Школа корабелов

1

Второй и, пожалуй, не менее важной причиной, заставившей Сашу отказаться от длительной заграничной командировки, была Наташа Редкозубова. Саша не видел ее с того дня, когда она в разговоре дала понять, что выходит замуж за Апацкого. Он мужественно перенес удар и еще больше ушел в работу, готовясь к экзаменам. Обилие наук, которые нужно было изучить, глубина и сложность их не давали простора попранному чувству и приглушили его. Но после экзаменов, когда у молодого инженера неожиданно оказалось много свободного времени, его чувство к Наташе тотчас же вспыхнуло с удвоенной силой.

Мысли о ней преследовали юношу неотступно. Он приглядывался к лейтенанту Апацкому, тщетно пытаясь прочесть на его слащавом лице хотя бы мимолетную весточку о девушке.

«Она не вышла замуж за лейтенанта, о свадьбе было бы известно в училище, — размышлял он. — Так что же удержало ее от этого? Сомнение в его честности? Нет. Апацкий слишком хитер, чтобы дать ей повод подозревать его в чем-либо. Он всюду выпячивает свое дворянское благородство. Может быть, отсутствие симпатии к жениху? Зачем же ей было лгать тогда?»

Неразрешенные вопросы сменяли друг друга, и самым мучительным из них был: «За что она ненавидит профессора и меня? Чем мы провинились перед ее отцом?»

Попова неудержимо тянуло на Вознесенский проспект. Он часами ходил по узкой улице, с замирающим сердцем замедлял шаги у дома, где жили Редкозубовы, и шел дальше. Заглянуть в окно, а тем более войти в квартиру у него не хватало решимости.

В одну из таких прогулок он столкнулся с Наташей. Она показалась внезапно, из-за угла Офицерской, и быстро прошла мимо, не заметив его. Саше хотелось крикнуть, остановить девушку, взять ее за руку, как тогда, когда они впервые познакомились на Харламовом мосту. Но он был не в силах сдвинуться с места и лишь смотрел ей вслед, пока она не скрылась в подъезде своего дома.

— Что же это я? — беззвучно пробормотал Саша. — Позор! Перед царем не оробел, а тут трушу, как заяц.

Вечерело. Золотой кораблик на адмиралтейском шпиле в конце проспекта словно плыл в легких розовых облаках. От нагретых плит тротуара, от стен домов и даже от одинокого, покосившегося старого дуба, с редкой листвой, покрытой пылью, несло застоявшейся духотой. У дома Наташи дворник лениво подметал мостовую. Попов подошел к нему.

— Скажи, любезный, барышня, что сейчас прошла, все в той же квартире живет?

— Изволите об Наталии Андреевне спрашивать, судырь? — услужливо откликнулся дворник, глядя на блестящего офицера в новеньком мундире. — А где ж ей еще жить? Во второй, значит…

Попов дал дворнику медный пятак.

— Благодарствую! — молвил тот и, прищурив глаз, с усмешкой спросил: — Аль ндравится гораздо барышня? Да ты не красней, судырь, ваше дело молодое. Барышня стоющая, на всем прошпекте такой красавицы не сыщешь. Хорошая, обходительная; для нее что барин, что простой человек — все едино. Жинка моя, как чумная, к ней липнет…

— А верно, что Наталья Андреевна замуж выходит? — перебил словоохотливого дворника Попов.

— Про свадьбу что-то не слыхать. Ходит тут к ней один офицер флотский, гордый барин; отец ее в большой дружбе с ним, сказывают. А она отца жалеет.

— А что отец?

— Хворый он, судырь, от вина хворый. Нечистая сила, не к ночи будь помянута, вовсе его одолела. — Дворник снял картуз и размашисто перекрестился. — Чертики ему мерещатся. Давеча дохтур приезжал, важный такой из себя, немец. Наталья Андреевна его до самой кареты провожала и все плачет…

Попов негромко постучался в квартиру Редкозубовых. Никто не отвечал. Он толкнул дверь и вошел. В передней было темно, только на полу стелилась узкая светлая полоска, проникавшая из соседней комнаты. Саша осторожно прошел туда. Он помнил эту гостиную с большой изразцовой печкой, с овальным зеркалом в простенке, с расшатанным стулом у круглого стола, покрытого ковровой скатертью.

Из дверей направо донесся слабый стон. Саша затаил дыхание и прислушался. От немой тишины, от длинных, колеблющихся теней, отбрасываемых языком оплывшей свечи, ему стало не по себе. С минуту он постоял в нерешительности, а затем кашлянул. В дверях показалась Наташа.

— Кто здесь? — тихо спросила она и, увидев Сашу, замерла на пороге.

— Не пугайтесь, Наталья Андреевна. Я не мог не прийти. Мне так много нужно вам сказать.

— Почему же вы не явились, когда мы вас звали?

— Вы меня звали? — В голосе Попова девушка уловила неподдельное удивление, смешанное с радостью. — Когда это было?

— На прошлой неделе. Папа очень хотел вас видеть. Он специально послал лейтенанта Апацкого за вами.

— Но лейтенант мне ничего не сказал. Уверяю вас, Наталья Андреевна, ничто не помешало бы мне прийти.

— Он ничего вам не говорил?

— Клянусь, ни слова!

— И вы ему не ответили грубостью? Не просили папу и меня раз и навсегда оставить вас в покое?

— Да как вы могли обо мне такое подумать?

— Значит, лейтенант нам солгал?

— Конечно! Разлука с вами доставила мне большое огорчение. Я ведь вас предупредил, что Апацкий…

— Подождите, Саша, кое-что начинает проясняться. А вам, случайно, не известно, передал ли он мое письмо профессору?

— Точно не могу сказать. Но если бы Семен Емельянович получил от вас письмо, я бы об этом знал. Профессор совсем недавно говорил со мной об Андрее Андреиче, беспокоился о нем и очень сожалел, что не может выбрать время навестить вас. Вы не представляете себе, как много он работает.

Наташа задумалась. Вспомнилась ей ненастная октябрьская ночь, трактир на Благовещенской площади, странные, беспокойные глаза Апацкого, его отказ проводить ее. Почему он не пошел с ней тогда? Наташа напрягла память: «Ах, да! Ему нужно было идти на дежурство».

— Скажите, Саша, — спросила она. — в котором часу у вас офицеры заступают на дежурство?

Попов опешил. Вопрос показался ему совершенно неуместным, но по озабоченному лицу девушки понял, что она далека от праздного любопытства.

— Дежурная служба в училище сменяется в шесть часов вечера. Такой порядок существует давно.

— А могло случиться, что офицер задержался где-нибудь и заступил в час ночи?

— Нет. При Гурьеве таких случаев не было.

— Значит, Апацкий мне лгал, — задумчиво произнесла Наташа.

— Ну вот, слава богу, наконец-то вы усомнились в непогрешимости этого человека. Я подозреваю, что он крепко помог Андрею Андреичу снова пристраститься к водке.

Девушка вздрогнула. Предположение, высказанное Поповым, поразило ее. Многие поступки и слова Апацкого, которым она прежде не придавала значения, явились ей в новом, неприглядном свете.

— Да, — сказала она, — это возможно… И отец мог бы подтвердить ваше подозрение, но он почти совсем потерял рассудок. Идемте к нему. В бреду он часто выкликает ваше имя.

Наташа бесшумно открыла дверь в комнату больного и прошла вперед.

Попов последовал за ней. То, что он увидел, заставило его содрогнуться. На кровати, с откинутым наполовину одеялом, лежал человек, имевший отдаленное сходство с Редкозубовым. Тонкая шея его, грудь, плечи и беспокойно шевелящиеся руки были обтянуты желтой прозрачной кожей. Отечное лицо, с огромными водяными мешками под глазами, расплылось на подушке.

Саша опустился на колено у постели.

— Андрей Андреич! — с трудом вымолвил он.

Старый учитель остановил блуждающие глаза на лице Попова.

— Кто здесь? — Больной закашлялся. — Это ты, мичман? Видишь, черный торчит у меня в горле, лей на него водку, глуши его, хватай за хвост, хватай же…

— Папа, папа! Это ведь Попов, Саша Попов. Ты так хотел его видеть.

— Андрей Андреич, узнаете меня?

На лице Редкозубова мелькнуло осмысленное выражение, в тусклых глазах зажегся свет, слабая улыбка чуть тронула его синеватые губы.

— Папочка, припомни, кто был с тобой тогда, в ту первую ночь? Это очень важно.

Голова больного скользнула с подушки.

— Он… все он… мичман… — глухо прошептал Редкозубое.

Обессиленный напряжением, больной закрыл глаза. Наташа заботливо поправила подушку, одеяло и выразительно кивнула Саше, давая понять, что больного не следует тревожить.

Молодые люди вышли в гостиную.

— Да, — сказала девушка. — Вы были правы. Лейтенант действительно до омерзения гнусен. К сожалению, я поняла это слишком поздно.

— Нет, Наташа, не поздно. Какое счастье, что вы не вышли за него замуж.

— Я почти покорилась судьбе. Лишь одно чувство, которое я не могла побороть в себе, удержало меня от замужества… — И она поспешно протянула на прощанье руку.

2

Узнав от Попова печальную историю с Редкозубовыми, Семен Емельянович решил немедленно выгнать Апацкого из училища, тем более, что давно хотел от него освободиться. Но едва он заикнулся об этом директору, как тот разгневался. Профессор не стал настаивать, понимая, что повод для увольнения недостаточно веский.

Редкозубов умер. «Отмучился», — как говорили причитальщицы, налетевшие, точно воронье, в квартиру покойника. Все хлопоты о похоронах взяло на себя училище.

После смерти отца Наташа переехала в уютную комнатку на Офицерской улице. Горячее участие молодого инженера Попова скрашивало ее горе. Вскоре жизнь вошла в обычную колею. По рекомендации Гурьева Наташа взяла еще один урок, продолжая по-прежнему шитье на заказ.

Во многом отказывая себе, она сэкономила необходимую сумму и освободилась от тяготившего ее долга лейтенанту Апацкому.

Чувство ревности к Попову захлестнуло Апацкого с такой силой, что ему приходилось с трудом сдерживать себя при встречах с соперником. Мысль о дуэли лейтенант отверг, рисковать было не в его правилах. Наговоры князю не помогли. Лейтенант вспомнил о Матюхе Чулкове. Вот через кого ему надо действовать! Этот буйвол с куриными мозгами все еще сидел в его классе и был предан ему, как пес.

Подговорить Матюху Вульгариса не составило труда; условились, что Чулков осторожно, исподтишка подготовит «несчастный случай» на практике.

Практикой руководили корабельные мастера — Разумов и Попов. Под их наблюдением воспитанники самостоятельно строили 44-пушечный фрегат. Работа шла отлично, и корабль, заложенный еще в начале прошлого года, уже вооружался рангоутом.

Как-то под конец рабочего дня Попов осматривал в трюме законченную учениками обшивку. В трюме было темновато, приходилось двигаться вдоль стены и на ощупь проверять заделку стыков. Вдруг в обшивку, где Саша стоял секунду назад, с силой вонзился топор, брошенный откуда-то сверху. Саша инстинктивно отпрянул и оглянулся. До ближайшего люка, прорубленного в подволоке трюма, было не менее десяти шагов.

«Ого! — подумал он, разглядывая топор. — Занятная шутка. Итак, господин Попов, давайте рассуждать. Допустим, что кто-нибудь из учеников случайно обронил его в люк. Всякое свободно падающее тело летит на землю вертикально, сей же предмет вписал гипотенузу в треугольник, на одном из углов которого вы находились. Стало быть, кто-то целил топором именно в вас. Но кто? И почему? Уравнение с двумя неизвестными, как сказал бы дорогой учитель Семен Емельянович. Что ж, попробуем решить это уравнение».

Прихватив топор, Саша вылез на палубу, прошел на мостик. Разумов был здесь и сворачивал чертежи.

— Куда это ты с топором собрался?

— Дельце небольшое есть, — усмехнулся Саша. — Придется учеников кое о чем спросить.

— Когда?

— Сейчас!

— А почему не по приходе в училище? Видишь, сколько их уже сошло на берег.

Попов перегнулся через планшир и крикнул:

— Командиров отделений ко мне!

Четыре воспитанника, исполняющие обязанности командиров отделений, поднялись на мостик.

— Вернуть всех учеников на корабль, разобрать топоры и построиться на палубе! — скомандовал Попов.

— Что ты затеял? — приподняв рыжие брови, спросил Разумов.

— Не мешай, потом расскажу, — отмахнулся Саша, наблюдая за тем, как воспитанники становятся в строй.

Проходя между шеренгами, Саша вглядывался в лица учеников, но ни на одном не нашел и тени смущения. Топоры были у всех, за исключением Васьки Серого, стоявшего в конце строя.

— Где твой топор?

— Ваше благородие, я его потерял, — испуганно ответил Васька.

— Где потерял? Когда?

— Не знаю, ваше благородие, ничего не знаю, — заикаясь, бормотал подросток.

Попов послал командира отделения на мостик за топором. Посланный вернулся, Попов протянул инструмент Серому.

— Твой?

— Так точно, мой!

— Возьми и больше не теряй.

По пути к училищу Попов рассказал Разумову о происшествии в трюме. Корабельный мастер, очень любивший Сашу, серьезно взволновался.

— Напрасно ты так легко к этому относишься, — заметил он, намекая на шутливый тон рассказа. — Сегодня в тебя бросили топором, а завтра тебе на голову упадет рея или железная кница. Это дело нельзя оставить. Виновника нужно найти во что бы то ни стало.

— А как найти? Может быть, некоторые воспитанники знают, кто это сделал. Но разве они скажут? Фискальство считается у них самым тяжелым преступлением и жестоко карается. Да что о том говорить! Я сам поколотил немало фискалов, когда был учеником.

— Но ведь они все тебя любят, Саша.

Попов пожал плечами и промолчал.

— Сегодня вторник, Семена Емельяновича в училище не будет. Сходи к нему домой, — посоветовал Разумов.

— Зачем? Стоит ли вообще тревожить профессора, отвлекать его от трудов?

— Стоит, Саша, стоит. С его умом и опытом тайна несомненно будет разгадана. Да и по долгу службы ты обязан доложить о происшествии.

На следующий день, когда ученики вернулись из адмиралтейства, Саша заглянул в кабинет инспектора классов. Гурьев писал донесение министру.

— Заходи, Саша, — радушно сказал профессор. — Сегодня у нас большая радость. Молодцы твои дружки Гроздов и Аксенов. Не осрамились перед светилами русской науки. Таких блестящих экзаменов в Академии наук я уже давно не помню. На вот, прочти.

Попов взял поданную ему бумагу:

«Препровождая при сем к вам журналы испытания студентов Гроздова и Аксенова, имею честь поздравить вас с приобретением под свое начальство двух геометров. Если мысль ваша, чтобы дать мне еще двух студентов, не переменилась, то так и быть, я соглашусь пожертвовать какими ни есть пятью годами, но не для двух, а для двадцати студентов, которых бы я выбрал сам. Сим образом круг знаний в нашем отечестве наверное распространится, и оное не терпело бы нужды ни в книгах, ни в ученых людях. От университетов же, немцами наполненных, и от самых немцев добрых плодов быть не может. Я в сей истине столько уверен, что в заклад головы положить не побоюсь».

Попов за этими строчками увидел всего Гурьева, с его неукротимой энергией, страстным патриотизмом и неутолимой жаждой борьбы за просвещение народа.

— Как движется работа на корабле? — спросил Гурьев, запечатывая письмо. — Погоди, не рассказывай, кликни ко мне дежурного офицера.

Явился дежурный. Гурьев приказал немедленно отправить письмо в министерство.

Как ни тяжело было Попову омрачать настроение профессора, все же пришлось рассказать о случае в трюме. Сдвинув брови, Семен Емельянович слушал молча, руки его беспокойно двигались по столу, глаза блестели. Он встал и зашагал по кабинету.

— Ты выяснил, кому принадлежит топор?

— Да, Ваське Серому. Но мальчишка не причастен… Топор брошен рукой взрослого и сильного человека.

— Давай Ваську сюда, предупреди дежурного, — пусть вызовет его без шума.

Васька вошел в кабинет несколько странно: прежде чем закрыть за собой дверь, он боязливо оглянулся назад, в коридор, словно хотел убедиться, что за ним никто не следит.

Гурьев взял его за руку и подвел к креслу.

— Садись, голубчик. Я тебя в обиду никому не дам. Ты знаешь, зачем мы тебя вызвали?

— Знаю, — выдавил сквозь зубы мальчик, чуть приподняв длинные ресницы.

— Ты ведь знаешь, кто взял твой топор?

— Да! То есть нет… — На бледном, худом лице Васьки появилось выражение мучительного колебания. — Не спрашивайте меня, господин профессор, я ничего не знаю… Он такой страшный, он меня убьет…

Серый заплакал. Семен Емельянович многозначительно посмотрел на Попова и стал успокаивать подростка. Прошло немало времени, прежде чем воспитанник вновь обрел дар речи. Нехотя, через силу, он назвал фамилию Чулкова.

— Еще один вопрос, голубчик. Тебе известно, для чего ему понадобился твой инструмент?

— Да я все-все видел… Я, господин профессор, тайком следил за Матюхой… Я так боюсь его, господин профессор!

— Стыдись, Вася! Нельзя быть таким трусом. Иди в класс и никого не бойся. Мы позаботимся, чтобы тебя никто не тронул. Проводи его, Александр Андреевич, и передай на руки кому-нибудь из старших воспитанников. Скажи им, что они отвечают головой за него. А ко мне пришли Чулкова.

Матюха Вульгарис вначале держал себя нагло и упорно отрицал свою вину. Когда же Гурьев пригрозил, что прогонит его сквозь строй, а затем отдаст под суд, Матюха проговорился, что действовал по наущению Апацкого, но, спохватившись, тут же решительно опроверг свои слова.

— Что будем делать, Александр Андреевич? — озадаченно спросил Гурьев, отправив Матюху в карцер. — За покушение на убийство надо обоих отдать под суд. Апацкий, конечно, отопрется да еще нас обвинит в клевете.

— Плюньте на них, Семен Емельянович, ну их к лешему! Выгоните обоих, и дело с концом. А об этой истории умолчим, благо ее почти никто не знает.

— Да, ты, Саша, прав; так мы и сделаем. Я сейчас поеду к Павлу Васильевичу Чичагову; не уходи никуда, я скоро вернусь.

3

Министр был занят и через управляющего канцелярией передал профессору, чтобы тот приехал в другой раз, но Семен Емельянович упрямо заявил, что не покинет канцелярию, пока не добьется аудиенции. Чичагов рассердился, однако приказал пустить профессора в кабинет.

— Ваше превосходительство, — без предисловий начал Гурьев. — Я вас долго не задержу. Имею срочную необходимость уволить учителя арифметики лейтенанта Апацкого и заменить его студентом Тенигиным.

— Коль скоро ты находишь это необходимым, возражать не стану. А утверждение мое письмом получишь.

Гурьев поблагодарил министра и поехал обратно в училище. Он сам объявил приказ Апацкому и повелел ему немедленно передать класс Тенигину; но лейтенант категорически отказался это выполнить.

— Не вы, господин профессор, меня принимали в училище, не вам и увольнять, — нагло заявил он. — Поглядим, что скажет по сему поводу его сиятельство, князь Гагарин. Как бы вас самого не погнали из училища.

— Убирайтесь с глаз, и чтоб больше я вас здесь не видел! — приказал Гурьев.

Два часа спустя Апацкий стоял перед директором и, задыхаясь от волнения и ярости, жалобно причитал:

— Ваше сиятельство, что же это такое? Потомственного дворянина, питомца морского кадетского корпуса заменяют каким-то мужиком, каким-то подлым студентом. Заступитесь, ваше сиятельство!

Узнав суть дела, князь рассвирепел. Апацкий был его глазами и ушами в училище.

Как посмел Гурьев без согласия директора увольнять учителя? Уволить лейтенанта, не поставив его, князя, даже в известность?!

— Успокойтесь, господин Апацкий, — глухо промычал он. — На сей раз Гурьев просчитался. Есть и у меня предел терпению.

— Я надеюсь, ваше сиятельство, что вы защитите меня. Он ведь нанес и вам пощечину. Все знали, что вы не давали на увольнение своего согласия.

— Да, да! Я сумею постоять и за себя, и за вас. Возвращайтесь в училище и продолжайте службу.

— Но ведь Гурьев уже подписал приказ, ваше сиятельство.

— Тем хуже для него. Идите, мой друг, даю вам слово, что завтра все повернется иначе.

В тот же день, поздно вечером, Гагарин разыскал Чичагова в английском клубе, затащил его в библиотеку и прямо приступил к делу.

— Павел Васильевич, выгони из училища этого беспардонного мужика.

— Какого мужика? — удивился министр.

— Профессора Семена Гурьева. Он, чай, не мне одному противен, а всему твоему департаменту.

— Он и мне порядком надоел, — усмехнулся Чичагов. — А как его уберешь, коль о нем по всему флоту слава идет, сам император ему милости разные оказывает?

— Пустое! — махнул рукой Гагарин. — Ныне император милостив, а завтра гневен. Сие от тебя, Павел Васильевич, зависит: куда пешку двинешь, там и встанет.

Чичагов, польщенный словами князя, рассмеялся.

— Чудак ты, право, князь! Как можно сие сотворить, коль и повода подходящего нет?..

— Повод у меня есть. Профессор без моего ведома и согласия уволил учителя лейтенанта Апацкого, а взамен его назначил студента.

— На это увольнение Гурьев у меня согласие испрашивал.

— И ты его дал?

— Дал.

— Письменно?

— Нет, изустно, но это все равно.

— Э, нет, не все равно, — возразил Гагарин. — Поскольку письменного согласия ты не давал, будем считать, что его не было. А есть ли таксе правило, чтобы инспектор классов к самому министру обращался? Сие и директору училища не должно быть дозволено.

Чичагов задумался. Он понимал, какой урон понесет училище с увольнением Гурьева. Но как отказать князю, супруге которого, Анне Петровне, он столь многим обязан?

…Вспомнился Чичагову 1797 год, холодная, сырая одиночная камера в Петропавловской крепости, уродливое, злобное лицо императора Павла и торжествующая улыбка Кушелева. Еще недавно этот царский фаворит был мичманом у отца Павла Васильевича, прославленного адмирала Чичагова. А теперь он сам полный адмирал, вице-президент адмиралтейств-коллегий. Это по его наговору император срывает с молодого Чичагова погоны, смешно топчет их ногами и кричит тонким, срывающимся голосом:

— Матросскую рубаху ему, мундир долой, долой!..

Чичагов хладнокровно вынимает из кармана кошелек.

— Ты что, ты что? — беснуется император.

— Мундир ваш, а деньги мои, ваше величество, — спокойно говорит Павел Васильевич, вызывая новую волну гнева.

— Отставки просишь, служить мне отказываешься! Сгною в крепости, крысами затравлю.

— За что, ваше величество? Не за то ли, что я мичману Гришке Кушелеву поперек дороги стал?

— Молчать! — орет Павел, дергаясь, как паяц на нитке. — Держать его в тюрьме со всеми строгостями. Сия камера для матроса Павла Чичагова чересчур просторна, перевести немедля в Алексеевский равелин.

Чичагов был похоронен заживо в каменном гробу. Давно уже стерлась для него грань между днями Мысли сливаются, и лишь одна сверлит мозг: скорей бы конец!

Освобождение пришло внезапно. Очаровательная Анна Петровна Лопухина-Гагарина, узнав о несчастье Чичагова, мимоходом заметила императору, что сожалеет об отсутствии в ее салоне Павла Васильевича. Этого было достаточно. Государь тотчас же освободил Чичагова и встретил его словами:

— Позабудем, что произошло, и останемся друзьями!

О нет, Павел Васильевич не забыл и никогда не забудет страшные месяцы своего заточения и всегда с благодарностью вспоминает о благородном заступничестве Анны Петровны.

Чичагов тряхнул головой, решительно поднялся и сказал:

— Уговорил ты меня, князь. Завтра состряпаю приказ об увольнении Гурьева, а причину какую-нибудь придумаю. Кого же тебе вместо профессора дать?

— Поставь инспектором классов корабельного мастера Лебрюна; человек премилый, европейского складу.

Министр чуть поморщился, но не возразил.

На следующий день Семен Емельянович ехал в училище в отличном настроении. Трясясь на одиночной гитаре-дрожках, он размышлял о том, что новый его труд «Основание динамики» получил всеобщее признание за границей; что шесть воспитанников первого отделения верхнего класса уже можно готовить к выпускным экзаменам; что талантливый, скромный и трудолюбивый студент Тенигин будет хорошим учителем.

Только профессор приступил к занятиям с первым отделением, как в класс с шумом ввалился князь Гагарин. Не обращая внимания на вытянувшихся в струнку воспитанников, он подошел к столу, за которым сидел Гурьев, и надменно произнес:

— Да будет вам известно, господин профессор, что училище не нуждается больше в ваших услугах.

Гурьев поднялся и изумленно посмотрел на князя.

— Как прикажете понимать, ваше сиятельство?

— Очень просто: вы уволены, — понимаете, уволены! Вот распоряжение его высокопревосходительства господина министра.

Дрожащими от волнения руками Семен Емельянович взял брошенную на стол князем бумагу. Она гласила:

«Поскольку инспектор классов профессор Гурьев приказал учителю Апацкому сдать класс студенту Тенигину без представления директору училища, лейтенанта оставить по-прежнему в должности. А как помянутый инспектор в письме своем ко мне пишет, что он по слабости здоровья не может отправлять должности своей и просит об увольнении от училища, то сим удовлетворяю его желание».

— Ошибка, должно быть, ошибка… — растерянно пробормотал Гурьев. — Я не писал министру, я не просил его освобождать меня по слабости здоровья.

— Меня это не касается! — усмехнулся директор и вышел из класса.

Семен Емельянович бессильно опустился на стул. Воспитанники замерли в различных позах. Тяжелое молчание нарушил Андрюша Поленов. Прерывающимся от волнения голосом он тихо спросил:

— Господин профессор, а как же мы? Как мы без вас останемся?

— Пропадем мы, господин профессор, — в тон Поленову сказал Иван Балашов.

— Господин профессор, — раздалось сразу несколько голосов, — не бросайте нас, будьте милостивы, уж мы так стараться будем.

— Домой к вам станем ходить, коль в училище заниматься не дозволят. Только бы увольнение разрешили да ваше на то согласие.

Семен Емельянович, тронутый искренним чувством привязанности к нему учеников, постарался их успокоить:

— Не оставлю я вас, родные мои. К самому государю пойду, напомню про сей перстень — подарок милостивого монарха, а в обиду вас не дам. Садитесь, будем продолжать урок.

4

Хлопоты Гурьева об аудиенции у императора не привели ни к чему. Даже министр наотрез отказал ему в приеме. Тогда Семен Емельянович написал прошение в ученый совет адмиралтейского департамента.

«Не имея в виду никаких недостойных меня выгод, — писал он, — я принял с должным уважением объявленное г-ном Гагариным увольнение. Но всегда следуя правилам чести, признаю себя в прискорбной необходимости представить департаменту: что не просил г-на министра увольнения из училища за слабостью здоровья, ибо, будучи здоров, почитаю недостойным отказываться быть полезным отечеству моему; что был училищу небесполезным, служа в оном близь семи лет, о том свидетельствуют награды монарха.

Как увольнение такого рода высшая власть предоставила рассматривать и утверждать самой себе, то до того времени прошу департамент позволить ходить ко мне учиться на дом первому отделению верхнего класса по вторникам и четвергам от 10 до 12 часов утра, потому что ученики сии, имеющие особую склонность к математике, усердно просили меня, чтобы я окончил с ними курс. За сей труд я никакой награды не прошу и не желаю».

Ученый совет нашел увольнение Гурьева законным, обучение на дому учеников не разрешил и направил переписку министру для доклада царю, а копию вручил Гурьеву.

Семен Емельянович два дня ожидал в приемной министра. Лишь на третий день управляющий канцелярией дал Гурьеву прочесть резолюцию императора: «Для прекращения впредь подобных бесполезных переписок, уволить его вовсе от департамента».

Гурьев молча, чуть сгорбившись, вышел на улицу. На набережной Невы он плотнее застегнул сюртук, хотя погода была жаркой. Не доходя до Зимнего дворца, профессор остановился. Вдруг он круто повернулся к реке и снял с пальца бриллиантовый перстень.

— Вот тебе, монаршья милость! — И швырнул перстень в воду.