Шеломянь

7. Новгород-Северский – Путивль. Конец апреля 1185 года

Звонили колокола в Новгороде-Северском. Следом загудело за городом, от Спасо-Преображенского монастыря, где рядом с добротной деревянной колокольней недавно был заложен каменный собор.

Князь Святослав Киевский последний раз обернулся и помахал рукой оставшемуся у старого моста через Десну Игорю Святославичу. Северские дружинники уже потянулись обратно, в Курские ворота.

Старые глаза киевского князя не видели, как невесел был Игорь Святославич. Даже если бы Святослав и заметил это, то решил бы, что плохое настроение двоюродного брата объясняется недолгой встречей и скорым расставанием. Князь киевский торопился на окраину своего княжества, в городок Корачев под Брянском. Оттуда, как он рассказал под большим секретом князю Игорю, пришли неприятные слухи о военных приготовлениях Всеволода Суздальского. Шевеление Мономашичей традиционно воспринималось потомками Олега Святославича как угроза, и Игорь Святославич соглашался, что киевский князь был просто обязан лично проверить готовность пограничной сторожи.

Но яд недоверия не давал князю Игорю успокоения. Святослав Киевский был слишком стар и слаб для того, чтобы, как в молодости, бросаться в дальний путь по первому непроверенному угрожающему слуху. Кроме того, странно выглядело поведение киевских бояр, не пожелавших уберечь своего князя от тяжелого перехода в начале весеннего разлива рек, когда растаявший снег превращает дороги в непроходимые ленты грязи.

Святослав лгал, и делал это не убедительно. Игорь Святославич прекрасно понял, что киевский князь просто изобрел повод, чтобы зачем-то проехать по черниговским и северским землям.

Только зачем? Князь Игорь надеялся на то, что истина не запоздает и не разочарует.

Колокола ударили еще раз, только теперь уже не в знак прощания, а с призывом на очередную молитву. Князь Игорь был равнодушен к церковной службе, и его свита тоже не жаловала тоскливые для воина молебны. В храме бояре и дружинники говорили в полный голос, зачастую заглушая пение хора. Дьякон Алимпий, обладавший великолепным густым басом, орал, бывало, на богохульников, место которым даже не в аду, а непосредственно в брюхе дьявола. Алимпий очень убедительно расписывал, каким образом грешник туда попадет, и прихожане искренне веселились, внимая гневным словам Божьего слуги.

Сборы в дорогу и сегодня помешают Игорю и его людям зайти в церковь, а вот завтра отмахнуться от службы не получится. Начало сватовства без Божьего благословения – дурной знак, и раз Христос принял на себя тяжкий труд покровительства над Русью, то пусть отрабатывает.

Кованые копыта боевых коней прогрохотали по отсыревшим за весну доскам моста, и князь Игорь с дружинниками вернулись обратно в город. Взбудораженные неожиданным визитом киевского князя посадские толпились по краям уличных настилов. Новгород-Северский гудел от пересудов. Под ноги коней летели скорлупки каленых лесных орехов, и хруст под подковами напоминал Игорю Святославичу звук огненных хлопушек, любимой забавы хана Кончака, привозимой купцами из Срединной Империи.

Передав поводья конюшему, Игорь быстро поднялся по ступенькам на высокое крыльцо своего терема.

– Ждет?.. – осведомился он у привратника.

– Он в гриднице, – с поклоном ответил слуга.

В гриднице князя Игоря ждал тысяцкий Рагуйла. Круглое добродушное лицо и обширная лысина, оставившая редкие пучки волос над ушами, никак не говорили о том, что перед князем стоял лучший воин пограничья, доказавший свою доблесть и прозорливость во многих сечах.

– Здрав будь, князь! – сказал тысяцкий, склонив голову.

– Привет тебе, тысяцкий, – кивнул в ответ Игорь Святославич. – Давно ждешь?

– Бывало дольше, – уклончиво заметил Рагуйла. – Раз зван, значит, нужен… Не так ли, князь?

– Так, тысяцкий! Есть дело, и без тебя, Рагуйла, не обойдусь.

Игорь помолчал, затем продолжил:

– Я уеду из города. Точнее – из княжества. Внешне все это будет выглядеть так, словно я отправляюсь на охоту или еду с проверкой приграничных крепостей – еще не придумал точно… И мне нужен человек, способный в мое отсутствие сохранить в княжестве мир и покой.

– Князь киевский, стало быть, этого не знает? – взгляд Рагуйлы обшаривал лицо князя.

– Нет.

– А князь Святослав Ольгович Рыльский едет с вами… на охоту?

– Вот именно – на охоту!

– Проверка крепостей выглядит лучше, – заметил Рагуйла. – Какая уж охота по весне?

– Пожалуй, неважная, – улыбнулся Игорь. – Как быть с моей просьбой, тысяцкий?

– Какой просьбой? – с неподдельным изумлением спросил Рагуйла. – Одно ответь, князь: когда ждать обратно?

– Дней через двадцать, возможно – тридцать, не более того.

– Кого оставишь со мной в городе?

– Всех и оставлю. Со мной едет сотня мечников, да у князя Рыльского дружина в сорок копий.

– Прости за любопытство, князь! Но все же не через Путивль ли путь держишь?

Рагуйла смотрел на Игоря, прищурив левый глаз.

– Путивль – тоже крепость, – задумчиво сказал Игорь Святославич.

Рагуйла согнулся в поясном поклоне.

– Дозволь отбыть, князь, – сказал он. – Время готовиться к отъезду.

– Ступай!

Рагуйла дошел до двери гридницы, там обернулся и тихо сказал:

– Поздравь от меня сына, князь. А тебе Бог дай скорее стать дедом!

Игорь взмахнул правой рукой, и жест этот можно было истолковывать по-разному. То ли князь недоумевал, отчего это тысяцкий лезет со странными поздравлениями. То ли он благодарил за доброе слово, не желая при этом раскрывать свои планы и намерения.

Игорь ничего не сказал тысяцкому.

Но и безмолвие может многое рассказать.

Ехать собирались с рассветом, но одна встреча задержала Игоря на полчаса.

К князю, внимательно наблюдавшему, как седлают его коня, подвели смуглого невысокого человека с восточными чертами лица. Одет человек был в темную длинную одежду, напоминавшую монашескую рясу, но на поясе висел меч в истертых заслуженных ножнах, значит, пришелец не мог быть христианским священником.

– Просил о встрече, – пояснил сопровождавший незнакомца дружинник. И добавил, несколько виновато: – Сильно просил…

– Кто такой? – спросил князь Игорь, смерив взглядом незваного гостя.

– Богумил, – ответил тот. – Я болгарин.

– Что ты хочешь от меня, Богумил? Говори скорее, я тороплюсь!

– Прошу взять меня с собой, светлый князь! Один я не доберусь до Дешт-и-Кипчак, а это необходимо.

– Куда?

– Дешт-и-Кипчак… Половецкое поле, по-вашему. Мне необходимо туда попасть…

– При чем тут я?

– Я знаю, куда ты едешь, князь, и наш путь совпадает. Возьми меня с собой, прошу тебя! Обузой не буду. Я могу готовить, врачевать, да и в бою не стану лишним.

– Знаешь, куда еду? Куда же?

– В Дешт-и-Кипчак, конечно!

– Кто же тебе это сказал?

Игорь Святославич обвел тяжелым взглядом своих дружинников, и они сжались в ожидании княжеского гнева. Сечи не так боялись, как княжей немилости.

– Кто же со своим языком совладать не смог?

Вопрос князя относился и к болгарину, и к воинам.

– Дружина тут ни при чем, – заторопился с ответом Богумил. – Это она!

Он протянул к Игорю небольшую медную иконку, истертую настолько, что изображение можно было только угадать, а не разглядеть.

– Что – она? – не понял Игорь.

– Она уже давно является мне во снах… Ты ведь веришь в вещие сны, князь?.. Она и рассказала, куда я должен отправиться, к кому обратиться за помощью…

– Кто – она? – переспросил Игорь.

– Богородица, конечно, – с некоторым раздражением ответил болгарин. – Мне открылось, что в городе, который вы называете Тмутаракань, хранится не узнанная христианами часть платка Девы Марии, которым она утирала свои святые слезы и смертный пот, выступивший на теле Господа нашего Иисуса Христа после распятия. Я должен разыскать его, и я знаю, что ты поможешь мне, князь!

– Это ты тоже во сне увидел? – спросил Игорь Святославич.

– Это не просто сон, это видение!

– На коне хорошо ездишь?

– Надеюсь, что да.

– Хорошо. Поедешь с нами. Только учти, будешь отставать – бросим. Возиться нам с тобой некогда!

– Благодарю тебя, князь! Богоугодное дело совершаешь!

– Возможно. Но зачем Христу кусок старого платка?

Болгарин ничего не ответил, только покраснел, от гнева или от стыда – неведомо.

Дорога на Путивль была привычна и знакома. Во многом из-за этого Игорю со спутниками удалось добраться до города засветло, хотя раскисшая земля хватала коней за ноги, а разлившиеся речушки прятали места бродов. Холодный, еще совсем зимний ветер пробирал до костей, и всадники зябко поеживались, покачиваясь во влажных седлах.

Лучше всего чувствовали себя вьючные лошади. Для них два-три десятка килограммов груза, состоявшего из оружия и доспехов, казались легкой пуховой периной по сравнению с весом всадников, закутанных в тяжелые плотные одежды.

Позади отряда скромно держался болгарин, старавшийся не попадаться лишний раз на глаза Игорю Святославичу. Еще дальше, в арьергарде, ехали три дружинника, присматривавшие одновременно за тропой и Богумилом.

На забрале путивльских стен издали были видны фигуры людей, для которых визит Игоря не был тайной. В лучах закатного солнца поблескивали золотые украшения на головном уборе княгини Ефросиньи Ярославны. Острые глаза Игоря разглядели рядом с Ярославной мужчин в княжеских одеждах. Владимир Путивльский и Владимир Галицкий ждали – один отца, другой благодетеля.

Ворота детинца были заранее открыты, подъездная решетка поднята, и небольшой отряд из Новгород-Северского вскоре промчался через высокую арку воротной башни и оказался внутри города. С забрала вниз по крутой лестнице к спешивающимся всадникам спешила княгиня Ярославна, и под руки ее поддерживали два Владимира – князь и княжич. Цепью у крыльца растянулась путивльская дружина.

Неуверенно ударили колокола путивльских церквей, ударили и замолчали. Звонари резонно рассудили, что неожиданно появившийся князь Игорь все равно предпочтет храму баню, так зачем же тратить зря силы и пугать ворон?

Колокольным благовестом в Путивле, как и в других городах на Руси, встречали в то время в основном купеческие караваны. Торговец по роду своей деятельности привыкал к постоянным переговорам и компромиссам и старался договориться по-хорошему не только с людьми, но и с богами. И подношения в храм шли в основном именно от купцов, а священники закрывали глаза и затыкали уши, чтобы ничего не знать о слухах и фактах, что не меньшие дары те же люди приносили языческим волхвам.

– Здрав будь, князь! – склонилась Ярославна перед мужем.

Игорь подошел к ней, распрямил, взяв за плечи, и расцеловал в обе щеки. Не привыкшая к частым ласкам княгиня зарделась, а северские и переяславские дружинники переглянулись с понимающими усмешками.

Продолжая обнимать левой рукой жену, князь Игорь правой сгреб в охапку сына, путивльского князя Владимира. Кивком головы не забыл поприветствовать и галицкого княжича, отметив про себя, что тот стал выглядеть заметно свежее и здоровее по сравнению с последней встречей. Путивльский воздух явно шел на пользу сыну Ярослава Осмомысла.

– Не прогонишь гостей? – спросил, улыбаясь, князь Игорь у сына.

– Прогоню, – так же с улыбкой ответил Владимир Путивльский. – Непременно прогоню. Вечером у нас холодно, так что милости прошу пройти в дом. Найдется место и для дружины.

– А для меня? – подошел князь Святослав Ольгович Рыльский.

– Если только сеновал… – неуверенно протянул князь путивльский и неожиданно попытался ткнуть его кулаком в бок.

Святослав легко и изящно уклонился от удара и чувствительно, а главное, громко щелкнул хозяина Путивля по лбу.

– В детстве не наигрались, – с веселой укоризной сказал Игорь Святославич.

– Ничего, – неожиданно рассудительно заметил Владимир. – До свадьбы не грех и подурачиться.

– Только до свадьбы? – огорченно спросил Святослав Ольгович, с удовлетворением поглядывая на лоб князя Владимира, где медленно проявлялся розоватый след от щелчка.

Игорь Святославич подтолкнул молодых забияк к дверям княжеского терема.

Из кухонной подклети доносились умопомрачительные запахи, но с дороги важнее было другое.

Баня.

Вымоченные и распаренные березовые веники уже ждали в берестяных ведерках, от которых шел густой душистый пар. Богатые одежды были небрежно сброшены на пол, куда до этого уже полетели забрызганные грязью сапоги. Их, пока гости будут париться вместе с хозяевами, должны вычистить слуги.

Вместе с мужчинами скинула одежду и прошла в парную княгиня Ярославна. Стыдливость, отвращение к собственному телу, старательно прививаемые христианством, еще не прижились на Руси. Мылись все вместе, и единственное, что могло вызвать огорчение, – это неудовольствие, оправданное или нет, как уж сложится, собственным телом в сравнении с другими.

Но Ярославне не за что было краснеть. Молодое упругое тело, стройное и соразмерное, походило на статуи, созданные греками в дохристианские времена. Под гладкой розовой кожей перекатывались, появляясь и исчезая, мускулы, выдавая немаленькую для женщины силу. При этом в теле княгини не было ничего схожего с перегруженной мышечной массой фигурой современной культуристки, такой неуместной для женщины, созданной для любви и материнства.

Густой жаркий пар пробирал до костей, снимая путевую грязь и усталость. Веники нещадно били по обнаженным телам, и для княгини не делалось исключения. Ярославна не оставалась в долгу, и Игорь только кряхтел, перепоясанный в очередной раз истертым до голых веток березовым веником.

Смыв первую грязь и пот, путники расселись на полки, наслаждаясь теплом и отдыхом.

– Надо поговорить, – негромко произнес князь Игорь, стряхивая с тела обрывки березовых листьев. – Здесь-то уж точно никто не подслушает…

– Опять тайны? – спросил Владимир Путивльский. – Послезавтра – в путь, неужели кто-то еще сможет нам помешать?

– К сожалению, это возможно, – ответил Игорь. – В Новгороде-Северском несколькими днями раньше побывал князь киевский…

– Ох, – сказала Ярославна.

Привыкшая в родном Галиче к непрестанным интригам, она опасалась, и часто – обоснованно, любого проявления интереса со стороны верховной власти. Тем более если речь шла о Святославе Киевском, презревшем ради великокняжеского престола родственные связи.

– Это был странный визит, – продолжил Игорь Святославич. – Святослав Киевский отправился на проверку пограничья в самое неудобное время, причем моя разведка утверждает, что никакой особой угрозы для княжества просто нет. Мне показалось, что великий князь просто выведывал что-то.

– Что же? – спросил князь Рыльский. – Неужели он вызнал о готовящемся походе?

– Исключено! – заволновался Владимир Путивльский. – Тайна была доверена небольшому кругу абсолютно верных людей. Среди них не может быть предателей!

– Предатели могут быть везде, – сказал галицкий княжич. – Даже среди нас… Прошу не воспринимать это как оскорбление, я просто не верю в неразгаданные секреты. Неосторожное слово, перехваченное письмо – кто знает, что могло оказаться в распоряжении киевских шпионов? Князя не купишь, а вот его слуг и приближенных – вполне. В Чернигове я говорил с Кузьмищем Кияниным, слугой убиенного князя Суздальского Андрея. Вот кто знает о предательстве все!.. На князя Андрея замыслили самые близкие к нему люди – кто за деньги, кто из чувства мести. С отрубленной рукой убитого князя его жена ходила по палатам, выкрикивая при этом благодарственную молитву… В нашем же случае речь идет не об убийстве, а только о желании рассказать невинный, в общем-то, секрет, причем за хорошую плату.

– Надо доверять людям, – заметил Владимир Рыльский.

– Надо доверять только себе, и то не всегда, – возразил галицкий княжич.

– Уже поздно думать, отчего в Киеве стали подозревать нас в тайных приготовлениях, – прервал пререкания князь Игорь. – Надо решить, как прикрыть Путивль. Он на границе, по нему, ежели что, и первый удар будет.

– В городе остаемся мы с братом, – заметила Ярославна. – Нам уже приходилось сидеть в осаде. Бог даст, отобьемся…

– Из Чернигова должны приехать ковуи, – сообщил Игорь Святославич. – Половину я оставлю здесь. Они незаменимы как пригородная сторожа и, надеюсь, не пропустят появления врага, откуда бы он ни ударил.

– Прикрывать лучше запад, – заметил князь путивльский. – Переяславцы – вот кто сейчас опаснее всего!

– Прикрывать надо все! – В руках Игоря хрустнули ветки веника. – От Половецкого поля возможен удар диких орд Гзака. Его отогнали от Курска, и теперь он ищет слабину в обороне наших границ. И главное, опасным стало северное направление. К сожалению, возможно нападение суздальцев или… киевлян. Ярослав Черниговский уже начал укреплять крепости на пути к Днепру.

– Мне холодно, – сказала Ярославна и вышла в предбанник, где ожидавшие служанки закутали ее в большой вышитый рушник.

Баня, конечно, не успела выстудиться. Просто недоверие может заморозить лучше холодильника.

Княжич Владимир Галицкий следующим утром отправился в кузнечный конец посада, к старым знакомцам – ворожею Кию и его дочери.

Уточним, что княжичу интереснее было поговорить с обжившимся на новом месте домовым Храпуней и его женой. И повод был более чем важен.

Излечившись от заклятия, Владимир стал яснее, чем раньше, ощущать проявления магического, словно душа, очистившись от злого проклятия, обрела новые способности. Княжич с каждым днем сильнее чувствовал, как сжимается вокруг города кольцо зла, как поднимается нежить, прорывающаяся через границы мира живых, как черная магия пятнает стены города и детинца.

Этого не должно было случиться на степной границе маленького княжества на окраине Руси, не тот масштаб, но княжич Владимир привык в последнее время доверять себе и не считал предчувствия просто последствиями ночных кошмаров.

О нежити лучше всего знает сама нежить, и Владимир Ярославич рассчитывал получить ответы на беспокоившие его вопросы у дружелюбного домового и его говорливой кокетливой подруги.

Кроме того, Храпуня обещал принести какие-то книги, утверждая, что в них-то как раз и содержится разгадка всего происходящего. Галицкий княжич сомневался в возможности существования подобной литературы, но от книг не отказывался. Запасы монастырских библиотек были им просмотрены почти полностью, и книжный голод становился вполне осязаемой перспективой.

Конь под княжичем неторопливо, но осторожно постукивал копытами по деревянной мостовой, стараясь всем своим поведением показать, как ему неприятно в такой ранний час было выбираться из теплой конюшни. Но Владимир Ярославич так и не соизволил извиниться перед животным, и конь понуро опустил голову, смирившись с очередным проявлением человеческого шовинизма и произвола.

Посад просыпался. Над отверстиями плавильных печей вился темный дым первой растопки. Пламя должно подсушить отсыревшие за ночь внутренности горнов. Влажные доски горели с треском и чадом, и кузнечные подмастерья утирали уже чумазыми руками проступившие от злого дыма слезы. При этом окрестности оглашались громкими криками, отбивавшими у местных петухов охоту конкурировать в деле побудки посадского населения. Ленивое и редкое хриплое кукареканье выглядело просто обрядом самоутверждения – в конце концов, дамам, еще спящим на соседних насестах, должно быть приятно проснуться от голоса любимого существа.

Открыла ворота и приняла поводья коня дочь кузнеца, Любава. Княжич с умышленной неловкостью соскочил с седла и, спрыгнув на землю, обхватил девушку за плечи, словно пытаясь удержаться. Любава вспыхнула багрянцем раскаленного железа и необидно, но достаточно сильно постаралась оттолкнуть княжича от себя.

Владимир вздохнул.

– Не бойся, – сказал он с печалью в голосе. – Не обижу. Но скажи, красавица, неужели я совсем тебе неинтересен?

– Странно говоришь, княжич, – ответила Любава, отходя еще на шаг назад. – Тебя беспокоит интерес простой девушки? Или ты просто смеешься?

– Неудачное место я выбрал бы тогда для насмешек. Постыдным считаю оскорбить хозяев в их собственном доме. Нет в моем вопросе шутки, поверь мне, Любава!

– Я еще не встретила своего мужчину, – тихо сказала девушка. – Прости, княжич…

– Ты прости за бессмысленную беседу. И спасибо, что напомнила, кто я такой. Я – княжич, мне брачный союз надобен, а любить нельзя!..

– Что ты говоришь?

– Правду, хоть это и печально.

Владимир Ярославич не находил себе места, не зная, как закончить этот разговор. И появление кузнеца Кия воспринял как избавление.

– Что гостя на дворе держишь? – пророкотал кузнец.

Кий давно заметил, какими глазами галицкий княжич поглядывает на его дочь, но помалкивал. Лестно, конечно, внимание такого высокородного гостя, но кузнец надеялся, что дальше взглядов и, возможно, неосторожно вырвавшихся слов дело все равно не пойдет.

Всяк сверчок знай свой шесток. Особенно когда шесток позолочен и украшен княжеской шапкой с соболиной опушкой.

– Проходи в дом, княжич, – продолжал кузнец. – Не побрезгуй, отведай, что Бог послал.

– Благодарю, – княжич сделал сложное движение головой, воспринимавшееся одновременно как благодарный поклон и вежливый отказ. «Эвона как умеет, – восхищенно подумал кузнец. – Учат их этому специально, что ли?»

– Благодарю, – повторил Владимир, – но мне не терпится перейти к делу. Прости, если можешь, мое нетерпение, но я уже несколько дней в ожидании.

– Я понимаю тебя и не смею настаивать, – поклонился кузнец. – Пройдем в кузницу. А ты, Любава, – Кий обернулся к дочери, – держи еду горячей! Все равно мы княжича не отпустим, не попотчевав.

– Сдаюсь, – обреченно сказал Владимир Ярославич, и впервые за это утро на его губах заиграла улыбка.

– Не говори такого даже в шутку, – посуровел кузнец. – Накличешь…

– Пустое, – отмахнулся княжич. – Что я за воин, если испугаюсь собственных слов!

Кий только покачал головой, а про себя подумал, что лучше было бы не отмахиваться от опасности, а встречать ее во всеоружии. Но сказал иное:

– Ступай первым, княжич, сделай милость!

Владимир подошел к низкой темной двери в кузницу и открыл ее. Любава проводила княжича взглядом, дождалась, пока следом прошел отец, и тихо вздохнула, когда дверная щеколда с лязгом отсекла ее от таинств магической церемонии.

Кузница никак не изменилась с первого визита княжича. Те же молоты, те же наковальни, та же въевшаяся в деревянные стены сажа. Тот же медвежий череп, предохранявший во время колдовства от происков сил зла и визитов чудовищ из мира мертвых, только висящий теперь на стене.

И те же заклинания для призыва домового.

Храпуня появился сразу, но ни княжич, ни кузнец так и не заметили, откуда он вылез. Домовой хранил тайну своих путей и секретных ходов.

– Вот как получилось, – притворно удивился Храпуня. – Никак снова понадобился?! А почто? Соскучились, али дело какое есть?

– Здрав будь, Хозяин, – поклонился кузнец. – Не прогневайся, что обеспокоили…

– Не прогневаюсь, – благодушно ответил Храпуня. – Болеть не хочу, а вся хворь – от зла внешнего или нутряного, потому и не прогневаюсь. Говори, с чем пришел.

– О встрече с тобой попросил мой гость. Помнишь ли его, Хозяин?

– А то! Здорово, болезный! Как, на пользу ли пошло лечение?!

– Твоими молитвами, – ответил княжич Владимир. – Все благополучно.

– Я не молюсь, – поправил домовой. – Мне – это да, молятся, хоть и реже, чем встарь. Да и ладно, кормят изрядно, и то хорошо. Но разговор не об этом; говори, с чем пришел, просил же!

– Мне нужен ответ на один вопрос, – сказал княжич, пристально глядя на маленького мужичка, усевшегося, по-восточному поджав ноги под себя, на щербатую наковальню. – И никто, кроме тебя, не знает правды.

– Я умный, – скромно согласился Храпуня.

– У меня ощущение, – медленно и тщательно выговаривая слова, произнес Владимир, – что вокруг города стягивается зло. Я понимаю, что присутствие нежити неизбежно, но не столько же! Ты домовой, порождение иного мира, тебе должно быть понятно, что происходит… И происходит ли? Иногда мне кажется, что проклятие, наложенное на меня, продолжает действовать, и я просто схожу с ума…

– Здоров ты, касатик, – ответил за Храпуню другой голос, тонкий и несколько плаксивый. – Пованиваешь только, уж прости за прямоту, да что другого ждать от самца.

– Молчи, женщина, – рассердился домовой. – Тут люди говорят! Но знаешь, гость нежданный, кикимора-то права. Ты здоров. И даже больше. Когда снимали порчу, то нельзя было просто убрать гнездившееся в тебе зло. Душа должна быть цельной, а у тебя там… ну, скажем, дырка получилась… Вот кикиморушка и заткнула ее, чем смогла.

– Что значит – чем смогла? Лучшее выбирала! Ведь такую дрянь могла насовать, что стервятник с голодухи жрать не станет! Чем могла… Неблагодарные вы, мужики. Неблагодарные и дурные!

– Вот баба, – в голосе домового слышались восхищение и нежность. – Как скажет, так заслушаешься!

Кузнец Кий на всякий случай поддакнул, а княжич Владимир спросил:

– Что же у меня теперь в душе вместо этой… дырки?..

– То, что ты хотел больше всего, – вкрадчиво ответила кикимора, – способность к колдовству, сладкий ты наш. Хотя, по мне, так лучше бы ты не заклинания изучал, а мылся почаще.

– Женщина!

Хотя Храпуня и старался говорить осуждающе, но все равно на его сморщенной мордочке писалось откровенное преклонение перед своей подругой.

– И зло над городом – это не морок?

– Да нет.

– Что же тогда?

– Веришь – не знаю!

И за разухабистым выкликом домового Владимир услышал такое недоумение, что поверил. И испугался.

Испугался, потому что оправдывались его ночные страхи, потому что лучше безумие, чем потусторонняя угроза, ожидание которой способно проложить широкую дорогу к полному сумасшествию. Испугался потому, что даже домовой, порождение нечеловеческого мира, не понимал происходящего. Испугался потому, что домовой тоже боялся, хотя и пытался скрыть это.

– Как мне найти того, кто знает? – спросил Владимир, чувствуя высасывающую душу тоску. Все равно он ничего не узнает более, и этот ранний визит к кузнецу – ошибка и глупость. И захотелось княжичу, чтобы это утро началось иначе, чтобы не было жалостливой улыбки Любавы и неизбежной ухмылки Кия при расставании.

Отец Владимира, Ярослав Осмомысл, был гордец, и гонор свой передал сыну. Княжич не желал быть посмешищем.

Не желал, но стал.

– Нечего искать, красавчик, – снова влезла в разговор кикимора. – Чего искать, когда все рядом!

– Не понял, – признался княжич. – Что – рядом? Человек, который мне поможет?..

– Человек, который во всем разберется и, возможно, поможет, – весомо и важно произнес Храпуня.

– И кто же это? Может, кузнец? – И Владимир с недоверием и надеждой повернулся к Кию.

– Нет, красавчик, не кузнец… Ты сам!

– Смеешься, нечисть?

Копившаяся в душе Владимира обида прорвалась наружу, словно рвота изо рта пьяного. Грубое слово обдало кикимору, и ее носик сморщился, будто почувствовал зловоние.

– Я не сказала ничего, что могло подтолкнуть тебя к грубости, княжич. – Голос кикиморы зазвучал иначе, стал тихим и мелодичным, совершенно не похожим на ее привычный спешащий говорок. – И не я обратилась за помощью…

– Прости, – Владимиру было сложно сказать такое, тем более не человеку, а настоящей нежити. Но сказать это было необходимо, проситель обязан задушить гордыню. – Прости, я забылся…

– Пустое, – пророкотал Храпуня. – Бабья обида – что комариный помет, кому это интересно! Посмотри лучше, княжич, что мы тебе привезли!

– Мы… – с новой обидой заметила кикимора. – Тащила-то все я одна!

– Тащила, – не стал спорить домовой, – но тайник-то я нашел!

Кузнец и княжич с недоумением глядели на выяснение семейных отношений. Да и куда смотреть-то? У домового с кикиморой были пустые руки, да и за их спинами не видать котомок или узелков.

Княжичу было интересно, что же решил передать ему Храпуня, поскольку дары домового были редкостью даже в народных легендах. Когда о них все же рассказывалось, то подарок обычно расписывался в самых восторженных словах, а везунчик, получивший его, мог изменить свою жизнь к лучшему.

– Цыть, жаба болотная! – разошелся между тем домовой.

Кикимора ойкнула и сжалась, словно в ожидании удара.

– То-то, – удовлетворенно заметил Храпуня. – А то все я да я – а я? То-то!

Домовой расправил густые усы и гордо распрямился, как воин после долгого и победного сражения. Заблестевшими от удовольствия глазками он обвел княжича и кузнеца, безмолвно призывая их в свидетели своего триумфа.

И не стоит скептически ухмыляться, дорогие мои. Да, это триумф! Речь шла о том, кто в доме хозяин, кикимора или?.. Оказалось, что – или. Да и правда, что же тут уточнять. В доме хозяин один. Домовой.

– Тайничок я нашел, – сообщил Храпуня значительно. – Интересный такой тайничок. Дело так было. Прошлым летом, на Купалу, ребята меня позвали на речку… э-э-э… вечерять. Да… В общем, там я и уснул, у кувшинчика. Да… А время-то шло к полуночи. И вот, просыпаюсь я от холода и неудобства, а уж во рту… такой вот кисель прокисший или что-то вроде… Да. Сую я под себя руку; надо же узнать, что в бок тычется! И тут – мать моя, была ли ты на свете! Спал-то я на папоротнике, он, родимец, и зацвел, подо мной прямо! У меня весь кисель из рота прямо в подпузье и ухнул! Да…

– Папоротник не цветет, – заметил княжич. – Сказки…

– Ага, сказки, – обиделся домовой. – Я сам – сказка!.. Говорю ведь, зацвел, родимец, и пестиком так и тычется в меня, будто хочет чего. Я его сразу в кулачок и тянуть! А он упирается, словно там, в земле, у него не тоненькие корешки, а руки с когтями. Но я-то сильнее, мужчина как-никак!

– Славный ты мой, – ласково пропела кикимора.

– Словом, вытащил я его и думаю, ну а дальше-то что? Говаривали, что тому, у кого такой цветок есть, любой клад откроется. Но видеть сокрытое он будет лишь до того часа, когда заберет один из кладов, а после дар уйдет. И вижу я – как светильники зажигаются в ночи, и много их так… как вшей на нищем, скажем. И чую – это все клады, и поди попробуй узнай, какой из них богатый, а где просто собачка кость закопала на черный день и забыла про это. Тоже ведь – клад…

Рассказывая, домовой гримасничал, пытаясь показать все эмоции, обуревавшие его в то время. Он то замирал на месте, то начинал прыгать по наковальне, изображая свои действия. Владимиру это напоминало скоморошьи представления, и воспринимать происходящее серьезно не получалось.

– Терпел я, в общем, два дня и три ночи. Дивно, сколько же всего спрятано в земле-матушке. У городских ворот есть места, где ночами я видел целые поляны, светившиеся на местах зарытых в землю сокровищ. Наверно, купцы при въезде в Путивль приберегали часть выручки, но с городом ведь как – войти просто, а вот выйти целым или хоть живым… Я уж веточки ставил, где пятен было особенно много. Только потом все забыл, где и чего ставил…

– Все потому, что скрывал, тайну все хранил, – это опять влезла кикимора. – Нет, чтобы близкому существу все рассказать, все бы запомнили, все бы выкопали!

– Молчи уж лучше, – отмахнулся домовой. – Короче, на третью ночь я решился. У рва, который опоясывает монастырь, заметил я большое пятно. А чернецы, известное дело, на богатство жаднее, чем Ярило на женщин. И решил я, что игумен припас собирает на черный день. Был я раз в их соборе, на вино позарился, говорили, что сладкое оно, а оно – дрянь!.. Игумен проповедь говорил, что, мол, Богу надо дать свое, а людям – свое. Я и порешил, что домовому тоже бы надо своего не упустить, открылся вот ей, чтобы порадовалась моей удаче…

– Скажи лучше, чтобы носильщика не искать!

Лисья мордочка кикиморы растянулась в ехидной улыбке, остренький красный язычок скользнул по тонким губам.

– Чего ж его искать, – степенно заметил Храпуня. – Он же долю потребует. Короче, к полуночи мы и пошли. Заступ взяли, чтобы сподручней было землю рыхлить…

– Какой заступ? – с подозрением спросил Кий.

– Чего уж тут, – затараторил домовой. – Жалко стало, что ли? Все равно он у тебя ржавел.

– И ручка гнилая была, – пожаловалась кикимора.

– А ножичек сапожный вам не был нужен? – с интересом спросил Кий.

– Ножичек? Какой? Этот?.. Уже нет, не нужен, благодарствуем!..

– А может…

– Ладно вам, – прервал княжич этот разговор, грозивший затянуться до вечера. – Что было дальше, Хозяин? Признаться, меня заинтересовала твоя история.

– Среди немногих свойств, которые примиряют меня с человечеством, на одно из первых мест ставлю интерес к истории, – неожиданно философски заметил домовой. – А еще – страсть к хмельному, без чего о многом слушать невозможно, ибо противно… А история моя подходит к самому интересному. Копали мы, значит, полночи, так что я, признаться, подумал, что папоротник меня морочит. Но клад был на месте, но только пользы от него нам было на курий чих.

– Домовому не нужно золото? – не поверил кузнец.

– Знамо дело, нужно. Только вот с кладом промашка вышла, увы.

– Промашка – мало сказано, – заметила кикимора. – Дурость вышла, сладкий ты мой.

– Молчи, женщина, – нежно ответил Храпуня. – Поленом пришибу!.. Да… А раскопали мы в ту ночь могилу. Никак не пойму только, отчего так схоронили человека; никогда не слышал о подобном погребальном обычае. Сами представьте, просмоленный сруб, чтоб влага, значит, не взяла, и в нем скелет да книги со свитками. И все это брошено как попало, словно при похоронах торопились, как на пожаре. И еще одна странность. Да… Переплеты нескольких книг были погрызены крысами, и откусанные куски кожи валялись там же, неподалеку. А нет ни крысиных костей, ни следов норы. Вот ведь как.

– Все как попало брошено, говоришь? – переспросил княжич. – А погребальный сруб в полном порядке?..

– Ну да.

– Возможно, я знаю, чем это объяснить. Нужно только одно допущение. Представьте, что погребенный оказался в срубе еще живым!

Кикимора шумно сплюнула, и кузнец заметил, что ее слюна зашипела на холодном полу, словно соприкоснувшись с раскаленной поверхностью.

– Какая гадость, – сказала она. – Я так и знала, что дело нечисто.

– Знала она… Знал зад, что на ежа сел. Но там действительно было плохо. Сам-то я не пугливый, а все-таки чувствовал, словно смотрит кто в спину, хоть и некому было…

– Душа заживо погребенного не может покинуть место захоронения, ее ты и чувствовал.

– Души нет, – ответственно заверил Храпуня. – Сказки все.

– Домовые – тоже сказки, – заметил кузнец. – Для самых маленьких.

– Но-но! Банника-то видел хоть раз? Вот он маленький, а я – просто невысокий!.. А души нет, есть другое, но вам, людям, все равно не понять. Вы думаете мозгами, а надо как раз ей… душой, как вы называете… Да. И взгляд там, в могиле, точно был, ничего я не путаю. Короче, книжки мы, конечно, забрали, дорогого это стоит, говорят, хотя кому мы их продавать понесем – не в монастырь же?

Владимир и кузнец расхохотались, представив появление домового с кикиморой в келье игумена. Храпуня понял их иначе.

– Почто смеетесь? Или считаете, что продать бы не смог? Да я с базаром познакомился, когда еще ваших прадедов на свете не было!

– Не сердись, Хозяин, – отсмеялся княжич. – Отца Леонтия представили, как он вас встречает! Преизрядное бы зрелище вышло!

Храпуня мигнул и расхохотался следом.

– И правда, – сказал он, подавив смех. – Знавал я одного чернеца в Чернигове. Он меня из княжеского терема изгнать пытался, подобно какому-то бесу. Вот умора-то была, я всю дорогу на Путивль хохотал!.. – Храпуня посерьезнел. – Но продавать книжки я не решился. Там многое для меня непонятно, но некоторые названия разобрать получилось.

– Не забудь, у кого получилось-то! – заворчала кикимора.

– Вот баба, – с восхищением вздохнул домовой. – У нее-то и получилось, правду говоря. Верно, схоронили в той могилке знатного колдуна и вместе с ним его имущество. Плохие там были названия, и не стоит их даже произносить лишний раз, а уж читать-то сами книги!..

– Не их ли принес мне? – решил уточнить княжич Владимир.

– Их, конечно! Что домовому плохо, человеку не навредит. Одно чувствую. Прочтешь их – поймешь, что происходит. Заодно и нам расскажешь при случае. Или кузнец передаст, если дела помешают самому в гости зайти.

– Я готов. Несите эти рукописи, попробую разобраться.

– Как же нести, красавчик? Нам даже прикоснуться к ним вредно, так много зла хранится на их листах. Сам иди, во дворе они, на повозке.

Владимир переглянулся с кузнецом и вышел из кузницы.

День уже отодвигал утро, солнце катилось вверх по хрустальной небесной сфере, сбрасывая по пути жаркие одежды, падавшие на землю и согревавшие ее нежным весенним теплом. Небольшая степная лошадка, привязанная к кусту у забора, прикрыла глаза веками от яркого света и тянулась губами к первым листикам, покрывшим куст зеленым пухом.

Лошадка была впряжена в волокушу, где под грубой серой рогожкой угадывались очертания книжных кодексов и футляров со свитками. Даже на первый взгляд там лежало не меньше полусотни предметов, что в XII веке было настоящим богатством. Не обмануло народное предание, подарок домового оказался воистину щедрым.

Княжич откинул ткань и провел ладонью по рассохшимся кожаным переплетам, на которых еще были видны следы узоров, нанесенных давно умершим оформителем. Потускневшие серебряные застежки продолжали удерживать книжные блоки от попыток самостоятельно раскрыться, бесстыдно обнажив сокровенное. Прогревшаяся на солнце кожа переплетов ласкала ладонь княжича, напоминая прикосновение к живому прирученному зверю.

– Подарок, достойный басилевса, – внезапно охрипшим голосом сказал Владимир Ярославич. – Золото можно оценить. Это – нет. Это дар, которому нет цены.

– Цена есть всему, – ответил домовой, продолжавший прятаться в кузнице. Он говорил через небольшую щелку, оставленную едва приоткрытой дверью, поэтому его голос звучал не в пример глуше, чем в самой кузнице. – От книг идет зло, и тебе придется перебороть его, если, конечно, решишься разобрать наследство древнего колдуна.

– Он решится, мой хороший, – ответила за княжича кикимора. – Не забывай: там, в душе, не до конца заделанная дырка! Вот он и заткнет ее тем, что возьмет из книг…

– И помни, – продолжал домовой, – взять-то можно разное. Так вот, идешь по полю, наклонился, цветочек, скажем, сорвать, а в руке – шмель там или, чего уж, кусок свежей коровьей лепешки… Тебе и решать, княжич, что лучше – цветы или навоз.

– Без навоза и цветам не бывать, – как истинный диалектик заметила кикимора. – Только книжечки переложи, мил человек, к себе… Повозочка-то нам самим потребуется.

Кузнец вышел на помощь, и вдвоем с княжичем они быстро и аккуратно перетащили книги и футляры в большие мешки, закрепленные по обе стороны седла на коне княжича.

За это время домовой со своей подругой тихо и незаметно исчезли, позабыв, по обыкновению, проститься. Владимир искренно расстроился, посчитав, что плохо отблагодарил домового за чрезмерно щедрый дар.

Вышла Любава и с низким поклоном пригласила мужчин отобедать.

– Обожди, дочка, – ответил кузнец. – Надо княжеского коня от солнца в конюшню отвести, да и лошадку Хозяина под навес загнать стоит.

– Какую лошадку? – не поняла Любава.

– Вон ту, у кустарника, – пояснил княжич Владимир, взмахнув рукой.

И опешил.

Там, откуда он с кузнецом только что носил книги, ничего не было. Лошадка с волокушей словно растворилась в воздухе, поскольку свести ее со двора тихо не получилось бы даже у лучшего конокрада. На влажной, еще не поросшей травой земле не видно ни вмятин от копыт, ни полос от жердей, составлявших раму волокуши.

Кузнец же заметил, как изменились очертания куста. Он в одночасье стал гуще, явно разросшись в сторону забора. Одна из веток, которую кузнец раньше не замечал, была надломлена и опускалась к земле.

Точно под тем же углом, как была привязана к степной лошадке волокуша.

Княжич Владимир был скуп в расходах на себя, не желая злоупотреблять гостеприимством сестры и ее пасынка. Единственное, на что он не жалел расходовать гривны и меха, так это восковые свечи, мягкий золотистый свет которых не утомлял глаза во время ночного чтения. Отсветы пламени гармонировали с теплой желтизной пергамена книжных страниц, оттеняя и делая выпуклыми крупные квадратные буквы русского письма-устава или прихотливую вязь арабских свитков, обтекая с безмолвной брезгливостью торопливые крючки изуродованной германцами и франками латиницы.

Вечером княжич сложил несколько подаренных домовым книг на скамью, придвинутую вплотную к изящной кафедре с наклоненной столешницей, удобно подкладывавшейся и под тисненые переплеты тяжелых кодексов, и под непослушные, рвущиеся из-под рук неровные листы пергаменных свитков.

Нет для книжника счастья большего, чем открыть незнакомый до этого фолиант. И княжич Владимир испытал настоящее чувственное наслаждение, укладывая поудобнее первый из дареных кодексов на кафедру. Музыкой небес звучал скрежет позеленевшей меди переплетного замка, давшего, после долгого заточения, свободу книжным страницам.

Княжич взял книгу наобум, выбрав самую большую и объемную.

И первая книга преподнесла первый же сюрприз.

Киноварью крупными буквами на титульном листе было выведено ее название: «Толковая Палея». На ромейском Палеей называли Ветхий Завет. Владимир Ярославич не раз встречал списки этой книги в монастырских библиотеках, но никак не ожидал увидеть ее в наследии древнего колдуна.

Авторы Палеи пытались разъяснить непонятные или излишне краткие места Ветхого Завета, хотя, по мнению княжича Владимира, во многих случаях еще больше путали читателя. Начиналась Палея подробным рассказам о Шестодневе, времени, когда Господь сотворил мир и человека.

С некоторым разочарованием – помните «Летучую мышь», оперетту, в которой муж принял за роковую соблазнительницу собственную жену? Представьте себя на его месте, тогда поймете это чувство – Владимир раскрыл книгу. Богатые книги часто украшались интересными миниатюрами, хотя бы ради них стоило пролистать кодекс.

Иллюстрации были. И они поражали.

Изредка художники пытались изобразить землю до потопа. Владимир видел такие миниатюры, и они вызывали достаточно сильное раздражение, поскольку фантазии иллюстратора хватало только на увеличение уже существовавших зверей либо комбинирование их из нескольких элементов, когда на тело насекомого ставилась птичья голова, и все это завершалось рыбьим хвостом. Владимир считал подобные картинки ненамеренным святотатством, обвинением Бога в полном отсутствии разума, раз он способен создавать такое.

В «Палее», лежавшей перед княжичем, земля до потопа была показана так, словно художник видел все воочию и только недавно вернулся из того зловещего мира. На миниатюрах видны были твари, которым нет подобия в современном мире, и самый их облик бросал вызов Божьему промыслу и человеческому разуму.

По картинке было и слово.

Княжич с ужасом и отвращением вчитывался в оскверненный неведомым переписчиком текст «Палеи»: «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и духи божьи носились над водою». Духи? Их много? Что за ересь? «И вошел дух в Ктулху, и возник Р’лаи. И изрыгнул воду, и сказал: „Да будет свет. И стал свет». И названа была вода Ктулху, а огонь Ктугху. И отделилась твердь от неба, стало небо Итаквой. И вошла душа в землю, и стал Шуб-Ниггурат».

Владимир потянулся рукой к шее, где висел оберег-змеевик, на одной стороне которого виднелся лик Иисуса Христа, а с обратной стороны свернулся прихотливыми узорами змей Велес, отчего так и назывался амулет. То, что читал княжич, противоречило всему, что для него свято. В душе Владимира не было безоговорочной веры в христианское учение, но так и не искорененное язычество приучило с почтением относиться к чуждой религии и не осквернять. Не нравится вера – отойди, но не пачкай.

Тот, кто осмелился надругаться над признанной христианской церковью книгой, хотел растоптать основу мировосприятия нормального человека того времени. Но княжичу Владимиру, чем больше он, через отвращение, разбирался в нечетком письме книги, казалось, что кощунство не было главной целью автора. Писатель и художник – скорее всего, этот был один и тот же человек; казалось невозможным, что такой ад мог раскрыться сразу в двух душах или, вернее, на том месте, где она когда-то была, – просто описывал события, каким он был свидетелем. Или те, о которых ему рассказал кто-то, кому автор верил безоговорочно и истово.

Книга описывала творение без Творца, мир, возникший сам по себе из ничего, и воспринять это мозг Владимира отказывался. Был взрыв в пустоте, и от него произошло все: время и пространство, материя и дух. Получалось, что бездушное ничто породило душу, а бессмертная пустота стала матерью смерти.

При взрыве – Владимир, ничего не знавший о действии пороха, представлял его как одновременную вспышку множества молний – зародились существа, неподвластные законам, обязательным для всего сущего. Их обошли своим вниманием время и смерть, им подвластны были пространство и материя.

И они стали богами. Первыми богами нашего мира.

Забавляясь своим могуществом, они зажигали и гасили звезды, создавали и уничтожали планеты. В воображении княжича возникло зрелище гигантских рук, ломающих, словно засохший блин, плоский квадрат Земли, так ярко описанный в читанной недавно книге Козьмы Индикоплова. Для забавы же Старые Боги создали на некоторых мирах жизнь, чем внесли в свое существование элемент неожиданности. Так пастырь, изучивший каждую овцу в своем стаде, никогда не сможет точно предугадать, куда в следующий миг направится каждая из них.

Люди появились на Земле случайно. Вдыхая жизнь в очередное из своих чудовищных порождений, один из Старых перестарался, и жизненная энергия оплодотворила жалкую обезьяну, созданную воплощением зла, чешуйчатым духом Азатотом, ради тех гримас, что появлялись на ее морде во время смертных мук. Азатота смешило, как она кривляется, силясь в последнем смертном усилии вырваться из безжалостных зубов хищника.

Для Бога, как известно, вечность – что миг. Очень быстро человечество расплодилось по земле. Оказалось, что еще одним нежданным даром стала для людей возможность творить. Рисуя на стенах пещеры или пытаясь вылепить неумелыми руками из глины изображение богов, человек тем самым творил их во плоти, и Новые Боги обладали таким могуществом, каким его наделили люди в своем воображении.

И как бы чудовищны Новые Боги ни были внешне, по своему поведению они походили на создателей-людей. Когда Старые почувствовали угрозу, было поздно.

В той битве сталкивались светила и гибли бессмертные, горела вода и резал на куски твердый как сталь воздух. В той битве Старые проиграли, хотя и Новым пришлось заплатить полной мерой. Склонилась, рыдая, над разорванным телом своего мужа Осириса утратившая в один миг свою воистину небесную красоту Исида. Рядом скулило над разбитым о звезды телом своего господина Аида то, что осталось от его знаменитой собачьей своры: три лучших пса, сросшихся злой волей в чудовищное единое тело. Катался по земле от невыносимой боли Янус, но даже крикнуть не мог; расколотое пополам лицо раскрылось книгой, так что с одной стороны можно было видеть сразу два его профиля, зато с другой сочился розоватой жидкостью рассеченный мозг.

Старых заточили, и подробности об этом отсутствовали в «Палее». И не зря. Много хитрости и изобретательности пришлось использовать Новым, чтобы, к примеру, лишить свободы Йог-Сотота, Одного-Во-Всем, кто сам был пространством и временем.

Зато много говорилось в книге о скромном божке Яхве и о маленьком кочевом племени хабиру. Их необыкновенная вера сделала божка одним из самых могущественных хозяев, когда бы то ни было придуманных людьми. Много говорилось и о том, как Яхве перессорил Новых Богов и породил междоусобную войну. Для победы он не пожалел даже собственного сына, казненного, чтобы неверующие уверовали. Наивные хабиру, отрицавшие кровавую жертву, не захотели почитать Распятого, и новообращенные варвары рассеяли по всему миру народ, считавший себя богоизбранным.

Вспомним, боги созданы нами, людьми. И вот бог предал создавший его народ. Что ж, очень по-человечески, не правда ли?!

Княжич Владимир, не закрывая «Палеи», положил сверху еще одну громоздкую и тяжелую книгу. Раскрыв ее, он недовольно поморщился. Латынь. Та самая ненавистная «кухонная» латынь, которой в Западной Европе давно заменили звучный язык Овидия и Горация. Похожие на раздавленных пауков буквы были не всегда понятны, но с третьей попытки княжич все-таки смог прочесть заглавие: «Liber Ivoris». «Книга из слоновой кости», если, конечно, не подвели те долгие часы зубрежки, которые были постоянным и неотвратимым ужасом его детских лет, проведенных в Галиче.

Слоновой кости на переплете обнаружено не было. Более того, страницы тоже оказались не костяные, а из вполне привычного пергамена, кстати, совсем неважного качества. Некоторые были попарно сшиты, так что узнать их содержимое можно было только после того, как читатель разрежет скреплявшие их шнурки из тонкой кожи. Были и уже разрезанные пары листов. На первом из них кто-то торопливо и небрежно писал слова, не имевшие видимой связи с заметками, помещенными ранее или в конце книги. Второй лист, тот самый, что скрывался за кожаными шнурами, всегда был девственно чист. Владимир долго разглядывал одну из таких страниц, рассчитывая увидеть следы смытого или соскобленного текста, но казалось, что чернила или тушь никогда не оскверняли желтоватой поверхности пергамена.

Ничего не могли подсказать и заметки на первых листах, не без труда прочитанные Владимиром. «Вечная поляна земляники», «Лестница в небо», даже какая-то неведомая «Растафари». Оставалось только гадать, что это. Название неведомого города, обрывки заклятий или, возможно, имя таинственной принцессы с Востока. Непременно с Востока, у западных варваров не хватило бы таланта для создания такого прекрасного имени.

Владимир Ярославич достал небольшой кинжал, который постоянно носил с собой. В Галиче, сотрясаемом постоянными заговорами и попытками переворотов, часты были расправы над проигравшими в этой борьбе, и победители вымещали свою злость и скопившийся страх привычными, но от этого не менее жестокими пытками. Княжич не желал стать главным номером скоморошьего представления под названием «торжество победителей» и готов был предпочесть тихую смерть от собственной руки. Церковь, конечно, осуждала самоубийство, но большим грехом, с точки зрения гордого сына Ярослава Осмомысла, было бы стать посмешищем на глазах гогочущей черни.

Тонкое острие заботливо отточенного лезвия потянулось к ремешкам, стягивавшим сразу несколько листов книги. На первой странице неведомый автор не только оставил очередную маловразумительную надпись, но и решился проиллюстрировать написанное. Эта картинка и привлекла внимание княжича, решившего заглянуть внутрь сшитых листов.

Неровные линии выдавали неопытную руку рисовальщика, и картинка получилась нелепой, как ученическая зарисовка на полях школьного диктанта. Но хотелось верить, что ребенку не придет в голову рисовать подобное. На картинке закутанная в широкое одеяние молодая женщина сжимала в объятиях отвратительный скелет, бессмысленно скалившийся со страницы книги и, казалось, глядевший прямо на Владимира.

Не сразу, но княжич разглядел, что изображено не объятие. Скорее всего, дама на картинке пыталась голыми руками разорвать скелет на отдельные фрагменты. И это у нее получалось. Темное пятно снизу рисунка, принятое Владимиром сначала за небольшую кляксу или случайный росчерк пера, оказалось старательно прорисованной берцовой костью, на которой еще держались наколенник и поножи.

Познаний в латыни хватило княжичу, чтобы перевести пояснительную надпись. «Прекрасная Дама, не знающая пощады», – гласила она, и Владимир мысленно согласился с определением. Сложно представить более мстительную особу, чем эта, не устающая бороться даже с мертвецом.

И как-то само собой всплыло значение этой красивой и, казалось, бессмысленной фразы. Западные трубадуры, нищие рыцари, у которых не хватало смелости даже на разбой, рыцари, сменившие копье и меч на лютню, не раз в тоске и печали звали ее, Даму, способную избавить от позора и презрения, окружавших их жизнь.

Дама, не знающая жалости.

Ее Величество Смерть.

Кончик кинжала отдернулся от книги. Негоже живому тревожить имущество мертвых, не стоит и торопить Смерть.

Нет на свете никого справедливей этой Прекрасной Дамы. Ее визит неизбежен, и никто не может отказаться от незваной гостьи.

Смерть что правосудие, она для всех.

Но правосудие слепо, а смерть видит все.

Видела она и тот самый кинжальчик, который осторожно отодвинулся от немного неровной странички пергамена. Видела, потому что притаилась внутри, за тонкими, но такими прочными кожаными шнурами.

И была чрезвычайно недовольна тем, что ее не выпустили на свободу.

Весна остановилась у стен тмутараканского святилища.

Бог, живший теперь в центре святилища, не любил тепло. Глазами обледеневшего каменного изваяния бог недовольно смотрел на зазеленевшие грязевые болота и освободившееся ото льда Меотийское озеро. Не в его власти было отменить весну, но задержать ее было возможно.

Весной у людишек просыпалась надежда, а она питала врагов тмутараканского идола. Все эти Перуны и Иисусы упивались искренними жертвами и молитвами, набираясь сил и могущества.

Растрескавшийся у губ статуи камень создавал у молящихся впечатление, что бог улыбается. От этой улыбки стыла кровь в жилах, а весеннее солнце старалось скорее спрятаться за тучу, чтобы не оскверниться.

Почему бы и нет? Бог мог себе позволить не просто улыбаться – хохотать.

Это была последняя весна на земле. С наступлением осени бог должен набраться сил, чтобы восстать против тех, кто многие тысячелетия назад заключил его в этот камень.

Так будет же камнем вся эта планета, и развеется в прах живой мир!

Бог не был живым.

Ему нас не жалко.