Шесть дней, которые потрясли мой мир. Повесть

- Ты что умеешь делать? – интересуется моей теоретической подготовкой.

Я сразу же, без ложных самомнений и стыдливости, удивил её:

- Са-а-андвичи, - говорю с небольшой гундосостью, - с колбасой.

Вижу: сразу проняло, заинтересовалась дальше:

- А ещё? – выпытывает мои недюжинные познания и способности.

- С колбасой и маслом, - удваиваю свои кулинарные секреты.

- Так, - удовлетворена она, но всё же, настырная, хочет совсем опорожнить мою копилку кулинарных тайн. – А ещё?

- Яичницу с луком, - выкладываю без сожаления последний секрет и не успеваю поторжествовать от её удивления, как она фыркает:

- Фу! – и морщится.

Тут же понимаю, что переборщил с деликатесами и быстренько сдаю назад.

- Но я уже отвыкаю. Даже, можно сказать, совсем отвык от лука.

Тогда она успокаивается и, выведав всё, что ей надо, и проигнорировав мои профессиональные таланты, постановляет:

- Будешь чистить картошку. Только чтобы без глазков! Ясно? Проверю.

- Бу сделано! – мирюсь с несправедливостью и низкооплачиваемой черновой работой.

А затеяли мы, оказывается, борщ с мясом и картошку жареную с колбасой жареной. Но я сразу же передумал и настоял, чтобы колбасу заменили на добытых мною куро-цыплят, иначе будущее меню выглядело благородно: борщ по-украински, птица с картофелем во фритюре и чай по-грузински. Пока чистил картошку, слюнями изошёл.

Только всё взгромоздили на электроплиту в их кухне, где я не раз подкармливался, обвык, а теперь чувствовал скованность, будто это её квартира, и я у неё впервые в гостях, как заявился - не запылился под дождём – мой приятель с дежурной трёхлитровкой пива. Шёл уже двенадцатый час.

- Здравствуйте.

- Здравствуйте, - чёрт бы тебя побрал вместе с твоим пивом.

А она – само благодушие.

- Заходите, - журчит, - обедать с нами будете.

Ему бы, идиоту, отказаться, а он, ошалев от непривычной доброжелательности, протягивает ей вместо меня банку и мямлит:

- Вот, пиво принёс.

- И хорошо, - хвалит она, вгоняя пивоноса в краску. – Мы его пока в холодильник спрячем. Идите, пока варится-жарится, в комнату.

И идёт первой, он – за ней, я – следом. Дал ему тычка в бок, хоть душу отвёл. А он лыбится, оборачиваясь, что лещ занюханный, ни приличия, ни совести, а ещё руководитель советского предприятия. Даже стыдно за него. По-дружески помогаю всё же выйти из неприятного положения.

- Тебе, - говорю строго, - наверное, нельзя и на минуту оставлять ответственное производство?

А он, щучонок паршивый, расквасился совсем, будто в одиночку уже выжрал трёхлитровку, противоречит, словно ему и на самом деле рады.

- Не, сегодня у нас климатический простой.

- Так и валил бы в коллектив, - грублю в открытую, - рассказал бы о безысходном положении трудящихся Эфиопии и о задачах, поставленных последним съездом женщин.

Бесполезно! Заклинило его здесь, бесстыжесть свою снова выказывает

- Я им с утра ещё на два литра в счёт прогрессивки отпустил и ушёл пораньше, чтобы разбежались. Теперь уж точно никого, кроме сторожихи, нет.

- Стараешься, стараешься, - говорю в сердцах в пространство, - чтобы скорее вступить в коммунизм, а такие вот только и делают, что тормозят наше стремительное движение.

Наконец-то, его проняло, отвечает:

- Я ж не знал, что ты не один. Думал – спишь.

Машу рукой в сердцах, прощая стечение обстоятельств, но тонус падает, несмотря на умопомрачающие и желудкоспазмосжимающие запахи из кухни. Смирившись, жду близкого обеда, потеряв целых полдня и надеясь, что после него приятель отвалит, и мы останемся вдвоём. А пока треплемся обо всём и ни о чём толком.

Тётка с мужем ахали и охали, нахваливая обед, она кивала на меня, как на шефа, а они в ответ обещали похлопотать о моей реабилитации у жены, скромно намякивая, чтобы я не забывался с племянницей, не разевал рот на чужой каравай. Пошамав, немного побалакали с соседом о нашем жестяном производстве, которое, как ни странно, нисколько не потеряло от отсутствия моего присутствия, подышали утихающим дождичком на крыльце-веранде, и трудяги, стесняясь своего главного инженера, вовремя заспешили на посудное предприятие. А мы снова остались втроём. Приятель сделал было робкую попытку смыться, но она остановила:

- Не уходи, - говорит. – Посидим, поболтаем.

И на меня, вражина, не смотрит, знает, что мне не по нутру. И тот, паршивец, нет, чтобы по-мужски настоять на своём, отказаться, улыбается, стервоза, тоже на меня не глядит, будто они в сговоре, идёт уже как свой в комнату и садится в кресло, взяв с него книгу.

- Во! – выпаливает шизофренически, словно впервые увидел печатную продукцию. – Ремарк, «Три товарища».

Как только я усёк в его руках книгу и услышал идиотский восторг, сразу понял: теперь не уйдёт и до ночи. Потому что, в отличие от меня, меломана, был заядлым книгоманом. У нас, правда, многие ими были, затрачивая потом и кровью заработанные рубли на тома, подбирая их по размерам и цвету корешков, чтобы красиво стояли незахватанными в стенках и чтобы на них золотом были вытиснены фамилии известных классиков. Приятель же мой, словно пришибленный полным собранием сочинений незабвенного Л.Н.Толстого, собирал только те книги, о которых много говорили в обществе, по телику и по радио и писали в журналах, которые он регулярно пролистывал в городской библиотеке и даже читал там. Ладно бы ещё свихнулся в одиночку, так нет, он на каждой рыбалке зудел о почерпнутом и даже вынуждал кое-что осилить и меня.

- Нравится? – спрашивает он с сияющими зыркалами.

- Это же – Ремарк! – восклицает она, будто припечатывает наш авторитетный во всём мире пятиконечный знак качества, словно он и не подозревает, какую драгоценность держит в своих цементных заскорузлых лапах.

- Мне – тоже, - солидаризируется он, давая понять, что уже осилил знаменитость.

- А тебе? – спрашивает она меня, заботясь о 100 – процентной активности членов нашего читательского кружка, в котором всегда найдётся оболтус с отличным от коллектива мнением.

- Не читал, - отвечаю угрюмо, нисколько не страдая от своей серости.

- Как же? – встревает тут же ябеда. – Я ж тебе давал… Ты ж говорил…

Скорее всего так и было, не отрицаю, ему лучше знать, так как читаю в основном его книги, но никогда не могу запомнить ни автора, ни названия. Мне это не важно, главное – содержание. От бессистемности поглощения придуманной жизни, закоулок памяти моей, отведённый для переработки печатной информации, превратился в переполненную кладовку, в которую забрасывали что ни попало, всё в ней перемешалось, и что-нибудь вытащить нужное было нелегко да и не требовалось – рассказывать мне о своих впечатлениях до сих пор было некому. Теперь вот понадобилось некстати.

- Про что? – уточняю, стараясь снисходительно помочь им вовлечь меня в критическое обсуждение потрясшего их шедевра, спокойно заброшенного мною в памятную кладовку.

- Про фронтовое братство трёх друзей, - первым выскакивает с напоминаниями приятель, как будто я не только читать, но и считать не умею. Торопится, как петух, блеснуть интеллектуальным оперением и меня клюнуть свысока, - с их изломанной первой мировой войной судьбой, про гнусь послевоенного времени и неумение устроиться в нём, найти своё счастье.

Она молчит, наверное, согласна. Мне это не нравится. Ощущаю гадючье чувство ревности, которое всё плотнее затуманивает мозги.

- А - а… - ёрничаю, будто вспомнив. На самом-то деле я хорошо знаю эту вещь писателя с необычным, а потому и запомнившимся женско-мужским именем, - мне не понравилось.

Она фыркнула, недовольная неординарным отзывом об опусе прославленного романиста. А я строго посмотрел на неё и объяснил свою непререкаемую позицию.

- Тоскливо и не соответствует правде.

- Ты-то откуда знаешь? – уколол уязвлённый и тупомыслящий книголюб.

- Читайте, - просвещаю лекторским тоном, - наших советских классиков, таких как Первенцев, Бабаевский, Казакевич, Бек, отчасти Симонов и других, читайте вдумчиво и вы поймёте, что война – это не грязное дело, как представляет себе буржуазный оракул Эрих Мария, а подвиг народный и индивидуальный, это не ломка судеб и характера, а закаливание, огранка его булатом. Всё, что есть чистое в человеке, проявляется в борьбе, апофеозом которой является война. Конечно, бывают и трусы, и предатели, и паникёры, и сомневающиеся, но их – единицы. Война – это Матросов, Космодемьянская, Покрышкин и 28 панфиловцев, а не хилые друзья Ремарка. – Чувствую, что меня понесло, а остановиться не могу. – Кто после войны восстанавливал страну, не сделав передышки? Закалённые войной солдаты. Такие, как Лопаткин из «Не хлебом единым» Дудинцева, который отказался от работы, хлебных карточек, жилья и ютился и кормился сначала в семье рабочего с пятью маленькими детьми и больной женой, а потом у полусумасшедшего безработного, бывшего профессора, отдавая всего себя изобретению, которое, он верил, должно было облегчить нашу жизнь, и жалобам на затирание чиновниками от госаппарата и науки. Или как Лобанов из «Искателей» Гранина, отказавшийся ради смычки науки и производства и осуществления своего проекта на практике от блестящей научной карьеры и любимой женщины, которая, отдавая себя, ничего не требовала взамен, кроме любви…

- Ты бы на таких условиях не отказался, - прервала она мой нарастающий пафос. Я и замолчал, прикусив язык, потому что права. Хорошо, приятель выручил, встряв в наш скрытый диалог.

- Не слушай ты его, - говорит, - он что-то завёлся на погоду. Лучше скажи, что ещё читала у Ремарка?

- «Время жить и время умирать», «Возвращение», «На Западном фронте без перемен», - перечисляет без запинки, видно, в памяти её не захламлённая кладовка, а аккуратные стеллажи.

- Есть, запомнил, - радуется приятель, лихорадочно придумывая, где добыть недостающие эрих-мариины фолианты. На него, твёрдошкурого, моя справедливая отповедь абсолютно не подействовала, и он продолжает допекать нас своими литературными откровениями.

- Всё же мне больше нравится Хемингуэй.

- Разве можно сравнивать «Прощай, оружие» с Ремарком? – осаживает она его захолустный апломб, недовольная, конечно, тем, что он не дал мне, слава богу, высказаться по интересующей её теме. – Пустая вещь: бравада, пьянь, постельная любовь, удобная Кэтрин, - злится, чувствую. – Сочинено эгоистом. Если что и было, то явно не так, как ему хотелось, вот он и переиначил на свой грубый мужской лад и вкус.

Съев неожиданную горькую пилюлю, приятель мой, без вины виноватый, стал оправдываться, что любит-то у своего идола не всё, а в основном, рассказы про африканские сафари и повести о корриде и рыбалке, то есть, как ни крути, а – всё, за малым исключением. Не смог даже в угоду ей поступиться своими литературными привязанностями. А у меня на сердце потеплело. Тут ещё она ко мне, как к третейскому судье, обращается:

- А тебе как Хем?

Мой ответ уже заготовлен.

- Не нравится, - не балую их оригинальностью суждений. – Не люблю жестокости. Не люблю, когда мучают животных и когда на каждой странице по пять раз наливают и высасывают без закуся – от одной мысли мутит, прочитанное забываю. Принять могу с оговорками «Старик и море» да ещё сугубо личные и спорные испанские дневники.

Даже сам не ожидал, что у меня сложилось такое авторитетное, гладкое и непредвзятое мнение об известном американском писателе. Приятель аж заквохтал, скривив обиженную рожу.

- Как же? Ты же всё хвалил! И «Острова в океане», и «Праздник, который всегда с тобой», и даже «Прощай, оружие». Тебе ж больше меня понравились корриды и охоты на макрелей и акул. Чё ты теперь? - зачёкал переначитанный до макушки задрипанный почитатель не нашей словесности, не уразумевший, несмотря на бесчисленные проглоченные ситуации, что в треугольнике нет правды и не бывает равных сторон: одна всегда удлиняется за счёт третьего лишнего, а вторая укорачивается до точки, и треугольник превращается в отрезок, соединяющий двух. Вот я и укорачивал, как мог, их сторону, а он, недотёпа, всё никак не поймёт, что ему давно пора смываться.

Она-то понимает мою непримиримую политику и тайные желания, но тянет время, раззадоривает, проверяя меня на крепость. Но и ей, в конце концов, надоело наше бодание, поднялась живо и говорит:

- Всё, мальчики. Вы как хотите, а я принимаюсь за большую стирку.

Приятель мой сразу же, забыв о литературном триспуте, слинял, заторопившись, восвояси.

- Семья ждёт, заждались.

Я-то знал, что у него семья – речка да фабрика. Сам бы мотанул по неотложным производственным делам или на политзанятие по неравноправному положению западной женщины в ихнем загнивающем мире, но… что-то не хочется. Сам себе удивляюсь.

Остались мы, наконец, вдвоём, рвусь к ней на близкую дистанцию, а она осаживает:

- Тебе топить печь, таскать, греть и оттаскивать воду, потом поможешь выжать и развесить. Кстати, тащи заодно и свои грязные манатки.

Подчинился я, уповая на позднюю часть дня и вечер, да, как оказалось, зазря, напрасно ишачил. Как карлы и кули упирались мы в пене и поте, облитые с ног до тех самых мест холодной и горячей водой, но кончили только тюлька в тюльку к приходу соседей.

Не помогли темпу ни весёлый Моцарт, ни раздумчивый Чайковский, ни подгоняющий ритм Баха. Одно мирило меня, падающего с ног от лёгкой домашней женской работы, с потерей времени, это то, что в процессе стирания белья мы с помощью всё той же литературы стирали одновременно и духовную границу между собой, всё больше и больше убеждаясь, что наша внезапная телесная близость согласна с душевной. Оказалось, что оба очень любим кроме, конечно, Ремарка и Хемингуэя, ещё и исторические повествования Фейхтвангера и даже антифашистскую трилогию о судьбе еврейского клана Опперманов, боготворим индивидуалистскую английскую героику Олдриджа и, особенно, его небольшие и ёмкие повести «Морской орёл» и «Охотник», принимаем и любим показные удаль, отвагу и честь золотоискателей Джека Лондона, серьёзно относимся к Достоевскому, которого нельзя до конца понять, сколько бы ни читал, млеем от природной россыпи в миниатюрах Паустовского и готовы бесконечно слушать Окуджаву. Обидно только, что я глух к рифме, а она обожает стихи Цветаевой, Ахматова, Пастернака, Вознесенского, Рождественского, ещё кого-то и многие знает наизусть.

Тут же мысленно беру обязательство прочесть как можно больше стихов, полюбить, по возможности, и что-нибудь выучить, если запомнится. С этим у меня было туго ещё в школе. Выяснилось также, что она не осуждает Риту в «Искателях» Гранина и Жанну у Дудинцева и не верит в естественность Дроздовой. Хотя в восторге от Вари в эпопее об эмансипации Николаевой. В общем, как я понял, идти-то в жизнь героем хочется, но лучше по ровной дороге, сытым и в хорошей одежде за широкой мужской спиной. Любовь с милым в шалаше отвергает, как нереальную, напрочь, предпочитая – во дворце.

- Я, - объясняет свою ограниченную точку зрения, - рано осталась без родителей, росла по интернатам, общежитиям да у родственников и пришла к фундаментальному выводу: главное – быт, чувства – сверх него и не в ущерб.

- Как же ты, - спрашиваю ехидно, - получила диплом, а зачёта по диамату не сдала?

- А мне, - отвечает, не морщась, - не тот билет выпал. И похоже – на всю жизнь. Не нравится, кривишься?

Можно выразиться помягче: немножко коробит. Уж больно как-то прямолинейно, без обиняков и словесной вуали: сначала дай, потом получишь. Однако, оправдываю, втюрившись по уши: натерпелась, осторожничает, простить можно. Злость на доставшийся скверный быт пройдёт, детско-девичье горе зарубцуется, душа помягчает и поменяет ориентиры. Не соображаю, недотёпа, что мне выдвинуто первое условие, поставлен первый барьер к обладанию. Да и зачем соображать? В шкуре простого инженера на 120 р. я не был, сразу после стипендии облачившись в главинжескую на 250 р. Плюс премиальные каждый квартал, да за внедрение новой техники, которой мы не видели, да за рационализацию, которую внедряли в отчётах, да ещё за что-то – наш главбух дока был по части поощрения командного состава – глядишь, и ещё добавка в 100-150 р. ежемесячно. Квартира всегда есть, а захочу – будет лучше, дефицитные продукты в заводском распределителе для начальственного состава – всегда пожалуйста. Так что фундамент-то для дворца точно есть. Чего ж напрягаться на соображения? Но, на всякий случай, пытаюсь смягчить её линию, какая-то всё же закорючка в душе возникла.

- А если, - говорю, подвигая на компромисс, - дворец вдвоём строить?

- Нет, - отвергает, не замедляя, как продуманное заранее, - не могу рисковать. Ты же слышал: у меня были трудные детство и юность. Я хочу, наконец, жить, а не прозябать.

Хотел было я её тут же, как партиец, наставить на путь истинный, наш путь. Надо, мол, заслужить, заработать, но смолчал, побоявшись, что сразу же и навсегда отошьёт к чертям собачьим и не даст нам вместе сгладить, в общем-то, не такие уж и зазубренные углы.

Опять ужинал у соседей, позоря жену, как она выражается, когда мне приходится перехватить что-нибудь на стороне. Беседа за столом после тяжелейшего нашего замора от работы и нервных разговоров, оттого, что день прошёл не так, как хотелось, текла вяло, и мы быстро расползлись по своим углам, ожидая времени для окончательного погружения в спячку. Я томился в кресле перед телевизором, который не любил, и тупо наблюдал за смещающимися в снежной пелене помех по горизонтали разных частей тел звёзд советской эстрады и слушал в пол- обвисшего уха ритмически вякающее завывание слабых голосов, с трудом добрасываемых до нашего городка маломощной телестудией областного центра. Сидел и силился не заснуть в надежде, что она придёт, но всё же не выдержал, и обмяк, сломленный полным утомлением.

А она пришла. Пришла, чтобы выключить пусто шипящий телевизор и затолкать меня в постель, отбиваясь с оправданиями, что родственники что-то заподозрили, а ей не хочется доставлять им неприятности через мою половину, то есть, три четверти, и вообще оставлять плохую память о моральном облике начинающего советского педагога. В общем – отшила. Крепко – раз, два, три, четыре, пять раз – поцеловала в губы, прильнув грудью, отпрянула и говорит неожиданно, вся светясь в разгоревшемся лунном свете:

- Я сегодня самая счастливая женщина на свете: я ощутила, что по-настоящему любима.

Ещё раз, но уже привычно легко, воздушно, поцеловала и упорхнула, тихо затворив за собой дверь.

А я, борясь со сном, ещё некоторое время старался понять, каким образом довёл её до такого состояния, чтобы ещё больше отточить свои неотразимые приёмы и применить их в следующие дни, но так ничего, кроме утомительного ухайдакивания у плиты и корыта, не вспомнил и облегчённо решил, что не мне, смертному, разбираться в женской психологии. Даже Всевышний и то, не поняв, что же всё-таки свершилось в Еве, взял да и выкинул её, на всякий случай, из рая вместе с сожителем.

Так кончился четвёртый день, в котором последние минуты перекрасили в розовый цвет все тёмные краски дождя и неудовлетворённости.

- 7 -

Пятый день начался так, как мне всегда хотелось. К счастью, я забыл запереть дверь на ночь, и Она горячей ящерицей скользула ко мне под одеяло, мгновенно разбудив и мозг, и тело, и душу, и, тем более, желание. Жалко, что это не имело продолжения хотя бы до обеда. И, конечно, не по моей вине, а по её неожиданно вдруг одолевшему другому желанию – сходить за грибами. Правда, тут же выяснилось, что это больше желание тётки, не доверявшей моим нравственным устоям, которые, как она, наверное, по-женски интуитивно поняла, были глубоко подточены, и наивно целомудренно полагавшей, что колючие лесные декорации не годятся для любовных игр. А может, практично понадеялась на комаров и мокрую после вчерашнего грибного дождя траву. Так или иначе, но послушная и примерная племянница не желала оставаться в постели и, естественно, исключала это для меня. В который раз уже пришлось смириться, заменяя неудовлетворённость интенсивными физическими упражнениями.

Пока я, еле шевелясь от досады и лени, одевался, умывался, брился, чесался и застилал кровать, чего крайне не люблю и считаю лишним, она сварганила кофе, и мы славненько и плотно поленчевали, умяв за четыре щеки по любимому сандвичу, сделанному из ломтей буханки, разрезанной вдоль, приличного наслоения масла и толстенных кругляшей всем доступной советской, то бишь – докторской, колбасы. После этой процедуры настрой у меня почему-то поправился, наверное, масло и крахмал нейтрализовали лишний адреналин, холестерин и хандронилин, и я уже подгонял любительницу грибных прогулок, снова тщательно камуфлируя её под пацана. Для этого, как и в велосипедный раз, многого не понадобилось: всего-то спрятать под мою широкую мятую фуражку её пышные волосы, завязать на всё так же отсутствующем животе, несмотря на съеденный сандвич, узел из расстёгнутых пол ковбойки, натянуть брюки и, самое главное, разношенные кеды моей жены. Убеждён, что в этот момент, когда кеды меняли хозяйку, ей в доме родителей заикалось.

Если вы никогда не выходили ранним ослепительно-солнечным и прозрачно-чистым после дождя утром в освежённый ярко-зелёно-золотой мудрый хвойный лес по грибы с любимой женщиной, то, поверьте моему опыту, вы не узнали подлинной глубины счастья в жизни. Высоченные сосны бесшумно раскачивали ярко-синий с золотинками небосвод, редко перекликались неведомые и невидимые птицы, храня тишину, упоительно пахло смесью свежей и прелой хвои, отмёршие шишки скрипели, раздавленные ногами, и вовсе не хотелось говорить. Мы стали вдруг частью тишины, растворились в ней, исчезнув из суетного мира, и, робко ступая по еле видимой тропе, продвигались, замкнувшись на собственные ощущения большого покоя и умиротворённости. Так было со мной и, надеюсь, с ней.

Грибов, конечно, в этом могучем древесном застое не было.

Пройдя бор, мы вышли на цветастую поляну, почти сплошь заросшую ромашками, лютиками, васильками да иваном-с-марьей. Стало так ярко, что пришлось прикрыть глаза ладонью, надвинуть на лоб козырьки и… плюхнуться на ещё влажную траву в природном цветнике, благо табличек «По газонам не ходить» и «Цветов не рвать» нигде не было видно. Я растянулся на спине, утопая в бездонном голубом небе, она – тоже, положив голову мне на живот и задумчиво грызя какой-то стебелёк.

- Как хорошо!

Я уже это слышал на рыбалке и нисколько не сомневаюсь.

- Так бы лежать и лежать!

Тогда было: так бы плыть и плыть – уже разнообразие.

- И нашли бы молодые красивые трупы, - дополняю я, - а люди сложили бы легенду о том, как двое влюблённых отвергли мирскую суету, отдались небу, цветам и своим возвышенным чувствам и с улыбкой на вздувшихся от поцелуев устах умерли от холода и голода, принадлежа только друг другу.

Я пустил даже скупую мужскую слезу и родил желудочную спазму, жалея себя и её, но, видно, напрасно, потому что она, не пронятая красивой перспективой, спросила:

- Кстати, ты чего-нибудь пожевать не прихватил?

Ясно стало, что легенды не получится.

- Угу, - отвечаю, спустившись обратно на землю. – Дать?

- Давай, - разрешает, поднимаясь. – Я всегда есть хочу.

А по ладному стройному складу и не скажешь – сколько энергии сжигает.

- И как тебя угораздило, - интересуюсь от нечего делать, - попасть в педагоги да ещё в такую даль? – и продолжаю мысленно: «от меня».

- Потому что дура, - отвечает самокритично. – Когда предстала пред светлые очи комиссии по распределению, оказалось, что тёпленькие места в областных институтах, конструкторских бюро и лабораториях приличных заводов уже застолбили мои предприимчивые однокурсники, заранее договорившись через родственников и знакомых о заявке на них. Потом настала льготная очередь для тех, кто имел прописку в городе, кто предусмотрительно переженился или выскочил замуж, запасся какими- то ограничительными справками. Вот мне, почти отличнице, и досталась школа в захолустье.

- А я думал, ты по зову сердца и путёвке комсомола, - безмозгло травлю ей душу и получаю весомое отрицание в виде приличного тумака. Удовлетворённый ответом, сознаюсь, вздохнув:

- Я не знаю для тебя другого выхода, как перетерпеть законные три года.

Она долго молчала, переваривая неприятное предложение, с которым, вероятно, сама смирилась, потом тряхнула головой, освобождаясь от терзающих мыслей и налипших на волосы травинок, поднялась и скомандовала:

- Давай, веди, терпеливец.

И я пошёл… за ней, потому что она в разочаровании уже двинулась навстречу ближней берёзово-осиновой с дубками и ольхой роще, а вместе с нами – и всё недосказанное. И не моя вина, что пелена его нас разъединила, - я и вправду, не изведав ещё на своей должности резких левых своротов и виражей, не знал, чем помочь ей отмотаться от госдолга за бесплатную муштру. Заменить, что ли, собой? Не смешно! А может?.. Да, только так. Я вытребую её к нам на завод в БРИЗ. Правда, в этом аппендиксе уже отираются двое: рационализатор партийно-комсомольской работы – наш партсекретарь и одновременно лидер ветеранов партизанского движения и изобретатель – делатель мерзопакостей для окружающих и одновременно жена директора. Ничего, подвинутся, я добьюсь у директора. С ним мы ещё ни разу не конфликтовали, а с главным бухгалтером вообще живём душа в душу. Найдя таким образом выход, я сразу повеселел, но решил выложить свой припрятанный козырь попозже, насладившись сполна неожиданно сорванным банком, и обогнал её, тем более, что мы вступили в царство белковых шляпок.

Не совру, если скажу, что редкий заядлый рыбак – не грибник. В ловле посуху почти тот же азарт, свои секреты и приёмы, которыми никогда не делятся даже с женой, уж не говоря про мою, свои приметы и заговоры, помогающие выуживать одноногих красавцев в бледно-коричневых толстых шляпах даже из густой травы. Я тоже любил эту бескровную охоту, умиротворяющую душу, очищающую её от обыденной ржавчины и смиряющую с повседневным беспросветом. И, как ни странно, совсем был равнодушен к трофеям, раздавая встречным почти всё, нисколько не смущаясь попрёков супруги, по мнению которой чужие мне дороже собственной семьи. Может, так оно и было, я не задумывался.

Наперво выломал и выправил ножом удобные палки-удочки и показал ей, как ими пользоваться. Потом объяснил, как вести себя:

- Не шуми, идём тихо и молча. Если хочешь, напевай что-нибудь, но не ори. Меня не теряй из виду, не бросайся из стороны в сторону, не…

- Слушай, - перебивает нетерпеливо, - чего ты всё занекал? Живые они, что ли?

- А как же? – удивляюсь её наивности и отсутствию логического мышления. – Они же растут – значит, живые.

- Может, и слышат?

- Обязательно. Как всё живое. Будешь шуметь, запрячутся так, что и не отыщешь. Ты вообще-то когда-нибудь собирала грибы?

Она фыркнула коротко, как всегда, когда её пытались уличить в чём-то несусветном, и подтвердила гордо:

- Не раз.

- Ну, тогда, может быть, заметила: как прорвётся шумная ватага весело и громко перекликающихся сборщиков, оставляющих, словно орда, тропы и широкие полосы умятой травы, а сзади бредёт себе неторопливо с палочкой старичок-лесовичок, шурует под деревцами и между выбитых следов да наполняет, не тревожа никого, объёмистый кузовок. Ещё и половины испакощенной полосы не прошёл, а уже завершает свою тару. А те выскочили из леса, потные и озверелые, считают мятые и ломаные грибочки на донышках и переговариваются с досадой о том, что в этом году урожая нет. Успокаиваются на этом и принимаются за питьё да жор.

Она слушает меня зачарованно, не знакомая с передовыми методами грибосборов, а я, подстёгнутый её вниманием, продолжаю:

- Палкой-то шевели осторожненько: ненароком ударишь больно, он завопит неслышно для нас – другие рядом затаятся, кому охота быть битым. А нашла, обязательно присядь, траву вокруг не тронь, очисти его осторожненько на корню от листьев, травинок и земли – им это нравится, скажи ласково: «Здравствуй, дружок – полезай в кузовок», срежь под самую низину и аккуратно положи в ведро, накрыв лопухом. Если же ножка и шляпка трачены червями, помоги потомству, покроши мелко и оставь кучкой. Придёшь на следующий сезон, обязательно как дорогого друга встретят семейкой.

- Кончай мне мыть мозги, - прерывает она мою лирику. – Давай за дело, а то уже жарко.

- Ладно, - не сдаюсь, - не веришь? Хочешь, докажу?

- Валяй, - разрешает напоследок.

Как раз под осинкой подопытный неосторожно высунулся, подслушивая наши секреты.

- Видишь, - говорю, - подосиновик?

- Где? – спрашивает, рыская голодными глазами, кое-как увидела, подталкивает: - Ну?

- Теперь, - предлагаю, - резко отвернись и заори чего-нибудь, подняв лицо вверх.

Она, заинтересовавшись всё же, - азарт ещё на рыбалке проявился, - так и сделала, завопив дискантом что есть мочи.

- Я тебя всё равно найду!

- Ищи, - предлагаю спокойно.

Она опустила голову, повернулась уже не в ту сторону – знаю я этот фокус, проверено. – гриба нет. Шарит ошалевшими и ничего не видящими глазами по округе – его всё равно нет, хотя он и стоит там же. Минуты две, наверное, порыскала, бросаясь из стороны в сторону, пока снова не обнаружила невольного игрока в прятки.

- А ну тебя, - не сознаётся в проигрыше. – Доморощенный Кио. Больше не попадусь.

Я смеюсь, говорю согласно:

- И не надо. А то не наберём совсем.

Пошли согласно моей инструкции, выуживая одного за другим то боровичка, то подосиновичка – другие я запретил брать. И этих, лучших, наберём, грибов-то оказалось много. Некоторые, правда, уже отдались червям после вчерашнего дождя.

Вдруг, вопреки запретам, слышу её громкое и отчётливое:

- Ай!!!

Коршуном бросаюсь на этого «ая», выглядывая из-за её скованной страхом спины, и вижу полускрытое травой тёмное туловище разогревшейся на солнце и не реагирующей на нашу панику змеи с двумя характерными жёлтыми пятнышками по обеим сторонам головы. Защищая, говорю тихо в ухо, чтобы гад ползучий не услышал:

- Стой, не двигаясь, я сейчас.

Отступаю к ближайшему кусту, нахожу подходящую ветку с рогулиной, обламываю как надо с трёх сторон и снова возникаю за её узкой спиной, готовой к нападению чудовища. А он, похоже, не думает ни об агрессии, ни о защите, уверенный в безопасности. Мне только этого и надо. Осторожненько обхожу её закостеневшее от неподвижности тело и, мягко ступая, боясь потревожить даже веточку, сгибаюсь над растянувшейся, более чем полуметровой, рептилией, плавным движением заношу над ней рогулину, собираю в комок нервы и точным верным движением пригвождаю конусообразную тупоносую голову к земле. Застигнутая врасплох змеюка в ярости замолотила туловищем по траве, сжимаясь в ком, но я начеку, потому что ставкой в борьбе – её жизнь. Подождал немного, пока Горыныч привыкнет к новому, неудобному, состоянию, потом, раздуваясь от собственной безмерной смелости, захватил змея другой рукой точно за головой, крепко стиснул и, отбросив ненужное орудие лова, победоносно поднял оказавшееся неожиданно и вопреки определениям науки тёплым тело на уровень наших лиц, заставив, наконец, её отшатнуться и спрятать искажённое страхом лицо за меня. Не обращая внимания на конвульсивные извивы пленённого, я направил на него своё чуткое ухо, приложил палец к губам и прошептал, шепелявя от возбуждения, как змей:

- Ты слышала?

- Что? – выдавила она с трудом, не понимая и оглядываясь, но и не теряя из виду болтающуюся опасность.

- Он спрашивает тебя: надкусила ли ты гриб?

- Чего ты несёшь! – взрывается она, опамятовавшись от липкого страха за наши молодые жизни. – Брось её! Неужели тебе не противно?

- Ты что? – шепелявлю по-прежнему тихо. – Не понимаешь, что это змей-искуситель, хранитель райских грибов?

Она, разъяряясь окончательно от открывшейся вдруг страшной тайны, как завопит, распугав все грибы:

- Брось её немедленно, Адам сморчковый!

Даже глухонемая змея услышала и забилась в истерике.

- Нет, - говорю отважно. – Сначала мы должны её разоружить. Дай-ка мне твой нож.

- Ты что, живодёр, собрался её резать? – спрашивает с отвращением к моей жестокости.

- Опять нет, - успокаиваю тайную поклонницу телевизионного Дроздова, надавливаю удаву сбоку на челюсти, он их разевает, а я подношу нож плоской стороной лезвия к ядовитым верхним губам в огнедышащей пасти, слегка еложу и осторожно отнимаю обслюнявленное железо, отбрасывая далеко в сторону обезвреженного гада. Она от неожиданности ещё раз отшатывается, провожая взглядом улетевшего змея, убеждается, что он не возвращается в ярости и переводит всё ещё испуганный взгляд на нож, где на мокром лезвии тускло мерцает капелька, извлечённая из смертельного жала хладнокровного убийцы. Я пытаюсь поднести нож поближе к её глазам, чтобы лучше могла разглядеть, она, отступая, визжит, и тогда я, чтобы успокоить её окончательно, с силой втыкаю нож несколько раз в землю, тщательно очищаю лезвие пуком травы и об штанину и, испустив облегчённый вздох, объявляю:

- Всё! Мы спасены.

Она недоверчиво оглядывается по сторонам, всё ещё боясь сдвинуться с места, и я думаю, что грибы наши, вероятно, накрылись. Но на всякий случай, чтобы испытать её силу воли, предлагаю:

- Пойдём?

И сразу убеждаюсь, что воля её крепка, потому что она соглашается и, в свою очередь, предлагает храбро:

- Ты иди вперёд, а я за тобой.

Так и двинулись дружным тандемом, разделив обязанности: я грибы собираю, она сзади ползучих хищников отпугивает. И не зря! Почти сразу же ещё два «Ая» попались, но при насторожённом нашем приближении трусливо обернулись потемневшими гнилыми голыми сучьями без веток. Однако, памятуя о всем известных хитростях и изворотливости врагов рода человеческого, мы сломали палки, оставляя свои тылы чистыми и надёжными. Со стороны наша пара, наверное, выглядела необычно: я впереди собирал растительные белки, а она сзади заметала мои следы палкой, убеждённая, что мне ничего не стоит понарошке переступить через змею и опять оставить их наедине друг с другом. Иногда мне доставалось палкой по пятке, я вскрикивал: «Ай!», она с надеждой спрашивала:

- Что? Цапнула?

Когда же я, морщась от боли, отрицательно качал головой, разочарованно вздыхала.

Производительность наша упала как минимум на четверть, и когда оба ведра стали полны, солнце безостановочно катилось в спальню, даря напоследок такой жар, что пришлось нам, как ни хотелось побыстрее оставить поганое место, сделать привал. Я рухнул на траву в длинной ажурной тени берёзы, а она, обстукав своим змееловом всё вокруг и убедившись, что опасных соседей нет, села, опершись спиной о мою спину, и таким образом мы осуществляли безопасный 360-градусный обзор, надёжно защищая тылы друг друга. Настало время выложить свой заждавшийся козырь.

- Я придумал, - говорю, - как тебе избежать ссылки на север.

- Как? – спрашивает без всякого интереса, смирившись, очевидно, с нелёгкой будущей судьбой.

- Я вытребую тебя к себе на завод, - радую практической смекалкой и замираю в ожидании, когда бросится, целуя, ко мне в объятия. Но она почему-то на торопится, замерев, наверное, от неожиданно привалившего счастья, потом, пересилив радость, отлепляется от меня, суёт сорванную травинку-былинку в рот и, так и не веря обнаруженному мною выходу из тупика, спрашивает, стесняясь показать сразу, что довольна:

- И что я буду у вас делать?

Подоплёка вопроса мне понятна. У неё всё же не какое-нибудь, а университетское образование, значит, вправе требовать соответствующего применения.

- Будешь, - успокаиваю, - начальником БРИЗа.

Вообще-то, свято место пусто не бывает, и начальник у нас есть – тот самый партизанский ветеран. В связи с его назначением пришлось переаттестовать и жену начальника с незаконченным по глупости средним образованием в старшие инженеры. Ну, да я надеялся, что мы с главным бухом извернёмся и передвинем парторга в почётные начальники, а она станет полноправным руководителем мозгового центра завода.

- Что это, - спрашивает, не схватывая сразу лестного предложения, за которое ухватился бы всякий мало-мальски мыслящий – а большего и не надо! – инженер, - за ветреная организация такая – БРИЗ?

Торжественно расшифровываю, нисколько не сомневаясь в торжестве своей задумки:

- Бюро по рационализации и изобретательству…

- … кастрюль, вёдер и тазиков, - дополняет она скучным голосом, не приняв почему-то моей эйфории. – Ты когда-нибудь был в зоопарке?

Ошарашенный вопросом, не понимая параллели между нашей шарагой и зверинцем, отвечаю растерянно:

- Был.

- Видел белку в вольере?

- Конечно, - радуюсь простому вопросу. – Особенно понравилось, как она без устали барабан крутит.

- Вот, - говорит, словно услышала то, что надо. – А не кажется тебе, что вы здесь, как та белка? Тоже однообразно крутитесь в барабане, сбитом из повторяющихся дощечек: Завтрак, Работа, Обед, Работа, Обильный ужин, Домработа, Дети, Телевизор, Сон. И так, не вырываясь наружу, изнуряясь изо дня в день, из года в год, света белого не видя. По-моему, вы даже боитесь высунуться из барабана. Страшно!

В чём-то она права. Знаю, что зарастаю тиной мещанского бескультурья, пуская редкие пузыри в виде увлечения классической музыкой, знаю, что это ответ на мою находку, знаю, что надо менять жизнь, но никак не соберусь. Мне нужен хороший пендаль, и потому кобенюсь:

- Недавно, - оправдываю всех и себя, - у нас лектор был из областного «Знания». Народу в клубе до танцев набралась уйма – до трети зала. Очень доходчиво объяснил, что на Марсе жизни нет. Там ещё хуже, чем у нас в городе.

Она предрекает, не сдаваясь в своих заблуждениях:

- Скоро будет одинаково.

- Кино хоть и старое, но крутят каждый вечер, - продолжаю и я настаивать на своём. – Постоянно танцы под радиолу или под гармошку, смотры художественной самодеятельности каждый год, хор ветеранов войны и труда у нас лучший в области.

- Скоро и ты там запоёшь, - обещает, как будто собирается стать руководителем заслуженного коллектива.

- В выходные дни, если удастся влезть в автобус, то можно съездить в областной центр на ярмарку, прошвырнуться по магазинам, завалиться в кабак.

- Вам там делать нечего – самогона не подают, - осведомлённо заявляет она.

- Чё мы, дурные, - успокаиваю, - чтоб выпивон заказывать? Мы с собой прихватим, а закажем лимонадик – и этого хватит ресторанным хапугам. А ещё у нас есть кружок по изучению политэкономии, курсы по вышиванию и плетению, общество…

Заваленная фактами нашей бьющей через край барабана культурной жизни, она убирает подпорку от моей спины, садится тесно рядом и обрывает:

- Не заводись. Прости, что я так о вас скопом. Сама скоро такой же белкой стану, а не хочется. И ты мне очень, очень, очень, очень, очень нравишься, - и каждое «очень» подтверждает печатью на щеке.

Растроганный, бормочу тихо и подавленно:

- И я без тебя совсем не могу.

Даже голос дрогнул.

Она тут же поднимается, тянет за руку, винится:

- Ну вот, расстроился. Прости.

Обняла меня, прижалась, положив голову на грудь, я и пошевелиться боюсь, мягко удерживая за тёплые плечи.

- Спасибо, - говорит напоследок, - что пригласил на завод. Оба мы знаем, что это нереально.

Я и не возражаю – она всегда права.

- Всё, - говорит, отодвигаясь и легко мимолётно целуя в губы, словно бабочка, как они обе умеют, - потопали? Есть хочу – умираю, а грибы жареные с картошкой – моя любимая еда. Вперёд, кормилец, пора назад.

Она подхватывает лёгкое ведро с грибами, а я собираю манатки, беру второе, тяжёлое, и мы уходим от падающего за потемневший лесной гребень солнца, напрасно стараясь догнать всё удлиняющиеся наши тени.

В субботу – а это была она – у нас принято работать, т.е., находиться на работе, как максимум до четырёх. Некоторые, правда, задерживались, теряя чувство времени, как и все другие чувства, ещё задолго до негласного финиша. Так что встречены мы были моими соседями, а её родственниками, дружно восхитившимися нашими успехами и на сухой ловле. Женщины тут же на веранде засели за обработку улова, а мы с соседом примостились поодаль, устало наблюдая за их проворными руками.

- Ты – как? – спросил он меня тихо.

- Всегда готов, - ответил я так же и вытянул из кармана свой трояк.

Он благодарно отвёл дающую руку, объяснив неординарный поступок жестом.

- Твой вклад – вот, - и показал на грибы.

Я не возражал, зная, что рано или поздно, может быть ещё и сегодня, и мой трояк уйдёт следом.

Когда он вернулся, в обработке грибов задействованы были по-прежнему двое, но только – я и она, а соседка уже шипела сковородкой на кухне, выпыхивая через открытую дверь раздражающие споровые миазмы. Сосед, подмигнув, прошёл к моему холодильнику, а вернувшись, удобно решил ни во что не встревать, сел и закурил беломорину.

- Дядька! – вдруг вспомнила она. – Ты ж не знаешь самого главного: я чуть на змею не наступила. Хорошо, телохранитель спас. Какой-то закорючкой ловко так прижал к земле, взял в руку – ты представляешь! – и выдавил на нож целую каплю яда, и выдавил на нож целую каплю яда, а потом отпустил. Толстая такая, тёмная, не меньше метра, - загибает, как настоящий рыбак, – морда тупая, а по бокам два жёлтых пятнышка.

- Уж, что ли? – брякает ненужной догадкой недотёпа-змеевед.

Она замирает с полуоткрытым ртом, а я, низко склонившись над помойным ведром, крошу в него абсолютно целый гриб. Косым взглядом вижу, что откладывает свой нож в сторону, - и то хорошо! – поднимается с низенькой скамеечки, сжимая орудия мести, я покорно поворачиваюсь спиной и тут же ощущаю скороговорку крепких кулачков, без которых не представляю, как проживу хотя бы день.

- Так ты меня разыграл, змеелов паршивый? – кричит, догадываясь и не переставая освобождаться от гнева. – Как тебе верить такому?

Тут уж сосед, напуганный последствиями своего непредумышленного разоблачения, спешит поправить мой избитый авторитет.

- Может, я и ошибаюсь, я ж не видел. Ползают там всякие! Может, это ужеподобная гадюка, мимикрия, - выворачивается по-научному.

- А вы, - говорит она, устав и смиряясь с моральными убытками, - мужеподобные болтуны. Пожалуюсь вот тёте – не получите закуски. Я-то видела, что ты прятал, - мстительно уличает дядьку. Вот глаз женский – ничто не ускользнёт.

Когда сели за стол, я уже привычно занял своё место, радуясь вместе со всеми хорошей компании. Сосед таинственно исчез и появился с бутылкой «Столичной», вызвав спокойную реплику жены:

- И когда только успели? Вроде бы всё время на глазах.

Она подмигнула племяннице и выставила приготовленные заранее стопари из хрусталя. Дядька налил всем, и мы дружно взбежали на одну из самых любимых планок нашего житейского барабана.

Потом, как полагается, женщины мыли посуду, а мы с соседом пересели на обсиженную ступеньку крыльца-веранды и начали переваривать поглощенное вместе с международным и заводским состоянием дел. И тут у меня то ли от переедания, то ли от перегрева на солнце, то ли от перенаполненности чувств выплеснулось то, чего я и сам не ожидал.

- Хочу стать вашим родственником, - говорю и ожидаю, как он начнёт меня благодарить за возможность породниться с главным инженером.

А он почему-то не торопится, видно, отупев от привалившего счастья, а потом, растормозившись, реагирует словно обухом по голове:

- Я – против.

- Но почему? – жалобно блею.

- А потому, - разъясняет инквизитор, - что тебя сначала выкинут из партии за моральное разложение, а потом из главных инженеров. А это будет большая и невосполнимая потеря для завода. Так что – терпи.

- Не хочу, - капризничаю я, обливая страдающее сердце кровью, отравленной алкоголем.

- Хочешь совет? – смягчает свой приговор сосед.

Я молчу, мне не совет нужен, а она.

- Разведись сначала со своей мегерой, - впервые слышу от него такое нелицеприятное определение дорогой супруги, - мы тебе на парткоме строгача влепим, а потом уж, если не раздумаешь, лезь снова в кабалу, слова никто не скажет.

- Упущу! – реву стоном.

- А упустишь, - успокаивает, - значит, не для тебя сделана. Пойдём, допьём за согласие.

Я сдался. Да и удобнее так, не торопясь, манежа свою дремучую лень.

Вышли женщины, закончив уборку, поболтали все ни о чём и разошлись по местному обычаю довольно рано – ещё и одиннадцати не было.

В этот вечер она не приходила, несмотря на незапертую дверь. Сказалась мне боком невольная исповедь. Погрустили мы на пару с Петей Чайковским, тем и кончили предпоследний день.

- 8 -

Я давно заметил, что наше настроение определяет погоду. Если у вас всё ладится, то и солнышко яркое и бодрящее, и дождичек тёплый и веселящий, и ветерок порывистый и освежающий, и небо в красивых облаках. А если всё шиворот-навыворот, то и солнце слепящее и жарящее, и дождь холодный и нудный, и ветер пронизывающий и валящий с ног, и небо в тёмных бегущих тучах. Утро последнего дня, когда я проснулся с разламывающейся головой, предстало последней картинкой. Хорошо хоть без дождя. Было ещё очень рано, и было воскресенье, а значит, все свидетели во всём городе и в доме были на месте. Естественно, что очень захотелось пива. Вот бы сейчас она в коротком своём симпатичном халатике вошла и протянула, улыбаясь понимающе, как тогда, банку с пивом, и сразу бы за окном нарисовалась четвёртая картинка. Но сегодня воскресенье, все свидетели-соглядатаи на месте, и никакого пива не будет. Впервые в жизни я люто возненавидел красный день недели. Чёрта с два выпустят её из глаз родственники после моей вчерашней проболтанности. И кто за язык тянул? Зачем до времени? Честным захотелось остаться в глазах уважаемых соседей. Остался вот с длинным носом. Надо бы пивца, да рано. Только и остаётся, что нырнуть в бочку, как маркиза Помпа.

Короче – на меня навалилась великая хандра. А когда это случается, я спасаюсь на речке. Так и сейчас, не медля, решительно влез в рыбацкую робу, снасть и вёсла по рукам и потопал на успокоительную гладь, здороваясь по пути с такими же чокнутыми охломонами и обмениваясь с ними авторитетными мнениями о том, что в такую погоду клёва не будет. Успокоив друг друга, мы расходимся , и каждый спешит на своё заветное место, уверенный, что у него-то клюнет. С каждым шагом какой-нибудь нерв или нервишко давал слабину, и когда я разместился в любимой дюральке, приличный пучок их оттаял, и мне сразу полегчало, будто я, наконец-то, опустил тяжёлый груз, который держал, напрягаясь, со вчерашнего вечера. Совсем стало легко, когда на крючке затрепыхался первый окунёк, за ним – плотвичка-краснопёрка, опять окунёк, втиснулся без очереди нахалюга-ёрш, и так мы дружно работали сообща с час. А потом завтрак у напарников кончился, и хандра стала возвращаться, снова захватывая один нерв за другим, пока не скрутила так, что всё стало трын-травой: и речка – не в радость, и улов – хоть выбрасывай, и тучи пёрли над самыми крышами, чуть не сметая шифер. Тут ещё ветер поднялся, разбавив восьмую картинку седьмой, стало совсем неуютно, а главное – беспросветно. Погрёб я назад, впервые бросив рыбалку задолго до обеда. Причалил и побрёл туда, где меня никто не ждал и где я никому не был нужен.

Подхожу к дому и вижу издали: сидит на крылечке, понурившись и уложив голову в ладони. Что-то сразу ёкнуло во мне, подбегаю и почти кричу:

- Ты чо?

- А ничо, - отвечает спокойно, не меняя позы и глядя исподлобья, - тебя жду.

- Случилось что? – спрашиваю опять, но более внятно, беспокоясь за её алёнушкин вид.

- Случилось, - отвечает опять спокойно, - тётка с дядей уехали в центр.

А я, дубина стоеросовая, неврастеник недотюканный, целых два наших часа прорюмил на проклятущей речке! Радуюсь до красноты, пота и слёз, небо посветлело до четвёртого состояния, но… радость оказывается преждевременной.

- Ты что вчера наплёл дяде? – спрашивает сурово, хмуря брови.

Я вздыхаю покаянно и винюсь правдой:

- В родственники просился.

Хмурые брови сразу распрямились и опять легли ровными густыми дужками, глаза изумлённо и радостно расширились, а губы засияли лёгкой улыбкой. Хорошо, что я никогда не вру.

- То-то я никак не могу понять, за что они на меня куксятся. Ну и как? – интересуется, естественно, реакцией родственника.

- Отказал, - с глубоким вздохом сожаления выкладываю горькую для нас правду.

- А у меня ты поинтересовался – хочу ли я? – убрав улыбку с губ и глаз, жёстко допрашивает она.

- Так сначала полагается у родителев спрашивать, - выкручиваюсь за дурацкий промах и вешаю голову, ожидая окончательного приговора. Но добросердечный судья не хочет возлагать на себя ответственность за неосознанное преступление в состоянии аффектации и краткой потери памяти и задаёт ещё один вопрос, который и решает исход дела:

- Что ж ты собираешься теперь делать, церемониймейстер задрипанный?

- Как что? – воодушевляюсь я отсрочкой. – Возьму тебя на руки и отнесу к себе.

- Чего ж тогда канителишься? – соглашается она на исход и поднимается, чтобы мне удобнее было взять самую дорогую в жизни ношу.

Тут же бросаю, где попало, свои рыбацкие цацки, бережно подхватываю её, она обнимает меня за шею, положив голову на плечо, и мы под взглядами всей улицы и всего города удаляемся компактной группой туда, где нам вдвоём всегда хорошо. Я бережно укладываю её на кровать и начинаю лихорадочно и неумело стаскивать плотно облегающее платье, одновременно чувствуя, что у меня ничего не получится ни с ним, ни с последующим. Вспотев от догадки, замедляю суету, и она, тоже почувствовав мою нервную неуверенность, крепко целует, отстраняет и шепчет:

- Я сама.

Потом поднимается, оставляя меня на кровати, и, оценив деликатную ситуацию, предлагает единственный выход:

- Давай, сначала перекусим. Ты ведь не завтракал? Я – тоже. Прибери свои рыбацкие штучки-дрючки, а я чего-нибудь сварганю. Да переоденься.

И уходит к себе.

А я лежу в прострации и обречённо думаю: «Вот оно! Старческое бессилие. Не зря мужики трепались, что обязательно схватит тогда, когда совсем некстати». И тут же вспомнил про нашего «Патента».

Чуть более двух лет назад, как раз я нехотя заглатывал приманку будущей своей жены, объявился у нас новый первый секретарь горкома. Прислали из областного центра, где он на чём-то погорел. Мы, как полагается, единодушно его выбрали, и он взялся за дело. Да так, что у самых ленивых стала спадать плесень с задниц, показатели по городу и району поползли вверх и городское снабжение значительно улучшилось. Естественно, что все его полюбили, и только слышно было: «Наш – то» да «Наш – это».

Одно расстраивало: жена его, женщина статная, с привлекательной грудью и белокурыми, почти льняными, локонами, весёлая и отзывчивая, как только по недосмотру мужа или по неизвестно чьему тайному умыслу нагружалась чрезмерно на разных официальных пьянках, что случалось у нас для тесной спайки руководства всех уровней довольно часто, так принималась плакать и честить уважаемого всеми мужа почём зря, не стесняясь в выражениях и часто повторяя, что он жизнь её молодую угробил. К выступлениям баб против мужей у нас, в общем-то, привыкли, считали непременным атрибутом согласной семейной жизни, и авторитет секретаря от жениных скандалов не страдал, тем более, что в магазинах появилось что купить, а к сельчанам чуть не каждый месяц выезжала лучшая городская самодеятельность, т. е., хор наших ветеранов, или докладчик по волнующим доярок международным проискам НАТО.

Так бы и продолжалось, если бы не затлел вдруг гаденький слушок, быстро вырастая в пламень всегородского слуха. Только и слышалось в домах и на улицах: «Патент, патент…» Сначала шёпотом, а потом и вслух за его спиной да ещё и с мерзкими бесстыжими взглядами.

Как раз приспичила очередная местная выборная кампания, надо было доизбрать депутата в Областной совет вместо утонувшего по пьяни директора Сельхозкооперации. Ни о чём не подозревая, областные шиши, оценив удовлетворительную деятельность нашего первого и руководствуясь мнением, что такая партфигура непременно должна быть на доске Совета, назначили его в кандидаты. Ну, что ж, надо, так будет, решили авторитетные люди города, занимающие все руководящие посты, нисколько не обеспокоясь возникшим брожением в подведомственном народе, хотя и знали уже, что дело серьёзное и что «Патент» - не документ качества, а совсем наоборот – ущерба, поскольку является сокращением «Импотента». Простой народ попросту убрал лишние буквы, усложняющие произношение, но твёрдо знал от мала до велика про истинную сущность беды секретаря, его жены и всего города, мудро полагая, что оскоплённый бык не может быть вожаком стада. А мы, городские шишки, не придавали этому значения и рьяно вели бумажную избирательную кампанию, нисколько не сомневаясь в её запланированном исходе. И впервые за все годы существования всенародной власти потерпели сокрушительное фиаско, аукнувшееся далеко за пределами области.

Ни о чём плохом в вечер выборов не подозревал и я. Как постоянный и непременный секретарь избирательной комиссии, прихватил для верности в исполкоме пачку чистеньких избирательных бюллетеней, чтобы заменить ими испорченные, исписанные непотребными словами, перечёркнутые и недостающие до спущенной обкомом цифры в 99 с любыми десятыми процентов, и шёл, радуясь редкому развлечению и, конечно, бесплатному буфету для членов комиссии. Радость моя и всех членов совсем пропала, когда мы поочерёдно стали вскрывать участковые урны и высыпать на стол, покрытый скользким винипластом, бюллетени. С первой же урны, с первого же бюллетеня потребовалась такая большая замена их, испорченных вычёркиванием единственного кандидата, что меня спешно послали за дополнительными, но оказалось, что эта кардинальная и давно испытанная мера не поможет, поскольку в остальных урнах большинство бюллетеней тоже испорчены. Мы, как громом поражённые, сгрудились вокруг злополучных волеизъявлений народа, не зная что делать и как вывернуться из матовой ситуации. Запахло значительными перетасовками руководящих городских кадров. Один начальник пожарной службы не растерялся. Не спрашивая ни у кого совета, – а он бы его и не получил – он сбегал в буфет, принёс две бутылки водки, обильно захмелил никому не нужные позорные бумажки и бросил в них зажжённую спичку. Все отшатнулись и прискорбно смотрели на внезапно возникший от неосторожного обращения с огнём пожар, уничтоживший бесценные документы и затраты на избирательную кампанию. Облегчённо подтолкнув в огонь последний бюллетень, мы составили акт о несчастном случае, не забыв по предложению начальника ОРСа упомянуть, что огонь захватил и буфет, поскольку у нас не было ни времени, ни желания съесть и выпить всё, что там было запасено для победы, и пришлось торопливо расталкивать по карманам, портфелям, сумкам и пакетам, чтобы унести домой.

Приняв акт и заслушав нас в закрытом заседании, обком и облсовет перенесли выборы на более поздний срок, а непосредственному виновнику – главному пожарнику города – влепили строгача без занесения и с предоставлением бесплатной семейной путёвки на элитный черноморский курорт МВД. «Патента» перевели в другой район, который он успешно поднимает, а нам рекомендовали другого секретаря, который не менее успешно опускает наш. Говорят, что дурак. Ну и что? Зато – здоровый.

Так я, угнетаемый воспоминаниями, переживаю, лёжа в недвижимости, своё начинающееся несовершенство и, смиряясь, начинаю склоняться к чистой платонической любви к ней, как у Ромео с Джульеттой. Но тут входит она, не подозревая о предстоящем нам романтическом союзе, в любимом мною халатике-распашонке и вносит в одной руке привычные толстенные сандвичи, а в другой две кружки с кофе, умудряясь удерживать их за ручки вместе своими длинными пальцами.

У меня часто так бывает. Только я настроюсь на что-нибудь возвышенное, эпическое, чтобы скромно оставить неизгладимый след в памяти народа или хотя бы города, как случилось с пожарником, ставшим после несчастного случая в избиркоме героем города, как тут же какое-нибудь объективное обстоятельство заставляет перекроить благие намерения и поступить наоборот. Так и теперь. Стоило мне увидеть её в этом халатике, как у меня начисто исчезло желание платонической любви и мгновенно возникло другое, и я, забыв о своей импотенции, быстро поднялся, отобрал у неё ёдово и вторично повлёк на кровать. Она тоже видать не очень охочая до возвышенной романтической связи, не сопротивляется, только хохочет и помогает меня раздевать.

Потом-то мы, конечно, заглотили сандвичи, и я, грешным делом, засомневался – получится ли у нас семья с достатком: уж больно оба жрать горазды, несмотря на тощобу. А время летит! Мало того, что в воскресенье оно обычно перескакивает через деление, так в это вообще пролетело как со спущенной пружиной.

Еле-еле мы успели привести себя в ангельский вид и встретить паиньками в строгих одеждах вернувшихся запылённых, усталых и раздражённых из-за несделанных покупок соседей. На столе их уже ждали свежезажаренные в большой сковороде окуньки, укрытые морёным репчатым луком и морковным крошевом да ещё и политые запёкшейся сметаной, а рядом – бутылка коричневого клоповника, вся в рыже-золотых наклейках со звёздами. Это она сообразила. Наши никогда не берут, чтобы не портить кровь, обеззараженную чистой жидкостью без всяких ненужных примесей. Надо сказать, интеллигенты вообще навострились поганить себе здоровье, относясь по этой причине к вымирающему классу. Вместо картошки и каши употребляют гарниры с мутными клейкими подливами – капнешь на штаны – щелоком не вытравишь, вместо нормального мяса – мято-пережёванные котлеты и шницеля с добавками хлеба, тоже политые коричневым автолом, вместо краюхи пузырчатого сдобного хлеба – презренные чёрствые ломтики высушенных тостов. А пьют? Вместо чистого врачебного самогона, выгнанного из элитных сортов твёрдой пшеницы, усохшей на местном зернохранилище согласно акта компетентной комиссии, подписанного нетвёрдыми руками уважаемых людей, - всякую цветную магазинную муть да ещё и чмокают, смакуя и ценя, чем она кислее. Откуда же браться здоровому поколению строителей всегда недалёкого светлого будущего, как не из нашей глубинки?

Как увидели соседи такой сервис, так сразу и обмякли, поклявшись в очередной раз больше никогда не тратить дни, выделенные правительством для заслуженного отдыха, на безуспешную поездку в областной центр, где народу в выходные дни, как сельдей в бочке, и обдирают приезжего брата, как липку. Взялись мы дружно за окуньков и за клоповник, никто не отказывается, я – тоже, да и никто из наших бы не отказался, если задарма. Быстро превратили жарёху в горку костей и бутылёк опустошили, сидим, отдуваемся. Тогда она посмотрела требовательно на дядьку и спрашивает:

- Взял?

Тот без ответа встаёт, приносит из комнаты и бросает на обеденный стол продолговатую жёлто-коричнево-крапчатую картонку.

- Вот тебе верхняя полка купе, как просила.

А у меня эта картонка сразу же в глазах расплылась, застлала весь свет, и я чуть не завыл, глядя на примету близкого расставания. Захотелось пива, но приличные люди после коньяка вроде его не пьют, да и нету. Опять тоска вытрезвляет.

Она взяла билет, просит:

- Вы пересаживайтесь на веранду, мы уберём со стола.

- Нет, - отвечаю решительно, стыдясь несостоявшегося родича. – Я, пожалуй, пойду, посижу в прохладе дома, посмотрю телик.

И надул: не сел, а лёг, вдыхая её оставшийся волнующий запах, и больше того, обессиленный и утомлённый, заснул как сурок. Так крепко, как никогда. Ну как меня такого любить?

А она всё же пришла впотьмах, когда я уже настроился дрыхнуть по-настоящему. Пришла, разделась, нырнула под наше общее одеяло, обняла, прижалась горячая и объясняет в самое ухо:

- Тётка отпустила, понимает – мы же женщины обе. Да и вдвоём им тоже хочется побыть, заняться чем-нибудь без свидетелей, молодые ведь ещё.

- Тётка у тебя – класс! – хвалю бескорыстно соседку, мысленно обещая завалить рыбой, и тоже притискиваюсь поближе к ней, стремясь слиться воедино. Не мешкая, мы тоже занялись чем-нибудь, а потом расслабленно лежали, глядя в темноту и обречённо настраиваясь на расставание. Не выдержав затянувшейся панихиды, я произношу её любимые слова:

- Хорошо мне!

Она жмётся, согласная.

- Хочешь стихи?

- Конечно, - отвечает она в удивлении и кладёт в ожидании прекрасного голову мне на плечо, а я, подвывая, как это жутко делает Вознесенский, выдаю свою первую и единственную ночную серенаду:

- Сердце стиснула злая тревога,

Душу сжала глухая печаль, -

Между нами большая дорога,

Уезжаешь ты в дальнюю даль.

Но тебя никогда не забуду.

По дороге пойду и найду.

Я до гроба любить тебя буду,

С твоим именем в Лету сойду.

Особенно мне нравилась последняя строчка с «Летой». Когда она сложилась, я даже слезу пустил, так стало себя жалко.

- Чьи? – интересуется.

- Да так, - отвечаю скромно, - одного неизвестного поэта.

Она в уважении к непризнанному ещё таланту что-то хрюкает мне в ухо и просит:

- Ты мне их спиши, я выучу и по утрам как молитву читать буду.

Вообще-то я думал опубликовать их в «Огоньке» для всенародного восхищения и с посвящением: ейным инициалам от моих, но как всегда отказать не могу.

- Ладно, - соглашаюсь остаться без премии молодым талантам

- Спасибо, - благодарит она , целуя и не догадываясь об авторстве жалящего скорбью опуса.

- Как ты думаешь, что такое любовь? – спрашивает, тронутая прекрасными стихами.

Я знаю, что для женщин это первоочередной вопрос, а теперь вот он и для меня главный. Но я знаю ответ, к которому пришёл бессонными ночами.

- Любовь – это гармоничное влечение тел и душ.

Она затихла, огорошенная краткой и точной формулировкой самого большого чувства, до которой не додумались ни Хемингуэй, ни Ремарк, не говоря уж о Галине Николаевой. А я ещё и добавляю в развитие тезиса:

- Гармония чувств – вершина.

- Ух, какой ты умный! – восхищается она, напрасно не ожидая от меня такой глубины философии человеческих отношений. – Не зря всё-таки тебя назначили главным инженером посудного завода.

Тут же перевернулась на живот, прижала для надёжности меня грудями и, приблизив тёмное лицо с посветлевшими от надежды глазами к моему вдохновенному лицу, требовательно допытывается:

- У нас она есть?

И замерла в томительном ожидании «да». Но я, как всегда честный перед своей и другими совестями, отвечаю:

- Не знаю.

Она аж назад подалась, ошарашенная моей наглостью. Пришлось немедля успокоить:

- Этого даже Сократ не знал.

- Причём тут Сократ? – возмущается, так и не услышав пьянящего признания.

- А у него лоб здоровый, - поясняю очевидное.

Нет, всё равно не хочет смириться, кроет напрямую:

- Так ты меня не любишь?

- Я-то тебя – очень! – успокаиваю, наконец, вливая мёд в её уши, и сразу добавляю дёготь: - Но гармония не может быть односторонней.

Она, поняв намёк, утихла, сжавшись, и я её не виню: какая может быть гармония, подтачиваемая с моей стороны чертополохом несвободы, а с её – опасениями сгнить в сорняках провинциального быта. Нам надо эту гармонию ещё создавать и лелеять, мы пока на пути к ней.

- Ладно. Больше ждать нечего, - произнесла, наконец, она загадочную фразу, крепко обняла меня и расцеловала столько раз и так крепко, что я задохнулся и стал, дуболом, отворачиваться, испугавшись за свою отвратную морду. Потом решительно встала, оделась, ещё раз, наклонившись, уже легко, как могла только она, коснулась губами моих пылающих губ, сказала:

- Спокойной ночи. Не проспи автобус, - и ушла, как и не была.

А я, разгадывая её последние слова, так и не сомкнул глаз до утра, не давая покоя и Чайковскому и постепенно осознавая, что шестой мой счастливейший день в жизни кончился, а с ним может и всё кончиться, если не начну сдирать с себя шкуру ленивого обывателя нашего замирающего городка.

- 9 -

Я не выходил из квартиры до самого её отъезда, а когда вышел, то в первую очередь увидел её огромные скорбные, родные до боли серо-голубые глаза, беззащитно смотрящие на меня в ожидании чуда.

Но его не произошло. Я перехватил у соседей её чемодан, и мы похоронной процессией двинулись на автобусную остановку. Там они втроём о чём-то намеренно оживлённо переговаривались, а я стоял в стороне букой, изредка перехватывая прощающий взгляд.

Хорошо, что быстро пришёл автобус, что шофёр торопился восвояси и торопил немногочисленных пассажиров, кучно рванувшихся, тем не менее, в открытую дверь под ругань хозяина, что можно было, наконец-то, расслабиться, не обращая внимания на любопытные взгляды. Дядька помог ей забраться с вещами в автобус, шофёр доругивал опаздывающих, а она, расталкивая их, выскочила вдруг наружу, подбежала ко мне, повисла, всхлипнув, на шее и надолго припала сухими шершавыми губами к моим таким же. Потом с силой оттолкнулась и, не оглядываясь, последней заскочила в автобус, совсем не подозревая, что своим прощальным поцелуем нанесла тот самый необходимый решительный пинок по моей ленивой неопределённости, так как с нею вместе в том же автобусе поехал добровольный сладенький щекочущий слушок о том, что главный инженер посудного завода скурвился или, по меткому выражению жены, вернувшейся в тот же вечер, закобелился.

- 10 -

Всё последующее не стоит описания деталей.

Я получил причитающийся мне по партийным канонам строгач, а через сравнительно короткий срок – три месяца – по настоятельной просьбе уважаемого в области директора самого крупного в городе завода и, особенно, его торжествующей жены, получил развод в связи с неверностью одного из супругов. Живу у родителей, к которым ушёл сразу же в день её отъезда, и мы трое совсем не хотим никого лишнего в доме. Бывшие соседи, допечённые пострадавшей, разменяли свою квартиру на худшую, но в другом конце города, а бывшая жена, возненавидевшая весь город, наоборот, надув с горя каких-то старичков-пенсионеров, обменяла оставленную ей мною квартиру на лучшую в областном центре, и мутные круги вокруг особы главного инженера стали постепенно расходиться, снова погружая взбудораженный город в глубокую спячку.

А мне через дядьку пришло короткое письмо, в котором она просила прощения за то, что не решилась ждать, уступила настойчивому эскулапу, который, выгодно устроившись в санэпидстанции большого волжского города, увёз её туда, они поженились, и у неё скоро будет ребёнок. Она никогда не умела врать, поэтому и писала, что не у них, а у неё. Сердце моё заныло тревожно, тем более, что в конце она с упрёком оправдывалась, что, если бы в последнюю ночь я твёрдо сказал: «Останься, я всё сделаю», она бы, не задумываясь, осталась. Хотя я и знал, что она никогда не врёт, но всё же не поверил и, перечитав горчайшие строки трижды, пошёл – вы правильно предположили – к дальней пивной бочке.

- 11 -

Прошло по одним меркам - много, по другим – мало лет. Я продолжаю жить в своём городе, который люблю, потому что здесь родился, здесь живут мои родители, здесь узнал единственную и неповторимую любовь и здесь работаю, отдавая всего себя и всё своё время на то, чтобы жизнь в городе была лучше и бодрее, безделье сменилось деловитостью, пьянство – умеренностью, а лень – активностью. Я уже директор известного далеко за пределами области крупного завода с обновлённым ассортиментом не только посуды, включая эмалированную и декоративную, но и деталей и узлов к бытовой технике и легковым автомобилям. С областным центром нас соединяет асфальтовое шоссе и удобное автобусное сообщение «Икарусами». В городе растут многоэтажки и построен красивый Дворец культуры, постоянно обвешанный свежими афишами гастролирующих театров, артистов и любимой мною филармонии. А мощный ретранслятор привёл в каждую квартиру цветной облик всего мира.

Я всё ещё живу один, часто вспоминаю счастливейшие шесть дней, подаренные мне ею, и надеюсь, что прочитав эту повесть, она поймёт, что всё ещё и навсегда любима.

P. S.

Вчера мой бывший сосед сообщил, что она с сыном приезжает в наш город погостить.