Шарль Моррас и «Action française» против Третьего Рейха

Глава первая «Марсиане из романа Уэллса»: «Action française» бьет тревогу, 1933–1934

Главный специалист «Action française» по международным проблемам Жак Бенвиль взял на себя смелость говорить от имени всей страны, когда 2 мая 1933 г. заявил: «Дистанция между Францией и Германией в 1933 г. намного больше, чем была в 1914 г. Безусловно, империя Вильгельма II меньше отличалась от Французской республики, чем гитлеровский Третий Рейх. Тогда у двух стран еще имелись общие формы цивилизации. Были вещи, к которым немцы относились (или казалось, что относятся) так же, как и французы, например, к собственности или свободе мнений. Между банкирами и социалистами Парижа и Берлина существовали каналы связи. Сегодня два мира закрыты друг для друга. Гитлеровская Германия посылает в мир людей, которые столь же чужды нам, как землянам – марсиане из романа Уэллса» (JBJ, III, 207). «В девятнадцатом веке мы были не так далеки от Германии, как в двадцатом, а в восемнадцатом веке не так далеки от нее, как в девятнадцатом», – суммировал он два года спустя[19].

В связи с немцами Бенвиль вспомнил марсиан не впервые. 23 октября 1915 г. он писал: «Враг, который противостоит нашим солдатам, может быть говорящим двуногим, наделенным разумом и вооруженным достижениями науки, но при этом он столь же отличается от нас, как захватчики с Марса, о которых грезил Уэллс»[20]. Теперь его взору предстали, так сказать, марсиане в квадрате.

Когда в кругах «Action française» впервые узнали о Гитлере? 11 июня 1922 г. премьер-министр[21] Раймон Пуанкаре «в продолжение нашей недавней беседы» переслал «дорогому собрату» Моррасу три телеграммы из Мюнхена. Агент французской разведки сообщал о «публичном собрании, устроенном Гитлером, главой общества национальных социалистов, который является никем иным, как агентом Людендорфа» (LCM, 530). Едва ли не первое упоминание будущего фюрера у Бенвиля относится к 2 февраля 1923 г.: автор отметил, что баварские власти «после объявления чрезвычайного положения терпят демонстрации Гитлера, но запрещают их социалистам» (JBA, II, 92). «Пивной путч» 8–9 ноября он считал инициативой Людендорфа как вождя «иррегулярных» националистов, а из его провала сделал вывод: «Германская армия – дисциплинированная сила, единственная сила и единственная дисциплина в Германии. <…> Нам следует обращать внимание на регулярную армию фон Секта, а не на Людендорфа[22]. Против угрожающей ей анархии у Германии есть лишь один бастион – рейхсвер. Чтобы спасти Рейх от распада, берлинское правительство может рассчитывать только на армию» (JBA, II, 104–105). Моррас обратил внимание на Гитлера 6 апреля 1924 г. в связи с судебным процессом над ним, назвав «философию крови и почвы» «абракадаброй» (MGA, 97).

В следующий раз фамилия Гитлера замелькала на страницах L’AF весной 1930 г. 30 апреля – 3 мая газета поместила анонимный репортаж (предполагалось, что автор – немец; личность его не установлена) «Под свастикой. Германская национал-социалистическая партия» в трех частях. «Мы были единственной газетой, которая предупреждала читателей, что будущее Германии – за Гитлером и гитлеризмом», – напомнил Моррас в 1941 г., осторожно подбирая слова (CRS, 214). «Привыкшая тридцать лет (так! – В. М.) пристально следить за силами Германии, L’AF с первых дней распознала в будущем канцлере символ возрождающейся германской воли», – писал Люсьен Ребате, уже порвав с Моррасом и встав на сторону Гитлера (RMF, I, 22).

«Какова программа этого агитатора?» – задался вопросом Бенвиль 26 июня 1930 г. в связи с предстоящими выборами в Рейхстаг. И сам ответил: «Со своей воинственной демагогией он играет на всех столах» (JBJ, III, 97–98). «Увидим, прорастет ли зерно и сколько времени ему на это понадобится», – добавил он 6 августа (JBA, II, 160). Ни социалистическая, ни буржуазная пресса Франции не интересовалась партией, получившей на предыдущих выборах всего 2,8 % голосов и имевшей в Рейхстаге 12 депутатов. 14 сентября 1930 г. НСДАП получила 18,3 % голосов и 107 мандатов. Несмотря на запрет, депутаты явились на заседание в партийной форме. Назвавший выборы «черным воскресеньем», Бенвиль подчеркнул: «Важны не Гитлер и 107 его депутатов. Важна легкость, с которой немцы пошли за теми, кто проповедует насилие» (JBA, II, 161–162). «Шесть миллионов немцев хотят немедленной войны», – оценил Доде 25 сентября 1930 г. электорат Гитлера (MGA, 117). Позже L’AF регулярно сообщала результаты партии «апостола войны» на выборах в местные парламенты, которые не могли не настораживать: 43 мандата против прежних 3 в Гамбурге, 27 против 3 в Гессене и т. д. (AAF-1933, 74, 78).

Успехи нацистов монархисты объясняли политикой ненавистного им Аристида Бриана: в 1931 г. он лидировал в конкурсе «самых вредных для Франции сенаторов и депутатов», который проводил среди своих читателей «Альманах Action française» (AAF-1932, 505–506). «Выборы в Германии были отмечены оглушительным успехом национал-социалистов, сторонников Гитлера. Этот успех удивил и заставил задуматься французов, которые до того могли наивно полагать, что Бриан является, как он сам заявлял, “человеком мира”», – напомнила хроника в том же альманахе, предваряя рассказ о том, как один из «королевских газетчиков» 2 октября 1930 г. на Лионском вокзале пробрался в толпу встречавших Бриана из Женевы и прокричал ему в лицо: «Негодяй, ты везешь нам войну» (AAF-1932, 360–361). «Люди короля» славились подобными выходками: еще 20 ноября 1910 г. их вожак Люсьен Лакур напал на Бриана, тогда премьера, во время официальной церемонии, намереваясь дать ему пощечину, но успел только сбить цилиндр с его головы.

«Все уступки, которые Франция сделала Германии в надежде на поддержку и развитие там демократического движения, оказались чистым убытком. Баланс отрицателен и ужасен», – подытожил Бенвиль 7 марта 1933 г., добавив: «Вся эта политика основывалась на полном непонимании германского народа» (JBJ, III, 202). После принятия Берлином в 1929 г. репарационного «плана Юнга» французское правительство решило досрочно завершить оккупацию левого берега Рейна. По приказу премьера – по капризу Истории им оказался версальский «миротворец» Андре Тардьё – войска 30 июня 1930 г. оставили Майнц. «Эвакуация Рейнской области лишила нас гласиса, охраняющего наши границы»[23], – констатировал близкий к «Action française» сенатор Анри Лемери, позже прозванный «маньяком антигитлеризма»[24]. «Германия вернула свободу маневра и снова стала хозяйкой своей политики, – сокрушался Бенвиль. – <…> И никакой благодарности за то, что мы вывели войска на пять лет раньше условленного» (JBJ, III, 98–100). «У победы союзников оставалось одно вещественное, видимое и осязаемое доказательство – оккупация левого берега Рейна, – напомнил он два года спустя. – <…> Оставление победителями “центра силы Европы” неизбежно приведет к неисчислимым последствиям» (JBJ, III, 180–181). «Гитлеровский национализм пророс на следах последнего французского солдата, покинувшего Майнц, – суммировал он же 1 февраля 1933 г. – Теперь ему оставалось лишь зреть и наливаться соком. Каждая наша уступка поощряла его» (JBJ, III, 195).

«Никогда еще интернационализм, пан-европейский дух, братство народов не знали такой популярности во Франции и в мире, – саркастически писал хроникер «Альманаха Action française», подводя итоги 1931 г. – Газеты и журналы заявляли, что мы достигли земли обетованной. Ненависть и война поставлены вне закона. В действительности никогда еще худшие угрозы худших катастроф не росли на наших глазах с такой быстротой» (AAF-1932, 359). Мало кто во Франции внял предостережению, особенно социалисты. После 1914 г. веры в международную солидарность у них поубавилось, но они оставались убеждены, что большинство социал-демократов и Партии центра в Рейхстаге не оставляет шансов нацистам и другим «правым». Того же мнения придерживались их германские товарищи. «Гитлер – истерик и психопат, который не способен на последовательные действия и никогда не придет к власти», – уверенно говорил социалист Отто Браун, с 1920 г. бессменный премьер Пруссии. Но Бенвиля, у которого любой парламентский режим вызывал скептицизм, не зря называли «Кассандрой». «Единственными линиями обороны нормальной власти (в Германии – В. М.) остаются моральный авторитет маршала Гинденбурга, политическая ловкость канцлера Брюнинга и преданность прусской полиции», – констатировал он 10 февраля 1931 г. (JBA, II, 166). Электоральные успехи нацистов в Германии и коммунистов во Франции служили ему дополнительным аргументом против республики и всеобщего избирательного права: «Это же свободная демократия, которая вправе сама всё решать. Вот люди и голосуют снова и снова» (JBJ, III, 117). Бенвиль вряд ли читал политические обозрения Достоевского, но согласился бы с его мнением о «всеобщей подаче голосов, столь дорогой французам»: «Более нелепого изобретения, конечно, никто не может указать даже из всех нелепостей, бывших в нашем веке во Франции»[25]. Век переменился, система оставалась прежней.

О возможном триумфе нацистов и его опасности для Франции регулярно предупреждал еженедельная газета «Je suis partout» – «духовное чадо L’AF», по словам одного из ее ведущих сотрудников Робера Бразийяка (RBC, X, 515) – которая в начале 1932 г. посвятила «Гитлеру и Германии» тематический номер. У большинства авторов нацисты не вызывали особой неприязни – их ненавидели точно так же, как всех «бошей», – хотя нейтральный тон некоторых статей возбудил подозрение у бдительного Леона Доде[26]. Бразийяк позже назвал «приход 107 гитлеровских депутатов в Рейхстаг» «одним из первых тревожных сигналов судьбы, который мы ясно услышали и всю важность которого поняли». «Мы не игнорировали его, – подчеркнул он. – Мы были не из тех, кто верил, что он никогда не придет к власти» (RBC, VI, 74, 135). Эти строки из книги «Наше предвоенное», выпущенной в 1941 г. в оккупированном Париже, были изъяты из первого издания в угоду немецкой цензуре и увидели свет лишь через двадцать два года.

На президентских выборах в Германии 13 марта 1932 г. Гитлер занял второе место после действующего президента Гинденбурга, получив 30,1 % голосов (11,3 млн.) против 49,5 % (18,6 млн.) при явке 86,2 % от общего числа избирателей. Гинденбург не смог получить поддержку абсолютного большинства, поэтому второй тур был назначен на 10 апреля. «Избрание Гинденбурга было очевидным, поэтому всех интересовало лишь то, потеряет Гитлер голоса или приобретет новые» (HMG, 186). Гитлер получил почти 13,5 млн. (36,8 %), на 2 млн. больше, чем в первом туре, и всего на 6 млн. меньше, чем Гинденбург (53,1 %). Это была хоть и не победа, но несомненный успех – во всяком случае так его восприняли и сам Гитлер, и L’AF. Сатирический журнал «Charivari» изобразил Михеля (символ Германии), который собирается отрубить голову Версальскому договору и выбирает топор – то ли с головой Гинденбурга, то ли с головой Гитлера. «Альманах Action française» перепечатал карикатуру (AAF-1933, 87).

С рассказа о втором туре президентских выборов начал репортажи из Германии Анри Массис, которого газета «Le Figaro» отправила туда с целью «выяснить настроения современной молодежи». Итогом стали шесть статей (HMG, 185–206), написанных на основе дневника; позже автор опубликовал фрагменты из него, в основном не использованные в газете (HML, 116–147).

Путешествие началось в Кёльне, где Массис встретился с Бенедиктом Шмиттманом, католиком, федералистом, союзником обер-бургомистра Конрада Аденауэра и врагом нацистов. С тревогой отметив рост их популярности на Рейне, собеседник заявил, что «за Гитлером стоят все агрессивные силы протестантизма (Доде называл нацистское движение «второй Реформацией» – В. М.), германизма и пруссачества», и рассказал о попытках создать федералистское движение для противостояния им. После прихода Гитлера к власти Шмиттман был арестован и погиб в концлагере (HML, 117–124). Моррас сотоварищи пристально следили за отношением германских католиков к нацистскому движению, отмечая нежелание иерархов открыто осуждать его, поскольку с таким осуждением не выступал Пий XI – «самый немецкий папа»[27], осудивший «Action française», – и «несомненную опасность», которую нацизм представляет для молодежи, предпочитающей «гитлеровские барабаны» церковным проповедям (AAF-1933, 162–166). Пагубное идейное и нравственное воздействие на немецкую молодежь стало одной из постоянных тем выступлений «Action française» против Третьего Рейха. «Нацизм хочет быть государственной религией, а эта религия отрицает будущую жизнь и возлагает все надежды и упования на жизнь нынешнюю. Он намерен воплотить “земную божественность человека”. Что будет с душой ребенка или молодого человека в столь ужасных условиях умственной и общественной жизни?» (AAF-1935, 151).

В столице Рейха, еще не провозглашенного Третьим, Массис первым делом направился за информацией к своему другу Андре Франсуа-Понсэ, недавно назначенному послом. Он подробно записал услышанное, но не мог публично ссылаться на посла, говорившего неприятные для страны аккредитации вещи. Перед Первой мировой войной Франсуа-Понсэ предпринял исследование настроений немецкой молодежи – аналогичное тому, что осуществили тогда же во Франции Массис и Альфред де Тард под общим псевдонимом «Агатон»[28]. Молодые люди в обеих странах были настроены одинаково, но эмоциональная окраска выводов у авторов, конечно, получилась разной. Теперь Франсуа-Понсэ усматривал главную опасность в том, что «поражение и ужасный опыт 1914–1918 гг. ничему не научили здешний народ», у которого – любимая тема Бенвиля и Массиса – «понятия договора, представления о праве и справедливости не совпадают с нашими: для них справедливо то, что позволяет им жить» (HML, 131–135).

Моррас, Доде, Бенвиль принципиально отвергали диалог с Германией, а «любые попытки сближения, интеллектуального и прочего» с ее стороны трактовали как «безмерный обман, скрывающий военную угрозу»[29]. В 1929 г. Рене Бенжамен заявил: «Я не могу разговаривать с немцем: мне нечего ему сказать. У нас просто нет общих тем для разговора. <…> Меня поражает, что немец моего возраста (т. е. поколения участников войны – В. М.) вообще осмеливается заговаривать со мной»[30]. «Разговаривать с немцами… это возможно только в воображении! – повторил он девять лет спустя устами рассказчика в романе «Хроника смутного времени», в одной из глав которого дана саркастическая зарисовка Третьего Рейха. – У нас нет ни идей, ни чувств, которыми мы могли бы обмениваться». «Уверен, – добавил он, – что каждая истинно французская душа чувствует то же, что и я»[31].

Массис допускал возможность диалога, но видел его неравноправным. Германия должна признать свою ответственность за войну, смириться с поражением и отказаться от мечты о реванше – право на который для Франции ранее десятилетиями отстаивали Баррес и Моррас. Их ученик игнорировал то, что Версальский «мир» для немцев столь же неприемлем, как для французов – Франкфуртский «мир», а оба победителя хотели видеть свой триумф вечным.

Гораздо откровеннее высказался Тьерри Монье, ученик Морраса, которого многие молодые моррасианцы считали возможным преемником мэтра в качестве идеолога[32]. В предисловии к французскому переводу «евангелия» германской консервативной революции – «Третьего Рейха (Царства)» Артура Мёллера ван ден Брука – он писал: «Мы, французские националисты, не пытаемся объяснять молодым немецким националистам, ученикам Мёллера ван ден Брука вчера и победоносным соратникам Гитлера сегодня, что Версальский договор свят и что они должны его соблюдать. Мы можем отстоять его, поскольку это нам полезно, однако не верим в согласие немцев на него, поскольку он ставит их в невыгодное и униженное положение. Мы не пытаемся оправдывать Францию, как те третьесортные адвокаты, что правили нами после войны. Не пытаемся представить ее идеальной, возвышенной страной, лишенной аппетитов, амбиций и жизненных сил, которые одушевляют другие народы, неуязвимой с моральной точки зрения, отличающейся от прочих своей нерушимой невинностью. Франция – страна реальности. Ее права на жизнь по существу такие же, как и у других, но не менее, а может, и более значимые в той мере, в какой мы обладаем традицией цивилизации и способны на особую цивилизаторскую миссию. Но эти права не существуют без нашей воли и способности их защитить. Если мы откажемся защищать их, будет естественно, что у нас их отнимут»[33].

Отдав должное умению канцлера Брюнинга решать финансовые проблемы за счет победителей и одновременно вносить раскол в их ряды, Франсуа-Понсэ отметил, что не кризис вызвал к жизни нацистское движение. «Гитлера поддерживает германское правительство и даже сам Гинденбург. Они счастливы, что он собрал, построил, мобилизовал молодежь, что он воспитал у нее военную дисциплину, которую ей нельзя дать официально, и создал иерархическую организацию с помощью формы, знаков различия, кокард, знамен. Они очень благожелательно смотрят на человека, давшего Германии армию, которую она не может иметь, и привившего молодежи национальную идею» (HML, 132–133).

Важнейшим из предстоящих событий посол назвал выборы в прусский Ландтаг 24 апреля 1932 г. и оказался прав: на них из 422 мест нацисты получили 162 против ранее имевшихся у них 6. Коалиция социал-демократов и центристов лишилась большинства, и премьеру Брауну пришлось подать в отставку. L’AF возвестила, что «эра диктатуры приближается» (AAF-1933, 89).

Что было причиной этих успехов? Во-первых, согласно Массису, нацизм силен действием, а не доктриной, и это привлекает «завтрашнюю Германию». Ту самую радикальную молодежь, которая, как писал указавший на рост ее влияния публицист Фридрих Зибург, «с такой страстью трудится над созданием нации и сознательно порвала все моральные связи с окружающим миром в большей степени, чем любая другая социальная группа»[34]. «Рассудок кажется им угрозой для формирования характера, – отметил Массис. – Они жаждут действия, причем действия физического. Жить коллективной, направляемой, дисциплинированной жизнью, не думать, подчиняться, следовать за Вождем – гитлеровское движение в наибольшей степени соответствует этим коренным инстинктам германской натуры» (HMG, 198).

Вспомнил ли «Агатон» французскую «сегодняшнюю молодежь» начала 1910-х из собственной книги? Напомню ее портрет. Душевное и физическое здоровье, реализм и прагматизм, четкое понимание целей, тяга к знаниям в сочетании с недовольством «иссушающей эрудицией» и анти-интеллектуализмом как отрицанием «самокопания», уверенность в себе и своих силах, мужественное, волевое отношение к трудностям, политический и социальный активизм (вплоть до пристрастия к командным видам спорта), отрицание искусства для искусства и декадентского культа греха ради возврата к «классическим вкусам», патриотизм и национализм, католицизм (популярный в самых интеллектуальных лицеях: вера не противопоставляется знанию), стремление к моральной жизни, ранние браки как признак раннего духовного и социального взросления и осознания своей ответственности, понимание не только необходимости, но «чести служить», культ героев, рост реваншистских и антигерманских настроений после «беспримерных унижений» в Танжере (1905) и Агадире (1911), падение популярности идей социализма, интернационализма, пацифизма, материализма и атеизма, «моральной, интеллектуальной и политической анархии». Так там «наши», а тут «боши»…

Во-вторых, нацизм выставляет себя «единственным наследником подлинного прусского духа и единственным борцом за него» и потому является «самым ярким проявлением возрождения германской гордости» (HMG, 190, 193). Вспомнил ли «Агатон», что французскую «сегодняшнюю молодежь» называли «поколением возрожденной гордости»? «Часто спрашивают, как спасется Франция, – писал в то время пламенный националист и истовый католик Шарль Пеги. – Это не сложно. Всего два или три таких поколения, – и Франция будет спасена»[35]. «Вся французская молодежь в прекрасном патриотическом порыве с подлинной и сильной радостью восприняла возвращение к трехгодичной военной службе. Она готова к этому самопожертвованию ради блага и величия своей родины», – восторгался Массис в 1913 г. после принятия закона о трехлетнем, вместо двухлетнего, сроке воинской повинности[36]. Опять «наши» и «боши»…

Успехи нацистов на выборах в прусский Ландтаг, затем 31 июля на выборах в Рейхстаг (230 мандатов против прежних 107) усилили разногласия между Гинденбургом и Брюнингом, которому пришлось уйти. Во главе правительства президент поставил «правого» центриста Франца фон Папена, который не располагал поддержкой парламентского большинства – против него выступала НСДАП, имевшая самую большую фракцию и добившаяся избрания Германа Геринга председателем Рейхстага, – и правил с помощью президентских декретов. «Германия снова обрела авторитарное правление. Как знать, может, именно этого ей не хватало», – заметил Бенвиль (JBJ, III, 178). «Они еще начнут жалеть о Гогенцоллернах и даже нуждаться в них», – добавил он через месяц после установления нацистского режима (JBA, II, 185).

Неудача нацистов на внеочередных выборах в Рейхстаг в ноябре 1932 г. (потеря 34 мест) побудила лидера французских социалистов Леона Блюма заявить: «Отныне Гитлер лишился власти. Я бы даже сказал, что он лишился надежды на власть» (BRB, 96). Замена Папена на посту канцлера военным министром и «политическим генералом» Куртом фон Шлейхером в декабре 1932 г., а Шлейхера – Гитлером 30 января 1933 г. могла удивить в Париже кого угодно, только не авторов и читателей L’AF. «Три недели назад в канцлерство Гитлера отказывались верить, – заметил Бенвиль 2 февраля. – А сколько нас в 1919 г. верило в президентство Гинденбурга?» (JBA, II, 181) – добавил он, отсылая к знаменитой фразе Морраса из передовицы от 25 ноября 1918 г.: «Вы лучше поймете и узнаете Германскую республику, когда она выберет президентом Гинденбурга» (VCM, 296). «Это событие не удивило меня, – вспоминал герой романа Бразийяка «Семь цветов» (1939), в котором угадываются черты автора. – Зигфрид (немецкий друг героя – В. М.) предсказывал мне его, да и, по правде говоря, после войны многие французы моего возраста (и автор, и его герой родились в 1909 г. – В. М.) ждали этого. Нас много обманывали, но некоторые всё ясно видели с самого начала» (BRC, II, 417).

«1933-й год, несомненно, станет одной из тех дат, которые заучивают школьники, – констатировала политическая хроника “Альманаха Action française”. – Из политической истории этого года учитель сможет извлечь много уроков. Новых уроков – если у него есть хоть немного совести и ума – об отношениях двух соседних народов, веками борющихся друг с другом, о неразумной ярости немцев, о плодах прискорбной французской политики. Возможно, ему придется показать в этом 1933-м году начало жестокой войны, а возможно, и первые симптомы освободительной революции во Франции» (AAF-1934, 127). Уже 31 января Моррас предупредил, что новые хозяева Германии намерены вернуть «всё, что когда-то было германским», а на границы и договоры им наплевать. Если, как напомнил Бенвиль, Папен добился решения проблемы долгов в пользу Германии, Шлейхер – равноправия в вопросе вооружений, то Гитлер может добиться пересмотра «мирных» договоров, благо он давно призывал «разбить цепи Версаля». Лемери назвал «чудовищной ошибкой» само допущение Германии на конференцию по разоружению в качестве равноправного участника, ибо ее вооружение должно контролироваться Версальским договором (HLP, 105). Однако эти слова он произнес год спустя, когда Третий Рейх покинул и эту конференцию. Напомню, что Моррас считал приницпиальной ошибкой «союзников» (уточним, бывших «союзников») даже само допущение Германии в Лигу Наций наравне с другими странами.

«Остается узнать, что будет делать Гитлер и как долго он продержится» (JBJ, III, 196). «Принимавший свои желания за реальность», Блюм сравнил его с напугавшим Третью Республику в конце 1880-х годов генералом Жоржем Буланже, уверяя, что «гитлеровская лихорадка пройдет так же быстро, как буланжистская» (WAF, 315). Бенвиль не был столь оптимистичен, хотя признавал за фюрером единственный талант – агитатора: «Гитлер знает лишь одно, зато знает отлично: толпа руководствуется чувствами, а не разумом» (JBJ, III, 196). Его младший друг Бразийяк, отбывая воинскую повинность, с тревогой слушал по радио, как фюрер «орет почти каждый вечер, и все германские станции транслируют это» (BRB, 95). «Казалось, невозможно кричать громче, но ему каждый раз удавалось кричать громче», – писал он позже (RBC, VI, 135).

Гитлер не только «продержался», но укрепил свою власть с помощью чрезвычайных законов и выборов 5 марта 1933 г., в результате которых, по словам Бенвиля, «германская демократия была убита большинством голосов по воле германского народа» (JBA, II, 186). Превращение авторитарного режима в тоталитарный, «переход от политического единства к единству моральному» (JBA, II, 191) оправдывали худшие предсказания «Кассандры».

«Толпе надо предложить идеал. Гитлер предложил германскому народу такой идеал» (JBJ, III, 196). Тот самый идеал, на отсутствие которого в Веймарской республике сетовал Зибург, «всегда пользовавшийся доверием [французских] интеллектуальных кругов», как напомнил Бразийяк (RBC, VI, 607): «Правящий класс <…> не способен создать идеал жизни и нравов, сформировать немецкий тип и стиль. <…> Каждый немец, ищущий смысл жизни, находит лишь парализующее чувство брошенности, замешательства, бесполезности и тоски. Никто в Германии больше не чувствует себя нужным на том месте, которое занимает; никто не ощущает себя полезной и, тем более, необходимой частью организма; никто не ждет справедливой, да и вообще какой-либо оценки своего труда; никто не тешит себя иллюзией, что следует по предначертанному пути, уверенно ориентируясь по звезде. <…> Немец пропадет, если не увидит спасительной звезды»[37]. В качестве спасительной звезды немцам предложили свастику. «Гитлер дал своей стране не победное мышление, но душу. Он возродил в ней чувство достоинства, память о котором она, возможно, утратила в ужасе поражения», – по-своему развил эту мысль внимательный наблюдатель Жорж Сюарес[38].

В новом «идеале» Рейха французских националистов, воспринявших его всерьез, особенно пугала идея реванша. Пугала даже больше, чем окончательная централизация и унификация Рейха. «Отвратительное единство сверху донизу преобразовало Германии», – писал Моррас 6 февраля 1933 г., привычно используя множественное число для отрицания органичности германского единства, и подчеркнул: «Гитлеровцы – это бисмарковцы»[39]. Баварский католический священник и публицист, противник нацистов и друг Массиса, Георг Мёниус видел «пропасть» между доктринами Морраса и Гитлера еще и в том, что первый был регионалистом, а второй – сторонником максимально централизованной власти (AAF-1933, 165). Впрочем, «Action française» беспокоила прежде всего внешняя политика Рейха, а не внутренняя, на критике которой сосредоточилась «левая» пресса.

Октябрьское решение Берлина покинуть конференцию по разоружению и Лигу Наций были поддержаны триумфальным для Гитлера плебисцитом 5 ноября 1933 г., после которого он дал старт ремилитаризации. «Если раньше можно было питать какие-то иллюзии относительно курса германской политики, то теперь это стало непростительным», – писал десятилетие спустя экс-премьер Пьер-Этьен Фланден[40]. Другой крепкий задним умом политик Жорж Боннэ после войны утверждал, что Франция «даже в одиночку (курсив автора – В. М.) могла заново и, без сомнений, успешно сделать то, что Пуанкаре осуществил в Руре» в 1923 г.[41] «Гитлеровское опьянение моментально сделало невозможными любые отношения с Германией», – утверждал Сюарес[42]. Однако Гитлер призвал Францию обсудить и решить все накопившиеся вопросы напрямую, «без Женевы», о чем 16 ноября заявил журналисту Фернану де Бринону в интервью, ставшем сенсацией[43]. «Action française» увидело в этих словах лишь «повторение, продолжение и развитие» политики Бисмарка в отношении Наполеона III и Штреземана в отношении Бриана – «политики опасной и в перспективе губительной для Франции» (JBA, II, 192–194; JBJ, III, 219).

Знали ли в окружении Морраса, что этому интервью предшествовали конфиденциальные переговоры, которые вел с премьером Эдуаром Даладье, при содействии их общего приятеля де Бринона, гитлеровский эмиссар и «торговец шампанским» Иоахим фон Риббентроп[44]? В сентябре 1932 г. маркиз Мельхиор де Полиньяк, управлявший знаменитой фирмой по производству шампанского «Pommery», познакомил немецкого коллегу с де Бриноном. Тот считался знатоком Германии, куда регулярно ездил, водил знакомство с Штреземаном и Брюнингом, Гуго Стиннесом и Фрицем Тиссеном и сопровождал премьера Пьера Лаваля во время официального визита в Берлин в 1931 г. В духе идей Бриана он выступал за диалог и сотрудничество с Германией, видя в этом залог не только мира, но экономического процветания Европы. Риббентроп под влиянием Штреземана высказывал похожие мысли. В середине августа 1933 г. он встретился с Даладье до́ма у де Бринона, чтобы уговорить того на личную встречу с Гитлером. 30 августа Риббентроп писал де Бринону: «Получил Ваше письмо от 27 августа. Я доволен новостями и рад предстоящему приезду Вас и Вашего друга. Если удобно, я встречу Вас с “Северного экспресса”, прибывающего на берлинскую станцию “Зоо” в 8.22 утра в пятницу 8 сентября. Сообщите мне, если это решено… P. S. Позвольте напомнить о важности Ваших инкогнито, прежде всего в отношении Вашего друга, во время путешествия»[45]. Даладье отказался от поездки, опасаясь реакции антинемецки настроенных газет – L’AF в большей степени, чем коммунистической «L’Humanité» или социалистической «Populaire». Де Бринон отправился в путь один. 9 сентября его принял Гитлер, заявивший, что ищет «честного сотрудничества», и предложивший «выйти за рамки дипломатических каналов» путем личной встречи с Даладье. Визитер немедленно сообщил об этом премьеру. 13 сентября Риббентроп известил его, что сам едет в Париж, но ожидаемые результаты достигнуты не были. Премьер ответил: «На встречу я пойти не могу, ибо нахожусь в рамках такой системы, которая не позволяет мне действовать столь же свободно, как господин Гитлер»[46]. Единственным итогом стало интервью фюрера де Бринону, которое устроил Риббентроп.

В январе 1934 г. вышел сборник статей и интервью де Бринона «Франция – Германия, 1918–1934», в котором Гитлер предстал разумным государственным деятелем, готовым к диалогу, если не к компромиссу. В том же месяце на страницах влиятельного журнала «Nouvelle Revue Française» публицист Жан Шлюмберже писал: «Будут ли (французы – В. М.) говорить с Гитлером? Или не будут? А как будут? Общественное мнение в смятении тем более сильном, что оно больше ничего не понимает в тенденциях прессы. <…> Памфлетисты, с привычной иронией относящиеся к любой власти, объединились с престарелыми генералами, чтобы испускать тревожные крики. Левые газеты, апологеты франко-германского сближения, самым тенденциозным образом искажают или замалчивают сенсационные обращения Гитлера к Франции. Именно они подхватили старую тему германского варварства (прямое указание на L’AF – В. М.)»[47]. Французский представитель в Лиге Наций Жозеф Поль-Бонкур, не знавший о контактах Даладье с Риббентропом, продолжал в Женеве привычные «антифашистские» речи, и в Берлине заподозрили двойную игру.

Гитлеру во Франции тоже не верили. Доказательством неискренности служили антифранцузские выпады в «Майн кампф» – книге, в которой автор отказывался исправить хоть одно слово в сравнении с первым изданием. Полный французский перевод был напечатан в феврале 1934 г., но Гитлер, действуя через свое партийное издательство, добился во французском суде запрета на выпуск его в продажу со ссылкой на нарушение авторских прав. Поэтому большинство французов знало «Мою борьбу» лишь в отрывках или пересказе. Эпиграфом к полному изданию были взяты слова маршала Юбера Лиотэ: «Каждый француз должен прочитать эту книгу». «Но кто ее читал? Кто понял то, что прочитал? Кто поверил в то, что понял?» – вопрошал Бенвиль в мае 1935 г. (JBA, II, 201).

Настоятельно рекомендовавший соотечественникам читать Гитлера – как в 1895 г. «Речи к германской нации» Фихте – чтобы знать врага, Моррас в 1936 г. обвинил правительство Народного фронта в сокрытии «Майн кампф» от французов (MGA, 114). В начале 1945 г. он с возмущением вспоминал на своем процессе: «Случилось неслыханное: из Берлина Гитлер запретил французскому издательству продавать его книгу и затеял против него дело, которое рассматривалось в нашем суде как заурядный случай [нарушения] бог знает какого закона о международной торговле. И Гитлер выиграл этот процесс! И правительство не вмешалось! И правительство демократической страны не заявило, что речь идет о политическом и национальном деле, вопросе общественной безопасности, о котором наш суверенный народ имеет право точно знать, что именно там напечатано против него! Перевод “Майн кампф” исчез с полок и был погребен в подвалах у издателя, а все наши протесты ни к чему не привели. Мы публиковали подборки цитат оттуда; мы требовали напечатать официальный полный перевод в тысячах экземпляров для школ, чтобы донести хоть немного правды до французского народа. Напрасный труд! Французы остались обречены на незнание того, что угрожало им в непосредственной близости. Уже во всех “сферах” говорили, что война демократий против Гитлера будет фатальной. И только народу, которому предстояло вынести ее на себе, не сообщили о злых намерениях его врага» (МРС, 94).

«Беда, что французские политики не читали “Майн кампф”» – подытожила историк Анн Брассье (BRB, 99). В числе немногих, прочитавших ее целиком, был Бразийяк, ставший вместе с Тьерри Монье «литературным негром» для последней книги смертельно больного Бенвиля «Диктаторы», которая вышла в начале ноября 1935 г., за три месяца до его смерти. В главе о Гитлере, написанной Бразийяком в критическом, но корректном тоне, Бенвиль заменил лишь «два слова» (BRB, 97) – жаль, мы не знаем, какие именно, – так что ее можно считать выражением точки зрения обоих.

Изложив суть «евангелия расизма», авторы оценили его как «нескладные рассуждения, нелепые утверждения, бредовые измышления», хотя признали политические успехи «самого грозного из противников Франции», который «показал себя куда более ловким, чем о нем склонны были думать» (JBD, 278, 283, 293, 291). В частном письме, относящемся ко времени работы над «Диктаторами», Бразийяк отвел душу. «Эту книгу надо прочитать, поскольку в ней есть очень интересные вещи с точки зрения внешней политики. Но основная часть – рассказ о том, как маленький Гитлер открыл для себя правду расизма. <…> Я редко читал более плоскую и прискорбную чушь. Величественное нагромождение глупостей, исключительно скучных и ужасно примитивных. <…> Когда “Майн кампф” выдают за умную книгу, за анти-Маркса, за нечто стоящее – это уж слишком. На самом деле это шедевр возбужденного кретинизма» (BRB, 98).

Идейная скудость нацизма была очевидной для «Action française»[48]. «Национал-социализм – уже не маскарад коричневых рубашек. Это философия. А поскольку она немецкая, она не может быть легковесной, – иронизировал Бенвиль в 1933 г. – <…> Однако, если присмотреться, составные части гитлеровского учения весьма убоги»[49]. «Гитлер – одержимый первоклашка, – вторил ему Доде шесть лет спустя, – а его так называемое учение – не что иное, как мешанина из принципов, нахватанных у Лютера, Гамана, Ницше и Клаузевица. Библией этой амальгамы является посредственная “Майн кампф”»[50].

Задолго до оформления нацизма в доктрину идеологи «Action française» осудили его главные источники – пангерманизм и расизм. С пангерманизмом понятно. Моррас называл расизм «интеллектуальным врагом» (MGA, 54) и «отвергал биологический миф крови»[51], поэтому расист Ребате саркастически писал о его «ужасе перед расизмом» (RMF, 1, 133). В основу своей расовой доктрины национал-социалисты положили сочинения французов Жана-Артюра Гобино и Жоржа Ваше де Лапужа и натурализовавшегося в Германии англичанина Хьюстона Стюарта Чемберлена, что служило дополнительным доказательством неоргинальности их идей. Приведенная выше цитата Бенвиля о «гитлеровском учении» продолжалась фразой: «Там нет ничего, что не было бы известно раньше и чего не дали бы ему французские книги»[52]. Франция – родина нацизма?! Но Гобино, и то по старой памяти, пользовался некоторой популярностью лишь как писатель, а теоретика «арийства» Ваше де Лапужа не принимали всерьез ни в академической, ни в интеллектуальной среде. Моррас отвергал идеи Гобино как ненаучные и прямо предостерег юного Бенвиля от «бредней о чистой расе», когда тот ненадолго увлекся сочинениями Ваше де Лапужа, – задолго до того, как нацистские бонзы начали цитировать их «как библию»[53]. А как же наследственная монархия? В 1937 г. Моррас напомнил, что «всегда строго отделял рассуждения о политическом и экономическом наследовании от туманных, опасных и произвольных обобщений относительно физиологической наследственности» (DAE, 5). «Мы говорим, – подчеркнул он в предисловии к итоговому изданию “Исследования о монархии”, – что наследственный суверен находится в лучшем положении (чем выборный – В. М.), чтобы хорошо управлять. Мы никогда не говорили, что хорошее управление – достоинство его крови» (МЕМ, lxxxvi). Впрочем, это не мешало советским авторам утверждать, что Моррас «во многом опира[лся] на бредовые человеконенавистические идеи Гобино»[54].

Особую опасность Моррас видел в том, где бытуют и откуда распространяются расистские идеи: «Нелепо говорить, что германцы – цвет европейской расы. Нелепо считать их чем-то большим, чем спутниками цивилизации, исторические центры которой назывались Афины, Рим, Париж. <…> Учения о чистой расе, избранном народе и особенной крови неотделимы от теорий, которые фабрикует Германия, включая наиболее революционные» (DAЕ, 1–2, 289). Так что борьба против расизма была для него частью борьбы против германизма.

Назвавшего «Майн кампф» «шедевром возбужденного кретинизма» Бразийяка в феврале 1945 г. расстреляли за «сотрудничество с врагом», несмотря на петицию 63 интеллектуалов к Шарлю де Голлю с просьбой сохранить жизнь талантливому писателю. Он стал знаковой фигурой коллаборации, хотя за этим стояли не симпатии к Гитлеру, но стремление к примирению Франции и Германии. Именно за это Моррас, по словам Жана Мадирана, знавшего ситуацию изнутри, «полностью и окончательно отлучил» Бразийяка от «Action française» в 1941 г., когда тот по возвращении из плена выступил за сотрудничество с Рейхом в парижской прессе[55]. Отлученный тяжело переживал это, написав 26 августа 1942 г. Массису: «Я сохраняю безграничное уважение и даже преданость Моррасу, каково бы ни было отношение L’AF к нам» (MNT, 264). Это последнее письмо Бразийяка к человеку, который был для него «вроде отца» (RBC, X, 530).

Бразийяк познакомился с идеями Морраса в середине 1920-х годов, когда учился в парижском лицее Людовика Великого, и регулярно читал L’AF, которая, напомним, начала выходить в 1908 г., за год до его рождения. «Чем была L’AF для Робера? Прежде всего газетой, которая славила родину и героев, павших за нее. Отец Робера (лейтенант колониальных войск Артемиль Бразийяк – В. М.) был одним из этих героев, погибшим в Марокко в возрасте тридцати двух лет (в 1914 г. – В. М.). Редактор газеты Шарль Моррас выступал не как далекий и догматичный учитель, но как дружелюбный и блестящий старший товарищ, вечно пребывавший в состоянии энтузиазма, страсти и надежды. Разве не такой язык жадно хочется слушать в восемнадцать лет?» (BRB, 48). Чтение L’AF подвигло Бразийяка к эссеистике. В 1927 г. в одной из первых статей он писал: «Учение Морраса – единственное политическое учение, важное для современного общества, в котором есть философия» (BRB, 53).

В марте 1930 г. Бразийяк и его друзья Жак Талагран (эссеист, вскоре получивший известность под псевдонимом «Тьерри Монье») и Морис Бардеш (будущий зять и издатель наследия шурина) взяли в свои руки монархическую газету «L’Étudiant français», когда ее редакция попыталсь порвать с «Action française». Благодарностью стала аудиенция в Брюсселе у Генриха графа Парижского, сына герцога де Гиза, который возглавил Орлеанский дом после смерти своего бездетного старшего брата Филиппа. «Его положено называть “Монсеньор”, что произвело весьма комичный эффект на бедных демократов вроде нас, непривыкших к придворному обращению, – с юмором писал Бразийяк матери. – К нему следует обращаться в третьем лице, но ты понимаешь, что это слишком трудно и мы так не делали» (RBC, X, 470–471).

Затем Бразийяк отправил в журнал «La Revue universelle», дочернее предприятие L’AF, эссе о Вергилии. Редакторы Массис и Бенвиль сразу заметили перспективного автора и порекомендовали его в L’AF. 1 мая 1930 г. Бразийяк, которому недавно исполнился 21 год, дебютировал на страницах самой читаемой интеллектуальной газеты Франции. Через год он стал ее постоянным обозревателем и вошел в команду «Je suis partout».

Газета была коллективом единомышленников, хотя Бенвиль объяснял Массису: «Мы все здесь очень разные. У каждого свой взгляд на вещи, свои личные вкусы, свой образ мыслей, и мы не придираемся к деталям. Мы не либералы, но уважаем и любим свободу каждого из нас. Это и создает нашу гармонию» (МNT, 219). Разногласия не допускались только в главном. Моррас, которого политика никогда не разлучала с поэзией, оценил талант Бразийяка и, не навязывая свои вкусы, отдал литературную полосу газеты (учреждена 15 ноября 1928 г.) ему и его столь же юным друзьям, что в тогдашней прессе казалось немыслимым[56]. «Его критика не была моррасианской и не стала таковой. <…> Многие годы Монье и Бразийяк исподволь противоречили ему и даже открыто не соглашались, но Моррас закрывал на это глаза, пока дело не касалось жизненно важных вопросов политической борьбы или законов, традиций, прерогатив и догм “Action française”. <…> От Морраса он (Бразийяк – В. М.), несомненно, воспринял национализм, но прежде всего язык и мифологию, а не “интегральное”, то есть монархическое, учение. С подлинным чувством он говорил о Моррасе как о “человеке действия”, до последней минуты делавшем всё возможное, чтобы остановить войну, которая грозила Франции крахом»[57]. Запомним эти слова.

До событий 6 февраля 1934 г., речь о которых пойдет в следующей главе, интересы Бразийяка были сосредоточены на литературе и театре, а не на политике. «Я не всю свою жизнь был другом Германии, – писал он 6 ноября 1944 г. в тюремной камере, ожидая суда. – Ничто в ней не могло привлекать меня, моррасианца, а значит традиционно воспитанного в недоверии к ее народу, не знавшего ни его языка, ни литературы, не сведущего ни в его истории, ни в искусстве. <…> У меня было простое любопытство к предвоенной Германии, к ее возрождению и мифам, к поэзии национал-социализма с ее гигантскими празднествами и вагнеровским романтизмом» (RBC, V, 596–597).

На второй неделе сентября 1937 г. Бразийяк с друзьями, набрав заказов от парижских газет и журналов, съездил на нюрнбергский «партайтаг», поскольку, по его словам, «в Германии многое стоит посмотреть, если хочешь понять наше время» (RBC, VI, 257). Блиц-визиту он посвятил очерк «Сто часов у Гитлера», опубликованный в «Revue universelle» 1 октября. Впечатления и суждения Бразийяка о Третьем Рейхе обычно цитируют по книге «Наше предвоенное», появившейся в марте 1941 г.[58], но надо учитывать следующие факты. Во-первых, она писалась с сентября 1939 г. и готовилась к печати в мае 1940 г., когда лейтенант Бразийяк был в действующей армии, но вышла в свет при радикально изменившихся обстоятельствах: автор, с лета 1940 г. находившийся в плену, к началу 1941 г. решил продолжать литературную деятельность при немцах и внес исправления в текст, смягчив иронию и критику в их адрес. Во-вторых, при подготовке «Нашего предвоенного» к прохождению цензуры в оккупированном Париже Бразийяк разрешил Бардешу сделать купюры, порой значимые[59] (к ним добавилась правка издательского редактора), но распорядился «непременно сохранить сказанное о старом Шарле» (RBC, X, 574), т. е. о Моррасе, все еще надеясь, что разрыва не произойдет.

Готовя в начале 1960-х годов собрание сочинений шурина, Бардеш описал историю книги (RBC, VI, 7–11), восстановил все неавторские купюры в основном тексте, который следует считать единственно достоверным (RBC, VI, 12–341), и привел исключенные автором фрагменты (RBC, VI, 609–615). «Взору читателя, – подчеркнул он, – впервые предстает тот текст “Нашего предвоенного”, который Бразийяк подписал в печать в мае 1940 г. Восстановление [текста] оживляет в некоторых главах книги немаловажные нюансы мысли. В нескольких местах Бразийяк предстает бо́льшим моррасианцем, чем принято считать, и заметно сохраняет живое недоверие к германскому национализму, который неоднократно называет “агрессивным” и “хищным”. Уточнение его точки зрения, доселе искаженной купюрами, которые сегодня представляются мне порой особенно малодушными, позволяет лучше понять отношение Бразийяка к коллаборации. Несомненно, что он не считал гитлеризм “новым порядком”, но видел в нем лишь пример национального возрождения, которым Франция должна вдохновиться» (RBC, VI, 8–9).

Вернемся на «партайтаг» 1937-го года. Отдав должное внешним эффектам («Не думаю, что за всю жизнь видел более великолепное зрелище») и приняв увиденное всерьез («Всё основано на доктрине. Поскольку эти церемонии и песни что-то значат, мы должны обратить на них внимание – и быть бдительными»), Бразийяк беспокоился прежде всего о происходящем на родине. «Это о Франции мы думали. В Германии много отличного от того, что нам нужно, много такого, что мы имеем право не любить. Но неужели мы должны поверить, что отныне великие чувства неведомы Франции, что их нельзя снова привить французской молодежи, что мы не можем пережить их на свой лад? И каждый раз мы с жалостью думали о том, что демократия сделала с Францией» (RBC, VI, 267). Не очарование, но информация к размышлению. Не предмет для подражания, но возможный урок.

Писатель оказался в числе сотни иностранных гостей, приглашенных на чаепитие с Гитлером. Он увидел «маленького человека, меньше, чем тот кажется на киноэкране» (в издании 1941 г. этих слов нет), с «усталым лицом, более старым, чем принято думать» (в издании 1941 г. «более грустным»), «отсутствующим взглядом», «почти детской улыбкой, которая видна лишь вблизи» и «глазами из иного мира, которые только и значимы на этом лице[60]» – глазами, «в которых мы угадываем молнии, трудности момента, возможную войну, экономический кризис, религиозный кризис и все заботы ответственного вождя» (RBC, VI, 271). Бразийяк отметил намного бо́льшее спокойствие» фюрера в сравнении с речами 1933 г., которые он «часто слушал», – теми, когда Гитлер, по его словам из приведенного выше частного письма, «ор[ал] почти каждый вечер, и все германские станции транслир[овали] это».

«Я не знаю, какой была Германия раньше, – суммировал писатель в 1937 г. – Сегодня это таинственная страна, более далекая от нас, чем Индия или Китай» (RBC, VI, 273) (в издании 1941 г. этих слов тоже нет). «Не знаю, верно ли то, что Тридцатилетняя война, как меня убеждали, отрезала Германию от европейской цивилизации, – продолжал он в первой публикации, явно намекая на Морраса, – но я уверен, что Гитлер строит цивилизацию, которая в силу некоторых аспектов своего партикуляризма еще больше отдаляется от этой общности. <…> Итальянский фашизм понятен, понятно, что́ в нем может оказаться вечным даже после падения режима. Перед германским национал-социализмом остаешься преисполненным сомнения и беспокойства. Я говорю не только о борьбе с церковью, которая остается не более чем одной из проблем. Но перед созиданием нового человека задаешься вопросом: допустимо ли это? Не превышает ли такая попытка возможности нации? Не окажется ли завтра гитлеризм всего лишь гигантской достопримечательностью прошлого? Не чрезмерно ли это всё?» (RBC, VI, 614–615).

Через год Бразийяк вмонтировал фрагменты очерка – в первоначальном, «непричесанном» варианте – в роман «Семь цветов». Семь его частей написаны в разных жанрах: повесть, письма, дневник, размышления, диалог, документы, монолог – так они обозначены в заглавиях. Действие здесь перенесено в сентябрь 1936 г., а очерк стал частью дневника главного героя Патриса Бланшона (RBC, II, 425–431, 434–437), которого автор наделил своими мыслями, но не биографией: пять лет в Иностранном легионе и три года в Германии – это не Бразийяк.

Бенвиль комментировал политические новости дня, Бразийяк – новости литературы. Массиса интересовали идеи нового режима, предвестником которых он объявил Освальда Шпенглера, написавшего не только «Закат Европы», но и «Годы решения» (1933) (HMD, 206–217)[61]. «Философия, представленная в “Закате Европы”, – утверждал теперь Массис, – есть, в действительности, философия декаданса, но не одного пессимизма; она советует не отказ от надежды и бездействие, а новые формы действия, приспособленные к нашему “декадансу”. <…> Всё то, что Шпенглер мог собрать из размышлений над великими современными вопросами, в которых речь идет о будущем капитализма, проблеме Государства, об отношениях техники и цивилизации, – всё для него отныне реализуется и интегрируется в одном единственном опыте – национал-социалистической революции 1933 года, – которую он приветствует как обетование некоей новой судьбы и неких “грядущих побед”. <…> Движение, в котором Шпенглер видит “факт в высшей степени прусский”, кажется ему сравнимым лишь с выступлением 1914-го, которое “внезапно преобразило души”. “То, что можно сказать уже сейчас, – пишет он [Шпенглер], – так это то, что революция 1933 года была гигантской”. <…> Это присоединение автора “Заката Европы” к национал-социалистскому движению удивит только тех, кто плохо его читал», – суммировал Массис.

Обращаясь к противопоставлению «цивилизации» и «культуры», французский философ предупреждал: «Новая цивилизация, провозглашенная Шпенглером, есть не только отказ от самых чарующих завоеваний человеческой культуры. Она есть также отказ от гуманизма в той мере, в какой гуманизм имел своей целью личное совершенство и предполагал гармоничное развитие самых различных способностей, величайшее внутреннее богатство. Культура нуждается в мыслителях, святых[62] или поэтах. Цивилизация… Она нуждается в солдатах и рабочих. <…> Национал-социалистическое движение, стало быть, полезно этому движению, разрушающему культуру, которое соответствует желаниям Шпенглера. Оно имеет жестокость и грубость, необходимые для этой роли, и его вождь есть, по-видимому, тот западный цезарианский тип, который Шпенглер предсказал и приготовил[63]. <…>

Эпохе империалистической, цезаристской, немецкой должен соответствовать народ техников и солдат, народ трудовых лагерей и штурмовых отрядов».