Шкатулка рыцаря

Глава IV «Я ЛЕЧУ СИЛЬНЫМИ СРЕДСТВАМИ…»

Москва. 2 октября 1641 года

…Сенька Епишев, дьяк Аптекарского приказа, с откровенным недовольством смотрел на помяса, выставившего на стол тяжелую, похоже, очень тяжелую, металлически поблескивающую шкатулку. Не след приносить в Аптекарский приказ предметы, никак не связанные с прямыми делами. В Аптекарский несут сборы лекарственных трав и цветов — это важное государево дело. Если ты истинный помяс, если ты истинный собиратель трав, сберегатель жизни, собирай травы да коренья, очищай их, перебирай тщательно, чтоб земля не попала в сбор, суши собранное на ветру или в печи на самом легком духу, чтобы травы да коренья от жару не зарумянились. И в Аптекарский приказ, само собой, сделанный сбор неси не в железной шкатулке, а в легком лубяном коробе. А этот дурак, помяс Фимка Устинов, шкатулку припер.

Дьяка Сеньку Епишева точил бес любопытства.

Не стой помяс напротив, пуча бессмысленно голубые глаза, толстый палец дьяка давно лег бы на алое, бросающееся в глаза пятно, четко обозначенное на темной, как бы неведомым огнем опаленной крышке. Непонятно, как открывается шкатулка… И вообще… Как в тундре, в сендухе, в халарче отыскать такую вещицу?

Земли у нас немерены, горделиво подумал дьяк.

Идешь на север, идешь на восток, версты да версты.

Ни он, умный дьяк, ни этот помяс, ни многие промышленники, ни даже сам царь-государь и великий князь всея Руси Михаил Федорович не знают, где лежат восточные да северные границы державы. Идешь, слева речка выпадет, справа серебряная жила откроется, хоть руби ее топором. На камне орел сидит, прикрылся, как шалью, крыльями, голову из стороны в сторону поворачивает, робкая самоядь спешит на олешках. Рухлядь мягкую, дорогую спешат доставить в казну. Откуда в тундре такая шкатулка? Где самояди взять медь? Или то золото?

Нет, дурак, дурак Фимка!

А Фимка Устинов, помяс, уставясь на дьяка выпученными немигающими глазами, пришептывал виновато: вот-де искал везде, всякие травы искал. И траву колун, к примеру, цвет на ней бел. Горьковата трава колун, растет при водах, но не на каждом озере… И корень искал — просвирку… Тоже растет при воде от земли в четверть, а ягода на нем чуть меньшая, чем курье яйцо, видом зелена, на вкус малина…

Дьяк с укором, но и с некоторым испугом слушал пришептывания помяса.

Безумен помяс, думал.

В одиночестве человек как бы слаживается, становится открытым для бесов. Вот бесы и настигли Фимку, подсунули шкатулку. Он в гиблых местах скаредной пищей питался, много непонятного видел, чего осознать не мог, — без греха такую шкатулку, тяжести столь необычной, из пустынных землиц не вынесешь. Сибирь, известно. Там карлы живут, в локоть величиной, не каждый такой осмелится один на один драться на гуся выйти, там на деревьях раздвоенные люди живут, их пугни, они с испугу раздваиваются и падают в воду. И там студ такой, что воздух, как масло, можно резать ножами…

Палец дьяка сам собой лег на алое пятно.

Вот истерлось, видно, за время. Помяс говорит, что вдруг ссыпался перед ним крутой берег. Подмыло, значит. А в глине, как берег ссыпался, металлическая шкатулка открылась. Удивился помяс, никогда ничего такого не видел в сендухе, потом задумался: государево, видно, дело, нельзя такую вещь оставлять дикующим! И даже вскрыть не решился — законопослушен, богобоязнен, так и нес на плечах по тундре.

Глупый помяс!

Палец дьяка лег на алый кружок.

Он, государев дьяк, только глянет, не потерялось ли что из шкатулки? Только глянет и передаст все наверх. Он понимает, дело, похоже, впрямь государево.

Нажал пальцем пятно. Глаза жадно вспыхнули.

Изумился. Будто металлическая струна, напрягшись, лопнула, долгий звон вошел в стены приказа, легкий, ясный, высокий, будто птичкины голоса славу пропели, а сама шкатулка, обретение дьявольское, морок, наваждение, начала стекленеть, подрагивать, будто постный прозрачный студень, и сама собой растаяла в воздухе.

— Свят! Свят! Свят!Крикнул на помяса:

— Людей пугаешь!

Фимка Устинов честно пучил испуганные синие глаза, левой рукой растерянно держался за бороду. Не было у него сил возразить дьяку. Шепнул только: «Свят! Свят! Свят!» И дышал густо.

Лучше всего праздничный вечер запомнится вашим гостям, если вы отравите их копчеными курами, купленными в магазине «Алау-2», ул. Горького, 19.

Шурик раздраженно проглотил слюну.

Уже совсем собравшись позавтракать, он не нашел в кармане бумажник.

Скорее всего выронил, когда прыгал с балкона. Прекрасная возможность проверить талант Лигуши, но лучше бы другой вариант… Еще эта Анечка… Работник библиотеки и вдруг телефонный секс… О времена! И этот безумец Дерюков, стрелявший в Константина Эдмундовича…

Как выяснилось в отделении, куда Шурик доставил человека с обрезом, Дерюков совсем недавно вышел из психлечебницы, закрытой по финансовым обстоятельствам. Печальным, разумеется. А Дерюков с детства жил светлой мечтой: победить всех бесчисленных каменных гостей, заполонивших страну и его родной город. Первооткрыватели, первопокорители, герои, спортсмены, балерины, просто неизвестные мужчины в орденах, в мускулах, в шляпах — все стояли у него поперек горла. «Куда ни сунься, — искренне кричал Дерюков, — везде каменные гости. На садики у нас денег нет, вот даже психушку закрыли, а как монумент соорудить начальнику — вот миллионы!.. А теперь еще максимки пошли!»

«Вы и с беженцами ведете войну?» — поинтересовался Шурик.

«Пока нет, — вызывающе ответил Дерюков, шумно сморкаясь в огромный клетчатый платок. — Пока готовлюсь. Пока не тяну на два фронта. Мне бы подлечиться да с каменными гостями покончить! Вот тогда…»

Милиционеры, присутствовавшие на допросе, захихикали.

«А мне, между прочим, показалось, — заметил Шурик, — что ты, Дерюков, целился в Ивана Лигушу».

Ничего ему показаться не могло, ибо вмешался он в происходящее уже после выстрела, но на всякий случай он так спросил, и псих Дерюков несказанно удивился:

«Это как так? Зачем мне стрелять в Ивана?»

Короче, пустое дело. Отпустили психа. Обрез, правда, оказался меченым. Именно из него в апреле стреляли в Лигушу. Небезызвестный Костя-Пуза стрелял. Не важно, из ревности, как считала Анечка Кошкина, или из хулиганских побуждений, как считал следователь. Шурик, кстати, с тем следователем познакомился. Неторопливый кудрявый человек спокойно пил чай в отделении, приходил беседовать с кем-то из будущих подопечных. «Вы-то как думаете? — простодушно спросил следователь у Шурика. — Вы все же из столицы Сибири, у вас там виднее. Как думаете, из каких побуждений Соловей в Лигушу пальнул?»

«Из общечеловеческих, — ответил Шурик. Его злила история с Дерюковым. — Вы мне лучше скажите, почему Соловей, выбрасывая обрез, не вынул патроны?»

Следователь не ответил.

Господин президент! Софию Ротару как делить будем?

Перерыв карманы, Шурик набрал мелочишки на кофе. Официант, не вчерашний, свежевымытый, благоухающий одеколоном, понимающе сощурился:

— Без полного завтрака?

— Это что такое?

— Холодная курица, салат, овощи, немного фруктов, сыр, печенье, кофе со сливками.

— А неполный это как?

Официант ухмыльнулся, правда, не обидно:

— Я вам булочку принесу. Булочки у нас выпекают отменно.

Вся страна говорит о приватизации. Я тоже за, но с контролем, а то вот отнес сапожнику-частнику старые туфли в починку, а он мало что тысячу за подошвы с меня содрал, он еще запил на радостях. А теперь, придя в себя, говорит: ни туфлей нет у него, ни денег. Ну не скотина? Я ему подпалил будку, чтобы наперед знал: в приватизации главное — честь и достоинство, а остальное мы в гробу видели при всех вождях и режимах!

Крик души.

Не мог написать такое Лигуша!

Шурик припомнил огромную рыхлую фигуру бывшего бульдозериста, его опухшее сырое лицо, пегий ежик над низким лбом. Будку подпалить Лигуша бы мог, но выдать такое…

Всем джентльменам, помнящим нежность роскошной путаны Алисы, гостиница «Сибирь» — срочно необходима финансовая помощь в СКВ. Срок отдачи — полгода. Вы меня знаете!

Шурик не выспался.

Его раздражал официант, скромно устроившийся за крайним столиком.

Перед официантом стоял завтрак. Тоже, видимо, не полный, но и не простой. Кроме пухлой горячей булочки, официант глодал куриную ножку, на тарелочке перед ним лежали крупно нарубленные помидоры. Шурика страшно раздражал утерянный бумажник. Еще его раздражала Анечка Кошкина. И еще больше раздражала нелепая история с психом.

«Пятнадцатого меня убьют…» Как Роальд купился на просьбу Лигуши?

Мужчина, пятьдесят пять, крепко сложен, продаюсь бесплатно. Условия: сон — шесть часов в сутки, личное время — три часа, плотный обед, плотный ужин, пачка сигарет «Астра» — каждое утро.

Шурик даже не усмехнулся.

Первого августа моей родной тетке исполнится сорок лет. От зверств и безысходности коммунального быта тетка не хочет жить. Люди! Вас я прошу! Говорят, что доброе слово спасает. Скажите по телефону хорошему человеку несколько добрых слов!

Шурик кое-что знал о коммунальном быте.

Это еще легко сказано — зверство и безысходность.

Именно в таких безысходных квартирах произрастают самые диковинные извращения и уродства, возникают самые диковинные представления о мире, растут на страх людям всяческие Кости-Пузы и Дерюковы. Именно в таких безысходных квартирах среди банок с солеными огурцами можно найти гранату Ф-1 в рубчатой оболочке или случайную книжку с идиотическим названием вроде такого — «Закат неуемных звезд. Почти что полная история Понта».

Странно, подумал Шурик, почему жителей коммуналок не хоронят в братских могилах?

Ладно.

Все путем. Все как у всех.

Правда, намного свирепее, намного круче.

Отвечу всем Ивановым Иванам Иванычам, отцами которых точно были тоже Ивановы Иваны Иванычи. Обещаю содержательную переписку. Иванов Иван Иванович.

Я не могу этого читать!

Шурик отложил вырезки.

У меня голова идет кругом. Я не знаю, что правильнее — ненавидеть или жалеть? Это Роальд все знает о ненависти и сострадании. А меня на то и на другое не хватает. Я могу или ненавидеть, или сострадать.

Мы обуем всю страну.

Охотно верю.

Не раз уже обували.

«Барон! Барон!» — донеслось издалека, кажется, из-за магазина «Русская рыба».

Что, собственно, произошло? — подумал Шурик. Ну, встречусь с Анечкой, поговорю с Врачом, проверю способности Лигуши, а завтра уже пятнадцатое. Роальд твердо сказал: с шестнадцатого хоть в Марий Эл! Допивая кофе, Шурик внимательно всматривался в дымку березовых и сиреневых ветвей, в прозрачный утренний воздух, чуть подрагивающий над первооткрывателем, которому кто-то сочувственно натянул на разбитую голову целлофановый пакет.

В сущности, в Т. ничего не изменилось.

Известно ведь, что можно менять форму грелки, делать ее круглой, квадратной, прямоугольной, ромбической, украшать аппликациями и вологодскими кружевами, все равно она останется грелкой,

В одном и том же месте, в старом парке на седьмой улице, с самого начала перестройки тощая белая собачонка в вязаном ошейнике терпеливо ждет бросившего ее хозяина.

Шурик поднялся.

Сразу за площадью начинался пустырь.

Когда-то на пустыре начали возводить современную гостиницу, подняли девять этажей, застеклили окна, но на этом все закончилось. Стекла выбили или разворовали, рамы унесли, забор, окружавший стройку, повалили, а под капитальными кирпичными стенами, в белесых полувытоптанных зарослях лебеды, прочно обосновались беженцы из солнечного Таджикистана.

Заграничный кишлак.

Совсем как в старом кино.

Картонные коробки, деревянные ящики, жесть, фанера. Иногда в кишлак забредали местные алкаши. Их никто не гнал. Туризм — тоже статья дохода. Смутная странная жизнь. Оглядываясь на картонные хижины, Шурик пересек пустырь и свернул на Зеленую.

Эта улица всегда была зеленой. И десять лет назад в канаве под трансформаторной будкой цвела ряска. И сейчас она цвела Дом номер восемнадцать чернел в самой глубине довольно обширного, но запущенного двора. На скамеечке под открытым окном уныло сидел человек в тапочках, в простых вельветовых брюках, в потертой байковой рубашке. На круглой голове плоско сидела кепка с большим козырьком. Из-под козырька недоброжелательно глянули выцветшие, будто застиранные, глаза:

— Живая очередь.

Шурик огляделся. Кроме них, во дворе никого не было.

Он уже пристроился на скамеечке, когда в распахнутое настежь окно стремительно выглянул остроносый губастый тип, похожий на Буратино.

— С каких это пор мы все сентябрим да октябрим, — заорал он, тыкая в Шурика пальцем, — закутавшись в фуфайки и в рогожи?

А действительно? С каких пор?

— Ты от Роальда?

— Ага.

— Тогда заходи!

— А живая очередь? — возмутился человек в тапочках.

— Это консультант, — сказал Леня Врач. — Без него тебе кранты!

Не оглядываясь на расстроенного человека в плоской кепке, Шурик миновал темные сени и оказался в просторной комнате, занимающей едва ли не половину дома. Беленные известкой стены заставлены массивными книжными шкафами. Таинственно мерцали стекло, темный лак. Иностранных языков Шурик не знал, но написание фамилий на корешках было достаточно четким. Крамер, Кольдевей, Шлиман, Бикерман, Лейард, Винклер. Ничего эти имена Шурику не говорили. Может, медики, подумал он. Или психи.

Один из двух простенков занимали высокие напольные часы в шикарном деревянном резном футляре, в другом висел черно-белый портрет химика Менделеева. Правда, ручаться за это Шурик бы не стал. В последний раз портрет Менделеева он видел в школе.

— Расслабься! — крикнул Врач.

Письменный стол перед ним был огромен. Он был беспорядочно загружен книгами и бумагами. Тут же стояла пишущая машинка, на ее клавиатуре дымилась только что зажженная длинная сигарета.

— Расслабься! — крикнул Врач. — Я сам тут даже трети не прочитал.

— Тогда зачем столько книг?

Врач удивился:

— Как это зачем? А атмосфера! Ты же к профессионалу пришел! Не хомуты же вешать на стены! Ты вошел и должен сразу понять — это кабинет умного человека! — Врач вскинул длинные руки: — Что облагораживает человека без особых усилий с его стороны?

И сам, хохотнув, ответил.

— Книги!

Шурик пожал плечами.

— У меня бумажник пропал.

— Бумажник? Это к Лигуше! — мгновенно ответил Врач, жадно изучая Шурика. Темные зрачки Врача сузились, волосы встали дыбом, толстые губы еще сильнее распухли, с них срывались странные, никак не истолковываемые Шуриком слова Он такие слова раньше слышал только от Роальда.

Хлюстра упала старому графу на лысину,

когда собирался завещание одной кокотке Ниню написать!

Он так испугался, что вовсе не пискнул…

Наклонив голову набок, как делают куры, Врач изумленно моргнул. В черных глазах зрели странные требования.

— Смелей! — воскликнул он. — Не учиняй над собой насилия. Я чувствую, ты готов. Я чувствую, ты набит глупостями и дурацкими представлениями о жизни. Это замечательно! Произноси все вслух, не томи душу. Незачем стыдиться глупости, если она твоя. В конце концов, глупость, она тоже от природы. И именно глупость делает быт стабильным. Говори!

— У меня бумажник пропал.

Врач изумленно моргнул:

— Ну не мог мне Роальд прислать придурка!

И быстро спросил:

— Как плечо?

— Тянет… Откуда вы про плечо знаете?

— Я все знаю. Садись.

Врач высунулся в окно и махнул рукой.

Через минуту живая очередь в полном составе уважительно стягивала перед Врачом кепку. При этом очередь смущенно сопела, опускала глаза, пыталась сбить с вельветовых штанов воображаемую пыль.

— Печатнов… — Очередь, похоже, стеснялась.

— Знаю! — отрезал Врач.

— Дореволюционный… — Печатнов знающе и с уважением провел коротким пальцем по закругленным углам ближайшего книжного шкафа.

— Даже доконтрреволюционный! — отрезал Врач.

И вдруг крикнул в упор:

— Лигушу хочешь убить?

Печатнов вздрогнул:

— Хочу!

— Отлично! — обрадовался Врач. — Со мной вранье не проходит.

Печатное кивнул. Врач торжествующе обернулся:

— Видишь? Живая душа, открытая душа! Совершенно не скована мертвящими предрассудками! — И помахал Шурику: — Кофейник на плитке. Сахар на подоконнике. Сделай нам кофе.

И быстро спросил:

— Печатнов, пьешь по утрам кофе?

Печатнов неопределенно повел плечом.

— Ладно, не ври. Ты водку по утрам хлещешь. Я тебя помню, ты шумный мужик. Из электровозного депо, верно? Слышал, неплохой слесарь. Тебя весной менты хотели вязать. За шум в ресторации «Арион». Чего тебя туда потянуло?

— Лигушу хотел убить.

— А зачем не убил? — укорил Врач. — Зачем остановился? Сэкономил бы время. Лигушу все хотят убить. Зачем упустил момент?

Заломив руки, он процитировал с чувством:

— Эти милые окровавленные рожи на фотографиях…

И, упершись кулаками в стол, снова укорил:

— Принял решение, не останавливайся. — Врач даже помахал перед Печатновым длинным пальцем.

Что он несет такое? — удивился Шурик. — Зачем он так? У слесаря и так пробки сгорели.

— Зря остановился! — Врач прямо кипел. — На слизняка вроде не похож, руки крепкие! Какого черта остановился?

И вдруг заподозрил:

— Может, последствий не просчитал?

И быстро наклонился к онемевшему Печатнову:

— Просчитал?

Неясно, что там из сказанного дошло до сумеречного сознания слесаря Печатнова, но он кивнул:

— Да я что… Я запросто…

— Молодец! Хорошо настроен! — обрадовался Врач. — Учти, Печатное, я человек прямой, плохому не научу, но и сочувствовать не стану. Таких, как ты, сотни и сотни тысяч. Взялся убить Лигушу, убей! Но сам и сразу! Сейчас и здесь! Чтобы идти в тюрьму с приятными воспоминаниями. Закон один: можешь до чего-то дотянуться — дотянись! Но трезво, трезво, Печатное!

— Так я и не пью… Иногда… По праздникам…

— Я о другой трезвости.

— Да я его все равно убью! — вдруг прорвало слесаря. — Сядет, гусак, напротив и твердит, твердит одно: пожара боись, Печатное, боись пожара. Дескать, домик деревянный, сухой. Вспыхнешь — спалишь полгорода! Я лучше убью Лигушу, чем ждать пожара! Совсем истомил.

Они все тут сумасшедшие, подумал Шурик, снимая с плитки кофейник.

— Ты прав! — возликовал Врач. — Убить Лигушу! Восстановить справедливость! Успокоить душу!

И вонзил в Печатнова буравящий взгляд:

— Способ?

Он выкрикнул это так, что его могли услышать даже на улице.

— Какой способ? — ужаснулся Печатнов.

— Ну как это какой? — орал Врач. — Топор? Наезд машины? Обрез в упор? Два ножа? Учти, Печатное, эстетика в этом деле немаловажна. Не станешь же ты в самом деле размахивать окровавленным топором?

Шурик оторопел.

Чашку с горячим кофе он поставил перед Врачом, тайно надеясь, что тот ее нечаянно опрокинет, а значит, опомнится. Но Врач, жадно хлебнув, без промаха сунул чашку обратно в руки Шурика.

— Не бойся своих желаний! — прорычал он, не спуская глаз с загипнотизированного слесаря. — Хочешь убить, так и убивай. Не делай из этого проблемы. Никаких рефлексий, ты свободное существо! Сам факт твоего появления на свет дает тебе право на обман, на насилие, на измену, на многоженство. Все, что хочешь. Ты родился — живи. Единственное, о чем ты должен помнить, — последствия! Должен сразу осознать: пять минут топором машешь, пятнадцать лет потом вспоминаешь. Ты уже сидел?

— Нет, — испугался Печатнов, вскакивая со стула.

— Тогда читай специальную литературу. Я укажу, что тебе понадобится в камере. Ты, наверное, слышал, что наши тюрьмы самые плохие в мире. Но это неправда, в Нигерии хуже. Правда, в Нигерию тебя не отправят. Разве что из гуманности.

— Так я это… Я думаю… — забормотал Печатнов, отводя взгляд. — Чё так сразу? Зачем в Нигерию?

— А как иначе? — со значением произнес Врач. Даже Шурика от его голоса пробрало морозом. — Если уж падаешь, Печатнов, так падай осмысленно.

Он протянул руку и поднял чашку.

— Хороший кофе, правда, Печатнов? Запомни, в тюрьме такого не будет. В тюрьме вообще никакого не будет. Ну, разве морковный. Ты же к авторитетам не относишься, правда? Значит, у тебя и морковный отберут. А этот кофе, Печатное, называется «Пеле», в честь знаменитого футболиста, он многих опозорил на поле. В тюрьме всякое вспоминать придется, запомни. Вечера в тюрьме долгие, особенно зимой. Грязь, холод, клопы с ноготь. Ты вообще-то что любишь больше всего? Детей и баранину? Хороший выбор. В тюрьме не будет ни того, ни другого. Твоя дочь, говоришь, в третьем классе, а сын во втором? Считай, им повезло. Самый лучший возраст для самого острого восприятия негативных новостей. В таком возрасте все воспринимается очень живо. Отец-убийца! Им будет что рассказать во дворе! Такая новость наполнит их сердца гордостью. Ну в самом деле, Печатное! Зарубить топором такое большое существо, как Лигуша!

Он перегнулся через стол и длинной рукой потрепал потрясенного слесаря по плечу:

— Ты правильно сделал, что пришел ко мне. Я умею раскрепощать. Я сниму твои комплексы. Отсюда на улицу ты выйдешь совершенно другим человеком. А из тюрьмы выйдешь опять другим! Вот несколько дней назад… — Врач, вдруг как бы смутившись, указал на легкое кресло, поставленное у окна, — на этом же месте сидела женщина, влюбленная в чужого мужа. Ну, банально, как мир, правда? Но я ей сразу выложил: давай правду! И она ничего не скрыла. Я ей сказал: ну да, большая любовь! Но тебя ведь мучает совсем другое. Тебя мучает то, что твой любимый самец несвободен. Ах, ты не можешь говорить об этом, сказал я. Ах, ты женщина скромная, у тебя обязательства, ты скована цепями долга, тебе больно, что самец, которого ты безумно хочешь, несвободен. Но ведь ты спишь с ним? Ах, у вас красивые романтические отношения! То есть ты спишь с ним каким-то особенно извращенным образом? Нет? Самым обыкновенным? Тогда зачем стесняться? Самый приемлемый вариант — отобрать желанного самца у его самки силой, подарить ему свободу. Ах, этот самец волнуется! Ему не хочется причинять боль прежней самке! Тогда убери ее! Полистай газеты, там сейчас множество объявлений типа «Выполню все. По договоренности». Найди такое и позвони. Эти дела недорого стоят, да и поторговаться можно. Ах, у тебя не найдется нужной суммы? Ну, какая проблема? Это же ерунда! Укради в общественной кассе. Ты ведь имеешь доступ к общественной кассе? Видишь, как все удачно складывается. Что там, кстати, зарабатывает твой хваленый самец, какие он распускает перья? Ах, двухкомнатная хрущевка без телефона, первый этаж? Молодец. Хорошая добавка к твоей однокомнатной без телефона, на девятом. У самца еще двое детишек-двоечников? Тоже неплохо. Тебе и рожать не надо. Умный самец, снял с тебя этот груз. Вообще смотри, какой удачный расклад! Ты грабишь общественную кассу, заказываешь убийство прежней самки и вот у тебя собственный любимый самец с двумя придурками-детенышами плюс полная свобода.

— И ч-ч-что же выб-б-брала самка? — заикаясь, спросил Печатнов.

Врач строго нахмурился:

— Уж поверь мне, не пепси-колу!

Требуются сторожа и дворники. Русскоязычным не звонить.

— Он так испугался, что вовсе не пискнул… — пробормотал Шурик, проводив взглядом Печатнова, чуть ли не бегом ринувшегося на улицу, над которой чернильными нездоровыми кляксами набухало предгрозовое небо. — Опасные вы советы даете.

— Зато действенные и без вранья!

Врач с наслаждением допил кофе:

— Я разбудил в слесаре Печатнове сомнения. Теперь ему не удастся заснуть спокойно. Теперь он получил некоторое, пусть элементарное, представление о свободе выбора. Обычно такие люди, как слесарь Печатное, живут без особых сомнений, потому так легко и хватаются за топор. Слишком многих, скажу тебе, сильно пришибло при последнем крутом падении нравственности. Вот почему теперь я сторонник крутых мер.

Он с наслаждением откинулся на спинку кресла:

— Юненъкий сырок… Сырная баба в кружевах… Красные и голубые юйца… Что вам полюбится, то и глотайте!..

— Опасные, опасные советы.

— Да ну! — сказал Врач. — Я жаб не люблю!

И никак не определяя сказанного, воскликнул:

— Что делает человека личностью?

Шурик открыл рот, но Врач протестующе вскинул руки:

— Молчи! Не говори. Не хочу слушать! Ни слова!

И махнул длинной рукой:

— Считай, тебе повезло. Ты на уроках мастера. Как мастер, я работаю только с живыми душами. Кости и мышцы, это не для меня. Для меня только то, о чем человек говорить не любит, что прячет в подсознании, в чем он не признается ни на каком допросе, то, что убивает его вернее наркотиков.

— О чем это ты?

— Об индивидуальном уродстве. — Врач так и впился глазами в Шурика. — Тебя это, может быть, обошло, но гарантий нет. Тебя тоже мучает что-то. По глазам вижу. Откройся! — заорал он. — Ты пришел к мастеру. Я легко высвобождаю скованные начала, выкапываю таланты, бездарно зарытые в землю, возвращаю людям то, что они сами у себя отняли. Лицом в дерьмо! Никаких сантиментов! Это отрезвляет. Ты представить себе не можешь, как резко лучше становится людям после подобных операций. Мир для них становится юным!

Врач сладострастно закатил темные, влажно сверкнувшие глаза, его тонкие ноздри вздрагивали.

— Пять лет назад, когда я начинал, ко мне явилась этакая толстая коротышка с глупыми овечьими глазами. Она была убеждена: ее все ненавидят. Она толстая, она глупая, у нее короткие некрасивые ноги. Вот-вот! — сказал я ей. — Это хорошо, что ты знаешь правду! От моих слов она зарыдала. Она была убеждена: ее травят родители, учителя, соклассники, над ней издеваются прохожие. И правильно делают, сказал я ей, что взять с такой дуры? Наверное, книжки читаешь? Чем набита твоя круглая кудрявая овечкина голова? Небось чем-то про даму с собачкой? И она вдруг взглянула на меня зареванными глазами и странно произнесла: это вы про метелку с хундиком? Вот тогда я прозрел. Я понял, как надо говорить с закомплексованными людьми. — Врач торжествующе вскинул руки. — Я сразу сказал этой дуре: давай прощайся с собой! Потому что такой, какая ты есть сейчас, ты уже никогда не будешь! Ты дура, ты тупая, ты толстуха, у тебя овечкина голова и ноги не класс, но я дам тебе шанс. «Только один?» — спросила овечка. Наверное, не хотела долго мучиться. «Только один, — подтвердил я, — но для такой дуры это немало». Для начала соврати классного руководителя, посоветовал я. Тебе только шестнадцать? Это прекрасно. На этот возраст все клюют. Переспи с классным руководителем, разврати директора школы, сведи с ума соклассников, пусть они почувствуют, что только с такой дурой можно чувствовать себя гением. Пусть они ощутят вкус свободы, ни в чем никому не отказывай. Пусть все самцы вокруг тебя придут в возбуждение, пусть они трубят, как мамонты в период течки, пусть испытывают смертную тягу к тебе. Выбрось из сердца сочувствие, забудь о сочувствии, кто тебе сочувствовал? Закрой глаза на слезы подруг, на страдание родителей, они свое уже откусали. Используй то немногое, чем тебя наделила природа, но используй это стопроцентно!

Черные глаза Врача пылали, как грозовая ночь:

— Эта овечка, она единственная из всего класса попала в пединститут, все остальные рассеялись по техникумам, а подружки рано и неудачно повыскакивали замуж, потому что боялись, что кудрявая дура их обскачет. А уже через год… — Врач ласково погладил рукой обшивку кресла, — уже через год… это кресло много чего помнит… крепкое удачное кресло, его так просто не расшатаешь… уже через год она сидела напротив меня… сладостная глупая овечка, осознавшая наконец, что ни один человек не приходит в мир просто так… И в ней был шарм, было много сексуального… Я ей приказал: повтори все, но на новом уровне. Незачем коптить пединститутские потолки, твое место в университете. И она повторила. Она перешла в МГУ. Она там долго училась…

Врач мечтательно закатил глаза.

— Воровство? Проституция? Чем она кончила? — невольно заинтересовался Шурик.

— Перевелась в Сорбонну. Я лечу сильными средствами.

Раскурив длинную сигарету, он объяснил:

— Если ко мне приходит человек с головной болью, я сразу ему говорю: абзац, мужик! Это рак. Труба дело! Обычно головную боль как рукой снимает. Если приходит неудачник с утверждениями, что, кроме паршивой общаги, дырявых носков и отсутствия каких бы то ни было перспектив, в его жизни уже ничего не светит, я ему говорю: ты прав. Ты совершенно прав! Только зачем тебе дырявые носки и паршивая общага? Есть масса удачных способов покончить с жизнью. Самоубийство раз и навсегда снимает стрессы. А если тебе этого мало, плюнь на все и ограбь торговый центр. А если тебе и этого мало, садись и пиши грязную книгу. Вылей всю скопившуюся в тебе грязь на окружающих. Это их здорово обескуражит, ты враз станешь знаменитым. Только побольше вони и грязи. Чем сильнее и несправедливее ты будешь поносить общество, тем торжественнее будут кричать о тебе. Только волевые решения вводят нас в иной круг, сталкивают с людьми другого круга. И клянусь, я не лгу! Надо только не жалеть усилий. Если ты всего лишь амеба — ускорь процесс деления, делись бесстыдно и дерзко. Если ты заяц — прыгай прямо на волка, пусть сволочонок поймет, что такое страх. А если ты просто неудачник — плюнь на все! Какое тебе дело до проблем мира, если ты неудачник?

Шурик ошеломленно молчал.

Врач самодовольно откинулся на спинку кресла. Похоже, он плавно перешел к стихам. К диковатым, непривычным, но других он не принимал.

— Дарвалдайтесъ! — самодовольно вещал Врач. — С чесночком! Вонзите точеный зубляк в горыню мишучлу, берите кузовом! Закусывайте зеленой пяточкой морского водоглаза!

— Это что-нибудь означает? — спросил Шурик, закуривая.

— Еще бы! — восхищенно ответил Врач.

— Вот ты говорил о выборе. — Никогда в своей жизни Шурик не переходил так легко на «ты». — Выбор правда существует?

— Еще бы!

— И он есть у всех?

— Еще бы!

— Даже у Анечки Кошкиной? Врач удовлетворенно хмыкнул:

— Ты быстро схватываешь предмет. У Аньки чудесный выбор. Вертлявая, как шестикрылый воробей, голос нежней, чем голубиный пух под мышкою.

— А Иван Лигуша?

— Иван! Куда нам без Ивана? — Врач оживился. — Вот феномен, достойный глубокого изучения. Вот этот человек точно не сбежит в Турцию и не покончит самоубийством. Он рожден для того, чтобы его убивали.

— Как можно такое знать?

— Лигуша бесполезен, — самодовольно объяснил Врач. — Любой человек, как правило, хоть на что-то годится. А Лигуша ни на что не годится. Единственное, что он умеет, — умирать. Он возвращает людям потерянные вещи, он пытается что-то предсказывать, но это вызывает только раздражение. А радуются ему только тогда, когда он умирает. — Врач быстро скосил глаза на Шурика: — Ты его тоже невзлюбишь.

— Это за что?

— За непробудную глупость.

— Он что, один у вас такой? — помрачнел Шурик. — Ты сам-то тут что несешь?

Выпад Шурика Врач понял правильно:

— Стихи!

— Если то, что ты цитировал, является стихами, значит, поэзия нормальному человеку противопоказана. И твои методы лечения меня тоже не убедили. Лучше расскажи о Лигуше. Что это за тип? Откуда такая странная функциональность?

Иван!