Шарлотта Лёвеншёльд

ПОХОРОНЫ ВДОВЫ СОБОРНОГО НАСТОЯТЕЛЯ

Спустя несколько дней после возвращения полковницы Экенстедт из Корсчюрки в Карлстад явилась очень красивая далекарлийка-коробейница со своим неизменным кожаным мешком за плечами. Но в городе, где держали лавки настоящие купцы, ей запрещалось заниматься ее обычным промыслом. Поэтому коробейница оставила громоздкий мешок на квартире, где она стояла, и вышла на улицу, подвесив на руку корзинку, в которой лежали изготовленные ею браслеты и часовые цепочки из волос.

Молодая далекарлийка ходила по домам, предлагая свой товар, и, разумеется, не прошла мимо дома Экенстедтов.

Ее искусные поделки привели полковницу в совершенный восторг, и она предложила коробейнице пожить несколько дней в ее доме, чтобы изготовить сувениры из длинных белокурых локонов, которые полковница срезала у сына, когда он был ребенком, и с тех пор тщательно берегла.

Предложение это пришлось, как видно, по душе молодой далекарлийке. Она без долгих раздумий приняла его и уже на следующее утро взялась за работу.

Мадемуазель Жакетта Экенстедт, которая сама была весьма искусна в рукоделии, часто наведывалась к далекарлийке, жившей в пристройке для слуг, чтобы взглянуть на ее работу. Таким образом, между ними завязалось знакомство и, можно даже сказать, дружба. Юную горожанку привлекала в простой коробейнице ее красивая наружность, выгодно подчеркиваемая ярким нарядом. Жакетта искренне восхищалась усердием и прилежанием этой искусницы, ее умом, который проявлялся в способности давать краткие и меткие ответы на любой вопрос.

Разумеется, она была поражена, обнаружив, что этот острый ум принадлежит девушке, которая не умеет ни читать, ни писать. Кроме того, она, к своему удивлению, несколько раз заставала далекарлийку за курением короткой железной трубки. Это обстоятельство несколько охладило восторги Жакетты, не помешав, впрочем, дружеским отношениям между обеими девушками.

Забавляло мадемуазель Экенстедт также и то, что далекарлийка употребляет множество слов и выражений, которых она не могла уразуметь. Так однажды, когда она привела свою новую подругу в господский дом, чтобы показать ей красивые вещи, украшавшие комнаты, бедняжка сумела выразить свой восторг лишь восклицанием: «Вот так грубо!» Мадемуазель Экенстедт почувствовала себя глубоко уязвленной, но затем, к немалой потехе домашних, выяснила, что слово «грубо» в устах далекарлийки означает нечто восхитительное и великолепное.

Сама полковница редко посещала прилежную мастерицу. Она, казалось, предпочитала с помощью дочери выведать ее ум, характер и привычки, чтобы таким путем решить, годится ли она в жены ее сыну. Ибо всякий, кому хоть сколько-нибудь известен был проницательный ум полковницы, ничуть не усомнился бы в том, что она с первого же мгновения признала в этой молодой женщине новую невесту сына.

Между тем пребывание далекарлийки в доме Экенстедтов было прервано одним весьма прискорбным обстоятельством. С сестрой полковника, фру Элизой Шёборг, вдовой настоятеля собора Шёборга, которая после кончины мужа жила в доме своего брата, случился удар, и через несколько часов ее не стало. Необходимо было подобающим образом подготовиться к похоронам, и каждое помещение в доме оказалось на учете, ибо нужно было разместить пекарих, швей и, наконец, обойщиков, приглашенных, чтобы обтянуть стены черным штофом. Далекарлийку тотчас же отослали со двора.

Ей велели зайти к полковнику, чтобы получить за труды, и прислуга заметила, что беседа в кабинете длилась необычно долго, а когда далекарлийка вышла оттуда, глаза ее были красны от слез. Добросердечная экономка подумала, что коробейница огорчена тем, что ей приходится раньше времени покидать дом, где все были столь добры к ней, и, желая утешить девушку, пригласила ее прийти на кухню в день похорон, чтобы отведать лакомств, которые будут подаваться на поминках.

Похороны были назначены на четверг, тринадцатое августа. Хозяйский сын, магистр Карл-Артур Экенстедт, был, разумеется, вызван из Корсчюрки и прибыл в среду вечером. Его встретили с большой радостью, и все время до отхода ко сну он рассказывал родителям и сестрам о той любви, которой он теперь окружен в своей общине. Не так-то легко было заставить скромного молодого пастора рассказать о своих триумфах, но полковница, которая была осведомлена обо всем благодаря письму Шарлотты Лёвеншёльд, своими расспросами вынудила его рассказать о всех знаках любви и благодарности, которые выказывают ему прихожане, и нетрудно понять, что она при этом испытала чистейшую материнскую гордость.

Вполне естественно, что в этот вечер не представилось случая упомянуть о поденщице, которая прожила в доме несколько дней. На другое утро все были целиком поглощены приготовлениями к похоронам, так что Карл-Артур и на этот раз ничего не услышал о пребывании красивой далекарлийки в доме его родителей.

Полковник Экенстедт желал, чтобы сестра была достойно предана земле. На похороны были приглашены епископ и губернатор, а также лучшие фамилии города, которые имели касательство к покойной госпоже Шёборг.

В числе гостей был и заводчик Шагерстрём из Озерной Дачи. Он был приглашен, поскольку через свою покойную жену находился в свойстве с настоятелем собора Шёборгом, и, чувствуя себя весьма обязанным за внимание со стороны людей, которые имели веские основания быть на него в претензии, с благодарностью принял приглашение.

После того как старую фру Шёборг под пение псалмов вынесли из дома и в сопровождении длинной процессии отвезли к месту упокоения, все присутствовавшие на похоронах возвратились в дом скорби, где их ожидал поминальный обед. Само собою, обед был долгим и обильным, и едва ли стоит упоминать о том, что на нем строго соблюдались приличествующие случаю серьезность и торжественность.

Как родственника усопшей, Шагерстрёма посадили подле хозяйки, и ему, таким образом, представился случай поговорить с этой необыкновенной женщиной, с которой он никогда прежде не встречался. В глубоком трауре она производила весьма поэтическое впечатление, и хотя ее остроумие и искрящаяся веселость, которыми она славилась, в этот день, разумеется, не могли обнаружиться, Шагерстрём все же нашел беседу с ней необычайно интересной. Ни минуты не колеблясь, он также впрягся в триумфальную колесницу этой очаровательницы и был, в свою очередь, рад доставить ей удовольствие, рассказав о проповеди ее сына в прошедшее воскресенье и о том впечатлении, которое она произвела на слушателей.

За обедом молодой Экенстедт поднялся и произнес речь в память почившей, выслушанную всеми присутствующими с величайшим восхищением. Все были захвачены его простым, безыскусственным, но в то же время увлекательным, умным изложением и живым описанием характера покойной тетки, которая, по всей вероятности, была очень привязана к нему. Однако внимание Шагерстрёма, а также и многих других гостей время от времени обращалось от оратора к его матери, которая сидела, полная восторга и обожания. От соседа по столу Шагерстрём узнал, что полковнице лет пятьдесят шесть или пятьдесят семь, и хотя лицо ее, пожалуй, выдавало ее возраст, он подумал, что ни у одной юной красавицы нет таких выразительных глаз и такой обворожительной улыбки.

Итак, все шло наилучшим образом, но когда гости встали из-за стола и нужно было подавать кофе, на кухне случилась небольшая беда. Горничная, которая должна была обходить гостей с подносом, разбила стакан и до крови порезалась осколком стекла. Впопыхах никто не сумел унять кровотечение, и хотя рана была невелика, девушка не могла выйти к гостям с подносом, так как из пальца, не переставая, сочилась кровь.

Когда же стали искать ей замену, то оказалось, что никто из наемной прислуги не хочет нести в комнаты тяжелый поднос. Отчаявшись, экономка обратилась к рослой и крепкой далекарлийке, явившейся отведать поминальных лакомств, и попросила ее взять этот труд на себя. Нимало не колеблясь, девушка подняла поднос, а служанка, обмотав раненую руку салфеткой, вышла в залу вместе с нею присмотреть, чтобы при этом соблюдался должный порядок.

Горничная с подносом обычно не привлекает к себе особого внимания, но в ту минуту, когда статная далекарлийка в своем ярком наряде появилась среди одетых в черное людей, все взоры устремились на нее.

Карл-Артур обернулся к ней вместе с другими. Несколько секунд он смотрел на нее, ничего не понимая, а затем кинулся к ней и выхватил у нее поднос.

— Ты моя невеста, Анна Сверд, — сказал он, — и тебе не пристало обходить гостей с подносом в этом доме.

Красивая далекарлийка взглянула на него не то с испугом, не то с радостью.

— Нет, нет! Позвольте мне закончить, — запротестовала она.

Все находились теперь в большой зале. И епископ с епископшей, губернатор с губернаторшей, а также остальные увидели, как сын хозяев дома взял у далекарлийки поднос и поставил его на ближайший стол.

— Повторяю, — сказал он, возвысив голос, — ты моя невеста, и тебе не пристало ходить с подносом в этом доме.

В ту же минуту послышался громкий, проникновенный голос:

— Карл-Артур, вспомни, какой сегодня день!

Это сказала полковница. Она сидела в центре залы на большом диване, как и подобает представительнице погруженного в траур дома.

Перед нею находился массивный стол, а справа и слева от нее сидели почтенные, дородные дамы. Она попыталась выбраться из своего угла, но это потребовало немало времени, ибо соседки ее, всецело поглощенные происходящим на другом конце залы, не трогались с места, чтобы пропустить ее.

Карл-Артур взял далекарлийку за руку и потянул ее за собой. Она робела и закрывалась рукавом, как ребенок, но выглядела, впрочем, очень счастливой. Наконец Карл-Артур остановился с нею перед епископом.

— До этой минуты я не подозревал о присутствии моей невесты у себя в доме, — сказал он, — но теперь, увидев, что она здесь, я хочу прежде всего представить ее моему духовному пастырю, епископу. Я прошу, господин епископ, вашего разрешения и благословения на мой союз с этой молодой женщиной, которая обещала мне быть моей спутницей на пути нужды и лишений, коим пристало следовать слуге Господа.

Нельзя отрицать, что этим своим поступком, пусть даже во многих отношениях неуместным, Карл-Артур привлек к себе симпатии всех. Его мужественное признание в том, что он избрал себе в невесты девушку из простонародья, а также его одушевленная речь расположили к нему многих из присутствовавших в доме. Его бледное, тонкое лицо дышало необычайной решимостью и силой, и многие из свидетелей этой сцены принуждены были сознаться в душе, что он шел путем, на который сами они никогда не отважились бы вступить.

Карл-Артур хотел, должно быть, прибавить еще что-то, но тут позади него послышался крик. Полковница выбралась наконец из своего угла и поспешила к группе, стоящей перед епископом. Но в волнении и спешке она наступила на свое длинное траурное платье, споткнулась и упала. При этом она ударилась об острый угол стола и сильно поранила себе лоб.

Послышались возгласы сочувствия, и лишь епископ, которого это происшествие вывело из весьма щекотливого положения, в глубине души, должно быть, вздохнул с облегчением. Карл-Артур выпустил руку невесты и поспешил к матери, чтобы помочь ей подняться на ноги. Но сделать это было не так-то легко. Полковница не лишилась чувств, как это, вероятно, произошло бы с любой другой женщиной на ее месте, но она, должно быть, сильно ушиблась при падении и не могла подняться. Наконец полковнику Экенстедту, сыну, домашнему врачу и зятю, поручику Аркеру, удалось усадить ее в кресло и отнести в спальню, где экономка и дочери захлопотали вокруг нее, раздели и уложили в постель.

Легко вообразить, какой переполох вызвало это несчастье. Гости в полной растерянности стояли в большой зале, не желая расходиться, пока им не станет что-либо известно о состоянии полковницы. Они видели, как полковник, дочери и служанки пробегают по зале с озабоченными лицами в поисках холста для повязки, мази, деревянной дощечки для лубка, так как рука у полковницы была сломана.

Наконец, расспросив прислугу, выяснили, что рана на лбу, которая внушала наибольшую тревогу, оказалась вовсе не опасной, что левую руку нужно положить в лубок, но что это не внушает особых опасений. Серьезнее же всего оказался ушиб на ноге. Коленная чашечка раздроблена, и, пока она заживет, полковнице придется оставаться в постели и лежать неподвижно бог знает сколько времени.

Выслушав это, все поняли, что хозяевам сейчас не до них, и потянулись к выходу. Но когда мужчины разбирали свои шляпы и пальто, в прихожую поспешно вышел полковник Экенстедт. Он искал кого-то взглядом и наконец увидел заводчика Шагерстрёма, который как раз застегивал перчатки.

— Если вы, господин заводчик, не слишком торопитесь, — обратился к нему полковник, — то я просил бы вас задержаться.

На лице Шагерстрёма отразилось легкое удивление, но он снял шляпу и пальто и последовал за полковником в залу, теперь почти пустую.

— Я хотел бы переговорить с вами, господин Шагерстрём, — сказал полковник. — Если время позволяет вам, то будьте добры посидеть некоторое время, покуда вся эта суматоха не уляжется.

Шагерстрёму пришлось ожидать полковника довольно долго. Поручик Аркер тем временем занимал его и, будучи чрезвычайно взволнован всем происшедшим, рассказал заводчику о появлении далекарлийки в Карлстаде и о ее пребывании в доме Экенстедтов.

Бедная экономка, которая была в отчаянии оттого, что позволила девушке выйти к гостям с подносом, рассказывала всем, как ей вздумалось пригласить коробейницу в день похорон, и таким путем Шагерстрёму вскоре стало ясно, как все произошло.

Наконец появился полковник.

— Слава Богу, повязки наложены, и Беата спокойно лежит в постели. Надеюсь, самое худшее уже позади.

Он сел и утер глаза большим шелковым платком. Полковник был высокий, статный мужчина с круглой головою, румяными щеками и огромными усами. Он казался храбрым и бравым воякой, и Шагерстрём подивился его чувствительности.

— Вы, господин заводчик, должно быть, находите меня малодушным, но эта женщина, господин Шагерстрём, была счастьем всей моей жизни, и если с ней что-нибудь случится, то я конченый человек.

Но Шагерстрём, разумеется, ничего подобного не думал. Он сам почти две недели жил одиноко в Озерной Даче, борясь со своей несчастной любовью к Шарлотте Лёвеншёльд, и в своем теперешнем настроении вполне мог понять полковника. Он был покорен прямодушием, с которым этот благородный человек говорил о своей любви к жене. Он тотчас же почувствовал к полковнику расположение и доверие, какого никогда не чувствовал к его сыну, хотя и не мог не признавать одаренности молодого пастора.

Между тем оказалось, что полковник просил его остаться затем, чтобы поговорить с ним о Шарлотте.

— Простите старика, — начал он, — за то, что я вмешиваюсь в ваши дела, господин заводчик! Но я, разумеется, слышал о вашем сватовстве к Шарлотте и хочу сказать вам, что мы здесь, в Карлстаде…

Он внезапно умолк. Одна из дочерей стояла в дверях залы, встревоженно глядя на него.

— В чем дело, Жакетта? Ей хуже?

— Нет, нет, папенька, вовсе нет. Но маменька спрашивает Карла-Артура…

— Я полагал, что он в комнате у маменьки, — сказал полковник.

— Он пробыл там очень недолго. Он вместе с другими внес маменьку в ее спальню, и больше мы его не видели.

— Ступай к нему в комнату и погляди, там ли он, — сказал полковник. — Он, верно, пошел туда снять парадное платье.

— Иду, папенька.

Она удалилась, и полковник снова обернулся к Шагерстрёму:

— На чем я остановился, господин заводчик?

— Вы сказали, что вы здесь, в Карлстаде…

— Да, да, разумеется. Я хотел сказать, что мы здесь, в Карлстаде, с самого начала были убеждены, что Карл-Артур совершил ошибку. Моя жена поехала в Корсчюрку, чтобы разузнать, как обстоит дело, и нашла, что все это, должно быть…

Он снова умолк. Фру Аркер, замужняя дочь, появилась в дверях залы.

— Папенька, вы не видели Карла-Артура? Маменька спрашивает его и никак не может успокоиться.

— Пришлите ко мне Мудига! — сказал полковник.

Молодая женщина исчезла, но полковник был теперь слишком встревожен для того, чтобы продолжать разговор с Шагерстрёмом. Он беспокойно расхаживал по зале, пока не явился денщик.

— Скажите, Мудиг, эта далекарлийка все еще на кухне?

— Упаси боже, господин полковник. Она прибежала из залы вся зареванная и тотчас же ушла. Она не оставалась в доме ни минуты.

— А мальчик… то есть, я хочу сказать, магистр Экенстедт?

— Он пришел на кухню вслед за ней и спросил, где она. А как услыхал, что она ушла, побежал на улицу.

— Отправляйтесь тотчас же в город и разыщите его. Скажите, что полковница опасно больна и спрашивает его.

— Слушаюсь, господин полковник.

С этими словами денщик вышел, и полковник возобновил прерванную беседу с Шагерстрёмом.

— Едва только нам стало известно, как все обстоит на самом деле, — сказал он, — мы решили добиться примирения молодых. Но для этого нужно было сперва устранить далекарлийку, а затем устранить…

Полковник запнулся, смущенный тем, что высказался столь бесцеремонно.

— Я, должно быть, выражаюсь недостаточно учтиво, господин заводчик. Это моей жене следовало бы говорить с вами, уж она-то сумела бы подобрать нужные слова.

Шагерстрём поспешил успокоить его:

— Вы, господин полковник, выражаетесь как должно. И я желал бы тотчас уведомить вас: что касается меня, то я уже устранен. Я дал фрёкен Лёвеншёльд обещание приостановить оглашение, как только она этого пожелает.

Полковник встал, горячо пожал Шагерстрёму руку и рассыпался в благодарностях.

— Это обрадует Беату, — сказал он, — для нее это будет самая лучшая новость.

Шагерстрём не успел ничего ответить на это, потому что в залу снова вошла фру Аркер.

— Папенька, я, право, не знаю, как быть. Карл-Артур приходил домой, но не зашел к маменьке.

Она рассказала, что стояла у окна спальни и увидела идущего по улице брата.

«Я вижу Карла-Артура! — воскликнула она, обращаясь к полковнице. — Он, как видно, очень тревожится за вас, маменька. Чуть ли не бегом бежит».

Она ожидала, что брат вот-вот появится в спальне. Но вдруг Жакетта, которая все еще оставалась у окна, воскликнула:

«О, боже мой! Карл-Артур снова убежал в город! Он лишь заходил домой переодеться».

При этих словах полковница села на постели.

«Нет, нет, маменька! Доктор велел вам лежать! — вскричала фру Ева. — Я позову Карла-Артура обратно».

Она поспешила к окну, чтобы позвать брата. Но верхнюю задвижку заело, и, пока Ева возилась с ней, мать успела сказать, что запрещает открывать окно.

«Прошу тебя, оставь! — произнесла она слабым голосом. — Не нужно его звать».

Но фру Аркер все же распахнула окно и высунулась, чтобы позвать Карла-Артура. Тогда полковница самым строгим тоном запретила ей делать это и велела немедленно затворить окно. Затем она решительно объявила, что ни дочери, ни кто-либо другой не должны звать Карла-Артура домой. Она послала дочь за полковником, желая, вероятно, дать такое же приказание и ему.

Полковник встал, чтобы пойти к жене, а Шагерстрём, пользуясь случаем, справился у фру Аркер о здоровье полковницы.

— Маменька чувствует небольшую боль, но все это было бы ничего, лишь бы Карл-Артур вернулся. Ах, если бы кто-нибудь отправился в город и разыскал его!

— Как я понимаю, госпожа полковница очень привязана к сыну, — сказал Шагерстрём.

— О да, господин заводчик! Маменька только о нем и спрашивает. И вот теперь маменька лежит и думает о том, что он, зная, как она больна, не пришел к ней, а побежал за своей далекарлийкой. Маменьке это очень больно. Но она даже не разрешает нам привести его к ней.

— Я понимаю чувства госпожи полковницы, — сказал Шагерстрём, — но мне она не запрещала искать сына, так что я тотчас же отправлюсь на поиски и сделаю все, чтобы привести его домой.

Он собирался было уже идти, но тут вернулся полковник и удержал его.

— Моя жена желает сказать вам несколько слов, господин заводчик. Она хочет поблагодарить вас.

Полковник схватил Шагерстрёма за руку и с некоторой торжественностью ввел его в спальню.

Шагерстрём, который столь недавно любовался оживленной и привлекательной светской дамой, был потрясен, увидев ее беспомощной и больной, с повязкой на голове и с изжелта-бледным, осунувшимся лицом.

Полковница, казалось, не слишком страдала от недуга, но в чертах ее проступило нечто суровое, почти грозное. Нечто, поразившее ее сильнее чем падение и тяжелые телесные раны, пробудило в ней гордый, презрительный гнев. Окружавшие ее люди, которые знали, чем вызван этот гнев, невольно говорили себе, что она, должно быть, никогда не сможет простить сыну бессердечия, которое он выказал в этот день.

Когда Шагерстрём приблизился к постели, она открыла глаза и посмотрела на него долгим, испытующим взглядом.

— Вы любите Шарлотту, господин заводчик? — спросила она слабым голосом.

Шагерстрёму нелегко было открыть сердце этой едва знакомой ему даме, с которой он сегодня впервые встретился. Но солгать больной и несчастной женщине он также не мог. Он молчал.

Полковнице, казалось, и не нужно было никакого ответа. Она уже узнала то, что хотела.

— Вы полагаете, господин заводчик, что Шарлотта все еще любит Карла-Артура?

На этот раз Шагерстрём мог ответить полковнице без малейших колебаний, что Шарлотта нежно и преданно любит ее сына.

Она еще раз внимательно посмотрела на него. Глаза ее затуманились слезами.

— Как горько, господин Шагерстрём, — очень мягко сказала она, — что те, кого мы любим, не могут ответить нам такой же любовью.

Шагерстрём понял, что она говорит с ним так, потому что ему известно, что такое отвергнутая любовь.

И вдруг он почувствовал, что эта женщина перестала быть ему чужой. Страдания сблизили их. Она понимала его, он понимал ее. И для него, одинокого человека, сочувствие ее было целительным бальзамом. Он тихо подошел ближе к постели, бережно поднял ее руку, лежащую на одеяле, и поцеловал.

В третий раз она посмотрела на него долгим взглядом. Взгляд не был затуманен слезами, он пронизывал его насквозь, внимательный и испытующий. Затем она сказала ему с нежностью:

— Я бы хотела, чтобы вы были моим сыном.

Шагерстрёма охватила легкая дрожь. Кто внушил полковнице именно эти слова? Знала ли она, эта женщина, которую он сегодня впервые увидел, как часто стоял он, плача, перед дверью своей матери, тоскуя по ее любви? Знала ли она, с каким страхом приближался он к своим родителям, боясь встретить их неприязненные взгляды? Знала ли она, что он был бы горд и счастлив, если бы самая жалкая крестьянка сказала когда-либо, что хочет иметь такого сына, как он? Знала ли она, что для него не могло быть ничего более воодушевляющего и лестного, нежели эти слова?

Преисполненный благодарности, он упал на колени перед кроватью. Он плакал и, бормоча какие-то невразумительные слова, пытался выразить свои чувства.

Свидетели этой сцены, должно быть, сочли его чересчур чувствительным, но кто из них мог понять, что значили для него эти слова? Ему казалось, что все его уродство, вся его неуклюжесть и глупость разом исчезли. Ничего подобного он не испытывал с того самого дня, когда его покойная жена сказала ему, что любит его. Но полковница поняла все, что происходило в его душе. Она повторила, словно бы для того, чтобы он поверил ей:

— Это правда; я желала бы, чтобы вы были моим сыном.

И тут он подумал, что единственный способ воздать ей за то счастье, каким она его одарила, это привести к ней ее собственного сына. И он поспешно вышел из комнаты, чтобы отправиться на поиски.

Первый, кого Шагерстрём увидел на улице, был поручик Аркер, который вышел из дома за тем же, что и он. Им встретился денщик полковника, и втроем они отправились на розыски.

Они быстро нашли квартиру, где стояла далекарлийка, но ни ее, ни Карла-Артура там не было. Они обшарили все места, где обычно бывают приезжие из Далекарлии, велели ночным сторожам искать Карла-Артура, но все напрасно.

Очень скоро наступила темнота, и дальнейшие поиски стали почти невозможны. В этом городе с его мрачными и узкими улочками, где дома жались друг к другу, где лачуги и дворовые постройки самого невероятного вида чуть ли не громоздились друг на друга, в каждом дворе было множество укромных закоулков, и вероятность отыскать здесь кого-либо была ничтожна.

Тем не менее Шагерстрём в течение нескольких часов кружил по улицам. Он уговорился с мадемуазель Жакеттой, что если Карл-Артур возвратится домой, она поставит свечу на чердачное окно, чтобы без нужды не продолжать поиски, но этот знак пока еще не появлялся.

Было уже далеко за полночь, когда Шагерстрём услышал быстрые шаги позади себя. Он догадался, кто был этот человек, приближавшийся к нему. Вскоре он различил при красноватом свете уличного фонаря худощавую фигуру, но, поскольку Карл-Артур направлялся прямо домой, он не стал окликать его, а довольствовался тем, что шел за ним следом до самого дома Экенстедтов. Он видел, как Карл-Артур вошел в дом, и понял, что его помощь больше не требуется, но желание узнать, как пройдет встреча матери с сыном, побудило его также зайти к Экенстедтам. Он отворил дверь несколько минут спустя после Карла-Артура и очутился в прихожей.

Карл-Артур стоял в окружении всех домашних. Казалось, в доме никто не ложился. Полковник вышел со свечой в руке и, высоко подняв ее, вглядывался в сына, точно желая сказать: «Ты ли это?» Обе сестры спустились по лестнице в папильотках, но совершенно одетые. Экономка и денщик примчались из кухни. Карл-Артур намеревался, как видно, подняться в свою комнату, никого не потревожив. Он уже дошел до середины лестницы, но здесь был остановлен сбежавшимися домочадцами.

Когда Шагерстрём вошел в прихожую, он увидел, что обе сестры схватили Карла-Артура за руки и тащат его за собой.

— Пойдем к маменьке! Ты не знаешь, как она ждала тебя!

— Ну где это слыхано? Убежать в город, не подумав о матери! Ты же знаешь, что она больна! — вскричал полковник.

Карл-Артур не трогался с места. Лицо его было словно высечено из камня. Он не обнаруживал ни раскаяния, ни сожаления.

— Вы желаете, батюшка, чтобы я тотчас пошел к матушке? Не лучше ли обождать до завтра?

— Разумеется, черт побери, ты должен пойти к ней тотчас же! У нее жар поднялся из-за тебя.

— Простите, батюшка, но это уж не моя вина.

В тоне сына явно чувствовалась враждебность. Но полковник, как видно, не желал ссоры. Он сказал дружелюбно и примирительно:

— Покажись ей хотя бы, чтобы она знала, что ты дома. Зайди и поцелуй ее, и завтра утром все уладится.

— Я не могу поцеловать ее, — сказал сын.

— Негодный мальчишка! — начал полковник, но тут же овладел собой. — Говори, в чем дело? Впрочем, нет, погоди. Пойдем ко мне.

Он потащил сына за собой в свой кабинет и захлопнул дверь перед носом любопытных слушателей.

Вскоре, однако, он вышел из кабинета и обратился к Шагерстрёму:

— Я был бы весьма рад, господин заводчик, если бы вы присутствовали при нашем разговоре.

Шагерстрём пошел вслед за ним, и дверь снова захлопнулась. Полковник занял место за письменным столом.

— Говори, что на тебя нашло?

— Поскольку вы, батюшка, утверждаете, что у матушки жар, то мне придется объясняться с вами, хотя я отлично понимаю, что зачинщица всему она.

— Можно узнать, к чему ты клонишь?

— Я хочу сказать, что с этого дня ноги моей больше не будет в доме моих родителей.

— Вот как! — сказал полковник. — А причина?

— Причина, отец мой, в этом.

Он вытащил из кармана пачку кредиток, положил ее на стол перед полковником и энергично прихлопнул ее рукой.

— Так! — сказал полковник. — Значит, она не сумела держать язык за зубами.

— Напротив, — возразил Карл-Артур, — она молчала, пока могла. Мы много часов сидели на церковном дворе, и она ничего не хотела говорить, а твердила лишь, что должна уйти и никогда больше не увидит меня. И лишь когда я обвинил ее в том, что у нее в Карлстаде появился новый возлюбленный, она призналась, что мои родители заплатили ей за то, чтобы она дала мне свободу. Мой отец к тому же пригрозил, что лишит меня наследства, если я женюсь на ней. Что ей оставалось делать? Она взяла эти двести риксдалеров. Мне лестно было узнать, что родители мои столь высоко оценивают мою особу.

— Что ж, — сказал полковник, пожав плечами, — мы обещали ей также, что дадим впятеро больше на обзаведение хозяйством, если она выйдет замуж за кого-нибудь другого.

— Она рассказала и об этом, — произнес Карл-Артур с коротким смешком, а затем разразился горькими упреками:

— И это мой отец, и это моя мать! Они могут поступать со мною подобным образом! Две недели назад моя мать навестила меня в Корсчюрке. Я говорил с нею об этой своей женитьбе. Я сказал ей, что эта девушка послана мне провидением, что лишь с ней я смогу вести жизнь, угодную богу. В ней вся моя надежда, счастье всей моей жизни зависит от того, станет ли она моей женой. Моя мать выслушала все это. Она казалась растроганной, она всецело оправдывала меня. А теперь, две недели спустя, я узнаю, что она пыталась разлучить нас. Что должен я думать о подобном бессердечии, о подобном коварстве? Разве не должен я содрогаться при мысли о том, что вынужден называть матерью подобную женщину?

Полковник снова пожал плечами. На лице его не видно было ни смущения, ни раскаяния.

— Ну да, — сказал полковник, — Беате стало жаль тебя, оттого что Шарлотта сыграла с тобой такую шутку, и она не захотела попрекать тебя этой новой помолвкой. Но, разумеется, и ей и мне тотчас же стало ясно, что выбор твой неудачен. Мы думали, что со временем все образуется само собою, но тут эта божья посланница свалилась на нас, грешных, как снег на голову. Ну вот, Беата и наняла ее к нам в дом, чтобы хоть немного присмотреться к ней. Спору нет, она славная девушка, но ведь она не умеет ни читать, ни писать, да к тому же еще и трубку курит! А что до опрятности!.. Да, мой мальчик, мы хотели устроить все как лучше, и ты сам благодарил бы нас после, если бы у тебя хватило времени одуматься. Но то, что эта богоданная особа явилась в залу с подносом, погубило все дело.

— А вы, отец, ничего тут не видите?

— Я вижу тут чертовское невезение и ничего больше!

— А я вижу в этом промысел божий. Эта женщина предназначена мне в супруги, и потому Он снова поставил ее на моем пути. И более того — я вижу Его справедливую кару. Когда я просил епископа благословить наш союз, моя мать поспешила к нам, чтобы воспрепятствовать этому. Она сказала себе, что если прикинется, будто споткнулась, и упадет, то это окажется наилучшей помехой. Но ее уловка удалась чересчур хорошо.

Тут отцу изменило его обычное хладнокровие.

— Замолчи, мальчишка! Как смеешь ты обвинять мать в подобном коварстве?

— Простите, отец мой, но за последнее время я имел предостаточно случаев убедиться в женском коварстве. Моя мать и Шарлотта преподали мне урок, который я не скоро забуду.

Полковник некоторое время сидел, барабаня пальцами по столу.

— Хорошо, что ты упомянул о коварстве Шарлотты, — сказал он, — я как раз хотел поговорить с тобой об этом. Ты никогда не убедишь меня в том, что Шарлотта изменила тебе, стремясь заполучить богатого мужа. Ты для нее дороже всех богатств на свете. Я полагаю, что во всем виновен ты, но она взяла вину на себя, чтобы мы, твои родители, не рассердились на тебя и чтобы уберечь тебя от злоязычия. Что ты на это скажешь?

— В церкви было сделано оглашение о ее помолвке.

— Одумайся, Карл-Артур! — сказал полковник. — Выкинь из головы все дурные мысли о Шарлотте! Как ты не можешь понять, что она взяла вину на себя, чтобы помочь тебе. Она заставила всех поверить, будто помолвка была расторгнута по ее вине; но подумай сам, спроси свою совесть! Разве не ты виновен в вашем разрыве?

Карл-Артур некоторое время стоял молча. Казалось, прислушавшись к советам отца, он перебирал в памяти минувшие события. Внезапно он обратился к Шагерстрёму.

— Как вышло, что вы, господин заводчик, прислали этот букет? Получили ли вы какую-нибудь весть от Шарлотты в понедельник днем? Зачем приезжал к вам пастор?

— Букет я послал в знак моего уважения к фрёкен Шарлотте, — отвечал Шагерстрём. — В понедельник я от нее ничего не получал. Пастор приехал затем лишь, чтобы отдать мне визит.

Карл-Артур снова погрузился в размышления.

— В таком случае возможно, что мой отец прав, — сказал он наконец.

Оба его собеседника вздохнули с облегчением. Это было весьма благородное признание своей ошибки. Лишь человек незаурядный способен был на подобный поступок.

— Но в таком случае… — сказал полковник. — Да, прежде всего хочу тебе сказать, что господин Шагерстрём обещал отказаться от всех своих притязаний.

Карл-Артур прервал его:

— Господину Шагерстрёму нет нужды жертвовать чем-либо ради меня. Я прошу понять, батюшка, что я никогда не вернусь к Шарлотте. Я люблю другую.

Полковник стукнул кулаком по столу.

— Ну, с тобой, я вижу, не столкуешься. Стало быть, ты полагаешь, что такая преданность, такое самопожертвование ничего не стоят?

— Я полагаю, что самому провидению угодно было расторгнуть связь между мною и Шарлоттой.

— Я понимаю, — с невыразимой горечью произнес полковник. — Ты, видно, так же благодаришь Бога и за то, что расторгнута связь между тобою и родителями.

Карл-Артур стоял молча.

— Попомни мои слова: ты идешь к гибели, — сказал полковник. — Тут всецело наша вина. Беата избаловала тебя, и ты вообразил себя полубогом, а я потворствовал ей потому, что никогда ни в чем не мог ей отказать. А теперь ты отплатил ей так, как я того и ожидал. Хоть я и знал, что этим кончится, но все равно, мне сейчас очень горько.

Он умолк и несколько раз тяжело вздохнул.

— Послушай, мальчик мой! — сказал он наконец кротким голосом. — Теперь, когда ты разрушил все наши коварные замыслы, ты, быть может, пойдешь и поцелуешь свою мать, чтобы она могла успокоиться?

— Даже если я и разрушил, как вы говорите, ваши коварные замыслы, то может ли это заставить меня забыть о пагубном направлении мыслей, которые я наблюдаю у близких мне людей? Куда я ни взгляну, всюду — любовь к мирским радостям, распущенность и обман.

— Оставим это, Карл-Артур. Мы люди старомодные. И мы богобоязненны не меньше твоего, только на свой лад.

— Я не могу, отец мой.

— Со мной ты уже свел счеты, — сказал полковник, — но она, она… Ты ведь знаешь, она должна быть убеждена, что ты любишь ее. Я прошу ради нее, Карл-Артур, только ради нее.

— Единственное, в чем я могу проявить милосердие к моей матери, — это уехать, не сказав ей о том, как сильно уязвила она мое сердце своим коварством.

Полковник встал.

— Ты… ты не знаешь, что такое любовь.

— Я служу истине. Я не могу поцеловать мою мать.

— Ступай спать! — сказал старик. — Утро вечера мудренее.

— Карета заказана на четыре часа, осталось всего пятнадцать минут.

— Карета, — сказал полковник, — может снова приехать к десяти. Послушайся меня, иди спать. Утро вечера мудренее.

Карл-Артур впервые обнаружил некоторые признаки колебания.

— Если мой отец и моя мать изменят свой образ жизни, если они станут жить как люди низкого звания, если сестры мои станут прислуживать бедным и недужным…

— Оставь свои дерзости.

— Эти дерзости — слова божьи!

— Вздор!

Карл-Артур простер руки к потолку, как проповедник на кафедре.

— Тогда да простит меня Бог за то, что я отринул моих земных родителей. И пусть отныне ничто, исходящее от них, да не коснется меня — ни заботы их, ни любовь их, ни богатство их! Помоги мне, Боже, забыть об этих грешниках и жить лишь Тобою.

Полковник выслушал все это, не делая ни единого движения.

— Бог, в которого ты веришь, безжалостный бог, — сказал он. — И он, верно, исполнит то, о чем ты молишь его. Но знай, что если когда-нибудь ты придешь нищий к моим дверям и попросишь милостыню, то и тогда я припомню тебе эти минуты.

Это были последние слова, сказанные между отцом и сыном.

Карл-Артур молча вышел из комнаты, и полковник остался вдвоем с Шагерстрёмом.

Полковник некоторое время сидел, уронив голову на руки. Затем он обратился к Шагерстрёму с просьбой уведомить Шарлотту обо всем, что произошло.

— Я не в силах писать об этом, — сказал он. — Расскажите Шарлотте обо всем, господин заводчик. Я хочу, чтобы она знала, что мы пытались помочь ей, но нам это, к прискорбию, не удалось. И скажите ей также, что она теперь единственный человек на свете, который может помочь моей несчастной жене и моему несчастному сыну!