Глава 14 «Сквозь зеркало или что там увидела Алиса»

Одинока, легка,

Словно трава

Лишенная корня,

Готова я плыть, едва

Позовет река.

Оно-но Комати

Он проснулся целиком, сразу. Вот только что не было, а теперь уже есть. Женщина спала рядом, за окном ровной стеной стояла черно-розовая городская ночь. В зеркале стенного шкафа горела цифра 5. Собирался передремать четверть часа. Надо же…

Он еще минуту полежал так, пытаясь себе представить, как это у людей: просыпаться вместе каждый день, завтракать, расходиться по своим делам, чтобы вечером снова лечь в одну постель… Воображение буксовало. А не воображение тут же охнуло, прикинув, насколько возрастет степень риска при таком стабильном расписании. Рутина — друг охотника. Это была забавная мысль — что жить, как все, в первую очередь просто опасно. Он покрутил ее, вставая.

Майя не проснулась — повозилась и заполнила освободившееся пространство собой, подтянув ноги на нагретое место. Как кошка. Габриэлян не удержался и погладил, потом достал из стенного шкафа халат и пошел в ванную.

Пока он принимал душ, Майя все-таки проснулась. Еще спала, когда ощутила отсутствие, когда тело, потеряв контакт, попыталось его снова найти ощупью — и, не найдя, забило тревогу и пробудило разум.

Перед самым пробуждением разум увидел мгновенный и неприятный сон: та же квартира, та же постель, то же время и место — но человек ушел. Совсем.

«…И Таня в ужасе проснулась».

Плеск воды в ванной тут же просигналил: все в порядке. Я здесь. Вода не тарахтит по стенам пустой душевой кабинки. Ее напор разбивается о чье-то тело.

Странно, что воду слышно… а, он просто не закрыл дверь. То ли не подумал, что шум дойдет сюда, то ли, наоборот, подумал. Никогда не знаешь.

Страшный был сон, главное — вещий.

Хотя казалось бы — уходит она. Но на самом деле — нет. Земля смещается. Вместе с ним.

Непонятно, смеяться или плакать. Роман на все времена. Сюжет половины «черных» фильмов. Заезжено до дыр. Хуже только история про бедного студента и проститутку с золотым сердцем. Нет, не хуже. Эти хотя бы кончаются хорошо.

Пойти сварить кофе. Зеленый чай — когда-то любила, теперь — «станки, станки, станки…» Но для этого сначала нужно встать. Вынырнуть из тепла, из отпечатка чужого тела. На счет «раз»…

— Ты знаешь, — сказал Габриэлян от двери. — Ты первая женщина, с которой я спал.

Майя засмеялась.

— Иммигрант из-за фронтира заполняет с помощью медслужащей медицинскую анкету. В анкете вопрос: есть сексуальный опыт или нет? Он: «А шьто такое сэксуальный опыт?» — «Ну, это значит — спали вы с женщиной или не спали». — «Э, с ними разве заснешь… Пиши — нету опыта…»

— С тобой тоже не заснешь. Но мы не любим легких задач.

Он смотрел на нее, склонив голову к плечу.

— Давай-ка ты в душ, а я тебе пока сварю одну штуку. И мы посмотрим веселые картинки из жизни твоих будущих друзей.

— Почему мне кажется, что эти картинки меня не обрадуют?

— Всегда лучше заранее знать, с кем имеешь дело.

Майя в ванной не столько мылась, сколько просыпалась. Контрастный душ, зубная щетка… И в который раз подумала, что ее работа — так странно, теперь уже бывшая работа — от многого ее, наверное, оберегала. Ритуал, надежность, безопасность — там, где обычные люди не защищены ничем.

Халат был такой же, как и квартира — свеженький, чистенький, но с легчайшим налетом магазинной пыли на запечатанной упаковке. Майя закуталась в махровую ткань, вдохнула ароматизатор. Приятно. Стерильно. Надежно. И не о чем плакать. Правильный был когда-то обычай — стирать свежекупленные вещи.

Столовая оказалась пуста. Майя погладила зачехленный стул — тут пыли не было — и прошла на кухню.

А вот здесь жили. Или хотя бы бывали. От комбайна несло теплом, электронным, но теплом, и Габриэлян уже разлил черный чай — себе во что-то больше напоминающее термос, ей — в средних размеров кружку. Он пододвинул к ней две вазочки — с печеньем и какими то засахаренными дольками и включил терминал.

— Садитесь, Шахерезада Ивановна.

— Шахерезадой сегодня работаешь ты, — Майя села, подцепила ломтик, как оказалось, ананаса и отхлебнула чаю.

Да… репутация Борджиа Габриэляну не светит. Чай примерно на треть состоял из заварки — и, наверное, что-то хорошее на эту заварку пошло, но гадостный вкус — видимо, стимулятора — заглушал все. Видимо, это потому, что после второго глотка ей показалось, что кто-то включил на кухне нормальный светофильр и у действительности появились четкие очертания и естественные краски.

Габриэлян подождал еще минуту, удостоверился, что она уже целиком здесь — и заработал Шахерезадой.

— Дошло до меня, о великий халиф, что в одном городе, название которого несущественно, жила одна сволочь, имя которой тоже несущественно, и были у этой сволочи весьма специфические и сложные в удовлетворении вкусы… но там, где есть спрос, найдется и предложение.

На терминале появилась картинка — и Майя, никогда, не бывавшая в Питере, узнала город.

…Сказка про похищенных детей была действительно из тех, что рассказывают не на ночь, а с утра. Даже ей.

— …И вот тут, как и положено, на сцене появляются герои. Рыцари Грааля, — Габриэлян фыркнул, но с каким-то даже одобрительным оттенком. — Детективное агентство «Лунный свет». Название взято из древнего комедийного сериала. И с намеком.

— На полставки?

— Не только. Агентство — самоокупающееся прикрытие для небольшого боевого отряда. Точнее, было им. Сейчас это — мирная лавочка отставного майора милиции под милицейской же крышей. А в тот момент у этих ребят была репутация охранников и сыщиков, которые не боятся связываться с высокими господами. А поскольку в деле пахло высокими господами, отчаявшиеся родители девочки по совету опера обратились именно в «Лунный свет». След наши рыцари взяли, и довольно быстро вышли на заведение, занимавшееся, как уже было сказано, удовлетворением спроса. И тут им не повезло. Потому что в тот самый вечер наш халиф Харун аль-Рашид со своим визирем Джафаром Бармакидом в лице опять-таки несущественном и личным палачом в лице очевидном отправился погулять по городу — и зашел в тот самый клуб. Тоже по чужим документам, кстати, как халифу и положено. Но поскольку наши рыцари — это еще и крестоносцы, в самом буквальном смысле этого слова, они не отступили перед лицом халифа. Вытащили принцессу из замка чудовища и увезли в тихое безопасное место. Попутно свернув шеи чудовищу и нескольким стражникам. Знакомься с героями романа.

Над панелью появился снимок — довольно миловидный юноша. Лицо можно было бы назвать слащавым, если бы не суровое выражение.

— Андрей Витер, — сказал Габриэлян. — Тот самый, который не пишет стихов и даже не понимает их. Что странно, потому что его отец отлично переводил поэзию, да и Виктор Саневич, который в каком-то смысле отца ему заменил, стихи писал классом повыше среднего. Кто такой Саневич, ты знаешь. С тех пор как был сделан этот снимок, парень повзрослел, заматерел, разбился на мотоцикле и стал выглядеть вот так.

У костра, рядом с блестящей треногой сидит молодой человек в плаще, с тростью на коленях… По сравнению с предыдущим вариантом — эталон заурядности.

— На кого он так смотрит?

— На меня.

Входная дверь легонько скрипнула — и это было единственным признаком появления Кесселя. Кроме самого Кесселя, разумеется.

— Кажется, в русской литературе этот взгляд описывается метафорой «как солдат на вошь», — сказал майор. — Здравствуй, Майя.

— Доброе утро, Андрей.

— Ты почему девушку не кормишь?

— Я кормлю. Баснями. Потом пожарим яичницу. А это номер два, — беловолосый щеголь на голограмме подошел к стойке бара… Кадр сменился: рыжий, вызывающе еврейского вида парень взял лепесток памяти и растворился в воздухе…

— Варк? — охнула Майя.

— Данпил, — ответил Кессель, уже добывший из принесенного пакета шесть яиц и по одному выпускающий их в кружку.

— Кстати, о данпилах — Габриэлян повозил пальцем по сенсору, и перед Майей всплыло какое-то мельтешение теней, она услышала лязг металла о металл, в одной из промелькнувших перед костром фигур узнала Кесселя, в другой — не без труда — Витра. Драка, судя по записи, длилась 16 секунд, после чего бойцов растащили.

Представление о способностях Кесселя у Майи было. Продержаться против него и пять секунд — повод для гордости. А этот парень не прекращал наступать.

— А почему он тебя атаковал?

— Принял за старшего. Надо сказать, я дал повод. И добавить, что из этой маленькой ошибки мы получили очень интересный кусочек информации. Так что дело того стоило.

— Ошибка произошла вот из-за этого господина, — новое лицо. Бородатое, довольно милое, нос башмаком — в самый раз изображать русских чудо-богатырей или добрых разбойников.

— Константин Неверов, экс-сержант морской пехоты и санвойск, ныне — де-юре неслужащий, но де-факто вполне действующий православный священник.

— А в чем была ошибка?

— Я его, не видя, назвал патером. Ко времени встречи мы уже успели установить их всех, а они о том не знали.

— Но почему он полез в драку… и вообще зачем им священник?

— А вот это как раз самое интересное. Они считают, что симбионты Сантаны — бесы.

— Как бесы?

— Буквально. Витер напал на меня, потому что решил, что бес во мне просто учуял профессию Неверова. По благодати.

Майя потрясла головой.

— Они… сумасшедшие?

— Если бы, — со вздохом сказал Кессель. — Если бы.

Из пакета появились базилик, укроп, салат-латук, огурцы, помидоры. Доставая все это и кромсая с ловкостью фокусника, Кессель спокойно рассказал еще одну короткую и мрачную сказку — о мужчине и женщине в охотничьем лабиринте Нью-Йоркской Цитадели.

— Фраза на иврите, насколько я смог ее запомнить и перевести, означает «Во имя Господа нашего Иисуса Христа, оставь этого человека». Проще говоря, надо мной был совершен экзорцизм. Я похож на сумасшедшего, Майя?

— М-м-м… — омлет был законным поводом не отвечать ни «да», ни «нет». Майя вдруг поняла, что зверски голодна.

— Это случай номер раз, — сказал Габриэлян, — поливая свою часть омлета чем-то очень похожим на машинное масло. Даже пахла приправа дымом. — А случай номер два — это уже упомянутый данпил, господин Искренников, который на момент полета с крыши Екатеринославского музея войны данпилом еще не был, а был полноценным, хотя и недоученным, старшим. И это свое качество он потерял где-то между Днепром-рекой и Балтикой, потому что в Питер, по документам некоего Карастоянова, он приехал уже вполне человеком. Ну, насколько это вообще возможно.

Досье на Игоря Искренникова было богато фотографиями. Высокий, скорее эффектный и симпатичный, чем красивый, парень на черно-красном мотоцикле — афиша шоу почти двенадцатилетней давности. Ролик: мотоцикл разгоняется по асфальтовой поверхности, она резко обрывается — становится видно, что это плоская крыша высокого здания — мотоцикл со всадником падает, падает — нет, это камера так снимает, потому что колеса жестко встают на такую же асфальтированную крышу соседнего здания, оно вровень или чуть пониже первого, круг по крыше, руки в расцвеченных алым люминесцентным узором черных перчатках взлетают в салюте, потом снова ложатся на руль, мотоцикл встает на дыбы — всадник соскакивает с него легко, без усилий, снимает шлем… темно-русые волосы липнут к щекам, ко лбу…

— Каскадер. В своей среде довольно известный. Потом исчез. И всплыл в нелегалах.

Идем дальше.

Снимок камеры наблюдения — нет, черты лица те же, но выражение… Майю слегка предернуло. Узнать можно было разве что по точно так же сколотому на затылке хвосту, только волосы стали снежно-белыми.

— Побочный эффект трансформации, — пояснил Кессель. — То волосы побелеют, то клыки слегка удлинятся, то глаза начнут косить или тоже цвет поменяют. Видимо, после исцеления не исчезает.

— А насколько это возможно? — заинтересовалась Майя. Кессель был единственным знакомым ей данпилом, и из этого знакомства она вынесла заключение, что жизнь данпила довольно безрадостна. Правда, в последний раз… И тут ее осенило. — Андрей, а когда вообще к тебе вернулось… то, что вернулось?

— Сдвиги бывали и раньше, — так же спокойно сказал Кессель. — Например, способность различать вкус потихоньку вернулась в течение первого года. А вот качественный скачок произошел после контакта с ним. И что со мной было, я вспомнил тогда же.

— При первой встрече? — не поняла Майя.

— Прошлой осенью, в Москве, — Габриэлян недовольно фыркнул. — Когда в узких кругах, называющих себя «вся Москва», пошла в ход песенка про шотландский килт. Это у них такие представления о конспирации. И о служебных обязанностях.

— Расскажите мне все или не рассказывайте ничего, — разозлилась Майя. — Вы начали говорить — значит, я должна это знать. Что?

— Этот мальчик специально меня искал, — объяснил Кессель. — Чтобы объяснить, что дыру можно зарастить. Залечить. Что это вообще лечится. Потому что он сам находился в этом состоянии, вернее, в существенно худшем, какое-то, кажется, не очень долгое время, и оно ему не понравилось. Ну а попутно выяснилось, что, по его мнению, при инициации в человека подсаживается бес. Дьявол. В самом практическом смысле слова. Вот этого, кстати, я как раз не помню совершенно. Но я вообще не показатель, когда я давал согласие — а я его, видимо, все же давал — я был скорее мертв, чем жив. Ума не приложу, зачем я им был так нужен.

— Скорее всего, не ты сам, а какое-то репрезентативное количество объектов, — сказал Габриэлян. — Ибо наука зиждется на повторяющемся эксперименте. А выжило вас, инициированных, по данным разведки, всего-то шестеро.

Майя почувствовала холод под ложечкой.

— Они… пытались тебя завербовать? — спросила она, уже зная ответ. — Подполье, я имею в виду. «Лунный свет».

— Нет, — сказал Кессель. — Вернее, как я понимаю, они об этом подумывали, но форсировать не стали.

— Поразительно, — Майя покачала головой.

— На самом деле, это как раз правильно. Прямая вербовка в нашем случае дело безнадежное. А так остается шанс… Но мне понравилось, что они не стали пробовать, — сказал Габриэлян.

«И очень не понравилось все остальное», — услышала несказанное Майя.

— И раз уж на то пошло, — «Шахерезад» снова переключил картинку на экране. Теперь Майе предстал мальчик примерно того же возраста, что и Олег, в форме того же престижного московского лицея.

— Кузьмичев Антон, каким он был пять лет назад, когда сбежал из дома. Снимок сделан в школе. Мальчика не объявляли в розыск — хотя первые годы мать неофициально проверяла полицейские базы данных и информацию по больницам. Теперь юноша выглядит так…

Над терминалом появилось динамическое изображение стройного молодого человека, одетого, как обычно одеваются студенты — стиль «универсал»: и на лекциях сидеть, и в кафе зайти, и на работу — и сразу в ночной клуб…

— Зря ты омлет наладил, — сказал Габриэлян. — Сейчас пойдут снимки, которые не располагают.

— И в этом весь ты… — фыркнула Майя, — предупреждать, когда омлет уже внутри.

— Я знаю, что у тебя крепкие нервы, — улыбнулся Габриэлян. — Итак, возвращаемся к нашим агнцам, вот интерьер заведения, занимавшегося удовлетворением спроса после того, как наши рыцари Грааля вынесли оттуда принцессу.

Взгляду Майи предстало помещение, залитое ярким светом осветительных фонарей следственной бригады — чтобы голый труп жирноватого сорокалетнего мужчины типа «престарелый юноша» был виден хорошо, чтобы следователю, который будет заниматься делом, не пришлось раздумывать — где тень, а где пятно крови. На покойном чудовище пятен не было. Ему действительно сломали шею — это даже Майя, ни разу не эксперт, могла определить. А вот на стене и всяких приспособлениях — эти пятна были.

— Я, — сказала Майя, — оказывается, многого не знала о смежных профессиях.

— Это так же отличается от смежных профессий, как реальная перестрелка от игровой.

Картинка сменилась: теперь на голограмме был какой-то тип в униформе. Горло раздроблено. Третий — охранник в будке. Заколот в затылок, точно между позвонков — это Майя уже не сама определила, это сказал Габриэлян. Четвертый, в офисе среди мигающих терминалов наблюдения: на месте левого глаза — аккуратная дыра. Дротик или метательный нож.

— Не могу сказать, чтобы мне их было жалко, — пожала плечами Майя.

— Мне тоже. Тем более, что официально они все — на моем счету. Как и эти, — над терминалом нарисовался очередной специфический будуар. Тут было круче. Тут покойнику просто выдрали горло.

— А этого-то как…

— Руками. Как и вот этого, — у дежурного в коридоре горло было не столько разорвано, сколько надорвано, умер он, скорее всего, от потери крови. Судя по количеству таковой. — Или ты о том, как мне это удалось записать на себя? Тоже везение. У них на боевой арене выступал молодой старший. Притворялся человеком. Халифу это, естественно, не понравилось и он попросил объяснить юноше всю ошибочность его поведения.

— И что ты ему сломал?

— Шею. В двух местах. Неприятно, но до смерти заживет.

— А зачем ты их прикрыл? Так, на всякий случай? Полезный горшочек?

— Да, — кивнул Габриэлян. — Очень полезный. У господина Витра, впрочем, в розыске он проходит под другим именем, к тому времени была нужная мне репутация. Так что он и сам по себе мне пригодился бы.

Репутация… Майя кое-что слышала о террористе по прозвищу Эней. Попробуй не услышь об убийстве гауляйтера Германии и Австрии. А уж после того как он в Екатеринославе сорвал казнь высокой госпожи… Майю передернуло. Казни такого рода были делом сравнительно редким — во-первых, высокого господина непросто взять живым, и даже спецотряды, состоящие из варков, далеко не всегда справляются с задачей; а во-вторых, система старается не терять понапрасну тех, в кого вбухано столько ресурсов. Даже серийного маньяка Фальковского распылили только после того, как выжали из его скорбной головушки максимум клинического опыта. Но если уж высокий господин совсем дошел до стадии «оторви да брось» — его все-таки скармливают толпе. И срыв такого мероприятия — очень серьезная зарубка на прикладе. Пожалуй, в глазах широкой публики — даже более серьезная, чем дело Литтенхайма, ибо в Екатеринославе Эней сработал практически один.

Недавно она говорила Габриэляну, что его след можно поднять просто по газетным заголовкам. Ну что ж, она знает один такой заголовок:

— Екатеринбург? Вы использовали его там?

— Мы его не использовали, — ответил за Габриэляна Кессель. — У нас просто оказались общие цели. Они хотели спасти товарищей, мы — утопить Ильинского. В сумме получилось в высшей степени удачно.

Удачно… для кого? У одной стороны на руках неопровержимые доказательства связи «Тэнчу» с СБ, а у другой — не менее неопровержимые доказательств связи Габриэляна с подпольем.

— Мы можем довольно плодотворно сотрудничать, — словно поймал ее мысли Габриэлян. — И не можем очень уж сильно давить друг на друга. Совершенно симметричные отношения. Правда, у меня сложилось впечатление, что они считают эти отношения несимметричными. Мы знаем о них больше, чем они о нас, это правда. И это — одна из причин, по которым я выбрал для тебя именно этот вариант отхода.

— Одна?

— Видишь ли, на твое и мое счастье, это не просто террористическая группа — будь это так, я бы нашел тебе местечко получше. Вернее, террористическая группа есть, но она почти с самого начала была нужна только как прикрытие. Как дымовая завеса для вещей куда более серьезных. Чтобы не спрашивали, куда делся и чем занимается. В их ситуации — достаточно техничное решение. Вот посмотри. Вот что у них работало на Урале и вот что они защищали от Ильинского. Как ты понимаешь, это, скорее, аналог, во избежание — но он достаточно близок.

На анализ диаграмм у Майи ушло полчаса. Потратила бы много больше, но все значимые вещи были уже размечены и снабжены пояснениями.

— Ого! — Майя оценила и изящество схемы, и то, как элегантно она была вписана в местный аппарат.

— Главное «Ого!» состоит в том, что большая часть этой сети уцелела, — улыбнулся Кессель. — Они отсекли пораженный участок и перестроили схему так, чтобы обойти его. Структура позволяет.

— Как мозг…

— Да, совершенно верно. Идея не новая, но такое качественное воплощение я вижу впервые.

Майя смотрит на Кесселя и вспоминает, что в качественных воплощениях Андрей Робертович разбирается лучше многих в этом мире. Может быть — лучше всех. До него никому не удавалось полностью спрятать подпольную организацию от СБ. И никому не удавалось взять цитадель без поддержки армейских частей. До него никто не знал, что то и другое вообще возможно.

А еще она думает, что они наверняка нашли аналогичные структуры в других местах, просто ей не показывают, незачем.

— Что из этого вы расскажете Волкову?

— Все, — отозвался Кессель. — Все, что он пожелает узнать.

— А что он знает сейчас?

— Меньше тебя. По-моему, это очевидно.

Очевидно. Они — слой защиты. Который рано или поздно сгорит при входе в атмосферу, чтобы капсула уцелела.

— Еще у них довольно прилично функционирует «подпольная железная дорога». И за последние четыре года — только один провал. И тот залатан быстро. Даже без нашей помощи они бы спасли екатеринбургскую секцию — ну, кроме тех, кто попался. А может, и их бы вытащили. Изъятие Олега они провели качественно. Прямо посреди уже развернутых нами поисков, — Габриэлян кривовато усмехнулся.

Майя умела читать его интонации. Значит, изъяли Олега качественно — а потом…

— Сдали его вам, да? Вместо того, чтобы заворачивать в ковер и увозить? Вот идиоты!

— Они предложили ему выбирать. Из него еще форсированный допрос не выветрился, а они к нему с устройством мироздания. Олег, как ты понимаешь, им очень вежливо отказал. И они его вернули. Ну как же, добровольно выбрал буку.

Майя закатила глаза.

— Дайте мне стену, я хочу постучаться головой. Стоп. А как так вышло, что они его нашли раньше вас? Вы их подключили, потому что там сильная секция или как?

Габриэлян вздохнул.

— Вот это хуже всего. Они сами подключились. Они планировали изъятие Олега с самого начала — тот, кто его похитил, просто испортил им операцию. Поэтому у них была солидная фора. Думаю — даже уверен — что если бы изъятием Олега продолжал руководить Эней, он бы сделал как ты говоришь. Но Эней при распределении обязанностей взял на себя другую часть…

Вот тут-то на экране появился снимок, от которого яичница у Майи в животе завозилась. Что довольно странно. Не возилась же при созерцании разорванной глотки охранника в «Морене». Почему же насаженная на бакен голова ее так смутила?

Наверное, потому что охранника все же убили, как получилось. А здесь во всей сцене чувствовалась рука художника.

— А что значит эта… идеограмма? Причем тут «истина»? — кисло спросила Майя, показывая иероглиф на бакене.

Габриэлян не стал искушать яичницу и убрал изображение. Текст медицинского заключения был хоть и довольно подробным, но все же не столь наглядным. Ну, гвозди в коленных чашечках. Ну, множественные ожоги и ушибы… Воображать-то себе все это не обязательно.

— «Истина», — сказал Кессель, — читается по-японски как и в случае Ильинского — «макото». Адресат оба раза был один и тот же, и господин Эней попытался сделать послание максимально доходчивым. Голова посреди реки — это Олег недавно раскопал — тоже история из времен падения сёгуната. В Киото какому-то правительственному чиновнику такой перформанс устроили.

— Вася проснулся, а голова на тумбочке, — нервно хохотнула Майя.

— Да, — добавил Габриэлян, — за незадачу с Олегом он потом извинился. Но, в принципе, вся эта абсурдная история — показатель того, какие там царят настроения — и в какой степени они обеспокоены… даже не столько необходимостью сотрудничать с аппаратом советника, сколько, кажется, лично моим существованием.

— И поэтому — я? — Майя положила подбородок на сцепленные в «замок» пальцы. — Как живой пример сосуществования с твоим существованием?

— Да. Они будут спрашивать тебя обо мне, о нас — а ты рассказывай все, что обо мне знаешь и не забывай добавлять все, что обо мне думаешь. И пойми меня правильно. — Габриэлян отхлебнул из своего ведрообразного сосуда. — Чума, война, теракты в центре Москвы, падение Меркурия на Аахен — что бы они там ни варили, сообщать нам об этом — не твоя работа. Тебя могут на это проверить. Но даже если всерьез — это не твое дело.

— Успокоил… — в ноздри проник приятный сильный запах, это кофе, прекрасный Кессель сварил кофе, спасибо, я без сливок, но с сахаром и вот эту булочку с кунжутом прихвачу… — А что же тогда моя работа?

— То, что они предложат — если тебе понравится. Или то, что ты придумаешь для себя — если идея понравится им. У тебя много неплохих идей.

Об этом они тоже говорили. Еще год назад.

— У всех этих «борцов с режимом» бездарно поставлена пропаганда. Откроют очередной портал с радиоточкой, и через месяц-другой начнут вещать про нарушение прав человека или капиталистов-кровососов. И отваливаются все, кроме единомышленников и горстки любопытствующих. Начать нужно с другого. С нерва. С ремиксов, с кислоты, с наркобаллад. С музыки дурных и хороших времен. У нас, — Майя коротко засмеялась, — запасов на века и века. И — вперемешку с этим — новости. Настоящие. Но тоже кусками. Урывками. И как можно чаще — с грунта, с земли. Такой как бы андерграунд — но с той изюминкой, к которой могут прислушиваться и люди постарше и посерьезней. И приучить слушать. Приучить искать каналы. Приучить полагаться. Никаких вбросов, точность. И пусть привыкнут, что такое окно — это еще и способ сообщить о злоупотреблениях. Ведь если бы в том же Краснодаре снизу могли вякнуть о том, что у них творится — да так, чтобы не заткнуть… без тебя обошлось бы. Нынешние власти и не подумают прикрывать такую полезную отдушину. А потом на эти кости можно наращивать мясо — чтобы люди сами себя спрашивали «а почему оно устроено так?».

Габриэлян снимает очки достает платок, протирает аккуратно…

— Была такая шутка времен второй мировой: «Представь, — говорит один француз другому. — Сегодня в полночь мусульманин убил фашиста и съел его сердце.» «Трижды вранье. — ответил второй. — Мусульмане не едят свинину, у фашистов нет сердца, а главное, в полночь все — включая мусульман и фашистов, слушают английское радио.» Так?

— Да…

— Но это нужно строить образ, подбирать материал… если хочешь, я найду тебе людей, которые хорошо этому учат. Вдруг пригодится.

Тогда она решила, что он хочет такой канал для Волкова. Оказалось — нет. Совсем.

— А если не сойдемся?

— Если вы не сойдетесь — проси, чтобы они помогли тебе с легализацией, желательно где-нибудь подальше. Прочее — моя забота.

— Пойду погуляю, — сказал Кессель, поднимаясь из-за стола. — Вернусь где-то через час.

Дверь за ним закрылась с тем же легким скрипом.

— За десять минут, — Габриэлян кинул беглый взгляд на часы, — можно успеть добежать до канадской границы.

* * *

На следующий день в шесть часов вечера — не до, не после, а как раз во время войны — Майя Львовна Азизова сошла с пригородного поезда на станции «Куоккала». Место назначения никого не удивило бы. Когда-то, столетия назад, здесь стоял дачный поселок, в котором жили люди, ставшие впоследствии знаменитыми. И четыре маленьких музея до сих пор хранили все, что как-то пережило три мировых войны и Полночь, а маленькая богемная колония пыталась возродить традиции. Место, вполне заслуживающее интереса гейши. А еще здесь располагался тихий, средней руки курорт.

«Селедочный магнат» Пааво Вилип, совершенно неожиданно (даже для себя) пожелавший сделаться покровителем московской гейши, роль свою играл с удовольствием и встречать будущую фаворитку приехал лично.

— Вы еще красивей, чем на снимках и видео, — сказал он, пока шофер-охранник устраивал в багажнике «Невы» Майин чемодан. Майя тепло улыбнулась ему — комплимент был искренним и заслуживал искреннего ответа.

Вилла магната располагалась на берегу моря. Имелся собственный причал, выгороженный кусок пляжа и леса, отдельно стоящая сауна и два гостевых домика. Домики пока пустовали — но в ближайший уик-энд ожидался большой прием с большим количеством собственноручно зажаренного мяса, катанием на яхте и фейерверками. После приема, согласно плану, Майя должна была сбежать с кем-то из пиротехников.

— И вы знаете, — сказал Пааво, состроив печальную мину, — кажется, я буду огорчаться по-настоящему.

— Мне очень жаль…

— Да что вы. На самом деле мне такие отношения не подходят — я как-то пробовал один раз. И с удовольствием проверю впечатления.

За ужином Майя рассказывала ему об исторической и литературной Куоккале — оказывается, господин Вилипп имел очень смутные представления о том, в каком городке купил себе жилье. Пааво тут же загорелся идеей завтра устроить экскурсию — но на следующее утро он уехал ни свет ни заря на работу и вернулся затемно.

Майя не удивилась. Эту породу людей она знала очень хорошо. Так и будет вспыхивать каждый раз — а потом попадать в рабочий круговорот и забывать обо всем до вечера. Понятно, почему Пааво «пробовал» и почему такие отношения ему не подходят. Поэтому экскурсию по Куоккале она организовала себе сама.

— Вам не скучно? — спросил Пааво за ужином.

Ужинали в этом доме в пол-одиннадцатого вечера, Майя скорее клевала из вежливости, чем ела: после 18–00 гейши не едят, только закусывают. Персонал обедал в пять, чем-нибудь простым, сытным и вкусным — Майя договорилась с кухаркой, что ей будут приносить в комнату то же самое, и обе стороны остались довольны.

— У вас прекрасная библиотека, — сказала Майя.

— Когда я был мальчишкой, очень любил читать, — с грустью сообщил Пааво. — Потом я вошел в дело… и чем больше поднимался по должности — отец, знаете, настаивал на том, чтобы мы знали дело с самого низа — тем меньше оставалось времени. Мне некогда читать, уже пять лет как. Я жду теперь, когда в дело войдут сыновья. Тогда я все отдам им и буду только читать.

— Что ж, неплохой круговорот — но, знаете, вам придется заново учиться это делать. Странно, правда? Такая простая вещь, но она уходит, если ею не пользоваться… впрочем, и возвращается, если позвать.

— Да, я боюсь… — улыбнулся Пааво. И без всяких переходов спросил: — Майя Львовна, вас не смущают высокие господа?

— Смотря что понимать под словом «смущают». Выступать в профессиональном качестве не мешают, а личных контактов стараюсь по возможности избегать. У меня был нехороший опыт, по итогам которого я получила вот это, — Майя, оттянув бархотку, показала шрамик на шее. — И вот это, — на бархотке висел кулончик пайцзы.

— Нет, кроме профессионализма, ничего не требуется. Среди гостей будет высокий господин — куратор петербургского порта. Сами понимаете, этот деловой контакт для меня много значит. Он вряд ли будет искать личного общения — по моим данным, он не интересуется женщинами, мужчинами тоже, ни в каком смысле, кроме того, от которого у вас чип. Ну и, в конце концов, все равно той же ночью вы меня покинете, так что… Мне просто намекнули, что если вы будете против — я могу организовать вам отъезд и раньше.

— Нет, все в порядке. Я готова исполнять роль хозяйки вечера и в присутствии высокого господина. Хорошо, что вы меня предупредили, сюрпризов такого рода я не люблю — но планы остаются прежними: уезжаем утром. Это совсем не сложно.

На самом деле, совсем не сложно. Потому что, когда ты работаешь, нет людей, нет старших и нет тебя, вообще никого нет. Есть музыка. Она состоит из множества движений, которые нужно уравновесить и согласовать, из ритма беседы или песни, из траекторий взглядов, из внимания, эмоций, звона ножа по тарелке — потом ты выныриваешь и стоишь, прислонившись к стене, мокрая, как мышь, догнавшая Ноев ковчег вплавь, и просто дышишь. Сама. Собой. Иногда не сразу вспоминаешь, как.

Поэтому Майя толком и не помнила, как провела тот вечер. Она улыбалась, принимала и говорила комплименты, потихонечку набрасывала петли и стягивала узлы беседы, музицировала для гостей, умеренно пила, еще более умеренно закусывала, и даже высокий господин Ярослав Кошелев оказался вполне терпим… вписался в окружающее пространство и совершенно не тянул одеяло на себя.

А вот пиротехники ей запомнились.

Это была настоящая старинная работа с огнем. Римские свечи, петарды, фонтаны, хлопушки, бегущее пламя — никакой световой графики в подмогу, никаких систем наведения, все вручную. И все вписано — именно в этот пейзаж, именно в этот вечер, в эту музыку. Мастера.

«И в кого же из них мне скоропостижно влюбиться?» — думала Майя, любуясь тремя «огневыми рабочими».

Первый был усатый, довольно округлый и с сединой. Не то. Второй — ближе к теме: невысокий, рукастый, подвижный как мартышка, блондин с трехдневной щетиной. Темперамент. Достоверно. Третий — длинный, сутулый, в выгоревшей банданне, чуть приволакивал левую ногу… И именно он дирижировал запуском, каждый раз безошибочно определяя направление и время. Вот оно. Мастер. Художник. Такой-же-как-я. Человек, у которого можно научиться чему-то, чего я пока не знаю. Это мотив. Еще пару лет назад я могла бы так поступить — бросить клиента, не связанного со мной договором, в погоне за новым умением.

Когда пальба закончилась, большинство гостей вернулось в дом — и только Майя спустилась с веранды, откуда наблюдала фейерверк, разулась, чтобы не набрать песка в туфли, и подошла к трем повелителям огня, которые сейчас собирали в мусорный пакет выгоревшую шелуху ракетниц, скелетики огненных колес, опустошенные гильзы петард…

Кислый пороховой туман еще клубился вокруг них. Ночной бриз потихоньку отодвигал его в сторону моря — но Майя знала, что даже когда он окончательно сойдет на нет, запах умершего пламени останется в одеждах, волосах и на руках этих людей.

— It was really wonderful, — сказала Майя на всякий случай по-английски. С эстонским персоналом виллы она сходилась именно на этом языке.

Длинный повернулся к ней, очаровательно улыбнулся — всем лицом:

— I’m flattered. We all are… Но если вы та самая московская гейша, о которой здешние столько хвастали, то можно и по-русски.

— Давайте по-русски. Я хотела поблагодарить вас — не часто удается такое увидеть. И напроситься посмотреть, как вы готовитесь. Как вы работаете, я уже видела.

— Как мы готовимся? — длинный, глядя ей прямо в глаза, наморщил под банданной лоб. — Мы завтра в окрестностях Таллинна. А потом на месяц едем отдыхать. Так что если смотреть — то это надо с нами рвать прямо сейчас. То есть, не сейчас, мы здесь будем до утра, вон палатка…

— Осторожнее, — сказал седой. — Э-э-э…

— Майя.

— Яков. Осторожнее с ним, Майя. Он бабник.

— Осторожность, — улыбнулась Майя, — нужно проявлять не мне. Я найду вас… утром.

— Я буду ждать, — от пиротехника, как от Чеширского кота, осталась одна улыбка. — Кстати, меня зовут Жора. Банально, но легко запоминается.

Игорь Искренников. Швец, жнец и на дуде игрец.

Майя прошла в дом, обменялась с Пааво заговорщицкими взглядами и присоединилась к группе гостей, обсуждающей фейерверк — не заметив сразу, что в ней господин Кошелев.

А вот Кошелев перемену в ее настроении заметил. Майя быстро провела ревизию эмоций: она выходила на веранду, настроенная… профессионально, и ко всему этому примешивалась нотка любопытства. Сейчас она была полна озорного возбуждения, как девчонка, задумавшая каверзу.

А Пааво… Да, пожалуй, нужно ему просигналить… или лучше нет. Такие штуки особенно хорошо получаются тогда, когда они получаются спонтанно.

— Вот человек, понимающий в искусстве, — сказал Кошелев по-английски, протягивая ей бокал. — Пусть она будет нашим арбитром. Майя, господин Халлен и госпожа Бюхнер не оценили огневое шоу. Много вони, много грохота — и зачем все эти дедовские методы, когда есть голографические инсталляции?

— Мне сложно судить, — сказала Майя. — Мы, гейши, тоже в своем роде пережиток. Нужно платить, кормить — в то время как можно просто включить звукозапись.

— Не скажите, — Халлен смерил Майю очень откровенным взглядом. — Вы создали весьма приятную атмосферу. Едва увидев вас, я понял, почему Пааво… вас выбрал. На роль хозяйки вечера вы подходите лучше, чем… кто бы то ни было.

Ах ты сволочь, подумала Майя, заметив, как дернулась бровь госпожи Бюхнер. Которая еще семь лет назад была госпожой Вилипп, вот ведь какие пироги.

— По-моему, гейши, — вмешался господин Ханнеке, — прекрасны уже тем, что в мире окончательно победившего равноправия напоминают нам о том, что такое женственность.

— Твоя теория была бы стройнее, Людвиг, — сказала госпожа экс-Вилипп, — если бы ты немного больше знал. Профессию создали мужчины. И в ней сейчас довольно много мужчин. Однако мужчина-гейша — это последнее, что приходит мне в голову при слове «мужественность». Женщины-гейши воспроизводят определенный стереотип женского поведения. Который, кстати, не одобрялся во времена торжествующего патриархата. Майя была бы там изгоем, ее заклеймили бы как женщину безнравственную. Не так ли, господин Кошелев?

— Ну-у, я не застал времен торжествующего патриархата, — улыбнулся высокий господин.

Интересно, подумала Майя, почему он предпочитает сохранять облик потрепанного жизнью лысеющего подстарка с пивным брюшком? Ведь при желании смог бы вернуться в биологические тридцать, даже двадцать, как делает абсолютное большинство…

— Я вырос в стране, где официально равноправие было провозглашено за пятьдесят лет до моего рождения. Было оно, правда, довольно уродливым в некоторых своих проявлениях — например, сохранялся запрет на профессии и неравенство в заработной плате, а официальная пропаганда это отрицала, что придавало ситуации особенно мерзкий привкус… Мать растила меня без отца, так что я все это знаю не понаслышке. Майю действительно там заклеймили бы, но уже по другой причине — как приверженку буржуазных ценностей и образа жизни.

— По этой статье, Хедвига, заклеймили бы и тебя, — добавил подошедший Пааво. — Но вы как будто бы говорили о фейерверках, а не о женском равноправии…

— Да. О фейерверках, — Кошелев поднял свой бокал с шампанским и полюбовался игрой пузырьков на просвет. — Видите ли, господин Халлен… Наш подход к искусству и подход, скажем так, среднего человека несколько отличаются. Я пережил эту революцию в молодости, поэтому помню все очень живо: искусство вдруг стало доступно широчайшим массам, причем не только как предмет потребления — любой, буквально любой мог овладеть навыками, достаточными для того, чтобы написать книгу, песню, снять фильм… Интернет давал возможность вынести это на широкую публику и получить обратную связь мгновенно, причем в достаточно большом объеме…

— Но это и сейчас так, — не поняла госпожа Бюхнер.

— Сейчас нет грандиозной индустрии, которая возникла на стыке аналоговой и цифровой эпох — индустрии звукозаписи. Современные фирмы — просто карлики по сравнению с тогдашними студиями, которые ежедневно выпускали в продажу тысячи наименований дисков и гигантскими издательствами, которые забрасывали магазины тысячами наименований книг.

— Похоже, вы увлеклись путешествием в прошлое и отвлеклись от темы, — улыбнулся Халлен.

— Напротив, я подошел к ней вплотную. Ценилось в первую очередь то, что можно воспроизвести. И воспроизводить до бесконечности. Стоило выбиться в верхушки чартов, допустим, четверым юношам, работающим в манере «Битлз» — мелодического гения Маккартни там, конечно, не было, но звук они воспроизвели — как тут же началась охота за такими юношами, ими забили весь радиоэфир, и вот вам пожалуйста: направление брит-поп. Какой-то гарлемский подросток скороговоркой поет про горькие беды чернокожего малолетнего преступника и становится популярен — и вот на экранах одно афро-американское лицо за другим хрипит в рифму о тюрьмах, грабежах, разбоях, тачках, пистолетах et cetera. Когда ты приносил книгу в издательство, первый вопрос, который тебе задавали: «А на что это похоже?» И горе тебе, если это не похоже ни на что. Это было время торжества клише. Я нисколько не сожалею, что оно закончилось.

Кошелев сделал паузу, чтобы отхлебнуть вина.

— Вы полагаете, — спросила Майя, — что именно Поворот переломил ситуацию?

— Да. Вкусы начали диктовать мы. Не по своей воле, уверяю вас, господа. Нам и в голову бы не пришло навязывать людям свои предпочтения в области искусства. Да и не до того нам всем было, поверьте мне. Это вышло само собой: мы пронесли через катастрофу свои пристрастия — а большинство из нас и до инициации умело отделять зерна от плевел. Впрочем, люди тоже это делали. Информационные технологии подарили нам одно великое благо: возможность сохранять большие массивы информации в маленьких объемах. И когда приходила беда — люди стремились спасти самое лучшее, самое любимое, то, что поддержит в трудную минуту. Фильмы, книги, музыка — все прошло проверку огнем. После этого было затруднительно вернуться к прежнему модусу — тем более, что и уровень экономики, при котором все это снова стало бы выгодным, восстановился нескоро. Но уже никто не хотел. Один певец, любимый мной в детстве, описывал это так: «Вслед за мохеровым бумом придёт волна простоты». Вот, она пришла. И вот почему я был в восторге от этого трескучего и дымного фейерверка, господин Халлен: его нельзя будет воспроизвести. Как этот разговор, как этот глоток вина, как эту ночь.

— Не вижу смысла, — пожала плечами госпожа Бюхнер. — Если что-то хорошо, то почему бы это не воспроизвести?

— А вы просто не сможете, — усмехнулся Кошелев.

— Не понимаю.

— Вот почему я попросил поддержки у Майи. Практической поддержки, если хотите.

— Искусство гейши, — пояснила Майя, — состоит в том, что это чистый акт. Действие, которое не повторяется и не существует за пределами данного момента времени. Именно эта ночь, именно эти гости, именно эти песни, этот берег, фейерверк и настроение минуты — а также ценность соучастия.

— Сколько слов для того, чтобы оправдать цифру четыреста евро в час! — фыркнула госпожа Бюхнер. — По-моему все проще: гейш зовут люди, которые не умеют развлекаться сами. Ну и которым важно показать свою способность отдать певичке несколько тысяч за три-четыре часа непринужденной болтовни.

— Да будет каждому по вере его, — Майя улыбнулась ей, потом Пааво, Кошелеву и всему кругу. Подошла к роялю, поставила пустой бокал и подняла крышку. Тронула клавиши. Ощутила кислый привкус порохового дымка, просочившегося под дверь.

Can you hear the drums Fernando?

I remember long ago another starry night like this

In the firelight Fernando

You were humming to yourself and softly strumming your guitar

I could hear the distant drums

And sounds of bugle calls were coming from afar

They were closer now Fernando

Every hour every minute seemed to last eternally

I was so afraid Fernando

We were young and full of life and none of us prepared to die

And I'm not ashamed to say

The roar of guns and cannons almost made me cry

Она знала, что подумает про себя Кошелев и что — Пааво. Она гадала — слышит ли это Искренников и что думает он.

Определенно, что-то было в воздухе этой ночи. Кроме порохового дыма, само собой… Что-то для нас с тобой, что-то о свободе, за свободу, для свободы… прошлого не существует, будущего нет, а я и правда сделала бы это снова. Все, с самого начала.

Утром Пааво перехватил ее в коридоре.

— Зачем вы так? — шепотом спросил он. — Теперь я действительно буду расстроен… Послушайте, не нужно убегать от вашего московского ухаживателя. Я кое-что значу здесь, в Прибалтийском Союзе. Я смогу вас прикрыть не хуже любого другого покровителя.

— Мой московский ухажер работает в СБ, — сказала Майя, пожимая его руку. — Он вам ничего не сделает, нет, наоборот, будет признателен. Но его враги… они иногда бьют по площадям. А вы очень хороший человек, Пааво.

Она машинально поправила ему ворот пижамы, символически коснулась губами его щеки и прошептала:

— Так было надо. Высокий господин… насторожился бы, если бы ваше отношение оказалось другим.

— Я этого не просчитал, — с огорчением сказал Вилипп.

— Это случается. Простите, — Майя снова пожала ему руку и вернулась в свою комнату, где все уже было готово для романтического побега.

Она спустила гитару и чемодан в окно — бельэтаж, невысоко, а ловкий пиротехник подхватил вещи совершенно бесшумно. В трикотажном костюме спортивного фасона босиком сбежала по лестнице и выскользнула через задний ход.

Следующие три дня слились в ровную полосу. Переезд, настоящая пиротехническая репетиция, увенчавшаяся скандалом, потому что второму технику через десять минут работы разонравилось место, переезд, ночевка, переезд, нормальная репетиция, срочный вызов на работу, переезд, шоу, переезд — и в середине дня Майя с «любовником» отделились от группы.

— Сейчас в Таллинн, — сказал «любовник», голосуя на трассе. — Там есть небольшая гостиница, называется «Лиллекула». Как поселишься, не разговаривай ни с кем. Вот документы. Это платежная карта, но в Прибалтике такой достаточно. Вот комм. Завтра ровно в шесть придет человек, который переправит тебя дальше.

— Как я его опознаю?

— Он обратится к тебе. Назовется заместителем господина Адамовича. Дословно: заместитель господина АдАмовича. С ударением на второе «а». Если ударение будет стоять неправильно — жми на вызов. Если он придет не в шесть, а в пять или десять минут седьмого…

— Жать на вызов.

— Да. Вообще, если хоть какое-то отклонение от сценария — жми на вызов.

— Не засекут по настройкам комма? — спрашивает Майя. Кое-что она все-таки понимает.

— Обижаешь, — улыбается «любовник». — Если бы нас можно было так засечь, где бы мы сейчас были.

Зачем бы им это… ведь меня ведут они, почему бы просто не сдать с рук на руки? И какая польза от смещенного ударения? Может быть, они где-то упомянули этого «АдАмовича» как «АдамОвича» — и теперь смотрят, что произойдет? Или проверяют, запоминаю ли я такие вещи?

Майя посмотрела на платежную карточку — и хмыкнула. Оформлена на имя Габриэлы Зенкевич.

— Это у кого из вас такое чувство юмора?

— Видимо, у кузнеца, — пожал плечами «любовник».

Их подобрал груженый какой-то мебелью трак. Майя вспомнила, когда в последний раз так ездила. Да, восемь лет назад — студенткой, в каникулы…

Дождь упал внезапно, стеной. Они летели по водной поверхности, где-то эдак на ста пятидесяти, обгоняя легковые машины, втискиваясь между другими грузовиками. Водитель размахивал левой в открытом окне и немелодично подпевал какой-то свежей и неожиданно приличной «черной» аранжировке «Полета валькирий». В другое время Майе бы понравилось. Сейчас — просто хотелось спать.

Она и заснула — проснулась на руках у «пиротехника», вынимающего ее из машины.

— Что ты, я сама! — почему-то забеспокоилась она.

— Ну, сама так сама, — он поставил ее на крыльцо гостиницы (действительно маленькая: домик в два этажа, с башенкой, розового кирпича) и вытащил из кабины ее чемодан и гитару. Занес на крыльцо, чмокнул Майю на прощанье в щечку и вскочил обратно в кабину. Трак покатил дальше по улочке с односторонним движением.

С кованой завитушки под козырьком крыльца свисал медный колокольчик.

Майя дернула за веревочку. Дверь щелкнула и открылась.

Если бы это была старая сказка, в доме жила бы ведьма. Но сказки нынче пошли другие, ведьмы в Эстонии повывелись, а хозяева пансионата хотя и жили в башне, но косы вниз не спускали и вообще присутствовали только в виде хрустящей чистоты и общего уюта. Может быть, брауни? Живут ли в Эстонии брауни?

Майя приняла душ, нырнула под одеяло и проспала до самого обеда. Обедать она спустилась в общий зал, точнее — в просторную кухоньку. Гостей было мало — какая-то семья: отец, мать, трехлетний ангелочек непонятного пола и притороченный к материнской спине бутуз. Все, кроме бутуза, сосредоточенно переваривали свиной рулет с печеной картошкой, и Майя не могла бы с ними поговорить даже если бы хотела: она ни слова не понимала по-эстонски.

С коммом она не расставалась, брала даже в туалет. И чем ближе был вечер, тем с большей тревогой она посматривала на окошко времени, бесстрастно отсчитывающее минуты.

В дверь постучали ровно в шесть. Майя не успела ничего ответить — ручка повернулась и через порог шагнул молодой человек, одетый в черные джинсы, темно-зеленый льняной свитер и очень просторный легкий плащ поверх него.

И этого человека Майя узнала.

— Добрый вечер, — сказал Андрей Витер, псевдо Эней. — Меня зовут Андрей, я за господина АдамОвича и я пришел пригласить вас на ужин.

У Майи что-то дрогнуло внутри. Ловушка? Проверка? Игры какие-то идиотские? Ну что ж. Она нажала на кнопку вызова.

Через, кажется, пятую часть секунды у Энея запиликал сигнал. Он вынул руку из кармана, поглядел на свой аппарат. Улыбнулся.

— Все в порядке. Я — заместитель господина АдАмовича. Идем.

Они спустились вниз и сели в «Шкоду-Фортуна». Эней весьма лихо вывел эту довольно громоздкую колымагу из малюсенького двора.

— Вы узнали меня? — спросил он.

Ну что ж, если он спрашивает прямо… В конце концов Габриэлян знал, что делает.

— Да. Мне показывали записи.

— Я ваши тоже просматривал. Вы в жизни намного красивей. Волнуетесь?

— Немного.

— Возьмите датчик, — Эней достал из внутреннего кармана плаща плоскую нашлепку. — Прилепите на сгиб локтя. Я должен знать температуру, пульс, давление и все такое.

— Для медикаментозного допроса?

Эней кивнул.

— На какие препараты у вас аллергия?

— Пентотал применяйте смело, — усмехнулась Майя. — Только… понимаете, я гейша. Мне по роду профессии приходится довольно много пить и при том сохранять контроль над собой и рот держать на замке.

— Ложь все равно фиксируется.

— И что произойдет?

— Вас просто переправят через границу, снабдят документами и обрежут концы. Габриэлян просил убрать вас из Москвы — ничего больше.

— Вы сами-то верите, что я могу оказаться агентом СБ? — датчик уже перестал ощущаться, словно сделался частью кожи.

— Нет. Но я знаю, что вы агент Габриэляна. Индикатор. Жук в муравейнике.

— Он может следить за вашей реакцией, только если у него есть люди или аппаратура. У вас, внутри.

— Ну… в каком-то смысле они есть, — Эней усмехнулся. — Если по итогам нашего ужина наше отношение к нему изменится — он это заметит. Если оно не изменится — он это тоже заметит. Кроме того, он дал мне понять, что вы не тот человек, который будет смирно лежать на дне там, где его положат.

— Мне казалось, что это должно бы вас устраивать.

Впрочем… если судить по безобразной истории с Олегом, эти люди не всегда знают, чего хотят.

— Зависит от…

— Итогов нашего ужина?

— Да, в том числе, — он направил машину на кольцо виадука и свернул с него на какую-то боковую трассу.

— Куда мы едем?

— На побережье. Там есть одно красивое место… и очень спокойное… Небольшой пансионат для охотников за янтарем. Некоторые любят так развлекаться. Поживете денька четыре, пока вам сообразят маршрут и документы.

— Еще не сообразили? — картинно удивилась Майя. — Или это тоже будет зависеть от?

— Конечно. Место, личность, привычки, прошлое, связи — все это упирается в то, чем вы будете или не будете заниматься. В вашем случае получается достаточно сложный букет требований.

— А в случае Олега?

Эней вдохнул сквозь зубы.

— Значит, вас и на этот счет просветили… А в его случае кое у кого просто сдали нервы. Я больше всех виноват на самом деле. Я допустил аналитика к работе в поле, и он посыпался. Все правильно просчитал и сделал — а потом, когда осталось только подобрать добычу, взял и посыпался. Повторить эту ошибку с вами я не хочу.

— Ну что ж, я всецело за.

— Придется подождать, вести медикаментозный допрос за рулем я не могу. Запрещено правилами дорожного движения.

Машина совершила новый поворот — и выкатилась на какой-то проселок. Через несколько минут Майя среди мелькающих стволов сосен различила островок лиственной зелени и рассыпанные в этом оазисе домики под красными черепичными крышами. Эней подогнал машину к заборчику. Парковочная разметка была выложена из белой гальки.

— Идем, — он повел Майю за руку по еле заметной тропинке, спускающейся к морю.

Запахло соснами, водой — а потом костром и жареным на костре мясом. Сквозь терракотовую колоннаду стволов виднелись проблески солнца на воде.

Среди валунов, в незапамятные времена вытащенных сюда ледником, стояла беседка, стилизованная под руины небольшой башенки. В беседке горел мангал — а над мангалом возился высокий и широкоплечий, по-цыгански черный парень. Константин Неверов. В том, что человек с фамилией Неверов является действующим православным священником, Габриэлян тоже усматривал некую иронию. Равно как и в «перекрестном опылении» двух конфессий. «Если почитать историю, так покажется, что Риму с Москвой, как западу с востоком не сойтись до страшного суда. А обошлись все-таки. Старая аппаратная формула „против кого дружите“».

— Здравствуйте, — сказал Неверов. Потом обратился к Энею. — Погуляйте еще минут десять, как раз шашлыки поспеют. Вы чай будете или пиво? Пиво тут хорошее, варят прямо в деревне.

— Тогда пиво, — улыбнулась Майя.

— Ага, ну вы его и принесете, значит, — кивнул Кен. — Оно во-он к тому камешку привязано, в садочке там плавает.

— С ума сойти, — сказала Майя, обоняя шашлык. — Вы так хотите мне понравиться? Я же слюной захлебнусь.

— Ну, ужин-то я вам обещал, — пожал плечами Эней. — Кстати, и самому зверски хочется. Так что идем за пивом.

И они пошли через дюны.

— Понравиться вам — это само собой, — сказал Эней по дороге. — Ну и… отдать маленький должок, который я не могу вернуть напрямую. Как мы познакомились лицом к лицу — он вам рассказывал?

— Да. Вы рубились с Кесселем, приняв того за старшего. Это меня впечатлило. Я видела как рубится Кессель — он после первенства Москвы показывал кое-что в кулуарах…

— Это я потом рубился. А сначала он меня встретил: костерок, котелок, Андрей Робертович чай варит. Прихожу я на встречу с тем светом — место пустынное, как раз в такие зазывают, чтобы прирезать не спеша и с удовольствием, а мне тут уже и чаёк заварили. Кстати, очень вкусный. Так что меня честь обязывает вас, Майя Львовна, сначала хорошенько накормить, а потом уже допрашивать.

— А колья где? Ну или хотя бы ножки?

— М-м-??

— Курьи. Сначала доброго молодца накорми-напои, в баньке попарь, а потом и спрашивай.

Эней выдержал довольно длинную паузу, потом сказал:

— Ну, если я правильно помню русские сказки — на красных девиц это правило не распространялось. Наоборот, их припахивали к какой-то черной работе. Так что от канона мы все-таки отступим. Ага, вот и пиво…

К камню, чтобы не унесло прибоем, была привязана шестилитровая канистра.

— Красные девицы, — сказала Майя, отбирая у него веревку, — с некоторых пор просто тоскуют по черной работе.

— Учтем, — Эней улыбнулся одними уголками рта.

Шашлык оказался вкусным и сочным, хотя, против всех традиций — из свинины. Впрочем, Неверов горячо утверждал, что запорожские казаки ели именно такой, и они же изобрели само слово «шашлык», а всякие бараньи нежности называются «шишкебабом». Из углей вытащили запеченную в фольге картошку. Нефильтрованное пиво было приятно кисловатым. Майя наелась, ощутила легкое кружение в голове и расслабилась. Мужчины не позволили ей принять участие в наведении порядка — сами собрали всю одноразовую посуду в мусорный пакет, и Константин понес его к джипу.

— Майя Львовна, — Эней распаковывал нечто, похожее на портативную аптечку. — Вы готовы?

— К моменту истины? Да, конечно.

— Дайте руку.

Зашипел инъектор. Майя вздрогнула — не столько от мгновенной и довольно слабой боли, сколько от воспоминаний. Господа подпольщики искренне старались избежать сходства с той, давней ситуацией, что много о них говорило — а все-таки допрос есть допрос.

— Майя Львовна, мне очень жаль, — словно читая ее мысли, сказал Эней. — Я обещаю, что вам не причинят никакого вреда — но вы немножко успокойтесь.

Он проверил, как держится датчик, и задержал ее руку в своей. Ладонь его была теплой, сухой и твердой, как прогретая солнцем сосновая древесина.

— Давайте не спеша и по порядку. Просто чтобы войти в колею. Ваше имя, фамилия, отчество?

— Азизова Майя Львовна.

— Место рождения?

— Астрахань.

— Возраст?

— Двадцать семь.

— Расскажите о своей матери.

— Азизова Татьяна Игнатьевна. Девичья фамилия — Лопатина. Химик-технолог. Работала на молочном комбинате. Отец… Азизов Лев Рустамович… Погиб двадцать два года назад.

— Когда прорвали фронтир?

— Да.

— После этого вы переехали в Москву?

— В Казань. Мама живет там. Ей не нравится моя работа.

— А вам?

— Среди клиентов попадается разное. В остальном — прекрасно.

Пока что он явно задавал вопросы, ответы на которые знал сам — чтобы аппаратура освоилась с нефильтрованным пивом пополам с сывороткой правды. Зачем они меня поили? Алкоголь сбивает картину…

— При каких обстоятельствах вы вошли в контакт с СБ?

— Они меня задержали по подозрению в политической провокации.

— В чем выражалась провокация?

— Меня пригласили петь на ирландский благотворительный концерт. Я начала с «Зеленого цвета» и не дошла до «Варшавянки».

— Вы понимали, что за этим последует?

— Я понимала, что будет скандал. Масштаб меня даже не интересовал, чем хуже — тем лучше.

— А ради чего затеяли этот фейерверк?

— Терять было нечего. Один весьма перспективный варк, Владимир Старков, заклеймил меня Поцелуем. Влюбился и пытался уговорить на инициацию. Я понимала: буду слишком долго отказываться — он меня либо заест, либо придумает что-нибудь, чтобы… уговорить. Вот мне и показалось, что шум мне не повредит. В крайнем случае, помру с музыкой.

— Вам тяжело об этом говорить?

— Нет, в этой обстановке и под пентоталом — легко. Давление скачет? Я холерик, оно не раз еще подскочит. Вас ведь история моего знакомства с Габриэляном интересует? Ну так слушайте. Поднимают меня в очередной раз, ведут в кабинет. Держат, чтобы на стены не натыкалась, фиксируют, как это у них называется. Мне спать давали два часа за двое суток. А там незнакомый кто-то. Это-то не странно, следователя — его Грушко звали — подменяли иногда. Вы знаете эти игры — хороший, плохой, злой… У нового хоть лицо приятное — очки, прическа модная… Меня очки удивили — хотя не должны были. Я уже не особенно могла удивляться, устала слишком. Поднимает он голову: Азизова Майя Львовна? Так точно. Что-то неважно вы выглядите, Майя Львовна. Вот, выпейте воды и прилягте, вздремните часок, мне все равно нужно несколько документов закончить. Значит, добрый следователь по жанру. Но ничего, дают — бери, бьют — беги; пока не бьют, попробую поспать. По-моему, я заснула раньше, чем упала. Просыпаюсь, на мне пиджак сверху, а этот сидит за столом с планшеткой — и строчит. Увидел, что я открыла глаза — один черт знает, как увидел, ведь почти спиной ко мне сидел — и говорит: добрый день, Майя Львовна. Отдохнули или еще поспать хотите? Вы тут десять часов провели и я бы рад вам еще времени дать — но не могу: сам устал как собака, а в камеру вас отправлять страшно, я еще не все тут дочистил, эти остолопы с перепугу вам могут и сердечный приступ устроить. Так что давайте мы с вами сейчас закончим, я вас выпущу и спокойно спать пойду. И записал он мои показания о попытке незаконной инициации, о том как я по глупости и в эндокринном помутнении после Поцелуя к властям обратиться побоялась и нашла способ шум поднять и так от преследования избавиться, а также о противоправном обращении после ареста. Снимки деятелей предъявил для опознания.

— Но для пущей верности завербовал вас в качестве внештатного агента. Так?

— Да, — легко согласилась Майя, фыркнула: — Принцессе не повезло, ее спас дракон. Драконы, вы же знаете, любят красивое. И с удовольствием собирают. Полезное тоже любят. А работы он от меня никогда не требовал и даже не просил. Но по сторонам я, конечно, смотрела.

Эней вопросительно наклонил голову.

— С пловучего острова открывается очень неплохой вид. Так, как сплетничают у нас, не сплетничают даже в управлении — информация течет со всех сторон. И не нужно расспрашивать клиентов — достаточно прислушиваться к тому, что они говорят — и что говорят коллеги. Сначала я очень старалась, потому что было страшно — и я хотела знать, в каком мире я проснулась. Потом мне стало интересно, а потом я понемногу начала понимать, что происходит.

— И что же? — с неподдельным интересом спросил Эней.

— Если кратко — за последние годы аппарат перетряхнули сверху донизу. Сначала центральные провинции, потом промзоны. Потом Петербург. Потом Москву — но не всю. Кусками, я потом могу нарисовать. Два с лишним года назад по СБ как ураган прошел. В Москве сейчас едва не две трети состава либо из провинции, либо свежего выпуска. И все поперек клановых структур, и все под лозунгом «корабли должны ходить, маяки должны работать». Сэр Ланцелот, а что покажет полиграф, если сейчас надеть его на вас?

— Искреннее душевное волнение. Если позволите, мы потом поговорим с вами об этом подробнее. Это очень интересно. — Эней помолчал. — А что вы скажете о Габриэляне как о человеке?

«Душевное волнение». Майе вдруг захотелось его немножко расшевелить. Будь она совершенно трезва — наверняка устояла бы перед этим желанием, а теперь… сами виноваты, нечего было меня пивом и наркотиком угощать.

— Сэр рыцарь, — Майя посмотрела на Энея исподлобья и хлопнула ресницами. — Как человека я его знаю, сами понимаете, ниже пояса. Вы уверены, что вас это интересует?

Так она и думала. Габриэлян был прав — у этих ребят к нему что-то личное. У обоих. Из рабочего модуса их выбивает мгновенно, на самых простых вещах.

— Я… не очень опытен в таких делах, — сказал Эней, покраснев под слоем загара. — Но я не думаю, что в постели человек преображается и становится тем, чем он не есть в реальной жизни.

— У вас грамматика сбилась, учтите. Но вы правы, в постели люди не преображаются… Драконы тоже. А у драконов огненное дыхание и холодная кровь. Не родилась еще женщина, от которой Габриэлян потерял бы голову. И, думаю, не родится. Как любовник он был бы отвратителен, если бы не был так любопытен. Видите ли, он перфекционист. Делай хорошо или не делай вовсе. Во всех случаях. А по ходу работы он то и дело сталкивается с поступками людей, которые не всегда понимает… вернее, понимает, но с трудом может интернализовать. Видите ли, он эмоциональный калека. Как Шерлок Холмс — только тот сам себя душевно кастрировал, чтобы эффективнее мыслить, а у Габриэляна это, скорее всего, последствия детской травмы. У него ведь родителей потребили, считай, на глазах. Сначала его не лечили, потому что не поняли, что случилось — ведь не истерика, не аутизм, как бывает у таких детей, не повышенная возбудимость и весь прочий букет… Ох, да что я несу, простите, Андрей…

— Ничего, — сказал Эней. — Это я вас по всем вашим буеракам таскаю. Еще пива?

— Нет, мне бы — наоборот, — Майя сделала глубокий вдох и все-таки пригубила стакан пива — высокий, тонкобокий, на пол-литра наверное.

— Наоборот — вон там, — Неверов показал на еще одну «графскую развалину» между соснами и берегом.

Внутри обнаружились все блага цивилизации, и даже сиденье с подогревом. Майя умылась, пожалела, что нечем подновить макияж — сумочка, как и весь прочий ее багаж — убыла с машиной, и некоторое время стояла у зеркала, вдох-выдох, вдох-выдох. Вернулась к костру.

— Простите, пентотал… — извиняющимся голосом сказала она.

Понимала, что извиняться пока не за что — желание вывалить перед этим Галахадиком все-все о любимом и единственном, чтобы тот понял наконец, какое у нее было замечательное чудовище — оно пребывало пока еще внутри, это желание, и наружу никак не прорвалось. Но Майя чувствовала, что в любой момент плотину может просто снести. Странно, то, чем ее накачивали тогда в СБ, такого эффекта не давало. Тут… такое ощущение, что растормозили едва ли не целевым назначением. Далеко продвинулась бытовая химия.

— Не пентотал. Другой препарат, более надежный и безопасный.

— Я все равно в них не разбираюсь. Просто боюсь, что из меня полезет каша. Но ваш наркотик, ваши последствия. Сам Габриэлян, — она села, прислонилась спиной к теплому камню, — думает, что родился таким. Там только в школе разобрались, в чем дело — полное отсутствие эмпатии, сострадания, жалости… равно страха и совести. Скорее всего, выключились тогда, чтобы защитить хозяина от сумасшествия — а обратно не включились. А потом он решил, что так удобнее — нервную энергию не тратить на эмоции. Отсюда, наверное, и интеллектуальная мощь — все туда ушло. Преподавателям и одноклассникам казалось, что он над ними издевается — а он был просто любопытен, понимаете? Он ставил над ними эксперименты. Смотрел, что получится. И искренне удивлялся, когда оказывалось, что разрушенные отношения обратно не сложить, как он бытовую технику собирал, посмотрев, что там внутри. Ему умом приходилось доходить до всего, чему другие дети обучаются… ну, как щенята и котята — сами по себе. Его, конечно, пытались бить — дети вообще любят травить странных, а он был, наверное, очень странным… В одиннадцать лет сломал старшекласснику челюсть — специально поставил такой удар, в книжке вычитал. Директору школы объяснил спокойно, что лучше один раз побить очень крепко самого сильного, чем все время драться с толпой слабых. Тоже в книжке вычитал, кстати. При этом учился на отлично, от первого класса до последнего.

— Социопат, — вполголоса сказал Эней.

— Да, это вы правильно попали. Он сам себя к социуму приучил. Приручил. В эмоциональной сфере для него есть целые массивы белых пятен — он меня и привлек в качестве эксперта по практической психологии. Он способен мгновенно просчитать сложнейшую интригу и выстроить контригру — но часто совершенно теряется, когда речь идет о мотивах. Например, он искренне не понимает, за что его ненавидят те, кому он еще ничего плохого сделать не успел — а главное, почему они готовы ради его головы обрушить кучу народу, включая себя самих. Он не понимает, как можно быть чудовищем, не зная об этом. Он-то знает, что чудовище, и полагает это очевидным для всех. Ведь он свою этическую систему выстроил с нуля, по хорошим книжкам и фильмам. Он знает, что у него нет ни стыда, ни совести — и его очень раздражают, чтобы не сказать — бесят люди, которые свой стыд и совесть разменяли на какие-то дешевые плюшки. Он раз за разом приходил ко мне за ответом на вопрос — как, как они могут и зачем они это делают? Я пыталась, как могла, ему объяснить. И после этих объяснений он, кажется, раздражался еще больше… Он очень не любит варков — но людей он не любит сильнее. Как вид. Вы, кстати, — Майя улыбнулась Энею, — ему чем-то понравились. А вот ваш друг-данпил — существенно меньше. Он подверг опасности жизнь Кесселя, а Кессель Габриэляну дорог как мало кто.

Майя знала, что у Энея травмировано лицо — большинство мимических мышц не действует. Но она не представляла, насколько выразительны могут быть в таких случаях глаза. Энея очень неприятно удивило, что он понравился Габриэляну.

— А что думает сам Кессель? — спросил он.

— А вот это одна из тех вещей, которых Габриэлян не понимает — что лучше умереть человеком, чем жить огрызком. Он ведь живет и находит свое состояние вполне удовлетворительным.

Эней помолчал, потом спросил:

— Он вас чем-то обидел?

Майя погрозила ему пальцем:

— Вы этот вопрос задали не от себя. Это вам подсказали. Причем… — она прищурилась, — подсказала женщина. Которая понимает, как можно ненавидеть мужчину. С какой разрушительной силой. Нет, сударыня. Он меня не обижал. Он никогда не обижает тех, кто не сделал ему крупной гадости — если это не по долгу службы и не нечаянно. Он бы и дальше держал меня при себе — я же говорю, драконы любят красивые и полезные вещи. Но стало слишком заметно, что он выделяет меня среди других, так что… он предпочел меня отправить к вам, и это лучшее, что он мог для меня сделать.

— Только поэтому?

— Нет, конечно! Он ничего не делает без задней мысли, а то и двух. Он утверждает, что родился без всякой задней мысли, но я и тут не до конца ему не верю. Он знает ваше отношение к контактам с СБ, Андрей — вы же четыре года назад, цитирую, метались по Европе как блуждающая пуля, — конец цитаты. Вполне естественно, что вы слегка нервничаете и ваше начальство слегка нервничает, не понимая, с кем оно имеет дело. А он заинтересован в том, чтобы вы не совершали лишних движений. Вот тут и появляюсь я. Подарочек. Посланница и послание в одном флаконе. Спрашивайте — отвечу, я не цыганка, я сербиянка, не обману, всю правду скажу… Действительно правду — он же хочет от меня именно этого.

— Эксперт по Габриэляну.

— Да. Габриэляновед. Точнее, габриэлянолог — учитывая, что я регулярно и с удовольствием занималась именно габриэляноложеством…

— Что-то стало холодать, — пробормотал Неверов.

С моря задул холодный ветер. Эней снял свой плащ, набросил Майе на плечи. Священник, высыпав в мангал остаток углей, плеснул на них растопкой.

— Осторожней, — сказал Эней, когда пламя взревело в железной коробке.

— Виноват, — Неверов аккуратно сложил бумажный мешок из-под угля и сунул его в карман.

Майя протянула руки к огню.

— Вы любите его? — спросил Эней напрямик

— Сэр рыцарь, — сказала Майя. — Я люблю его каждой частицей души и тела. По-моему, он не знает.

Он не знает. Когда Габриэлян рассказал ей про то, что случилось с Олегом, Майя спросила — а можно ли научить ее… вот этому. Вот этому отношению. Если мальчика удалось, за такое короткое время. «Такому — нет, — ответили ей. — Ты другой человек, тебе нужна другая модель, ее надо разрабатывать и ставить, и делать это должен посторонний. Не я. Я тебя люблю и у меня не получится». «Я тебя люблю». Он не лгал, в этом-то Майя научилась разбираться. Просто у людей любовь означает нечто, помимо сильной привязанности и желания добра.

— Но если вы любите — то вы можете быть… предвзяты.

— Нет. Люблю — не значит идеализирую. Я же сказала — он чудовище. То, что он душевный калека, его не извиняет, даже усугубляет — он ведь и от многих искушений свободен. У отсутствия эмпатии тоже есть положительная сторона — он неспособен к садизму. Похоть, зависть, жадность — все, из-за чего люди творят столько паскудства, над ним никакой власти не имеет. Так что все свои мерзости — а на службе Волкову он творит много мерзостей — он совершает спокойно, с трезвой головой. И он вполне заслуживает той смерти, какой умрет — а умрет он скверной смертью, потому что другой в их игре не бывает. А я не хочу, Боже, Боже, пожалуйста, я не хочу, чтобы он так умирал! — она внезапно и бурно разрыдалась, и пришла в себя нескоро, в братских объятиях истребителя вампиров.

— Извините, — прошептала она. — Извините. Это все пентотал.

— Нет, — Эней пошарил рукой в карман накинутого на нее плаща. — Немного алкоголя, живые чувства, темперамент и хорошая внушаемость.

Он вынул руку из кармана и разжал кулак, показывая Майе пустую ампулку. Та взяла ее пальцами, поднесла к глазам и прочла: «Вода для инъекций».

— Тоже проверка?

— Да. И она показала, что вы категорически не годитесь для оперативной работы. У вас все в порядке и с умом, и с самоконтролем — но подсознание слишком податливо. А значит, агентом СБ вы не можете быть никак. А агентом Габриэляна, — его голос снова стал четким, он теперь явно говорил на ту, невидимую аудиторию, — можете быть только при условии полной искренности. И минимальной предвзятости. Зная Вадима Аровича… по работе, я не готов допустить, чтобы он использовал вас как дезинформатора. Потому что он прекрасно отдает себе отчет: если сказанное вами хоть в чем-то будет противоречить моим впечатлениям, веры вашим словам не будет никакой. А оно не противоречит. Напротив, у меня сложилась цельная картина происходящего. Еще вопрос, Майя: что вы думаете о целях Габриэляна?

Майя фыркнула.

— Не удивлюсь, если это — те же цели, что и у вас.

Эней выдал паузу, состоящую, казалось, из одних вопросительных знаков. Его невидимое начальство там, наверное, тоже потрясенно молчало. Майя поспешила объяснить:

— Он ненавидит варков, насколько вообще может и умеет. Не из-за родителей, а из-за того, что те смеют считать себя нашими господами. Он не признает никакого видового превосходства, только личное. Упыря своего, Волкова, уважает — но лишь потому, что и человеком бы уважал, и еще сильнее. А почти всех остальных — не ставит в грош, и хотел бы видеть в гробу с колом в сердце. Вот только он с самого начала не верил в восстание и в методы подполья. Понимаете, он ведь и людей не любит. За редкими исключениями. И поделом. Он не хочет моря крови, которое закончится очередным ничем — а с теперешними людьми оно так и будет.

— Понимаю. Это он сам вам сказал?

— Нет. Это уже исключительно мои наблюдения. На его словах основанные, но мои.

— А Волков?

Майя задумалась, подыскивая определение.

— Командир и старший союзник… как-то так. Я не знаю, правду ли мне сказали, но очень похоже, что правду — даже если это сообщение не для меня, а для вас. Волков не знает о вас и вашей организации почти ничего. Не хочет знать — и ему не говорят. Вы понимаете?

Конечно, они понимают. Конечно.

— Спасибо. Огромное спасибо, Майя.

— Не за что. Как мы теперь?

— Теперь мы в тот самый пансионат, — Эней показал пальцем на запад. — Последний вопрос: вы хотите спокойной жизни или, как вы сами сказали — черной работы?

— Работы, — Майя сверкнула глазами. — И он сказал, что у вас как раз такая есть, а делать некому. Но вы же сами объяснили, что я не гожусь.

— В оперативники. Полевые агенты. А к той работе, о которой идет речь — думаю, что вполне. Вот тут у меня «лепесток»… — он удивленно замолк, услышав, как фыркнула Майя.

— Простите еще раз, это просто… дежа вю, — она протянула руку и приняла «лепесток». — Что на нем?

— На нем расписана информационная структура, которая нам в очень обозримое время понадобится. Это будет портал, совершенно легальный, которому потребуется информационное наполнение. Тоже совершенно легальное, но… определенного рода. Вы поймете, когда прочитаете. При портале будет что-то, для обратной связи — тут мы еще не определились. Понадобятся волонтеры. Зачем — тоже там написано. Мне кажется, вас это… заинтересует.

И тут Майя рассмеялась так, что все-таки — несмотря на жестокую дрессуру и годы практики — поперхнулась пивом.

— Нет, ничего, — давясь воздухом, пояснила она. — Это… тоже… дежа вю. Я обязательно посмотрю, Андрей. Обязательно.

— Провожу даму, — сказал, воздвигаясь, Константин Неверов. Эней кивнул. Какая-то меланхолия его одолевала, судя по всему. Мало связанная с допросом — что-то он слишком часто посматривал в сторону моря.

Когда Костя с Майей исчезли в соснах, в беседку аппарировал Цумэ.

— Ну что? — спросил он, ныряя под стол за недоеденным мясом и недопитым пивом. — Разве я не говорил тебе, что она замечательная девушка?

— Во всех отношениях, — согласился Эней.

— Во всех отношениях ты ее не знаешь.

— А ты, значит, успел? — Эней пристально посмотрел на данпила. Тот, нисколько не смущаясь, продолжал нанизывать на шампур мясо и резаные помидоры.

— Нет, конечно. Но я впервые за последние полгода пожалел, что счастливо женат. Самую малость пожалел, не волнуйся. Слегка.

— Смотри…

— Ты будешь полным идиотом, если упустишь её.

— В каком смысле?

— В смысле организации, шеф, исключительно в смысле организации… — Цумэ похабно усмехнулся. — Хотя должен тебя предупредить: примерно через восемь месяцев тебе придется искать человека ей на подмену.

— Ничего не понимаю.

— Я тоже, — внезапно став серьезным, отозвался Цумэ. — Нам говорили правду, только правду, ничего, кроме правды — и всю правду, как она ее знает. В полной уверенности, что именно это и следует делать. И очень радуясь, что это можно хоть кому-то рассказать. Нет, успокойся, ей потом не будет плохо, не тот человек. По ее меркам, это твоя ответственность. Она чиста. Но я почему-то убежден, что конь — троянский. Только не могу понять, где в нем солдаты.

От двусмысленности этой фразы в контексте сказанного раньше Андрей не удержался — фыркнул. Троянский конь. Невысокая решительная женщина с крохотным человечком внутри… А с другой стороны — он бы отправил такое… к потенциальному противнику?

— Вот то-то, — кивнул Цумэ. — Вот то-то и оно. С одной стороны — да. А с другой, — он налил пива себя и Энею, снял полусырой шашлык и положил его на отдельную стоечку — слегка остыть. — С другой — если она не ошибается и он социопат высокого уровня, то ты прекрасно знаешь, что в эмоциональном смысле ее судьба и судьба ребенка — если он вообще что-то знает о ребенке — ему безразлична.

— Если в этом и есть троянский конь, то только один, — поморщился Эней. — Она чиста как хрусталь, а Габриэлян подкинул ее нам, чтобы мы свихнулись в поисках двойного дна.

— Опять концы не сходятся. Им, по идее, не нужно, чтобы мы нервничали. Мы уже и так. И, Андрей… он ведь был готов отпустить к нам мальчика. Со всем, что у этого мальчика в голове.

— Я с тобой не спорю, — Эней откинулся на камень там, где еще недавно сидел Майя. — Я пытаюсь иронизировать. Изящества мне не хватает, но тут уж извини, я не Зодиак.

— Иронизируй и иронизируем будешь. У меня есть предложение — давай трактовать ситуацию буквально. И посмотрим, что произойдет.

Эней потер лицо, приложился к пиву.

— Ты же помнишь, какой сегодня день.

— Помню, представь себе. Твой день рождения. Который ты никогда не празднуешь, потому что он так неудачно совпал с похоронами фрау Эллерт. Кстати, вот, — он положил на стол книжку в самодельном переплете, размером примерно с ладонь. — Ёлка передала и наказала преподнести тебе с наилучшими пожеланиями. Она же не знает про… неприятное совпадение.

— Какое, к чертям, совпадение, — Эней повертел книжицу в руках.

Несколько секунд тупо смотрел на иероглиф «фэн» во всю обложку. Потом со стыдом вспомнил, что его нужно читать не «фэн», а «кадзэ» — так иногда подписывался отец.

— Это?..

— Сборник переводов, которые он не успел опубликовать при жизни. Тебе. С днем рождения.

— Спасибо, Игорь…

— Спасибо Ёлке скажешь, это она возилась, верстала, переплетала… И хватит мучить себя. Да, мы наделали ошибок. А он наделал их существенно меньше. Но это не повод считать себя потерянным человеком, кэп. Кого из нас сунут на более горячую сковородку — ба-альшой вопрос. Твое здоровье.

— Мое здоровье.

Не объяснять же Игорю, что чертов СБшник опять его обошел. Неважно, что он там представляет из себя внутри и что у него там за эмоции. Он уберег свою женщину… не от смерти, нет, от бессмысленной смерти. Сумел, придумал. Да уж, зачем это Игорю объяснять. Он прекрасно все понимает.

Вернулся Костя. Увидев книгу на столе, полез в карман и достал оттуда новенький раскладной нож.

— С днем рождения, кэп. Докладываю: дама устроена в коттедж номер одиннадцать, поставлена на вещевое и денежное довольствие. Какие будет распоряжения?

— А какие они могут быть? — Эней опустошил канистру над его стаканом. — У нас на носу акция, джентльмены. Розпочинаємо наші шалені танці.

* * *

Молодой писатель Валерий Мантулов, временно проживающий по адресу Санкт Петербург, Заводская, 37-к (кампус университета), корпус 8, отпер дверь нажатием большого пальца на сенсор и шагнул через порог. Лампа в прихожей, ощутив, что хозяин дома, зажглась на полную мощность. Умные вещи. И исключительно глупые люди. От бабушки он ушел. От дедушки ушел. А от лисы уже нет.

Сейчас было даже странно — как это он с самого начала ничего не понял? Не разобрался сразу, когда пришло это ослепительное предложение от «Пальмиры»? Но тогда он не понял и подписал контракт. А потом согласился поужинать с господином Кошелевым. Как же. Я же вырос на ваших книгах. «Прощаться не больно», «Дождь из сосновых иголок», и особенно — «Сага о серебряном шарике»…

А потом сообразил — стоп, господин Кошелев у нас в каком-каком году все это писал? «Сага» была циклом романов о жизни подростков нескольких поколений — сразу перед Полночью, во время, потом Реконструкция… А что «Дождь» и все остальное было написано еще в позапрошлом веке — это ему и в голову не пришло. Реалии вымышленного мира принадлежали сразу нескольким эпохам, и кое-что оказалось просто гениальной догадкой, предсказанием…

А даты жизни автора на обложках не указывали уже давно. И предисловия добавляли только тогда, когда нужно было что-нибудь объяснить. Вот к его собственным книгам никто не писал предисловий.

Он бросил сумку на диван и достал оттуда книгу без предисловия. Свою книгу. Настоящая бумага — хорошая, плотная, льняная. Обложка — ткань, тиснение… Видеоприложение — «нарисуй героя сам…» Мандарин лично консультировал иллюстраторов — хотелось, чтобы все герои получились как надо. Баловство, конечно. Набор виртуальных куколок и декораций для фэн-девиц. Но ему, дураку, было лестно думать о фэн-девицах. Сейчас от них приходят письма, даже неглупые — а он не может отвечать. Не может подойти ни к одному человеку на расстояние выстрела.

…Такие книги, как его собственная, тысячами бродили по сети. Героическая фэнтези — замшелый жанр, вроде рыцарского романа во времена Дон Кихота. Редко-редко какая-нибудь книга совершает прорыв и материализуется в печатном виде. Обретает плоть. Мандарин любил бумажные книги — их вес, шелест, запах… Кошелев после ужина показывал свою коллекцию, уцелевшую в Полночь. Орор шел с юга на север и до Архангельска, где жил тогда Ярослав Петрович, не дошел. И катаклизмы не сотрясали Северный Ледовитый океан. И даже энергетического кризиса не было — сильные ветра исправно обеспечивали город электроэнергией. Так что книги не пришлось пускать на растопку.

Большая их часть представляла сейчас ценность только как типографский раритет. Кошелевская библиотека насчитывала несколько тысяч наименований — и это было, по словам Кошелева, лучшее из лучшего и худшее из худшего — а каждый год, кроме того, печатали тонны посредственной серятины, вполне читабельной для начала — и вымывающейся из мозгов сразу после прочтения.

Кое-что из этого Мандарин читал в Сети. Многое было похоже на то, что сочиняли фанаты герофэна сегодня. Или фанаты писали похоже…

— Почему я? — спросил Мандарин.

Вместо ответа Кошелев протянул руку — эта полка была занята «лучшими из лучших» — и в его ладонь лег маленький потрепанный томик Говарда.

— Интонация. В нашем с вами деле бывает так, — Кошелев качал книгу на ладони, — когда, казалось бы, чистый беспримесный картон — мускулистые герои, чешуйчатые чудовища, прекрасные принцессы, бессмысленно злые волшебники — а все живое. И точно знаешь, что где-то оно есть. Проблема только в том, — Кошелев нахмурился и поставил книгу на полку, — что в нашем сумеречном мире авторы быстро выгорают и превращаются в такое вот…

Кошелев неуловимо очутился у противоположной полки и в руки ему шлепнулся бумажный «кирпич», на обложке которого бородатый чародей метал файерболы. «Восстание Колдуна», — прочел Мандарин. Эту книгу он тоже читал — старые фэны говорили, что это шедевр русской героической фэнтези. Но сюжет был — как сырое тесто.

— Вот где картон первосортный, — чуть ли не с нежностью сказал Кошелев. — Читаешь — словно мочало жуешь. И ведь могло быть, могло получиться — но вот не хватает чего-то, какого-то доворота, который заставляет трехногую кошку слезть со стены. И ломишься ты через это мочало, и думаешь «Не верю. Скучно».

Он резко повернулся.

— А в ваш бред я поверил. И дыры видел, и клише, а все равно верил. И потому рекомендовал вас редакционному совету.

— Спасибо, — растерялся Мандарин.

— Вторичная вера, — томик «Восстания Колдуна» тоже отправился на полку, — напрямую рождается из первичной. Прелесть Говарда в том и состоит, что он верил в своего героя. В то, что были времена, когда отвага и сила могли больше, чем колдовство и хитрость. А для того парня, — Кошелев небрежно махнул в сторону нанологии о Колдуне, — «вера» — ругательное слово. Конечно, он верит в то, что круто быть самым крутым. И в течение девяти книг выясняет, что же это такое — быть самым крутым. Просто жить его герой не может, подвигов совершать не умеет… Подвиг — это ведь преодоление, прыжок выше собственной головы…

Мандарин посмотрел на венецианские жалюзи на окне и вдруг подумал, что для Кошелева проблемы фэнтезийных персонажей должны быть сугубым бытом, пресным и приевшимся.

— А вот вы — верите, — сказал Кошелев. — Верите, что отвага и доброта способны на чудо. Пройдет несколько лет — и эта чепуха выветрится из вашей головы. И вы начнете гнать такую же серятину. Говард вовремя умер, вот в чем было его счастье.

Тут-то до Мандарина и дошло наконец. До идиота. Книжка ему понравилась. Поверил он.

Кошелев смотрел внимательно, с легким интересом. Видимо, аурой любовался — или чем там, что видят высокие господа…

— Вы… — слова еле давались. — Вы захотели меня… потребить?

— В жизни все получается несколько иначе, чем в книге, верно? — Кошелев улыбнулся. В первый раз — полной мерой, всем лицом. Потом засмеялся, глядя на растерянную физиономию Мандарина.

— Я никогда не писал, что смелые люди не боятся, — Мандарин попробовал говорить твердо, но язык подводил — был как вата.

— Но вы не знаете, как они боятся. Вы до этого момента понятия не имели, какой страх испытывает человек перед лицом смерти. Признайтесь — вы и сейчас еще надеетесь, что все это окажется шуткой.

— Надеюсь… я не знал, что вы — господин… и не знал, что вам нравится именно это.

— Я, — мягко сказал Кошелев, — понимаете ли, романтик. Многим ли писателям в жизни доводилось попробовать того, о чем они пишут? Вот вам совершенно реальная возможность пожертвовать собой ради хорошего человека. Добровольно. Обещаю, как только вы скажете «нет» — я забуду о вас. Во всех смыслах этого слова — неискренняя писанина меня не волнует, а после этого вы уже не сможете быть искренним. Мы восстановим статус кво — и все. Вы уходите — а я потребляю другого человека. Но какое вам до него дело, верно?

Это все-таки игра, — подумал Мандарин, — это все-таки игра, это он меня дразнит. Я так и думал. Он не может быть таким.

Мандарин почувствовал, как все съеденное им за ужином превращается в кирпич.

— Сей… час? — рука сама потянулась к горлу, пальцы сомкнулись на застежке. Если так — то лучше сразу.

— Нет. Недельки две подумайте. Потом звоните, — в пальцах Кошелева появилась карточка.

— У меня есть ваш комм, — автоматически сказал Мандарин.

— Это домашний.

…У книги была хорошая критика. Настоящая, не клакерская. Но даже те, кто указывал на слабости и недочеты романа «Все руки мира», писали и говорили, что у Мантулова хороший потенциал. Чрез неделю пришел запрос от «РосНета» — хотели права на экранизацию. Мандарин сам не помнил, как встречался с представителем и подмахнул контракт. Откуда-то на счет упали сорок тысяч. Агент, которому полагались десять процентов, рвал остатки волос на голове и говорил, что Мандарин дал себя ограбить. Мандарин, неожиданно для себя, громко покрыл его матом. Потом извинился и объяснил ситуацию.

— Но ведь вы можете бежать, — сказал агент. — Вы же не идиот, правда? Берите гонорар и бегите.

Мандарин извинился и ушел. Ему незачем было бежать. Он мог сказать «нет». Он все-таки выбирал сам. Даже сейчас никто не помешал бы ему, не вставая с зыбкой постели, протянуть руку — и, набрав личный индекс Кошелева, сказать «нет». Никто… почему же он этого не сделал до сих пор? И не сделает прямо сейчас?

Тщеславие, решил он. Книжка была много лучше его самого. Она получилась. Ему не хотелось ее портить.

Он заснул прямо в одежде. Разделся, принял душ, подошел к зеркалу. Вот он, аспирант Валерий Мантулов, исторический факультет Санкт-Петербургского университета, кафедра археологии, за рыжие волосы прозванный Мандарином — так со школы эта кличка и прилипла. Ему двадцать четыре, и больше уже не будет. Его тело зароют в землю, его книгу забудут. Ведь забыл же он другие книги, выходившие в этой серии. Точнее, и не знал. Не интересовался ими — кроме одной, купленной, когда позвонили из издательства. От любопытства купленной.

Мандарин вытащил книгу, раскрыл, пробежал глазами пару строк. Да, она ему понравилась. Не героическая — а лирическая такая фэнтези. Рассудительная проза в стиле Ле Гуин. Автор — Галина Непомнящая. Интересно, что с ней случилось?

Он сел за терминал, вышел в сеть. Все было в порядке с Галиной Непомнящей… может быть, Кошелев не любил лирику. А может быть, она отказалась. Эту мысль он придавил на месте. А первую поднял. И просто пошел по списку. Да, кажется, Кошелев не любил лирику. И твердую НФ — тоже. А вот детскую литературу любил. И героическую фэнтези. И магический реализм тоже. Очень.

Пятеро из четырнадцати согласились. У всех пятерых в той же серии потом вышло все, что они успели написать. Книги прогремели, три из них Мандарин когда-то даже с восторгом читал.

Он читал, а людей уже не было…

А у тех, кто не согласился, потом не выходило ничего. И критика была разгромной. Не нанятой, нет… Они и в самом деле начинали писать хуже.

Может быть, это и не последствия отказа. Он посмотрел критические статьи — так вполне можно заклевать автора до полной потери таланта. Особенно молодого и не очень уверенного. Даже без… бреши в душе. Чтобы устоять, нужна полная уверенность в себе. И своем даре. И основательная порция цинизма. Как у Маркеса.

Мандарин пытался продолжать жить. Ходил в университет, старательно не замечая, что стал местной знаменитостью. Он не мог разобраться в своих мыслях и ощущениях. По правде говоря, его мотало от отчаяния к эйфории, от любви ко всему миру — до желания плевать всем в лицо, которое он подавлял, закрывая глаза.

А ведь с кем-то это происходит постоянно. Кто-то же играет в «Лотерею»…

А через неделю Яна, которой он объяснил ситуацию и даже как-то ухитрился проговорить внятно, почему не может бежать, сказала, чтобы он не связывался с ней больше. Не звонил, не приходил, и… и вообще.

Не звонить, не встречаться и вообще, живя в одном кампусе, было невозможно — и Мандарин съехал в «Адмирал». Дорогая гостиница, коттеджный комплекс в зеленой зоне. Десять тысяч на карте — остальное он переслал родителям — и две недели жизни. Можно хоть в «Империю» въехать.

И когда он покинул квартиру и спустился по лестнице — он вдруг ясно, как в прозрачной воде, увидел свое следующее решение. Он кликнет Кошелеву. Сию же минуту. Прямо по дороге в «Адмирал». Не давая себе времени струсить.

Он вышел на улицу, сощурился — свет резанул по глазам, будто не Кошелев, а он сам был высоким господином. Открыл комм, вытащил карточку — чипа в ней не оказалось, так что пришлось прочесть номер вслух.

— Валерий? — голос Кошелева был до странного теплым.

— Да, — сказал Мандарин. — Я решил. Знаете гостиницу «Адмирал»? Приезжайте туда. Потому что я к вам не поеду.

До гостиницы он шел пешком. Проходя мимо сувенирной лавки, где витрину украшали два бутафорских «лепажа», подумал вдруг, что можно купить оружие. Но, чтобы убить такого старого старшего (тавтология, машинально щелкнуло в голове), нужно уметь им пользоваться. А Мандарин даже в детстве драться не умел и не хотел учиться — тошно делалось при одной мысли сделать кому-то больно. Так что…

Он решил срезать через парк — и вот досада, нарвался на хаосмена. Он бы обошел придурка десятой дорогой — но обычно хаосмены за сто шагов предупреждают о своем появлении, оглашая окрестности диким хохотом и воем — а этот попался тихий, задумчивый. Брел себе через парк спиной вперед, «лунной походкой», руки в карманы. Мандарину сначала показалось даже, что человек идет в ту же сторону, просто очень медленным прогулочным шагом — а потом он заметил, что спина приближается, а потом вздрогнул, увидев затылок — и под ним застежки куртки. Как будто человеку свернули шею.

Самое плохое в хаосменах — то, что хрен просчитаешь или угадаешь их следующее движение. Эти дураки считают, что смысла в жизни нет, один только хаос, к которому все возвращается — а посему, чтобы выжить, нужно вести себя хаотическим образом, никак не задумываясь о своих действиях… Бей куда попало, попадешь, куда тебе нужно.

Дергаться сейчас не имело смысла. Мало ли на что его спровоцируешь…

Но нет, хаосмен все-таки оказался приличным. Поравнявшись с Мандарином он только пробормотал:

— Сигареты плюс?

— Э-э-э… минус, — Мандарин надеялся, что угадал. Изъяснялись хаосмены даже не на жаргоне — любой жаргон упорядочивал речь и тем самым противен был их идеологии. Они говорили какими-то странными словосочетаниями. По-настоящему импровизировать так могли немногие, у остальных выходило натужно. Но этот, кажется, был настоящий…

— Тогда даешь плюс, Гейзенберг, — хаосмен сунул в руку Мандарину нераспечатанную пачку «Альфы» и двинулся дальше. Лицо у него было совершенно белым, даже не питерским, а каким-то совсем уж подвальным.

Мандарин посмотрел на пачку. Поверх стандартной упаковки шла наклейка. «Здоровью вредит ВСЕ»

Против воли Мандарин улыбнулся. Хаосмен был уже где-то сзади. Мандарин оглянулся, махнул ему рукой — а тот вдруг захохотал и пошел колесом. Для хаосмена поведение вполне нормальное.

Мандарин поднялся на крыльцо, тяжелая дубовая дверь с витражными вставками сама раскрылась перед ним. Девушка за конторкой улыбнулась, но как-то… слишком профессионально.

— Мне нужна комната на эту ночь, — сказал Мандарин.

— Молодой человек со мной, — раздался голос со стороны одного из угловых диванчиков в приемной.

Быстро двигаются. Странно, что настолько быстро.

— Я тут был недалеко. В трех кварталах, — пояснил Кошелев. — И решил, что вы пойдете пешком.

Мандарин кивнул и начал запихивать сигареты в карман.

— Вы курите? — удивился Кошелев, принимая у девушки ключ-карту.

— Нет, это… случайно, — Мандарин прикусил язык, сообразив, что ничего он этому объяснять не обязан, и зажмурился от накатившего внезапно непонятного стыда: до жути все это отдавало пошлым съемом. Богатый дяденька-спонсор, глупый молодой писатель, номер на двоих…

Кошелев вошел в номер за ним следом и запер дверь.

— Чего вы ждали? — спросил он.

— Не знаю. У меня в этих делах как-то нет опыта…

— Да, от ассоциаций с сексом никуда не денешься, — Кошелев сел в модное бесформенное кресло, показал Мандарину на кресло напротив. — Даже лексика ведет туда — Поцелуй… И получаемое жертвой удовольствие близко к сексуальному. А может быть и сексуальным, если старший так захочет. Это как перебрасываться мячом, который от каждого броска все больше: ловить ваши импульсы, усиливать, возвращать вам, ловить отражение от вас, усиливать, возвращать…

— Не надо… — Мандарина передернуло. — Если можно — без этого…

— Можно и без этого, — легко согласился Кошелев, — но почему? Результат один. От того, что вы не испытаете удовольствия, ничего не изменится.

— Я не могу объяснить, — Мандарин пожал плечами. Страх куда-то исчез, а что капля пота бежала между лопатками — так это в комнате просто жарко.

— Зато я могу, — в голосе вампира снова прорезалась жесть. — Вы подсознательно хотите выдержать роль. Умирать в сознании того, что вы — герой, а я — негодяй. Но ведь и это полностью зависит от меня и только от меня. С момента начала процесса он находится под контролем старшего. Я могу внушить вам что угодно. И внушу. И вы даете согласие в частности и на это. Или уже не даете?

— Слушайте, — Мандарина осенила идея, — вы в каком возрасте де Сада прочли?

— Уже после инициации. Не приписывайте маркизу чрезмерных заслуг. То, что я излагаю — всего лишь правда факта: старшие контролируют людей. Потому что могут. Единственная причина, она же и следствие. Потому что люди слабее во всех отношениях. Во всех, подчеркиваю. В нравственном тоже — я ведь знаю, как вы жили эти полторы недели. Знаю, что вас бросила невеста. Что люди начали пачками набиваться к вам в друзья — и те, кто вас раньше презирал и подсиживал, и те, кто просто не обращал внимания. И меня вы вызвали не столько потому, что решились наконец-то, сколько потому что ваши же ближние сделали вашу жизнь невыносимой. Отказ от удовольствия — попытка сохранить свой этический приоритет. Не более того.

— Считайте это чем хотите. — где-то там, под поверхностью крутились колесики, перерабатывая, перемалывая ситуацию, белая мука сыпалась в мешки, на будущее, неважно, есть ли оно, это будущее, или нет. Не получалось из Кошелева говардовского злодея, что-то в нем было не так. А… вот что. Он доказывал. Ему было важно, чтобы Мандарин с ним согласился. Чтобы признал его правоту. Значит, можно и не признать.

— Замечательный пас, — Кошелев засмеялся, потом — оказался рядом. Мандарина выдернуло из кресла, стиснуло; сквозь одежду он почувствовал холод чужого тела. Через минуту его осторожно опустили на кровать, сунули в руку полотенце, чтобы он зажал шею.

— Вы меня обманули, — Мандарин не видел его, не видел ничего — только лампочка кое-как пробивалась через мерцающую в глазах радугу.

— Я поступил как хотел, — со стороны окна донесся голос, потом — легкий стук открываемой форточки. Странно — насколько помутилось зрение, на столько же и обострился слух. — Я не собирался сегодня заканчивать с вами. А знать, от чего вы отказывались, вам будет полезно. К сожалению, легенды лгут и вылететь через окно я не могу. И растаять в воздухе тоже. Так что сейчас я выйду через дверь, а завтра войду через нее. Или послезавтра.

Новый сон, приснившийся Мандарину, был черно-белым и каким-то пыльным. В нем человек с незапоминающимся лицом ходил по номеру Мандарина и как будто разговаривал сам с собой — но потом Мандарин понял, что он переговаривался с кем-то по хенд-фри комму. Прошло еще немного времени — во сне Мандарин не мог сказать, сколько — и человек ушел, а в комнате появился давешний хаосмен, опять-таки без малейших признаков хаотизма. Если, конечно, не считать того, что хаосмен был внутри белый и холодный — не такой пустой, как Кошелев, но много холодней человека — и, кажется, не отбрасывал тени. Тут Мандарин успокоился, потому что у Кошелева с тенью было все в порядке.

— Просыпайтесь, брат, — сказал хаосмен, стоя над кроватью. — Ибо грядет полнолуние, и кто не успел, тот опоздал.

— Я, — прохрипел Мандарин, — уже опоздал. И что вы мне голову морочите… сигареты там…

— Во время королевской охоты техникой пользоваться нельзя, — спокойно сказал нехаосмен. — Вернее можно, но это признак слабости. А Кошелеву сейчас нельзя показывать слабость. Техникой пользоваться нельзя, а вот своими возможностями — еще как можно и даже нужно. Вот он и пользовался. Держал вас в поле зрения.

— А вы?

— И мы держали. Наша задача — успеть раньше. Ты извини, мы тобой рискнули по-черному, конечно. Но девять против одного было, что Кошелев тебя не заест, а только Поцелует. Обычный его образ действий.

— И что?

— Понимаешь, спасение рядового Мандарина — задача важная, но второстепенная. Первостепенная — другая. И рядовой Мандарин нам нужен. Вставай, одевайся.

— Зачем?

— Затем, что мы едем отсюда к чертовой матери. Да, он тебя выследит. Но мы будем там, где не он нас достанет, а мы его.

— Вы… — он сказал, что Кошелеву нельзя показывать слабость, — его враги?

— Exacta! — улыбнулся нехаосмен. — Конкурирующая организация.

Мандарина охватила вдруг тоска; лютая тоска при мысли о том, что у них может что-то получиться, и ему придется тащить свою жизнь еще несколько десятков лет. А она ему уже сейчас опостылела — серая, с привкусом пыли…

Гость наклонил голову, посмотрел на него.

— Это проходит, — сказал он. — Честное слово. Причем быстро. Куда быстрее смерти.

Все-таки он хаосмен, решил Мандарин.

Гость бросил в него джинсы.

— У тебя пятнадцать секунд, чтобы надеть штаны, — продолжал он. — Если не уложишься в отведенное время — поедешь так.

С его напором было трудно бороться.

Правда, и проверить, уложился ли он в норматив, Мандарин не смог. Его прихватили и поволокли. Почему-то не на улицу, а вниз, в подвал. Хаосмен, который, кажется, все-таки, был хаосменом, открыл какую-то служебную дверь, нырнул туда. Мандарин не удивился бы, если бы за ней оказалась кроличья нора, но там обнаружилась просто подсобка. Они пересекли ее, вынырнули в другой парадной, вышли во двор, на улице почему-то было холодно — или это только ему? — опять свернули в парадную, поднялись на третий этаж, прошли каким-то коридором, спустились на второй, еще прошли… вышли уже вовсе непонятно где — а ведь это мой район, я здесь живу…

— Это же центр, — пояснил хаосмен. — Просто рай для подпольщика. Дома встроены друг в дружку, дворы проходные… От твоего ухажера так не оторвешься, но пусть он думает, что ты стараешься.

Наконец возле одной из подворотен обнаружился мотоцикл. Хаосмен лихо вскочил в седло, дал газу.

— Садись сзади и обхвати меня покрепче.

Мандарин подчинился. Тоска жгла его все сильнее, и наконец-то он понял, что с гостем не так.

— Вас тоже ели? — спросил он. Может, это и бестактность, но черт с ним, — Как меня?

— Нет, — ответил хаосмен, — не так, надеюсь. Меня — съели. Долгая история. Держись крепче — поедем быстро, поворотов будет много.

…До Поцелуя Мандарин мог бы испугаться такой поездки. Или восхититься. Или и то и другое одновременно. Сейчас он равнодушно отметил, что едут они в сторону Новосаратовки.

— А что там? — вяло поинтересовался он.

— Тебе там, скорее всего, поначалу станет еще хуже. — весело объяснил хаосмен. — Но зато как плохо будет твоему гурману, ты себе даже не представляешь.

Мандарину было лень даже пожать плечами. Он просто держался за пояс «спасателя». Неужели и в самом деле в Новосаратовку?

Нет. Машина свернула на аллею парка. Это был старый, запущенный парк, предназначенный под снос — транспарант у дороги демонстрировал проект жилого комплекса с уютным сквериком на месте этих вековых акаций и ясеней. Мотоцикл нырнул под листву, медленно покатился по тропинке, выехал к ручью и стал.

У ручья горел костер. У костра стояли четверо. Двое из них — среднего роста худощавый блондин лет сорока пяти и молодой бородатый крепыш — были одеты в какие-то странные, не из этого места и времени, одежды. Еще двое — пожилая женщина и бритый наголо широкоплечий дядька — кипятили над костром… судя по запаху, чай.

Рясы. Ты болван, тоже мне автор фэнтэзи. Рясы это. Сам же учил когда-то, чтобы не путать. Ряса, подрясник, епитрахиль, пояс, фелонь… что такое фелонь? Забыл. Звучит как название рыбы. Но что они здесь делают?

— Слезай, — сказал хаосмен. — Передаю тебя в узловатые добрые руки местной инквизиции и уматываю. Недалеко, не бойся.

Солнце еще не село — но свет его уже подплывал красным и лучи пробивались через частые ветви, словно копья. Рясы, вышитые золотом, в этом свете смотрелись особенно хорошо.

— Добрый вечер, — сказал, подойдя, блондин. Точнее, альбинос. — Пойдемте выпьем чаю, Валерий. Я — психотерапевт, по совместительству — христианский священник. А вы, я знаю, попали под психофизическое воздействие вампира. Есть способ помочь вам быстро и эффективно, но для этого нужно ваше полное согласие.

— И что произойдет?

— То, что у вас сейчас — пройдет. Сразу. Тот, кто вас отметил, вас потеряет. Вы для него перестанете отличаться от прочих людей.

— И он найдет себе кого-то другого, — лекарство не годилось. Извините, доктор, эту пилюлю мне уже предлагали.

— Он ничего и никого не найдет, — жестко сказал альбинос. — Он пойдет искать вас. И его встретят люди, которые давно хотят его видеть.

— То есть… вы расставили на него ловушку, а я — как бы приманка?

— Типа того, — бородатый крепыш зачерпнул половником, налил в кружку, сунул глиняную посудину в ладони Мандарина. Что там кружка — целый кубок. Мандарин и кубок огненной воды…

— Хорошо, — сказал он. — Что я должен делать?

— Пока что, — ему показали место, где сесть, он опустился на «пенку», — выслушать то, что мы расскажем. И постараться поверить. Принять, как говорится, близко к сердцу. У вас должно получиться, вы умеете верить в такие вещи. Я читал вашу книгу.

Мандарин отхлебнул из кружки. Вкуса не почувствовал. Жидкость была горячей — и ладно. Далась им всем эта вторичная вера.

— Во что я должен поверить до завтрака?

— В то, — вздохнул альбинос, — что Бог есть.

Загрузка...