Шестой моряк

Я снова слышу голоса.

Это значит, у меня есть уши. И, как следствие, голова. По меньшей мере — голова.

Тело, как свидетельствует мой прежний опыт, здесь вовсе не обязательно. Бывало, что они обходились одной лишь головой. Если им нужно было только лишь задать вопрос и только лишь получить ответ. Уши — чтобы выслушать вопрос, и рот с языком, чтобы дать ответ. Даже глаза не обязательны. Но без головы — никак. Где же тогда пристроить рот и на что навесить уши?! Придумать что-нибудь другое никому и никогда не хватало воображения.

Ненавижу, ненавижу эти самые первые минуты Воплощения, когда непонятно, что у тебя есть, что же тебе вернули эти... умельцы. Даже их самих ненавижу меньше, чем проклятую неопределенность первых минут!

О чем они там говорят? А, чирикают между собой. И язык какой-то странный, непонятный. Или это у меня мозг еще не работает как нужно? Однажды мне объясняли последовательность пробуждения мозга, какой участок включается в первую очередь, какой — в последнюю. Не все мои собеседники сплошь оказывались невежественными властолюбцами... Давно это было, и я уже почти все запамятовал.

Нет, разумеется, если вдруг возникнет острая необходимость, я сумею восстановить все услышанное до мельчайших подробностей. Вплоть до интонаций говорившего, до морщинок и теней его лица, до складок его одеяния — если у меня в ту пору были глаза. А у него — лицо и одеяние. Вовсе, между прочим, не факт...

Но прежде всего, помнится, должны выйти из забытья древнейшие инстинкты, как и при появлении на свет. Ориентировка и самосохранение. Все правильно. Они проснулись и работают. Я лихорадочно пытаюсь понять, где нахожусь и что вокруг меня творится на сей раз, а заодно и провести учет собственных свойств и атрибутов. Что они там себе решили по поводу меня, что вернули мне своей высочайшей милостью...

И голоса у них какие-то не в меру резкие, высокие, даже с подвизгом.

Ну, это не так уж и важно. Могло пройти немало времени, многое могло измениться в том мире, куда меня сейчас вернули. Могло измениться вообще все.

Хорошо бы, чтобы это все еще были тукнругилухи. В конце концов, они не так уж плохо со мной обращались. Хотя вопросы задавали довольно неумные и порой жестокие. Даже по отношению к самим себе — но это уж их забота.

Хвала Создателю, это никак не могут быть кулпатсантры. Эти уже ушли, и ушли навсегда. Я сам был свидетелем их ухода. То, к чему они меня принуждали, было отвратительно. Даже для меня, повидавшего и познавшего все мерзости, вместившего в своей душе всех демонов ада. Гнусные твари... Да, кулпатсантры ушли и уже не вернутся. Никто не возвращается. Это хорошо, как в случае с кулпатсантрами.

И это печально, как в случае с авакуапеулиа.

Вот о ком я буду вспоминать с непреходящей благодарностью — пока буду способен вспоминать. В конце концов, однажды я узнаю столько, что начну забывать. И не хотелось бы мне, чтобы авакуапеулиа оказались забыты в числе первых.

Они воплотили меня только однажды. Как видно, из чистого любопытства и, может быть, мимовольно. Воплотили меня всего, в целости и совокупности. Они смотрели на меня, а я смотрел на них и все ждал, когда они начнут от меня чего-то требовать, домогаться, вожделеть... Я даже не удержался и спросил первым. Они защебетали что-то на своем диковинном языке, который я так до конца и не усвоил, потом засмеялись и разошлись по своим делам. Просто оставили меня в покое. И я целую жизнь был предоставлен самому себе.

Я обошел всю землю, переплыл все моря. Я узнал об окружающем меня мире больше, чем за все предыдущие Воплощения. И хотя я понимал, что это знание эфемерно, оно лишено всякого смысла, что к следующему Воплощению мир неизбежно изменится, я все равно испытывал к этому чудному народу одну только благодарность. Я желал бы хоть как-то их отблагодарить, но им ничего не было нужно от меня. Они просто смотрели на меня, а после разбредались кто куда, заливаясь своим удивительным серебряным смехом. Нет, не надо мной они смеялись. Просто все их существа почти целиком состояли из света, радости и этого серебряного смеха. Ни с одним из них я не сошелся близко, да это было и невозможно. Они жили легко и коротко, как поденки.

Я тоже хотел бы наконец умереть. Не так, как обычно завершается Воплощение, а так, как они. Умереть раз и навсегда, распасться всему. Смешать свой разум с прахом. Рассеять по ветру свою память. Все равно то, что она хранит, никому не нужно. Никто и никогда не спрашивал меня о прошлом. Никому не было дела до того, что я пережил и запомнил. Все эти кулпатсантры, тукнругилухи, алерсэйгарызы, фуалеласилимы... они всегда хотели одного и того же. Авакуапеулиа не хотели ничего. Быть может, все они и не догадывались о том, что я... что такой, как я, способен помнить все, что со ним происходило от начала времен. Поэтому я смотрел на авакуапеулиа с завистью и желал себе такой же быстрой и легкой смерти.

Но тот, кто произвел меня на свет, лишил меня этой возможности. Умирало мое тело, я же только засыпал. Когда моему телу наступал срок, я принужден, был возвращаться в свое логово и проваливаться в небытие... до следующего Воплощения.

Да, все они рано или поздно уходят с лица земли, и никто не возвращается. Только я один.

Впрочем... что это я? Было и такое: ушли, ушли надолго и, как мне привычно думалось, навсегда. Их место заняли сначала одни, потом другие, и вдруг — снова они. Да, да, было и такое, что возвращались и задавали свои вопросы, причем те же самые, что и в прежнее Воплощение. Это было странно и в то же время курьезно. Вдруг узнать, что ничего в мире не меняется, и сосуды глупости не иссякают! Кто же это был? Фуалеласилимы? Нет, кажется, ислурсины. Да, они самые. Ушли, потом вдруг вынырнули из небытия, задали свои глупые вопросы и снова исчезли. Наверное, теперь уже окончательно. Вот уже без малого полсотни воплощений, как о них ни слуху ни духу. Хотя... кто знает? Вдруг я открою свои глаза, а они стоят вокруг меня, надменные, кичливые, очень гордые своей властью надо мной, и уже готовят мне свои дурацкие вопросы... те же самые, что несколько эпох тому назад. И наивно полагают, что до них никто меня об этом спокон веку не спрашивал.

Это уж как водится: те, кто приходит позднее, даже не подозревают, что здесь до них уже кто-то был, что они не первые, и даже не двадцатые...

Взять да и сказать им в их спесивые рожи: ну сколько можно?! Вот уже и луна в небе не та, что раньше, а вы все об одном и том же, остолопы несчастные!..

Я вслушиваюсь в голоса, не открывая глаз. Потому что боюсь вдруг обнаружить, что они не удосужились снабдить меня глазами. Да, такое бывало сотни раз...

Это определенно не тукнругилухи и, разумеется, не ислурсины.

Значит, пришли другие. И мне еще предстоит выяснить, как они себя называют. Или же назвать их самому. Должен же я как-то пометить их перед тем, как пристроить в темные, замшелые, бесконечные хранилища своей памяти...

Обычно я употребляю для этого первое членораздельное звукосочетание, которое будет обращено персонально ко мне. И уж много позже, если вдруг выяснится, что они сами как-то обозначают себя, принять это обозначение в качестве основного. Те же авакуапеулиа никак себя не называли. Просто один из них, уходя уже, заливаясь своим дивным смехом, проронил что-то вроде: «Ава... куа... пеу... лиа-а-а...»

И сейчас я жду. Я весь обратился в слук. Собственно, я и есть один только слух — до той поры, пока не обнаружится иное. А они стоят надо мной, числом трое, и трещат между собой, как стая птиц.

Может быть, это и есть птицы? Большие, красивые птицы, с просторными черно-красными крыльями, с белыми хохолками, с умными бирюзовыми глазами над алмазными клювами. Это было бы по меньшей мере красиво. Почему бы не случиться чему-то такому, что миром вдруг овладеют пернатые? Ведь были уже чешуйчатые, были мохнатые, были и вовсе непонятно кто...

Нет, всё же это не птицы. Ну, не станем об этом сильно сожалеть. Всё еще только начинается, всё еще только впереди. Будут и птицы... никуда от этого не деться.

Я уже начинаю различать отдельные слова, а скоро начну понимать их смысл. Отчего это происходит, если никто и никогда не учит меня их речи? Наверное, это было записано в древнем Уговоре. Так решили за меня, и так бывает всегда. Следует только набраться терпения. А я терпелив. Нет существа более терпеливого, чем я. Еще бы...

Кажется, они говорят обо мне. О ком же еще-то?! Было бы удивительно, если бы кто-то осуществил Воплощение, а после стоял бы надо мной и рассуждал о чем-то отвлеченном — о погоде, о ценах на злаки и корнеплоды.

Они обсуждают суть проблемы и выражают легкое недоумение по поводу того, что я не обнаруживаю признаков жизни.

Хотел бы я знать, что на сей раз является признаками жизни! Какой знак я должен им подать? Если они воплотили меня в моем истинном, первородном облике, если им не хватило здравого смысла придать мне хотя бы отдаленное сходство с собственной расой, тогда у них ничего не выйдет. Они даже не поймут, что я уже вернулся, что я слышу их голоса, понимаю их речь и близок к тому, чтобы воспринимать их заботы.

Такое бывало. Нвуни... так я обозначил для себя этих неудачников... сумели воплотить меня, но исполнили ритуал с грубыми промахами. Они так и не раскумекали, что я уже явился в их мир. Постояли надо мной, попричитали с подвывом: «нву-у-ни... нву-у-ни...», поворчали и разбрелись. И мне пришлось целую вечность ждать в темноте и одиночестве, когда моя плоть умрет, а разум погрузится в привычное забытье.

Нет, я не хочу, чтобы этот вздор повторился!

Надо подать им знак. Моргнуть — если у меня есть веки. А если только уши? Когда-то, в ранних Воплощениях, я умел весьма выразительно шевелить ушами. Что еще? Крякнуть, прочистить глотку... а она у меня есть?.. пустить ветры... если выявится в наличии задница?

Но нет: хвала Создателю, я слышу обращенный ко мне вопрос, а значит, должен дать ответ.

Теперь я могу хоть как-то их обозначить, потому что первое слово звучит как «огисс». Так и буду называть их — огиссы. Не хуже и не лучше других. Пока не узнаю, как они сами называют себя.

— Ты уже присутствуешь среди нас? — спрашивает меня один из огиссов на своем языке, который я понимаю с пятого на десятое.

Коли он ждет ответа, значит, озаботился снабдить меня речевым аппаратом. А как же иначе?

А вот как: уатиануматы вернули мне слух и зрение, но по каким-то своим соображениям, либо же из предрассудков, оставили без рта. Вдруг я окажусь настолько коварен, что произнесу вслух чудовищной силы заклинание и обрушу во мрак всю их задрипанную империю вместе с их паршивым императором?! Зато они снабдили меня руками, с тем, чтобы я мог использовать для общения их потешные письмена. Все предосторожности уатиануматам не помогли, они сгинули с лица земли вслед за прочими, и прекрасно обошлось без моих заклинаний...

— Да, я здесь, — отвечаю еле слышно.

— Ты способен открыть глаза? — задает он следующий вопрос.

Стало быть, глаза у меня тоже есть. Ничему я так не рад, как этому.

С готовностью открываю глаза. Я вижу. Несколько мгновений счастья. Я уже благодарен огиссам. Как мало нужно, чтобы сделать меня счастливым!..

Всё происходит на прежнем месте, под открытым небом, в сумеречный час, когда на небе уже нет солнца, но еще не разгорелись звезды. И древние камни вокруг, неподвластные времени и стихиям. Когда не было меня, они уже торчали здесь, словно заснувшие часовые. Когда — и если! — не будет меня, они останутся в ожидании кого-то следующего за мной. И даже когда весь этот мир распадется в прах, они уцелеют и продолжат свою стражу в холодной бесконечной пустоте. Потому что нет ничего вечного, но должно же быть хоть что-то вечное!..

Так вот какие они, огиссы. Новые. Ну, если быть до конца откровенным, не такие уж они и новые. Те же две руки, две ноги и одна голова. А в голове два глаза. Не три, как у кулпатсантров. И не один, как у фуалеласилимов. Крыльев нет, увы. Чешуи, впрочем, тоже. Как там с мохнатостью? Они скрывают свои тела в оболочках из обработанных растительных волокон. Я уже видывал такое во многих Воплощениях. Должно быть, меня ничем уже не удивить. Можно предположить, что они не покрыты шерстью повсеместно, а лишь участками, например — на голове и на лице. Чудно: в их лицах есть что-то от всех ушедших. Даже от авакуапеулиа. Даже от фуалеласилимов, которые выглядели, словно исчадия самых тяжелых кошмаров.

— Ты способен встать?

Я молча подбираю под себя ноги. Не торопите меня, не так скоро, мне еще нужно прочувствовать собственное тело, познакомиться с ним поближе...

Странно: огиссы отчего-то воплотили меня в моем предыдущем виде, доставшемся мне в наследство от тукнругилухов. Я должен казаться им жутким уродом.

Так оно и есть. Ловлю в их взглядах плохо скрываемое омерзение. Пустяки, я тоже вас люблю...

Наконец я встаю. Трое огиссов выжидательно глядят на меня снизу вверх. Что на сей раз? Вопросы или поручения? Судя по тому, что меня снабдили телом — последнее. Что ж, я готов. Почти готов. Потому что по-прежнему ничего не знаю об этом новом мире, куда вернулся после долгого сна.

— Вы можете спрашивать, — говорю я почти в полный голос.

Они приседают, прикрывая уши...

Ха, услышали бы они, какой гам стоял повсеместно в мире тукнругилухов!

На вершинах камней горят костры, образуя круг танцующего света. Вершины дальних холмов покрыты бахромой кустарника. Сквозь вытоптанную до блеска землю кое-где пробивается трава. Наверное, сейчас лето. Или ранняя осень, любимая моя пора. Я ведь был рожден ранней осенью...

Между тем огиссы приходят в себя. Тот, кто заговорил со мной, довольно стар. Если бы не длинный посох из белого дерева — кто знает, устоял бы он от моего рева. Его спутники рядом с ним выглядят сущими детьми. У одного на лице нет даже ни малейшего следа растительности — только длинные вьющиеся волосы цвета спелых злаков. Он выглядит напуганным. Так и должно быть: тукнругилухи не были образцами красоты ни в чьем представлении, кроме собственного. К тому же в сравнении с огиссами они были просто громадинами.

— Ты готов повиноваться? — наконец спрашивает старик.

Ну вот и началось.

— Да, я готов..

— Внимай же.

Что мне остается...

— Три дня назад наш правитель, король Итигальтугеанер Свирепец, исчез без следа из собственной спальни. Все окна и двери были плотно закрыты, но он не переступал порога спальни. Если он не объявится в течение следующих трех дней, наш народ будет ввергнут в величайшую смуту, а враги вступят в пределы страны, чтобы взять то, что им не причитается...

— Мне надлежит рассеять полчища ваших врагов?

— Нет... Найди нам короля. Найди нам его до восхода солнца.

Я должен был это предвидеть.

Они могли бы спросить у меня, как и для чего устроен этот мир. Могли бы спросить, кто был до них на этой земле. Я готов был открыть им сокровищницы горных королей и тайники лесных ведунов. Я еще помнил, где сокрыта величайшая библиотека магических свитков. Я мог привести их к заповедной машине, которая была построена алерсэйгарызами для управления мирозданием, однажды приведена в действие и упрятана там, где никто не найдет ее до конца времен, никто — кроме меня.

Но их это не интересовало.

Их стадо лишилось вожака, и они хотели бы его вернуть.

Во все времена не переводились охотники колоть орехи при помощи горного обвала. Не стоило им будить меня ради таких пустяков.

Но не я выбираю цель. Я всегда был лишь средством ее достижения. Таков Уговор...

— Как нам тебя называть?

— Мое имя — не для ваших ушей.

— Ты готов исполнить Веление?

— Как пожелаешь, мой господин...

Веление объявлено, формула повиновения произнесена.

Они поворачиваются, чтобы уйти.

— Нет!!! — рычу я.

От звуков моего голоса гаснут костры на вершинах валунов. Огиссы валятся на колени, а гладколицый и вовсе падает ничком.

— Я не могу выйти за каменный крут в этом теле.

— Об этом в скрижалях не начертано, — с сомнением бормочет старик.

Скрижали... Ну-ну. Хотел бы я знать, кто их написал и где потерял, чтобы вы подобрали.

— Вы хотите, чтобы я нашел вам правителя. Но я не в состоянии заниматься поисками, сидя сиднем на одном месте. Я должен перемещаться в пространстве!

— В чем же затруднение?

— Вы воплотили меня в теле, которое не принадлежит этому миру. Я не могу покинуть каменный круг — таков Уговор! Мне нужно другое тело, тело для Измещения!

Огиссы долго советуются на своем птичьем языке, до меня доносятся лишь отдельные слова. Откуда им знать про Уговор, откуда им знать про Измещение... с их дурацкими скрижалями!

Наконец старик оповещает:

— Мы приведем тебе раба, чтобы ты мог покинуть Каменный Алтарь.

— Мне не нужен раб, — говорю я. — Мне нужен тот, кто последним видел вашего правителя.

Здесь я немного лукавлю. Просто хочу слегка облегчить свою миссию... Но это нисколько не противоречит Велению.

— Пусть будет так, — с поразительной охотой соглашается старик.

И... посохом вталкивает в каменный круг одного из своих спутников. Не того, гладколицего, а другого, коренастого, с короткими волосами на голове и на лице.

— Не-е-ет!!! — в ужасе вопит тот, застигнутый врасплох.

Измещение.

Я обрываю этот крик... просто закрыв свой рот.

Теперь это мой рот, и мое тело.

Сильное, обросшее мускулами и посеченное боевыми шрамами тело. Кстати, кое-какие из этих шрамов побаливают от холода и сырости. А между лопаток чешется. В пятке трещина. Низ живота горячо и сладко ноет, отзываясь на женское присутствие. Все это даже забавно.

И у меня есть имя — Агнирсатьюкхерг, и есть прозвище — Змееглавец. Здесь все имеют прозвища, даже короли... Я начальник королевской стражи, и это я стоял в карауле, когда король Итигальтугеанер Свирепец вошел в свою спальню, отослав прочь постельников и постельниц, и заперся изнутри.

Уже тогда я знал, что король не выйдет из спальни.

Я смотрю на ветхого колдуна Свиафсартона и на принцессу Аталнурмайю Небесницу, и страх, застывший на их лицах, меня потешает. Любопытно, как они себе все представляли? Что я вытяну им утраченного короля из своего рукава, как мошенник игральную карту? Определенно они не предвидели никаких иных отвратительных ритуалов, помимо самого Воплощения. Они полагали, что вернут меня к жизни, и все тотчас же разрешится, словно бы по волшебству.

Во всяком случае, принцессочка, эта глупенькая смазливая киска, наверняка так и думала.

Старый хрен Свиафсартон, точнее — Свиафсартон Страхостарец, наоборот, надеялся исполнить сокровенный ритуал, никаких ощутимых результатов, как водится, не достичь и с чувством исполненного долга отправиться спать. Все эти трели на тему «ах, правитель... мы потеряли нашего любимого правителя... верните нам правителя...» на самом деле его нимало не заботили. А заботили его единственно застарелая болячка в заднице, жжение в желудке и чесотка между пальцев ног.

(Отрадно узнать, что я не утратил еще некоторые свои качества из предыдущего Воплощения. Тогда воспринимать телесное благополучие собеседника было необходимо для исполнения Веления. А теперь? Даже не знаю...)

Но вот за каким бесом за ними увязался начальник стражи., то бишь я?! Я-то на что рассчитывал? Ну, конечно, служебный долг, сопровождение царственной особы, то-се...

А по-моему, ты был просто самонадеянным ослом, Агнирсатьюкхерг Змееглавец! Изволите видеть: питал надежду, что все обойдется.

Что старый хрен Свиафсартон содеет пару-тройку своих обычных фокусов, дабы произвести впечатление на киску-принцесску, тем самым сохранит лицо и с маразматически глубокомысленным видом объявит, что-де высшие силы равнодушны к злополучиям королевства.

Что киска-принцесска вздохнет, может быть, поплачет-погорюет, и утешится — в сильных объятиях настоящего мужчины.

А на престол взойдет новый правитель... эх, вот знать бы кто.

Ну и дурак же ты был, Агнирсатьюкхерг, поделом же тебе! Был — потому что от тебя уцелела лишь оболочка. И эта оболочка, со всеми ее знаниями, со всеми тайными мыслями и помыслами, теперь досталась мне. И я намерен употребить ее для достижения своей цели с наибольшей пользой.

Впрочем, Змееглавец многого не знал и не стремился знать. Кто мало знает, тот долго живет. Вот, к примеру, нищеброду с выгребных ям Охифурха... как бишь его?.. Ульретеогтарху... тоже мне, имечко! как у благородного!., а прозвище вполне подобающее — Говенная Морда... по слухам, недавно пошел восьмой десяток, если молва не врет, явился он неведомо откуда лет десять назад, ни черта-то не знает, кроме своей помойки, а живет-коптит и в ус не дует... Хотя если взять того же Свиафсартона: уж столько знать, сколько он знает, никакой головы не хватит, а годков ему, пожалуй, что и побольше будет, чем Говенной Морде, а ведь туда же, живет-коптит, трех королей пережил, и Итигальтугеанера Свирепца, поди, тоже переживет — если, конечно, не сыщет при помощи вызванных из самой преисподней черных сил!..

Тот, кто посулил ему, Агнирсатьюкхергу, возвышение при дворе, чертог в Хумтаве — богатой северной части города при жизни и курган в сто локтей высотой в Долине Королей после смерти, благоразумно сохранил свое лицо в тени, но оставил свой личный знак в подтверждение твердости слов и дел. Где тот знак хранится, отныне ведомо только мне. От дуралея Агнирсатьюкхерга всего и требовалось, что проследить, дабы шум и крики, доносившиеся из королевской спальни, не достигли сторонних ушей...

А и не было никаких криков! И шума особенного не было. Тому два свидетеля имеются — старший мечник Лиалкенкиг по прозвищу Плешивец и копьеносный сотник Когбосхектар по прозвищу Без Прозвища. Втроем стояли, втроем слушали, втроем и перед синклитом жрецов оточлись, слова друг друга крест-накрест подтвердив возложением рук на алтарь Мриосианза и пролитием крови в чашу Ийдебгеттаура. Сволочь жрец, глубоко секанул мою ладонь своим кинжалишком... А доносились ли из спальни короля крики, голоса либо иной какой шум? Нет, не доносились. А выходил ли король из спальни своими ногами либо влекомый неким третьим лицом или же группой лиц, по своей воле или по принуждению? Нет, не выходил. А замечено ли было входящим в спальню короля некое третье лицо или же группа лиц, из числа тех, кому это не приличествует ни по чину, ни по степени родства, либо даже и приличествует? Нет, не замечено. Точка. Ни Мриосианз, ни Ийдебгеттаур кривды не узрели и уличающих оную знамений не выказали.

Потому что спрашивал исключительно о дверях, о шуме за дверями, о подозрительных тенях в коридоре да посторонних в королевском дворце, и ни одному из жрецов не взбрело на ум задать простой и точный вопрос: кто надоумил да что посулил?..

Но что-то не понравилось мне тогда в ответах моих подельников, и уже тогда зародилось смутное подозрение, что недоговаривают они и ведают чуть больше, чем говорят. Эх, палачей бы сюда из подземелий Узунтоймалсы с их снарядами для извлечения признаний из сомкнутых уст... да вот не хватило жрецам проницательности.

А мне — хватит.

Вот только с кого начать? С Плешивца или с Без Прозвища?

Выбор не так прост, как кажется.

Измещение — это вам не с кочки на кочку скакать. Это дорога в один конец, обратного пути нет. Потому что оставленное мною тело — словно поношенная одежда, и годится разве на удобрение. Двум душам в одном теле не обитать, прежнюю душонку я оттуда вытолкнул, изместил, а теперь еще и сам изготовился сбежать. Так было заведено,таков Уговор.

А если я намечу для нового Измещения не то тело, какое нужно, не с той памятью?! Это значит — суждено мне какой-то отрезок пути блуждать в потемках.

Одно только любопытно: что случается с душой, которую внезапно и без спросу вышвырнули вон из собственного тела? Испаряется ли она, как утренняя роса, или слоняется по земле без пристанища, кляня злую судьбу да лиходея-телохвата?..

— Что вытаращились? — спрашиваю я, ухмыляясь. — Не узнали? Я все тот же добрый Агнирсатьюкхерг Змееглавец. И мы сейчас двинемся во дворец, где я хотел бы заняться расследованием странного исчезновения нашего доброго короля...

— А что случилось с Элмизгирдуаном Угольно-Черным? — опасливо спрашивает Свиафсартон.

— Это еще кто таков?!

Старый хрен тычет неверным пальцем в сторону Каменного Алтаря.

Так вот как они называют меня в своих ритуалах. Элмизгирдуан... Угольно-Черный... хм... Почему, зачем?! Впрочем, не хуже и не лучше других, должны же они как-то меня обозначать...

В сгустившихся сумерках внутри Каменного Алтаря можно различить бесформенную груду, похожую на кучу навоза после стада носорогов — если бы тем вдруг удумалось опорожниться в одно время и в одном месте. Так вот как я выгляжу в глазах огиссов... вернее, выглядел. Потому что обратной дороги нет, и воротиться в эту навозную кучу, вдохнуть в нее жизнь и вернуть ей прежний, наводящий ужас облик мне уже никогда не удастся.

А ведь это все, что осталось от целой расы тукнругилухов. От целого мира, что предшествовал этому! Большая навозная куча. Угольно-черная... Занятно.

— Сожгите на рассвете. Или пустите на удобрение. Иного применения этому нет.

— Ты не будешь... оскорблен?

— Оскорблен?! Ха... Нисколько.

Знали бы они, сколько миров до них обернулось навозной кучей...

Киска-принцесска семенит рядом, в своем развевающемся плаще, который чересчур велик для ее юного тела, и я ощущаю бурлящее в ней любопытство. Ей невтерпеж заговорить со мной.

Раньше она о таком, небось, и не помышляла. Агнирсатьюкхерг Змееглавец, грубый солдафон с невнятной речью и похотливыми глазками, был ей безразличен и даже мерзок. Это его уделом было жарко сопеть и облизываться, глядя ей вослед. Мнить себя принцем крови, делящим с ней королевское ложе, наяву же овладевая изукрашенной потаскухой в Веселом квартале. Одиноко взгнетать свой детородный снаряд в казарменном нужнике, вызывая в распаленном воображении ее дивный облик...

— Я могу обратиться к тебе? — наконец отваживается она.

— Все, что угодно, Небесница.

— В тебе осталось что-то от Змееглавца?

— Только это тело. И немного воспоминаний.

Здесь я немного кривлю душой. На самом деле многое, очень многое осталось от Змееглавца.

— Кто ты? Демон? Злой дух? Призрак, блуждающий между живыми?

— Ни то, ни другое, ни третье. В вашем языке нет названия для моей сути. Я — первый и, возможно, единственный в своем роду. Никогда ничего не слышал о других таких, как я.

— Но у тебя есть название для своей расы?

— Нет, Небесница. Моя раса — это я сам. Когда мне дают имя, моя раса обретает название. Хм... Раса угольно-черных элмизгирдуанов.

— И все же...

— Скажу одно: я видел демонов. Я видел всех демонов ада. Они приютятся в моей душе, и еще останется место. Я встречал злых духов. Перед моей злобой они были кротки, словно играющие на лужайке дети. Я встречал призраков. Сейчас я думаю: в том, что они блуждают между живыми без успокоения, есть и моя вина. Где-то позади нас тащится, кляня судьбу и собственную глупость, бестелесная тень Агнирсатьюкхерга Змееглавца.

Аталнурмайя в испуге оборачивается.

Я заливаюсь смехом... у Змееглавца был довольно неприятный смех, скорее смахивающий на ослиное взревывание. И я поневоле ловлю себя на том, что по-прежнему гляжу на киску-принцесску его глазами. Его жадными, похотливыми зенками. Проникаю взором под трепещущие покровы, мысленно срываю их и дорисовываю воображением пленительные очертания ее юного тела... нетрону тую грудь... неласканный живот... невспаханное лоно...

Змееглавца можно понять. Смел ли он надеяться при жизни, что Аталнурмайя Небесница заговорит с ним, как с равным, да еще проявит к его особе столь жгучий интерес?!

— Значит, ты злой демон?

— Я не демон, Небесница. Но во мне — бездна зла.

— А есть ли в тебе хотя бы крупица добра?

— Во мне скрыты бездны всего, что рождалось во всех мирах. Следовательно, есть место и добру. Но...

— Что же, договаривай!

— Меня редко пробуждают для добрых дел.

— Как мне называть тебя? — снова шепчет принцесса. — Кто ты сейчас — Агнирсатьюкхерг или Элмизгирдуан?

— И снова ни то, ни другое, Небесница. С каждым Воплощением я становлюсь иным. С каждым Измещением я меняюсь. И при этом всегда остаюсь самим собой. Придумай мне имя и называй этим именем. В конце концов, это лишь звуки твоего нежного голоса.

— Скользец, — с улыбкой произносит она.

— Отчего же Скользец?!

— Оттого, что ты скользишь между временами и мирами, от тела к телу. А захочешь тебя поймать — ты проскальзываешь между пальцев...

Скользец... надо же такое придумать! Смешное имя. Пришел Скользец — вам всем конец.

— Эта способность — лишь малая часть меня. Произнесенное Веление сделало ее моим главным оружием в этом мире. Иная формула Веления — иные способности... Никто еще не ухитрился стребовать с меня того, что было бы для меня невозможным.

— Должно быть, эти люди не страдали избытком фантазии.

— Люди? Хм... пожалуй. Не страдали. Все их желания, все Веления были довольно однообразны. К тому же это были не люди. Впрочем, это вопрос терминологии. То, как они себя называли, было вполне сходно по смыслу.

— Значит, мы не первые в этом мире?

— И даже не двадцатые...

— Так ты бессмертен, Скользец?

— О нет, Небесница. Я смертен, и не просто смертен. Я бесконечно смертен!

— Что это значит?

— Исполнив Веление, я должен умереть вместе со своим телом. До следующего Воплощения... Таков древний Уговор. Смерть — всегда смерть. Но когда к ней привыкаешь, она становится разновидностью сна.

— А разве никто не желал измерить пределы твоих способностей? Хотя бы из чистого любопытства? Например, приказать тебе убить себя раз и навсегда...

— Никто, Небесница. Меня не вызывают из любопытства. Меня вызывают от безысходности.

Я не хочу рассказывать ей про авакуапеулиа. Это слишком светлое воспоминание, слишком личное, чтобы делить его с посторонним существом, с кем я очень скоро принужден буду расстаться навсегда. Это неизбежно. Все уходили, уйдут и огиссы... вернее, люди — как они себя называют. Обозначение не хуже и не лучше других.

— Но ты мог бы?

— Что? Убить себя? Разумеется, Небесница. Это не вопрос. Но... Разумеется, я устал, и в минуты слабости мечтаю тихо и безмятежно умереть. Но я не хочу убивать себя!

— А если тебе прикажут?

— Не в этом Воплощении. Я уже выслушал Веление и намереваюсь его выполнить. Даже если в конце концов все пожалеют об этом...

— Что означают твои слова?

— Только то, что они означают.

— Но ты найдешь моего отца, Скользец?

— Я найду вам короля. Я начал цепь Измещений, а на другом конце этой цепи меня ждет твой отец, живой или мертвый.

Аталнурмайя поджимает губки. Многое отдал бы, чтобы проникнуть в ее мысли. Но сделать это я могу одним лишь способом — Измещением.

Впрочем, ничто мне не препятствует.

Возможно даже, что она что-то знает о судьбе своего отца. Возможно...

Но пока мне хочется видеть ее рядом с собой, нежели самому быть внутри нее. Ох, уж эти оковы тела, тени чу жих чувств!..

Возле рощи на окраине Алтарного поля нас дожидаются кони. Вернее — звери, которых здесь называют конями и используют для верховой езды. Раньше «конями» называлось совсем другое... Здесь же переминается с ноги на ногу и нервно зевает полусотня копейщиков в походных латах. Среди них — Когбосхектар Без Прозвища. Огромный, волосатый, косматая грудь, косматые лапы, жесткая черная шерсть пробивается даже на расплющенном носу. Не проронив ни слова, смотрит на меня с подозрением. Копье в его руках кажется тростинкой.

Мы молча стоим и ждем, пока притащится старый хрен Свиафсартон Страхостарец. Как бы не загнулся по дороге... Пособить ему нет никакой возможности. Коня не пошлешь. Традиция первая: на Алтарное поле можно ступать лишь жертвенным животным. То есть пришлось бы того конька сразу и почикать... А на руках его допереть можем лишь мы двое, я да принцесса. Традиция вторая: на Алтарное поле можно ступать лишь посвященным. Принцесса посвящена от рождения. Агнирсатьюкхерга пришлось посвятить непосредственно перед ритуалом и на скорую руку. До сих пор саднят сакральные надрезы на плечах и спине. Но от этой неприятной повинности нас, по счастью, избавляет традиция третья: до магиеносных иерархов на Алтарном поле нельзя дотрагиваться никому, кроме им же равночинных.

Аталнурмайя берет меня за руку. Посвященным дотрагиваться друг до дружки не возбраняется.

— Скользец, а у демонов бывают дети?

— Все дети — порождения демонов, — отшучиваюсь я.

По ее виду не сказать, что Небесница оценила шутку. Скорее смахивает на то, что она внезапно втемяшила себе какую-то шальную мысль.

— Следуй за мной, — вдруг велит Аталнурмайя и направляет коня в рощу.

В спину мне летит чей-то короткий смешок...

Что она задумала?! Неужели?..

Ну так и есть. Едва только пахучие плети кустарника скрывают нас от взоров полусотни грубых псов войны, как Небесница спрыгивает с коня, швыряет на землю свой необъятный плащ и начинает деловито обнажаться.

Какие-то бесчисленные ремешки, шнурки, застежки...

— Давай, Скользец, — шепчет она знойно и невнятно. — Сделай мне демона...

— Что это, Небесница? Блажь или дурная шутка?

— Это приказ, обалдуй.

Элмизгирдуан Угольно-Черный не обязан подчиняться чьим-либо приказам — он уже во власти определяющего Веления, отданного ему в Каменном Алтаре.

Но Агнирсатьюкхерг Змееглавец вовсе не прочь подчиниться, что и делает с большой охотой и рвением. Увы, в пылу страсти он не успевает заметить, был ли он первопроходцем или шел к девичьим прелестям проторенной дорожкой. Он вообще ничего не успевает заметить.

Всё происходит в большой спешке и суете.

Мне достается роль стороннего наблюдателя, ироничного и безучастного. Здесь нас таких трое — я и кони.

— А сейчас ты кто? — требовательно спрашивает Атал нурмайя.

— Твой раб, Небесница! — пылко хрипит Змееглавец.

Эти мне оковы тела...

Приводим себя в порядок и под одобрительными переглядываниями копейщиков — мол, а Змееглавец-то, оказывается, истый орел! саму принцессу огулял, во как! — появ ляемся из рощи. Ждать Свиафсартона, который уже близок.

Наконец этот трухлявый пень, сипя, кашляя и сморкаясь, доползает до своего коня, но взгромоздиться на него не имеет никаких сил и обвисает на своем посохе, как тряпка. Тощий, как тот посох, не плешивый даже, а какой-то шелудивый, сморщенная бурая рожа в лишаях и шрамах. Это у всех старых колдунов поголовное: не то чужих заклятий следы, не то собственных... Когбосхектар перекладывает копье в правую руку — левша, стало быть, — берет старца за пояс и легко вскидывает в седло. Силы этот зверовид неимоверной. Может убить человека, переломив через колено. И убивает, если придется. Может брошенным копьем пронизать самые прочные латы, будто кисею. И пронизывает...

В кромешной темноте, сопровождаемые завыванием далеких шакалов и уханьем ночных птиц, мы возвраща емся в город. Я замыкаю процессию.

Уже в виду городских ворот ко мне приближается Без Прозвища.

— Как всё было? — любопытствует он.

Невинный, казалось бы, вопрос. Что он хочет знать — как всё было на поле или как всё было в роще?

А для чего ему понадобилось знать, как всё было на поле?! Он что-то заподозрил или тоже в деле? Что-то Змееглавец не припомнит об его, Когбосхектара, участии... Это что же, какая-то неучтенная ниточка к про павшему Свирепцу? Интере-е-есно...

Однако же то, что мне нужно, от Агнирсатьюкхерга я уже получил. Кроме, пожалуй, личного знака его нанимателя. Знак хранится в тайнике, как ему и положено. Никуда он не денется и без Змееглавца...

Измещение.

Я немного удивлен тем, что мой собеседник резко клонится на шею коня, а после кулем валится наземь. Немного — потому что это Когбосхектар был бы удивлен изрядно тому, что Агнирсатьюкхерг Змееглавец вот только что был в полном здравии, и вдруг ни с того ни с сего завел глаза... и даже попытался бы предпринять какие-то действия, а я, Скользец, не удивлен ни чуточки, и потому спокойно продолжаю свой путь уже в одиночестве.

Если что меня и поразило, и даже раздосадовало — так это собственная оплошность.

Несчастный болван Когбосхектар ничегошеньки не знает о заговоре против короля. Какой еще заговор?! Против самого короля?! Да кто же посмеет!.. Он бесхитростно уповал, что его старинный приятель Агнирсатьюкхерг щедро поделится с ним впечатлениями от перепихона с королевской дочкой.

Вот уж воистину, пошел посрать — лишился жопы...

Так, и что мне теперь прикажете делать с этой горой мышц, с этим бездонным, вечно бурчащим от грубой пищи животом, с этим беспрестанным свербежом в шерстяных зарослях на загривке и на холке?

Исчезновение Змееглавца ни у кого не вызывает подозрений. Копейщикам он чужой, раз его нет — стало быть, так и надо, ускакал куда-то по своим недоступным их разумению делам. Свиафсартон слишком озабочен собственными болячками и тем, как бы после всего пережитого не отбросить сандалии до прибытия во дворец. Пожалуй, лишь Аталнурмайя приметила его отсутствие, и то с большим запозданием.

— Эй, ты, — надменно окликает она меня. — Куда подевался начальник стражи?

— Его больше нет, Небесница, — гундосит Без Прозвища и сооружает на мохнатой роже подобие улыбки. — Но Скользец все еще рядом с тобой...

Выражение панического ужаса на ее рожице доставляет мне неописуемое удовольствие.

Обожаю пугать маленьких засранок. Обожаю! Высокородная сучка может корчить из себя принцессу, властительницу, наследницу трона, но при всем этом она как была, так и останется маленькой засранкой. Посадить такую на одну ладонь, а другой сверху — хлоп, и стереть, словно тлю... или наступить на одну ногу, взять за другую... как ту мелкую потаскушку из Слогрима... как она смотрела, как она орала, как умоляла пощадить... Что, не нравлюсь? Боишься? То-то же, сикавка... Катись своей дорогой, нечего ошиваться возле настоящих мужиков. Такой, как я, коли уж возьмется дрючить, так после ты не то что на лошадке разъезжать — на пуховой подушке примоститься не смо жешь. Сучка... засранка... принцесса, драть твою мать...

— Что приуныли, сволочи? Копейщики вы или убрукские евнухи?! Подтянуться, сопли подобрать, песню орать!..

Над полусотней взвивается песня.

Про что могут петь грубые солдаты по пути в казарму? Про баб, жратву и бухло. Какие слова будут в этой песне? Да уж такие, что у стороннего человека уши в трубочку свернутся. Даже старый хрен Свиафсартон очнулся, вскинулся, закрутил башкой и пришпорил коня, лишь бы подальше от этого паскудного хора. А принцесса — та вообще чуть из седла не выпала, с-сучка...

Ладно, уеживай прочь, к своим куклам-конфетам. А мы покамест займемся мужским делом — лиходея скрадывать. Того, что Итигальтугеанера Свирепца изобидел. Короля нашего, милостивца-благодетеля, вояку и гуляку, словом — истинного мужика, не какую-нибудь там кислорожую сволочь.

Полусотня, будя своим диким ревом спящий город, пересекает пустую рыночную площадь и утягивается в казарму.

Я же, поотстав, правлю в противоположную сторону — за принцессой и старым колдуном, которых уже принял под свое крыло дворцовый караул. Хотел бы я знать, как эти двое объяснят стражникам исчезновение Агнирсатьюкхерга.

У сторожевого крыльца спешиваюсь, отставляю копье, присаживаюсь на ступеньки. Нужно выждать, пока уляжется кутерьма. А потом забрать из заветного места заветный же знак. Или даже не забирать — а постеречь, не придет ли за ним кто, вспугнутый известием о пропаже Змееглавца.

Дверь бесшумно отворяется.

Из темноты медленно простирается тонкая белая длань и манит меня.

С недоумением поднимаюсь и иду на зов. Лапа на худой случай устроена на рукояти кинжала. Эх, копье бы прихватить, да за своды цеплять будет, грохоту не оберешься.

Мой проводник, с головы до ног закутанный в бесформенную накидку, семенит впереди, ныряет в закоулки, отпирает какие-то двери, в общем — чувствует себя как дома.

— Эй, — окликаю его шепотом, — ты, мать твою, кто?

— В жопе долото! — злобно шипит он, не оборачиваясь. — Шевели копытами, носорожья задница!

Грубит, сволочь. Наш человек...

Во дворце, против ожиданий, тихо. Никто не носится с факелами и криками: «Измена! Начальника стражи пришибли на хрен!..» Изредка слышатся чьи-то приглушенные голоса, да вереницей призраков проходит дальний караул, да где-то каплет с потолка вода.

Мы сворачиваем в тесную, забитую каким-то хламом конуру. Мой маленький грубиян запирает дверь и, пока я торчу истуканом, напряженно раскорячась и до половины вытянув кинжал из ножен, с помощью нехитрого заклинания зажигает масляный светильник в бронзовой чаше. Конура наполняется прыгающими тенями и оттого делается еще теснее.

В горле моем застревает незаданный вопрос.

Потому что он оборачивается, скидывает накидку и оказывается принцессой Аталнурмайей Небесницей в натуральном виде.

То есть буквально в натуральном, потому что под на кидкой она совсем голая.

Сколько же ей лет? Ну-ка, прикинуть... Появилась она на свет в тот славный год, когда мы вернулись из похода на Руйталирию... пили по этому поводу, помнится, как в свой последний час, не щадя живота, заблевали всю казарму, ступить было некуда... одни тайком вздыхали, что, мол, лучше бы у короля родился наследник, потому как негоже отдавать королевство, такими трудами и такой кровью собранное, за дочкой в приданое в чужие руки... другие, наоборот, строили хиханьки да хаханьки, что, мол, теперь всякому из нас выпала удача завалить принцессу на мягкое, по достижении ею невестинского возраста, и заделаться, стало быть, королевским зятьком... так что лет ей, не сбиться бы, примерно пятнадцать, или чуть больше. Возраст подходящий. А уж дородная она да гладкая на все во семнадцать, есть за что ухватить, в костях не заблудишься.

— Расслабься, олух, — шепчет она. — Наверное, не ожидал?

— Чего угодно, только не этого, Небесница... — бормочу я, не убирая руки с кинжала.

— Так кто ты сейчас?

— Скользец, к твоим услугам, Небесница.

— И что ты сделал с беднягой Агнирсатьюкхергом?

— Всего лишь покинул его тело и взял себе другое.

— В этом есть какой-то смысл?

— По правде сказать, небольшой. Это был неверный выбор.

— И что ты намерен делать дальше?

— Взять себе другое тело.

— Может быть, мое?

— В этом еще меньше смысла. Я не думаю, что это по может моему поиску...

— И всё же, Скользец, я предлагаю тебе свое тело... второй раз за одну ночь.

Эта маленькая сучка держится так, словно всю свою короткую жизнь торговала собственной щелкой в Веселом квартале!

— Ты хочешь, чтобы я трахнул тебя? — зловеще хрипит Без Прозвища.

— Да, хочу. Подари мне демона, Элмизгирдуан!

— Я не Элмизгирдуан, я Когбосхектар. А знаешь, почему меня называют Без Прозвища?

— Почему же?

— Потому что мое настоящее прозвище нельзя произносить вслух при посторонних. Мое настоящее прозвище настолько непотребно, что даже грубые копейщики краснеют, как целки, и жмутся задами к ближайшей стене. Потому что я сбился со счета шлюхам, подохшим подо мной...

— Давай, Без Прозвища! Трахни меня, покажи свою доблесть! — стонет она, дрожа от похоти.

Ладно, ты сама захотела.

Прости мне это бесчинство, Свирепец. Видно, быть мне твоим зятьком...

Едва сдерживая рвущийся из груди рык, я расстегиваю пряжку, распускаю шнуровку и обнажаю свое главное орудие.

Гляделки у этой сучки лезут на лоб. Рот приоткрывается в изумлении. Она переводит взгляд со вздыбленного снаряда на мое искажённое страстью лицо и обратно.

И вдруг... начинает хохотать.

Ее корчит от смеха! Ее прошибают слезы!

— Как... — пытается она выговорить, сгибаясь пополам, — нет, как... как ты находишь эту штучку в темноте... когда хочешь облегчиться?!

В моих глазах полощется красная пелена. Голос похож на рёв раненого животного. Я лют и страшен.

— Ты смеешься надо мной! Я убивал и за меньшее!..

Она едва не валится наземь:

— Прежде чем убить, попытайся изнасиловать!

— Иногда я поступаю наоборот!..

Путаясь в ремнях, пру на нее. Убить эту сучку. Разо рвать пополам. Растоптать, размазать...

Давясь смехом, Аталнурмайя швыряет мне в лицо пригоршню мельчайшего праха и произносит короткое заклинание. Что-то там вроде «айюнафилхорайя... ахоа ноба... иномлантауна...»

И я, не довершив шага, обращаюсь в дерево.

Магия. Ненавижу магию.

Кажется, у меня даже листья появились, а корни я прямо-таки ощущаю собственными пятками. И где-то на верхних ветках свила гнездо какая-то блядская птица...

— Так ты намного лучше, — говорит Небесница с удо влетворением. — Даже твое достоинство, кажется, увеличилось в размерах и стало пригодно к употреблению. Уж никак не тот прыщик, что был раньше.

Она снова хихикает.

— Эй, Скользец, ты еще тут? Или Когбосхектар тебя окончательно задушил?

— Я никуда не исчезал, Небесница. Всё ждал, чем же ты огорошишь этого простодырого скота.

— Вот и дождался.

— Только не надейся, что твоя детская магия сгодится против меня. Хочешь, я отпущу зверя на волю?

— Уж лучше сделай ему шишку побольше.

— Ты все еще намерена ублажить свою странную прихоть?

— Я решила, что стану матерью демона. И стану ей, даже если мне придется трахаться с деревом вроде этого. Даже если мне придется перетрахать все деревья в округе!

— У матерей демонов незавидная судьба. Обычно они умирают еще при родах.

— Откуда ты знаешь?

— Я видел это не раз.

— Добавь еще, как ты любишь: и не двадцать... Твоя мать тоже умерла?

— Я не был рожден матерью. И не забудь: я не демон.

— Ах да, помню, ты Элмизгирдуан Угольно-Черный из расы угольно-черных элмизгирдуанов.

— То, что ты делаешь, лишено всякого смысла. Лишено по двум причинам. Причина первая: что бы ты себе ни воображала, я не демон. Причина вторая: ты всё равно не доберешься до меня, как бы того ни желала. Всякий раз ты совокупляешься не со мной, а с телом, которое я всего лишь выбрал в качестве сосуда Для своей сущности. Или накинул на себя, как та накидка, на которой ты стоишь ногами. Кувшин не может обладать достоинствами вина, что было в него налито. Одежда не будет сильной, умной или пригожей, как тот, кто ее носил.

— Я хочу в этом убедиться.

— Что ж, я предупредил. Поступай как знаешь. Гляди только, чтобы твой ребенок не родился жутким уродом, похожим на всех своих отцов.

— Демон и должен быть уродом!

— У меня больше нет желания с тобой пререкаться. Поспеши совершить свой нелепый обряд, а после дозволь несчастному глупому Когбосхектару исполнить его предназначение до конца.

— Послушай, Скользец... Пока я насилую этого дуралея, можешь развлекать меня своими сказками. Ты ведь должен знать много интересного.

Меня никогда не просили ни о чем похожем. Я мог только мечтать о том, чтобы передать кому-то малую толику бремени своих воспоминаний. Но не предполагал, что стану делать это, будучи заточен в одеревеневшем теле копьеносного сотника-изверга, которого употребляет полоумная девчонка королевских кровей.

Но другой случай мне вряд ли представится.

Может быть, делясь своей памятью, наконец я научусь забывать...

— Вот, послушай, — начинаю я. — Давным-давно, в одном из прежних миров, кажется — даже в самом первом, жил король, которого звали Гумаукт. Мы же назовем его Гумаукт Третий, поскольку отец его был Гумаукт, и дед его тоже был Гумаукт. На самом-то деле королем его никто не величал, потому что он был не человек, и вообще не сходен был ни с чем, что вы, люди, можете себе вообразить, а властный титул его звучал как «Глаз Вихря». И у него была дочь, которую звали, естественно, Гумаукта. Дочь была совсем юная, а окружали ее большие, грубые и громогласные существа, которым некогда было с ней возиться. Даже отцу не было до нее дела. Целыми днями... хотя и дней-то в ту пору, можно сказать, и не было... крошка Гумаукта была предоставлена самой себе. И был при дворе... если это можно было считать двором... некто, кого вы, люди, наверняка называли бы колдуном. В том мире все по вашим меркам были могущественными колдунами, но этого за его безмерную магическую силу почитал даже король Гумаукт Третий. Имя колдуну было Гумаульф... ты можешь заметить: никакого разнообразия, но это не так. Самые созвучные для твоего слуха имена на языке того мира казались совершенно различными. Оттого-то я и вынужден самым нелепым образом нумеровать Гумауктов, чтобы хоть как-то разбирать их, а тогда все короли были Гумауктами, но у каждого было свое имя. Однако же речь не о том, а об игрушке, которую сострадательный колдун подарил принцессе Гумаукте, чтобы немного скрасить ее досуг...

Она почти не слышит меня. Трудится, старается изо всех сил, но дерево есть дерево, даже если обработано в форме человеческого члена.

Осторожно, чтобы не спугнуть, начинаю ей помогать. Увлеченная своим занятием, Аталнурмайя даже не замечает, что дерево ожило, что мои руки сомкнулись на ее бедрах, что мое тело с пылом и охотой отзывается на всякое ее движение...

Наконец, она получает то, что хотела.

— Как тебе это удалось, Скользец? — шепчет она. — Как ты заткнул своей булавкой мою пещеру?

— Не льсти себе, Небесница. То, что ты называешь пещерой, всего лишь мышиная норка. И вспомни: шершень мал, но больно жалит...

— Это все еще ты, Скользец?

— Разумеется, я. И всегда был я. Когбосхектар до сих пор оглушен твоим заклинанием и в дело не годится. Забудь про него. Забудь навсегда. Больше ты его не увидишь.

Она подбирает накидку и неверными движениями, словно пьяная, закутывается в нее.

— Делай то, что должен, демон. Ступай своей дорогой. Я разыщу тебя в любом обличье.

На пороге я задерживаюсь. Мне снова приходит в голову навязчивая мысль, что Аталнурмайя должна кое-что знать об исчезновении своего отца. Уж слишком она спокойна и занята собой в то время, как ей полагалось бы убиваться, заламывать руки и обливаться слезами отчаяния.

Но ведь это легко проверить. Еще одно Измещение — чтобы рассеять все подозрения.

А если она ничего не знает? Если она и вправду такова, как есть, и нет резона требовать от нее того, на что она не способна? Любила ли она своего отца настолько, чтобы страдать из-за его пропажи?..

Словно ощутив мои колебания, она обращает ко мне свое лицо, слабо освещенное призрачным огнем светильника. Спокойное лицо, спокойные глаза, не выражающие ничего, кроме уверенности в своей правоте. Холод ночного металла...

Я затворяю за собой дверь каморки, так ничего и не решив для себя.

Что ж, каждому — своя дорога. По сумрачным лабиринтам королевского дворца я влачу на себе оцепенелое тело Когбосхектара Без Прозвища к тайнику с личным знаком нанимателя. Быть может, этот знак подскажет мне, где искать новое тело...

Струя бледного пламени в лицо.

Опять магия. Да не обыденная, какую использует самый распоследний раб, чтобы развести огонь и поджарить на вертеле кролика, а боевая, и хорошо заточенная. Ненавижу все эти колдовские штучки! Перевешал бы всех колдунов, да не за шею и даже не за ноги, а за то, что оборвется у них прежде всего!..

Отшатнувшись, получаю тяжелым по затылку. Ну, меня такими гостинцами не проймешь, и не такие плюхи хватывал, и окованными дубинами, и двухсаженным копьем, и верблюжьим копытом. Покачнувшись, тяну кинжал из ножен. Сейчас начну резать насмерть всех подряд, и только последнего не дорежу, сберегу для дознания, и потому резать буду медленно и ремнями...

В голове взбухает и лопается пузырь синей воды. Это не удар — ударом меня не вырубишь. Это снова магия. Странно было бы ждать, что, применивши магию единожды, не применят дважды.

Кажется, глаза закрываются на короткое мгновение, и сразу же открываются. Но я уже не в дворцовом коридоре, а в какой-то гнилой темнице. Быть может, даже и в Узунтоймалсе. Сижу вбитый в узкое, не про мою задницу, дубовое кресло, прикрученный к нему по рукам и ногам. А в голове все еще плещется и бликует проклятая синяя водица.

— Кляп уберите, — командует Лиалкенкиг по прозвищу Плешивец.

Плешь у него действительно всем плешам плешь: будто кто взял и шмякнул ему на череп морского моллюскаосьминога, а когда тот присосался как следует, отодрал его вместе с волосней. Известное дело, с магией шутки плохи, магия колдуна метит...

Едва только уста мои обретают способность производить звуки, как тотчас же производят, и в изобилии.

— Что же ты, сучье стерво, творишь?! — ору я, с трудом втыкая человеческие слова в густую солдатскую ругань. — Сын шакала, отец шакала и любовник шакала! Дерьмо носорога, обожравшегося дристогонных колючек и охлебавшегося болотной жижи! И не простой болотной жижи, а самого мерзкого болотного цвета и запаха, какой только бывает, если не тревожить болото триста лет кряду! А если и потревожить, то лишь затем, чтобы выпорожнить туда зараз триста золотарных обозов, которым не нашлось места в Охифурхе по причине невыносимого духа, ибо они были вывезены из солдатских нужников после того, как все мечники королевства обхавались кислого козьего молока и прославились одновременно! И самому нагадить сверху! Плод греха пьяной гиены и полусотни дикобразов, нанюхавшихся горелой травы крраднчупффн! И, коли уж на то пошло, водивших хороводы при полной луне и состязавшихся в меткости кидания игл в голый зад богохульника! Последний в помете выкормыш двенадцатисосчатой свиньи, которая блудила со всеми дикими кабанами Руйталирии! И не просто блудила, а блудила с наслаждением и задарма! Нерадивый подмастерье бездарного говночерпия при выгребных ямах Охифурха, изгнанного с должности за любовь к дерьму! Приживала при самой старой из потаскух Веселого квартала, неспособный к мужским делам из-за тридцати лет беспрерывного членодоения! Внук потаскухи, сын потаскухи и отец потаскухи! И, коли уж на то пошло, дед потаскухи! Пожиратель жареной козлятины и поглощатель кислого молока! И кислой сметаны! И кислой сыворотки! И всего кислого, что может быть произведено козой и скиснуть! И не простой козой, а самой блохастой козой из всех блохастых коз королевства и сопредельных земель! И не просто скиснуть, а свернуться и завонять! Вор, укравший саван собственного отца, лежанку собственной матери и погремушку собственной дочери! А затем всё это продавший за полцены! А вырученные гроши проблудивший в самом гнусном и затхлом из всех блудилищ, по сравнению с которым распоследняя дыра Веселого квартала покажется чертогами Хумтавы! Клятвопреступник, выпертый из клана клятвопреступников за страсть к лжесвидетельствам! Дерьмо, прозванное дерьмом за вид дерьма, цвет дерьма и запах дерьма! И, коли уж на то пошло, за вкус дерьма! И, коли уж не скупиться на слова, за вкус дерьма носорога, обожравшегося дристогонных колючек и охлебавшегося болотной жижи!.. На кого же ты руку поднял?! Думаешь, спеленал меня, так я вовек не распеленаюсь?

— Думаю, что нет, — усмехается Плешивец. — Да ты не волнуйся, Без Прозвища, не сокрушайся так сильно. Не для того мы тебя увязали, чтобы твое нытье выслушивать. Ты нам лучше вот что расскажи: куда дел Змееглавца, а главное — зачем от него решил избавиться. Если не набрешешь или со слов твоих обнаружится, что Змееглавец наш любезный пребывает где-то в добром здравии, распутаем тебя без промедления, напоим до усрачки... Девок не позовем, потому как не сильно-то ты их привечаешь... а содеявшееся между нами недоразумение предадим забвению.

— Ни к чему мне брехать! — рычу я. — Пускай тебе шакалы брешут! Змееглавец же, как мне доподлинно ведомо, лежит мертвым трупом на обочине дороги, что ведет от Алтарного поля к городским воротам. О чем я скорблю вместе с вами, не меньше вашего, а то и больше.

— Лежит... мертвым трупом... — повторяет за мной Плешивец, словно пережевывает эту новую для него мысль. — Не дышит, стало быть, и не разговаривает... И что же такое могло произойти с другом нашим Агнирсатьюкхергом, что он в одночасье из здорового, полного сил мужика вдруг обратился в мешок дерьма?

— Удар его хватил! Стукнуло в затылок... как ты меня. Только я привычный, мне не впервой, а он похлипше оказался.

— А позволь узнать: уж не ты ли его в затылок приголубил?

— Зачем мне так с ним поступать, Плешивец? Зачем? Какой в том резон?! Я точно так же в этом деле, как и он, и ты!..

— В каком таком деле, Без Прозвища?

Похоже на то, что Когбосхектар по простоте душевной ляпнул лишнего. Даже не лишнего, а того, что ни пр каких обстоятельствах ляпнуть не мог. Поскольку вс кто хоть что-то знает об исчезновении Свирепца, до сег момента пребывали в твердой уверенности, что если у кто здесь и остался ни при чем, так это ражий прост га Без Прозвища. Шутки у тебя, Элмизгирдуан, довольн глупые и рискованные.

— Ну как же... сам знаешь... был король, и нет., мы ж вместе под дверями спальни в карауле стояли...

— Ну, стояли, и что дальше? Дело-то какое?

— Да вот это дело, что стояли, оно и есть... Вот что, Плешивец, — голос Когбосхектара внезапно обретает прежнюю твердость. — Ничего я тебе внятного не скажу, хоть ты меня тут на ремни изрежь. Если, конечно, я наперед не выпутаюсь и сам всех твоих прихвостков не испластаю. И вот что еще. Коли уж так близка твоему сердцу участь Агнирсатьюкхерга, спрашивать тебе надлежит не меня, смирно топтавшегося на обочине Алтарного поля, а Свиафсартона Страхостарца, что на это поле ходил вместе со Змееглавцем и, как видно, там же его и оставил. Если, конечно, довольно в тебе храбрости обращаться к Свиафсартону с вопросами... Или допытай обо всем принцессу Аталнурмайю Небесницу. Уж она-то точно знает. Да только не забывай, что она как была, так по сю пору принцессой и остается. И не ровен час, воротится во дворец добрый наш правитель Итигальтугеанер Свирепец, и ведь никто не изведает, насколько сильно ему понравится то, что его любимую дочурку о чем-то спрашивал паршивый мечник...

Плешивец выслушивает мою непривычно долгую речь, согласно кивая в такт словам.

— Складно трещишь, Без Прозвища, — говорит он наконец. — Так и хочется с тобой согласиться. Тем более что из твоих слов как раз и получается, что спрашивать мне больше некого, кроме тебя. Что я и буду делать со всем моим прилежанием всю ночь напролет, пока ты не пропоешь мне, как птичка-ворона, все, что помнишь, от самого рождения до последних твоих минут в этом погребке.

...Долго же придется ему ждать, пока я, Элмизгирдуан по прозвищу Скользец, на самом деле ВСПОМНЮ ВСЕ!..

— Добрый ты, Плешивец, — между тем отвечаю я. — Слеза прошибает. Пострадаешь ты когда-нибудь через свою доброту. А не опасаешься, что между десятой и двадцатой флягами исканкеданского хватятся копейщики своего сотника и приправятся искать такие, как есть — пьяные да злые? И в первую голову спросят с тебя, старинного моего друга и доброжелателя?

— Да откуда же им знать, твоим копейщикам, что ты, Без Прозвища, вместо того, чтобы в казарме хлебать с ними перекисшее бухло, шляешься впотьмах по королевскому дворцу и вынюхиваешь, где и что плохо лежит? Им, небось, и в головы их пьяные да злые такого не придет. Хотя бы потому, что никогда ты раньше так не поступал и даже не намеревался.

Мне совершенно понятно, что терпение у Плешивца, как бы он ни изгалялся, уже на исходе, а запасы логики и здравого смысла у Когбосхектара иссякли намного раньше, и сейчас он беззастенчиво черпает из моих закромов. Ничто не препятствует мне оставить это большое неуклюжее мохнатое тело и переместиться в новое. Тем более что ночь не может длиться вечно, до восхода солнца я должен предъявить Свиафсартону правителя, а подозрение, что Лиалкенкиг Плешивец хорошо осведомлен о случившемся, усиливается во мне с каждой минутой.

Как на беду, в дверь деликатно скребутся, и Плешивец, что-то гаркнув на акувахском наречии, с сожалением прерывает допрос и уходит. Чего-то он ждал и, по всей видимости, дождался, что оторвался от излюбленного занятия, которое обычно предпочитал и выпивке, и бабам, и сну, и еде. Я остаюсь в компании четверых мечников, и при свете дня-то не самых умных воинов, а сейчас, за полночь, полусонных и потому отупевших сверх всякой меры.

— Что вылупились, сволочи? — спрашиваю я ласково. — Денег, поди, хотите?

— А есть? — равнодушно любопытствует один из них, судя по плоской смуглой роже — натуральный акувах.

— А то как же!

— Хорошо, что сказал. После заберем.

На этом вялая попытка откупиться обрывается. Акувахи, эти дикари, туго соображают. Есть крайнее суждение, что не соображают вовсе. Это не так. Просто обычному человеку недоступна их система ценностей. Оружие они любят больше денег. Если ты не владеешь мечом, значит, не существуешь вовсе, и сквозь тебя можно пройти, как сквозь пустоту. Или, на худой случай, прорубиться, как сквозь кустарник. Отсюда следствие: лучших мечников, чем акувахи, не сыскать.

Но у меня нет времени размышлять над этой их особенностью. Мне нужно найти и осмотреть личный знак нанимателя. Или понаблюдать, что вокруг него происходит. И еще мне хотелось бы обсудить некоторые свои догадки с Лиалкенкигом Плешивцем, но только в другой обстановке — когда он будет в моей власти, а не я в его.

Измещение.

Когбосхектар по прозвищу Без Прозвища обвисает в кресле, удерживаемый одними лишь путами — большой мешок без костей, которому из озорства придали вид человеческого тела.

— Эй, — знаменщик Хьеперрак встряхивает его за плечо _ Заснул, что ли?

Я знаю, как его зовут, знаю, чем он живет и чем дышит. И про всех всё знаю... Наблюдаю за его замешательством, старательно подыгрывая. Что это стало с сотником Когбосхектаром? Может, прикинулся? Только что сидел, вращал буркалами. Грозился всех порешить. И вдруг затих. Что-то неладно. Не нравится мне. Скорее бы здесь закончить, и в казарму. Пожрать, кислой верблюжовки выпить, чтобы в животе боги в свои дудки веселее дунули. И в шкуры завернуться до побудки. Свирепца не стало — и порядка не стало. Где такое было видано, чтобы мечник вязал копейщика, будто разбойника, да волок на дознание в Узунтоймалсу?! 'Скорее бы утро. А там, глядишь, и Свирепец объявится...

Измещение.

— Ты зачем упал, Шушфар?! — вскрикивает Хьеперрак.

Выдергивает из ножен меч и озирается по сторонам...

Туго соображают, говорите?

— Ты видел, Яришвил? — спрашивает меня Хьеперрак шепотом.

— Что, что видел?!

— Мелькнуло... от сотника к Шушфару... какая-то тень.

Глупости, не мог он меня видеть. И все же...

— А где она теперь, эта тень?

— Не знаю, не знаю... — Хьеперрак с подозрением вглядывается в мое лицо.

Нет, это и впрямь что-то новое.

— Что вылупился?! — ору я на знаменщика. — Мерещится всякая дрянь! Обкурился дурью, вот и представляешь всякое...

— Мерещится, — бормочет Хьеперрак. — А зачем сотник копыта откинул? А зачем Шушфар упал и лежит, как бурдюк с верблюжовкой?

Я тоже видел, — вступает в разговор третий мечник, которого зовут Цриакамал.

Все это время он жался к стене. Что он там мог видеть из своего угла?

Проклятие, я же всё время торчу на самом свету! И хотя никто ничего видеть не должен — в тень, скорее да поглубже!..

— Занять оборону, — командует знаменщик. — Глядеть по сторонам. Эта тварь всё еще здесь.

Конечно, здесь, куда же мне деться. Обнажаю меч и прилежно, давя на корню веселье, всем своим естеством изображаю тревогу.

— Мерещится, говоришь? — недобрым голосом спрашивает Хьеперрак и как бы невзначай придвигается поближе.

Нет, его мы оставим на закуску. А мне что-то захотелось поразвлечься.

Измещение.

Лицо Яришвила делается похожим на глиняную маску. Ноги его подгибаются, и он где стоял, там и оседает, звонко стукнувшись напоследок лбом о каменный пол.

А ведь я и вправду видел, как некая смутная тень выскользнула из-за спины сотника Без Прозвища, на миг пригасила собой огонь факелов и растаяла за Шушфаром. Или все было не так?

Конечно, не так, болван.

Не из-за спины, а из самого сотника. И не за Шушфаром, а в самого Шушфара.

Вот теперь умница.

Но и знаменщик Хьеперрак тоже не дурак.

— Я догадался, — говорит он, переступая через груду одрябшей плоти и разъятых костей, еще мгновение назад полагавшую себя Яришвилом. — Все понял. Ты прикончил Агнирсатьюкхерга на Алтарном поле. Потом убил сотника Когбосхектара. Потом Шушфара и Яришвила. Скачешь от одного к другому, убивая всех.

— Опомнись, Хьеперрак, — говорю я, успокаивающе выставляя перед собой руку без меча. — Как такое возможно? И кто на такое способен?

— Врагодух. Тварь из тьмы, которую старый колдун привел за собой с Алтарного поля...

— Подожди, Хьеперрак. Успокойся. Какой врагодух? Какая тварь? Зачем? Что ты задумал? Убить меня? Меня, твоего старого боевого товарища?!

— Как же я могу убить врагодуха? — усмехается он. — Убить тебя? Ведь ты не позволишь, да?

С этими словами он подносит лезвие меча к своему горлу. Очень острое лезвие. Любовно наточенное этим утром и ни обо что еще не затупившееся.

— Давай, врагодух, — говорит он приглашающе. — Прыгай в меня. Там я тебя и похороню. Я успею. Как ты поступишь тогда?

Молодчина. Умный, отважный и очень рисковый. Будет бесчестно играть с таким в прятки.

— Это непростой вопрос, Хьеперрак, — отвечаю я раздумчиво. — Даже философский. И, по правде сказать, я не знаю на него точного ответа. У меня еще не было случая застрять в мертвом теле до исполнения Веления. Разумеется, я не умру. Быть может, усну — как всегда со мной бывает в конце Воплощения.

— Веление, Воплощение... Пустые слова. Просто замолчи и испытай себя. И меня заодно испытай.

— Разве ты не боишься смерти?

— Все равно я уже умер. Как все эти люди. Как Агнирсатьюкхерг. Кто с тобой встретится, тот обречен. Ведь так? Но я хочу взять с тебя плату за свою смерть.

Он прав, этот дикарь. Этот умный, проницательный, бесстрашный дикарь. Конечно, он умрет. Однако его азарт невольно передается и мне. Ох, уж эта кипучая акувахская кровь, эти оковы тела...

— Так что же — успеешь?

— Успею.

— Верно?

— Верно.

— Гляди, не подведи меня.

— Ну, что? Давай!

— Давай!..

А вдруг он успеет?!

Измещение.

Он успел, а я нет.

Вернее, я успел, а он нет.

Вернее... В общем, Скользец стал Хьеперраком. И успел.

Только порезался чуть-чуть.

Убираю меч от горла в ножны. Перешагиваю через тело Цриакамала. Отпираю дверь своим ключом и покидаю подземную темницу, ныне моими стараниями обратившуюся в склеп.

Хьеперрак, чье тело я примерил, еще не угомонился.; Его боевой дух, равно как и сметливость, вызывает уважение. Знаменщик всё еще прикидывает, как бы можно было со мной справиться. Например, попробовать боевую магию. Вырубить, как Когбосхектара. А после зарезать. Два довода против. Довод первый: неизвестно, подействует ли. Против копьеносных сотников магия хороша, а вот как против врагодухов? Есть подозрение, что никак. Но ведь Когбосхектар все же угодил в кресло, вместе с врагодухом! Не нужно было только приводить его в чувство. Снести башку, и весь разговор... Довод второй: даже если и пробовать... я, то бишь Хьеперрак, в боевой магии, к стыду своему, не силен. Нельзя сказать, что полный сосунок, но с тем же Лиалкенкигом нечего и равнять. Уж он-то горазд на все эти «пламенные мечи» и «водяные кулаки»...

Забавно, но Хьеперрак действительно меня видел. Да ведь не только видел, а и всё правильно понял. Дикари... туго соображают... ну-ну.

И знать теперь я буду лишь то, что успею вспомнить, будучи Хьеперраком и нося его тело.

Поэтому меня немного беспокоит, словно заноза в пятке, слабое подозрение, что по меньшей мере один из мечников, уже необратимо мертвых, кое-что знал. Но в этой кутерьме не успел вспомнить и поделиться этим воспоминанием со мной, прежде чем я избавился от его тела. Или я теперь в каждом вижу соучастника злодеяния?! Увы, ничего уже не исправить и содеянного не воротить. Ладно...

Мой путь лежит по бесконечным, едва освещенным и словно бы нарочно перепутанным винтовым лестницам, наверх — из темниц Узунтоймалсы в коридоры королевского дворца. Ведь именно там Змееглавец припрятал знак своего нанимателя. Создатель, доберусь ли я когданибудь до истины или буду вечно скитаться впотьмах?!

А ведь Лиалкенкиг и впрямь колдун. Это открытие я черпаю из услужливо распахнутых закромов памяти Хьеперрака. Только не храмовый колдун, чье дело ублажать богов, общаться с оракулами и провидеть будущее, а колдун боевой, бывалый, и потому своим искусством попусту не бахвалящийся. Из тех, кто произносит заклинания не на потеху собутыльникам, а исключительно чтобы сразить намеченную жертву. Он-то и завалил косматого громилу Когбосхектара «водяным кулаком». Вместе с врагодухом... Что за хрень этот самый «водяной кулак», можно только гадать. Но, судя по всему, хрень весьма ощутимая и действенная. Ладно, с этим мы разберемся отдельно и позже. Что там у нас еще в упомянутых закромах полезного и занимательного? Есть ли что-нибудь по интересующему нас делу? Увы, увы... Хьеперрак знает лишь то, что знают все. Что Итигальтугеанер Свирепец заперся в своей спальне, против обыкновения — один, а не с бабами. Может, ожидал, что бабы придут позднее. Но бабы не пришли, да и сам Свирепец более никем во плоти замечен не был. Какового случая и ведется расследование силами синклита жрецов во главе с дряхлым пердуном Свиафсартоном Страхостарцем. Пердун-то он пердун, а личность опасная. Недаром у него такое прозвище. Хьеперрак, то бишь я, его побаивается, общения избегает и при встрече норовит обойти дальней стороной. И все акувахи, народец к магии особо восприимчивый, обычно поступают так же. Откуда в акувахах такая обостренная чувствительность? А бес ее знает. Всегда так было. Как у кошек. Недаром говорят, что предками акувахов были обезьяна и леопард. Уж как там эти двое поладили, предания не уточняют, но потомки получились неординарные. Ловкость обезьяны, сила леопарда. От него же тонкое чутье на проявления темных сил. А от обезьяны... что еще от нее может быть?., наверное, красота.

Сами собой возникают два вопроса.

Вопрос первый: искушен ли был сам король Итигальтугеанер в какой-нибудь магии? Хьеперрак не знает, но справедливо полагает, что наверняка. Разумеется, в бытовом ее применении... ну, там, огонь зажечь, что-нибудь с места на место передвинуть. Насчет боевой магии Хьеперрак утверждать не берется, поскольку своими глазами не видел и рядом с королем в сражениях обретаться не сподобился. Да и не королевское это дело на ратном поле колдовать. На то у него боевые колдуны имеются, хотя бы тот же Лиалкенкиг Плешивец. Так что искусством «междусферного пронизывания»... а это еще что за хрень? а вот как раз самая нужная для мгновенного перемещения куда подальше хрень... Свирепец определенно не владел и потому сам, по своей воле, никуда из спальни перенестись не мог.

Вопрос второй: а точно ли к нему не приходили бабы? Или кто-то вообще, «некое третье лицо или же группа лиц»... и все, как на подбор, владеющие «междусферным пронизыванием»? Под пристрастным оком синклита жрецов, а также богов Мриосианза и Ийдебгеттаура, трое раздолбаев ответили отрицательно. И они явно не лгали, поскольку лгать в таком окружении равноценно самоубийству. .. А чего им было лгать?! Ведь как был построен стержневой вопрос? «Замечено ли было входящим... некое третье лицо или же группа лиц...» Трое раздолбаев честно и прямо ответили: не замечено. И слова и ощущения друг друга тотчас же подтвердили.

Что это может означать?

А вот что.

Что если в спальню короля кто-то чужой и вперся, то никем из троицы замечен не был. Как мне уже известно, Когбосхектар не ведал о готовящемся злодеянии ни сном ни духом. Агнирсатьюкхерг, напротив, был в дерьме по уши и даже прельщен предстоящими материальными благами и продвижением при дворе нового короля. Лиалкенкиг же, единственный среди троих наторелый боевой колдун, тоже был в деле, и вдобавок имел реальную возможность в нужный момент отвести глаза — и себе, и сотоварищам, чтобы обеспечить на неизбежном допросе состояние спасительной неосведомленности.

Что член синклита, ответственный за построение вопросов, потрудился задавать их так, чтобы вопрошаемые имели возможность покрыть собственную ложь своими правдивыми ответами.

И наконец, ничего это не означает, потому что может оказаться лишь стечением обстоятельств. Не скрою — стечением весьма подозрительным, но не более того. А на деле же к королю и вправду никакое постороннее лицо не заходило, ни третье, ни четвертое. И что там стряслось за закрытыми дверями, остается положительно неясным. Даже мне, со всеми моими способностями, которые невежественному уму покажутся сверхъестественными, но в реальности никак не выходят за рамки раз и навсегда установленных Создателем правил бытия.

И поскольку волей обстоятельств с Агнирсатьюкхерга и Когбосхектара взятки, по понятным причинам, гладки, ответить на возникающие один за другим вопросы может один только человек. Лиалкенкиг Плешивец, старший мечник и колдун, последний из троих караульных.

...Всего более сейчас я предпочел бы оказаться в другом месте. Не тащиться по полутемному дворцу навстречу неясной цели в поисках разгадки глупого и нелепого исчезновения. А выйти на воздух, на площадь, под высокое чистое небо. Лучше всего — при свете солнца, когда город полон шума, голосов и запахов. Осмотреться, впитать новые впечатления, привыкнуть к новым краскам, новым лицам. Это самое ценное и самое радостное, что бывает в Воплощении, а все остальное — суета и труха. Я бы даже не возражал, чтобы небо затянуто было серыми тучами, и моросил дождь. Или вот еще забавная штука — снег. Однажды я видел снег... эти холодные, резные, едва различимые глазом игрушки. Они ложились мне на ладонь, хрустели у меня под ногами, и я с трудом вспомнил, что в мире бывает не только зябко, а и холодно. «Зима, — сказали мне тогда, — мягкая нынче выдалась зима, теплая...»

...Когда же это было, в каком из миров?.. Он, как и всякий тиран... так и обозначим его — Тиран... думал, что всесилен. Ему подчинялись бесчисленные войска, у него под рукой всегда были угодливые палачи. Так вышло, что все соперники Тирана в борьбе за трон слишком заняты были самоистреблением, чтобы обращать внимание на это ничтожество, а когда обратили — было уже поздно. Он стал силен, а они слабы. И Тиран спокойно добил тех, кто еще способен был ему грозить. Его правление было до безумия жестоко. Инакомыслие искоренялось до десятого колена. Ученость объявлена была пороком. Четверть населения обвинена была в преступлениях, которых не совершала, и отправлена возводить дороги и города в местах, где не выживали даже дикие звери. Остальные коротали свой век в постоянном страхе за жизнь свою и близких... Тиран полагал, что обрел безраздельную власть над своим народом, потому что никто не отваживался возражать ему, даже когда он нес околесицу. Он окружил себя льстецами и пустословами. Он был счастлив — если счастливы бывают гиены... Но случилась война, война необычайно жестокая и опустошительная, к которой Тиран оказался не готов, потому что не ждал удара. Был договор с сопредельным властителем о вечной дружбе и любви. Договор был расчетливо и хладнокровно попран... Теперь Тирану противостоял сильный и безжалостный противник, вдобавок ко всему — много лучше обученный и оснащенный. Железные звери пёрли напролом по хлебным полям, оставляя за собой бесплодные пепелища. Железные птицы обрушивали с небес ядовитый огонь на его твердыни и крепости. Полководцы его трусливо бежали, а войска рассеялись, потому что не желали защищать Тирана. Тиран был один в своей цитадели, к стенам которой неотвратимо подкатывал вал наступления. Он знал, что вероломный сосед не уступает ему в самодурстве и жестокосердии, а значит, его голого посадят в клетку и будут возить по ярмаркам, как животное, на потеху победителю и в устрашение побежденным. И смерть покажется ему недоступным счастьем, желанным избавлением от позора и мук. Тиран был готов покончить с собой, но ему, как всякому тирану, никогда не пересекавшему охраняемые пределы дворца, чтобы возглавить атаку собственных войск, не хватало подлинного мужества. Он выл и метался по опустелым покоям, как загнанный зверь. Он молился богам, которых ниспроверг, и обещал им неслыханные жертвы... И тогда к Тирану пришли мудрецы, последние из тех, кого он не успел истребить. Что их привело? Он был им ненавистен и страшен, но врага они ненавидели и страшились еще сильнее. И они принесли ему план избавления. Скрижали... как у Свиафсартона. Тиран не поверил. В том мире было не принято верить в магию; да ее почти и не осталось. Но выбирать не приходилось. Холодной беззвездной ночью, в кружении снежинок, на главной площади города-крепости, на возвышении, где всегда казнили мятежников и предателей, при скачущем свете зарева — на окраинах добивали последних защитников Тирана — был исполнен древний ритуал, и состоялось Воплощение. Тиран стоял на коленях на заметенных снегом камнях, с непокрытой головой, жалкий, сопливый, и хотел одного: жить и властвовать. Ему, в общем-то, было безразлично, победит он в той войне или нет, и что станет с его войском, и как будет выживать его народ... Но сама формула Веления подразумевала: да, он победит. Что ж, я мог бы в одночасье истребить всё вражеское воинство, наслав какой-нибудь мор или стихию, — вот тебе и победа. Но кем же тогда станет властвовать этот больной урод? Мертвецами? Каким-нибудь другим народом? Этот-то его уже не примет ни под каким соусом, а сразу возьмет в ножи... И мне пришлось пойти на такие меры, на какие я до того отваживался лишь изредка и всякий раз был повергнут в ужас их последствиями. Я обратил время вспять и перекроил историю. Мертвые восстали, реки потекли вспять, Руины поднялись из пепла, и заколосились сожженные хлеба... Я произвел Измещение и занял тело бывшего с ратника и учителя Тирана, которого тот в зачеркнутом прошлом лично расстрелял на одном из сборищ, обвинив в сговоре. Сам факт моего присутствия в жизни Тирана должен был стать порукой его благополучия. Я рассчитывал быть с ним рядом и направлять его действия в разумное русло. Сделать так, чтобы его правление стало и тинным благодеянием для народа. Тогда ни к чему буд ни мор, ни стихия в сопредельных державах. Его страна и без того возвысится над другими настолько, что никто не рискнет посягнуть на ее рубежи... Вскорости явлено было наглядное свидетельство того, что никакой я не демон, а простодушный мечтатель. Этот живодер обвел меня вокруг пальца. Он прикинулся искренним и понятливым учеником, внимал моему слову, первым приветствовал и последним провожал. А потом отравил своег учителя. Но не предал огню, не похоронил в земле — иначе Веление было бы формально исполнено, а его власти положен немедленный предел. Тиран замуровал меня в мертвом теле... Его придворные мудрецы остановит ли тление, выпотрошили труп и пропитали растворами» в которых тот мог бы храниться неограниченно долга Во всяком случае, пока Тиран не умрет. Я знал: он рассчитывал на вечную жизнь, но еще тогда, на заснеженной площади, я развеял его мечты. Либо победа и смерть в установленный срок, либо вечная жизнь... в клетке. Теперь он поквитался за разбитые надежды. Я застрял между жизнью и смертью в высохшем мертвеце, которого Тиран заточил в каменном склепе у стен собственной цитадели. Он мог видеть меня, когда захочет. Он приходил и беседовал со мной, зная, что я не отвечу. В дни больших торжеств он поднимался на мой вынужденный приют и произносил оттуда свои дикие речи, испытывая болезненное удовлетворение от самой мысли, кого же он попирает своими грязными сапогами... Направляемое древним Уговором, Веление воплощалось без меня, помимо моей воли и участия. Тиран не изменился и творил со своим народом прежние безумства. Но все остальное изменилось. Чем страшнее становилось его правление, тем радостнее откликались на это притесняемые. Истребляемый народ был счастлив. А когда сопредельный властитель все же напал, его войска были завалены телами защитников Тирана, умиравших с его именем на устах. Обескровленная, изнасилованная держава славила своего правителя задушенным горлом... Тиран всё же умер. Его тоже выпотрошили и какое-то время хранили рядом со мной, как предмет поклонения. Теперь пришел мой черед с ним беседовать, а его черед — не отвечать. У него никогда не было ответов на мои вопросы... Потом его вышвырнули, а меня... меня отчего-то не тронули. Мой труп оказался долговечнее. Я продолжал лежать в склепе у стен цитадели, забытый, ненужный, пережиток давней эпохи, наследие неудачно совершенного чуда, и Веление всё длилось и длилось, и никак не могло исполниться окончательно, за каменными стенами текла какая-то нескладная жизнь, и всё в этом мире шло наперекосяк...

Я был бы даже согласен вернуться обратно в ночь, в прохладу, под непроницаемо-темный, посыпанный звездами и слегка подернутый светлой дымкой небосвод. Как угодно, только бы прочь, прочь от давящих стен, от тесноты коридоров, от затхлой духоты золототканых гобеленов, от натыканных где попало мозаичных портретов правителей с одинаково выпученными бельмами и раздутыми щеками. Так нет же, я связан Уговором, я должен, снова кому-то что-то должен, и не обрести мне свободы, пока этот невесть откуда свалившийся на мою голову долг не верну. Найти короля до восхода солнца! Они здесь еще не знают, что если я не уложусь с выполнением Веления, какое было изъявлено на Алтарном поле, то солнце и вовсе может не взойти...

Между тем я у цели.

Агнирсатьюкхерг был умный, но дурак. Он сообразил, что хранить предметы, способные при неблагоприятном стечении обстоятельств уличить его в измене, нужно подальше от собственного лежбища. Где для этого лучшее место? Конечно, во дворце.

Но уж никак не в коридоре, куда выходят двери полусотни комнат, в том числе и дверь королевской спальни, и отовсюду тянутся какие-то лестницы!..

Хорошо, будем считать, что у него просто не было времени с умом избавиться от обжигающего руки знака. станем искать в этом какой-то умысел... до поры.

Сдвигаю гобелен, изображающий ратные подвиги Свирепца при взятии мятежной Руйталирии. Запускаю пальцы в узкую щель между камней, где от времени выщербился раствор... Проклятье, пальцы едва касаются чего-то гладкого и холодного, но не достают. У мечника Хьеперрака толстые короткие пальцы, куда короче тех, что были у Змееглавца. Вот незадача! Как же он собирался эту дрянь оттуда забирать? Или не собирался вовсе? Какой же тогда во всем этом смысл?.. Сопя от усилия, прилаживаюсь снова. Ох, уж эти злосчастные оковы тела!.. Так, успокоимся. Хьеперрак, разумеется, простой мечник, но ведь я-то, Скользец, демон или не демон?! Ну да, не демон, знаю, но тоже... не пальцем делан! Зря, что ли, принцесса Небесница так меня домогалась?.. Металлическая вещица приходит в движение и понемногу сама собой движется навстречу моим пальцам... моим коротким неуклюжим пальчикам, которым более подобает сжимать рукоять меча, нежели шариться в стенных щелях. Но сейчас это не живая плоть, это тот же металл, это магнит... Я уже чувствую ее. Вот еще... еще чуть-чуть...

— Что ты тут делаешь, Хьеперрак?!

Капкан не бегает, но зверя догоняет.

Лиалкенкиг Плешивец, в натуральную величину. С ним еще двое мечников, Гамибгай Шмыгоносец и Айнави Рукоблудец, оба не наши, не из акувахов. Смотрят с подозрением, ладони на рукоятях мечей. Неужели успели побывать в Узунтоймалсе и увидеть воочию, что там творится?

— Крыса, — отвечаю коротко и невнятно. — Шуршит.

— И ты решил ее поймать руками? — усмехается Плешивец.

Мне нечего возразить. Но вместо того чтобы мычать и бегать глазами, обрушиваюсь на мечников.

_ Что скалитесь, козлоноги? — рычу я. — Как стоите, уроды?! Вас что, обоих одна дура родила, что раскорячились перед знаменщиком, как шлюхи на базаре?

Мечники захлопывают пасти и подбираются. На Лиалкенкига же моя пламенная речь впечатления не производит.

— Если ты уже поймал свою крысу, — говорит он язвительно, — то объясни, почему ты решил оставить свой пост в темнице преступника и шляться по дворцу среди ночи?

— Не знал, что Когбосхектар Без Прозвища объявлен преступником, — бормочу я.

Рука моя всё еще под гобеленом. Потому что к пальцам намертво прилип тайный знак и теперь никак не желает отлипать!

— Не твоего ума это дело, — отвечает Плешивец. — Объявлен, не объявлен... Сказано было: стеречь. Что же ты не стережешь, несносный дикарь?

— Потому что вызвали, — само вырывается из моих уст.

— Вызвали?! — Лиалкенкиг напряженно морщит загорелый лоб. — Кто же?

— Не могу открыть.

— Странные дела творятся во дворце, — произносит Плешивец в пространство. — Непонятные и недобрые. Вот и король наш куда-то сгинул. Лучшие воины мрут как мухи, беспричинно и безвестно. Вызвали, говоришь? Ладно... Свободны! — бросает он через плечо.

Гамибгай и Айнави в полном недоумении удаляются. Надо думать, не слишком далеко. И уж очень всё это смахивает на какую-то недобрую игру.

Плешивец придвигается поближе.

— Сотник сказал что-нибудь? — шепотом спрашивает он.

— О чем?

— Кто, мол, убил Змееглавца, да зачем? Или, к примеру, "ого привел Свиафсартон с Алтарного поля?

— Не сказал ничего.

— Так-таки и ничего? Перед смертью-то?

Значит, всё же успели побывать.

— Меня вызвали, — твержу я упрямо. — Сотник был жив. С ним оставалось трое моих мечников. Ничего дру гого не знаю.

— Я для чего всё это спрашиваю? — рассуждает Лиал кенкиг, словно бы специально ко мне и не обращаясь. — Для того, что ты мне по нраву пришелся с самого начала, как слез со своей горы, сменил овечьи шкуры на латы и взял в руки меч. Нет у меня большого желания обходиться с тобой, как ты того заслуживаешь, и как я обошелся бы со всяким другим на твоем месте. Ведь ты знаешь, я не слишком-то церемонюсь, когда мне хочется что-то у кого-то выведать. А ты явно что-то скрываешь от меня. Напрасно. Я ведь могу всю душу из тебя вынуть, как потроха из требухи...

— Мне незачем таиться, Плешивец.

Он нависает надо мной, словно хищный зверь над добычей.

— Кто там был, Хьеперрак? — спрашивает он негромко. — Кто прикончил Когбосхектара и всех? Или... — Его лицо каменеет. — Он и сейчас здесь?!

Мне вовсе не хочется выпускать знак, который с таким трудом удалось приманить из щели под гобеленом. Но иного выхода просто не остается. Потому что боевой колдун Лиалкенкиг Плешивец вот-вот применит одно из своих разрушительных заклинаний, и неизвестно, что из этого получится. Жаль... Я хотел пообщаться с проницательным Хьеперраком немного дольше. Обычное дело — все и всегда делается впопыхах и через пень-колоду...

Измещение.

— Наза-а-ад!!! — задушенно рычит Лиалкенкиг.

И отбрасывает меня в прежнее тело!

Нихххренннасебе!!!

Кто его научил этому искусству?!

Нуда, боевой колдун. Сноровистый. Упрямый. Поднаторелый в магических сшибках с такими же продувными мерзавцами, как и сам. Никаких дешевых эффектов, никаких фонетических магем, одна телесная магопластика.

Но никто и не думал, что это будет легко.

Измещение.

— Пшел из меня, сволочь!..

Он заворачивает себя в магическую защиту, как в крепостную кладку. Воздвигает бастионы и перебрасывает куртины, огораживается рвом, роет потерны и капониры, заготавливает емкости с неугасимым огнем для изливания на головы штурмовиков. Это становится по-настоящему увлекательным. Крепость выглядит внушительно и производит впечатление трудноприступной. Но у нее должны быть бойницы...

На шум из-за угла с мечами наперевес выскакивают Гамибгай Шмыгоносец и Айнави Рукоблудец. Вас, дурней, здесь только и не хватало.

Измещение.

Лиалкенкиг с самым обалдевшим видом следит из своей цитадели, как Хьеперрак внезапно из полного жизни и энергии агрессора превращается в бездыханную куклу, стекленеет глазами и сползает на пол, царапая скрюченными пальцами стену под гобеленом.

— Где? — вопит он в растерянности. — Где он?!

— Кто «он», Плешивец? — в один голос спрашиваем мы с Гамибгаем.

Измещение.

«Ловко, — успевает напоследок одобрить мой тактический ход Лиалкенкиг. — Не ожидал. Даже обидно...»

Крепость рассыпается, словно сложенная из песка. Гарнизон выбрасывает белый флаг, посотенно складывает оружие и строится на площади, чтобы выслушать слово победителя.

— Что с ним? — вопрошает Гамибгай, устремив белые от ужаса глаза на распластавшегося у его ног приятеля.

— Тихо, — шепчу я зловеще. — Ни слова никому. Стой здесь и жди распоряжений.

— Распоряжений... стоять и ждать... будет исполнено.

Большое дело, когда кто-то может принять за тебя решение.

Я склоняюсь над Хьеперраком и не без усилия отдираю тайный знак от его пальцев. Это небольшой узорчатый диск из красного металла, очень похожего на медь, но все же не из меди, на плоской серебряной цепочке. Мне хочется рассмотреть его получше, но откуда-то тянет сквозняк, отчего огонь от светильников пляшет и мигает. И не стоит этого делать в присутствии полуобморочного Шмыгоносца.

Понизив голос для убедительности, повторяю приказ. Стоять и ждать. Он немного приободряется. Я же сворачиваю за ближайший угол и почти бегом спешу в самое светлое место во всем дворце в ночную пору — на королевскую кухню.

Несмотря на пропажу короля, здесь продолжают старательно готовиться к его завтраку и прочим трапезам. Без большого шума и ненужной суеты. Повсюду бьют султаны горячего пара, растекаются облака пряных запахов, плещутся острые бульоны и скворчат обжариваемые мяса. Останавливаюсь, уступая дорогу процессии. Мимо меня по воздуху проплывают телячья туша, кабаний бок, кабарожий окорок, череда ободранных кроликов, стая ощипанных куропаток, а замыкает кортеж голенастая индейка. Пучки сухого чабера, сухой корицы и сухого аниса. Темно-красные бутоны гвоздики и темно-зеленые — каперсов. Красноватые рыльца шафрана, звездчатые соплодия бадьяна и пахучие фиолетовые листья базилика. Плоские витые стручки ванили и клоунские шапки красного, зеленого и синего перца. Резные листья купыря и золотые имбирные корни. Иссиня-черные маслины и нежно-зеленые оливки. Коричневые зерна мгозантокайской горчицы, песочно-желтые коробочки кардамона и сморщенный, как старушечье лицо, миндальный орех. Молотые корневища турмерика и растертые листья розмарина. Великий кухмастер Сунналбирб Осьмиохватец, в черном шелковом халате и высокой черной шапке, похожей на стопку аккуратно уложенных тарелок, в черных перчатках до локтей, распоряжается вполголоса, будучи совершенно уверен, что его услышат в любом конце этого обширного помещения. Сам он в приготовление блюд не вмешивается, зато все продукты и яства непременно пробует на вкус, обоняет и осязает. Оттого, наверное, в двери подсобок и самой кухни он способен протискиваться лишь боком, и то с изрядными трудами. Оттого и прозвище... Он тоже маг, но маг безвредный, к которому можно повернуться спиной без страха схлопотать «водяным кулаком».

— Что ты здесь потерял, злосчастный? — бурлит Сунналбирб, словно котел с супом, завидя мою неуместную в высоких кулинарных сферах персону.

— Не ярись, Осьмиохватец, — отвечаю я с ласкающим душу кухмастера смирением. — Мне всего лишь нужно немного света безлунной ночью.

— Ночи во дворце всегда безлунны, — ворчит он без раздражения. — Надеюсь, ты не затем, чтобы стянуть кусок жареной кабанины со специями?

— Боги покарали бы меня за такое святотатство, — отвечаю я, старательно соблюдая серьезный вид.

— Хорошо, — благосклонно роняет Осьмиохватец. — Будь здесь.

И уплывает в пахучие недра своего царства, словно сказочный зверь-кит в океанские пучины.

Я глотаю слюнки — эти оковы тела, будь они неладны! — и при спокойном свете самых ярких светильников подношу металлический диск поближе к глазам. Узор настолько мелкий, что кажется, будто диск просто посечен царапинками. Какие-то пляшущие фигурки, вздыбленные звери, странные цветы... Да ведь это надпись на исканкеданском! Вино они нам шлют, значит... а взамен умыкают нашего короля. Впрочем, это ничего не значит. Так уж устроен мир, что самые поразительные события, а тем более предметы, на деле могут не значить вовсе ничего... Это магический медальон, или на чародейском жаргоне — магильон. От него исходит неощутимая для простого смертного или даже для заурядного рыночного колдуна магическая эманация. Он вполне мог быть изготовлен в Исканкедане — что там, колдунов разве не хватает? А после кем-то из здешних куплен, выигран или обретен любым иным образом. Заманчиво двинуться по исканкеданскому следу, но не уведет ли он меня в тупик? Времени у меня достаточно, но ведь и не в избытке...

Однако же магильон — не та вещица, с которой расстаются легко. Если верить Лиалкенкигу, некоторые магоемкие заклинания без него попросту невозможны. Магильон был передан Агнирсатьюкхергу определенно с какой-то пока неясной целью. Например, убедить Змееглавца в серьезности намерений. Или обозначить высокую степень доверительности отношений между заказчиком и исполнителем. Или...

О, люди, кто же породил вас на свет? Наверное, крокодилы. Отчего вы решили употребить мою силу и мои знания столь неразумным образом?! Отчего вы решили колоть орехи при помощи горного камнепада? Ведь он неминуемо погребет и вас вместе с вашими нелепыми орехами. Не проще ли было напрячь свои скудные мозги и докопаться до истины обычными способами — ходом умозаключений, рядовым дознанием... да теми же пытками?

«Да уж пробовали, — подает голос безмолвствовавший до этой минуты Лиалкенкиг Плешивец. — Ведь три дня, как король наш Свирепец сгинул бесследно. Вот все дни и дознавались. Мы трое очень этого опасались. Думали, что начнут железом жечь, члены выкручивать, а то и чего похуже... в душу лезть да наизнанку выворачивать. Ожоги могут зажить, руки-ноги можно на место вправить, а душа — материя тонкая, лопнет — никакой дратвой не сошьешь. Однако же обошлось. Когбосхектар, глупая скотина, вздохнул с облегчением да и забыл. Что там думал Агнирсатьюкхерг — никому не ведомо, небось, прикидывал, во сколько комнат ему обломится дворец в Хумтаве... А я немало благодушию синклита дивился. И уж после, задним числом, подумал, что кому-то из жрецов вовсе не улыбалось, чтобы один из нас троих заговорил. Не Когбосхектар — этот вовсе ничего не ведал, и мог подолгу растыкать только о своей детородной мощи. Что он тебе наплел там о своем прозвище? Мол, такое, что вслух не произнести? Ага, щас... Не я — я знал лишь, что мне надлежит в нужный момент отвести глаза караулу, и самому смотреть в другую сторону и думать о постороннем. За что мне было обещано... да ты уже, верно, знаешь, что мне было обещано. Кому-то из синклита хотелось, чтобы не проговорился Агнирсатьюкхерг. Чтобы ни единым словом не обмолвился о магильоне. Ибо магильон — торная дорога к его прежнему хозяину. Любой архимаг прочтет его имя, как если бы оно было намалевано там пурпурной краской. И как бы даже этот хозяин не заседал в синклите... Поэтому с нами обошлись столь ошеломляюще мягко. А железом жгли и члены из суставов выкручивали другим, мимохожим, которые ни о чем и знать не знали, и так и остались в неведении до самой смерти. Висят теперь вниз башками вдоль западной стены, как фальшивые амулеты в лавке рыночного чернокнижника... Тут-то Свиафсартон и решил, что времени осталось всего ничего, скоро праздник Веселого Бога, и если Свирепец не появится на людях, люди сильно тому удивятся, а потом огорчатся, а потом начнут требовать всякую херню... и нужно любой ценой возвращать правителя во дворец». — «Я и есть любая цена?» — «Вот именно». — «И, наверное, Свиафсартон наивно тешил себя надеждой, что я возникну из мрака и без промедления укажу ему, где таится Итигальтутеанер Свирепец?» — «Скорее, он рассчитывал, что ты не возникнешь вовсе».

Ну, примерно так я и думал. Вызвали могучую древнюю силу, и теперь не знают, чем ее занять. Демон, говоришь? Всем демонам демон? Гавкать, поди, умеешь? Вот и ступай, поработай ищейкой.

Что меня всегда заботило... как они узнавали способ, которым можно пробудить меня к жизни? Кто им сообщал? Где это записано, на каких-таких скрижалях, кто и когда это сделал? Ведь это не так легко — прервать мой сон. Это сложная, изощренная процедура, требующая точного соблюдения ритуалов, которую можно проводить только в нужном месте и в нужное время. Малейшая ошибка — ив лучшем случае ничего не произойдет, а в худшем... об этом я могу только догадываться. Да, хотел бы я все это знать — чтобы получить бесценнную возможность влиять на события и, чем Создатель не тит, самому выбирать, когда и где просыпаться. Но Лиалкенкиг — не тот собеседник, с которым имеет смысл обсуждать эту тему.

Да и теперешнее положение Плешивца не слишком располагает к свободному обмену мнениями. От него хранилось только тело и память. Личность его разрушена, и то, что выглядит как диалог двух равноценных собеседников, на самом деле — отклики, идущие из глубин его памяти в ответ на мои точно поставленные вопросы. Не больше и не меньше. И если я не догадаюсь задать верный вопрос, то могу остаться без полезных сведений, которые могли бы пособить мне добраться до истины.

Неприятное ощущение, что несколько раз за это Воплощение я уже упускал важные ниточки, не покидает меня ни на миг...

— На, держи, — слышу я над ухом знакомое рокотание.

Мне стоит некоторого усилия вернуться от приятных бесед с собственной памятью в реальный мир.

Сунналбирб Осьмиохватец громоздится надо мной, будто благовонная гора, и в окорокоподобной руке его — блюдо с источающим фантастические ароматы мясом в бурой поджаристой корочке.

— А теперь ступай с моих глаз, ибо ты оскорбляешь органы чувств своим видом и запахом.

— Небеса наградят тебя, Осьмиохватец, — смиренно отвечаю я и удаляюсь в сумрак дворцовых коридоров.

— Надеюсь, — ворчит великий кухмастер. — жизнь я страдаю за свою доброту...

Эти оковы тела!.. Прячу магильон за пазуху и вгрызаюсь в мясо. Как будто меня с утра не кормили! А ведь так оно, наверное, и было. Весь день, всю ночь — в заботах и в трудах...

«Да ты никак не уймешься, Плешивец!»

Кажется, я недооценил Лиалкенкига. Его личность сильно повреждена и отступила, но никак не разрушена. И даже пытается исподволь вернуть контроль над телом. Новое для меня ощущение — оказаться в одной оболочке с сильным и недружелюбным соседом.

Злорадно роняю блюдо, дар Осьмиохватца, в ближайший воздуходувный колодец. Пускай это тело не рассчитывает на особое к себе отношение. Если оно хочет жрать — пускай пожирает само себя. Меня не интересует его благополучие. Тело необходимо мне лишь для того, чтобы перемещаться в пространстве и сообщаться с окружающими людьми, если в том возникнет необходимость. Не больше и не меньше. Когда я решу, что нужда в нем отпала, я избавлюсь от него без колебаний и сожалений. «Нет!!!» — в отчаянии вопит Лиалкенкиг и растворяется во мраке беспамятства. Надеюсь, навсегда.

Заслышав встречный ток воздуха, проворно отступаю в тень. Наполняя топотом пустоту дворца, мимо проносится добрая полусотня мечников. Вижу знакомые лица, но большого желания обнаружить себя отчего-то не испытываю. Похоже, Гамибгай Шмыгоносец все-таки приссал окончательно и поднял переполох. А у меня нет времени .отвечать на идиотские вопросы, что-де стряслось с Хьеперраком и Айнави, да чего-де ради сотник Когбосхектар коченеет привязанный к пыточному креслу в самом сердце Узунтоймалсы, в обществе таких же бездыханных мечников...

— Э-эй... — слышу я за спиной.

Почему я не удивлен этой встрече?

— Вы странно ведете себя, Лиалкенкиг, — шепчет принцесса Аталнурмайя Небесница и увлекает меня в свои покои.

Всё верно: это женское крыло дворца, и здесь каждые вторые покои — принцессины...

— Кто ты сейчас? — задает она вопрос, звучащий вполне риторически.

— Да Скользец я, Скользец... Послушай, Небесница: тебя следовало бы назвать Ненасытницей. Неужели тебе мало двух раз?!

— Я хочу быть уверена... Ведь я же говорила, что отыщу тебя в любом теле.

— Тогда у меня есть для тебя неприятная новость: ты опустила троих... или даже четверых.

— Как ты посмел... ты должен был прежде совокупиться со мной, а уж потом ускользать в новое тело...

Благодарение Создателю, на сей раз это происходит на перинах, а не в каком-нибудь затхлом чулане. И происходит очень быстро. Как будто два лесных зверька встретились на тропе, скоренько насытились друг дружкой и разбежались по своим зверячьим делам. Тело Лиалкенкига знает толк в любовных утехах, а Небесница в своих ласках не уступит самым опытным потаскухам Веселого квартала. Элмизгирдуану в который раз остается лишь наблюдать. Но странное дело: кажется, он начинает получать удовольствие!

И всё же, странные порой прихоти возникают у только что ублаготворенной женщины.

Аталнурмайя лежит распростершись на шелковых простынях, залитая спокойным бледноватым светом луны. Голос ее похож на мурлыканье, тугие пшеничные волосы текут вдоль тела, как темная вода, она выгибает спину и заламывает руки, совершенно как большая сытая кошка. Будь у нее хвост, она уже вылизала бы его сверху донизу.

— Рассказывай дальше про этого... про Гумаульфа, — требует она самым капризным тоном.

— А на чем мы остановились?

— На игрушке для принцессы.

— Да, верно. Принцесса Гумаукта уже вступила в пору первой зрелости и была искушена в развлечениях, поэтому ее нелегко было удивить, а еще труднее — ублажить. Но и Гумаульф считался великим колдуном, поэтому для него стало делом чести превзойти самого себя. Между тем он мог только догадываться, что взбредет на ум капризной юной особе, а сам он давно уже, по причине более чем преклонного возраста, запамятовал, чем тешат себя отроковицы. И он благоразумно решил оставить все фантазии самой принцессе, а подарить ей средство для их воплощения в реальность. Иными словами, он создал дезидеракт и преподнес его Гумаукте.

— Что такое дезидеракт?

— Ну.... как-то же нужно это обозначить. Для начала это была игрушка, и выглядела она как игрушка. В глазах принцессы Гумаукты, короля Гумаукта Третьего и всех придворных. Что-то определенно смешное по их тогдашним понятиям. Может быть — неуклюжее, потешно размалеванное, издающее уморительные звуки. А под этой увеселяющей оболочкой скрывались поистине вселенские магические силы. Уж как того достиг хитроумный колдун, неведомо, да только дезидеракт был наделен способностью выполнить любое приказание принцессы, даже самое невыполнимое. Требовалось лишь ясно выразить свое желание. Захотела принцесса цветов, которым еще не приспела пора, — были ей цветы, и ровно в том количестве, какое было спрошено. Помнится, сто тысяч. Захотела принцесса теплого солнечного дня в пасмурную погоду — было ей солнце. Захотела подружку для игр и девичьих бесед — и была ей подружка, собой пригожа, на язык остра и нравом нескучна.

— Что же, этот твой дезидеракт обернулся подружкой?

— Нет, на такое в ту пору он был еще неспособен. Зато у садовника была дочка, по имени, скажем, Гумагума, естественно — самого низкого происхождения, но от природы наделенная всеми качествами, которые принцесса Гумаукта желала бы видеть в своей наперснице, и которых, увы, не находилось среди детей сановных родителей. Всё, что требовалось от дезидеракта, — это иногда извлекать дочку садовника из ее подлого окружения и по первой прихоти Гумаукты доставлять в королевские покои. Но однажды принцесса пробудилась не в духе, встала не с той ноги, и это послужило первым звеном в длинной цепи больших бед, постигших этот мир и следующие ему...

Я перевожу дух. Впрочем, можно и не продолжать: Небесница спит, разметавшись в самом соблазнительном и доступном для гнусных посягательств виде. «Ыыыы-ыы!!!» — доносится откуда-то из глубин естества разочарованный вой Лиалкенкига. А, так он еще здесь, а не сгинул окончательно, как я рассчитывал!.. Но я неумолим, как и подобает строгому и взыскательному хозяину. Я поднимаюсь с ложа, привожу одежду в порядок, зашнуровываюсь и подпоясываюсь.

Мне пора в синклит жрецов. И я знаю, что он заседает в полном составе, несмотря на поздний — или, вернее сказать, ранний! — час. Самое время задавать вопросы и получать ответы.

Зал синклита находится в новом пристрое ко дворцу и соединен с главным зданием крытой галереей. Пристрой возвели, помнится, сразу после неудачного, десятилетней давности, покушения на Свирепца, за каковым злодеянием стоял черный архимаг Иаруахриаскийт Мраколюбец. Лиходей имел счастливую возможность принимать своих гнусных приспешников и тайно вынашивать подлые планы прямо в святилище. Чего он хотел? Власти, разумеется. Заменить могучего и удачливого воина в расцвете мужских сил на своего ставленника, которым можно было бы вертеть, как марионеткой. А то и самому вскарабкаться на трон и установить в королевстве невиданную прежде власть, магократию. Чем закончилось? Приспешников, не без помощи верного Свиафсартона, изобличили и казнили лютыми казнями. Мраколюбца, как ни искали, а так и не нашли, хотя раз десять топили, четвертовали и сжигали заживо под его именем каких-то приблудян. Опаскуженное святилище предали огню и разору. А всем лояльным жрецам велено было собираться числом более троих во вновь воздвигнутом пристрое, под неусыпным приглядом короля и его военачальников... В полу ведущей к залу синклита галереи проделаны щели, сквозь которые до идущего доносятся голоса узников Узунтоймалсы. Невнятные жалобы, стоны истязаемых и дикие вопли спятивших. Чтобы всякий, кто умышляет против короля, знал, что его ждет.

У меня есть чувство, что грядущим утром обитателям темниц придется потесниться.

Я вступаю в скудно освещенную галерею. В узких стрельчатых окнах плещется темно-синее небо. Скоро, очень скоро оно нальется утренней голубизной, и придет рассвет. Но до того, как это случится, я должен завершить Веление.

Мой обострившийся слух, кажется, различает отдельные слова в голосах Узунтоймалсы. «Я не виновен!..» Ну, это все так говорят, даже убийца, которого вяжут над не остывшим еще телом жертвы. «Не надо... не надо... я все скажу!...» Еще бы не сказал! Да только напрасно: обратной дороги не будет. «Я здесь случайно... меня оговорили!..» Правый ли, виноватый — там и сгниешь. А если очень повезет — дождешься своего обидчика в соседи. «Я министр королевского двора!..» Что ж, очень может быть. Многие сановники засыпали на шелковых простынях, а пробуждались на вонючем ослизлом полу. И очень немногие — незаслуженно. «Я король!..» И это вполне возможно. Если верить Лиалкенкигу, где-то среди утративших человеческий облик колодников сгинули некогда блестящий правитель Руйталирии, архипастырь Ордена трехильметейцев и без числа мелких королишек, чьи владения уж и не вспомнить как назывались. «А я королева!..» Ну, этот обладатель надсаженного баса явно тронулся умом. Что и подтверждается раскатами безумного хохота.

Проверяю, на месте ли магильон. Тело, на животном уровне питающее робость перед синклитом, пытается остановиться и даже по возможности дать деру. Но Скользец ничего не страшится. Он повелевает руке подняться, обхватить пальцами рукоять бронзового молотка и трижды стукнуть в гонг.

В этот момент Лиалкенкиг Плешивец наносит удар.

Назвать его предательским — значит погрешить против истины. В конце концов, это его тело, и он пытается его вернуть. Хотя что он потом намеревается с ним делать?.. Назвать его неожиданным? Пожалуй. На моей памяти впервые кто-то сумел после Измещения сохранить остатки своей личности столь долго и даже оказать действенное сопротивление моей воле. Одно это обстоятельство будит во мне уважение к достойному противнику.

Но любезность любезностью, а ведь я, похоже, вот-вот окажусь вытолкан из этого тела взашей!..

Положение не из приятных. И куда же я потом, лишенный материальной оболочки, денусь?! Всякое Веление, будучи облечено в словесную форму, немедленно устанавливает для меня правила поведения и степени свободы. Таков был Уговор. Тогда, на Алтарном поле, Свиафсартон сказал: «Найди нам короля». И я оказался приневолен встать и отправиться на поиски. Для этого мне нужно было тело, снабженное всеми органами для осуществления приказа. Так началась цепочка Измещений... Если бы этот гнилой пень удосужился повнимательнее прочесть свои скрижали, то допер бы, что надлежало тщательнее продумать формулу Веления, чтобы дать мне больше степеней свободы или вообще позволить решить задачу не выходя за пределы Каменного Алтаря. Например: скажи нам, где найти правителя... перенеси правителя на это поле... да мало ли как. Точно поставьте задачу — и получите отличный инструмент для ее решения... Но ведь никто и никогда не склонен утруждать свои мыслительные аппараты. Никто не читает до конца. Никто не вникает, будьте вы неладны! И вот я оказываюсь скован Велением по рукам и ногам, заперт в клетке враждебного мне тела, уязвим и порой беспомощен. И приходится спешить, изворачиваться, делать ошибки и лишние движения, только бы исполнить любое косноязычно произнесенное Веление буквально и в срок!.. Вот и сейчас: мне нужно это тело. Хотя бы потому, что другого поблизости нет. Хотя бы потому, что я не знаю, как сработают древние правила Уговора в отношении меня, вынужденно сделавшегося бестелесным. Быть может, я просто умру и оставлю этих придурков без правителя. Хрен с ними, конечно... однако же для меня определен только один способ существования — исполнение Веления! Выходит, я запросто могу перестать существовать?! Нет, я еще не готов к этому. Хотя и мечтал порой, в особенности когда все вдруг надоедало выше всех мер. Но не здесь, в этом грязном и мерзостном мире, не сейчас!..