Шишков

«„Человеческая теплота“ его души…»

Работал Вячеслав Яковлевич в Детском Селе (Пушкин) много и продуктивно. Здесь была обдумана и написана повесть «Странники», здесь создавались многие части романа «Угрюм-река» и был начат роман о «Емельяне Пугачеве», завершены рассказы «Дикольче», «Цветки и ягодки», «Алчность», «Холодный душ», «Сочувствующий», «Научный рыбовод», «Пятерка», «Бродячий цирк», «Товарищ Митрофанов», очерк «„Садко“ — гость Советский», «Полет», «Вспомнил», воспоминания о М. Горьком.

Кроме того, Шишков активно участвует в общественной жизни городка: выступает на вечерах, работает председателем особой комиссии по охране дорогих каждому советскому человеку памятных мест, связанных с А. С. Пушкиным. По установившейся традиции каждый год здесь праздновался день рождения гениального поэта, в подготовке и проведении которого Вячеслав Шишков принимал самое деятельное участие.

Вячеслав Яковлевич и Клавдия Михайловна радушно принимали в своей скромной квартире как близких друзей, живущих в Пушкине, так и приезжавших из Ленинграда и Сибири знакомых и незнакомых писателей, работников искусства. Хозяйка дома славилась своим гостеприимством и хлебосольством. Гостей встречали у Шишковых просто и душевно.

В доме Шишковых по пятницам собирались литераторы, музыканты и художники, чтобы поговорить о литературных делах, об искусстве, чтобы после напряженной работы провести в кругу друзей часы отдыха. Эти литературные пятницы часто посещали А. Толстой, К. Федин, О. Форш, А. Прокофьев, И. Соколов-Микитов, композитор Ю. Шапорин, художник К. Петров-Водкин; бывали здесь М. Пришвин, профессора Б. Греков, В. Евгеньев-Максимов, Б. Эйхенбаум и другие. «Живые и веселые были эти шишковские „пятницы“, — пишет в своих воспоминаниях профессор Л. Коган. — Здесь все чувствовали себя свободно и непринужденно. Не было никакой предвзятости. В товарищеской беседе мирно уживались люди разных воззрений на искусство, хотя беседы эти имели очень дискуссионный и страстный характер, отражая те споры, которые волновали тогда литературную общественность, критику и читателей.

„Пятницы“ лишены были какой бы то ни было „программы“, разве что иногда заранее было известно, что кто-либо собирается прочитать товарищам по искусству новый рассказ или открывок, чтобы услышать их нелицеприятное мнение».

Разумеется, душой этих «пятниц» был Вячеслав Яковлевич. Он умел мастерски заводить разговор, оживлять его своими рассказами о путешествиях по Сибири и по Центральной России. Его юмор, острые словечки всегда вызывали смех присутствующих.

Участники вечеров допоздна задерживались у гостеприимных хозяев. После обязательного ужина на большом столе несколько раз появлялся самовар. И только отходящий в Ленинград последний поезд заставлял гостей «пораньше», этак часов в одиннадцать, покинуть хозяев, а те, кто жил в Пушкине, за беседами и чайком засиживались до часу — до двух ночи.

«Вячеслава Яковлевича искренно любили его друзья и его многочисленные читатели, — вспоминает известный писатель И. Соколов-Микитов, — разбросанные в просторах родной страны, искушенные и неискушенные в чтении книг. Нас, близких друзей, тянули к Шишкову „человеческая теплота“ его души, его ум, талант и острая наблюдательность, товарищеское уменье радоваться чужим радостям, делить чужие горести. На огонек гостеприимной шишковской квартиры охотно сходились разные люди, знакомые и друзья. Сходились писатели, художники, водолазы, ученые и неученые, музыканты, путешественники, военные, врачи. Вспомнить шишковские вечера очень приятно: шутливые и серьезные разговоры, чудесные шишковские пироги. Особенно приятно вспомнить самого гостеприимного хозяина этих вечеров: его добродушную, чуть лукавую улыбку, живые, по-татарски прищуренные веселые глаза. Из шишковского дома засидевшиеся гости уходили обычно в поздний час, когда притихали пустынные улицы Детского Села, — уходили веселые, шумливые, немного хмельные, согретые теплом домашнего шишковского очага»[21].

Необычная встреча с Вячеславом Шишковым произошла у молодого начинающего писателя Григория Мирошниченко. Он был командирован на учебу в Ленинградский коммунистический политико-просветительный институт. Рабочие депо, провожая Мирошниченко в Ленинград, поручили ему непременно побывать у Шишкова, рассказать ему о веселом спектакле, который был поставлен у них в клубе по известному рассказу писателя «Спектакль в селе Огрызове», и написать подробнее, каков из себя Шишков, «не баран ли?». В Детском Селе Мирошниченко сперва долго бродил по паркам, вертелся вокруг дома Шишкова «и не мог осмелиться войти так, ни с того ни с сего. Но вот из дома вышел пожилой человек и медленно пошагал в парк… „Он — не он!.. Нет, это все же не он… Нет, он!“ Я пошел следом. Человек налево пойдет — и я иду налево. Человек направо пойдет — и я иду направо. Не отстаю… И чем больше я ходил за ним, наблюдая, тем ближе и больше казался он мне схожим с тем, давно воображаемым писателем… Решившись наконец, я пошел незнакомому человеку навстречу.

— Простите, не можете ли вы случайно сказать, где я могу разыскать писателя Вячеслава Яковлевича Шишкова?

— Писателя Шишкова? — удивленно сказал этот кряжистый, с доброй ухмылкой человек. — Право, не знаю. Ничего о нем не слыхивал. Он что, местный или приезжий?..»

После продолжительной беседы о литературе, о Пушкине, Лермонтове, Гоголе, Горьком собеседники, наконец, добрались и до писателя Шишкова.

«— А какие книги Шишкова читали у вас в станице?

Я перечислил их.

— И они вам нравятся? Только по чистой совести скажите. Мало ли что читают. Важно другое — что люди запоминают из прочитанного, что им в душу крепко запало.

Ну, тут я насчет души не постеснялся, все вылил, как знал, как чувствовал. И он едва не прослезился.

Неторопливо открыл защелку высокой калитки, застучал палкой в дверь веранды и позвал хозяйку.

— Клавдия Михайловна! Клавдия Михайловна! К вам гость из Кубани приехал.

Дверь распахнулась… Ласковая и милая хозяйка Клавдия Михайловна любезно пригласила нас. Смотрю, человек мой, как у себя дома, ставит в угол кизиловую палку, снимает шляпу, вешает ее на гвоздик, берет меня за руку и ведет в гостиную.

— Будем знакомы, — говорит он громко, — Вячеслав Яковлевич Шишков. Вы извините меня, что так получилось. Но любопытство писателя иногда не знает предела.

Я долго сидел озадаченный, хотя и раньше догадывался, что это Шишков. Целый час я не мог прийти в себя. „Здорово он меня обвел вокруг пальца. Здорово!“ — думал я.

Хозяйка накрывала на стол, а он задорно, по-своему, рассказывал ей о нашей далекой станице.

В доме было светло, уютно, необыкновенно просто. Беседа за столом шла непринужденно и задушевно…

Так я встретился с Шишковым», — писал позднее Григорий Мирошниченко.

Много внимания Вячеслав Яковлевич уделял работе в Ленинградской писательской организации. В 1928 и 1929 годах он избирается председателем Ленинградского отдела Всероссийского союза писателей. К Вячеславу Яковлевичу часто обращались начинающие писатели, приносили рукописи. Шишков терпеливо читал рассказы, повести, романы и всегда старался помочь молодым. В оценке произведений был строг, советы и рекомендации давал убедительные.

Когда Вячеслав Шишков понимал, что прочитанное им то или иное произведение не содержит в себе никаких данных, чтобы называться художественным, он отвечал начинающему литератору прямо, без обиняков.

«Присланные Вами вещи, — писал он сибирскому журналисту и краеведу И. Лясоцкому, — очень слабы, это не литература, это просто исписанная бумага. Очерк „Знамение“ в тематическом отношении мог бы быть интересным, но он сделан без всякого напряжения, и момент пробуждения рассказчика совсем не оттенен.

И почему Вас вдруг потянуло к писательству? Путь писателя труден, обязанности его велики, ответственность огромна. Не всякий пишущий и печатающий свои книги есть писатель. Это большое заблуждение, и многие десятки, а может, и сотни сбитых с толку людей воображают себя писателями и, не имея никакого багажа за душой, заняты бесполезным, никому не нужным делом. Конечно, по двум коротеньким очеркам трудно категорически оценить способности человека, пришлите что-нибудь еще совершенно отделанное и наиболее удавшееся Вам. Тогда можно будет дать Вам тот или иной ответ в окончательной форме».

Это принципиальное письмо земляку, человеку, с которым Вячеслав Яковлевич был знаком, — свидетельство высокой требовательности к литератору, желание по-настоящему помочь ему. Письмо это заканчивалось такими строчками: «На меня не сердитесь, писал от души и с желанием сделать Вам добро».

Через год И. Лясоцкий снова послал Вячеславу Яковлевичу два рассказа и опять получил суровый и правдивый ответ:

«Уважаемый И. Е., я внимательно прочел Ваши два рассказа, в конце каждого из них дал отзыв.

За время от первого Вашего присыла до сих пор Вы не продвинулись вперед ни в способе выражения своих наблюдений, ни в стиле. Если Ваше писание не отнимает у Вас много времени, конечно, писать можно, и на этот способ убивать досуг надо смотреть как на приятное (для Вас) времяпрепровождение. Если же Вы склонны мечтать, что Ваше писание есть путь к литературной деятельности, то Вы заблуждаетесь. Настоящий писатель вряд ли выйдет из Вас.

Я отлично понимаю, что Вам тяжело читать эти строки, но я не хочу Вас вводить в заблуждение, чреватое тяжелыми разочарованиями.

Всего Вам хорошего.

И не сердитесь на меня».

Это письмо, разумеется, оставило горький осадок в душе Лясоцкого. Он всерьез задумался над отзывом Шишкова, и когда прочитал в журнале «Красная панорама» автобиографию писателя Шишкова и те требования, которые он предъявлял к себе как к писателю, то не стал спешить с новыми рассказами, а начал внимательно читать Горького, самого Шишкова, учился у них писать…

В письме к П. С. Богословскому в марте 1926 года Шишков, посылая ему черновики первых частей романа «Угрюм-река», сожалеет, что не окончил его три-четыре года тому назад, когда было, мол, больше сил, а теперь вот приходится «раскачиваться». Через месяц в письме к М. Горькому Шишков сообщает: «С 1920 года я пишу с большими перерывами — по году и больше — роман „Угрюм-река“. Примечательно то, что наши с Вами романы внешне совпадают. (Речь идет о романе М. Горького „Дело Артамоновых“. — Н. Е.). У меня тоже изображено семейство купцов-сибиряков. Данило Громов — дед-разбойник, умирая, оставляет наследство сыну-пьянице, Петру. Сын Петра — Прохор Громов — гений, делец, на голом месте в тайге строит заводы, фабрики, оживляет огромный район и, в зените своей славы и могущества, гибнет. Сознание, что дело ради дела, что дело, не одухотворенное высокой идеей, а основанное лишь на эксплуатации другого, это сознание создает в его душе крах… Самое же главное, скрытое главное — идет с самого начала, и главное это — Угрюм-река, т. е. Жизнь, в широком понимании этого слова».

В письме к П. С. Богословскому от 11 февраля 1931 года Шишков отмечает, что продолжает писать «Угрюм-реку». «Вот беда! Не дай бог плыть по большой реке». Но к концу года в письме к Петрову он с радостью пишет: «Кончил „Угрюм-реку“, дал себе отдых. Наслаждаюсь, еще и еще раз перечитывая со смыслом „Войну и мир“ гениального Толстого».

После поездки на Урал у Вячеслава Яковлевича зародилась мысль писать большой роман об этом замечательном крае: «Мечту об Урале не оставил. Буду писать с самых азов, не с Демидова и Петра Первого, а с мамонтов, пещерных жителей — вкратце, конечно, но чтоб было занятно и чтоб весь Урал был со дня создания до наших дней. Главный удар — на наших днях. Если писать сжато, беря от веков „ударные“ страницы, то и тогда роман выйдет больше „Угрюм-реки“».

Весной 1932 года Вячеслав Шишков принес в редакцию Ленинградского издательства художественной литературы сборник «Шутейные рассказы». В ту пору рассказы показались нам «старомодными», не соответствующими духу времени. Но среди этих уже известных широкому кругу читателей произведений, написанных в юмористической, свойственной для Шишкова манере, резко выделялся и по жанру и по содержанию нигде не публиковавшийся ранее рассказ под названием «Громов».

Мне, тогда еще неискушенному редактору, все же не трудно было определить, что это новое произведение является отрывком из какой-то большой повести или романа. Во всяком случае, «Громов» привлек мое внимание, и я, перечитав его несколько раз, стал готовиться к беседе с Вячеславом Яковлевичем. Вскоре эта беседа состоялась. Вячеслав Шишков приехал из Пушкина, чтобы справиться о судьбе своей рукописи.

Разговор у нас был сердечным, искренним и, конечно, не о сборнике, а о новом произведении «Громов». Я, разумеется, не высказал Вячеславу Яковлевичу своего отношения к шутейным рассказам, да этого и не требовалось. Я был захвачен новой вещью, ее социальным звучанием и какой-то большой, хотя еще и не совсем ясной значимостью. Свои впечатления о «Громове» я высказал Вячеславу Яковлевичу с откровенной радостью. Автора, разумеется, все это живо интересовало; мнение первого читателя было для него весьма важным.

Оказалось, что «Громов» — это маленький отрывок из большого романа, над которым писатель работал с перерывами более двенадцати лет, что роман вчерне написан и вот автор не знает, подошло ли время его печатать. Произведение это никакому издательству автор еще не предлагал; а кроме жены, Клавдии Михайловны, отдельные главы романа читал только Алексей Толстой.

На меня смотрели прищуренные, улыбающиеся, умные глаза Вячеслава Яковлевича. Они как бы определяли, спрашивали… «Вот роман, ну и что ж? А что мы станем с ним делать? Ведь его надо читать, оценивать его идейные и художественные достоинства, решать вопрос об издании. А кто это будет делать? Не вы ли, молодой человек? А можно ли вам доверить такое важное и ответственное дело?»

Кто знает, какие еще мысли и чувства были на душе писателя. Ведь не прошло еще и года, когда он в письме к К. Федину сообщал, что хотя роман и закончен, «но над книгой, чтоб она заговорила высоким голосом, надо еще работать долгие месяцы, а то и годы. Да и не моей голове. Мне очень трудно стать над этой вещью, как над чужой и чуждой, и властной рукой поставить все на свои места, вдунуть душу…».

Думается, что Шишков взвешивал, сомневался, стоит ли нести молодому редактору такое большое произведение, где еще что-то не так, что-то надо ставить на свое место.

Единственное, что могло заставить Вячеслава Шишкова принести мне новый роман, — это, видимо, мое искреннее и доброе расположение к автору и непреодолимое желание прочитать его новую рукопись. Во всяком случае, такому опытному и проницательному человеку, каким был Вячеслав Шишков, мое поведение, видимо, понравилось… Через некоторое время первая часть романа лежала у меня на столе, и я по просьбе автора читал его дома, после работы.

С каждым последующим приездом Вячеслава Шишкова в издательство отношения между нами становились все более сердечными. Вячеслав Яковлевич привозил новые части романа, а я высказывал свое отношение к прочитанному. Беседы наши затягивались. Они становились откровенными, дружественными. Вячеслав Яковлевич шутил, рассказывал разные истории из своей жизни, о своих путешествиях по Сибири, по Европейской России. Начинались эти беседы с каких-либо смешных эпизодов, приключавшихся с Шишковым.

— Ехал я в трамвае на задней площадке, — начинал Вячеслав Яковлевич. — Увлечен я был какими-то думами, смотрел на прохожих, на ленинградские дома, витрины… Вдруг слышу, чья-то рука тащит из моего жилетного кармана часы… А носил я их на цепочке, продетой через петлю жилета и соединенную с другим карманом. Медленно поворачиваю голову в сторону воришки и, улыбаясь, смотрю ему в глаза. Он, разумеется, испуганно и недоуменно смотрит на меня. Постепенно рука его удаляется от моих часов и кармана. На первой же остановке воришка вместе со своим приятелем, стоявшим рядом со мной, выходит из трамвая.

— Понимаешь… Сво-ой! — услышал я разочарованный голос карманника, бросившего виноватый взгляд на меня.

Однако охотнее всего Вячеслав Шишков рассказывал о Сибири, о тайге, о своих встречах с тунгусами, о своих походах по рекам и лесам сибирским, которые так красочно, так правдиво описаны в его ранних произведениях. Природа и люди Сибири глубоко волновали и занимали ум писателя. Какие бы темы современной жизни ни затрагивались в беседах, почти все они заканчивались воспоминаниями о таежных странствиях, об особенностях сибирского характера.

Сибиряки — народ своеобразный, стойкий, выносливый. Они не раз выручали Вячеслава Шишкова из разных бед, спасали от неминуемой гибели. Вячеслав Яковлевич с особой теплотой отзывался об этих людях, удивлялся их сметке, их природному чутью, уменью выходить из самых трудных, неожиданных положений, в которые они попадали в тайге.

Постепенно, в течение нескольких недель, я закончил чтение нового романа Вячеслава Шишкова. Роман произвел на меня очень сильное впечатление. Он покорил меня новизной, широким показом дореволюционной Сибири, яркостью и самобытностью образов, своеобразием языка. Я рассказал об этом директору издательства и предложил заключить с автором договор.

Мои предложения были одобрены. Мне только надлежало отрецензировать роман, и тогда директор согласен был подписать договор. А вскоре был представлен и отзыв В. А. Десницкого. Известный литературовед высоко оценил литературные достоинства, социальную направленность романа, важность темы, поднятой в нем. Помню, рецензия заканчивалась словами, что многие главы могут украшать любую литературную хрестоматию, что роман будет хорошо встречен читателями.

С автором был подписан издательский договор. Роман намечался к изданию двумя книгами и двойным тиражом. Вячеславу Яковлевичу была определена высшая ставка — четыреста рублей за авторский лист. Редактировать роман было поручено мне[22].

Меня это и радовало и пугало. Радовало то, что мне досталась такая интересная и значительная рукопись, в художественных достоинствах которой у меня не было никаких сомнений. Я чувствовал и понимал, что на фоне посредственных рукописей, которые тогда в большом количестве поступали от многих еще малоопытных молодых писателей, роман Вячеслава Шишкова был событийным явлением.

Как редактору мне предстояло вести разговор с известным писателем, выпустившим в свет много книг, человеком, умудренным большим житейским опытом, испытавшим на своем веку многое, видевшим немало разных редакторов. Это меня пугало. Одно дело — вести произвольные разговоры с писателем и высказывать ему приятные слова о его произведении, а другое дело — «врываться» в его творение с какими-то своими замечаниями, своими мыслями.

Оказалось, что опасения мои были напрасными. Работать с Вячеславом Яковлевичем было поучительно и легко. Разумеется, у меня не было никаких претензий к языку романа. Язык Вячеслава Шишкова, изобразительные средства писателя вызывали восхищение. Тут мои пометки были незначительны. Они касались отдельных фраз, местных речений. Меня настораживало другое. Много места в романе занимали религиозные старцы-отшельники, вокруг которых у нас с автором велись споры.

В ранних рассказах Вячеслава Шишкова вместе с добром, которое делают люди, обязательно присутствует зло. Часто на всякие злые дела толкает человека черт, который всегда появляется, когда надо сотворить что-нибудь неприятное. Для современного читателя черти — это анахронизм, но мне думается, что показ золотых приисков, где развертывались события романа «Угрюм-река», показ психологии людей, их быта без добрых и злых духов, без бога и черта был бы неполным.

Черт почти всегда «преследовал» темного, религиозного человека. Он появлялся где-нибудь в мрачных местах — в болотах, овинах, в непроходимых лесах — и вершил свои злые делишки. Об этом в письме к М. Горькому говорит и сам автор. «В романе есть мистика, есть всякая чертовщина — без нее трудно обойтись».

Однако для меня было бесспорным и другое. Автор чересчур много внимания уделял этой стороне. Поэтому я с молодым задором старался не соглашаться с этим и добивался от Вячеслава Шишкова определенных уступок и сокращений некоторых глав рукописи «Угрюм-реки».

Теперь, когда напечатаны письма Вячеслава Яковлевича к друзьям, многое становится известно о тех чувствах и переживаниях, о сомнениях и колебаниях которые возникали у автора во время нашей совместной работы над романом. Привожу отрывок из письма к Л. Когану от 26 июля 1933 года. «Дорогой Лев Рудольфович! Ваше письмо начинается: „До того обленился“ — я же начну: „До того заработался, до того расхворался, что сразу не мог ответить Вам“. Наступила мне на горло корректура второго тома и высосала всю кровь из жил. В гранках сгоряча повыбрасывали с товарищем Еселевым разные места и местечки в романе — и сразу в верстку. А в верстке стал вчитываться — мать честная! — всюду нелепости, хвостики, пробелы, излишки. И на шпаклевку прорывов потратил множество времени. Оказывается, не так-то легко делать выбросы — это тебе не аборт! — надо с умом и глубокой оглядкой. Глава пустынников — осталось только начало. „Давайте, В. Я. ограничимся показом быта пустынников и тем, что Прохор у них“, — убеждал меня милый мой Еселев, и я, дурак, согласился. А на кой черт мне быт, мне нужна психология. Ведь в этой главе — начало будущей болезни героя, он в первый раз сам себе признается: „Мысль моя затмевается“. Он весь тут во власти „сумбуров“. А раз все это насмарку, нет достаточной подготовки к сумбурной речи героя на пиршестве. Кой-что все-таки исправить в этой ошибке удалось, но в общем и целом, целиком и полностью — ни порционально, ни согласуемо, а так как-то… Шапошников у Прохора (сцена экспроприации) и смех-хохот Прохора выброшены. А для чего ж я тогда воскресил Шапошникова? Немножко обидно, ведь нелегкая штука воскресить человека, ведь я не граф Калиостро-Феникс и наш век не век Екатерины Второй. А кто его знает, может, Еселев прав, может, все ко благу, все к лучшему. Во всяком случае, он действовал в согласии с собственной совестью и из единого желания — принести мне добро. („Критика, критика, критика!“) Но, милый мой Еселев, мае все-таки думается, что большие вещи родятся не часто, что они создаются не столько для критики, сколько для читателей наших и будущих, но так ли, сяк ли, а в августе обе книжицы выйдут в 487 стр. и в 559…»

Это письмо, хотя в нем присутствуют и самокритика, и критика по адресу редактора, написано, как мы видим, в раздумьях и в колебаниях: «Надо или не надо?» У Вячеслава Яковлевича появились некоторые сомнения в содеянном. Они естественны. Каждому автору трудно подчас бывает расстаться с написанным, потому что писалась каждая строчка не случайно, а рождалась в процессе творчества и казалась необходимой. Однако Вячеслав Шишков ни в одном из последующих изданий не восстановил опущенный и в рукописи и в гранках большой раздел главы о пустынниках, за исключением небольшого количества строк.

Надо полагать, что автор впоследствии убедился в правильности произведенных им сокращений.

В процессе работы над рукописью мне часто приходилось общаться с Вячеславом Яковлевичем, бывать в его скромной двухкомнатной квартире в Детском Селе. Я чувствовал, как все глубже раскрывается светлая натура Вячеслава Яковлевича. Был он очень прост и человечен. Его заботливая и приветливая улыбка всегда выражала доброжелательность и уважение к собеседнику. Что я, молодой парень, мог представлять для Вячеслава Яковлевича, прожившего большую жизнь, прошедшего всю Сибирь, всю Россию, глубоко познавшего деревенских и городских людей, повидавшего вдосталь и плохого и хорошего?

Но я ни разу не уловил в поведении Вячеслава Яковлевича хотя бы маленькую нотку превосходства. Говорил он со мной просто, непринужденно, как с издавна знакомым и близким человеком. О чем бы я только ни спросил Вячеслава Яковлевича: то ли о его литературных убеждениях, то ли о его отношении к тому или иному писателю, он всегда охотно делился своими мыслями.

Среди своих современников Вячеслав Яковлевич в особенности выделял Алексея Толстого, высоко отзывался о его таланте. Роман «Петр Первый» считал лучшим историческим произведением советской литературы.

В докладе на праздновании шестидесятилетия А. Толстого Вячеслав Шишков говорил: «Толстой много на своем веку перевидал — ив этом его писательское преимущество. Он, как вкусивший от библейского „древа познания добра и зла“, испытал… разную цивилизацию, но нигде ничего не нашел выше русской страны, полноценней нашей национальной культуры и русской широкой, способной на подвиг души человека».

Вячеслав Яковлевич восхищался языком «Петра Первого», считал его своеобразным, неподражаемым. Об этом он сказал в том же юбилейном докладе.

С большой радостью Вячеслав Яковлевич встретил появившиеся тогда в печати первые части «Тихого Дона». Он гордился талантом Михаила Шолохова и считал его самым выдающимся представителем молодого поколения советских писателей.

Любил Вячеслав Яковлевич расказывать о Михаиле Пришвине. Его литературную деятельность Шишков связывал с поездками Михаила Михайловича по стране. «Вот я здесь отсиживаюсь в Детском Селе, — говорил Вячеслав Яковлевич, — а Пришвин на своем грузовичке с сыновьями путешествует по „краю непуганых птиц“, изучает природу, людей, выполняет большое и важное дело. Он хорошо приспособил грузовичок для поездок, сделал его маленьким домиком, где можно и поработать, и отдохнуть».

Вячеслав Яковлевич с большим пониманием относился к работе Пришвина. Их связывала общность интересов. Я раза два встречал в его квартире сыновей Пришвина, которые рассказывали Вячеславу Яковлевичу об отце, о местах, которые они посещали вместе с ним.

Делился Вячеслав Яковлевич и своими дальнейшими творческими планами. «Вот напечатают „Угрюм-реку“, отдохну немного и начну, пожалуй, писать роман об аракчеевщине. Любопытное было времечко в истории нашей родины».

Мысль о создании романа об аракчеевщине занимала писателя не первый год. Об этом он сообщал в письме П. С. Богословскому в мае 1929 года. Но романа такого он не написал.

Почему писатель охладел к этой теме, почему не стал работать над романом, хотя к этому готовился, подбирал материал?

Нам думается, что дело тут не в разочаровании в теме, а скорее всего в некоторой удаленности авторских симпатий от тех событий, от той обстановки, которая была характерна для первой трети XIX века. Все герои ранних рассказов, повестей, романа «Угрюм-река» и по духу, и по бытовому укладу ближе к пугачевщине, чем к аракчеевщине. Даже трудно представить, что-то другое из прошлого, кроме пугачевского движения, о чем бы мог более искренно написать Вячеслав Шишков. Видимо, это хорошо чувствовал и понимал Алексей Толстой, который усиленно советовал ему писать о Пугачеве.

Только такому знатоку жизни народной, каким был Вячеслав Яковлевич, оказалась по плечу пугачевская эпопея. Поэтому выбор именно этой темы был закономерным для Вячеслава Шишкова.

А как же роман об Урале — от мамонтов до наших дней, или, как его называл автор, «Книга Бытия»? Думается, что эта тема была не по силам писателю. Для ее осуществления потребовалось бы новое освоение материала, глубокое изучение не столько истории Урала, сколько современных людей, их быта и всей обстановки, которая резко изменилась за годы Советской власти и потребовала бы постоянного общения с уральской действительностью. Не следует забывать, что к этому времени Вячеславу Шишкову исполнилось 60 лет. И погружаться в новое, неизведанное было бы делом весьма трудным.

Появление в свет романа «Угрюм-река» явилось большим событием в литературной жизни Ленинграда, да и не только Ленинграда. Роман быстро разошелся и был тепло встречен читателями. Разумеется, это было большой вехой и в творческой жизни самого Вячеслава Яковлевича. После сравнительно небольших повестей и рассказов, талантливо отражающих сибирские годы жизни писателя, шутейных рассказов о деревне, повестей «Пейпус-озеро» и «Странники» роман «Угрюм-река» был самым крупным, самым замечательным произведением писателя.

По случаю выхода в свет романа у Вячеслава Яковлевича собрались его близкие друзья. Мне было приятно присутствовать на этом памятном вечере. Здесь, помимо жены Шишкова — Клавдии Михайловны, ее отца, матери и братьев, были Алексей Толстой со своей семьей, Соколов-Микитов с женой, Петров-Водкин с женой. В этот день я последний раз видел Вячеслава Яковлевича.

Вскоре, в этом же 1933 году, когда вышел роман, я был командирован на работу на Дальний Восток. Проезжая несколько раз Сибирь, работая в Верхней Полтавке Амурской области, в Благовещенске и Хабаровске, путешествуя по Дальнему Востоку, я не раз вспоминал Вячеслава Яковлевича. Образ писателя часто возникал в моем воображении при встречах с сибиряками, которые напоминали своей внешностью то героев «Угрюм-реки», то героев сибирских повестей и рассказов. Можно сказать без преувеличения, что я встречал людей, похожих и по характеру и по внешности на Леонтия Бакланова и других героев произведений Вячеслава Шишкова.