Школа сновидений

Предисловие ко второй книге

К сожалению, язык второй книги сложен не так, как того хотелось бы автору. Вместе с тем, автор надеется, что эта особенность текста не осложнит жизнь читателям.

Во-первых, эта усложненность — не более чем уловка, посредством которой можно указывать на веши невыразимые и не всегда безопасные в прямом соприкосновении, — в том, например, смысле, что намного практичней читать о повадках и свойствах электрического тока, нежели испытывать некоторые из них своим телом. Здесь автор, как и все люди, использует защитные свойства речи как поводыря в бесконечности возвращения в Неизвестное, вновь возникшей с появлением языка.

Во-вторых, сам характер второй книги определился опытом изучения не только сновидения, но и исследования осознания, а в этой учебе невозможно без должного внимания отнестись к тому факту, что многие особенности и свойства нашего восприятия, мышления, сознания, а также условия общественной жизни неразрывно переплетены, а зачастую и созданы с прямым участием языка и речи.

Соответственно, это же формирующее проникновение языка и речи не минует наши сны и сновидения, и в этом смысле переход от обычных снов к сновидениям не в последнюю очередь связан с обретением трезвого понимания и осознания всех последствий — уродливых и возвышенных, — которые привнес язык в наше человеческое существование и освобождение.

Об этих вещах невозможно писать просто, потому что они большей частью относятся не к бытию и к вещам такими как они есть, а к тем запутанным до невменяемости описаниям мира, которые человечество создало, путаясь в языке, речи и в своем восприятии, и которые являются тем, что — иногда защищая — отделяют нас от присутствия и натиска Неизвестного во сне и наяву, совершая наш выбор за нас задолго до нашего рождения. И это не самый лучший, а главное — далеко не единственный выбор, потому что то, в чем не участвует наше осознание, не есть выбор и не есть наше решение, а есть лишь бессмысленно красивый танец пушинок на ветру.

В миги, когда нас настигает ослепительное величие подлинной жизни живого, подобное начало рассвета на горных вершинах, становится видно, что дух настающего времени так отпускает наклонение речи и выпрямляет осанку хребта, что воздух вольной воли и золотое сияние мудрой любви уже не просто ощутимы, а — присутствуют и зовут с непреложной силой, и тело становится жадным ко всему, что в подробностях может помочь выскользнуть из обыденного и вернуться в путешествие жизни в бесконечность и неизвестность.

Часть I. СЕТИ РЕЧИ И ТЕЧЕНИЯ СНОВ

Тайна, называемая сновидением, каждую ночь, как волны бескрайнего океана, уносит искры нашего осознания и в чудесное путешествие в безграничное и неведомое.

Тем, кто не помнит, нет возможности объяснить, что это происходит всегда, каждую ночь со всеми или почти со всеми: каждую ночь открываются эти врата и что-то за ними зовет и ждет нас.

Те, кто помнит об этом, не могут объяснить, как в их дневную жизнь просачивается волшебство и чем отличается это от тягомотины повседневности; но они ни за что уже не откажутся по доброй воле от путей сообщения с неизвестным и от возможности помнить.

Неизвестное прежде всего значит — вне расписания. Слабая, но неугасающая до конца надежда, что все будет не так, как должно быть и как рутинно бывает. Вне повседневности, вне дурной предсказуемости и исчерпывающей монотонности. Проще говоря, в неизвестности есть надежда, что все будет по-другому. И похоже, дела обстоят таким образом, что не мы проецируем в неизвестное свою потребность в чуде, а Неизвестное порождает в нас такое эхо. И распространенность этого чувства вызвана непосредственной близостью Неизвестного, в котором мы находимся, пребываем и даже просто-таки купаемся на самом деле.

Сновидения — естественный оплот свободы потому, что его основное свойство и одновременно условие проявления — это разлучение и разлука восприятия с предрассудками и ограничениями повседневности и её языка, это — свободное плавание в множественности миров, смыслов и действий. В этом смысле один из основных якорей человечества — речь и её сетевая структура, слишком мелкая для рыб нашего восприятия. Перефразируя поэта:

Сновидение — одно из доступных нам и доступное для Неизвестного действие, высвобождающее наше восприятие из ячейки собственно восприятия и расширяющее, возвышающее и сливающее его до воли и действий свободы, дающей ему иную, большую чем биологическую и общественную, направленность и цельность.

Суть коммунизма на самом деле стара как мир, — она кроется в обобществлении нашего сознания посредством соглашения, которое мы принимаем под давлением речи воспитывающего нас общества.

Трудно предположить, каким был род обобществления человечества до возникновения языка и каким образом в том невообразимом прошлом осуществляли себя биологические законы продолжения и сохранения человеческого вида на нашей планете.

Можно предположить, однако, что краеугольный камень общественных соглашений новых времен — идея наказания (и её производное — идея греха) не является бытийной, она является социальной, и что её единственное назначение — энергетически удерживать восприятие человечества в известном социальном. Это соглашение по поводу наказания является важнейшей проявленной частью идеи бога как энергетического ограничителя восприятия и действий человека.

В целом идея бога как фиксатор и ограничитель восприятия есть, возможно, производное биологического состава, связанного с возникновением человека как биологического вида.

Энергии страха, поддерживающие эту фиксацию на наказании, ограничивая сферу действия, автоматически ограничивают и наше восприятие. Идея наказания имеет своим местом прикрепления чувство личной значимости человека: Бог лично пристрастен ко мне, Ему есть личное дело до меня. С другой стороны можно сказать, что идея бога есть доведенное до абсурдного логического предела чувство значимости самого человека и человечества, т. е. идея бога — это венец человеческого эгоцентризма, и только потом антропоцентризма.

Безразличие и безразличность Мироздания, с другой стороны, является уравновешивающей по отношению к идее личности (личной важности) и всему конгломерату (Бог, наказание, поощрение), составляющему генетический биологический клей для человечества как вида.

Индивидуальность каждого живого существа, в том числе человека, неоспорима, в то время как личность — это то, что постоянно отвоевывается и защищается от других. Человек как биологический вид, во всяком случае, в новые времена языкового обобществления и самоотождествления, — человек есть существо войны и военных добыч. Его основной трофей и завоевание — личность — есть результат войны с другими людьми. С другой стороны, индивидуальность есть залог большего в человеке — залог будущего, и она есть плод не действий войны и вины, а плод уравновешенного прорастания, самозащищенного от безличных сил разрушения, — прорастания в Неизвестное.

Психологический парадокс личностных военных действий заключается в том, что наиболее отстаиваемая как своеобразная и правомерная наша часть — личность — на деле есть то, в чем мы неотличимы по сути и по подробностям от всех других людей, потому что личность есть в основном продукт наших общественных соглашений, и на самом деле не нуждается в отстаивании. Вся интенсивность становления личности в основном иллюстрирует несгибаемость биологических законов продолжения человеческого рода, — именно это стоит за агрессивностью нашего самоутверждения.

В то же самое время индивидуальность — то наше возможное будущее, которое бытийно не может быть ни утеряно, ни приобретено, и которое никому, кроме нас, не принадлежит и ни на кого, кроме нас, не похоже, — она имеет силу того — опять парадокс — что мы воспринимаем в себе как безличное и не имеющее непосредственное (личное) к нам отношение.

Подобный дефект зрения человечества есть результат обобществления сознания путем соглашения, и видимо, является не врожденным, а приобретенным вместе с возникновением языка и тех форм мышления, которые породили способы воспитания новых времен.

Сновидение относится к пространствам проявления индивидуальности, потому что там в большей степени прерывается и становится непостоянной наша корыстная обусловленность, и устройство нашего хищного эгоистического зрения претерпевает возмущения от столкновения с неизвестным, неманипулируемым, неуправляемым. Имеются в виду непосредственно сны, потому что уже при пробуждении истолкование их личностью всегда более или менее спекулятивно. Сновидения как зона деятельности индивидуальности есть одновременно и зона другого языка, другого синтаксиса.

Запуганности сознания и несусветность наших обычных снов есть следствие захваченности речевой социализацией, неадекватной реальности. Имеется в виду не необычность снов, а бредовый алогизм и неразбериху неясности в них. А точнее, обратим внимание на один из источников сути и логики бреда.

Основной источник, он же и смысл бреда: переживаемое и воспринимаемое не соответствует реальности. Это несоответствие содержится в дистанции и рассогласованности между речевой реальностью и деятельностью и реальностью бытия. Основа этого закладывается в глубоком детстве.

«Я ехал в купе поезда. Ребенок 4–5 лет, ехавший со своими молодыми родителями, не по годам хорошо разговаривал — легко и живо его речь перетекала от одной веши к другой, не теряя при этом слитности и проявленности смысла и связей с реальностью. Видимо, у него было врожденное чувство речевой гармонии. Чувствовалось, что родители немножко гордятся развитием сына, но не показывают ему этого.

Мужчина лет 50, ехавший с нами, вдруг начал разговаривать с мальчиком и стал говорить с ним как с маленьким. Поезд ехал к морю, дело было в декабре. Мужчина сладким и насмешливым голосом стал расписывать мальчику, как тот с родителями будет загорать на пляже. Мальчик съежился и слегка офигел, потом попытался объяснить дяде, что уже зима, на пляжах снег и вообще они не за этим едут к морю. Мужчина как-то нехорошо распалился (он даже покраснел) и ещё более настойчивым и лживым голосом стал говорить: нет, это здесь снег и холодно, а там на море (на Черном, между прочим) жарко, горячий песок и плавают вот такие огромные киты и они даже выползают на бepeг, чтобы на них могли кататься такие вот мальчики как он. Мальчик совсем смешался и стал беспомощно поглядывать на родителей. Мужчина ещё больше расходился и стал молоть кучу всякой чуши, плавающей в его вредных мозгах. Время от времени мальчик ещё пытался спорить, когда мужчина нес совсем уж несусветное, но все больше робел — молодые родители тускло молчали — его речь стала рваной, угловатой, потом с какого-то момента он стал подавленно и неискренне поддакивать пожилому идиоту, который получал странное удовольствие от подминания младшего и ясного, от коверкания его представлений о мире.

А я стал вспоминать всю бредятину, существующую только в лживом языке взрослых для детей, которым потчевали нас всех с самого детства — от бук и бяк, которой приходят к тем деткам, которые не хотят спать, до всех ответов в сердцах на детские «почему».

Вспоминая самые ранние детские сны, можно добраться до времени, когда в восприятии реальности и снов не было существенной разницы: и то, и другое было пузырями времени и света событий и действий, имеющими внутреннюю логику и ясность равной чудесности и свежести.

Кстати, и то и другое неотъемлемо от ощущения особой телесной легкости, которая теряется по мере взросления и обобществления нашей энергии. Водораздел между сном и явью в детстве чаще всего самостоятельно осознается в связи с возможностью летать, хотя ощущение, что летать можно и наяву, долго не выветривается по мере взросления, но выветривается. Неистинные описания мира часто захватывают, сковывают определенные места нашего тела, создавая почву для утраты текучести и гибкости. Описание мира отделяет нас от энергетического тела (от нашей цельности), поскольку, будучи продуктом и знанием целиком общественным, пытается распространиться и на бытийную сторону мира, относительно которой оно по определению неистинно. Тем самым для нашего свободного восприятия создается барьер-экран, на который проецируется описание мира, но через который не происходит непосредственное восприятие.

Ещё более полные формы бреда и абсурда закладываются в восприятии в период активной социализации. Это опять таки происходит в силу несоответствия реальности и её дел речевым рядам, сопровождающим в подростковом и юношеском возрасте обобществление сознания.

«В училище с первого же дня жизни в общежитии воспитатели нас стали будить в 6 утра ударами ноги в дверь. Если дверь не открывалась, её часто высаживали. Они орали, что мы сволочи и тунеядцы и что нас исключат. Почти каждый день также проводились линейки, на которых замдиректора или декан по полчаса и более исходили криком в том же смысле. Они вели себя с нами как с преступниками, хотя мы не успели ещё сделать ничего ни плохого, ни хорошего…»

Такого рода обобществление, в котором основным инструментом является речь и агрессивная периодичность наездов по поводу не существующих в конкретное время в реальности действий, порождает очень глубокое, тонкое и иррациональное восприятие реальности как полной бессмысленности и бреда. Это ощущение, меняясь, просачивается и в сны, обретая форму алогизмов, бессмысленности, беспомощности, обреченности на уровне образов, видений и их взаимосвязей.

Есть принципиальная разница между иной логикой Неизвестного, которое проникает в наши обычные сны, оставаясь цельным в своей инаковости, и между алогизмом, бессмысленностью образов и взаимосвязей нашего сознания с его разбитой социализацией целостностью.

Исследуя и меняя свою речевую деятельность и историю речевого обобществления своего сознания, ищущий может очень глубоко очистить и восстановить свою цельность как наяву, так и во сне. Наиболее добротная позиция в этом процессе — как и во всем остальном: тщательно и бережно перебрать все, чем вы располагаете и чем вас напичкали, и оставить в языке, синтаксисе и общении то, что вы ощущаете как несомненно живое и достоверное.

Когда достает свободы собрать себя цельным высоким взглядом, видна неслучайность и плодоносность нашей встречи с Неизвестным. Наша жизнь с неизвестным в крови дальше чувствуется и ощущается в меру меняющейся глубины памяти. Приливы и отливы достоверности, приносящие время от времени неуют и забвение, происходят не столько от близкого дыхания Иного, сколько от того, что та область внутри нас, которая рождает все богатство оттенков света доверчивости, доверительности, доверия, веры с одной стороны и благорасположенности, благожелательности, благонамеренности и благодеяния с другой, — эта область внутри нас сжата. Не так важно, каким жнецом были сжаты эти поля в нас.

Важно то, что работы и усилия, совершаемые, чтобы оградить эти самые тонкие и нежные поля в нас, не нуждаются в самооправдании и правомерность их глубоко естественна, — они имеют смысл. В отличие от хищного произвола вседневного течения смутных людских дел, естественных поначалу и бессмысленно гибельных в итоге.

Плодотворность этих усилий не имеет ничего общего с предъявлением счета миру или с ложно понятой и сомнительно вошедшей в обиход идеей жертвенности, — эти работы не имеют вообще ничего общего с торговлей или наказанием-поощрением.

В основе нашей жизни с Неизвестным может быть только согласие, рожденное однозначностью и непреложностью свободного выбора: как известно, дух в нас питается только свободой.

На самом деле никто не знает причин возникновения речи. Известно только, что когда-то её не было в употреблении.

Но очевидно, что каково бы ни было происхождение Слова, эта была самая болезненная и мутагенная прививка человечеству, давшая много страшных и прекрасных плодов, необратимо изменивших его судьбу.

Основное отягощение, которое речь привнесла в развитие человечества — создание плоской иллюзорной реальности — описание мира. Это связано в большой мере с тем, что в силу каких-то обстоятельств, из которых очевидным является только детский возраст человечества, речь использовалась и используется не по своему назначению.

Речь создала иллюзию смертности человеческого тела. Речь же создала иллюзию Бога. Речь создала много других вещей, которых на самом деле нет нигде, кроме как в самом языке и в нашем уме. Но почему же эти несуществующие вещи с течением времен становятся единственной реальностью и судьбой многих и многих, и многих поколений человеков?

Иногда речь и язык представляются этаким троянским конем, разрушившим истинную судьбу человечества и толкнувшим его в бездну заблуждений. Почему речь обрела ведущее положение в общественных способах познания и обмена знаниями и информацией? Есть ли в этом смысле у речи преимущества по сравнению с деятельностью наших невербальных центров восприятия, общения и обмена знаниями — от генетических до жестикуляционно-пластических и эмоционально-энергетических? Если исходить из ценностей свободы и целостности, на этот вопрос придется ответить отрицательно. Путаница и конкурирующая подмена функций речи и более древних центров восприятия и действия произошла в силу недавнего присутствия речи и речевых центров, в том числе мыслительных, в человеческом.

В силу каких-то обстоятельств основной функцией речи стало создание и воспроизведение нового общественного порядка. Наиболее поразительным в таком общественном порядке (и соглашении) является то, что социальные структуры почти в точности воспроизводят синтаксис, т. е. порядок и последовательность речи: сетевая структура как бы всеобъемлющих и всепроникающих ассоциаций смысла, линейная однонаправленная последовательность разворачивания времени, неизбежно приводящая к иерархичности.

Это наводит на странную мысль о том, что первоначально синтаксис языка был внедрен в человеческое сознание или был заимствован им из источника, в котором язык отражал определенные типы обобществления сознания, на которые указывалось в первой книге.

Невозможно с достоверной полнотой говорить о причинах возникновения матрицы и парадигмы сознания, известной как «синтаксис древних видящих» или как использование сил и знаний для достижения эгоистических и властных целей. Определенно можно констатировать лишь то, что уродство и абберации смысла и судеб в синтаксисе древних видящих были обусловлены и относительной недавностью возникновения речи на планете как средства общения, обращения и повелевания. Узлом заблуждений стало соотношение волевых и действенных аспектов речи с деятельностью более древних волевых и действенных центров человеческого тела.

Проблема заблуждения древних видящих однозначно вытекает из того типа социализации (обобществления), который зародился с возникновением речи. Причудливость, одержимость, фантасмагоричность и неистребимый привкус кошмара, — одним словом, паранойя, так характерная для искаженных реальностей древних видящих и современных государств, очевидно, не является родовой болезнью человечества, а есть лишь детская болезнь роста сознания, очарованного новым инструментом осознавания — речью, Словом.

Образ и слово генерирует иллюзию своей самодостаточной жизни, во всяком случае, для нетрезвого восприятия. Иллюзии во сне порождаются через восприятие образов вещей и действий, заслоняющих реальность. Иллюзии речи порождены экранирующими свойствами слова относительно смысла реальности. На взаимопроникновении и пересечении образов и слов возможность заблуждений для восприятия и действий многократно увеличиваются.

Практически способ выхода из большинства заблуждений выглядит как восстановление и укрепление невербальных и безобразных центров восприятия, с одной стороны, и очищение и возрождение трезвого пользования словом и образом — с другой.

В живом синтаксисе человеческой судьбы много лакун. Из них иногда сквозит непостижимым, иногда — неожиданной свободой иного выбора. Темноты не означают бессмысленности, — чаше это иные смыслы, как сны, которых мы не помним. Не так важно сделать выбор. Важно видеть и знать, что неизбежность — не единственное, что есть в судьбе, что это — лишь одна из возможностей. Настоящий выбор рождается только свободой сознания. А свобода была прежде всего остального, чтобы мир был живым.

Очарованные речью и смертью, человеки повернуты спиной к своей большой и бессмертной — к своей иной судьбе.

Но нигде в мире нет ничего предопределенного и неизбежного, — оно существует лишь в уме и речи. Лакуны судьбы и лакуны снов напоминают о свободе, а не о Роке.

Каково же настоящее назначение языка и речи?

Впрочем, складывая так вопрос, мы невольно подпадаем под действие самой фундаментальной иллюзии, порождаемой Словом и последовательностью языка мышления: иллюзии сотворенности Мира по незыблемому Слову Божьему, предусмотревшему расписание всего прошлого, настоящего и будущего. Но такой незыблемой матрицы предписаний и расписаний, вопреки всем Священным Писаниям, все же не существует: мир находится и в состоянии постоянного становления, развития и поиска.

Поэтому говорить можно скорее о тех возможностях, которые скрыты в силе речи и языка.

Неверно, что свободу речи, в том числе и от общественного порабощения, можно отыскать в её прошлом, в праязыке. Речь — сравнительно недавнее приобретение человечества, и тот небывалый градус возвышенной свободы, ощущаемый нами иногда как бы в ней, находится не в её прошлом, а в её будущем, которое, может быть, рождается на наших глазах и в наших телах.

Есть основания предполагать, что речь — это область действия, так же как сновидение, но человечество пока не развило возможности речи дальше подмены действия думанием и обескровливания воли к свободе.

Может быть, подлинной функцией речи является не создание, укрепление и воспроизводство общественного порядка и государства, а — толчок сознания в Неизвестное, выход из прежнего распорядка.

Может быть, основа действия речи — не общение, а производство энергии для толчка, освобождающего восприятие неограниченной свободы сообщения с Неизвестным, находившимся до этого в запретных зонах. В этом смысле естественные возможности речи таковы, как и у сновидения. Речь — это сновидение наяву.

Однако различие между скрытыми подлинными возможностями речи и речи в обществе такое же, как между сновидением и бессвязным сном. И в этом смысле жизнь, конечно же, есть сон.

Вспышки подлинных возможностей речи остаются в лучших и возвышенных поэтических произведениях и мистических текстах, создатели которых внутренне не претендуют на большее, чем приглашение в неизвестное достоверное.

Может быть, слово — это благодать Известного и зов Неизвестного. Наша внутренняя речь энергетически, скорее всего, это способ бросить якорь в известном и способ направить себя в Неведомое.

Время, воспринимаемое через речь и знаковые системы, — это иллюзия времени, составленная мерностью, линейностью, цикличностью, однонаправленностью. Вспышки времени за тактом, обратное и иные течения и состояния времени, — первые признаки несоответствия реальности и общественной речевой действительности. Но речь содержит и возможности более адекватного выражения и перемещения смысла времени, и в этом она во многом схожа со сновидением наяву.

Наиболее таинственное свойство речи, в котором она сливается со сновидением, есть её соучастие в рождении мифа, предания, легенды, которые становятся видами реальности, сбывающейся как мосты в неизвестное, реально меняя жизнь и судьбу человека и человечества. Но об этом — в свое время.

Часть II. СОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ МИФ И СНОВИДЕНИЕ. НЕРАСТВОРИМАЯ ОСНОВА СОЗНАНИЯ. ТОКИ ДОСТОВЕРНОГО ЧУВСТВЕННОЮ

Сны — это другая сторона жизни. У этой другой стороны — своя множественность предметов и явлений. Сделать присутствие этой множественности ясным и реальным в своей жизни — естественная потребность людей, склонных к сновидению как к одному из действий бытия.

Сведения о сновидении могут только спровоцировать практику, но, может быть, как ни в одном другом действии, даже временно не подменяют её. Обыкновенная информированность остается в направлениях обыденного внимания, придавая формы событиям сновидений.

Для человека, не упражнявшего себя в движениях по стихии снов, сновидения — это несколько случившихся с ним необыкновенных видений или кошмаров, как правило, знаменующих собой серьезные изменения направления судьбы и придающих оттенок смысла очень длительным периодам жизни. Общедоступность и «ясность» (как изведанность — не мной, так кем-то), характерные для современного социального мифа, применительно к снам соответствуют некоторому начальному времени роста внимания к сновидениям и, мягко выражаясь, весьма грустны как застарелые формы снобизма по отношению к неизвестному. Если же выражаться точнее, — это полный туман, в котором толком ещё ничего не известно, но уже не интересно узнавать, причем это «неинтересно» — из тех немногих, из которых складывается — «не интересно жить».

Толчок к сновидениям и их двигатель — это энергия либо не востребованная обыденным вниманием, либо не правильно усвоенная и погребенная действиями и волей к этому вниманию. Постоянная же способность к действию и пробуждению сновидений как другой стороны жизни высвобождается опытом. Энергия опыта становится необходимой составляющей открытой жизненной силы. Разность между опытом сновидений и опытом бодрствования проявляется во многом.

Во-первых, множество коллективных форм обыденного внимания и особое качество телесной индивидуальности сновидческого. Общие части сновидений — это язык образов, мифов и иллюзий. Одним из детонаторов перехода от снов к сновидению как раз является отделение языка образов, мифов и иллюзий от собственно сновидческого бытия. Общие сновидения только ускоряют отделение своего от чужого и, в случае когда они, оставаясь сновидениями, не распадаясь на сны, не допускают смешения разных реальностей при встречах глубоко самодостаточных существ.

Во-вторых, постоянная, добровольная и принудительная, тренировка обыденного внимания и отсутствие подобных общих традиций сновидения.

В-третьих, узаконенность и социальная эксплуатация одного и почти полное игнорирование другого, во всяком случае его достоверных и трезвых форм.

В-четвертых, разные качества трезвости одного и другого. Шаблоны и стереотипы захватывают и организуют обыденное внимание. Сновидящего захватывают и организуют иллюзии. Миф это нечто существующее и для обыденного внимания, и для сновидения. Действие достоверных начал и того, и другого творит миф, и поэтому сами они не являются мифами.

В-пятых, отсутствие, с точки зрения современного взрослого человека, осознанной непрерывности мира сновидений и утвердившееся намерение непрерывности мира обыденного внимания.

Сравнение сновидения и обыденного внимания дает уникальный шанс осознания их равноправных возможностей. Сновидение и обыденное внимание — потенциально равноценные направления того, что собственно и является сутью человека, и каждое из них исследует достоверную реальность. Стихия снов— это стихия иллюзий. Пространство сновидения, которое открывается в просветах, проломах, лакунах этой стихии, не обнаруживает себя как источник действия. В отличие от продуцирующих забвение потоков снов, пространство сновидения не скрывает ничего, в том числе своей одноприродности с цельностью сновидящего, так же как и глубокого родства с давлением, пробуждающим сновидящего, источник которого, возможно навсегда, остается открытой тревогой, щекоткой присутствия тайны.

Современный социальный миф использует не столько сновидение, сколько энергию, необходимую для него. В истории несомненно есть примеры гораздо более жесткого включения природы сновидящих в жизнь социума (Римская Империя, государство Инков, государство Атлантиды. Из недавнего прошлого — Советский Союз).

Сновидения по своей природе — выход за пределы чего бы то ни было, имеющего основные средства своего построения в зонах обыденного внимания. Ни одно из известных автору массовых намерений, затрагивающих сновидение, — будь то намерение оккультно-эзотерической культуры, религии или народная форма использования снов для исследования будущего, — ни одно из них не имеет точного вкуса, т. е. энергии, к свободе сновидения, но провоцирует искать её.

Жизнь во снах и сновидениях — равноправный партнер жизни наяву в создании форм Судьбы, — от форм эротического влечения до выбора религии и направлений постсмертного действа. Это равноправие существует для каждого из нас, почти не подавляясь формами бытия или небытия, которыми заслоняется современный социальный миф от жизни сновидений.

Почти все общие мифы имели и имеют скрытой частью своего намерения утверждение чувства известности, исследованности мира во всех его основных, заслуживающих внимания чертах. Такой способ становления законченности и целостности успокаивает и обедняет. Человек получает то, что он хочет. Но он хотел и мог хотеть большего, нежели то, чего он лишается после того как получает ту часть, которую он успел осознать как желаемое. Иногда он получает достоверную часть, иногда — подобную достоверному.

Современный социальный миф в своей попытке всучить чувство окончательной ясности, которое в основном сводится к корысти, — не нов. Сновидение, явно или неявно, рассматривается как удовлетворение интересов его клиентов, во всяком случае, к этому оно «должно» стремиться. Но, поскольку жизнь во снах и сновидениях — равноправный партнер жизни наяву в создании форм судьбы, — таким получился ребенок чьих-то дурных снов, — дурных потому, что, погружаясь в жизнь современного социума, в силу его мифа и мифов, трудно помнить другие сны, другое видение жизни, другие судьбы.

Страхи людей создаются и проживаются как наяву, так и во сне. Происшествия на «той стороне» оставляют не менее сильные следы, чем «здешние» хищники. Последствия таких происшествий зачастую изживаются даже труднее, — они легко приобретают затяжной характер и создают многолетние последовательности снов и событий. Здесь уместно сказать о специфических качествах риска снов и сновидений, риска похожего и непохожего на риск нашей жизни наяву.

Человек как социальная единица защищен от событий сновидений общими щитами, которые учат скорее как не воспринимать происходящее, чем исследовать его. Заслоны относительного знания или полного активного незнания не эффективны именно потому, что в них нет достоверного Знания, которое только и дает подлинную защищенность, либо отменяет вопрос об опасности вовсе. Личные барьеры между сознанием и сновидением зависят, в силу естественного индивидуализма дорог сновидения, от личной удачи и других качеств сновидящего.

Риск заблудиться, забыть, потерять себя или какие-то свои части есть и наяву, и в сновидении. Для людей с природой сновидящих неверный выбор в сновидении влечет за собой неверный выбор наяву, но начала этого выбора и возможности его пересмотра остаются в том внимании, из которого было сделано сновидение. Неправильный же выбор наяву может быть локализован и изменен силой обыденного внимания и физических действий. Он не обязательно разрастается до лавины бреда событий плюс бреда снов, конечно если нет желания следовать дурному ходу вещей настолько далеко. События дурных снов же локализуются в последовательности только снов гораздо труднее, особенно для сновидящих. Незрелые магические или психологические усилия в этом направлении часто провоцируют возрастание мнительности и враждебности к окружающим и к самим себе. Справедливости ради надо отметить, что делать события дурных снов только дурными снами можно. Можно, только осторожно. Кошмары — колыбель человечества.

Для того, чтобы сделать кошмар, сновидящему нужно:

— бояться;

— иметь энергию, которая на данный момент времени не видит ничего более занимательного для себя, чем страх;

— подскользнуться на рискованном переходе сновидческой судьбы;

— не уметь или не иметь возможности выразить собственную силу, т. е. не знать самого себя;

— сделать неправильный выбор или войти в контакт с силами разрушительными по своей сути. Особенно эффективно с точки зрения созидания кошмаров вступать с такими силами в долговременное соглашение;

— медлить с отбрасыванием изживших себя форм и способов существования, долго не покидать старые здания самого себя или общие дома, которые разрушаются и должны быть оставлены;

— не желать смотреть на факты прямо, но мудро;

— предоставлять право выбирать за себя тому, кто недостоин такого доверия;

— недоедать;

— насмотреться низкосортных боевиков или фильмов ужасов;

— увлекаться жестким характером Силы или сил не ради свободы или чего либо другого действительно красивого, а для демонстрации важности и крутости собственной персоны;

— хвататься за несколько разнонаправленных намерений сразу. С тем же кошмарным эффектом можно открываться и доверяться человеку, группе людей или социальному институту, чьё направление не совпадает с направлением сновидящего;

— дрочить в кустах без подлинного удовольствия или заниматься другими формами эротического времяпровождения, при которых энергия тратится безрадостно и опустошительно. Особенно ощутимы такие посторгазмные кризисы для людей, у которых силы задействованы в каких-то долговременных намерениях, переходах, напряжении этапов жизни. От таких отливов энергии проседают фундаменты домов, которые ещё не закончены или живут очень напряженной жизнью;

— врать самому себе, т. е. редко заглядывать или не смотреть вообще в закоулки собственного подсознания и складировать там мотки колючей проволоки, старые трусы, оружие, трупы или отдельные части тел и другие предметы;

— оказаться свидетелем дурного времени или дурного сна и хотя бы немного подставиться под поток этого времени или сна;

— нарушать запреты без осознания сил, их создающих, тем самым не «обесточив» их. Поскольку мы существа не настолько свободные, как хотели бы, шаблоны, стереотипы и другие блоки восприятия, помимо функциональной нагрузки, используются как шиты между сознанием и неизвестным. Преждевременное отталкивание таких щитов вместе с вмонтированной в большинство из них идеей наказания, выходя за дозволенные пределы, искажает вкус как врывающегося воздуха Неизвестного, так и лучших качеств, правил и законов, выхваченных когда-то человеком ли, обществом ли из света и Смысла и отягощенных репрессивными силами;

— отстранять от себя собственные живые части, требующие проявления и осознания.

А так же, для того, чтобы прожить кошмар, нужно идти к свету и смыслу и, по мере приближения, выблевывать из себя кошмарами следы, которые оставляют на сновидящем социальный распорядок, люди и др.

Открытие мира через сновидение восстанавливает опустошаемое современным социальным мифом направление жизни человека. Дыхание сновидения, данное ли от рождения, взращенное или существующее как возможность, требует крепкой основы в теле, в мировозрении, в чувствах, — основы, отстаиваемой и способной сохранять трезвость сновидца как в сновидческом бытии, так и при сличении с самыми разнообразными давлениями наяву. Сказать об этой основе как о сущности — значит остановиться на имени того, что в достоверности дистанцируется от языка и от ума и сопротивляется скрадыванию этой дистанции. Способом говорить об этой основе, отдавая должное указанной дистанции, видится способ говорить о настроении или качествах того, что открывается.

Присматриваться к проявлениям указанного вкуса, который, казалось бы, либо есть в нашей жизни или в жизни людей, интересных нам, либо его нет, было бы бесполезным занятием, если бы не благодарный отклик того, что мы полжизни прячем как козырь в рукаве или предаем забвению за кажущейся ненадобностью его в хитро сделанных раскладах наших дней. Этот благодарный отклик тем сильнее, чем из более хищных раскладов мы высвобождаем своим вниманием эту основу, — основу, питающую и нашу жизнь, и наши безумные выси, разворовываемую всеми кому не лень, потому как мы вспоминаем об этом очень редко и, в лучшем случае считаем, что по большому счету ждем своего часа, или, что типичнее, подразумеваем, что всегда сможем к этому вернуться и найдем его таким же, как и оставили. Поскольку время нашей жизни состоит в особых отношениях с этой основой и кажется производным от неё и результатом её выбора, должно быть, мы действительно когда-то обязательно возвращаемся к этой основе — на мгновение или навсегда? — видимо, теряя при этом такую малость, как свое время. И что-то ещё.

1. Во всех движениях этой основы, во всех её явлениях миру есть мера подлинности, неподдельности.

2. Нерастворимая основа сознания отдельна от любой среды, в которую сознание способно погружаться, а осознание этой отдельности, как и глубокой родственности с реальным миром, проявляется подлинной свежестью и по/шинным здоровым одиночеством.

3. Тела людей, живущих по мерам основы — это физические ориентиры реальности, поскольку они живут и выбирают, видя реальный мир. Выбирают и двигаются, соответствуя реальной индивидуальности своего тела.

4. Глубинная основа сознания физически может проявляться особой пластичностью и уравновешенностью, а также самобытностью походки. К физическим проявлениям основ сознания можно отнести особый род физической красоты, почти не связанной с чертами лица или пропорциями тела. Это — суггестия действительно существующего тела.

5. Как проявление основ сознания понимаются такие человеческие качества, как чувство вкуса и психологическая прочность, сочетание непредсказуемости и надежности — уверенности в том что человек именно тот, за кого он себя выдает, даже если видно только то его лицо, которое он показывает. Явная или скрытая внутренняя честность, которая не всегда декларируется как внешняя искренность, но готова к этому и предпочитает открытость как способ существования. К этим же качествам относятся самобытность восприятия и поведения, — будь то свобода от амбиций, будь то покореженность ими; проявленный вкус присутствия человека, его особой бытийности, — равно как и особое, приводящее в недоумение, чувство его отсутствия, даже когда он рядом с вами.

6. На присутствие основ сознания в сновидении, как и на отличие сновидения от сна, указывает в первую очередь объем пространства сновидения, — его огромность, полная открытость или довлеющая, резко обозначенная ограниченность. Другими признаками этого присутствия в сновидении являются:

— природный ландшафт (горы, море, равнина, подводный мир, пещеры, реки), а также растения и животные;

— отсутствие барьеров и естественность дистанции между тем, кто смотрит и объектами сновидения;

— чувство полноты и гармонии: это — то, что ищется;

— острое переживание несвободы восприятия, ясно ощущаемая ограниченность;

— продолжительность сновидения при отсутствии явных действий. Например, одна сновидящая видела сон, в котором всю ночь просидела в пшеничном поле. Продолжительность же сюжетных снов говорит о постоянстве восприятия, в котором сознание может быть как пробуждено, так и оставаться за кадром, почти ничем не выдавая постоянство своего присутствия;

— истории с камнями; драгоценности и драгоценные камни (кроме тех случаев, когда подобные видения вызваны алчностью);

— находки, открывающиеся пространства; узнавание чего-либо;

— архетипальный язык и язык мифов, на котором говорит наше сновидение;

— источники света и сгустки тьмы;

— реальность происходящего.

Мы запоминаем то, чем умеем интересоваться, хотеть или бояться. То, чем мы живем, дает направление снам. Сновидение формирует направление жизни. И сны, и сновидения принимают участие в оформлении наших чувств, мироощущений и действий. Например: я забочусь о судьбе кого-то. Я вижу его во сне, в котором он идет по изрытой канавами и полузатопленной равнине. Я говорю ему: «Зачем ты идешь здесь? Вон там есть сухая дорога. Эта дорога проходит по холмам.» Я поясняю, что если он не захочет идти по дороге, то там есть и много тропинок. В любом случае это будет лучше, чем брести по колено в грязи, рискуя потерять обувь или упасть в канаву. Через некоторое время тот, о ком был этот сон, нашел себе дело по душе.

Как-то он заходит ко мне в гости, и, глядя друг другу в глаза, мы с ним замечаем, что стали понимать друг друга в том, в чем не понимали раньше. И сны, и сновидения используются нами для взаимодействий с другими людьми. То есть ткань отношений, как и ткань всей жизни, соткана из «объективных» оценок яви и «субъективных» форм знаний и соглашений с миром и Другими, образуемых во сне. Это перспективы безграничных возможностей иллюзий, чем, с какой-то точки зрения и является наша жизнь с тех пор, как мы принимаем решения сами за себя, и до тех пор, пока нет одноприродной пробужденности и свободы восприятия и во сне, и наяву.

Свобода восприятия во сне, как и наяву, зависит от степени высвобожденности нашей энергии из социальных шаблонов и других силовых взаимодействий. Намерение свободы как таковой не принадлежит полностью ни жизни во сне, ни жизни наяву. Воля к свободе, осознаваемая наяву и создающая психологические установки, жизненные ценности и намерения, происходит и во сне, и, в большей степени, в сновидении, — она практически и рождает как само сновидение, так и волю сновидящего, его действия и направления этих действий в сновидении. То есть воля в сновидении, будучи продолжением воли наяву, происходит не только как марионетка её, существующая для обогащения нашего обыденного сознания и разворачивания его намерений, но и рождает действие, восприятие и чувство узнавания того, что является исконно необходимым нам, и того, что не принадлежит нам или откровенно чуждо нашей природе.

Трудно точно определить энергетический источник сознания вообще и сознания в сновидении, — то ли это личная сила, то ли то, что принято считать сексуальной энергией, сущность или безличная сила ветра Неизвестного, — воля к свободе, присущая основе нашего сознания, и через сновидения проводит этот точно не локализованный энергетический потенциал нашего существования. Проводит, не испрашивая согласия нашего обыденного сознания, но открывая ему его удаленность от по/шинного в себе в мире нашей яви и в мирах, которые мы воспринимаем в наших сновидениях.

Согласно воззрениям толтеков, источником энергии для сновидения является половая энергия. Единственный ли это источник, есть ли другие, — так или иначе, как показывает практика, тот клей, которым скрепляется время и пространство сновидения, та сила, которая делает восприятие во сне непрерывным, пополняется нашей половой силой. Высвобождение этой силы из чувственных иллюзий во сне и наяву — из чувственной несвободы — меняет как все поведение человека в целом, так и вкусы его снов. Распространенное заблуждение — высвободить чувственную силу значит перестать трахаться — приводит, как правило, к задвиганию на задний план или куда нибудь подальше именно насильнических по отношению к собственной природе намерений сновидеть, а не самой чувственной жизни. Чувственность, как сок жизни, будучи вовлечена в конфликт с намерением сновидеть, обедняется и дурно упрощается, лишаясь своей возвышенной стороны, которая существует в свободе и в формах любви. Этот конфликт обедняет и сновидения, потому что энергия нереализованных желаний, насилуемая нашей дурной волей, не высвобождается, а отягощает, портит память, лишает нас живости и вольного интереса к жизни. Так как это нехорошо — обеднять себя и терять интерес к жизни, — лучше высвобождать чувственную силу из форм её существования и захваченности другими силами, целями и людьми.

Социальное регламентирование чувственного начинается с того, что половые органы должны быть скрыты под одеждой, — какая-то часть чувственной силы в действии, поведении вне зон только эротических интересов, фантазиях, ухаживаниях за теми с кем хочется заниматься любовью, или в речи подразумевается естественно скрытой. С точки зрения автора, ходить голышом по улицам городов и деревень не прагматично по ряду причин. Поэтому автор считает здоровым выбором исследование и знание социального регламента чувственного ради возможности уйти от формирования своего тела и судьбы этим регламентом и ради удовольствия отложить его вместе с одеждой. В детстве чувственность — это довербальная цельность, и использование этой цельности пробуется самими детьми для достижения целей маленьких, но конкретных (конфета, игрушка), или для отстаивания естественной свободы восприятия, поведения и направления исследования мира. Взрослыми эта сила используется для отодвигания их собственных уже закостеневших шаблонов восприятия и бытия. Характерно, что взрослые «в обмен» считают своим долгом предложить, а как правило — навязать, в силу привычки к самоограничению и насилию над собственной волей, собственные знания правил и порядков жизни в социуме.

Подростковая чувственность — это исследование форм эротического. Выбор этих форм не имеет принципиального значения, и энергией мечты и юности наполняются те из них, которые попадают в зону исследования силой обстоятельств.

Чистота подростковой и юношеской чувственности происходит и из исконной загадки человеческого существа, и от отсутствия социального давления, принуждающего к полному принятию той или иной формы чувственности со всем историческим флером, который есть у каждого социального способа близости. Тело ещё только «примеряется» и обычно почти безболезненно реагирует на места, в которых «жмет», и на то, что можно будет узнать только в процессе «ношения» той или иной формы.

Шансы встретиться с махровым мраком рано проявляются у современных молодых людей, и эти встречи меняют направления мечты и жизни, занижают область проецирования и свободы, но, кроме тех случаев, когда что-то ломается, это все ещё мечта, даже если у неё уже блатные замашки.

Принуждение к социальному регламентированию чувственного в основном репрессивно, поскольку радость чувственного продолжает нашу природную силу и изначально принадлежит ей. Услуги социального регламента и форм чувственных соглашений с другими людьми состоят в способе организации нашей энергии и, — пока мы забываем разбудить в себе того, кто глубоко поймет и нас самих, и других, — в способе равновесия наших отношений с другими людьми. Социальный регламент чувственного — очень дорогостоящий посредник, и обычно цена этого посредничества оправдывается тем, что зоны, к которым он дает или навязывает нам карту, есть зоны жизни и смерти и выбор в этих зонах — это выбор судьбы.

Основной недостаток такой карты в том, что какую действительность вы бы ни выбрали во всем разнообразии её ландшафтов от двуяйцевых до одноматочных, вы должны прирасти к той последовательности событий и снов, которая, по указаниям этой карты, начинается с прожитого вами опыта, а поиметь вам придется последствия уже не столько чувственного, сколько воли потоков общественной энергии.

С другой стороны, каждая социальная среда пользует определенные формы эротической жизни и чувственных отношений с природой и миром и, включая такие формы в свои писанные и неписанные правила, привязывает к себе, схватывает нашу энергию, награждая и разрушая в масштабах своего существования. По мнению автора, одним из самых эффективных способов использования половой силы для строительства социальной лестницы является обещание высшим социальным слоем большей чувственной свободы. С некоторой точки зрения, основным средством построения социального намерения является воля к свободе. В структуре смысла, организуемого социумом, частности личной свободы — от лагеря и тюрьмы внизу до вершин политических, финансовых и культурных — сопровождаются ценой несвободы. Во всяком случае похоже, что так было в прошлом и ещё есть в настоящем. Другие, зарождающиеся формы и смыслы общественного бытия, ещё в чем-то сродни нитям смысла, которые создают множество наших сновидений и непрерывности других потоков нашей высшей Судьбы.

Собственно принуждение к социальному регламентированию нашей чувственной судьбы начинается с 22-25-летнего возраста. Существующее социальное намерение стремится остановить последовательность любого опыта в тех шаблонах личности, которое у него есть на сегодняшний день, и продолжить в известных этому намерению направлениях.

Брак как чувственная форма жизни в обществе, даже в модификациях новых времен, стремится ограничить объем снов объемом видения и качеством понимания мира тем социальным слоем, с которым, через действие брака, соотносят себя участники союза. Если это сны с общим домом, то это и местность, в которой построен общий дом, где дом — это сам брак, его намерения. Если это сны с родственником одного из супругов, то это и сны о тех снах судьбы, которые снятся родственникам.

Поскольку приближение к другому человеку — это проявление смысловых и сновидческих местностей основного места жительства, то, в случае брака, это и овеществление этих преобладающих сил в судьбу. У каждой супружеской пары свое качество постоянства супружеских отношений, но сама идея такого постоянства является, как известно, частью смысла брачных отношений.

От того, насколько благородно это постоянство, зависит полнота или опустошенность как снов, так и восприятия вообще. Биологическое намерение воспроизводства становится поставщиком энергии для той общественной формации, которая существует на данный момент и которая дала свое разрешение на право любить и заботиться о другом, об общем потомстве и вести, как это называется, совместное хозяйство.

Та достоверность и красота, которая встречается в семейных отношениях и укрепляется этими отношениями есть производное глубокого золотого постоянства чего-то главного в человеке, более скрытого, чем способ организации быта и мотив удобства постоянной возможности совершить половой акт.

Брак, как и любая другая социальная оценка опытов жизни, укрепляет поверхность энергетического существа человека. Как и другие длительные временные действия, он формирует и глубину человека, но делает это, продолжая логику сосуществования вещей в той части материального мира, с которой имеет дело социум. То есть, это логика поверхности.

Брак — один из основополагающих общественных шаблонов, и подразумевается, что в его создании никогда не участвуют только два человека, желающих быть вместе, а и все родственники с обеих сторон, все соседи по месту жительства родственников, все гости на свадьбе, размах которой должен соответствовать питающему социальному слою. Общие сны никогда не становятся сновидениями потому, что когда они открываются в сновидении они перестают быть общими. Качество жизни сгущается со временем в форме физического тела. Брачные узы, как видится автору, придают физическому телу некоторую грузность, иногда выражающуюся в характерной физической полноте — расширение таза, как у мужчин, так и у женщин, отвисший живот — или не выражающуюся физически.

Те качества, которые мужчина или женщина использовали для привлечения к себе сексуального интереса и которые они извлекли из глубин своего существа на поверхность, показывая себя потенциальному супругу или супруге с лучшей стороны, должны быть, согласно смыслу брачного намерения, не просто оставлены за ненадобностью, а скрыты — как то, что уместно обнаруживать только с какой либо практичной целью.

Эта смысловая структура проявляется потерей остроты интереса к жизни вне пределов собственного дома, оттенком неопрятной профанации в оценке как собственной жизни, так и жизни других людей, отсутствием свежести.

То, что делает брак идеалом, направлением намерений и характером жизни множества людей, находится вне зоны общественных договоров потому, что является частью другого смыслового порядка, — порядка, с которым соотносится наша сущность, а не личность как продукт взаимоотношений с другими людьми.

То золото, которое есть в рекламе брака и намерении стабильности и благосостояния общества вообще, срисо-ванно со света нашей цельности, для достижения которой только брака или только социального опыта, как техники высвобождения из эгоистических моделей поведения, — недостаточно. Все схемы браков, которые есть в социальном опыте, все расписания движений от причин к следствиям в силу инерционности общего внимания оказывают сопротивление переходу из одной колеи событий в другую, а также выходу из таковых.

То, что в браках свершается «на небесах», может совпадать или не совпадать с «земными» социальными описаниями и допускаемой ими свободой, но оно имеет свой распорядок другой Игры и других доличностных и внеличностных дорог, оно сделано из другой силы, другого внимания и имеет собственное качество свободы.

Одиночки чувственных просторов, оставшиеся в пределах двуполой сексуальной ориентации, в свете общего внимания становятся старыми холостяками, старыми девами, шлюхами, кобелями, алкоголиками, фригидными, импотентами, непутевыми, деловыми (применительно к чувственному это означает, что он/она все свои чувственные силы направляет в дело и, странно, не трахается или не придает этому значения), странными — в случае каждого из этих и подобных описаний подразумевается известность и понятность для социального поля смысла того, что происходит и, даже в случаях когда социум обучается и ассимилирует новую форму чувственной судьбы, это происходит как втягивание индивидуального опыта и сущностной силы мужчины или женщины в «общий котел» смысла, поле смысла, силу общего существования. Это втягивание максимально потворствует смешению своего и чужого и оставляет минимальные шансы для тонкости вкуса и способности различать как особенности опытов, так и инаковость опытов, не похожих ни на что, а так же к способности отличать подлинное от не являющегося таковым. Это вытягивание наших глубоких сил вовне и закрепление их в личности, то есть на периферии нашего существования, делает возможным:

— социальную оценку нас как чего-то определенного: шофер — это шофер, министр — это министр, умный — это умный, но в любом случае мы — уже кто-то;

— использование нас в социальных структурах в меру нашей предсказуемости;

— нашу несамостоятельность, жесткость, хрупкость и доступность;

— забывание снов и сновидений, а также кошмары с разрушениями;

— типичность и схожесть с другими и невнимательность к другим;

— старение, особенно лица;

— необходимость в глубокой релаксации-отключении (алкоголь, секс, наркотики, курение и т. д.);

— инерцию событийных рядов, последовательностей снов и судеб;

— социальное регламентирование чувственности, снов, желаний и направлений жизни;

— антропоцентризм и ту бытийную привычку воспринимать в мире только происходящее с людьми, которая является составляющей определенных фаз старения человека или социума;

— затруднения в принятии решений, неестественную медленность восприятия, мышления и эмоциональных, волевых или других реакций на происходящее, физическую неповоротливость.

«Я стою в глубине пещеры в темноте. В центре пещеры разостлана шкура белого медведя, и на ней сидят мои друзья. Откуда-то сверху, из невидимого проема на них льется прозрачный аметистовый свет. Я хочу обойти их и выйти из пещеры, потому что мне тяжело стоять в темноте — у меня закрываются глаза, и я могу упасть.

Из спальни моих родителей хочет выйти белый медведь. Я закрываю перед ним дверь, и он мягко, настойчиво и просительно толкает её лапой. Я говорю ему. «Подожди, я тебя выпущу чуть попозже. И осторожно — ты можешь разбить лапой стекло и пораниться.» Дверь почти вся стеклянная.

Потом я сижу у постели моей мамы и смотрю на огромного ньюфаундленда, лежащего на постели. Он немного грустный, и я его уговариваю пойти со мной».

Человек — существо чувственное, поэтому он существо социальное. Чувственность как особую энергию, свойственную органическим существам (человеку в частности), ищут во вселенной многие. Из этой энергии производится восприятие во сне и восприятие наяву, из этой же энергии производится и восприятие по социальным стандартам. Подлинная свободная чувственность — это свободное восприятие, свободное, для начала, от социальных направлений его использования, а это означает, как видится автору, уравновешенность между восприятием социальных напряжений, использующих чувственность, и восприятием иных, нерегламентированных современным социумом, стран.

«Этот сон мне приснился в первую мою ночь в незнакомом городе и в незнакомом доме. Так получилось, что никто из моих друзей и знакомых не знал, куда я уехал. Во сне я поднимался в горы, там все было будто из золотого света разной плотности, и это было где-то далеко впереди влево и вверх от моего физического тела. На склоне одной из гор я увидел дом рода Р., женщины, которую я любил. Во дворе дома за деревянным столом сидела вся её семья, но мне запомнились только бабушка и её дядя. Я сел рядом с ними за стол и немного грустно подумал, что я нахожусь в этих горах и рядом с ними пока люблю Р. И я не знал, окажусь ли я здесь и примут ли они меня, когда это пройдет. Рядом с их домом текла горная речка, очень чистая и прохладная. Далеко-далеко внизу виднелась излучина этой речушки. Хотя речка и протекала возле самого фундамента дома, в их доме не хватает воды.

Я показал матери Р., что из камней можно сложить небольшую плотину, и мы с ней это сделали. Ко мне подходит Р., мы обнимаемся. На ней короткое черное платье, и, рассматривая его, я узнаю (или вижу одновременно) смешную историю, которая приключилась с Р.: однажды, когда она переходила дорогу в этом коротком черном платье, ей начали сигналить какие-то мужчины восточной наружности, сидящие в автомобиле. В ответ она приподняла платье и продемонстрировала то ли свои белые трусики, то ли свою задницу. Р. это сделала для того, чтобы претенденты на любовь увидели то, что они хотели увидеть, и чтобы была ясность с интригами вокруг половых органов. Мужчины не делали больше попыток познакомиться.

Я по тебе скучала, — сказала мне Р.

А я по тебе.

Мы стали отдаляться от сиены сновидения, и вот уже нас отделяют от золотого воздуха над теми горами какие-то бетонные стены, и мне жаль, что мы обнялись уже во сне».

Сны, которые мы понимаем как сновидения, воображаемое, которое мы считаем видением достоверного, как и неполные вспышки осознания, искаженные субъективностью нашего личного языка, создают неверные системы интерпретаций снов и событий. Выходить из реальностей таких интерпретаций тем сложнее, чем глубже и сильнее была встреча с реальностью, оставившая после себя неверное понимание или бессмысленные действия. Имея опыт недостоверных и опустошающих, обескровливающих действительность способов воспринимать происходящее, становишься способен отдать должное нежеланию выходить из сложенных описаний мира, маленьких домов в безбрежной ночи, построенных для нас нашими родителями, обществом, Другими и, отчасти, нами самими, — нежелание это растворено в смысле социального существования. То есть, нежелание без необходимости отправляться в дальнюю дорогу, не имея достоверного ориентира или надежного проводника. Впрочем, мы не принадлежим этим промежуточным домам, и реальность состоит в несомненном родстве с нами, и что-то в нас это знает.

Естественным качеством восприятия, обусловленного сетью социальных напряжений, является корыстная избирательность. Из всего происходящего отбирается лишь все нужное и достижимое с точки зрения силы обжитой социальной среды. Так же как и недостижимое и полностью неприемлемое. Конечными целями социальных намерений и создаваемых этими намерениями школ жизни является личное благо. Насколько известно автору, ни одна из таких общественно культивируемых реальностей, скрепляемых соответствующим качеством языка, не согласует себя с индивидуальными смыслами жизни людей, с их высшими и необщественными судьбами, с тем в людях, что не имеет никакой корысти в целях, излагаемых этими реальностями. У общественных реальностей нет таких задач, поскольку их основной практикой является делание вещей воспроизводимыми, — будь то половой акт, разговор о погоде или начинающиеся задолго до предполагаемой смерти приготовления к похоронному ритуалу. В этих реальностях нет такого смысла, который бы сделал возможным и учил бы памяти о том в судьбе человека, что не может быть немедленно использовано для достижения известных целей, конкретных настолько, чтобы их можно было брать известной волей. В употребляемом значении слово «смысл» используется как «то, зачем». С точки зрения сновидящего же достоверно применение этого слова как «то, из чего делается нечто», — будь то слова, сновидения или жизнь. В этом склонении языка свобода — это род времени, которое не существует где-то там, а проявляется, когда есть собранность и ясность всех наших где-то там, к которым мы вольны стремиться или не стремиться.

Подлинные желания людей гораздо лаконичнее и конкретнее, чем те хитросплетения хотений и фрустраций, которые мы привыкли считать своими желаниями. Мы захватываем то, что не является нами, поэтому нас захватывает то, чему мы не принадлежим.

Но основы сознания бескорыстны, и это всегда шанс и способ выпутаться и из тех странных охот, которые устраиваем мы, и из тех, которые устраивают другие на нас. Энергия бескорыстности, подавляемая или корыстно используемая современным социумом, практична для каждого из нас в отдельности хотя бы потому, что отбрасывает социальные захваты и высвобождает наши подлинные и неэгоистичные стремления, как и подлинные отношения с другими людьми и с Другим.

Бескорыстность чего-то главного в нас не отменяет сети наших непрожитых корыстей и, к тому же, очень редко верно интерпретируется обыденным вниманием, а чаще не взыскивается им вовсе и проявляется только в действии. Его отсутствие дает о себе знать чувством, что что-то не так, а узнавание достоверного зависит от расположения другой удачи, в которой нет места для корысти и насилия над реальностью.

Похоже, что свободолюбие ныне существующими обществами поощряется в большей степени своим репрессивным характером, чем провозглашением ценностей, имеющих отношение к свободе (деньги и власть как свобода), которые уже естественно даются либо ценой несвободы, либо, в лучшем случае, строгой самодисциплиной Клименки.

Вместе с немодными в наши дни и недекларируемыми общественными институтами способами «быть хорошими», что, должно быть, закономерно по дороге к трезвому восприятию, почти не осталось общих практик отстаивания и взращивания той золотой части в человеке, без которой, с точки зрения автора, нет точного вкуса к свободе, к её обшей и личной практике. Только ли раскрепощения принесут недавно примеренные обществом и обкатываемые ныне способы «быть плохим», как благами и ценностями, или это надолго скурвит социальное бытие и у новых поколений уже не будет возможности тотально отстранить мерзость, растворенную в этом бытии, — покажет время.

Свобода иметь любые бесплодные желания, лишенные или отделенные от своей самой ценной части — высокого смысла — тоже, как видится, промежуточна, и что быстрее исчерпывается — усвоенные, чуждые по сути формы судьбы или энергия и жизнь человека, — зависит от удачи встречи с другим, и крепости изначальной воли к жизни.

Душам, заблудившимся в сетях гибельных мироописаний, никто не вернет года блужданий во всяческой херне, но что-то главное всегда рядом с нами и всегда есть шанс пробудиться во встрече с подлинным и узнать «то» после удручающего «не того» со всей несомненностью сути, рванувшейся навстречу когда-то забытому.

В нас таких, какими мы пришли в этот мир, что-то отсутствует, — по крайней мере иммунитет к усваиваемой идее эгоизма и способность отстаивать свою свободу. Когда мы начинаем понимать, что нас надули, меняется и изначальное в нас, приобретая новые черты и энергию опыта. Сновидящий плывет в воздухе в просвете между рядами черных занавесей справа и слева, слегка огибая их выступающие края. Далеко впереди поднимается огромное холодное солнце.

Наше начальное сновидение о самих себе — персональный миф — указывает направление нашего корня жизни, но не является самим корнем, а только наиболее точным способом объяснять себе самих себя — в речи, воображении или в сновидении.

Скрытые в нас накопления энергии, в том числе и персональный миф, имеет свойство ослеплять своей реальностью, при каждом своем открытии кажущейся окончательной, являясь на самом деле только более энергоемкой. Как энергетические существа мы склонны ослепляться силой, глядя сквозь пальцы на её качество, пока даже самые глубокие наши пробуждения временны и не имеют всей полноты характера нашей силы, а это достаточно долго.

Но подлинный мир гармоничен.

Безумие его гармоний включает в себя конфликтующие пространства и множество некомфортных для человека бездн, как июньский воздух над долиной включает в себя грозовые облака и вспышки молний, — и солнечный свет. Подлинный мир открыт на нечто, относительно которого слово «гармоничное» уже не видится уместным. Так же как любые другие слова — даже «Ничто», «пустота», «невыразимое» кажутся не о том, они как невозможное продолжение человеческого и, любой степени, тонкости явленного.

«Мой друг полунесет меня на себе, поднырнув под мою руку, и я иду шатаясь от слабости. Мы проходим ночной двор его дома, и в дверях нас встречает его подруга. В темноте кухни они разглядывают меня, и она говорит моему другу взглядом о золотом огне, который я высвободил в себе, и я тоже его вижу как огонек свечи, легкий и неуловимый. Она мне говорит, что, если я сделал это, практикуя эзотерическую технику «промывание» или «поток», то это просто посредственный результат. А если я сделал это через обычный жизненный опыт, то это очень большая удача».

Лучший способ отстаивать свою свободу — точно актуализировать её. Поскольку энергия не исчезает бесследно, а только переходит из одного состояния в другое, будучи недоброкачественно несвободными в том, в чем мы можем и должны быть свободны, мы видим преувеличенную потребность свободы в том, что на самом деле не является областью реализации нашей свободы, и у нас нет для этого соответствующей этой части мира энергии или её нет в количестве, соответствующем нашим неверно ориентированным запросам. Желание реванша за несостоявшееся, несбывшееся отягощает любую жизнь, — будь то направленную на поиски свободы, будь то ориентированную на обыкновенное благополучие.

«В шесть часов тени от вершин елей доходят до середины круглой асфальтовой площадки, на которой я загораю. Этим летом солнце мягкое и ласковое, как ягненок. Скоро я пойду домой — по тропинкам парка, где уже сейчас разлита особая тишина заката, мимо бара и кинотеатра, по переулкам города, в котором прожил много лет, и из которого скоро уеду. Я люблю видеть сны. Сегодня мне снился второй этаж школы, в которой я учился, залитый солнцем. Кто-то открыл дверь в левом крыле, где я прятался, и этого кого-то уже не остановить, и воздух полон солнечного света. Я проснулся от привкуса пыльного солнечного света».

Речь идет о бытии человека или о знаемом о бытии через человека, т. е. через себя. В начале об инструменте познания. Человек есть время. Человек есть форма. Человек есть сила. Человек есть отдельный свет. И, наконец, человек есть ничто. Каждый из постулируемых способов видения человека является модальностью собственно бытия или Иного, как того, что на каждом этапе развития человека не принадлежит ему, но что, в действительности, и есть его особое, включая историю их отношений — человека и Иного — меняющуюся дистанцию, качества описаний происходящего или качества посредников, а также мораль, поведение, социальное положение, сексуальных партнеров и т. д.

Человек есть время.

Возможно, каждый человек привносит в мир дискретность своего времени, как и вкус своей жизни, своих историй — своей судьбы. Естественная магия человеческих взаимоотношений в просачивающейся в неких точках не принадлежащей «этому» силе, действующей по иным, неопосредованным законам, — в удаче встреч, пробуждающих действительно неизвестное. Суггестивность временных потоков и качество их разности, как и качество человеческого обаяния, зависит от характера и положения той невовлеченной точки света (наблюдателя), которая создает ясность времени и его обаяния.

То, что дает силу, определяет качество времени.

Можно забыться во времени другого человека или общности людей целиком. Можно затеряться во времени окраины или вскормить своим пребыванием какое-то время, когда-то неотразимо прекрасное, и стать его рабом, можно быть бродягой, забывшим действительно свое время, кочующим по временам других и Другого. Множественность — это риск и свобода, несомненная действительность избирающего Иного.

Человек есть форма.

Иное и его дороги — это не все, что человеку нужно. Качество действительного желания света и несомненное присутствие действительной цели в меньшей степени провоцируют настроение «ухода», чем желания и цели, выдающие себя за таковые, а по сути остающиеся фрустрациями более частых потребностей.

Тот, кто возвращается из Другого — другим, — видит как полнятся неизъяснимым светом предметы «здешнего», и человек — один из них, так как форма его не закончена. Сила, происходя через форму, укрепляет форму, но Сила не есть форма: сила способна изменяться, а форма — только умирать. Действительное формы знает об этом, и это делает форму неподдельной, — временной, неизъяснимо прекрасной и смертной.

«Вновь возвращаясь в ту дальнюю ночь на родину летней проселочной дорогой, мимо озера, среди пологих холмов и родников; в ту безлунную густозвездную ночь с соловьиными брызгами мы возвращались домой. Между нами и сквозь нас протекало время июля. Токи нежности и свежести пронизывали время нашей дороги, намагничивая наши тела шелковистой дрожью. Время дорожной пыли беззвучно теплело псом сна. Время придорожных трав перевернуто вниз небом, и с нами вместе идет кто-то ещё и это были мы, и мы шли с собою вместе, когда звезды оказались вокруг нас и везде, как частицы тумана.

Капли света бесчисленно входили в наши тела и парили внутри нас, как ослепительные поденки в столбе света под фонарем, и они пролетали в нас, как пушинки в пустоте меж холмов. Искорки звезд проникали в нашу кровь, как электрические пузырьки, и темно-золотой, стекающий с пустоты свет и янтарный матовый свет тех, кто был с нами, словно светильник за плечами освещал нам дорогу, и мы шли дальше, и наши тела повлекло друг к другу, и дальше мы шли обнявшись, и пальцы мои под одеждой скользят по твоему животу, и дальше наши тела исчезают и мы идем, как гроздья созвездий, и пахнет ночной рекой, и дальше пахнет разлукой, потому что нам с тобой по тринадцать лет той дальней ночью, время которой проросло сейчас и живет за звездами.»

Часть III. СНЫ СУДЬБЫ И ФОРМЫ СУДЬБЫ. ПУТИ УДАЧИ

То трудно определимое, что именуется судьбой, видимо, и есть основное действо каждой жизни. Это действо не сводится и не обобщается просто в тот или иной сюжет. Ибо бытийная ценность любой судьбы определяется не столько сюжетом, сколько силой, заключенной в неподдельном личном риске, придающем умонепостижимый смысл и цену каждому человеческому и другому живому существованию.

Те силы и твари, которыми грандиозно дышит грозовое время перемены судьбы, поворота её хода, пугают наше тело и жизнь своей, как нам кажется, несоразмерностью с доморощенностью нашего существования. То, что пугается в нас и боится в эти времена, оглушает полноту нашего восприятия и заглушает нашу способность различать действительно дурные предчувствия разрушений живого и необходимого от редкостных и невероятных движений к расцвету уникально высоких возможностей нашей судьбы. Невероятно трудно представить а тем более практичным образом понять, к примеру, соотношение генетического (видового), запрограмированного в генах при выведении породы волей человека, внесенного хозяином в процессе воспитания и собственно индивидуального в действиях, составляющих судьбу ньюфаундленда. Ещё труднее предположить понимание преломления всех этих мотиваций в конкретной жизни Арса.

Это вещи, не предположенные вычислению, а — ощущаемые всем существом, и состоят они из решений и действий, принимаемых и свершаемых также всем существом.

«Во сне я увидел мужчину, навзничь лежащего на земле. Он был мертв или почти мертв. Я как будто бы знал его, но во сне боялся узнать. Недалеко от него так же лежала собака, овчарка. Она вроде тоже была мертва. Между ними двумя мерцала сфера величиной с мяч, к ней шли светящиеся линии, как вены или артерии из груди мужчины и собаки. Сам шар немного пульсировал, как будто в нем билось сердце.

Может, это был мой дядя, которого я очень любил в детстве, — он умер в расцвете сил при странных обстоятельствах: его нашли мертвым в лесу, недалеко от болота, и никаких таких следов рядом с ним не было…»

Перемена судьбы может предчувствоваться и сниться очень по-разному, нередко обретая пугающие очертания. Сам же момент перемены, как правило, ощущается как прерывание одной последовательности и обнаружение себя в другой, — как разрыв во времени.

Перемены судьбы бывают, как известно, обратимые и необратимые.

«Во сне кто-то мне рассказывает о судьбе, в которой железнодорожные пути, уходящие далеко вправо к океану и через которые поддерживалась постоянная связь с океаном, были разрушены вздыбившимся и разверзнувшимся материком. И в разломах материковой плиты оказались океанские воды и огромные рыбы океанских глубин».

Более тонкие и внимательные люди способны сохранить блеклое воспоминание о последовательности событий, как бы могших произойти в непрерванной, неизмененной судьбе, — или, постфактум, в бывшем варианте судьбы. Новая последовательность всегда имеет и новое качество, о котором в быту говорят достаточно просто: судьба изменилась к лучшему или к худшему, хотя это «лучше» или «хуже», по сути, относится не к отдельным событиям, а к направленности в целом, к настроению судьбы, которое все же ощущается как полнота или неполнота сбывания самой глубокой мечты, а не только как благополучие во всей его цельности.

Отстраняясь и выходя за общественные системы ценностей, тем не менее имеет смысл остановиться на таком качестве удачно сложившейся судьбы, как ощущение счастья у её основного действующего лица и на его спутнике — ощущении благополучия. Субъективно именно это и остается основным признаком сбывшейся или несбывшейся, простой или освобожденной судьбы. На взгляд автора, ощущение счастья (пусть не в постоянстве его самых интенсивных проявлений) и телесное ощущение благополучия являются неотъемлемыми признаками истинности проживаемой судьбы. В энергетическом смысле это — проявление адекватности форм судьбы и тела, соразмерности шанса и благодарности действий.

Автор останавливается на этом лишь потому, что века дуализма, а также пара тысячелетий, пропитанных весьма и весьма сомнительно изложенной и вошедшей в обиход жизни идеей жертвенности, а также саморазрушительные устремления мировой и особенно отечественной культуры, не мыслящей себе творчества и жизни без самоубивания и самосожжения с якобы альтруистическими и некими духовными целями, сложили шаблон, в котором предположение о счастье и благополучии как о признаке истинности проживаемой судьбы кажется нелепостью и непростительной наивностью.

Хотя это и не входит в задачи книги, здесь хотелось бы указать на то, что, на взгляд автора, является корнем рокового заблуждения человека. А именно: освящение смерти, произошедшей с возникновением речи и религиозных описаний мира. Точнее, речь идет об освящении смерти человеческого тела. Идея метемпсихоза (переселения душ) и подобные ей идеи жизни чего-то после смерти тела, в первую очередь, и в этом атеисты и материалисты безусловно правы, — обслуживают общественные цели.

При более глубоком рассмотрении становится видно, что эти идеи преследуют и цели биологического выживания человечества как вида, в ходе эволюции обретшего новые грани сознания благодаря возникновению речи и способа мышления, при котором человек стал проецировать себя мысленно в будущее. В этом смысле, безусловно, возникновение идеи о посмертной жизни есть новая модификация биологического инстинкта самосохранения перед той неизвестной доминантой, которая возникла с проникновением в сознание человека речи и мышления.

Сновидящий сидит во дворе родительского дома со своим отцом.

— Я читал твои письма, — грустно говорит его отец, — ты человек непонятных мне правил, ты хоть похоронишь меня, когда я умру?

— Папа, не беспокойся, у тебя будет красивый венок, весь ритуал будет соблюден, как ты того хочешь.

— Тогда хорошо, тогда я спокоен, — грустно кивает старик, от этого ноет сердце, и перед сновидящим куда-то вправо и очень далеко открывается дорога и чуть пасмурное небо над ней.

Парадокс здесь в том, что вторжение речи и мышления в человеческое настолько кардинально изменило направление развития человечества и это произошло настолько давно, что мы почти целиком утратили память о том, что смерть тела — не обязательное условие нашего дальнейшего развития. То есть парадокс состоит в том, что речь и мышление изменили биологическую природу человечества, сделав его более и по-другому смертным, и в то же время язык и мышление организовали тот способ, которым были временно нейтрализованы возможные массовые самоубийственные исходы неокрепшего нового ума человечества, развернутого лицом к ставшему конечным существованию своего тела в условиях сетей речи и мышления, поймавших его.

Краткая археология вопроса смертности человеческого тела наводит на мысль о том что полная (телесная) смерть не является все же единственным и неизбежным итогом жизни человека.

Забвение этого является, по всей видимости, следствием той резкой перемены судьбы человечества, произошедшей после внедрения речи и ума.

Говоря собственно об археологии свободы, можно сказать, что степень (способ) смерти определяет степень (способ) последующей свободы сознания. Способ смерти в свете необязательности телесной смерти определяется смыслом смерти того в человеке и в его нынешнем теле, что определяет природу его ограниченности и самоограничения.

Филогенетически момент принятия ребенком общественного соглашения о смерти человеческого тела является кардинальным в процессе социализации его сознания посредством речи и ограничения возможности выбора тела как единственной реальной целостности.

Вспоминая бывшее до этого момента знание о вечности тела, мы можем перекинуть мост понимания и возвращения в родовое и до конца неотъемлемое человеческое свойство, шанс и дар ему не умирать. Профилактическое религиозно-мистическое обучение шаблону принятия смерти не отменяет того факта, что любой искренний человек, оставшийся в живых после достоверного и реального столкновения со своей непосредственной смертью, безусловно знает о ней, что это совсем и совершенно не то, чего он хотел. Не будем обольщаться и утешаться рассказами людей, переживших клиническую смерть:

во-первых, никто из них, тем не менее, не хотел бы по доброй воле повторить этот опыт; во-вторых, кто знает, не длятся ли те мгновения, о которых они рассказывают как о неизъяснимой благодати, не более чем мгновения; в-третьих, не будем говорить ничего хорошего и плохого о тех светлых сущностях, которые встречают их там, вернее, не будем говорить о них ничего определенного, т. е. даже того, что это — сущности, — скажем лишь о хорошем религиозном воспитании переживших это людей. Вместе с тем автор не утверждает, что не существует такого рода мостов, калиток и лазов в бессмертие, — автор говорит всего лишь о степенях смежности смерти и о степенях свободы.

В смысле сведений об этом сновидческая жизнь человечества всегда была и остается источником первостепенной важности, и в этом же смысле все знания нынешнего человечества о потустороннем добыты из сновидений.

«Мы с мужем и с детьми находились в цокольном этаже какого-то небоскреба, а вокруг — мы знали это — рушилось и гибло все и вся. Когда мы решились выглянуть наружу, оказалось что мы находимся на крошечном островке, окруженном безграничным серым океаном. Это было все, что осталось от нашего мира. Из здания я вышла одна. Потом я увидела огромную птицу, севшую невдалеке. Она сказала мне и какому-то мужчине, оказавшемуся рядом со мной, что она спасет нас, если мы сядем к ней на спину, и будем крепко держаться: она унесет нас из этого погибшего мира туда, где будет наша жизнь. Она сказала, что держаться нужно будет очень крепко и ни в коем случае не оглядываться. И она говорила, чтобы мы решались быстрее, потому что она больше не прилетит за нами, — она прилетает только один раз…»

Создается впечатление, что некая сила судьбы человечества веками и тысячелетиями напоминает каждую ночь людям о том, что их судьба может сложиться совсем по-другому.

На самом деле то место в нас, куда направляет свое сообщение эта сила, есть наша способность соблазниться, и хотя действие этого сообщения адресование нашему телу и памяти, та его часть которая понимает его как соблазн есть наш ум. Со стороны Силы это — единственный способ обмануть наш ум, сделав его союзником, потому что он (ум) непреложно любит соблазняться, как любой азартный игрок.

Сила большая, чем законы Слова и смерти, как бы использует уловки и хитрости, чтобы нейтрализовать избыток своевольного ума, строящего реальность несравнимо более безрадостную и убогую, чем тайна, сотворенная Ею.

Можно сказать, что за нашим рождением мы начинаем просыпаться в судьбе после того, как проглатываем, как рыбы, приманку, вслед за которой из смутной и нечеткой непроявленности мы оказываемся в полной и такой дикой ясности и твердости дня, — и здесь ихтиология заканчивается, — для человеков здесь впервые проявляется непосредственно телесная судьба, — начинается Большое Приключение.

Вещи, которая в этой аллегории обозначена как приманка, соответствуют в жизни самые разнообразные формы человеческого времени. Их объединяет общее назначение — соблазнить, т. е. посулить, пообещать что-то лучшее, большее, выгодное, Иное, чем то, что уже доступно, — позвать, выманить из привычного. Если отвлечься от ассоциаций типа «соблазненная и покинутая», то caмa способность человеков соблазняться, побуждаться к действию поиска иного, есть может быть, наиболее иррациональное и таинственное их свойство. Это особенно ощутимо при рассмотрении тех судеб, в которых что-то выманивает людей из домов и положений, высоко ценимых в обществе, — что-то выманивает их туда, где отсутствует «уют» и все остальное.[20]

Но даже в варианте «соблазненной и покинутой» обнаруживается тот же механизм, тот же инстинкт, то же звено, через которое внешняя (до этого) сила Судьбы начинает свое многообразное сращение с телом и временем человека.

У «непассионариев» (обывателей) — свой соблазн[21], — соблазн постоянства и стабильности.

Соблазн — не потому, что «посулили золото — дали самоварное», а потому что тот смысл, который человек первоначально слышит в зове — обещании — выманивании никогда не соответствует впоследствии рождаемому смыслу судьбы.

По той хотя бы простой причине, что, рождая этот смысл, человек меняется сам, меняются его потребности и система ценностей, меняется его тело, время и любовь.

Многие люди, особенно в юности, предчуствуют свою судьбу. Предчувствие принимает разные формы: от снов, которые так или иначе сбываются, и предсказаний, приходящих волей случая как высказывание предчувствия извне, — до необъяснимого волнения и нервной дрожи предвосхищения чего-то необычного и значительного в будущем, иногда с разрозненными и бессвязными подробностями и частностями.

У некоторых людей это Предчувствие носит характер полумечты-полусна наяву.

«…мне было тогда года 22, и в будущем я виден себя только поэтом и прозаиком. Как раз появились первые мои публикации, и никем другим я себя представить просто не мог.

В конце августа я приехал в деревню к родителям на каникулы. Однажды в полдень я вышел во двор и, направляясь к воротам, вдруг замер: необъяснимая волна обрушилась на мое тело и внезапно каким-то неведомым до того мне образом я без тени сомнений узнал, что я буду не поэтом и моя судьба будет связана с деятельностью необычной, и что она — судьба — будет такой, что по сравнению с этим быть кем бы то ни было — просто хлам, посыпанный нафталином.

Через годик так оно и стало выходить. Спонтанно открылись мои, как это тогда называлось, экстрасенсорные способности, и — пошло-поехало… Был я и магом и прочей хренотенью (вот уж странная работа для бывшего секретаря комсомольской организации, доложу я вам!), и моя судьба на сегодняшний день с точки зрения «быть кем-то» представляет собой что-то совершенно невообразимое, и похоже, что самое интересное в ней только-только начинается. И, поверишь ли, ни разу не пожалел я, что не стал писателем, хотя пишу до сих пор…»

«…в классе 9-10 у меня часто бывали такие состояния, особенно по вечерам, когда я возвращался из Дома Культуры… шел ничего не замечая, и то ли мечтал, то ли видел какие-то веши… помню точно: однажды шел так и как то так вижу себя фабрикантом, и свою собственную фабрику в лесу… потом думаю: стоп, какие фабриканты при Советской власти? Иду дальше и опять: я фабрикант, моя фабрика почему-то в лесу… Машинально, не видя ничего вокруг, вхожу во двор дома в темноте и вдруг… чувствую две огромные лапы на своих плечах и нечеловеческое дыхание в затылок… (смеется)…чуть не обделался, подскочил на месте и заорал дурным голосом, и тут смотрю — а это наш пес — кавказская овчарка, здоровенный гад был, в полный рост! Вот… а теперь, через 10 лет, оказывается я фабрикант, и фабрика моя, как вы знаете, — в лесу… (смеется).»

В том, что мы обычно называем предчувствием, есть скрытая сторона, как правило, не осознаваемая нами: в ходе предчувствования мы не только узнаем нечто о возможном будущем, но и, если можно так выразиться, гарпуним его, т. е. совершаем безотчетное действие, создающее либо возможность вхождения в зону нашей досягаемости определенных потоков времени-событии, либо иногда даже (при насильственном складе натуры) непосредственно захватываем некоей нашей силой конкретные формы времени и подтягиваем себя к ним, либо их к себе.[22]

Сила, позволяющая нам делать это, находится в нас, за плотиной, шлюзами которой служат наши конкретные желания, точнее, те из желаний, которые имеют особое нутряное напряжение, те, в которые мы временами способны вложить всего себя.

Родство, а может и единство того в нас, что рождает и воплощает наши сны и мечты, позволяет одним людям реализовывать мечты, а другим — кошмары. Почему так происходит, со всей точностью объяснить невозможно, но если под судьбой понимать не неизбежность и фатальность причинно-следствен-ных связей, а рост и путешествие осознания, то можно предположить, что сбывание кошмара — это болезнь роста сознания. Правда, у автора нет никаких достоверных сведений о том, что есть шансы этим переболеть у тех, чья жизнь обрывается воплощением их кошмара, но кто знает, кто знает…

Линейное время, существующее только в нашем воображении, порождено линейным синтаксисом новых языков. То есть наше восприятие последовательности мира и судьбы как однонаправленного развертывания от жизни к смерти порождено линейным синтаксисом речи и больше ничем. К сожалению, на взгляд автора, это как раз пример самого массового и самого плачевного коллективного сновидения-кошмара всего человечества, сбывающегося на протяжении многих веков.

В этом смысле распространенный вариант судьбы — это всегда лента фильма, в которой кадры расположены в самой плоской из всех возможных последовательностей относительно реального бытия живого. Те намеки на нелинейный синтаксис мироздания, которые мы находим в сновидениях и воплощаем в поэзии и мифах, — всего лишь намеки.

Для того, чтобы освободить последовательность своей судьбы, человеку необходимо родить другие отношения тела со временем, необходимы другие цели для нашей живой воли, иные направления любви.

Силы судьбы не сводятся лишь к силам жизни и силам смерти, — это всегда ещё и сила свободы. Судьба — это всегда путешествие, и в этом её отличие от просто жизни.

Не рискуя впасть в ложную ясность, более или менее достоверно и конкретно можно говорить лишь о тех пластах судьбы, которые состоят из действий и событий, вызванных к жизни желаниями, воспитанными системой ценностей обществом в целом или отдельными слоями общества. Сюда же следует отнести действия и события, вызываемые желанием нарушить общественные запреты, с той разницей, что за такими действиями изредка дышит возможность тех форм судьбы, которые менее уловимы для общественного познания. Но в этой книге нас прежде всего интересуют те свойства судьбы, которые позволяют соотнести с ней пространство снов и сновидений, область мечты и достижения её.

В тех языках, в которых слова «сон» и «мечта» обозначаются одним словом, связь между человеческой способностью порождать виды реальности очевидней.[23]

Может быть, одним из свойств, которое отличает человечество от животных и которое соответствует какому-то более высокому назначению человека в мире и есть его способность порождать из силы, дающей ему жизнь, сновидения, мечты, мифы, предания, легенды, которые становятся видами реальности как мосты в Неизвестное, меняя судьбу человека и человечества.

Во всяком случае, изучение истории человечества с такой точки зрения позволяет предположить, что, после биологических инстинктов, создание мифов и предсказаний и их частных подвидов — религий, верований, политических систем и искусства — есть самая сильная потребность и способность человека. И именно эту способность человечества автор чаще всего и имеет в виду под сновидением.

Что-то в природе развития человечества позволяет предположить, что, вопреки распространенному мнению, производство и рождение мифов как мостов в иные виды реальности происходит не путем восприятия и компиляции как бы первозданно существующих в своей целостности матриц сакрального (архетипов, эйдосов и т. п.) и последующего воплощения их здесь в силу форм мифа. Более правдоподобно то, что, мифы рождаются непосредственным действием приливов и отливов вселенских волн достоверности, — они рождаются непосредственно в телах людей ходом бесконечных проб и ошибок, свет опыта которых из поколения в поколение, столетиями относится и откладывается в слои реальности, подобно перламутру в жемчужине, рождая слои и качества человеческого бытия, форма которого создается и оттачивается постоянством живого риска.

«…в возрасте 7 лет в детстве я заболел. Была высокая температура. Видимо, в бреду, мне привиделось, что с неба, как дождь, начинают сыпаться пустые деревянные катушки от ниток. Когда их поток обрушивался лавиной, я начинал кричать от ужаса. Почти просыпаясь, я слышал утешающий голос моей бабушки, затем с неба опять начинали сыпаться пустые нитяные катушки.

Этот сон остался самым сильным ночным впечатлением моего раннего детства. Из-за чего-то громадного и безжалостного в нем я всегда вспоминал его только краешком памяти, не забывая однако его с годами. Я знал, что нити на катушках до их опустошения были черными, хотя не видел этого.

Я никак не истолковывал этот сон до недавнего времени, до моих почти 34 лет. Опустошение моей судьбы в период этого моего сна было действительно большим: незадолго до этого в очень молодом возрасте умерла моя мать, затем для нашей семьи последовал длительный и многолетний период столь же малоприятных и тягостных событий. Вспоминаю сейчас, что перед переездом в новый дом, который стал последним для моей матери, в нашем старом дворе произошло тягостное и по-своему страшное событие: наша кошка сошла с ума и съела всех своих котят. Мое тело помнит ужас при виде любимой кошки, которая забилась в дрова, где её невозможно было достать, и с утробным безумным урчанием пожирала своих двухнедельных котят.

Будто какое-то проклятие безжалостной опустошенности и неуюта жизни преследовало меня почти до моих 25 лет.

Затем был другой сон, который я тоже помню до сих пор: я стою на высоком берегу реки, текущей справа налево. Внизу — бурная большая вода: мощная, свинцовая справа и выше по течению, затем янтарная, в водоворотах и ярких отсветах грозового света слева и ниже по течению. Я знаю, что мне нужно броситься в эту воду. Не чувствую страха, но почему-то медлю. Высокий берег подо мной начинает осыпаться в воду, и я неизбежно оказываюсь в реке. Но перед этим — опять с неба и опять как дождь — начинают падать караваи свежеиспеченного домашнего хлеба, какой пекла моя бабушка.

Мои мучения и терзания, доходившие до попыток самоубийства, в период между этими двумя снами, внутренне были вызваны тем, что я не мог, а потом уже и не хотел стать своим и таким как все в тех личных и общественных отношениях, из которых оказалась соткана повседневная жизнь людей. Я всегда чувствовал себя чужим среди них, а необходимость быть как другие и мои попытки преуспеть в этом вгоняли меня то в полную безнадежность, то в полное бешенство.

В жизни второй сон предшествовал моменту, когда я вдруг нашел то, что всегда искал и не находил. В 86 или 87 году этим оказались чьи-то краткие и разрозненные конспекты того, что имело отношение к свободе. Моя судьба и устремления как будто приобрели естественный и желанный для меня смысл. И много лет спустя, вдруг вспомнив тот детский кошмар, я неожиданно ощутил необъяснимую радость: я вдруг понял, что он был совсем не кошмаром, — он был о судьбе, которая и есть моя настоящая судьба, — это был сон о свободе. И было нелепо и невозможно искать и обрести в обычной жизни взаимосвязанных людей то, от чего я стал свободен ещё в детстве, потому что это моя единственная жизнь и единственный шанс стать свободным. Но перед этим был третий сон, который ещё рано рассказывать…»

В этой истории врожденная склонность рассказчика к крайностям и бескомпромиссности в поисках себя является определяющей в формировании его индивидуальной судьбы. И остается надеяться, что третий его сон хотя бы в какой-то степени связан со смыслом и ролью уравновешенности и гармонии в движении судьбы.

Обостренная чувствительность наших современников к любому давлению извне и инстинктивное отторжение его, происходящая в ответ на агрессивность общественного формирования сознания и тела, может быть одной из причин заблуждений относительно своей настоящей судьбы, шансов, удачи. В этом случае взаимодействие безличных и неизвестных сил судьбы с телом безотчетно воспринимается как чуждое давление и может длительно отторгаться.

Именно подобного рода ситуация порождает и т. н. «ядерные сны», описанные в первой книге.

Но во взаимодействиях с силами судьбы и удачи бытийно наибольшее значение все же имеет свобода. Здесь автор имеет в виду то, что наши достаточно сильно высказанные самим себе чистые желания и мечты, особенно в юности, находят отклик в Неизвестном и все же имеют тенденцию сбываться. Парадокс, однако, заключается в том, что когда это происходит, общественное воздействие, как правило, настолько меняет нашу систему ценностей и сужает зону возможных действий, что события сбывшейся мечты оказываются не ко двору или даже могут восприниматься как неприятности.

А так как наиболее сильный компонент в наших мечтах безусловно состоит из предполагаемой и желанной свободы (ибо это желание и устремление в человеке неотделимо от желания жить), то лучше все-таки найти понимание и силы повернуться лицом к неиспорченной судьбе, которую, в конце концов, как выясняется, мы достаточно свободно когда-то выбирали сами, — выбирали здесь, а не в какой-то там прошлой жизни.

«Один доблестный человек попал в мир, где нет теней. Там Владыка миражей удерживал его в огромном чане с вином. Человек должен был нести наказание за какую-то свою ошибку. В этом мире не было солнца и, поэтому, не было тени. Владыка окунал человека в вино с головой и, когда тому не хватало воздуха, отпускал его. Все это он делал, не прикасаясь к нему. Мать человека попросила волшебника, чтобы он доставил её к сыну. И в тот же миг она очутилась там и видит, как её сын вынимает меч из ножен, чтобы зарубить Владыку. Она хотела крикнуть сыну: «Не делай этого, иначе ты навсегда там останешься!» Но волшебник сказал ей: «Молчи! Ты своим криком погубишь сына, потому что, обернувшись на твой крик, он замрет навсегда, — ты вне правил того, что происходит, и вне этого мира. Ты можешь только смотреть.»

Мать вернулась в свой мир. А человек, поддавшись какому-то инстинктивному чувству, вложил меч в ножны и вышел из полутемного дома во двор, залитый солнцем. Он сошел с порога этого дома в своих светлых одеждах, сел во дворе на скамью и подумал: «Может, хоть поесть даст.» И тогда, глядя на стол перед собой, на котором была еда, он увидел тень, а потом своего слугу, который шел к нему. Он понял, что свободен, что он снова в своем мире. Он встал, поднял голову и долго смотрел на солнце. И кругом были тени от множества предметов. Человек пошел на базар, где была его мать, и спросил её:

— Ты была там?

— Да, — ответила она.

— И как тебе тот мир? — спросил он.

— Страшное зрелище.

И, отвлекшись на какое-то мгновение, она снова занялась своими делами.»

Говоря о силах судьбы, мы приблизились к самой таинственной и трудноописуемой из них — к удаче.

Присутствие этой силы в создании судьбы обычно не очевидно и воспринимается человеком как нечто само собой разумеющееся. Возможность понять роль удачи появляется лишь в сравнении: т. е. когда она почему либо исчезает. Человек начинает понимать, что кроме его трудоспособности, решительности, настойчивости и даже безупречности, был ещё какой-то фактор, без которого все его усилия осуществить с полнотой себя не дают результатов, т. е. не проявляются в должной, по его внутренним ощущениям, мере. Удача с этой точки зрения воспринимается как состав, необходимый для успешности всех действий, для придания благополучной направленности всей разрозненности и множественности его действий.

В смысловых полях высокой судьбы сама способность того или иного человека воспринять возможность чего-то большего, чем расхожие типы судьбы, есть, на взгляд автора, само по себе проявление удачи. Это становится понятным на фоне жизней множества людей, которые, даже впрямую сталкиваясь со знанием о возможности иной судьбы, остаются глухи и слепы к этому.

В сновидческих практиках отсутствие удачи проявляется как фиксация внимания на угрожающей стороне миров, т. е. как преобладание кошмаров. Преобладание кошмаров во сне и соседствование сознания с ними наяву вообще говорит и о некоторой более или менее глубокой деформации судьбы человека и человечества в целом.

Говорить о градациях в связи удачей нелепо, но, на взгляд автора, существует определенная разница между удачливостью, везением и удачей. В случае с последним труднопонимаемы две вещи: во-первых, предрасположенность, если можно так выразиться, к удаче чаще всего существует или не существует с рождения в виде дара, хотя иногда она может быть приобретена и позже. Во-вторых, касается как раз этого «позже»: трудно понять, что и безупречность человека не является достаточным условием для удачи с великим шансом бессмертия, хотя она является безусловно необходимой для этого. Тот толчок, каковым является удача в смысловом поле большой судьбы выглядит все же как внешний и относится к дарам силы, явно относящейся к неизвестному.

Большая удача приходит как волнение, тонкая щекотная дрожь глубоко в теле, как состояние «внутреннего визга» от предвосхищения того, что получится все, чего хотелось; она приходит как ощущение и видение слитности и ладной упругой сцепленности слов, действий, событий, как отсутствие сомнений. Почти каждый человек так или иначе пытался эмпирически «вычислить» механику везения и удачливости. Намерение этого исследования породило распространенное восприятие жизни и судьбы как азартной игры. Но удача — это не приз за умелую игру, это не просто благополучие течения жизни и судьбы, и сила её не относится к механизмам, скроенным человеком, — она как будто приходит извне, она родом из Неизвестного и дышит, где хочет и как хочет. Её родина там же, где свобода, риск, вольность.

Сны о потере и обретении удачи многообразны, удача в них может выглядеть как птица, сокровище, перемена места жизни, новая одежда, редкостный ковер, просто как свет, заполняющий опустошенность жизни. Сновидящим, которым сопутствует удача, удается гармонично и достаточно легко, хотя и не без усилий, найти свой индивидуальный путь в миры сновидений и сновидческий опыт глубоко развивает и усиливает их целостность.

Вещами, приводящими к утрате удачи, являются, кроме непостижимых движений судьбы, все обычные отягощения человечества: эгоизм, особенно с какой либо интенсивной доминантой, подминающей под себя всю остальную целостность жизни, судьбы и тела; общесоциальная порча судьбы; слабость духа человека. Такого рода упорствования в своих заблуждениях создают ситуации, когда, как говорят на Востоке, даже благословение становится проклятием.

Кстати говоря, благословение как социальная форма передачи социальной удачливости, действенна в основном лишь в тех шаблонах, частью которых она является. Такого рода благословения при свободном поиске иных направлений судьбы могут создавать событийные ограничения и ограничения сознания, которые, впрочем, преодолеваются волей к освобождению.

«С кем-то, кого я воспринимал как своего близкого друга, мы внезапно оказались в трудноописуемом месте: я знал, что мы в другом мире. Вернее, это было место, откуда брали начало многие миры. Это было очень далеко, как бы на краю восприятия. По плоской равнине тек неглубокий ручей с прозрачной темной водой. То, что я принимал за деревья, не было деревьями — я знал это.

Это были как бы плоские живые обрамления света. У источника был некто, весьма отдаленно напоминавший человека, — древний и легкий. Я видел его, как и деревья, только в непостижимый профиль. Он без слов сообщил нам, что в источнике — мертвая вода, которая удаляет все наносное и омертвевшее с тела человека. В этой воде можно находиться очень недолго, — она, или то, что живет в ней может повредить, если переусердствовать, живое тело. Мы должны были спешить, потому что в этой местности мы могли находиться очень недолго, — у нас не хватало сил.

Я вошел в воду. Она была густой и текучей в то же время, темно-прозрачной с какой-то звенящей светло-золотистой изнанкой. Я знал, что она растворяет, подобно кислоте. Я окунулся и уже выходя из воды увидел её опасную силу как мелких темных рыбешек-пираний. На берегу ручья я увидел свое тело — это было тело подростка, налитое темно-золотой ровной легкостью. Потом все исчезло…»

«Опять с кем-то, кого я воспринимал как своего близкого друга, мы на машине поднимались в горы. Было светло, как бы очень солнечно, хотя я не помню теней.

Мы остановились у скопления больших скал. Там был колодец, который и был целью нашего путешествия. Выложенные из старых темно-золотых камней, его стены уходили под почти невидимую воду. Вода в нем была живая — я узнал это сразу, как только увидел её. Нет слов, чтобы объяснить, чем была эта вода — она была живая…»

Мы подходим к тому, что можно назвать высокой или высшей судьбой, — в том смысле, что в такой судьбе реализуются и воплощаются высокие и высшие шансы свободного развития, рожденные в человеке и существующие для него. Соблазны здесь выглядят как едва ощутимая радость будущей полноты света и неограниченности, как обещание небывалого и единственного путешествия в живую и многообразную бесконечность.

Просачиваясь сквозь общественные представления, этот соблазн принимает вид возможности, а в какие-то мгновения и полной и несомненной уверенности в уникальной и громадной предназначенности своей жизни для небывалых и значительнейших свершений, в которых максимально полно раскрывается внутреннее человеческое величие и благородство.

Несмотря на частое слышание этого общественно распространенного соблазна, жизненный опыт большинства людей, испытавших его в той или иной форме, складывается чаще всего в судьбу, очень мало напоминающую пробудившее её возвышенное.

Кроме уже указанных общих социально-речевых условий и причин, искажающих соотношение индивидуального, личностного и сущностного и занижающих в результате степень свободы и величия реализации шансов, здесь имеет значение и искусственное разделение в представлении людей, пытающихся высоко реализоваться, вещей в мире и внутри мышления на материальное и духовное, низменное и возвышенное (горнее). Это мысленное разделение рисует непреодолимую пропасть, воображаемо проходящую через их целостность, без которой полная и высшая реализация невозможна, а оказывается раздираемой противоречиями. Обращаясь к ядру возвышенного в человеке, приходиться констатировать, что распространенные в обществе представления о природе возвышенного достаточно смутны и недостоверны.

По-видимому, первое из состава возвышенного, что действительно присуще человеку, есть его светоносность, начинающаяся здесь с того, что человек рождается как сфера яркого света — сфера чистого и ясного света. Далее можно отметить в числе возвышенных свойств присущую человеческому подвижность и живость его света на фоне пейзажа мироздания. Это каким-то образом связано с родовой склонностью человечества к странничеству и путешествиям, которые благоприятно сказываются на его свете.

Подвижностью человеческого света определяется и своеобразие его осознания как во многом сформированного сущностью движения. То есть, род осознания человека — кинетический. С этим же связана матрица достижения, неотделимая от человеческого. Далее, данность вертикальной оси осознания, по всей видимости, является основой основ возвышенной стороны человека и определяет своеобразие его сознания. Особенность светимости человека, которую можно обозначить как облегченную и подвижную способность давать и принимать свет в отношениях с другими существами и силами, так же можно определить как исходящую из этого состава, так как именно это порождает человеческую способность к любви, благодарности, благоговению, которые имеют своей чистой смысловой матрицей бескорыстие и соучастие.

Говоря о матрице бескорыстия, следует отметить, что частью её основы является опять таки облегченная способность генерировать и распределять собственный свет, а так же то несомненное свойство человека, делающее его существом социальным, то есть испытывающим потребность в общении, жизни и путешествиях вместе с себе подобными.

Затмение матрицы бескорыстия в современном обществе связано со многими вещами и имеет глубокие последствия, сильно затрудняющие возможность свершения высокой и высшей судьбы.

Если не останавливаться на мотивациях и структуре «эго», основную причину этого затмения опять таки можно найти в тех особенностях мышления, которые были сформированы религиозным мифом, а именно — в способе речевого выражения той его части, которая описывает Господа как хозяина человеков, в руках которого находится рождение, счастье, смерть и посмертное человека. Ощущение себя «собственностью» кого-либо, скорее всего не истинно не только для нашего «эго», но и для настоящей природы, то есть для происхождения человека.

Человек по происхождению своему не принадлежит никому и, может быть, именно поэтому, хотя бы в своем мышлении и речи, пытается кому-то принадлежать. Но то в человеке, что в момент рождения не принадлежит ему — жизненная сила и шанс свободы, — он получает в качестве дара.

Матрица дара в мышлении человечества, искаженном новым языком, некоторым образом трансформировалась в матрицу жертвы и жертвоприношения, имеющих отчетливую корыстную подоплеку в условиях реальности, описанной очарованными речью и смертью тела. Хотя смерть в этой новой позиции сознания человечества служит надеждой для воспоминания полноты шансов свободы, получаемых человеком при рождении в виде дара. Именно характер этого дара — полной свободы — и позволяет понимать то, что у человека нет Хозяина, и он — как биологический вид — уже вольноотпущенник вертикального времени, образующего форму его рождения в мире, форму тела и форму возможной судьбы.

Затмение матрицы бескорыстия в человеке шаблоном корыстного жертвоприношения неизбежно затрудняет реализацию высшей судьбы человека, так как оно вызывает особенное видоизменение течения света в той части человеческого, куда из возвышенной его основы проецируется кинетическое ядро достижения, — это выглядит как нарастание глубокой обездвиженности и затемнение в этих центрах тела, а так же как нарушение их беспрепятственной связи с токами большого времени и силами большой судьбы в Мироздании.

Способы и цели обобществления сознания и судьбы, господствующие ныне в цивилизации, почти неодолимо влекут людей к помещению своих тел в некоторое подобие энергетических «нор», которые по сути своей глубоко отличаются от более естественного человеческого способа организации энергетической ниши в виде «дома», а тем более от свободного перемещения по жизненным полям.

Гипноз неподвижности и тяга к покою как к уровню безопасности есть и результат скученности жизни, и той плотности информационного потока о жизнях других людей, которая так высока, что под её давлением с неизбежностью формируется бессознательное самоотождествление с усредненным шаблоном.

Этот шаблон подменяет акт личного выбора уступкой социальному давлению. А основой границ, формирующих его, как уже указывалось, является безличный страх опыта как бы других людей, — ограбленных, обманутых, разоренных, униженных, избитых, убитых, расчлененных или просто наказанных.

Но скука и однообразие усредненного шаблона вместе с тем очевидным до неявности образом вступает в противоречие с избыточностью, присущей и языку, и реальности. Несоответствие между щедростью жизнетворения и скупостью и скудоумием обобществленного осознания судьбы могут послужить одним из толчков для внимания сновидящего, чувствующего природу основ бескорыстия человеческого.

По мере исследования сновидения и путешествий освобождающегося сознания эта разница между общественным земным и со-бытием в энергетической вселенной все меньше воспринимается как пугающее и тревожащее, потому что незыблемость и окончательность, как бы сквозящая из социальных распорядков, воспринимаемая в начале как естественная и родная, все больше понимается как результат игры слепых и достаточно ограниченных сил, порождающих интенсивные, но случайные — и равные между собой в этой случайности — доминанты человеческого восприятия, единственное реальное значение которых связано с их способствованием или препятствованием продолжению человечества как биологического вида.

«Поток сцепления. Просыпаясь, я приближаюсь к потоку вещей, порядку сцепления которых меня научил мой отец. Этот порядок закрепила какая-то часть моей самостоятельной жизни и другие люди. Недостаток этого порядка — в обязательном конфликте между чем-то и чем-то, во сне я не знаю, что именно должно вызывать конфликт. Я не хочу входить в этот порядок и отстраняюсь, возвращаюсь в поток порядка, который мне видится естественно моим. Я обращаю внимание на энергетическую ровность этого порядка и полное отсутствие необходимости быть враждебным к чему-либо».

«Во сне я прихожу в деревенский дом, в котором жил в раннем детстве. Внутри дома неожиданно для меня все предметы оказываются цвета сухой земли, и я не хочу туда входить. Я долго сижу на глиняной завалинке перед домом и смотрю на скользящие в воздухе и в солнечных лучах паутинки. Во сне и наяву конец августа. Потом я начинаю что-то писать и будто перебираю или собираю в слова кончиком авторучки летающие паутинки».

Опыт сновидений — это прежде всего опыт бытия в реальной Вселенной, лишенной той твердости, однонаправленности, неизменности и отягощения, которые присущи нашему обобществленному сознанию повседневности. Полеты настоящего тела во сне, радость которых не сравнима ни с чем в детстве и позже, отворяют память о истинном счастье и смысле человека, как о путешествии в безграничное.

Легкость как то свойство бытия, которое откликается на желание свободы, и освобожденность как особый вид света, — эта легкость позволяет лететь навстречу самым жестким стальным ветрам, дующим в мироздании, не изменяя направления свободного движения и творчества.

С другой стороны, особенностью человека современного, а может быть и человека вообще, является противостояние окружающей среде как одна из основ существования человека. Суть этого не столь очевидна, как это кажется на первый взгляд, и не объясняется лишь обозримыми особенностями эволюции. Затрудненная, в сравнении с животными и растениями, присбособляемость к изменениям природной среды, может быть лишь следствием чего-то более глубокого в природе человека.

Намного более выраженную, чем у других биологических видов, необходимость в действиях по сохранению равновесия внутренней среды и тип человеческого противостояния иллюстрирует то, что летом человеку необходимо охлаждаться и замедлять обмен веществ, а зимой — согреваться и ускорять обмен веществ в своем теле. Кроме очевидности самосохранения, это необходимо и для способности действовать, действовать свободно от разрушительных факторов неравновесия — болезней, переутомления, преждевременного старения. То есть свобода действий человека каким-то образом связана с типом его противостояния окружающей среде.

Противостояние не обязательно означает воинственность, хотя её так много в человеческой жизни. Противостояние — это способ получения энергии равновесия, и в отличии от других живых существ земли, это — равновесие вертикальной оси сознания, свойственной в полной мере только человеку. Этот способ противостояний и связанное с ним усилие увеличивает тягу мышления к созданию негибких, неизменных и неживых конструкций, поддерживающих для него жизнь и мир. С другой стороны, сновидение хотя и может совершаться при известной сноровке и стоя, тем не менее обычно происходит при горизонтальном положении человека, и именно сновидение, как указывалось, есть основной источник памяти о легкости бытия.[24]

Хотя сам характер легкости бытия и полетов в непознанное, о которых напоминает сновидение, и не имеет в дальнейшем черт, напоминающих земное противостояние силам, видится, что именно опыт противостояния позволяет накопить энергию равновесия и освобожденности делающими возможным полет осознания для человечества, развивающегося после прививки ума и языка. Об энергии равновесия и освобожденности здесь можно сказать просто как о желании, становящимся достижением этих свойств бытия в результате индивидуального выбора и перераспределения своих внутренних сил. Ещё проще это можно выразить как желание не умирать и путешествовать в бесконечность свободы, желание, переходящее в действо судьбы по тому реальному мосту, который в состоянии породить наша способность сновидеть.

То жизнестроящее, что дает опыт противостояния, видимо, есть сила, позволяющая восстановить утраченную или загрязненную связь тела с высшей человеческой судьбой.

Ощущение достоверной легкости бытия утрачивается вместе с обычной утратой легкости тела, так незаметно привычной в детстве и отрочестве. По мере того, как общественный шаблон распределения жизненной энергии (имеющий форму рассеивания её от центра нашего тела на периферию и к топологическому низу тела), схватывает наше сознание, меняется и отягощается наше тело, схваченное неживыми для него связями и разделениями императив ума.

Суть центростремительного рассеивания на периферию тела такова, что она вызывает постоянное нарастание усилий и затрат энергии, необходимых для поддержания равновесия и противостояния. Критический порог величины такого усилия индивидуален, но, в любом случае, за этой гранью шансы тела на обретение своей достоверной целостности прогрессивно уменьшаются. В таких жизненных ситуациях только та сила судьбы, которую называют удачей, и внутренний дух человека могут помочь вернуть гармонию или хотя бы скомпенсировать саморазрушительное неравновесие и противостояние, обернув их подлинным равновесием вертикальной оси судьбы.

Другими словами, по мере проживания жизни социального шаблона и его общих путей, все больших затрат энергии требует именно удержание равновесия вертикальной оси сознания.

Бросающая вызов уму щедрость и избыточность жизни и языка, проявляющиеся множеством одновременно существующих способов и средств выражения одного и того же смысла, указывает на щедрость как на свойство силы, дарующей жизнь человеческому.

То в человеке, что при рождении не принадлежит ему, — жизненную силу и дар свободы, он, в силу характера этого дара, либо возвращает своей жизнью и смертью, либо продлевает с благодарностью в бесконечность. Потому что принятие дара есть принятие ответственности за сам дар, но не за дарующего. Так же — для дарующего: возможна ответственность лишь за род дара, но не за судьбу одариваемого.

Естественная щедрость, присущая и ядру возвышенного в человеке, актуализируется в матрице бескорыстия как орган, восстанавливающий беспрепятственную двустороннюю связь с большими потоками света в Мироздании, делающих возможной легкость путешествия индивидуального сознания в безграничности. И, видимо, лишь глубокое затмение матрицы бескорыстия умом и его линейными законами торговли вынуждало и вынуждает ищущих в древности и в наши дни прибегать для осуществления большого путешествия к услугам тех сил во Вселенной, для которых корысть, возможно, является основной нерастворимой матрицей их сознания.

«Во сне я оказался на правом берегу реки. Мир сумерек, переходящих в ночь. Контрастирующие и главенствующие цвета — черный и красный. Быстро переместившись от берега реки к подножию стены (правой стены) каньона, оглядываюсь в ожидании чего-то. Прямо передо мной в скале вырублено много небольших помещений, очень напоминающих скальный монастырь в Ц., но расположенный не так высоко, а сразу у места смыкания равнины и горы. Множество помещений-келий и почти в каждом — люди (по одному, по два, не больше трех). Между помещениями — множество ходов, всякие лестницы в две-три ступени, небольшие арки или столбы ворот без створок.

От места, где я стою, и до начала горы с кельями (хотя это не кельи, а какие-то комнаты для торговли), — метров 30–40. Слева от меня — большой одинокий камень, отесанный как квадратная опора для моста, высотой в два-три человеческих роста. Из-за этого камня выходит женщина, подходит ко мне, мы вместе идем к «кельям». Я знаю, что должен ей что-то показать. Женщине около 50 лет. Азиатский тип лица, черные блестящие волосы до плеч, не полная и не худая, подвижная. На ней светлый длинный плащ, на правом плече небольшая коричневая сумка на длинном тонком ремешке. Мы подходим к «кельям». В ближайшей сидит «продавец». Он сидит на небольшой подушке, скрестив ноги по-восточному. Все небольшое помещение убрано коврами: пол, стены, потолок. Перед «продавцом» — небольшой сундук или ящик со стеклянной крышкой, она откинута в сторону. Сам «продавец» — толстый, лоснящийся, одет в просторные шаровары, рубашку и небольшую жилетку, очень богато расшитую. Лицо хитрое, с крупными чертами, глаза навыкате. Увидев нас на пороге, он быстро извлекает что-то из сундука жестом, каким вытаскивают и показывают платки и ткани на базарах. Судя по его жестикуляции, он что-то демонстрирует, а моя спутница это разглядывает. Но я не вижу что: руки продавца пусты, на мой взгляд. Хотя и не совсем: иногда как будто проскальзывают очертания каких-то предметов, но они размазаны, словно не наведена резкость.

«Продавец» и моя спутница оживленно общаются. Но я ни звука не слышу. Между ними стоит небольшая свеча (единственный источник света в этой «келье»). И на их лицах играют блики. Окончив диалог, мы уходим. Покупка-сделка не состоялась.

Помню, что мы заходили ещё во множество подобных помещений, и все они были чем-то схожи. Все они освещались свечами. Вокруг сновали люди (или нелюди), — различить их было невозможно. Длинное — до пола — серое одеяние, заканчивающееся вверху большим остроконечным капюшоном, закрывающим лицо. Ног из под одежды не видно, шагов не слышно. Поодиночке или группами по двое-трое они переходили, перескальзывали от «келье» к «келье». Не помню момента, когда моя спутница исчезла, вернее, пошла по своим делам. Просто стало легче дышать. Я шел один мимо множества открытых помещений с сидящими в них «продавцами». Все мне что-то предлагали. Но я не обращал на них внимания, их товар меня не волновал.

Пару раз чуть не упал из-за развязавшегося шнурка ботинка. Завязав шнурок заново, я двинулся дальше. По дороге ко мне ненадолго примыкали люди, приходившие со стороны реки.

Я их также провожал к «кельям» (они сами будто не могли туда дойти), и дальше они исчезали, как и моя первая спутница.

Я двигался вдоль течения реки, находившейся слева от меня, и вдоль «келий», мелькавших справа.

Становилось ещё темнее. Потом, вдруг, местность стала быстро удаляться от меня. Земля ушла вниз. Я был в воздухе, перемещаясь, словно кто-то тянул меня за затылок назад и вверх. Тела я уже не ощущал.

Потом я вновь завис в точке пространства, откуда была видна вся долина с каньоном: оба берега, обе стены и река внизу. Все было залито золотистым светом, цвета золотой осенней листвы. Лишь в месте, где был город «келий», на правом берегу у подножья стены, лежала темно-серая тень, — там все было в серой непонятной дымке. Я почувствовал, что покидаю это место, и тут я услышал голос: «ТРЕНИЕ ЕСТЬ НЕПРЕХОДЯЩЕЕ ДЕЙСТВО ЭТОГО МИРА».

Когда неуловимое и манящее воспоминание о чем-то настоящем сияет ровным светом смысла и чистоты и очевидно мелькает в памяти, но остается недоступным как золотая крепость за рвом без мостов, — самое время отправиться в путешествие, которое начинается отсюда и навсегда, — в путешествие, которое называют и сновидением (хотя это и не самое точное слово для того, что никак не связано со словами хотя бы потому, что для этого нет нужды спать), — достаточно ощутить нечто большее в том присутствии, которое есть мы и мир, и позволить этому начаться и произойти и, ощутив странное дуновение, раствориться с легкостью в путях и потоках, ветрах и течениях, сообщающихся между собой и отворяющихся в световые просторы и бездонную немоту живой Вселенной, пронизанной токами пронзительных и достоверных чувств и большой судьбы Происходящего в неизвестности, имеющей иной, нежели наша речь и мысль, порядок и последовательность; и, снимая покровы местного языка, как раздеваются перед морем, обнажая живость и слитность смысла, простота которого не отражается ни в одном из зеркал, потому что у него нет второго — он не симметричен, а жив, — распугав и распустив сети речи до огромных зияний, несговорчивых к туземным наречиям, наше тело радуется досягаемости невыразимым, доступностью для великого, возвращению и возобновлению Путешествия, которое и есть то, что так неуловимо манило и сияло в нашей подлинной памяти.

«МНЕ СНИЛОСЬ, ЧТО ИЗ БЕЗГРАНИЧНОСТИ, В КОТОРОЙ СУЩЕСТВУЕТ НАШ МИР, СПРАВА НАДВИГАЛАСЬ НЕОПИСУЕМАЯ ТЕМНО-СИНЯЯ БУРЯ. ЗАТЕМ ВРЕМЯ ЕЁ НАСТАЛО. И МЫ ВСЕ ПРЕВРАТИЛИСЬ В ЛАЗУРНЫЕ ОГОНЬКИ ПЛАМЕНИ В ЗОЛОТИСТОМ ОРЕОЛЕ.

И ПОТОМ ОТТУДА, ИЗ ОГРОМНОСТИ, В КОТОРОЙ МЫ ОКАЗАЛИСЬ, МЫ ВИДЕЛИ ТО, ЧТО ОСТАЛОСЬ ОТ НАШЕГО МИРА: НЕСКОЛЬКО АРХИПЕЛАГОВ КРОШЕЧНЫХ ЗОЛОТЫХ ОСТРОВКОВ НА БЕСКРАЙНЕЙ И НЕПОСТИЖИМО ТЕМНО-СИНЕЙ ПУСТОТЕ, — И ЭТО БЫЛО ВСЕ, ЧТО ОСТАЛОСЬ ОТ НАШЕГО МИРА».