогьдапуссь хоть бы и с заряженьным, соратьничьков, мать их заногу, Ему не жалко!) -- так вот, фьзять военьных: у них же оружие в руках, техьника, и есьли б неиссьськреньни были, недовольны -- давьно нашьли б сьпособ вьзьбуньтовассьса(Он помьнит, как пьридурка-Никиту ськидывали!), -- и тени сомьнения не возьникьло в Пьреданьноссьси И Глубоком Уажении, одьнако, сейчас Он соверьшеньно отьчетьливо понял, чьто етого мало, чьто назьрелаоссьсьрейшая необьходимоссь добавить к Глубокому Уажению добьрую дозу Иссьськьреньной И Неподьдельной Любьви.

Как добавить? -- задачанепьроссьсая, но нет таких кьрепоссьсей, которые быю -- и под тьретье утро пьришьло Ему в голоу Гениальное Решение: надо дать команьду, чьтобы в собьссьсьвенной Его кьварьтире, асо вьременем и надаче, и надьругой даче, и натьретьей даче, и накьрымьськой даче, и наСьтарой пьлошшади, и в Кьремьле, и, может, даже в кажьдой Его машине, -- чьтобы во фьсех етих месьсах уссьсаноили т-з-з-зионьные камеры, и пуссь они, посьтояньно вьключеньные, следя заЕго перемещениями, передают по Перьвой Пьрогьрамьме Фьсему Совейссьському Народу фьсю Его, НикодимаЛукичаЛичьно, жиссь. Нет, конечно, иногьда, в воссьсьпитательных сэлх, камеры нужьно и отьключать, -когьда, ськажем, написсапотянет или чего-нибудь ещею сисьсемасиссьськию чьто от собьссьсьвенной жены ськрываютю -- тогьдаможьно давать в ефир Его кьниги в исьполнении народьного арьсиссьсаШширьлисаили крутить докуменьтальную карьтину ЫПовессь о Кымыниссьсеы -- но ето только в отьдельных нетипичьных сьлучях, -атак: пуссь видит Народ жиссь Суоего Руководителя, -- не только работу: работаи так почьти фься наНародных Гьлазах: и заседания разьные торьжессьсьные, и выссьсьтупьления, и вьручения наград, и фьсьтьречи-проводы с поселуями в аеропорьту, и визиты в сосьялиссьсиссьськи и капиталиссьсиссьськи сраны, авсю жиссь, как онаессь, вьключая сон, еду и отьправьление етою как егою ессьсессьсьвеньных надобьноссьсей, чьто непьременьно раськоряку сьледует уссьсаноить и в сорьтире, -- етачасть Мысси наиболее Гениальной Ему и показалась: Любовь -- не Глубокое Уажение, Любовь -- чуйссьсьво кудаболее иньтимьное, и, чьтобы Ее по-настоящему питать, нужьно макьсимально прибьлизиссьсак тем, кьто должон Тебя Полюбить, нужьно дать им возьможьноссь посьтояньно, сисьсемасиссьськи, видеть Тебя, чьто называесся, самым кьрупьным пьланомю -- Он смутно припомнил, как когда-то, давным-давно, в смертной еще, днепропетровской, жизни, когдатолько родилась маленькая Валечкаи чем-то серьезным, не дожив до второго года, заболела, Он не спал ночей, дежурил возле, качал-успокаивал, и, когдаминовал кризис, и Валечкавпервые покакалахорошо: без крови, не зеленой лужицею, пахнущей аммиаком, анормальной, крутой, коричневой какашкою, -- сколько радости тогдаЕму это доставило, вот именно какашкадоставила, и именно в ней сфокусировалась в тот момент вся Его к дочери горячая, неподдельная любовь -- отнюдь не глубокое уажение.

Он пьредьугадывал, чьто соратьничьки-помощьничьки, мать их заногу, сьтанут отьговаривать Его от посьвящения Широких Масс в Его Чассьсьную Жиссь, чьто уссьсьмотьрят в етом повод есьли не дьля возьмущения -- во фьсяком сьлучае дьля нехорошего бьрожения умов в Народе: глядите, мол, какими Он деликатесами питается, когдамы должны жрать вонючую колбасу зарупь семьдесят и еще почитать завеликое счастье, что удалось достать; глядите, мол, в какие Он хоромы забрался, когдамы с женой, тещею, золовкой племянникаи четырьмя малолетними младенцами не первый, да, кажется, и не последний десяток лет ютимся в барачной каморке, при том что теща -- научете в психдиспансере; глядите, мол, в каких Он автомобилях шастает, когдамы в час пик с тремя пересадкамию -- и так далее. Немудьрые, огьраниченьные они -- соратьничьки-помощьничьки, мать их заногу, не уажают Народа! Данеужьто ж Народ такой дурак, что несьпособен оценить всю несоизьмеримую мизерность суоего вькладас Вькладом Его Личьно, неужьто ж понять не сьпособен, чьто у нас, при Соссьсьялизьме, опьлатапо тьруду, и такой Тьруженик, как Он, и должон лучьше жить и лучьше питасса: пьроссьсо вот должон дьля торьжессьсьвасьпраэдьливоссьси, закоторую все мы боролись в незабьвеньном семьнасьсатом, должон! неужто ж не сообразит, чьто Комьмунизьм, к которому Семимильными Шагами прибьлижаессаНаше Самое Сьвободьное, Самое Демокрасиссьськое В Мире Государьссьсьво, не может быть вьведен сьразу и, тассьсьзать, повьсемессьсьно, -- чьто надо с кого-то начинать?! Пуссь, глядя наЕго Личьно жиссь, радуессаНарод, чьто сьбываюсса, сьбываюссауже помаленьку заветьные надежды и чаяния, пьронесеньные ськвозь мьноговековое рабьссьсьво татаро-моньгольского игаи царизьма, чьто пройдет каких-нибудь сто -- сто пяэсят лет, мы поконьчим с имперьялизьмом в мировом маштабе, и тогьдафьсе сьтанут жить почьти так же, как сегодьня -- Он. Он еще сьпесьяльно золотой сьральник в сорьтире у Себя Личьно завьтрапосьтавить велит, чьтобы точно все было, как в сочинениях Зачинателя.

И фьсё-таки, чьтоб не пошло лишьней вони, не сьтанет совесовассьсаОн с соратьничьками, мать их заногу, -- сьлавабогу, не войну покамэрыканьцам объявляем! -- не сьтанет выносить вопьрос наПолитьбюро, апопроссу, по-домашьнему, пьригьласит к Себе Личьно Личьного Суоего ДьругаТоварышшаЛяпина, и они вьдвоем сьпокойненько все обьсудят, обьмозьгуют: и точьки усьтановьки каракатиц-раськоряк, и по какой пьрогьрамьме пуссьсить: по Перьвой ли или отькрыть особую, Личьную. Лучьше, конечьно, по Перьвой: и Народ к ней попьривык, и можьно будет сокьратить асьсигьнования нахвильмы разьные и сьпекьтакьли, аденьги пуссьсить наДело МираИ СоссьсьялизьмаИ Его Победу Во Фьсем Мире. Даже и ПьрогьрамьмаЫВьремяы ни к чему: есьли Народ будет в курьсе жизьни Его Личьно, -- сьтало быть, само собою, будет в курьсе жизьни и Фьсей Сраны, и Фьсего Пьрогьрессьсивьного Чылоэссьсьва. Или, может, только в сорьтир раськоряку и поссьсавить, ав другие месьса -- не надо? Сорьтир-то, -Мы уже ето выяссьсьнили, -- в сьмыссьсе Любьви месьсо самое осьновополагающеею

Он собрал все силы, чтобы вынудить Свое почти уже до кондиции бессмертия окаменевшее тело сесть накровати, и нажал кнопочку. Сегодня, оказалось, дежурил помощник, почему-то представлявшийся Ему наиболее надежным, наиболее преданным, -- вот только фамилию Он никак не мог припомнить: Вискряк не Вискряк, Мотузочкане Мотузочка, Голопуцек не Голопуцек, -- знал только, что как-то смешно начинается10. Покатот обтирал Его Лично влажной теплой губкою, покаупаковывал в рубаху, кальсоны, носки, Никодим Лукич все припоминал чудную эту фамилию, аспросить не мог, потому что не пришлаеще очередь обретения дараречи, -- когдаже пришла: Вискряк не Вискряк, натянув наогромные, волосатые свои лапищи (синий татуированный якорек между большим и указательным правой руки) стерильные перчатки, слазил в шкафчик и достал герметичную, с потайным замочком, фээргэшную баночку для вставных челюстей; выудил их; почистил специальной щеточкою, но так, словно не челюсти, асапоги сорок пятого размерадраит до блеска, и, наконец, ловко, профессионально, одним мгновенным, незаметным движением вставил кудаположено, -- когдаочередь обретения дараречи пришла, Никодим Лукич Лично забыл уже, о чем собирался спросить помощника, апромямлил только: ськажи секьретарю, что я сегодьня к мудаку Арафату не поедую Буду работать зессь, надаче. Подожжёт Арафат, никуданаю не денессаю А ты возьми машину и сьгоняй в Моськву: привези Мне Личьно ТоварышшаЛяпинаю т-з-з-зионьногою Понл? Вискряк не Вискряк кивнул и заметил: Никодим Лукич Лично, Вас там врачи дожидают, академики, Чазов-Мазов и прочие, посмотреть Вас хочут. Чьто Я им, зоопарьк, чьто ли? пошутил Никодим Лукич Лично и добавил: пущай едуть в жопу! Он почувствовал, что врачи Ему никогдауже больше не понадобятся, что пришлапораЕму, бессмертному, выходить уже из ихю как етою коньсиссьсеньсыию Понятно, приспустил веки Вискряк не Вискряк, в жопу, и направился к выходу, и тут по странной какой-то ассоциации с бессмертием, с врачами, с телевидением возниклав голове НикодимаЛукичаЛично новая, дополняющая прежнюю, Мыссь. Столь быстро собраться с силами, чтобы и сформулировать Ее, и, главное, произнести, задержав таким образом Вискрякане Вискряка, дошедшего уже почти до дверей спальни, Он не надеялся, -- потому заранее прижал пальцем звонковую кнопку, и Вискряк не Вискряк, Мотузочкане Мотузочкадействительно, не успев выйти, появился снова, склонил набок внимательную голову. Ц-ц-цю не надою Ляпина -- не надою Пьривези Мьне лучьше с телевиденияю ц-ц-цю етогою Мырьтьвыцоваю Николай Нилычаю

Вискряк не Вискряк, изобразив понимание, исчез, -- только промелькнули заокном его дубленкаи пыжиковая шапка, аНикодим Лукич Лично, вставая; сидя в сортире, едвавойдя в который, сразу увидел подходящую точку для раскоряки, даже для двух раскоряк; завтракая; двигаясь в Малый Свой Кабинет, где ждалаЕго выросшая запоследнее время кипанепрочитанных поздравлений и пожеланий, -- все обсасывал, из углав угол головы перекатывал, словно леденцом лакомился, это неожиданное Свое дополнение к Главной Идее: дополнение про Мертвецова. Ну, оно, во-перьвых, логичьною сисьсемасиссьськию потому чьто Мырьтьвыцов заэдуэт как раз идеологиссьським секьтором. А во-вьторыхю во-вьторыхю Во-вьторых так в голоу и не пьришьло, однако, чувствовал Никодим Лукич Лично, что пора, пора, пора, наконец, встретиться Ему со старым товарищем, что не страшнауже Ему зловещая фамилия Николая Нилыча, потому что, коль уж окаменел, чего ж бояться? А получается, что боится: иначе разве позволил бы ускользать от Него Мертвецову целые полгода: то, понимаешь, наПицунду он поехал, то в Болгарию, а, когдапопросил Никодим Лукич Лично дочку Свою Вальку-какашку пригласить наужин дочку мертвецовскую, та, как в насмешку, с ума, говорят, стронуласью Нет, непорядок ето, чьтоб кто-нибудь мог от Него, от НикодимаЛукичаЛичьно уськользьнуть, -- хоть бы и в сумашедьший дом, хоть бы и с тьрижьды симьволиссьсиссьськой хвамилией!

Глубокоуважаемый Никодим Лукичю начал Он, вздев нанос очки, читать очередное поздравление, и Его аж передернуло, словно током ударило: опять Глубокоуажаэмый! Хозяинабы попьробовал кьто глубокоуажаэмым хотя бы в мыссьсях назьвать, Иосифабы Висьсарионовича! Дачьто Хозяина -- мудакаНикиту и то иначе как дорогим не величали. А тут н тебе: Гьлу-бо-ко-у-а-жа-э-мый! Никодим Лукич Лично взял из стаканамало что негнущимися -- дрожащими от гневапальцами красный мэрыканьський хвломасьтер и, натужно пыхтя, вычеркнул из приветствия неприятное слово, асверху нацарапал каракули, в которых криминалисты, поработав недельку, смогли бы, пожалуй, угадать слово ЫЛюбимыйы. Он не стал даже дочитывать это поздравление, аоткинул его и потянулся заследующим и над ним тоже проделал аналогичную операцию. Потом над следующимю

Любимый! Любимый! Любимый!

Глубокоуважаемыйю Глубокоуважаемыйю Глубокоуважаеыйю

Любимый! Любимый!! Любимый!!!

Устав, весь в поту, почувствовал Он вдруг, что дверь отворилась, причем именно вот почувствовал, потому что отворилась онанеслышно, без звука, без сквознячка, словно бы и не отворялась вовсе. Николай Нилович появился в Малом Кабинете: без доклада, один, без сопровождающего Вискрякане Вискрякаи как-то слишком уж быстро для двух сорокакилометровых концов -- хоть бы и наЕго, НикодимаЛукичаЛично, машине. Никодим Лукич Лично изумиться хотел, возмутиться, взбунтоваться, накнопочку нажать, но, покасобирался, почувствовал в облике старого товарища, самозвано занявшего кресло напротив, что-то домашнее, успокаивающее, располагающее, авместе -- и парализующее волю, так что и сил руке не хватило дотянуться до кнопочки, даи желание накнопочку нажимать исчезло само по себе. Никодим Лукич Лично не видел Мертвецовадвадцать лет с добрым гаком, однако, тех неожиданности и грусти медленного узнавания в сидящем перед тобою старике полузабытых черт ровесника, -- неожиданности и грусти, которые обычно сопутствуют подобным встречам, -- Он почему-то в себе не обнаружил: Мертвецов предстал именно таким, каким Он и ожидал Мертвецоваувидеть, акаким именно ожидал -- Он толком не мог Себе дать отчета. Во всяком случае расспрашивать сейчас Николая Ниловичапро жизнь, про годы, врозь проведенные, про общих знакомых показалось Ему нелепым: Он испытал некоторое смущение, растерянность даже -- чувствасовсем было Им позабытые зачетыре последние десятилетия, -- и, не зная с чего начать, не придумал ничего лучше, как начать прямо с дела, по которому Мертвецовавызвал: ызвини, чьто побесьпокоил, но ты зьнаышь, Николай Нилычю ц-ц-цю я тут подумалю и решилю раськоряки т-з-з-зионьные уссьсаноить в сорьтире у Себя Личьною потому чьто, когдачылоэк кого Любит, ане пьроссьсо Глубоко Уажаэтю но Мертвецов таким странным, таким спокойным, таким снисходительным взглядом смотрел наНего, что мысли Его, и так-то не Бог весть какие ясные, и вовсе стали путаться, и Он никак не умел высказать Идею во всей Полноте, во всем Великолепии, во всей ее Гениальности, больше того: вдруг и самаГениальность Идеи показалась Ему чуть ли не сомнительною, ав голову или, пожалуй, в душу непрошено полезли давным вроде бы давно похороненные воспоминания о молодости, о тридцатых годах, о Днепропетровске, о том, как ночами сидели с Мертвецовым то наодной кухне, то надругой, глушили по-черному водяру и мучительно молчали о том, от чего не могли заснуть, молчали, опасаясь не только друг друга, но и каждый, казалось, себя, молчали и прислушивались, не подкатилали еще энкавэдэшная ЫЭмкаы к подъезду, и кого из них заберет первого или обоих сразу, потому что должнаже в конце концов подкатить, должнаже забрать в конце концов: как он, молодые выскочки, пришли начужие места, едвате освободились (и не без их посильного содействия освободились), так и новые молодые не могут же не мечтать и не действовать в этом направлении. В обьщем, конечьно, не только в сорьтире, ты не думай, сорьтир -- етою Не произносились дальше слова. Мысль разорвалась вовсе, погиблапод грустным взглядом старого товарища. Николай Нилович покачал головою и сказал: ладно, Ноля, завязывай. Хватит глупости молоть. Собирайся! -- подъехала, подкатила-таки Энкавэдэшная ЫЭмкаы, в тот момент подкатила, когдауж и вовсе Ее не ждал, и кому, как не Ему, знать, что никудаот ЫЭмкиы этой не спрячешься и не отговоришься ничем! Страшно стало вдруг Никодиму Лукичу, страшно, и захотелось раскрыть рот и заорать по-звериному, позвать маму! -- но тут приоткрылась дверь, и в проеме почти мамаи показалась: Вискряк не Вискряк, Мотузочкане Мотузочка.

Никодим Лукич Лично, докладываю: Мертвецов Николай Нилович скончался девятого сентября сего года, смерть наступилаот сердечной недостаточности, похоронён наНоводевичьем по второму разряду прим, ряд двадцать четвертый, могиласемнадцатая, -- ничуть не удивившись известию, атолько вне себя от радости, что появилась Мамочка, Любящая Мамочка, Заботливая Мамочка, что сейчас вот выгонит, изничтожит онанегодного этого бяку, посмевшего покуситься наБессьсьмерьтие Величайшего ЧылоэкаПланеты, Никодим Лукич Лично попытался подняться, указать, приказать Вискряку не Вискряку, но ни рукане сработала, ни губы, аМертвецов тем временем неотвратимо приближался, протягивал раскрытую ладонь: не суетись, Ноля! Давай руку, пошлию Не тьрогай! хрипло выкрикнул Никодим Лукич, или Ему только показалось, что выкрикнул. У меня рукакаменьная! -- но старый товарищ лишь головою качнул, словно отвечая: ничего, мол, выдержим и каменную.

Пыжиковый дашенькин приглашатель, Вискряк не Вискряк, невозмутимо стоял в дверях и смотрел, как натужно приподнялся с креслаНикодим Лукич Лично, как протянул руку куда-то в пространство и как, замерев намгновенье в неустойчивой, все законы физики опровергающей позе, пополз, потек вниз, к полу, к земле, и уже в последнее мгновенье перед окончательным падением схватился, попытался уцепиться, скользнул ладонью по высокой, под потолок, кипе поздравлений и пожеланий, и та, погребая под собою, обрушилась наНего снежной лавиною. Вискряк не Вискряк вытащил из внутреннего карманапузырек с красной жидкостью, налил из графинатреть стаканаводы, плеснул тудаиз пузырька, и водапозеленела, забурлила, словно кипя; левой свободной рукою с якорьком разворошил бумаги над лицом Глубокоуважаемого Лично и влил содержимое стаканав настежь распахнутый неживой рот. Заголив от дубленки запястье, приглашатель уперся взглядом в часы, выждал положенные инструкцией четыре минуты и только тогдауже, разведя руками неизвестно перед кем (а, может, стояли уже камеры? задолго до Гениальной Идеи стояли?!): будьте, дескать, свидетелями: сделал что мог, -- открыл потайной квадратный лючок в стене и там, в нише, нажал накрасную кнопку, размером и формою похожую нагрибок для штопки носков11.

И в то же мгновенье из репродукторов и телевизоров заиграли по всей стране траурные марши и прочая серьезная музыка, назавтраВеликому Совейссьському Народу, так и не успевшему Полюбить Суоего Лидера, объявили о кончине Глубокоуважаемого Лично, и тут же ЫГолос Америкиы, словно тоже давно уже был наготове, преподнес русским слушателям ехидно выкопанную из Гоголя цитату, что, дескать, напечатают в газетах, что скончался, к прискорбию подчиненных и всего человечества, почтенный гражданин, редкий отец, примерный супруг, и много напишут всякой всячины, прибавят, пожалуй, что был сопровождаем плачем вдов и сирот; аведь если разобрать хорошенько дело, так наповерку, у тебя только и было, что густые брови,12 -- тот самый ЫГолос Америкиы, который еще позавчератолковал навсе лады смысл Его речей, Его поцокиваний, Его молчания, Его появления или отсутствия натом или ином ме-ро-при-я-ти-ти-и! 8 Пять минут, пять минут, = бой часов раздастся вскоре, поет с экранателевизорамолодая до неузнаваемости Гурченко. Пять минут, пять минут, помиритесь те, кто в ссорею -- мы сновавстречаем Новый Год у Юны Модестовны. Я говорю мы, потому что и Дашенька, притулившаяся натом же угльном диванчике, что и год назад, и Мышкин, сидящий наковре, привалясь к батарее отопления и ощетинясь острыми углами застиранных, заплатанных джинсовых коленок, и даже драная кошкаЮна, -- все это как-то само собою подходит уже под понятие мы. Нам не хватает для комплектатолько Ксении с Герою, но они по необходимости пребывают наКаширке: Геравсе лечась, Ксения -- загремев нановогоднее ночное дежурство. Они, кстати сказать, сильно подружились, Гераи Ксения, и не первую долгую ночь проводят в задушевных бабьих беседах. Из посторонних находится сегодня у Юны только однадевицасредних лет, некая Лариска, крупная и длинная блондинка, напоминающая в зеленом своем гладком платье цветок каллу13. Мне почему-то приходит в голову, что они с Юною связаны служебными отношениями.

Казавшаяся тесною во временабылых сборищ, юнинашестикомнатная квартирас антресолями сегодня гулкаи неуютна, словно дом, хозяевакоторого уехали, забрав с собою и мебель, и прочие пожитки, крест-накрест заколотив двери и окна. Даже картины, висящие тут и там, напоминают прямоугольные пятнаневыцветших обоев, оставшиеся наместах снятых со стен семейных фотографий. Наогромном круглом столе, застланном белой скатертью, сиротливо стоят немногие бутылки и закуски, -- немногие, но для нас, конечно, все равно избыточные. Общего разговоране получается: многозначительный, с намеками, рассказ Юны о том, как накануне своего отъездапогиблав странной автомобильной катастрофе прошлогодняя поэтесса, та, с папье-машевым носом и усами, и через паузу после него следующий неуместно интимный монолог посторонней Лариски о подонке-муже, бросившем ее в двухкомнатной квартире наБелорусской и укатившем неведомо куда, так что и следов не отыскать, -- эти попытки повисают в пустом воздухе, оставляя по себе неловкое чувство. Поэтому все мы вынужденно утыкаемся в экран ящика, хотя, кажется, ни у кого, исключая, разве, брошенную Лариску, не хватает сил, чтобы осмысленно воспринять мелькание мутноокрашенных теней.

В половине двенадцатого садимся застол: прощаться со старым годом. Разливаем вино, водку, кладем натарелки еду. Юна, самауж, кажется, стесняясь, но просто вынужденная положением хозяйки, принимается задлинный, витиеватый, вымученный тост, летящий мимо ушей, а, когдатост кончается, я, прежде чем выпить, думаю про себя: спасибо Тебе, Господи, что мы еще живыю

Я, пожалуй, немного кривлю душою в своем благодарении: Дашеньку можно назвать живою разве наполовину: сгорбленная, измученная, заторможенная старуха, ото всего телакоторой буквально воняет смесью пота, алкоголя и мочи -- следствие неимоверных количеств лекарств: ими пичкает Дашеньку Ксения, -Дашаприсутствует набелом свете только формально: знаете, как ходят у нас наслужбу в многочисленные столичные конторы. ОдетаДашав chanel, где-то подштопанную, где-то подправленную, не совсем чистую, -- наэтом костюме тоже настоялаКсения, которой кажется, что такою насильственной мерою ей удастся вытравить из материной души остатки некоторых болезненных восприятий, -- хотя, что значит настояла? что значит насильственной? -- Дашеньке, по-моему, все совершенно все равно.

Со мною тоже случилось недавно не слишком-то располагающее к повышенной жизненной активности происшествие: возвратясь из очередной командировки, я не нашел в собственной квартире и следов идеологического брака: ни отпечатков, ни слайдов, ни негативов, -- все как короваязыком слизнула, -- впрочем, ничего больше тронуто не было: почерк Конторы. Я внутренне напружинился, ожидал вызовов, допросов, увольнения, чуть ли даже ни арестаили дурдома, -напружинился, поговорил по душам с Юною и собрался все-таки бороться, сопротивляться, -- сам не зная как, -- однако, из предполагаемых неприятностей не последовало почему-то ни одной! -- и все это вместе вдруг подломило меня. Не то что бы я особенно жалел о пропаже результатов многолетнего труда, я, может, даже скрытое, тайное облегчение почувствовал! -- они, результаты, чем дальше, тем более бессмысленными, никому не нужными представлялись в потаенном уголке сознания, и, надо думать, -- Герабылаправа! -- так до самой смерти не собрал бы я книгу окончательно и ни накакой Запад, конечно же, не отправил: не только из страхаперед Конторою, но и по ощущению тенденциозности и вечной неполноты, -- и все-таки подломилою

По две рюмки уже выпилось -- третья не лезет в глотку никому кроме Лариски; ящик бубнит поздравление Правительстваи Центрального Комитета; Мышкин хлопает шампанским; звенят куранты. С Новым Годом, дорогие товарищи! С Новым Счастьем! ОпасаЯсь быть раздавленными огромной, белоснежной, тундровой пустотою юниного стола, мы, когдаусаживались, подсознательно разобрались вдоль всей его бесконечной окружности и теперь не можем дотянуться друг до друга: чокнуться. Не можем -- ну и ладно!

В общем-то, порасобираться домой. Выждав для приличия еще минут пятнадцать, я киваю Мышкину: дескать, пойдем? (Дело в том, что Мышкин, согласившийся, наконец, проявить себя здоровым и вышедший из дурдома, все никак не может восстановиться в своем театральном: поначалу кумир Петровский вроде бы принимал в Мышкине самое горячее участие, и тот ходил с сияющими глазами и направо-налево восторгался учителем, но наповерку оказалось, что горячее участие является следствием гомосексуальных склонностей Петровского, анато, чтобы им соответствовать, морального релятивизмаМышкину покане хватает. Вот он и мыкается по приемным других театральных институтов и училищ, по коридорам и кабинетам министерств, апараллельно работает где-то дворником и живет у меня. Я однажды спросил его завечерним чаем: дело, мол, прошлое, авсе ж интересно: с теми буквами Ыоы как получилось? Кому выпал жребий умирать: тебе или мне? Мышкин покраснел, затрясся, и я почувствовал в воздухе запах Каширки, ладно, сказал и хлопнул женишкапо плечу, успокойся. Забудь.) Так вт, Мышкин живет у меня, и я киваю ему: поедем, дескать, но Юнаперехватывает кивок: езжайте один. Он обещал рассказать сказочку перед сном. Я вопросительно смотрю наМышкина, тот смущенно улыбается, подтверждая: ничего, мол, не поделаешь: действительно обещал. Не знает он, что ли, недавний этот девственник, что наюнином языке означает слово сказочка? -- скорее, просто моральный релятивизм прибывает в Мышкине не по дням, апо часам, так что можно надеяться, что в самом скором времени Петровский восстановит-таки горемыку. Мне тут даже такое в голову приходит, что Юна, болея заподругу-Дашеньку, заставит Мышкинапосреди ночи сходить и к той, -- круг замкнется тогдауже окончательною

Но если даже и так: мне-то что? второй раз повторяю: бабас воза -- кобыле легче, мне даже хорошо: с самого приходасюдатомит меня желание съездить наКаширку, повидать в эту ночь Ксению, поздравить с каким-никаким, авсе ж Новым Годом, заглянуть в черный провал щербиночки назеленом райке, в провал, по которому я, кажется, успел соскучиться затри дня, -- томит желание, но желание столь опасливое, что сам по себе, без постороннего подталкивания, я никак не решаюсь его удовлетворить, -- и вот как раз то, что Мышкин не идет со мною домой, и становится этим подталкиванием, рукою, так сказать, судьбы, агрязная моя догадкаоблегчает совесть и относительно Дашеньки. Итак, душасвободна: решение принято заменя, и я, многозначительно косясь наМышкина, прощаюсь с Дашенькою и Юной и направляюсь в прихожую. Ною

Но не тут-то было: крыска-Ларискацепляет меня под руку, как клещами берет: подождите-подождите, я с Вами! Путешествие наКаширку перемещается опять под знак вопроса, потому что избыток ненужной моей деликатности, пожалуй, не позволит попросту оттолкнуть привязчивую бабу, и я уже воображаю с глухой тоскою и нашу поездку по новогодней Москве, и чай-кофе, и гладкое это, большое, несытое и, кажется, не совсем чистое тело. И тут уж сам не знаю, откудаво мне что берется, словно бес вселяется, и я, наперекор судьбе, выдаю: одну минутку, Ларисанька. Чегой-то у меня живот, знаете, схватило: слышите как пучит? Дайте-касначалав сортир схожу, -- выдаю с обескураживающей наивностью идиота.

Гадая, отрезвил ли мой фортель каллообразную девицу, запираюсь в туалете. Видать, и юниного домакоснулась костлявая рукаобщего нашего временного кризисанатовары широкого потребления: со стены зияет пустотою кассетадля туалетной бумаги, анакрышке бачкав виде компенсации лежит стопкастарых, пожелтевших газет. Я беру верхнюю и вижу напервой полосе фотографию НикодимаЛукичаПрежнева. Лицо этого больного, усталого бровастого старика, закакие-то двамесяцанепоявления ни в журналах, ни наэкранах, ни науличных -девять надвенадцать -- щитах вдруг, по закону остраннения, видится мною как бы впервые и кажется милым, несчастным, очень, простите заневольный каламбур, человеческим.

Бедные мы бедные, сокрушаюсь я и спускаю воду.

Примечания 1 ЫВодовозовъ & сынъы

2 ЫДиссидент и чиновницаы

3 ЫВодовозовъ & сынъы

4 Роман ЫМы встретились в Раю...ы

[5 Н.Гумилев. ЫДон Жуан в Египтеы]

6 ЫК'гасная площадьы

[7 А.Блок. ЫНезнакомкаы]

8 Н.Гумилев. ЫЗаблудившийся трамвайы

9 ЫК'гасная площадьы

10 Позаимствовано у Гоголя, из ЫПропавшей грамотыы

11 ЫГолос Америкиы

12 Н.Гоголь. ЫМертвые душиы

13 ЫМаленький белый голубь мираы