Шествие в пасмурный день

Кёко Хаяси ШЕСТВИЕ В ПАСМУРНЫЙ ДЕНЬ (Перевод В. Гришиной)

В тот год слишком долго стояла пасмурная погода. Было это лет семь-восемь назад; миновало уже двадцатое июля. Обычно к этому времени дожди прекращались, и в углу сада, где росли гортензии, роилась мошкара.

Небо было затянуто низко нависшими облаками, но дождь не лил. Последние два-три дня со стороны моря доносились отдаленные раскаты грома — вестника окончания сезона дождей. Но силы в них не чувствовалось. Над темным морем в слоях дождевых облаков раздавался глухой, похожий на бурчание в пустом животе, рокот. Казалось, что прояснится еще не скоро.

В тот день впервые появился просвет между облаками. Видимо, с моря в далекой вышине задул ветер, и в сторону гор ниже слоя темно-синих туч поплыли легкие перистые облака. Иногда сквозь их разрывы показывалось солнце, и все вокруг ярко освещалось. Но низко плывущие облака, набегая на солнце, то и дело закрывали его, и солнечные лучи с трудом пробивались на улицы городка.

Ясная погода наступила после затянувшегося ненастья, и потому всюду царило оживление.

Одетая в джинсы, которые моей тщедушной фигуре придавали более здоровый, спортивный вид, и рубашку с длинными рукавами, я медленно шла по улице, ведущей к вокзалу. Навстречу, толкаясь и тесня меня, двигался поток купальщиков, устремившихся на берег моря.

После выхода романа «Солнечный сезон»[19] улицы нашего приморского городка все время заполнены столичной молодежью, приезжающей отдохнуть на побережье. Молодые парни в плавках, не просыхающих от морской воды, явно подражая героям этого романа, фланировали по главной улице. Демонстрируя свое телосложение, словно на конкурсе мужской красоты, они важно вышагивали, выпятив грудь, отставив зад, согнув в локтях руки. Под стать парням были и девицы в купальниках, плотно облегавших их упругие тела. Пружинистой походкой они прогуливались, покачивая бедрами и выставив грудь. Даже совсем еще зеленые худосочные юнцы, жующие конфеты, и те шатались по улицам с нарочито небрежным видом. Все они, и парни и девушки, на первый взгляд державшиеся достаточно скромно, на самом деле буквально изнывали от истомы и, сохраняя самый невинный вид, старались коснуться друг друга обнаженными телами. Казалось, само вожделение шествует здесь под яркими лучами солнечного света. Как мучительно было мне, пережившей атомную бомбардировку, смотреть на это торжество плоти!

С трудом выбравшись из толпы полуголых пляжников, я спустя некоторое время дошла до вокзала. Здесь находился самый крупный в городе супермаркет. Продавалось в нем все что угодно: английские бисквиты «домашнего приготовления», американские кексы без сахара, японские хлебцы из рисовой муки и болгарские джемы. Размышляя, что купить на ужин, я остановилась в сторонке, чтобы меня не толкали.

Мое внимание привлекла группа человек в двадцать-тридцать, совсем не похожих на отдыхающих. Большинство в ней составляли мужчины, но были и женщины. Положив на землю какие-то плакаты, они с усталым видом сидели прямо перед зданием вокзала, а мимо струился бесконечный людской поток. Мужчины были одеты в черные брюки, мокрые от пота рубашки с короткими рукавами прилипли к их спинам. На женщинах — такие же брюки и белые блузки, правда, головы защищены от солнца широкополыми шляпами. Группа, казалось, изнывала от душной жары, что совсем не вязалось с атмосферой курортного города.

Я подошла поближе. Два человека стояли рядом с сидящими товарищами. Один из них—мужчина лет тридцати пяти — держал в руках цветной флаг, у другого был транспарант с белым полотнищем. Цветной флаг был, должно быть, знаменем их движения. Мужчина — по-видимому, руководитель шествия — круглолицый и низкорослый, в очках, со слегка загоревшим лицом. Среди своих утомленных единомышленников он выделялся энергичной внешностью и блеском сверкающих из-под очков глаз. Он поглядывал вокруг, интересуясь, похоже, реакцией прохожих на их появление.

Это были участники марша мира Токио—Хиросима, которые шестого августа в Хиросиме должны были принять участие в Дне памяти жертв атомной бомбардировки. На белом транспаранте тушью было начертано: «Протестуем против испытаний атомного и водородного оружия». На самом верху стоял иероглиф «гнев».

Транспарант со словом «гнев» держал юноша лет двадцати трех. Половина лица его была обезображена келоидным рубцом. Этот страшный рубец тянулся от губ до левого уха и походил на горный хребет на рельефной карте. Вдобавок на щеке, словно помеченной тавром, виднелся белый глянцевый след ожога.

Где он их получил? В Хиросиме? В Нагасаки? В тот день он, наверно, сидел на коленях или руках матери, когда свет ослепительной вспышки упал на его щеку. Среди здоровых молодых парней, поющих гимн лету на берегу моря, этот юноша, их ровесник, выглядел каким-то увядшим — словно яблоко, проеденное червяком.

Судя по всему, в шествии участвовали разные люди, не только жертвы атомной бомбардировки, по пути следования до Хиросимы они проводили митинги в городах и деревнях, пополняя число своих единомышленников.

Мужчина в очках поставил вертикально свой флаг и начал речь. Подобного рода речи, скажем, в защиту детей-сирот, обычно произносятся громко и четко. Этот же оратор неожиданно заговорил тихим, глухим голосом. Слушатели в купальниках, удивившись, на мгновение притихли.

Мужчина в очках умело воспользовался этим моментом. Он медленно обвел взглядом стоявших перед ним людей, устремил взор вдаль, затем, направив его в толпу прохожих у вокзала, включил и ее в число своих слушателей и продолжил речь. Даже молодежь, собравшаяся здесь наполовину из любопытства, внимательно слушала оратора. Его речь звучала все громче и громче.

Юноша с келоидным рубцом стоял рядом, опершись на древко транспаранта. Он, видимо, здорово устал, и отсутствующий взгляд его был устремлен вдаль, к небу. Время от времени, когда лучи солнца пробивались сквозь разрывы облаков, он начинал моргать здоровым правым глазом, не пострадавшим от ядерной вспышки.

Какая-то девушка в купальнике, с пакетиком воздушной кукурузы в руке, стоявшая рядом со мной, повернулась к своему спутнику:

— Пойдем-ка лучше на пляж, поедим там одэн.[20]

— Вот всегда ты в самый интересный момент обязательно портишь мне настроение, — проговорил парень, похожий на студента, но все же, взявшись за руки, они отправились к морю.

Я подумала, не купить ли и мне к рису одэн. Размышляя о том, что все-таки принести к ужину, что любят сын и муж, я одновременно слушала выступление. Содержание его было довольно обычным: если, мол, некая страна прикроет нас ядерным зонтом, защитит ли нас это и обеспечит ли нам мирное процветание? Я не испытывала особого интереса к словам оратора и задержалась лишь потому, что хотелось подольше побыть в людской сутолоке.

На следующий день мне предстояло ехать в больницу, находящуюся в Йокосука. Не так давно из районного отдела здравоохранения пришел вызов на специальное обследование, назначенное мне после медосмотра.

Этот медосмотр регулярно проводится среди тех, кто. имеет «Книжку пострадавшего от атомной бомбардировки». В вызове отдела здравоохранения сообщалось, что очередной анализ крови показал отклонение от нормы, поэтому-то и возникла необходимость в дополнительном обследовании. Я прошла его неделю назад, и результат уже был мне известен — надо срочно лечь в больницу или начать лечение дома.

В 1945 году я школьницей была мобилизована на оружейный завод компании «Мицубиси» и девятого августа попала под атомную бомбардировку. Уцелела я чудом, меня даже не ранило. Но избежать телесных увечий при атомном взрыве — еще не значит спастись. Очень важно, какую дозу радиации получил человек. От этого зависит вся его последующая жизнь, ведь именно из-за облучения появятся потом у него болезни, которые через механизм наследственности скажутся на последующих поколениях.

«Медицинская книжка пострадавшего от атомной бомбардировки» — это документ, который выдается нам, хибакуся — атомным жертвам, государством. 31 марта 1957 года был принят закон о бесплатном лечении лиц, пострадавших в Хиросиме и Нагасаки. В соответствии с законом «Книжка» бывает обычной и с пометкой «особая». Обладатель «Книжки» может лечиться за государственный счет, она выдается пожизненно, и это особенно ценно для хибакуся, которые обычно часто болеют. Для тех же, кто потерял родителей и не имеет родственников, она является поистине неоценимым благом.

Однако это вовсе не значит, что любое недомогание лечат бесплатно. Нужно подтверждение врача, что оно действительно является следствием облучения. Вполне естественно, что при родах или зубной боли трудно обнаружить последствия атомной бомбардировки. Поэтому и соответствующие медицинские услуги в число бесплатных не входят, если только не будут найдены хоть какие-то признаки влияния облучения.

Впрочем, отношение хибакуся к «Книжке» не однозначно. Не все они пользуются ею. Очень многие отказываются от нее либо из желания скрыть свое прошлое, либо из суеверного страха заболеть лучевой болезнью.

А вот моя знакомая Тэйко, учившаяся со мной в одной гимназии, наоборот, использовала эту «Книжку» максимально. В нашей гимназии было два отделения — основное и специальное, которые располагались в разных корпусах. Тэйко училась на специальном отделении на два курса старше меня и тоже попала под бомбардировку, когда работала на заводе.

Летом 1965 года Тэйко умерла от лучевой болезни. Вся ее жизнь была связана с больницами. В Нагасаки ее имя начертано на мемориальной доске в Парке Мира.

Помню, в октябре 1945 года, когда возобновились занятия, в нашу гимназию приехали студенты Нагасакского мединститута и медицинского факультета университета Кюсю для обследования учениц, переживших атомную бомбардировку. Молоденьким девушкам от пятнадцати до двадцати лет стали задавать очень нескромные вопросы, касающиеся женской физиологии. В то время не было принято между девушками откровенно обсуждать интимные дела, поэтому эти вопросы вгоняли нас в краску. В тот момент, когда мы мялись от стыда, затрудняясь в ответах, вошла Тэйко. На воротнике ее формы красовался значок специального отделения.

«Мне кажется, кто не хочет — может не отвечать. Нет надобности еще раз превращать нас в подопытных кроликов», — сказала она негромко, но внятно.

До тех пор я особенно не задумывалась, что это за новое оружие — атомная бомба. Наверное, даже гордилась тем, что вышла живой из этого ада, грозившего мне гибелью. Это было не душевное удовлетворение или радость, что я осталась в живых, скорее просто тщеславное чувство причастности к чему-то ужасному, могущему вызвать у других замирание сердца. Такое же чувство возникает, когда пяти-шестилетнему ребенку что-нибудь рассказываешь, и он вскрикивает: «Ой, как страшно!»

Но на Тэйко уже в ту пору атомная бомба наложила тень. Из-за болезней, вызванных радиоактивным облучением, она была вынуждена часто бывать в клиниках и, естественно, пользовалась «Книжкой». Пользовалась на все сто процентов. Например, при родах. Тэйко полюбила друга своего старшего брата, вышла за него замуж и родила ребенка, когда ей было около тридцати. Ребенок появился на свет здоровый, нормальный. Роды прошли легко и быстро. Никакой патологии. Но Тэйко так сумела «обработать» врача, что ее пребывание в роддоме было оплачено государством. «Сэнсэй, — убеждала она врача, — по-моему, я все же не дикарь какой-нибудь. Вы тоже признаете это? Что из этого вытекает? Мои роды были такими быстрыми, что вы едва успели их принять. Это выглядит слишком уж по-животному, первобытно. А не является ли это отклонением для современного человека? Если от первых схваток до родов проходит слишком много времени и это считается патологией, то и роды, протекающие слишком быстро, надо считать ненормальными». И врач быстро с ней согласился. Вероятно, его покорила сила духа Тэйко.

«Но если жертвы атомной бомбардировки слишком выставляют свои особые права, это вызывает неприязнь», — сказала я ей однажды. «Почему? — спросила она и, как тогда на медосмотре в гимназии, сделала серьезное лицо. — А ты знаешь, что мой старший брат был студентом-медиком и тоже попал под атомную бомбежку? Брат уцелел, вернулся домой, а через неделю у него пошла кровь горлом, и он умер. Тебе приходилось видеть, как текут слезы, смешанные с кровью? Мать от горя не осушала глаз. Отец тоже не отходил от его постели. „Я цел и невредим“, — говорил брат. Не в силах видеть этого, отец ободрял: „Держись!“ — и хлопал рукой по одеялу. „Я держусь“, — улыбался брат. Но скоро наступил конец. Ты знаешь, что потом сказал священник — служитель крематория? Нет, я тебе еще не рассказывала. Собирая после кремации брата пепел, он спросил: „Это ваш дедушка?“ „Нет, брат“, — ответила я. „Удивительно! Неужели правда? До чего хрупкие кости всех жертв этой бомбы, совсем как у стариков. Едва попадут в огонь, сразу рассыпаются“. Вот что он сказал. Кости брата стали совсем как у шестидесятилетнего старика. Он сгорел еще при жизни, до самых костей, — закончила свою темпераментную, обильно пересыпанную диалектизмами речь Тэйко и добавила: — Какие еще нужны доводы? Право, люди, недовольные требованиями хибакуся, очень странные. Помощь нам — естественна, мы имеем на нее особые права».

В ответ на эту пылкую тираду я лишь шутливо заметила: «Поэтому-то нас и называют „особыми“, не так ли?»- имея в виду пометку «особо пострадавший», которая проставляется в «Книжке». Однако я вдруг остро почувствовала, как вспышка, которая уже начала забываться, пронзила меня насквозь.

У нас, жертв атомной бомбардировки, кости вроде бы такие же, как у всех, они служат опорой организма. Но они настолько хрупки, что рассыпаются от одного удара.

В моей «Книжке» тоже стоит такая пометка. Относится она главным образом, к тем, кто пережил атомную бомбардировку, находясь в эпицентре взрыва, то есть в радиусе полутора километров. «Особо пострадавшими» считаются и лица, которые находились в этой зоне в течение первых трех дней после взрыва бомбы. По точным подсчетам специалистов, здесь полностью гибнет все живое, вплоть до мелких зверьков, живущих в норах.

Погибнуть в этой зоне — легче легкого, но я и Тэйко, словно оборотни, остались в живых и были теперь «особо пострадавшими».

Номер моей «Книжки» — семьсот четвертый. Значит, я семьсот четвертый человек, оставшийся в живых в этом районе. Казалось бы, если семьсот четыре человека уцелели в зоне полного уничтожения — следовательно, атомная бомба не такая уж страшная штука. Однако выдача «Книжек» началась с 1957 года, а я получила свою только в шестьдесят пятом. Значит, за восемь лет набралось всего лишь семьсот четыре человека выживших. А между тем в «особом районе Нагасаки находились оружейный завод „Мицубиси“» и сталелитейный. Это были крупные предприятия, занимавшие площадь в шестьдесят и тринадцать тысяч цубо. На обоих заводах работало пятнадцать тысяч человек, и по утрам улицы здесь были буквально запружены людьми, шагавшими на работу с привязанными к поясу бэнто.[21] Кроме того, там располагались медицинский институт, медучилище, самый крупный на Востоке католический собор Тэнсюдо, множество начальных и средних школ. На южном склоне холма размещались туберкулезный санаторий и красно-кирпичное здание тюрьмы за высоким забором. И вот из всего многочисленного персонала этих учреждении уцелело только семьсот четыре человека. Песчинка в мешке с рисом!

Мы-то радовались, что остались живы, что не получили серьезных травм, но под покровом кожи наши внутренности и кости, пораженные радиацией, медленно разрушались. И поскольку нам это хорошо известно, мы вправе претендовать на то, чтобы даже благополучные роды считали ненормальными.

Обладателям «Книжек» полагается каждые шесть месяцев проходить медицинское освидетельствование. Конечно, мы должны быть благодарны государству, проявляющему заботу о хибакуся. Однако эти регулярные медосмотры, проводимые дважды в год, растравляют, будто когтями раздирают наши раны. А ведь каждый из нас лелеет надежду, что эти раны когда-нибудь заживут.

В моем районе вызовы на осмотр приходили из отдела здравоохранения в мае и ноябре. Каждый, разумеется, мог по своему усмотрению идти или не идти на обследование, однако мы всегда, до самого последнего дня пребывали в сомнении на этот счет.

Осмотр был простым: прослушивание и анализ крови. Однако для «атомного больного» этот анализ — самое страшное. Если результаты оказывались плохие, направляли на более тщательное обследование. Ведь кровь обязательно покажет, есть ли в организме какие-то изменения. И пусть даже болезнь неизбежна, но если о ней не знать, то можно хотя бы день, но прожить спокойно. Пусть неделю или две, а то и несколько месяцев, пока не наступит смерть, жить беззаботно и весело. Ведь когда тебе сообщают, что ты болен лейкемией, которой мы так боимся, то пропадает желание жить. Раз уж до сих пор не ясно, как эту болезнь лечить, то самое большое благо — не знать о ней вовсе и жить день за днем, тихо и беззаботно.

Всякий раз, когда подходит время очередного осмотра, я начинаю тревожиться. Что выявит обследование? Все ли в норме или, наоборот, все плохо? Острое желание поскорее узнать об этом не дает покоя. Если бы врач, сказав: «У вас все в порядке», ставил печать и гарантировал мне здоровье, то как бы великолепно можно было прожить эти хоть и недолгие, но шесть месяцев! Мы же, однако, живем в постоянной тревоге: не пойдет ли кровь из носа? Наступят регулы — опять беспокоишься: вдруг не прекратятся?.. Все атомные жертвы страстно жаждут услышать от врача заключение: «Итак, шесть месяцев жизни я вам гарантирую». И хоть не исключено, что человек даже в течение полугода может умереть, он, полагаясь на слова врача, по крайней мере поживет спокойно, не думая постоянно о дне своей смерти. Прожить бы этот срок получше!

В скором времени мой сын должен был приступить к учебе в начальной школе, и я решила-таки пойти на очередное обследование. Ведь для мальчика тоже плохо, если я постоянно терзаюсь сомнениями и тревогами. Будь что будет, попробую сходить. Если результаты окажутся плохими, то это будет просто возвратом в день девятого августа — в день бомбардировки. Тогда я была гораздо ближе к смерти. Придется как бы заново стартовать от того дня.

Если же врач, похлопав меня по спине, скажет: «Все в порядке, патологии нет», я буду целое лето вместе с моим взрослеющим сыном купаться в море. Куплю себе купальник любимого бледно-розового цвета и поплыву в открытое море. Не думая ни о возможности носового кровотечения, ни о будущем изнеможении, буду плавать, сколько хватит сил. А когда вернусь на берег, то не побоюсь изо всей силы громко высморкаться.

Даже при сильной простуде я избегаю сморкаться. Если закладывает нос и мне трудно дышать, я хожу как идиотка с открытым ртом. Приходится избегать всего, что может вызвать кровотечение из носа. Ведь нам трудно остановить любое кровотечение. Очень многие мои знакомые из-за этого умерли.

С тех пор как я ездила на обычное обследование, прошло менее двух недель. В тот день я пообещала моему сыну, ученику подготовительного класса, отправиться с ним куда-нибудь вкусно поесть. Мне хотелось внести перемену в его школьное меню, состоявшее неизменно из порядком надоевшего ему гуляша. В радостном настроении, начав обретать уверенность в своем здоровье, я, желая получить еще большее удовольствие от жизни, сказала сыну:

— Давай сегодня вкусно поедим!

Ребенок, чутко уловив мое настроение, предложил:

— Послушай, мама, в Камакура вкуснее кормят, чем здесь.

От нас до Камакура десять минут езды на автобусе. Несмотря на мелкий дождь, моросивший в течение всего затянувшегося сезона дождей, я согласилась.

— Может, сильно не польет? Стоит ли брать зонтик? — спросил сын, подставляя ладони под дождевые капельки.

— Пожалуй, стоит. — Подражая сыну, я вытянула руку. Ладонь сразу сделалась мокрой. Поверх мутно-белой влажной пелены с моря в сторону гор плыли серые кучевые облака. Когда с моря к горам шли тучи, местные рыбаки говорили: «Скоро ливанет» — и выход в море откладывали. Прогнозы рыбаков всегда подтверждались. — Да, будет сильный дождь, так что сходи-ка за зонтом, — попросила я, и сын, согнувшись, побежал через двор. — Не упади! — крикнула я весело вдогонку.

В нашем районе, застроенном особняками, стояла полуденная тишина. Слышно было даже, как сеется дождь на листву садов. Стального цвета дорога, вымощенная галькой, была мокрой. И деревья, влажные от дождя, и трава, и галька на дороге — все дышало, погруженное в тишину. Я люблю такую затаенную тишину. Когда природа погружается в молчание, я как-то особенно ощущаю, что сама живу.

На меня не произвел сильного впечатления тот факт, что во время атомной бомбардировки я уцелела. Тогда на руках матери, молча прижимавшей меня к своей груди, я смущенно улыбалась сестрам, смотревшим на меня со слезами на глазах. И чудесное спасение среди огромного количества смертей не казалось мне таким уж важным, значительным. Ведь тогда я не приложила каких-то сверхъестественных усилий, чтобы остаться в живых. Да и погибшие ушли из жизни не оттого, что не старались уцелеть. Просто в то мгновение одни без всякой вины умирали, другие выживали. А теперь, когда я сталкиваюсь с каким-нибудь чудом природы, я всем сердцем, горячо ощущаю, что живу. И что моя жизнь цепочкой связана с жизнью сына. Глядя на него, резвящегося, что-то болтающего, живущего уже вне меня, я почти независимо от моей воли умиляюсь своей жизни, оказавшейся способной дать жизнь другому существу.

Стараясь не нарушить тишину, я носками своих красных туфель ворошила камешки под ногами. Вдруг из-под одного из них выскочила мокрица с твердым панцирем и хвостом, напоминающим ножницы, и поспешно попыталась скрыться под ближайшим камнем. Из-под края камня выглядывал ее раздвоенный хвост. Она, видимо, была уверена, что спряталась полностью, и замерла, затаившись. Я улыбнулась — в памяти всплыло, как мы с сыном, когда он еще нетвердо держался на ножках, играли в прятки.

— Что, хорошее настроение? — спросил знакомый почтальон, подъехавший, позванивая, на велосипеде. — А вам письмо, госпожа! — И он протянул мне толстый пакет.

Ничего не подозревая, я перевернула конверт из коричневой бумаги и увидела лиловую печать Камакурского санитарного управления. У меня перехватило дыхание. Это было сообщение о результатах медицинского обследования.

Боясь сразу же вскрыть пакет, я попыталась через конверт, на ощупь определить его содержание. Помимо «Книжки» я нащупала внутри вчетверо сложенный лист бумаги. А мне ведь было известно, что если никаких отклонений не обнаруживают, то результаты анализа крови просто вписываются в «Книжку», которую затем отправляют по почте.

Я все-таки решилась вскрыть конверт. Бумага намокла под дождем и никак не рвалась. Наконец мне удалось надорвать угол, и я, просунув в дырку мизинец, распечатала его. «Анализ данных, полученных в результате предыдущего осмотра, показал, что вам необходимо более тщательное обследование. Просим в назначенный день явиться в больницу».

Почти пустой белый лист с несколькими строками. Я раскрыла лежавшую в конверте «Книжку». На первой ее странице от руки были вписаны цифры: лейкоциты — 3 670 единиц, эритроциты — 3 920 000 единиц. У здорового человека в кубическом миллиметре крови лейкоцитов обычно около шести тысяч, а эритроцитов — до четырех-пяти миллионов. Следовательно, лейкоцитов у меня почти в два раза меньше нормы и недостает минимум ста тысяч эритроцитов. Захлопнув «Книжку», я впихнула ее в разорванный конверт и положила на дно корзины.

«Ну вот, пришел-таки конец», — подумала я. Едва начавшая крепнуть уверенность в своем здоровье была разрушена всего несколькими цифрами. А ведь за последний месяц я поправилась на целый килограмм. Выходит, для атомной жертвы и увеличение веса вовсе не означает, что человек выздоравливает.

Я продолжала стоять под моросящим дождем. Волосы, завитые в пышные локоны, скоро намокли и прилипли к щекам.

Я точно не знаю, как сказывается на организме недостаток лейкоцитов и эритроцитов в крови. Уж если слишком быстрые роды Тэйко были признаны патологией, то что говорить о моей крови? Меньше у меня лейкоцитов или больше — все равно: раз их не столько, сколько у любого человека, значит, патология налицо.

— Ну как, быстро я обернулся? — подбежал ко мне сын с двумя зонтами на плече. — Мам, ты слышишь? Быстро, а? — Он всегда долго копался, отыскивая свои вещи, и теперь ждал похвалы, заглядывая мне в лицо. Но у меня в голове были только цифры из «Книжки».

— Отстань! — Я грубо толкнула ребенка в плечо. Мальчик, потеряв равновесие, пошатнулся и едва не упал на гравиевую дорожку.

Мой сын родился в марте. Он был более щуплым, чем его ровесники. Кости плеч и ног у него тонкие, а на шее, которую можно обхватить одной рукой, постоянно выступали лимфатические узлы величиной с мелкую сливу. У меня, правда, тоже в его возрасте постоянно появлялись лимфатические бугорки на шее, и каждый раз во время медосмотра в школе врач, прощупывая их кончиками пальцев, спрашивал: «Как, не больно?»

Сложением мальчик походил скорее на меня, чем на отца. С какого же времени у меня недостаток лейкоцитов и эритроцитов? Были ли они в норме во время моей беременности? Если нет, то как это отразилось на ребенке?

В сознании вдруг вспыхнули слова одного ученого, обращенные к лидерам стран мира: «Я призываю вас задуматься над тем, что и вы, и мы являемся представителями одного биологического вида — человека. Мы или уничтожим человечество как биологический вид, или отвергнем войны».

То, чего опасался выдающийся ученый, — изменение человеческой природы — уже было во мне и угрожало моему сыну. А я не хочу, чтобы это сказалось ни на одном ребенке, в том числе и на моем сыне.

Сын, которого я оттолкнула, растерянно, словно на него неожиданно опрокинули ушат холодной воды, смотрел на меня снизу вверх круглыми глазами. Затем его розовые с тонкой кожицей губы надулись и лицо приняло недовольное выражение. Белые, длинные, до колен, гольфы съехали на одной ноге до лодыжки. Мальчик, стоявший широко расставив ноги, поначалу отстранился, но потом прижался ко мне. Его нежная, пахнущая молоком щека коснулась моей.

— Прости, — сказала я, поправляя ему сползший гольф. Сын сделал еще более недовольную гримасу:

— Ты чуть меня не свалила!

Если я теперь умру, мой сын так и будет ходить со спущенными гольфами. Посасывая большой палец, будет шататься по улицам до самой темноты следом за своими рослыми одноклассниками. Когда сына обижали и ему становилось грустно, он начинал сосать большой палец. Сидел один в комнате и читал. В нашем доме выключатель находится высоко. Сможет ли он вечером сам включить свет?.. Стоит только задуматься — в голову лезут ужасные мысли.

«Сейчас лучше ни о чем не думать», — сказала я себе. Просто войти в автобус до Камакура, сесть рядышком на самое заднее сиденье и, прижавшись, чтобы чувствовать теплоту друг друга, ехать, ехать, мерно покачиваясь. Думать только о еде.

— Что будем есть? — спросила я сына.

— Давай пойдем на детский ленч. Там столики украшены флажками, — радостно встрепенувшись, ответил он.

— Ну если так, то в Камакура можно и не ехать. На нашей улице в одном месте тоже очень вкусно готовят. — Мои старания успокоиться оказались не напрасными, и постепенно я действительно пришла в себя. — Так что детские кушанья можно отведать и здесь, а не ехать в Камакура.

— Но ведь там всюду стоят флажки, — опять надул губы сын.

— Ну ладно, двинули! — бросила я бодро, по-мужски. Сын принял этот тон и, подражая мне, спросил:

— Зонт раскрыть? Давай под мой.

Он встал на цыпочки и раскрыл надо мной зонт. Я пригнулась, чтобы уместиться под его маленьким, как у всех первоклашек, зонтиком.

Мы зашагали по дорожке, устланной галькой, которая ощущалась даже сквозь подошвы туфель. Камешки под ногами расползались, и под ними я всей поверхностью ступни чувствовала рыхлую землю. В таких местах имеют обыкновение прятаться эти самые мокрицы с раздвоенными хвостами. Я сошла с гравия и пошла по обочине. Букашки, услышав звук наших шагов, наверное, сжались и дрожат от страха, что мы их раздавим.

Как печально быть раздавленным!

Я решила не сообщать мужу о вызове на дополнительное обследование. И без того известно, что он ответит. «Положись на врача», — скажет, как всегда. Поэтому у меня хватает ума ни о чем ему не говорить.

Мой муж не знал атомной бомбардировки. Хотя он — японец, ни шестого августа, ни девятого в Японии его не было. К моменту окончания войны мужу было уже за тридцать, но он в качестве специального корреспондента газеты «А.» находился в Шанхае и вернулся на родину только в сорок восьмом году. Во время нашей женитьбы он сказал мне: «Хоть ты и попала под атомную бомбардировку, все же будем надеяться, что лет десять проживешь. А на этот срок я постараюсь тебя обеспечить».

Впервые мне так прямо определили срок жизни… Впрочем, я и сама знала, что столько лет, наверное, протяну. Однако из-за того, что мужа не было в Японии во время атомной бомбардировки, он относился к ней совсем по-иному, чем я.

Хотя я и решила ничего не говорить мужу, но, когда он вернулся домой, не вытерпела:

- У меня мало лейкоцитов.

Муж, развязывая в прихожей шнурки ботинок, бросил, как я и предполагала:

- Положись на врача. — Проходя через гостиную, где сын смотрел по телевизору мультфильмы, он кивнул головой в его сторону: — Знает?

Я отрицательно мотнула головой.

- Не стоит ему говорить, — заявил муж и, добавив: — Подай-ка лучше поесть, — стал переодеваться.

Наша супружеская жизнь перешагнула за десятилетнюю черту. Так что «гарантийный срок», определенный мужем, миновал. Он был мне другом, и ему не нужно было объяснять, что означает недостаток лейкоцитов. И пусть он не имел прямого отношения к атомной бомбардировке, он все равно пре красно знал, что такое лейкемия и какое влияние оказывает радиация на наследственность.

Когда мы только поженились, я чуть не каждый день твердила мужу о своих страхах. Со дня атомной бомбардировки тогда прошло еще мало времени, и поэтому, наверное, у меня случались головокружения. А если удаляли зуб, десны кровоточили целых четыре дня. После рождения сына мой страх перед «атомной болезнью» перешел уже на него.

В определенные возрастные периоды мальчики, случается, страдают носовыми кровотечениями. У моего ребенка тоже часто шла кровь из носа. Всякий раз, если только на бумажной салфетке оказывалась хоть капля крови, я поднимала переполох. «Прошло? — приставала я к нему. — Правда, прекратилось?» Я скатывала из ваты тампончик и затыкала сыну ноздри — только бы не текло, как из неисправного крана. Муж тоже ходил взвинченный. Но, случалось, поддразнивал меня: «Похоже, эта возня тебе доставляет удовольствие». Я отбивалась: «Попробовал бы сам побывать под атомной бомбежкой». «Да будь возможность — я бы с удовольствием. Быстрая смерть», — парировал он. «Умереть — это просто. Вот если бы ты остался в живых и страдал…» — говорила я, и тогда муж начинал сердиться уже всерьез: «Что же, тебе непременно хочется, чтобы я пережил что-то страшное?»

Если бы эта трагедия обрушилась только на одно поколение, то со своей злосчастной судьбой я бы примирилась. Но атомный взрыв, вызывая мутацию генов в человеке, обрекает на страдания и второе, и третье поколения. Меня тревожит судьба невинных детей, которые, как и их родители, осуждены на пожизненную муку. И даже мой муж, который был сыт по горло моими болезненными страхами, тем не менее проявлял внимание к здоровью сына.

У меня есть знакомая, родившая шестерых детей, но до сих пор не рассказавшая мужу, что пережила атомную бомбежку. Ее муж даже сейчас боится Нагасаки, и они поселились в самом отдаленном от Нагасаки месте — на Хоккайдо. Эта знакомая живет, скрывая свое прошлое, и даже отказывается присутствовать на вечерах одноклассников. Рассказывают, что она настояла, чтобы и извещения о таких вечерах ей не присылали. Разумеется, школьных друзей к себе в дом она тоже не приглашает.

Я могу понять эту женщину. Когда я накидываюсь на мужа со словами: «Попробовал бы ты побывать под атомной бомбежкой!», я чувствую, что нас разделяет неодолимая преграда — как свет отделен от мрака.

Я стала все чаще задумываться. Когда сын узнает о моем прошлом, не исключено, что они вместе с отцом оставят меня. Подобно тому как от больных проказой забирают детей, мне тоже предложат жить от них отдельно. Я мать — естественно, я хочу, чтобы мой ребенок был здоров и физически, и психически. Допустим, у моего сына — атомной жертвы во втором поколении — не будет особых поводов для беспокойства относительно здоровья. Однако не исключено, что в результате длительного общения со мной он переймет от меня мою мрачность. А для мужа, который ни в чем не виноват, это будет непереносимо.

Переодеваясь в хлопчатобумажное кимоно, муж проговорил:

— В больницу на обследование поедем вместе. На мой вопрос:

— Разве ты можешь пропустить работу? — он ответил:

— Твое атомное прошлое важнее.

В больницу нужно было явиться в назначенный день до восьми утра. Видимо, они проводили осмотр перед началом обычного приема, поэтому специально было подчеркнуто, что следует обязательно прийти до восьми.

До больницы в Йокосука требовался час времени. Я встала раньше обычного и, собравшись, вышла из дома. Накануне муж несколько раз говорил, что проводит меня, но я ответила, что пойду одна. Не из упрямства и не потому, что меня задели его слова: «Положись на врача». Просто, каким бы близким человеком ни был муж, но облучению подверглась я одна, и нести этот крест суждено мне одной.

Чем раньше я начну привыкать к этому, тем лучше. Я помню страшную смерть Тэйко, ушедшей из жизни в одиночестве, и я хотела бы, если это возможно, умереть именно так.

Смерть Тэйко потрясла меня. Это произошло в 1965 году во время моего приезда в Нагасаки за «Книжкой пострадавшего от атомной бомбардировки». Для получения «Книжки» требуется три свидетеля. Сейчас, когда хибакуся уже достигли преклонного возраста, найти трех свидетелей чрезвычайно трудно. Так что пришлось правила несколько смягчить. Но все равно в качестве свидетелей могут выступать только люди, с которыми потерпевший работал на одном производстве и вместе с ним попавшие под атомную бомбардировку. Они должны подтвердить, что потерпевший в то время действительно находился в зоне взрыва. Поэтому свидетелем может быть только тот, кто вместе с потерпевшим попал под бомбежку. Довольно глупое условие, поскольку бомба-то была создана как раз для того, чтобы полностью уничтожить все живое. Даже если судить по номеру моей «Книжки», получается, что среди находившихся тогда в эпицентре взрыва в живых осталось очень мало, и найти трех свидетелей практически невозможно.

Начальная школа Ямадзато находилась вблизи эпицентра. Из всех учащихся осталось в живых только пять человек. Я пыталась припомнить лица моих школьных подруг, работавших со мной на одном заводе. Ни одной из них не было в живых. Мне часто чудились их страдальческие голоса: «А мы собирались еще долго-долго жить».

В Нагасаки я вынуждена была назвать подставного свидетеля. Им стала Тэйко, учившаяся тогда в моей гимназии, но на специальном отделении. Правда, она и работала-то в другом цехе, но кроме нее в свидетели я никого не смогла найти.

Душным жарким днем я поехала к Тэйко, с которой давненько не встречалась. Дом ее находился в квартале Сакаэдзяя, неподалеку от синтоистского храма Сува. Среди новых зданий, выстроившихся вдоль трамвайной линии, было много торговых заведений, больниц; перед ними — удивительно ровная мостовая, довольно необычная для холмистой местности Нагасаки. Трамваи ходили по рельсам, уложенным на каменной брусчатке, и их вагоны-коробки грохотали, как тяжелые цистерны. В Сакаэдзяя — конечная остановка. Дом Тэйко, хотя и расположенный на оживленной улице, был скрыт в глубине сада. Дорожка из каменных плит, проложенная от ворот, была усыпана лепестками цветущей спиреи.

Однажды ранней осенью, когда я училась во втором классе гимназии, я тоже принесла в школу ветку спиреи, усыпанную мелкими цветами. Вообще-то цветение этого кустарника приходится на начало лета, но в нашем саду спирея росла в тени, и, видимо, из-за этого цветы на ней держались до конца лета.

Помню, как в это время раздался сигнал воздушной тревоги, и я бросилась бежать, роняя лепестки. Стоя теперь перед домом Тэйко, я вспоминала этот день. На эти воспоминания натолкнул меня цветущий куст.

Я попросила разрешения войти. Ответа не последовало. Однако меня должны бы ждать — я заранее по телефону условилась о своем приходе. Обойдя сад, я позвала Тэйко по имени. Тут сёдзи, выходящие в сад, раскрылись, и из-за них показалась Тэйко.

— О, редкий гость, — приветствовала она меня. В самый разгар лета все сёдзи в доме были закрыты, и дом Тэйко выглядел мрачно.

Нижнюю часть лица Тэйко прикрывала махровым полотенцем. Ее узкие раскосые глаза радостно улыбались.

— Сколько лет не встречались. И впрямь редкий гость, — проговорила она глухим голосом из-за закрывавшего рот по лотенца.

Когда мы обменялись приветствиями, я спросила:

— Носовое кровотечение?

— Да, с самого утра, — ответила Тэйко

Я заметила валявшийся в саду игрушечный автомобиль.

— А малыш?

— Сегодня так жарко, они с отцом пошли на море. Он уже целых двадцать метров проплывает, — радостно сообщила она.

Ее сын учился в первом классе начальной школы. Я посмотрела на часы. Было начало первого.

— У тебя это часто бывает? — свободной рукой Тэйко показала на нос, прикрытый полотенцем.

— Нет, не очень, — ответила я.

— Когда привыкаешь, то относишься к этому как к хронической болезни и терпишь волей-неволей. Теперь уж не так течет. — Тэйко отняла полотенце от лица. — Правда? — Она расплылась в улыбке, но тут из уголка ее губ вытекла красная струйка. Тэйко поспешно наклонила голову набок и шумно втянула ее в себя. Когда нос был зажат полотенцем, кровь, видимо, попадала прямо в рот, не выходя наружу. Вероятно, с утра она много раз глотала скопившуюся кровь. Конечно, лучше сплевывать, но тогда невольно будешь разглядывать. А когда видишь собственными глазами, невозможно обманывать себя, уговаривая: «Течет, но не так уж сильно».

Тэйко знала свои недуги, и, поскольку кровотечение длилось дольше, чем всегда, она вызвала врача.

— Помнишь, я рассказывала тебе о своем старшем брате? Тогда у него было так же.

Я вспомнила: из глаз у него текли слезы, смешанные с кровью, и он умер.

— Да нет, у тебя совсем другое.

— Ах, оставь! Я все понимаю. Кровотечение сильное.

Она рассказала, что с самого утра, несмотря на кровотечение, занималась уборкой, стирала и даже гладила, думая: вот-вот кончится. Одно время казалось даже, будто крови стало меньше. А потом заметила, что внутренняя сторона полотенца начала пропитываться кровью.

— Я постелю тебе. Приляг. — Войдя в комнату из сада, я открыла дверцы шкафа. Вынула матрац, расстелила. Это был детский матрац с яркими картинками-аппликациями из мультфильмов. Тэйко послушно легла на бок. Закрыла глаза.

— Может, позвать мужа? — предложила я. Она запретила, сказав, что после полудня он сам придет. Но ведь так можно истечь кровью! Что делать, если она не остановится?

Мне было страшно оставаться с Тэйко одной. Я было поднялась, сказав, что попрошу кого-нибудь из семьи мужа прийти сюда, но Тэйко опять воспротивилась.

— Не надо никому сообщать. Я понимаю, что досаждаю тебе, но, может, ты посидишь со мной до прихода врача?

Я взяла Тэйко за руку. Она сплела свои пальцы с моими и, глядя мне в лицо, произнесла:

— Так мне спокойнее.

Мы молча смотрели друг на друга. В далеком прошлом, когда за спиной у нас еще были косички, мы обе попали под атомную бомбардировку. Лицо Тэйко нежно белело на фоне детского матраца, и она казалась совсем здоровой. Но наше атомное прошлое не отпускало нас.

— Тебе ведь нужен свидетель, — вдруг вспомнила Тэйко. — Вытаскивай бумаги. Буду твоим свидетелем, пока еще могу писать.

И она размашисто расписалась под заявлением на получение «Книжки», приложив потом личную печать. Нажимая со всей силой на печать из слоновой кости, умирающая Тэйко гневно подтверждала мою причастность к атомной бомбардировке…

В ту ночь мне позвонил из больницы муж Тэйко: ее госпитализировали, и она, видимо, была безнадежна. «Она хочет видеть вас. Не придете ли?» — спросил он меня.

Когда я примчалась в больницу, он стоял около кровати Тэйко. Нос у него был обгоревший на солнце. Когда я с недоумением спросила, почему не привели ребенка, она ответила, что не хочет его видеть.

— Врач сказал, едва ли она дотянет до утра, — тихим голосом сообщил мне муж.

Я никак не могла понять, почему Тэйко не хочет повидать сына.

— Пойду и приведу его, — вызвалась я. И тут Тэйко, лежавшая с закрытыми глазами, открыла их и твердо сказала:

— Не надо.

— Но почему? Неужели ты не хочешь с ним встретиться? — Я все никак не догадывалась, почему умирающая мать отказывается видеть сына.

— Ужасный ты человек, — сказала она сердито. — Я не хочу, чтобы малыш видел мое безобразное лицо. — И Тэйко повернулась ко мне спиной.

Кровотечение стало несколько слабее, но изо рта и носа все время капало. Муж Тэйко вытирал кровь охлажденным полотенцем.

— Это не так уж страшно. Кровотечение, похоже, прекращается, поэтому, если ты все же захочешь увидеться с сыном, я приведу его. Вот о чем я твержу тебе! — И я погладила Тэйко по волосам.

Холодное полотенце, видимо, помогало, и кровотечение уменьшалось. Врач сказал, что конец, скорее всего, наступит этой ночью, однако не исключено, что она протянет и пару дней. Может быть, хоть в этом крохотном счастье судьба ей не откажет.

— Правда, прекращается? — спросила Тэйко, обрадовавшись.

— Да. И поэтому, наверное, стоит все-таки привести мальчика. Ведь ты же хочешь видеть его!

Тэйко взяла мужа за руку.

— Ладно, завтра приведи его пораньше, а сегодня вечером я посплю. — И она подробно объяснила, во что завтра мальчика одеть и где находится одежда.

Муж, опустив голову, вышел из палаты. По щекам его катились слезы. Я подумала, что до утра Тэйко, наверно, не доживет. И муж ее, должно быть, об этом знал.

Я не стала еще раз говорить Тэйко, что приведу ребенка.

В ту ночь она скончалась

Только после того как я получила повестку — вызов на тщательное обследование, я поняла Тэйко, отказывавшуюся от встречи с сыном. Вероятно, она хотела умереть в одиночестве, нести одной страдания хибакуся. Я хочу, чтобы и моя смерть была такой же. Хочу, чтобы у сына осталось в памяти нежное, улыбающееся лицо матери. Наши дети — хибакуся во втором поколении. Возможно, и они умрут той же смертью, что и мы. Поэтому они не должны видеть, как мы умираем. Нельзя до конца показывать им нашу агонию. Вот почему я должна идти в больницу одна.

В тот день, когда я прошла обследование, выяснилось, что лейкоциты у меня упали еще на двести единиц. Слова старого врача: «Падают» — я восприняла довольно спокойно.

Интересно, каков же самый низкий предел? — размышляла я. Если, допустим, человек живет до нулевого показателя, и в неделю они будут у меня убывать до двухсот единиц, то я смогу протянуть еще недель пятнадцать. Эти дни я целиком посвящу сыну. Чтобы, став взрослым, он не забыл свою мать. Я постараюсь, чтобы у него осталось много приятных воспоминаний.

— Через неделю получим более подробные данные, тогда и поговорим. А пока не принимайте близко к сердцу, — добавил старый врач.;

Митинг перед вокзалом все еще продолжался. Думая о том, что принесет мне завтрашний день, я наблюдала за юношей с келоидным рубцом. Может, и у него, как у меня, пониженное содержание лейкоцитов?

— Если каждый, кто согласен с целью нашего движения, сделает хоть шаг, хоть полшага с нами, это будет прекрасно. Пойдемте вместе по пути борьбы за мир. Я призываю вас! — Речь окончилась.

Другой мужчина громко прокричал:

— Мы отправляемся в Хиросиму! Граждане, прошу аплодисментами проводить участников марша мира!

Толпа купальщиков громко захлопала. Под шум аплодисментов юноша с келоидным рубцом медленно опустил транспарант, свернул полотнище, ухватил древко левой рукой и зашагал, со стуком волоча его за собой.

— Подними транспарант, — сказал большеглазый мужчина, высоко неся цветной флаг.

— Эх, пройдусь-ка и я с вами вместе до моря! — Загорелый юноша в одних плавках встал в конце процессии. На этот энергичный жест толпа отреагировала смехом и аплодисментами.

Небо снова начало заволакиваться облаками, и в этом сером свете дня шествие медленно двинулось. Толпа на привокзальной площади расходилась, каждый возвращался к своей жизни.

В моих ушах все еще звучал голос парня, так прямодушно примкнувшего к колонне: «Эх, пройдусь-ка и я с вами вместе до моря!» Он дойдет до моря и, помахав им рукой, решительно нырнет в воду. Он, как и все, кто собрался на привокзальной площади, вернется к своей повседневной жизни.

Может быть, впредь они никогда больше не столкнутся ни с чем, что связано с атомной бомбардировкой. А если и столкнутся, то всего лишь на одно мгновение, в августе.

Однако для юноши с келоидным рубцом, равно как и для меня, день окончания шествия не наступит. Пусть море, по берегу которого вьется дорога, и засверкает под лучами летнего солнца, пусть не я, так этот юноша дойдет до конечного пункта марша — мы будем продолжать свой путь, неся свое знамя.

Я повернулась спиной к участникам шествия и направилась в супермаркет. Шла медленно, приноравливаясь к ритму шагов морских купальщиков.