Шанс? Параллельный переход

Глава 7 ПРОИЗВОДСТВЕННЫЕ ХЛОПОТЫ

Мы возвращались домой, чередуя неторопливую рысь со спокойным шагом. Все были уставшие от шумного застолья, в которое плавно переросла мировая. Местное товарищество быстро вынесло на площадь столы, лавки и нехитрой закуски, каждый достал припасенную дома снедь, а Непыйвода прикатил бочонок пива, пахнущего бражкой, который встретили одобрительным гулом и дружно распили. Кружек было немного, они ходили по кругу, и не составляло большого труда в нужный момент выскочить с озабоченным видом из-за стола и пропустить свою очередь, не привлекая к этому особенного внимания. Никто засиживаться не стал: быстро перекусив и выпив бражку, Иван отобрал еще четверых казаков, распределил им хутора, в которые нужно было сообщить о походе, определить охочих и назначить место и время сбора. Иллар, обговорив с Непыйводой детали материального обеспечения похода, крикнул сбор, и мы, попрощавшись с казаками, направились в обратный путь. Когда выехали из села и проезжали мимо видневшегося на холме леса, меня начало преследовать чувство опасности, связанное с ним. Несколько раз мне казалось, что кто-то перемешается за деревьями. Вскоре это подтвердил Давид:

— Батьку, там кто-то за деревьями прячется. Поехать проверить?

— Не надо, Давид. Окромя Загули, там быть некому, а он пускай сидит. Не загоняй волка в угол, так он на тебя и не прыгнет. В нашем деле он уже не помеха, ему в дальнюю дорогу готовиться надо, так что он вечером домой вернется, а потом, как соберется, за пороги поедет, в низовья Днепра. Там у него и товарищи, и родственники есть. Как обстроится, так и семью заберет.

— Батьку, а как узнает он про поход, не выдаст ли нас татарам? — задал я мучивший меня вопрос.

— Так я всем говорил, что ляхов идем пощипать на Волынь. Про татар даже наши казаки пока не знают. Да и какой резон ему голову в пасть совать — у него других забот теперь хватит.

Осенний день короток: пока добрались до дома, уже стемнело. Расседлав коней и сложив мою добычу в сенях, повечеряв, все улеглись спать.

Богдан подарил нам этой ночью ряд живописных сцен, в которых Оттар с разорванным горлом и Ахмет, прихрамывающий на кровоточащую ногу, тянут ко мне свои руки с удлиняющимися пальцами, на которых вырастают чудовищные когти, и паника вкупе с оцепенением охватывают тело и сознание, не давая груди сделать вдох. Лишь какая-то часть сознания старалась вырваться из объятий мары, но ткань сна не желала поддаваться, и уже паника от охватывающего удушья пыталась подчинить сознание, лишь отголосок здравой мысли пронесся в возбужденном сознании: «Скатись с лавки». Мозг послал сигнал мышцам — проснувшись уже в полете, делая спасительный вдох, я ощутил, как судорога неохотно отпускает мышцы шеи и груди. Сидя на полу и пытаясь отдышаться, слушал, как воздух с сипением прорывается сквозь спазмированное горло, и раздумывал над сложившейся ситуацией.

«Вообще-то это, скорее всего, у Богданчика, какая-то астма психогенного происхождения. Если не лечить, то может прогрессировать, вплоть, как медики любят выражаться, до летального исхода. Приступ удушья провоцируется любой сильной эмоцией. Днем эмоции более-менее под контролем, зато ночью им полное раздолье. Ну а сновидения — это уже картинки, рождаемые сознанием, облекающие эмоции в зрительную форму. Насколько помнится, у людей, страдающих такого рода астмой, приступы, как правило, происходят ночью. В наше время назначает доктор на ночь что-то спазмолитическое — и все в порядке. Ну а тут надо какие-то травы пить, спазмолитики — это, как правило, растительные яды, красавка, дурман. Да, кажется, нужно не пить, а сжигать листья и дым вдыхать перед сном. Нужно к тетке Мотре на консультацию идти. Как-то она меня примет, интересно посмотреть. Но что-то нужно сейчас делать… Ага, есть. В огороде, сразу за калиткой, возле погреба растет болиголов, гоже ядовитое растение. Сорвать пару листов, свернуть самокруткой, уголь в печи — подгребем пару угольков к краю, и пару затяжек для профилактики».

Сказано — сделано. Нырнув в сапоги на босу ногу, тихонько вышел во двор, небо было ясное, поэтому никаких трудностей не возникло. Вернувшись в хату с листьями, из одного скрутил «козью ножку», убрав деревянную заслонку, подгреб пару угольков. Лист был сырой, дымил лишь при контакте с углем… Надышавшись дыму — не в затяжку, аж в голове закрутилось, — решил прекратить дальнейшие эксперименты. Как ни странно, остаток ночи прошел спокойно: видимо, угарный газ оказался тоже неплохим спазмолитиком, а может, просто отключил.

С утра начал реализовывать план по созданию двух новинок. Поскольку верхом вояка из меня плохой, то нужна экипировка для пешего пластуна, то бишь разведчика. В той, прошлой жизни было у нас веселое развлечение — страйкбол. Даже инструкторов по маскировке и незаметному передвижению на первых порах искали. Меня учил не кто-нибудь, а бывший снайпер армейской разведки. Так что базовые навыки скрытого передвижения и определения целей у меня были. Задумано было изготовить из подручных материалов самострел, то бишь арбалет, и маскировочный халат. Порывшись в своих трофеях, обнаружил в поясе Ахмета тайное отделение, в котором находились разнообразные монеты, в основном серебро, четыре золотых кругляша, причем трех различных модификаций, так что одинаковых монет было не больше двух. С серебром — аналогично: встречались монеты с латинскими буквами и цифрами, арабскими, греческими, кириллицей, разного веса и размера. Отобрав мелких серебряных и медных монет в небольшой мешочек, который привязал к поясу, первым делом отправился в мастерскую к дядьке Опанасу и Степану. Там углем на стене попытался изобразить в двух проекциях чертеж ложа арбалета с китайским спусковым механизмом в натуральную величину. Китайский спусковой механизм хорош тем, что в нем нет пружин и все детали можно изготовить из дерева. При этом у него очень мягкий спуск, и поскольку мной была также запроектирована пистолетная рукоятка с прикладом, то не составляло особого труда приспособить к нему предохранитель от случайного выстрела в виде вращающейся на деревянном шипе запорной планки между пистолетной рукояткой и спусковой ручкой. Разрисовав каждую деталь в отдельности и их совместную работу, оставил им в качестве аванса несколько медных монет, пообещав добавить, если все будет готово до обеда, и побежал дальше.

Еще вчера по дороге узнал у Степана, кто мастер делать луки, и шел к казаку Кериму. Керим вел свою родословную от половцев, которые после разгрома монголами частично осели в Крыму и около Крыма, частично переселились к бродникам в низовья Днепра, перешли к оседлой жизни и влились в разношерстную массу народа, именующего себя казаками. Хутору Керима не повезло. То ли татары вырезали разъезды, то ли их небольшой отряд сумел пробраться незамеченным, но когда Керим вернулся из лесу, где он собирал и заготавливал подходящий материал для луков, его встретила пустая хата, бегающая по двору скотина и несколько трупов стариков и младенцев.

Керим сосчитал следы и поскакал к соседям. Рассказав, что случилось, попросил собрать двадцать сабель и идти по его следу, взял заводного коня и ускакал догонять татар. Догнал он их на следующий день и решил немного задержать. Это была ошибка: нужно было идти следом и ждать подмоги, но кто сможет осуждать воина, решившего дать бой двадцати врагам ради того, чтобы спасти свою семью? У Керима был отличный лук, и лучник Керим не из последних. Добравшись на расстояние выстрела, он начал бить татар стрелами. Успел одного уложить, а второго ранить, как на него поскакали, укрывшись щитами, десять человек. Керим, отступая, заманивал их за собой, навстречу казакам, которые должны были идти по его следам. Но ему не повезло: у татар был опытный предводитель. Он сложил два плюс два и все понял. Раз человек нападает на два десятка противников, значит, бьется за свою семью, значит, знает, что подмога на подходе. Он оставил двоих отгонять Керима, зарубил всех, кого не мог взять на лошадей, самых ценных пленников усадил на заводных коней, оставил в засаде троих ждать либо Керима, либо своих товарищей и ускакал на место встречи с основным отрядом. Тем временем Керим, подбив лошадей у своих преследователей, вновь бросился в погоню, желая либо остановить татар, либо погибнуть. Но ему не удалось даже погибнуть. Засада, не рискуя, закидала с дальнего расстояния, по навесной, охотничьими срезнями[8] его лошадей, подранив обеих, и ускакала.

Когда подоспели казаки, они обнаружили трупы трех татар, двоих из них перед смертью жестоко пытали, и Керима, который саблей копал могилу своим родичам. С тех пор прошло десять лет, но до сего дня мечтает Керим отомстить предводителю татарского отряда, который разрушил его жизнь. Все, что казак знал о нем, — это имя, к какому роду относится его семья и где кочевало его стойбище десять лет тому назад. Степан настойчиво советовал мне не появляться у Керима, по крайней мере сегодня, в день похорон Оттара. Дело в том, что тот приходился Кериму каким-то дальним родственником, поэтому Керим и перебрался к нам в село. В этих местах проходил основной путь, которым шли татарские отряды в набег на подольские и волынские густонаселенные районы. Тут же в основном формировались казачьи отряды, которые нападали на татар, что являлось смыслом жизни Керима. Весь год он готовился к этим походам, живя замкнуто, ни с кем особо не общаясь и не принимая участия в жизни товарищества.

Нашелся он у себя в сарае, где сортировал многочисленные заготовки для луков.

— Добрый день тебе, дядьку Керим, разговор у меня к тебе есть.

— Выйди с моего двора и больше здесь не появляйся.

— Добре, дядьку Керим, только задам тебе один вопрос. Хочешь ли ты свидеться в поединке с тем татарином, что ваш хутор разорил?

— Убирайся, сопляк, пока цел, не доводи до греха!

Развернувшись, вышел со двора и пошел обратно к Степану — в конце концов, найти ровную сухую ясеневую ветку нужной толщины можно и без Керима: все равно время есть только на самый простой вариант — выстругать лук для арбалета из сплошной деревяшки.

— Эй, парубок! А ну стой!

Остановившись, развернулся навстречу Кериму, решительно приближающемуся ко мне.

— Говори, чего надо. — Керим сверлил меня угрюмыми, недобрыми глазами.

— Мне лук нужен для самострела на крупного зверя, чтобы мне по пояс был, и тугой такой, что двумя руками натягивать нужно.

— Есть у меня такой самострел, дальше говори. — Глаза Керима начали светиться холодным бешенством.

«Видно, что родственники с Оттаром: этот тоже заводной, как электровеник. Сдержи он себя в руках — и кто знает, может, и по-другому тогда бы все в степи сложилось. Уже седой весь, а темперамент как у молодого».

— Мы завтра после заутрени в поход на татар идем — может, тебе еще не сказали, дядьку Керим, так ты собирайся. Так может случиться, что мы в том походе богатого и знатного татарина в полон возьмем. Будет разговор, какой он выкуп за себя даст, так окромя выкупа требуй, чтобы он твоего татарина на поединок привел, иначе выкупа не возьмем и его замордуем. Если ты от своей доли откажешься, думаю, за тебя многие скажут, я тоже за тебя скажу и свою долю добычи на то положу.

— Дурная у тебя задумка, парубок, ничего из того не выйдет, а если ты так за смерть родича моего откупиться хочешь, так даже не старайся — я того тебе никогда не прощу.

— Ладно, дядьку Керим, я сказал, ты послушал, на том бывай здоров. Люди говорят, седина мудрости добавляет, так ты не верь, дядьку Керим, брешут люди.

Попытался развернуться, чтобы продолжить свое движение к Степану, но тяжелая рука, легшая на плечо, довольно бесцеремонно прервала мое движение:

— Постой, парубок, мы еще не договорили… — Глаза Керима от начала нашего разговора добрее не стали, да и спокойствия в них не добавилось — скорее, наоборот.

Спокойно глядя ему в глаза и не делая попыток освободиться от руки, думал о том, как трудно найти друзей и как легко находятся враги и недоброжелатели. Можно ли этот факт рассматривать как частный случай закона возрастания энтропии? Ведь наличие друзей у человека можно расценить как создание вокруг него упорядоченной структуры, уменьшающей общую энтропию, в то время как враги и недоброжелатели своими деструктивными действиями ее увеличивают.

— Язык у тебя длинный, парубок, может, тебе его укоротить?

— Дядьку Керим, завтра в поход, мне еще много дел делать нужно. Если ты со мной биться решил — идем к атаману, но только даром ноги топтать будем, он на то позволения не даст. Если другой разговор ко мне, то говори прямо, а то я не пойму, чего мы с тобой еще не договорили.

Выслушав все это, Керим презрительно хмыкнул:

— Биться с тобой, сопляк, — больно ты высоко нос дерешь, чести для тебя много будет. Задницу тебе нагайкой надрать — это другое дело, на то мне никакого позволения не надо.

Он замолк, ожидая моей реакции, не дождавшись и поиграв со мной в гляделки, неожиданно спросил:

— Тебе самострел для похода нужен?

— Да.

— Идем покажу.

Мы молча направились в его двор, под разочарованными взглядами соседок, что уже успели повыскакивать, ожидая бесплатного представления. Керим вошел в дом за самострелом, я остался ждать во дворе. Из летней кухни вышла нестарая еще, небрежно одетая женщина с деревянным ведром, в котором исходила паром приготовленная для поросят мешанина. Не отвечая на мое приветствие и не глядя на меня, она прошла в сарай. Как рассказывал Степан, женщину с другими полонянами отбили у татар несколько лет назад, во время одного из походов. Мужа ее убили татары, ее саму всю дорогу насиловали, и рассудок женщины не выдержал. Она перестала говорить, и когда не была занята домашней работой, садилась на лавку и тихонько пела колыбельную. Сын с невесткой остались живы, они и еще несколько уцелевших семей остались жить в нашем селе, а Софию взял к себе Керим. Так они и жили — каждый в себе и в своем горе.

Керим вынес самострел. Одного взгляда мне хватило, чтобы понять, что это то, что мне нужно. Лук был около метра длиной, двухслойный ясень-дуб, основательное дубовое ложе длиной сантиметров семьдесят, было отлично обработано и натерто воском, канавка под стрелу была ровненькой и отшлифованной мелким камнем. Фактически к нему нужно будет прикрепить приклад с пистолетной рукояткой, стремя для натяжки тетивы, выдолбить нишу под китайский спусковой механизм и прокрутить две дырки под деревянные шипы. На одном будут независимо проворачиваться спусковая ручка и запирающий замок с зацепами для тетивы, на втором — шептало. Тетива была спущена, поэтому, уперев задний конец ложа себе в живот, ухватившись руками за крылья лука, попробовал их на изгиб. Они едва заметно прогибались в моих руках. Это было то, что нужно: при наличии стремени, зацепив тетиву двойным крюком на поясе, мышцами ног, спины, а ведь можно еще помогать себе руками, упершись в приклад, натянуть тетиву будет возможно. Сила натяжения никак не меньше семидесяти — восьмидесяти килограммов.

— Знатный самострел, дядьку Керим, ей-богу, знатный. Что за него просишь?

— Ответь мне сначала на один вопрос, Богдан. Только правду говори. Ты зачем разговор про того татарина начал?

— Понимаешь, дядьку Керим, собрался я к тебе за луком идти, а Степан меня отговаривает — не ходи, говорит, сами сделаем, не будет с того толку. Оттар, говорит, родич твой, ну, слово за слово и рассказал мне, как ты к нам попал и что кровника своего уже десять лет по степи ищешь. Ну и придумалось мне: чем самому искать — пусть родичи того татарина знатного ищут, которого мы в полон возьмем. Ну и пошел тебе рассказать.

— То я уже слышал. Ты мне другое скажи. Какое тебе до того дело, Богдан?

Ну, вот как объяснить, что нравится мне людям помогать? Человек скорее поверит в какую-то немыслимую гадость, чем в самое простое дружеское участие.

— Так захотелось мне посмотреть, как ты с тем татарином биться будешь. Знатный выйдет бой, дядьку Керим, — увидишь, не одному мне посмотреть захочется.

Вначале глаза Керима вновь сверкнули бешенством, затем кривая улыбка тронула его угрюмое лицо:

— Молодец, что не соврал. Бери самострел и убирайся.

— Так ты не сказал, что хочешь за него, дядьку Керим. Ты не думай, у меня серебро есть.

— После похода сочтемся, Богдан. — Он развернулся и пошел в дом.

— Спаси Бог тебя, дядьку Керим.

Добравшись в конце концов до Степана и дядьки Опанаса, нарисовал на ложе, где и что нужно выдолбить, просверлить и как должно все разместиться, в какую часть шептала должна упираться передняя полукруглая запирающая часть с выступами для тетивы. Заказав дополнительно изготовить и оперить десяток заготовок под арбалетный болт и два полутораметровых ратища[9] под метательное копье, побежал к отцу в кузню.

Там кипела работа, поскольку перед походом всем что-то вдруг срочно нужно доделать. Выбрав из готовых наконечников для стрел семь бронебойных и три срезня, заказал узкие длинные трехгранные наконечники для метательных копий числом два, узкую упругую металлическую пластинку для фиксации арбалетного болта, двойной крюк и стремя для натягивания тетивы арбалета. Заплатил за все наперед, вызвав удивленный взгляд отца и язвительное замечание брата по поводу моей шустрости и умения грабить. На что ему ответил, что, мол, да, умею и буду дальше грабить, а если ему завидно, то может сам попробовать, если не переживает за сохранность своей драгоценной шкурки. С вооружением все складывалось хорошо — даже будет время на пристрелку, следовало заняться изготовлением халата и его раскраской.

Нужно было идти домой, к матери и сестрам, но ноги отказывались идти.

«Вылезай, Богдан, это твои сестры, твоя мать, это тебе туда идти, обнимать их и целовать. Мне это не по силам, Богдан, дай мне спрятаться, не чувствовать, не слышать вашей милой болтовни и желательно не видеть всего этого. В конце концов, это твоя жизнь — вылезай из норы и работай».

Видимо, то ощущение горечи потери, безысходности и усталости, что охватило меня, подействовало лучше глупых мыслей, и я начал проваливаться во что-то мягкое и теплое, охватывающее мое сознание и качающее его как на волнах. Тело двигалось самостоятельно, без моего участия, восприятие окружающего напоминало то, как мы чувствуем мир из-под воды. Когда, нырнувши в воду, ты открываешь глаза и смотришь на берег, где ходят и суетятся люди, а тебя окружает тишина, покой и невесомость.

«Это почти нирвана — жаль, что я могу думать: не хочу думать, хочу раствориться в этом покое и ничего не чувствовать. Этот поганец Богдан тут балдеет, а я должен пахать. Психологи утверждают, что мультиплексная личность разрушается из-за постоянной борьбы за контроль над сознанием. Полная ерунда — они борются, на кого этот контроль спихнуть. Никто не хочет сидеть на поверхности, все стараются нырнуть поглубже, за внешними функциями никто не следит, вот и происходит разрушение оболочки. Интересно, сколько Богданчик наверху просидит, пока меня не позовет?»

События с поверхности сознания напоминали кадры немого кино, причем в моих силах было регулировать скорость просмотра и наличие звука. При концентрации на события становилось все видно и слышно, но начинали захлестывать эмоции Богдана, трудно было держать контроль над собой. Начинался процесс, который можно назвать перемешиванием, суперпозицией личностей, когда мысли и поступки уже переставали быть плодом деятельности одного из нас, возникала новая личность, которая, как показывал опыт, мягко говоря, была далека от совершенства.

Так же как в поведенческой мотивации толпы остаются самые низменные чувства, так и при бесконтрольном смешивании характеров доминируют отнюдь не положительные качества. Времени сегодня на все катастрофически не хватало, поэтому когда Богдана посадили за стол и начали угощать, послал ему мысль о завтрашнем походе и образ маскхалата, который необходимо изготовить. Богдан охотно уступил мне место, оставаясь близко и окуная меня с головой в свои эмоции. Пытаясь собрать мысли в этом потоке радостных чувств, потерял ощущение времени и все не мог найти слов, с которых начать разговор.

— О чем ты так тяжко задумался, Богдан?

Очнувшись и вытянув из кошеля несколько серебряных монет, протянул их матери:

— Возьми, купишь себе и сестрам на ярмарке подарки, мне они пока без надобности. Просьба есть к тебе и к вам, сестрички. Помогите мне в поход сшить кое-что, я сейчас покажу: сам не справлюсь. У нас полотно есть?

— Ну а как же, чтобы в доме три бабы было — и полотна не было? Как можно!

Объяснил матери, что мне нужно. Достали полотно и начали примеривать. Поскольку полотно было узким, пришлось брать три длины и сшивать их. Получилось что-то похожее на простыню с капюшоном. Пока они шили, поставил рогачом[10] в печь, на угли, три небольших горшка с водой и пошел собирать натуральные красители. В один горшок накидал шелухи от лука, череды и полыни — все они дают разные оттенки желтого цвета. Во втором варились хвощ болотный, за которым пришлось спускаться на луг возле реки, и крапива: эти растения дают грязно-зеленый цвет, который годится только на маскхалаты. В третий накидал листьев и коры ореха, чтобы получить темно-коричневый оттенок.

Пока это все варилось, взял косу, отъехав подальше от села на луг, где в этом году не появлялся косарь, накосил и аккуратно сложил, не путая верха и низа, растущую там траву. Связав это в два больших снопа, поехал к дядьке Николаю, которого рекомендовали как любителя вязать сети.

Этот оказался патологически жадным и любителем поторговаться. Мы с ним долго спорили, сколько стоит кусок мелкой рыболовной сетки полтора на два метра, пока у меня не кончилось терпение. Забрал сетку и положил ему на стол пять больших медных монет, что было, по моему мнению, в два раза больше, чем она стоит. Поскольку он выражал несогласие с таким решением, посоветовал пойти пожаловаться атаману — он, дескать, добавит, правда, не исключено, что догонит и добавит еще. Пообещав ему больше никогда ничего у него не покупать, погнал домой раскрашивать халат.

Усадив женщин вязать пучки травы к сетке на манер, как кроют хату соломой, сам растянул халат во дворе, между четырьмя колышками. Обмотав концы трех палок тряпками, вынес во двор горшки с красками и велел Богдану вылезать и рисовать, так, чтобы было похоже на поле, виднеющееся вдали под лесом. Почему-то был уверен, что у него получится лучше, да и мальцу радость, а сам нырнул в темную глубину, так напоминающую забвение.

Нужно было приготовиться к весьма тяжелому событию — похоронам Оттара, которые должны были вот-вот начаться и о которых всех должны были известить колокольным звоном. И тут возникает классическая ситуация, которая поразительно часто встречается в жизни: что ни делай, будет плохо. Не пойти нельзя: односельчанина хоронят, все село будет от мала до велика, не придешь — считай, нанес оскорбление всем, поставил себя вне коллектива. После такого ты в селе чужак — годы пройдут, из шкуры лезть будешь, а этого тебе не забудут.

Пойдешь — так ведь ты убил. Будь ты тысячу раз прав — ты виноват, потому что на твоих руках кровь, и надо терпеть и кривые взгляды, и несправедливые упреки, и еще бог знает что. И уйти нельзя: утром, когда отпрашивался у атамана снаряжение готовить к походу, специально закинул — мол, можно мне будет прийти отдать честь покойнику и быстро убраться? Иллар хмуро заметил, что это мое дело, за руки никто держать не будет, но так уж повелось с деда-прадеда, что со сходок казацких первым уходит атаман, и он мне настоятельно советует думать головой, прежде чем задавать дурные вопросы.

При первых же ударах колокола Богдан бесцеремонно выдернул меня на поверхность, чувствуя на себе три пары обеспокоенных глаз. Рассматривая разрисованный халат, бросил импровизированную кисточку, которая была в моей руке, в свободный горшок.

— Пусть сохнет пока, после похорон нужно будет еще раз помалевать, а то бледным станет. Пойду я, мать, мне еще подарок для сына его взять нужно.

— Может, не надо тебе туда ходить, сынок, без тебя похоронят?

— Мне не от кого прятаться, мать, нет на мне вины: сказал бы Оттар правду, покаялся — был бы жив, сам он себя убил.

— Так-то оно так, сынок, только людям рот не заткнешь, а у Насти так он никогда не закрывается. Как бы беды не случилось.

— Собака брешет — ветер уносит, от того беды не будет. Ты только не лезь: если что, сам справлюсь, не маленький. Все, пора мне, у Оттара свидимся.

— Когда ты маленький был, все Бога просила, чтобы ты мужем стал, а теперь не знаю — может, не надо было просить.

Слушая уже за воротами сетования матери, ничего не говоря, побежал к Илларову подворью. Да и что тут скажешь: мать сердцем чувствует, что с сыном что-то не так, а что — понять не может. Да и слава Богу, что не может.

У Оттара рос сын — пятилетний Петр, который остался без отца и отцовской сабли. Чтобы не рос казачонок без сабли, решил подарить ему Ахметову саблю взамен отцовской. На похороны, как и на свадьбу, с пустыми руками не ходят, а за такой подарок никто не осудит.

Когда дошел до Оттарова подворья, к дому со всех сторон стягивался народ. Те, кто пришел, проталкивались в горницу, где на столе лежало тело Оттара, над которым причитала Настя. В углу дьяк разжигал кадило, а батюшка, раскрыв Библию, готовился к началу церемонии. Люди молча клали на стол кто что принес, бабы оставались в комнате, мужики с детьми выходили на улицу. Положив саблю в дорогих ножнах на стол, я вышел на улицу и стал в стороне, не желая с кем-либо общаться, да и не о чем было говорить. Двери были открыты настежь, все молча ожидали начала церемонии. Дальше все покатилось по знакомой колее, которая мало чем отличалась от мне известной, единственное существенное отличие — многие присутствующие знали почти все слова на память и дружно подпевали батюшке с дьяком.

Наконец тело вынесли и понесли к церкви, рядом с которой располагалось сельское кладбище. За телом из хаты начали выходить все, кто там был, и выстраиваться в процессию. Настя, дождавшись, когда все вышли во двор, резво бросилась ко мне с криком:

— Убивец, убивец пришел! — явно намереваясь вцепиться мне в глаза. Не доходя пары шагов, она попыталась плюнуть мне в лицо и с удвоенной скоростью кинулась на меня.

Сделав шаг вправо и ухвативши ее правой рукой чуть повыше локтя, сильно сжал и, рывком развернув ее к себе левым боком, свистящим от ярости голосом зашептал ей в ухо:

— Подожди немного, сука, я приведу к тебе девок православных, которых муж твой татарам продал, они расскажут тебе, как их голыми разглядывали и щупали, как скот на ярмарке. Как их грязными пальцами проверяли, девы ли они… А потом скажу им, что ты жена того, кто их умыкнул, и буду смотреть, как они тебя и твоих детей на части рвать будут. Ты что, стерва, думала, что ты так и будешь на чужом горе мягко спать и сытно жрать и никто вас к ответу не призовет? — По мере того как я говорил, выражение праведного гнева на ее лице заменил откровенный страх, глаза ее заметались в поисках поддержки, но окружающие откровенно радовались бесплатному представлению и не спешили нас разнимать.

— Отпусти бабу, Богдан, — раздался голос атамана, решившего, что пора навести порядок. — Смотри, аж побелела вся. Не бойся, Настя, никто тебя в обиду не даст, пока я здесь атаман. Богдан — джура у меня, а не я у него. Не знаю, что он тебе там наговорил, но никто тебе ничего не сделает, живи спокойно, только рта не открывай и на казаков не бросайся, а то получишь нагаек — не посмотрю, что ты вдова. Продолжай, отец Василий.

От такой поддержки Настя сникла окончательно и, горько рыдая, пошла вслед за гробом, который уже выносили со двора. Демьян прожигал меня ненавидящим взглядом, его лицо было искажено гневом, казалось, что еще чуть-чуть — и он бросится на меня. Дружески улыбаясь ему, я смешался с казаками, выходящими из двора. «Вот с кем не хочется вражды, так это с этим юношей. Но тут от меня мало что зависит — как говорит народная мудрость, ночная кукушка дневную всегда перекукует. А Настя, с ее ядерным темпераментом, та не успокоится, для таких людей вся жизнь — борьба. Покойник тот ее успокаивать умел, но Демьяну слабо: будет ей в рот заглядывать, что бы она ни говорила. Хлебну еще беды с этой парой, чует мое сердце».

Пока мужики закапывали Оттара и насыпали над его могилой рукотворный холм, женщины расставили в подворье Оттара столы, лавки и накрыли заранее наготовленными кушаньями. Выкатили бочку пива, бочонок вина, и начались поминки, где даже вдова и родичи перестали горевать, И все провожали Оттара, вспоминали совместные походы и просили Бога принять его душу и простить ему все прегрешения. И не осталось правых и виноватых, каждый из нас двоих был прав и не прав по-своему. Засиживаться не стали: завтра в поход, каждому было о чем позаботиться. Как бочонки опустели, атаман от имени всех откланялся, пообещав, что соберемся на сороковины, официально уполномочил Демьяна помогать, где мужская рука нужна, вдове по хозяйству.

Все начали расходиться, и у меня дел было невпроворот — не знал, за что хвататься. Сперва побежал к высохшему халату и повторно нанес краски, затем к отцу в кузню — забрать наконечники копий и мелочовку для арбалета. На обратной дороге забежал и попросил сестру, как подсохнет халат, в третий раз наляпать краски, только не путать цвета, а потом нашить сверху сетку с травой и повесить все это в сарае сохнуть.

Нашел старые вожжи и озадачил мать пошить мне из них Х-образную портупею, которую можно будет надеть с боевым поясом. К переднему пересечению шлеек прикрепить двойной крюк на коротком прочном ремне, чтоб он находился на уровне пояса и в «транспортном положении» его можно было перекрутить и зацепить за пояс. С двух сторон пришить два узких полотняных мешочка с затягивающимися горловинами, в которых можно будет хранить несколько арбалетных болтов.

Дальше направился в мастерскую к дядьке Опанасу и Степану доводить до ума арбалет, болты и копья. Засадив Степана насаживать наконечники на заготовки, в первую очередь изучил работу спускового механизма. Видно было, что дядька Опанас уже все давно подогнал и проверил, а теперь с гордостью демонстрировал и рассказывал мне, как все работает. Причем слово в слово повторял то, что мне с утра пришлось раз десять объяснять, повторять и рисовать в различных положениях, пока он не понял. В конце его рассказа складывалось такое впечатление, что это он придумал этот спусковой механизм, а не китайцы. Но надо отдать ему должное, сделано все было на совесть, и самое главное — работало.

Отдав стремя и фиксирующую болт планку, объяснил, где и какую дырку нужно прокрутить и как крепить, нарисовал, что еще мне нужно, чтобы получить простой прицел. Мушку решил сделать деревянной, в виде треугольника — она должна была быть достаточно широкой, чтобы сквозь нее прошло оперение болта при выстреле. В китайском спусковом механизме есть выступающая сверху часть, которая так и называется — «выступ для взведения». В нем с помощью тонкого буравчика просверлили дырку на уровне вершины треугольника прицела. Все это центрировалось по середине направляющего желоба для болта, который был аналогом ствола. Таким образом, получился примитивный прицел для прямого выстрела. Прокрутив выше еще несколько дырок на разной высоте — для пристрелки на различные расстояния, — попросил Степана изготовить несколько тупых болтов с деревянными наконечниками для пристрелки, так, чтоб они были по тяжести как бронебойные, сам побежал за портупеей. Для бесшумности выстрела, что в некоторых случаях крайне важно, попросил приклеить на уши лука со стороны тетивы по кусочку заячьей шкурки. Это должно гасить вибрацию тетивы и издаваемый ею звук.

Подтянув с помощью вспомогательной тетивы лук и надев основную тетиву, можно было приступать к пристрелке. Наступал торжественный момент: первое испытание оружия. И Степан, и дядька Опанас с изумлением наблюдали, как, продев свою портупею в боевой пояс и надев это сооружение через голову, туго затянув пояс, я стою с болтающимся посреди пуза двойным крюком и собираюсь им натягивать тетиву. Наступив одной ногой на стремя, присев и наклонившись вперед, зацепил крючками за тетиву и со скрипом в коленях и поясе начал выпрямляться, сгибая тугие плечи лука. Выпрямившись и натянув лук, одной рукой направил двойной крюк за выступающие зацепы для тетивы. Рядом с ними были выдолблены бороздки, в которые вошли концы крючков, прижав таким образом тетиву к ложу арбалета. Медленно освобождая двойной крюк и передавая усилие на зацепы, с напряжением наблюдал, как ведет себя спусковой механизм: все-таки усилие в семьдесят-восемьдесят килограммов — это не шутка. Естественно, под таким усилием зацепы чуть-чуть провернулись, прижимая замок к шепталу, а второй конец шептала — к спусковой рукояти, но это было предусмотрено изначально. Срез зацепов, за который цеплялась тетива, располагался не перпендикулярно к ложу, а под чуть большим углом, что обеспечивало надежность и давало возможность небольшого холостого хода, без опасения самопроизвольного скатывания тетивы. Быстро темнело, поэтому, привязав туго набитый мешок с соломой к ветке яблони, набросив на него сверху старый овечий тулуп, закрепил кусок белой тряпки в условном центре мишени. Намочив тупой конец стрелы и макнув его в пепел, отойдя шагов на сорок, прицелился через второе отверстие, провернул предохранительную планку и плавно нажал спусковую рукоятку. Выскочившее из зацепления с рукояткой шептало, проворачиваясь вместе с замком и зацепами, освободило тетиву, и болт умчался к цели. Глухой хлопок известил нас, что, по крайней мере, в мешок болт угодил. После осмотра мишени и внесения соответствующих корректив со второй попытки уже удалось зацепить край белой тряпки в центре мишени. Из-за темноты дальнейшие эксперименты пришлось прекратить.

Заплатив за работу и собрав все свое богатство, побежал к Илларову подворью. Там тоже все заканчивали сборы и занимались субботней помывкой, организованной самым простым способом. Из печи доставался горшок с горячей водой, рядом ставилось ведро с холодной и ведро с пеплом, на пол — деревянное корыто. Моющийся становился ногами в корыто и, мешая холодную и горячую воду, при желании досыпая туда пепел, поливал себя и тер белой суконкой. Женщины, помыв Георгия, уже помылись сами и спрятались в комнату, а в кухне мылся Давид и сидел на лавке, сох в чистом исподнем уже помытый Иллар. Мне было велено искать чистую смену белья и готовиться к банным процедурам, принести холодной воды и поставить еще один горшок в печь. Вынесши после Давида грязную воду, занял его место и быстро помылся. Несмотря на отсутствие мыла, вода с пеплом была на ощущение вполне мыльной, а суконка драила кожу не хуже мочалки. Когда я уселся, помытый и одетый, на лавку, атаман позвал женщин, которые, быстро прибрав после нас, накрыли на стол.

После обязательной молитвы уселись за стол вечерять. Все устало молчали и думали о чем-то своем, женщины, то тетка Тамара, то Мария, изредка бросали на меня испуганно-заинтересованные взоры. Наконец осторожно начала тетка Тамара:

— Ты, Богдан, сегодня на похоронах напугал всех. Убьет, думаю, сейчас Настю. Нельзя так с вдовой, Богдан, ни в чем она не виновата.

— Так и не делал я ей ничего — попросил, чтоб не кидалась, да и отпустил.

— Ага, поэтому она вся белая стала и труситься начала, и не говорит никому, чем ты ее стращал. Как ни спрашивали, только плачет и никому ничего не говорит.

— Так и не стращал я ее, и не делал ничего — попросил, чтобы не кидалась, да и отпустил.

— Иллар, да он смеется над нами!

— Богдан, говори как на духу, чем Настю стращал: не будет тебе жизни, пока не скажешь, — заедят бабы и тебя, и меня.

— Да не стану я, батьку, такого при детях да на ночь глядя рассказывать. Хочешь, тебе одному расскажу, а ты дальше сам решай, кому пересказывать.

— Вот это дело. Правильно, Богдан, на том и порешим.

Быть обладателем такой информации, да еще, по сути, иметь эксклюзивные права на ее распространение — кто ж от такого откажется. Кто владеет информацией, тот владеет миром.

Дальнейший ужин проходил спокойно: женщины справедливо решили, что Иллара они раскрутят быстро, и их интерес к моей персоне угас. Мне оставалось придумать, что ж я такого сказал, чтобы их интерес был оправдан. Правда — она может быть жестокой, неприятной, но она обыденна. Кого из слушателей может заинтересовать, что татары делают с пленницами, как кого-то рвут на куски? Привычные картины, обычная жизнь, которую и слушать неинтересно. Поэтому после ужина, когда всех любопытных отправили в другую комнату спать, пришлось рассказывать Иллару совсем другую историю.

— Все село уже знает, батьку, что мне святой является — Илья Громовержец. Не знаю, кто разболтал, наверное, сестры мои. Ну и как кинулась на меня Настя, словно ворона, и пальцами мне глаза вынуть хочет, так схватил ее и говорю: мол, сказал мне святой Илья, что кара страшная ждет Оттара, что не будет ему после смерти покоя. Будет он вставать из гроба и искать тех, кто про дела его черные ведал, и, пока всех за собой в могилу не утащит, не успокоится. Так что, говорю, ты, Настя, кол осиновый готовь: как придет за тобой Оттар — может, колом-то и отобьешься. Так я пошутковал, батьку: как же он встанет, не встанет он — отпет по обряду, на земле освященной похоронен, только Господь в Судный день его поднять может. Но, видно, нечистая у нее совесть, что так испугалась. Вот и вся история.

— Да что это за язык у тебя, Богдан, хуже помела. Да лучше бы ты ее побил, Богдан, чем такое говорить.

— Да как можно, батьку, похороны ведь, да и что бы люди сказали, стань я вдову кулаками отхаживать?

— Ну, тогда нагайкой ей по заднице, небось по такой не промахнешься, а то нагнал страхов бабе. А если она головой повредится, что делать будешь? А у нее дети малолетние. А ну, одевайся да беги скажи, что придумал ты все.

— Так если я среди ночи греметь начну, то она, поди, еще больше спужаться может.

— Тоже верно, ладно, может, до завтра ничего ей не сделается, а там в церкви увидимся, я ей сам все скажу. И вот что, Богдан: с сего дня все, что тебе твой святой говорит, ты только мне рассказываешь, и больше никому. А за свои шутки, как с похода вернемся, получишь нагаек, чтобы ты думал, о чем шутковать, а о чем помолчать.

«Искусство может потребовать и таких жертв. Вот к чему приводит жажда славы и признания. Нет чтобы чистосердечно рассказать, что вдове говорил, — захотелось местным сказочником стать, вот и получай. Разве что в походе прославлюсь и отменят мое свидание с легендарной казацкой нагайкой, которой, говорят, умельцы полено колют».

Подсохший лист болиголова дымил почти как табак, и, подышав для профилактики ядовитым дымом, я лег и сразу отключился. Немудреная терапия оказалась действенной, и кошмары, которые даже не удалось запомнить, не вызывали приступов удушья.