Школьные годы Тома Брауна

Глава I Семейство Браунов

Эти последние, однако, вплоть до наших дней редко воспевались поэтами или попадали в хроники мудрецов. Им недоставало своего собственного “sacer vates”,[4] поскольку они слишком тяжеловесны, чтобы подняться наверх самостоятельно, и недостаточно цепки, чтобы ухватиться за удачно подвернувшуюся возможность и держаться за неё, не отпуская, — способность, ставшая основой благосостояния многих благородных семейств. Но этот мир идёт своим чередом, колесо фортуны постепенно поворачивается, и несправедливости по отношению к Браунам, как и многие другие несправедливости, возможно, будут заглажены. Сам автор этой книги, будучи поклонником Браунов на протяжении многих лет и к тому же имея честь состоять в родстве с одной в высшей степени уважаемой ветвью этой великой семьи, намерен по мере сил внести свою лепту и подтолкнуть колесо.

Каким бы ты ни был, читатель, благосклонным или не очень, я не хочу, чтобы ты зря терял своё драгоценное время, и поэтому сразу же скажу тебе, с какого рода людьми тебе предстоит встретиться на этих страницах, если мы с тобой станем попутчиками. Сейчас ты услышишь, что за люди мои Брауны, и если такие тебе не по нутру — ну что ж, давай сразу же распрощаемся и разойдёмся, чтобы потом не жаловаться друг на друга.

Прежде всего, Брауны — бойцы. Можно оспаривать их мудрость, остроумие или красоту, но не может быть сомнений относительно их бойцовских качеств. Куда бы ни был направлен видимый или невидимый удар, ближайший из Браунов обязательно подставит под него свои ребра. Их телосложение по большей части полностью отвечает этой характерной особенности: у них квадратные головы, гибкие шеи, широкие плечи и грудь, а бока поджарые, без лишнего жира. Принадлежность к клану они ценят не меньше шотландцев; доверие, которое они питают друг к другу, поистине безгранично. В их представлении, ничто не может сравниться с Браунами до третьего и четвёртого колена включительно. Одна из любимых их пословиц — «кровь — не водица». Они не могут жить спокойно, не встречаясь то и дело друг с другом. Вряд ли где ещё найдутся другие такие любители семейных сборищ, которым, с точки зрения стороннего наблюдателя или просто чувствительной натуры, лучше бы вообще никогда не собираться вместе. Потому что всё время, пока они вместе, они с наслаждением делятся друг с другом своими мнениями по самым разнообразным вопросам, причём мнения их полностью противоположны и всегда имеют характер глубоких убеждений. Нужно пожить с ними какое-то время и понять их, чтобы уяснить себе, что на самом деле это не ссоры. Ничего подобного; после хорошего раунда семейных дебатов они начинают любить и уважать друг друга в десять раз больше, чем раньше. Потом они возвращаются, кто в свой приход, кто в полк, кто в палату суда, готовые и дальше делать своё дело и более чем когда-либо убеждённые в том, что Брауны — наилучшая компания.

Такая семейная выучка в сочетании с воинственными наклонностями делает их весьма склонными к донкихотству. Они не могут пройти мимо чего-либо, что кажется им несправедливым. Им обязательно нужно высказаться по этому поводу, что очень раздражает всех благонамеренных обывателей, и они тратят время и деньги в попытках это исправить, даже если затея эта явно безнадёжная. Браун никогда не бросит на улице больную собаку, какой бы скверной она не была. Большинство людей устаёт от подобной деятельности. Постаревшие Брауны, с красным лицами, седыми бакенбардами и лысыми головами, продолжают верить и бороться до самой старости. У них всегда есть какой-нибудь пунктик, и они остаются ему верны до тех самых пор, пока старуха с косой не приберёт этих беспокойных старых мальчишек.

Но самое досадное то, что никакие неудачи не сбивают их с ног, не приучают ни во что не вмешиваться и считать, что правы вы, или я, или другие здравомыслящие люди. Неудачи скатываются с них, как июльский дождик с перьев утки. Джон и вся его семья оказываются мошенниками и обманывают их сначала на этой неделе, а потом на следующей; тогда они начинают помогать Джеку; когда же он оказывается на каторге, а его жена и дети — в работном доме,[5] они с готовностью бросаются помогать Биллу.

Однако пришло время перейти от общего к частному; поэтому оставим в покое огромную армию Браунов, разбросанную по всей империи, над которой никогда не заходит солнце,[6] и которую, по моему мнению, именно широкое распространение Браунов и поддерживает в стабильном состоянии. Давайте-ка сосредоточим наше внимание на том маленьком гнёздышке Браунов, в котором вылупился наш герой, а находится оно в графстве Беркшир, в той его части, которая зовётся Долиной Белой Лошади.

В моё время, когда мы отправлялись домой на старой почтовой карете, которая высаживала нас с нашими сундучками на перекрёстке дорог, и во всё горло распевали “Dulce Domum[13] ”, пока домашний кучер вез нас к дому, то там мы и оставались, как привязанные, до самого конца каникул. Мы сами искали себе развлечения, и не дальше от дома, чем на расстоянии пешего перехода или поездки верхом. И таким образом мы узнавали весь местный люд и знали на память его обычаи, предания и песни; мы снова и снова бродили по полям, лесам, холмам, и они становились нашими друзьями. Мы были беркширские, или глостерширские, или йоркширские мальчишки, а вы — юные космополиты, принадлежащие всем странам и ни одной из них. Наверное, так и нужно. Сейчас время широких взглядов и прекрасного гуманизма, и тому подобного; но мне всё же хотелось бы, чтобы бои на палках не вышли из моды в Долине Белой Лошади, и чтобы не снесли Холм Альфреда для постройки насыпи этой дурацкой Западной железной дороги.

Но давайте вернемся в Долину Белой Лошади, к месту действия начальных сцен этой правдивой и захватывающей истории. Как я уже говорил, Западная железная дорога сейчас проходит прямо через долину. Это земля обширных и богатых пастбищ, огороженных заборами от лис, с отличными живыми изгородями и славными маленькими рощицами тут и там, где и прозябает бедняга лис Чарли, которому на мили кругом и податься-то больше некуда, когда в одно прекрасное ноябрьское утро беркширский охотник выгонит его из норы. Те, кто видел это с высоты седла, знают, как несётся лисица, за которой по горячим следам гонится собачья свора — головы задраны вверх, хвосты опущены вниз. В долине мало пахотной земли, мало и лесов, да и для любителей спорта там мало интересного, разве что охота. Разбросанные тут и там старинные деревушки производят странное впечатление; дома в них строились без всякого плана, в каких-то дальних углах и закоулках, вдоль тенистых улочек, и при каждом — клочок земли, занятый садом. Построены они, главным образом, из крепкого серого камня и накрыты соломенными крышами; хотя в последние годы строится всё больше и больше коттеджей из красного кирпича, потому что в долине начато производство и кирпича, и черепицы. В каждой деревне полно пустующей земли вдоль дорог; часто это деревенские луга, где пасутся гуси и свиньи, а сами дороги по старинке плохие и грязные, почти непроходимые зимой. И всё-таки приятно проехаться по ним рысцой через огромные пастбища с островками колючего кустарника тут и там, на которых пасутся лоснящиеся коровы; где нет оград, а только ворота в конце каждого поля, так что вам то и дело приходится вылезать из своей двуколки (если она у вас имеется), что даёт вам прекрасную возможность оглядеться вокруг через каждые четверть мили.

Изображение Белой Лошади очень большое и довольно абстрактное, рассмотреть его полностью можно только издалека, а ещё лучше — с воздуха, потому что холм довольно пологий — уклон 30?. Поскольку Белая Лошадь вырезана в склоне мелового холма, её приходится время от времени очищать от растительности.

Прямо под Белой Лошадью находится любопытное место — широкая и глубокая балка, которую называют «Ясли».

Белая Лошадь. Схема

Они совсем не похожи на лестницу, и я нигде и никогда не видел ничего подобного, — такого дёрна, короткого и зелёного, таких нежных синих колокольчиков, таких пушинок чертополоха и паутинок, сияющих в солнечных лучах, и таких овечьих троп, которые идут вдоль склонов так ровно, словно проведённые под линейку. Противоположный склон «Яслей» образует ещё одна достопримечательность — Холм Дракона, маленький, круглый и самоуверенный, как будто заброшенный вперёд из цепи холмов, и совершенно непохожий на всё, что его окружает. Как мне рассказывали деревенские жители, на этом самом холме некий избавитель рода человеческого, Св. Георгий, убил дракона.

Действительно ли то был Св. Георгий, не могу сказать; но уж дракон-то точно был убит, потому что следы от его крови видны там до сих пор. И то, что кровь стекала по самому лёгкому подъёму на холм, является лишним тому доказательством.

Кузница Вейланда

Эшдаун-Парк

Пройдя по Риджвэю к востоку, мы скоро выйдем к обработанным землям. Это уже не беркширские холмы в обычном понимании этого слова; здесь поселились линкольнширские фермеры, и теперь на широких склонах уже не пасутся овцы, а растут репа и ячмень. Один из этих мелиораторов живёт поблизости на ферме «Семь курганов» — это ещё одна тайна этих возвышенностей. Курганы стоят до сих пор, торжественно и молчаливо, как корабли в спокойном море, — гробницы каких-то сынов человеческих. Но каких? От Холма Белой Лошади досюда три мили, убитые при Эшдауне не могли быть похоронены так далеко. Кто скажет, что за герои тут лежат? Но нам пора уже вниз, в долину, а там и назад в город по железной дороге; время не терпит, да и наборщик тоже; впереди ещё долгий и крутой спуск, а дорога дальше просто отвратительная. Зато внизу живут славные люди, и мы чувствуем настоятельную необходимость промочить горло, потому что холмы эти вызывают жажду. Поэтому мы подходим к старому дубу, который растёт у входа в дом.

— Как называется ваш холм, хозяин?

— «Гудящий камень», ясное дело.

— А ваш дом? А то я не разберу, что написано.

— «Гудящий камень», сэр, — говорит хозяин и наливает старый эль, мелодично позвякивая кувшином в форме сидящего старичка в треуголке, называемым обычно «Тоби Филпот», о высокий стакан.

Вот такие кувшинчики и назывались «Тоби Филпотами» (Toby Philpot) в честь героя баллады XVIII века. Теперь это оч-чень ценный антиквариат!

— Какие странные названия! — говорим мы, переводя дух, и протягиваем стакан, чтобы его наполнили ещё раз.

— А по мне, так ничего странного, сэр, — говорит хозяин, передавая нам наполненный стакан, — учитывая, что вот он самый Гудящий Камень и есть, — и кладёт руку на глыбу камня квадратной формы, примерно трёх с половиной футов в высоту, с двумя — тремя странными отверстиями, похожими на окаменевшие допотопные крысиные норы, который лежит рядышком под дубом, перед самым нашим носом.

Мы более чем заинтересованы и пьём свой второй стакан эля, недоумевая, что же последует дальше.

— Хотите послушать, сэр? — говорит хозяин, ставит кувшин на поднос и кладёт руки на камень.

«Гудящий Камень»,

Мы уже готовы ко всему, и он, не дожидаясь ответа, прикладывает рот к одной из «крысиных нор». Что-то явно должно произойти, если только он не лопнет от натуги. О Господи! Надеюсь, у него нет склонности к апоплексии. И вот, наконец, камень издаёт жуткий звук, нечто среднее между стоном и рёвом, который раскатывается по всей долине, и по склонам холмов, и по лесу, что за домом, — кошмарный голос привидения.

— Скажу вам, сэр, — говорит хозяин, выпрямляясь с багровым лицом, пока стон камня ещё слышится в воздухе, — так в нашей округе подавали сигнал в старые времена, когда приближались враги. Дули в камень, и было слышно на семь миль кругом; по крайней мере, так я слышал от законника Смита, а уж он всё знает про старые времена.

Мы едва ли можем проглотить семь миль законника Смита; но, в самом деле, мог ли звук Гудящего Камня быть призывом, своего рода «огненным крестом» для всей округи в старые времена? И в какие старые времена? Кто знает?

Мы с благодарностью платим за пиво.

— А как называется та деревня внизу, хозяин?

— Кингстон Лайл, сэр.

— Славные у вас там посадки.

— Да, сэр, Сквайр обожает деревья и всякое такое.

— Неудивительно. У него там есть что обожать. Всего доброго, хозяин.

— Всего доброго, сэр, и счастливого вам пути.

Рог Пьюси, в настоящее время находится в Музее Виктории и Альберта в Лондоне

А ещё есть прекрасная старинная церковь в Аффингтоне, который в старину назывался Уффингас, — вся округа полна саксонскими названиями и памятками той поры! Или вот ещё старинная усадьба в Комптоне, в которой могли бы жить штук двадцать Мариан,[27] — окружённая рвом с цветущими водяными лилиями, она приютилась под склоном холма, с тисовой, так называемой «монастырской», аллеей и бесподобными садами на террасах.

Церковь в Аффингтоне

И всё это — в долине, да и много чего ещё найдётся там для тех, у кого есть глаза, и кто умеет ими смотреть. Подобные вещи каждый из вас может найти в сельской местности в любой части Англии. Вопрос в том, хотите ли вы замечать то, что находится у вас под самым носом, или не хотите. Ну ладно; я сделал все, что мог, чтобы пробудить ваш интерес, и если вы и теперь будете продолжать шататься по Европе каждые каникулы, это не моя вина. Я родился и вырос на западе страны, и благодарю Бога за это. Я житель славного саксонского королевства Уэссекс, истинный сакс, и душа моя навеки привязана к моей земле. Ничто не сравнится для меня со старыми местами, и нет лучше музыки, чем родной саксонский говор, тот, который можно услышать в Долине Белой Лошади.

Усадьба в Комптоне

Вот там-то, в одной из деревушек у подножия хребта Белой Лошади, и жил Сквайр Браун, мировой судья графства Беркшир. Там он вершил правосудие, карал и миловал, как умел, родил сыновей и дочерей, охотился на лис и ворчал по поводу плохих дорог и плохих времён. А жена его раздавала чулки, рубашки, халаты и рюмочку-другую старикам, страдающим ревматизмом, и добрые советы всем остальным, и занималась сбором пожертвований на покупку угля и одежды на зиму для бедных. Зимой, на святках, на кухне у Сквайра представляли пантомиму, участники которой, украшенные лентами, в цветных бумажных колпаках, нараспев декламировали на местном диалекте легенду о Св. Георгии и его битве с драконом, и о докторе, который вылечил Святого за десять фунтов — отголосок средневековых мистерий. Это было первое драматическое представление, увиденное маленьким Томом, которого нянька с этой целью носила вниз на руках в зрелом возрасте трёх лет. Том был старшим ребёнком своих родителей и с младенчества демонстрировал ярко выраженные семейные черты. С самого начала это был здоровый и сильный мальчишка, склонный драться с нянькой и удирать от неё, а также брататься со всеми деревенскими мальчишками, с которыми он отправлялся в экспедиции по округе. Там, в тихой старомодной деревушке, под сенью вечных холмов, и воспитывался Том Браун, и ни разу не покидал её, пока не отправился в первый раз в школу в возрасте лет восьми, — потому что в те времена смена обстановки два раза в год не считалась так уж абсолютно необходимой для здоровья подданных Её Величества.

Я знаю из надёжных источников, которым склонен верить, что всякие там советы директоров железнодорожных компаний, эти чудовищные сборища мошенников и взяточников, которые грызутся между собой по любому поводу, лет десять тому назад поладили в одном — в том, что нужно купить с потрохами высокоучёную профессию Медицину. Для этой цели они выделили несколько миллионов, которые благоразумно распределяют среди докторов, ставя условием только одно — чтобы они прописывали смену обстановки каждому пациенту, который в состоянии заплатить цену железнодорожного билета или взять соответствующую сумму взаймы, а потом следили бы за выполнением своего предписания. А если бы не так, то как объяснить, что ни один из нас не в состоянии прожить дома хотя бы год? Двадцать лет назад было иначе. Ничего похожего. Брауны не выезжали за пределы графства даже раз в пять лет. Поездка в Ридинг или Абингдон на выездную или квартальную сессию суда, которую Сквайр совершал верхом дважды в год, с двумя седельными сумками, которые вмещали его гардероб; поездка в гости на пару дней к кому-нибудь из соседей, или на окружной бал, или на смотр территориальной конницы, — вот и все передвижения Браунов на протяжении многих лет. Иногда заезжал какой-нибудь случайный Браун из отдалённого графства или оксфордский дон,[28] старый знакомый Сквайра; причём домочадцы и деревенские жители смотрели на них так, как сейчас мы смотрели бы на человека, который перевалил через Скалистые горы или пересёк на лодке озеро Виктория в Африке. Не забудьте, что в Долине Белой Лошади не было ни одной большой дороги; ничего, кроме сельских приходских дорог, да и те в плохом состоянии. Там проходил маршрут всего одной почтовой кареты — из Уэнтеджа в Лондон, а западная часть долины вообще оставалась без регулярных средств сообщения, и, по правде говоря, не испытывала в них ни малейшей надобности. Правда, был ещё канал, который снабжал окрестности углем, и по нему в обе стороны постоянно двигались длинные баржи. Большие чёрные угольщики вели по вьючной тропе вдоль берега лошадей, которые тащили баржи, а женщины в платках ярких расцветок стояли на корме и рулили. Я говорю «стояли», но на самом деле было неизвестно, стоят они или сидят, потому что видны были только их головы и плечи, а всё остальное скрывалось в маленьких уютных кабинках, которые занимали футов восемь кормы и казались Тому Брауну самым заманчивым жильём на свете. Нянька говорила ему, что эти славные на вид женщины имели привычку заманивать детей к себе на баржи, а потом продавать их в Лондоне. Том этому не верил, и рассказы эти только укрепляли его решимость как можно скорее воспользоваться приглашением прокатиться, с которым эти сирены частенько обращались к «молодому хозяину». Но он не мог ещё противиться няньке.

Впрочем, для чего я осуждаю склонность к бродяжничеству своих соотечественников? Сегодня мы — нация бродяг. К добру или к худу, но это так. Я сам бродяга; за прошедший год я уезжал из дому не меньше пяти раз. Мы все куда-то движемся, сверху донизу, и сама Королева подаёт нам пример. Маленький чумазый Джек, который живёт в подворотне и чистит мне ботинки за пенни, и тот ежегодно отправляется странствовать на месяц-другой. Почему бы и нет? Я рад, что это так. Я люблю бродяг, только предпочитаю богатым бедных. Что же касается путешествий с горничными и рассыльными, империалами и экипажами, то они внушают мне отвращение, я просто терпеть их не могу. А таким путешественникам, как чумазый Джек, которые путешествуют, как поется в замечательной французской песенке,

на своей собственной спине, я желаю удачи, и весёлых приключений в дороге, и горячего ужина у камина в придорожных гостиницах, и в швейцарских шале, и в готтентотских краалях, и везде, куда бы они ни отправились. Теперь, придя к противоречию с самим собой в первой же главе (что даёт мне серьёзную надежду на то, что вы станете читать дальше и будете считать меня не таким уж плохим парнем, несмотря на все мои причуды), я ненадолго прервусь и постараюсь разрешить это противоречие, и, возможно, тогда нам удастся докопаться до истины.

Глава II Деревенский праздник

Том, как мы уже говорили, был крепкий боевой мальчишка, и уже в возрасте четырёх лет начал восставать против ига своей няньки. В этой должности состояла добродушная, слезливая, легкомысленная девушка, которую мать Тома — Мадам Браун, как её обычно называли — взяла из деревенской школы, чтобы выучить на няню. Мадам Браун была замечательной наставницей прислуги и щедро расточала себя на этом поприще; для неё это была настоящая профессия, на которую она тратила больше сил, чем многие другие на то, чтобы обеспечить себе хороший доход. Её служанки были известны на мили вокруг, за ними гонялись. Практически все девочки, которые достигали заметного положения в деревенской школе, попадали к Мадам Браун по одной — две за раз, в качестве горничных, прачек, нянек и кухонной прислуги. После года или двух муштры они начинали самостоятельную жизнь в каком-нибудь из окрестных семейств с хорошим гардеробом и такими же хорошими принципами. Одним из результатов этой системы было постоянное отчаяние собственных горничной и кухарки миссис Браун. Не успевали они обтесать очередную девчонку, как миссис Браун уже находила для неё хорошее место и отсылала прочь, а на её место приходило новое пополнение из школы. Ещё одним результатом было то, что дом постоянно был полон молодых девушек с чистыми сияющими лицами; они били тарелки и прожигали бельё, но зато создавали жизнерадостную домашнюю атмосферу, которая хорошо влияла на каждого, кто бы в неё ни попал. Миссис Браун любила молодёжь, да и вообще все человеческие существа, куда больше тарелок и белья. Она относилась к ним скорее как к старшим детям, чем как к прислуге, а они к ней — скорее как к матери или тёте, чем как к хозяйке.

Няня Тома усваивала свой курс обучения с большим трудом; казалось, что у неё обе руки левые, а головы нет вообще, — поэтому миссис Браун держала её у себя дольше, чем других, в надежде, что она потратит весь свой запас неуклюжести и забывчивости там, где её не будут слишком строго судить и наказывать за это.

Так вот, с раннего утра и до самого вечера, когда Чарити могла поквитаться с ним, мoя его холодной водой перед тем, как уложить спать, они с Томом были на ножах. Физическая сила была ещё пока на стороне Чарити, но зато она не могла тягаться с ним там, где нужно было работать головой. Эта война за независимость начиналась каждое утро, когда Чарити сопровождала своего подопечного на ферму по соседству, которая поставляла Браунам молочные продукты, и где Тому, согласно желанию его матери, положено было пить сыворотку перед завтраком. Том ничего не имел против сыворотки, но ему очень нравился творог, который считался нездоровой пищей и поэтому был запрещён. Однако редко выдавалось такое утро, чтобы он не умудрился ухватить полную горсть творога, несмотря на все старания Чарити и фермеровой жены. Эта добрая душа была тощая угловатая женщина, которая носила на макушке старую чёрную шляпку с завязками, болтавшимися по плечам, и платье, подоткнутое через карманы. В своих деревянных башмаках на высокой подошве она со стуком ходила по двору, маслодельне и сыроварне. Чарити приходилась ей не то племянницей, не то ещё какой-то родственницей, и поэтому могла свободно передвигаться по дому и саду. Она не могла побороть искушение пойти поболтать и пофлиртовать с наследником этого дома — отъявленным бездельником, который никогда не занимался делом, как положено. Как только Чарити находила своего кузена или ещё какое-нибудь занятие, Том удирал, и через минуту из маслодельни доносились визгливые крики: «Чарити, Чарити, где тебя носит, растяпа?» А Том улепётывал со ртом и руками, полными творога, и находил убежище на тряской поверхности большого чана с навозом посреди двора, нарушив при этом покой больших свиней. Здесь он был в полной безопасности, потому что ни один взрослый не мог добраться до него, не увязнув по колено; а несчастная Чарити слушала, как тётка в маслодельне чехвостит её за то, что она «увивается за нашим Вильямом, вместо того, чтобы смотреть за Мастером[34] Томом», и пыталась выманить Тома из навоза сначала угрозами, потом уговорами и лестью, в то время как навозная жижа поднималась всё выше по его ботинкам и угрожала запачкать чулки, за что Чарити наверняка влетело бы от горничной хозяйки.

У Тома было двое пособников преклонного возраста, которых звали Ноэ и Бенджамен. Они защищали его от Чарити и потратили немало времени на его образование. Оба они были бывшие слуги предыдущего поколения Браунов, удалившиеся на покой. Ноэ Крук, язвительный сухонький старичок, был всё ещё в состоянии ковылять по округе, несмотря на свои почти девяносто лет. Он относился к Тому как к члену своей семьи, да и вообще давно уже идентифицировал себя с Браунами. В какие-то незапамятные времена он сопровождал одну из мисс Браун во время прогулок верхом в дамском седле. У него была маленькая круглая картинка, на которой была изображена точно такая же серая лошадь под точно таким же седлом, и для него это был своего рода фетиш, которому он поклонялся, и ругал дороги со шлагбаумами и кареты. Он носил старинный алонжевый парик,[35] подарок какого-то Брауна-щеголя, лакеем которого был в середине прошлого столетия. Это одеяние внушало Мастеру Тому почтение, граничащее со страхом; да и его чувства к Ноэ в целом были в значительной степени смешаны с благоговейным ужасом; и когда старый джентльмен, наконец, отправился к праотцам, скорбь Тома сопровождалась и некоторой долей радости по поводу того, что он не увидит больше парика: «Бедный старый Ноэ, он умер, — сказал он, — Тому Брауну так жалко! Положите его в гроб вместе с париком».

Но истинной радостью и опорой Тома был старый Бенджи. По сравнению с Ноэ он был юнцом, ему едва исполнилось семьдесят. Это был весёлый, добродушный старый шутник, знаток всех сплетен Долины за последние шестьдесят лет, готовый помочь каждому, и в первую очередь детям. Это он согнул первую булавку, с помощью которой Том вытащил свою первую рыбку — колюшку, из небольшого ручья, который протекал через деревню. Эта первая колюшка была просто чудная рыбка, с великолепными сине-красными жабрами. Том держал её потом в тазике и стал с этого дня рыболовом. Не прошло и месяца с поимки первой колюшки, как Бенджи, невзирая на сопротивление Чарити, отнёс нашего героя на канал, и там за полдня они поймали на двоих три или четыре маленькие плотвички и окунька, которые весили примерно по две с половиной унции каждая, и которых Том с восторгом отнёс домой в качестве ценного подарка матери. Она, как истинная мать, приняла это подношение с не меньшим восторгом, но затем в частном порядке проинструктировала кухарку не подавать то же самое на обед Сквайру. Тем временем Чарити нажаловалась на старого Бенджи, живописуя многочисленные опасности на берегах канала; но миссис Браун, видя, что мальчик не склонен подчиняться женскому руководству, приняла решение в пользу Бенджи, и с этих пор старик заменил Тому няню. И вот, пока они сидели на берегу канала, глядя на свои бело-зелёные поплавки, Бенджи рассказывал ему о деяниях ныне покойных Браунов. О том, как в начале гражданской войны, когда в Долине начались волнения и бывали случаи разбоя, а толпа угрожала судьям расправой, его дед въехал в здание суда на коне, палкой проложив себе дорогу через толпу, и самолично провёл суд малых сессий.[36] Или как его двоюродный дед, пастор, изгнал последнее привидение, которое пугало до потери сознания старых баб обоего пола и оказалось при ближайшем рассмотрении подмастерьем кузнеца в пьяном виде и белой простыне. Именно Бенджи оседлал для Тома первого пони и наставлял его в тайнах верховой езды, учил переносить свой вес назад и пониже держать руки; и он же стоял, посмеиваясь, под дверью школы для девочек, когда Том въехал туда верхом на своём шетландском и прогарцевал вокруг стола, за которым сидели за работой ученицы со своей наставницей.

Сам Бенджи происходил из семьи, которая славилась в Долине своей доблестью во всех спортивных играх. С полдюжины его братьев и прочих родственников принимали участие в войнах, и только один из них вернулся домой с маленькой пенсией и тремя пулями в теле.

Коттедж Бенджи сохранился до сих пор

Он жил вместе с Бенджи в его коттедже до самой своей смерти и оставил в наследство свою драгунскую саблю и пистолет, которые висели над камином, а по бокам от них — пара тяжёлых палок, с которыми сам Бенджи завоевал когда-то славу бойца на ярмарках, в многочисленных схватках с лучшими представителями Уилтшира и Сомерсетшира. В молодости он был не только знаменитым бойцом на палках, но и знаменитым борцом.

Бои на палках и борьба были самыми главными событиями деревенских праздников в Долине; они приносили славу, и каждая деревня имела собственного чемпиона. Мне кажется, что в целом люди тогда работали меньше, чем сейчас; во всяком случае, у них оставалось больше времени и энергии для старинных забав. Время больших боёв на палках наступало в каждой деревне во время ежегодного деревенского праздника. К общегосударственным праздникам эти праздники в Долине никакого отношения не имели, и происхождение у них куда более древнее. Первоначально, насколько это можно установить, они были посвящены Святому — покровителю деревенской церкви, и впервые проводились на церковном дворе в день её открытия для богослужений, т. е. в день Святого покровителя, и с тех пор отмечались в тот же день каждый год.

Теперь не осталось уже и воспоминаний о том, откуда пошёл деревенский праздник, но он и сам приобрёл характер чего-то не только приятного, но почти священного. Потому что именно в этот день все уроженцы деревни, куда бы ни забросила их судьба, стараются добраться до дому и навестить родителей и друзей и приносят с собой свой заработок или небольшие подарки для стариков. За день — два до и после праздника, и уж конечно в праздничный день, вы можете увидеть в нашей деревне здоровых и сильных молодых мужчин и женщин, приехавших со всех концов страны; одетые во всё самое лучшее, они обходят дом за домом, а последний свой визит наносят Мадам Браун, с которой советуются, как лучше всего распорядиться своим заработком или как его потратить с наибольшей пользой для стариков. В каждом доме, даже самом бедном, на столе стоит праздничный пирог и бутылка пива или вина, и этим угощением потчуют всех, кто бы ни зашёл. Этот праздничный пирог хорошо запомнится — он очень основательный и полон изюма. Более того, день праздника был ещё и днём примирения для всего прихода. Если Джоб Хиггинс и Ноэ Фримэн не разговаривали последние шесть месяцев, то их «старушки» наверняка заставят их в этот день уладить это дело. И хотя без такого порока, как пьянство, на празднике не обходилось, но предавались ему в основном те, кто и без всякого праздника нашёл бы повод, а в целом влияние праздника было христианским и смягчающим нравы. И если в наше время дело обстоит не так, то единственная причина заключается в том, что дворянство и фермеры нашли себе другие развлечения, забыв, как всегда, о бедных. Они больше не посещают деревенские праздники и называют подобные развлечения недостойными и постыдными. В результате лучшие из бедняков оставляют их тоже, и они становятся тем, что они есть. Классовые развлечения, для герцогов ли, для пахарей ли, всегда становятся бедствием и напастью для округи. А истинное очарование крикета[37] и охоты заключается как раз в том, что они более-менее общедоступны и универсальны: там найдётся место для каждого, кому хочется принять участие.

Ни один человек во всей деревне не ждал праздника с таким нетерпением, как Том в тот год, когда он попал под опеку Бенджи. Праздник проходил на большом зелёном лугу в нижнем конце деревни. С одной стороны луга шла дорога на Фаррингдон, а рядом с ней ручей; а выше, на склоне над ручьём, было ещё одно большое пастбище, по которому спускалась тропинка от церкви. А вот и сама старая церковь, зачинательница всего этого веселья, высится своими серыми стенами со стрельчатыми окнами, наблюдая за происходящим и одобряя его, хотя её собственное участие в нём давно забыто. Там, где тропинка выходит на луг, возле её пересечения с ручьём и дорогой, стоит длинная низкая придорожная гостиница, а с другой стороны луга — большой белый фермерский дом под соломенной крышей, в котором живёт старый фермер — большой поклонник и покровитель праздников.

В середине дня накануне праздника старик и ребёнок шли, держась за руки, вниз по тропинке мимо старой церкви, и обходили всё поле, на котором бродячие торговцы уже расставили свои тележки с изумительным ассортиментом всякой всячины, а более серьёзные предприниматели — палатки с лакомствами и прочими ярмарочными соблазнами. Были там и ярмарочные балаганы с карликами, боа-констрикторами, дикими индейцами и женщинами с розовыми глазами. Но объектом наибольшего интереса для Бенджи и, конечно же, для его ученика был помост из неструганых досок фута в четыре высотой, который сооружался деревенским плотником для состязаний в боях на палках и борьбе. С любовью оглядев всё это, старик Бенджи вёл своего подопечного в придорожную гостиницу, где заказывал для себя стакан эля и трубку табаку, а потом смаковал эту из ряда вон выходящую роскошь на крылечке, в обществе хозяина — ещё одного старого слуги Браунов. В тиши мягкого осеннего вечера они обсуждали вероятность хороших выступлений в борьбе за призы завтрашнего дня и рассказывали истории о славных поединках сорокалетней давности, которые Том слушал, раскрыв рот.

Но кто опишет всю радость следующего утра, когда весело трезвонят церковные колокола, и старый Бенджи появляется в столовой для слуг разодетым в длинный синий сюртук с медными пуговицами, старые жёлтые штаны из оленьей кожи и высокие сапоги с отворотами, которые когда-то чистил для деда Тома и от него же и унаследовал; в руке у него толстая палка, а в петлице букетик из гвоздик и лаванды; и он уводит Тома, тоже разодетого хоть куда, с двумя новенькими шиллингами в кармане бриджей? Уж эти-то двое, по крайней мере, собираются повеселиться на славу.

Возле церкви они ускоряют шаг, потому что оттуда уже виден луг, запруженный народом. Мужчины в чистых белых блузах, фланелевых и вельветовых куртках, с разноцветными плюшевыми жилетами; женщины в красивых длинных алых плащах — обычной уличной одежде женщин западных графств той поры, которая часто переходила в семьях по наследству от матери к дочери, или в новомодных шалях, которые им и вполовину так не идут, хотя они бы ни за что этому не поверили. Воздух гудит от звуков дудок и барабанчиков, владельцы балаганов трубят в трубы и громко зазывают публику у дверей, над которыми на огромных афишах соблазнительно изображены чудеса, скрывающиеся внутри; но весь этот шум перекрывает пронзительное «ту-ту-ту-ту» мистера Панча и несмолкающая свирель его неразлучной спутницы.[38]

— Боже праведный, мистер Бенджамен, — кричит дородная симпатичная женщина в красном плаще, как только они выходят на луг, — это вы? Ну и ну! Да вы отлично выглядите! А как поживает Сквайр, и Мадам, и всё семейство?

Бенджи благосклонно пожимает руку говорящей, которая уехала из деревни несколько лет назад и приехала теперь на праздник, проведать старых знакомых, и тихонько указывает на сына и наследника Браунов.

— Благослови, Господи, его маленькое сердечко! Дайте-ка я его поцелую. Эй, Сюзанна, Сюзанна! — кричит она, выпрямляясь после объятия, — иди, поздоровайся с мистером Бенджаменом и Мастером Томом. Вы помните нашу Сьюки, мистер Бенджамен, она совсем большая выросла с тех пор, как вы её видели в последний раз, ей уже шестнадцать будет на Мартынов день. Я собираюсь отвести её к Мадам, чтобы найти ей место.

Тут, вырвавшись из кружка старых школьных подруг, подходит Сьюки и свидетельствует своё почтение мистеру Бенджамену. И со всех сторон подходят взрослые, чтобы поприветствовать Бенджи, а девушки, которые были когда-то ученицами Мадам — поцеловать Мастера Тома. Они задаривают его подарками, и, когда он возвращается к Бенджи, шапка и куртка у него украшены лентами, а карманы набиты чудесными коробочками, внутри которых обнаруживаются всё новые и новые коробочки, пугачами, игрушечными трубами, яблоками и золочеными пряниками из ларька Энджела Хэвэнса, единственного продавца этого товара, прилавок которого прогибается под тяжестью сияющих золотом королей и королев, и слонов, и гарцующих лошадок. На пряниках Энджела было больше золота, чем имбиря в пряниках нашего выродившегося века. Искусные золотоискатели смогут заработать себе состояние на кладбищах Долины, тщательно промывая прах потребителей пряников Энджела. Увы, ныне он и сам там покоится, и его рецепты умерли вместе с ним.

Затем они посещают ярмарочный балаган, то есть посещает Том, а Бенджи ждёт его, болтая у дверей. Том поднимается по ступенькам и входит в таинственную дверь, за которой находятся Женщина с розовыми глазами и Ирландский великан, которые выглядят далеко не так эффектно, как на афише; да и боа ни за что не желает глотать кролика, но кролик на самом деле есть и ждёт, чтобы его проглотили — а чего вы ещё хотели за два пенса? Нам тут, в Долине, угодить нетрудно. Тем временем слышится звон колокольчика и взрывы смеха; толпа устремляется на звук; Том усаживается на плечи Бенджи и наблюдает игру в жмурки во всей её красе. Это значит, что начались игры, а это — первая из них. Эта старинная игра очень забавна и, поскольку я не знаю, практикуется ли что-то подобное в ваших графствах, я опишу её подробно. Большой круг огораживается верёвками, и в него входят около дюжины парней и молодых мужчин, которые хотят принять участие в игре; им тщательно завязывают глаза; затем в круг впускают ещё одного, у которого глаза не завязаны, но зато руки связаны за спиной, а на шее висит колокольчик. Конечно, стоит ему двинуться, как колокольчик начинает звенеть, ведь придержать его ему нечем, а дюжина человек с завязанными глазами должна его поймать. Это удаётся им не всегда, если он достаточно шустрый, причём половина из них сталкивается с другой половиной, или стукается лбами, или падает; толпа хохочет и придумывает им прозвища на злобу дня. Обладатели холерического темперамента срывают повязки с глаз и частенько набрасываются друг на друга, причём каждый думает, что другой врезался в него нарочно. Игра в жмурки — очень смешное зрелище, и Том вопит и подпрыгивает на плечах у старого Бенджи, пока тот, наконец, не устаёт и не пересаживает его на сильные молодые плечи конюха, который только что пришёл посмотреть на представление.

А потом в одном конце луга лазают по шесту, а в другом возятся в бочке с мукой, и тут старый фермер, дом которого стоит на краю луга, и который считается хозяином праздника, поднимается на помост и объявляет, что тот из бойцов, который разобьёт больше всего голов, получит полсоверена[39] деньгами, а они со Сквайром прибавят к этому ещё и новую шляпу.

Такая премия достаточна для того, чтобы стимулировать участие бойцов с ближайшей округи, но недостаточна, чтобы привлечь какой-нибудь выдающийся талант издалека; и вот высокий парень, пастух, пару раз оглядевшись по сторонам, бросает свою шляпу на помост и поднимается по ступенькам сам, глядя довольно застенчиво. Толпа сначала бурно приветствует его, а потом, как водится, начинает над ним подтрунивать, а он тем временем подбирает свою шляпу и начинает перебирать палки, выбирая себе по руке.

— А тебе, Вильям Смит, сегодня с ним не драться, — говорит подмастерью кузнеца, крепкому парню лет девятнадцати — двадцати, его товарищ.

Девушка Вильяма тоже где-то на празднике, и она строго-настрого запретила ему подставлять свою голову под удары в боях на палках под угрозой своего крайнего неудовольствия; но, так как поблизости её не видно (женщины делают вид, что бои на палках им не нравятся, и стараются держаться подальше от помоста), а шляпа у него уже довольно старая, то он швыряет её на помост и поднимается туда сам, надеясь, что это он будет разбивать головы, а не ему; к тому же, может быть, Рэйчел не так уж и рассердится.

Затем следует засаленная кепка на меху, принадлежащая полуцыгану, браконьеру и бездельнику, который шляется тут и там по всей Долине и внушает скорее опаску, чем уважение. Потом на помост летят ещё три — четыре шапки, в том числе и блестящая касторовая шляпа Джо Уиллиса, самопровозглашённого чемпиона округи, состоятельного молодого мясника лет двадцати восьми, очень сильного и крепкого и полного бахвальства. Это отличный состав участников, принимая во внимание размеры приза; и, пока они выбирают себе палки и тянут жребий, думаю, мне следует рассказать вам вкратце, в чём заключается благородное старинное состязание в боях на палках. Ведь в последнее время, увы, оно совсем вышло из употребления даже в Долине, так что, возможно, вам никогда не удастся на него посмотреть.

Оружием служит хорошая крепкая ясеневая палка с рукояткой с большой чашкой, тяжелее и короче, чем обычная деревянная рапира. Задача участников поединка — разбить голову соперника; как только кровь покажется хотя бы на дюйм,[40] боец считается побеждённым, и поединок прекращается. Поскольку самый лёгкий удар палкой вызывает кровотечение, то увечий не бывает, если только участники не наносят сильные удары по туловищу и рукам противника нарочно. Перед поединком бойцы снимают шляпы и куртки и вооружаются палками; затем каждый из них делает петлю из шейного платка или ремня, который обвязывает вокруг левой ноги, а свободные концы завязывает петлёй вокруг пальцев левой руки; длина рассчитывается так, чтобы, когда петля туго натянута, поднятый локоть был на уровне макушки. Таким образом, если боец, не боясь ударов, поднимает левый локоть вверх, он полностью защищает свою голову с левой стороны. Затем он выносит правую руку вперёд над головой, а палку держит так, что её конец приходится на дюйм — два выше левого локтя; таким образом, вся его голова защищена, и он становится лицом к лицу с противником, который вооружён точно так же. Расстояние между ними примерно три фута, иногда меньше, и они делают выпады, и наносят удары, и отражают их, стараясь достать до головы противника, пока кто-нибудь из них не закричит «Стоп!» или пока не покажется кровь. В первом случае им даётся минута передышки, а затем они продолжают; во втором их сменяет новая пара бойцов. Если в поединке участвуют хорошие бойцы, скорость ударов бывает поистине замечательной; вы слышите треск, какой бывает, если провести палкой по забору из штакетника, только гораздо громче, а противники сходятся настолько близко друг с другом, что наблюдать за ними очень интересно, и это поистине благородное зрелище.

Теперь все бойцы вооружились палками, и первый номер по жребию выпал Джо Уиллису и цыгану. Поэтому остальные облокачиваются о перила помоста, а Джо и его темнолицый оппонент сходятся посередине, на посыпанных опилками досках; белоснежная рубашка Джо и его безупречные коричневые бриджи и ботинки сильно контрастируют с грубой синей рубахой цыгана, грязными зелёными вельветовыми штанами и кожаными гетрами. Джо явно смотрит на своего противника свысока и чувствует себя почти оскорблённым необходимостью разбить ему голову.

Цыган крепкий и активный парень, но не слишком искусно владеет своим оружием, поэтому вес и сила Джо дают себя знать уже через минуту; он для него слишком крепкий орешек; бах, бах, бах, сыплются удары; вот они прорывают защиту цыгана и угрожают достать до головы в любой момент. И вот, наконец: «Кровь, кровь!» — кричат зрители, когда тоненькая струйка начинает медленно сочиться от корней волос, и судья прекращает поединок. Цыган бросает на Джо сердитые взгляды, а тот расхаживает с важным видом, и принимает картинные позы, и воображает себя величайшим из присутствующих на этом поле, и даёт всем это понять.

Затем следует ещё несколько горячих схваток между остальными претендентами на новую шляпу, и, наконец, приходит черед пастуха и Вильяма Смита. Это поединок дня. Оба в прекрасной форме, и никто не кричит «Стоп». Пастух — опытный боец, ему знакомы все уловки; он пускает их в ход одну за другой и почти достаёт до головы Вильяма, то навязывая ему ближний бой, то с помощью обманных манёвров; но каким-то образом Вильяму удаётся выстоять, подставляя под удары плечи, шею, бока — все, кроме головы, а его ответные удары тяжёлые и меткие. Он самый молодой из всех бойцов и фаворит прихода; то, как стойко он держится против пастуха, вызывает восторженные крики толпы, и знающие люди говорят, что, если так пойдёт и дальше, то он победит, а Том на плечах у конюха крепко сжимает кулаки и едва дышит от возбуждения.

Бедняга Вильям! Его девушка, соскучившись в женском обществе, обошла уже в поисках него все палатки, и вот теперь обнаружила на помосте в самом разгаре схватки. Сначала она краснеет, потом бледнеет; её старая тётка хватает её за руку и говорит: «Бог с тобой, дитя, не вмешивайся!»; но она вырывается, бежит к помосту и зовёт его по имени. Вильям отлично держится, но на мгновение бросает взгляд в сторону голоса. Пастух пользуется этим и наносит удар, причём конец его палки задевает лоб Вильяма и слегка сдирает кожу, показывается кровь, судья кричит «Стоп!», и бедняга Вильям выходит из игры. Но он мужественно переносит поражение, надевает свою старую шляпу и куртку и спускается с помоста, где его уже поджидает девушка, чтобы отругать как следует и увести от греха подальше. Том слышит, как он заискивающе говорит, проходя мимо:

— Ну ладно, Рэйчел! Я бы и не стал, просто хотел купить тебе подарок, а у меня как назло ни гроша!

— Ты делай, что я тебе говорю, а о подарках можешь не беспокоиться, — дерзко возражает Рэйчел, а Том решает после боёв на палках отдать Вильяму всё, что у него осталось от двух шиллингов.

Джо Уиллису сегодня определённо везёт. Его следующая схватка оканчивается лёгкой победой, в то время как пастуху приходится потратить немало усилий, чтобы разбить вторую голову; и когда, наконец, Джо и пастух встречаются как противники, а зрители ждут и надеются, что схватка закончится победой пастуха, он поскальзывается в самом начале, падает на перила ограждения и сильно ушибается, так что старый фермер не разрешает ему продолжать бой, хотя сам он очень этого хочет. А этот обманщик Джо (потому что он, конечно же, не самый сильный из сегодняшних бойцов) гордо расхаживает взад и вперёд по помосту в качестве победителя соревнований, хотя не показал и пяти минут действительно хорошего боя.

Джо берёт новую шляпу, бросает туда деньги, а потом, как будто понимая, что его победа не вполне признана зрителями, обходит помост, подбрасывая деньги в шляпе, и заявляет, что поставит и шляпу, и деньги, и ещё полсоверена своих собственных «против любого бойца, который сегодня ещё не играл». Ну и хитёр же Джо! Этим он сразу избавляется от Вильяма и от пастуха, который опять уже в отличной форме.

Никто не принимает его предложения, и судья уже спускается с помоста, как вдруг на помост летит старая бесформенная шляпа вроде шляпы священника, а следом за ней поднимается тихий пожилой человек, который всё это время наблюдал за игрой, и говорит, что хотел бы скрестить палку с этим щедрым пареньком.

Толпа приветствует его и начинает подшучивать над Джо, который задирает нос и с высокомерным видом идёт за палкой. «Наглый старый бродяга! — говорит он. — Сейчас я разобью его лысую башку!»

Старик действительно лыс как колено, и кровь покажется сразу же, как только ты сумеешь дотронуться до него, Джо.

Он снимает свою длиннополую куртку и остаётся в длиннополом же жилете, который, когда он был новым, вполне мог бы носить Сэр Роджер де Коверли.[41] Затем он выбирает себе палку, и вот он уже готов сразиться с Мастером Джо, который даром времени не теряет и тут же начинает свою излюбленную игру — бах, бах, бах, старается пробить защиту старика одной только грубой силой. Но этот номер не проходит — тот отражает все удары чашкой, и, хотя его ответные удары выглядят довольно неуклюже, уже через минуту он гоняет Джо по всему помосту, и становится очевидно, что это опытный старый боец. Теперь Джо старается использовать своё преимущество в росте и нападает сверху, за что получает сначала по рёбрам, а потом по локтю — вот и весь результат. И вот у него уже не хватает дыхания, он запыхался, а толпа смеётся и кричит: «Крикни «Стоп», Джо, ты встретил достойного соперника!» Вместо того чтобы последовать этому разумному совету и получить передышку, Джо выходит из себя и начинает бить по туловищу старика.

— Кровь, кровь! — кричит толпа. — У Джо голова разбита!

Ну кто бы мог подумать? Как же это вышло? Этот удар по туловищу оставил голову Джо на мгновение незащищённой, и одним поворотом запястья старый джентльмен аккуратно снял маленький лоскуток кожи прямо посередине лба, и, хотя сам Джо этому не верит и наносит ещё три удара несмотря на крики, кровь, которая попадает ему в глаз, убеждает его в том, что всё так и есть. Бедняга Джо выглядит совсем пришибленным и начинает рыться в карманах в поисках полусоверена, но старый боец удерживает его. «Оставь себе деньги и дай руку», — говорит он, и они обмениваются рукопожатием. Новую шляпу старый боец отдаёт пастуху, а полсоверена — Вильяму, который тут же накупает для своей девушки лент.

«Кто он?», «Откуда взялся?» — спрашивают в толпе. И вскоре разносится слух, что Джо Уиллису разбил голову старый чемпион западных графств, сразившийся вничью с Лейб-гвардейцем Шоу двадцать лет назад.

Каким же длинным получается мой рассказ о деревенском празднике! Теперь я вижу, что должен пропустить и борьбу, и бег в мешках, и катание тачек с завязанными глазами, и ослиные гонки, и драку, которая вспыхнула, нарушив ход в целом мирного праздника; и бегство испуганных женщин, и пришествие Сквайра Брауна, которого позвала жена одного из дерущихся, чтобы прекратить драку; что, впрочем, он сделал без излишней поспешности. Вечером, когда в палатках начинаются танцы, старый Бенджи уносит Тома домой, усталого как собака и переполненного впечатлениями. И хотя Вильям и Рэйчел с её новыми лентами, и многие другие славные парни и девушки ещё остаются и веселятся до упаду, и получают от этого огромное удовольствие и никакого вреда, но мы, подобно трезвомыслящим представителям нашей деревни, пойдём себе потихоньку домой через кладбище, мимо старого тиса; дома выпьем в тишине чашечку чая и поболтаем со старыми приятелями, а потом отправимся в постель.

Вот вам правдивый набросок с одного из больших деревенских праздников в Долине Белой Лошади в Беркшире времён моего детства. Говорят, с тех пор они сильно изменились к худшему. За последние двадцать лет я не был ни на одном, но зато мне приходилось бывать на ярмарках в некоторых городах на западе, и бoльшую мерзость трудно себе представить. Боюсь, что в большинстве случаев сегодняшние деревенские праздники похожи на те, что описаны на страницах «Дрожжей»,[42] хотя мне, слава Богу, не приходилось бывать ни на одном подобном.

А хотите знать, почему? Прежде всего, как я уже говорил, потому что дворянство и фермеры не проявляют больше к ним интереса. Они не подписываются на призы и не ходят туда сами.

Хорошо это или плохо? Не знаю. Это плохо, если причиной служит только всё более увеличивающееся расстояние между классами из-за того, что последние двадцать лет мы покупали дешёво, а продавали дорого, и сопутствующей этому чрезмерной работы простонародья; или потому, что сердца наших сыновей и дочерей принадлежат лондонским клубам и так называемому свету, а не старинным английским домашним обязанностям; или потому, что сыновья фермеров обезьянничают, глядя на дворянство, а дочери гораздо больше интересуются плохой иностранной музыкой, чем добрыми английскими сырами. Но, может быть, это и хорошо, если значит только, что время старинных праздников миновало, и они не являются больше здоровым выражением праздничного духа английской деревни; если мы переросли их как нация и переживаем сейчас переходный период на пути к чему-то лучшему, что их заменит.

Перед тем как закончить, я хочу сказать ещё только одно. Пусть не думают реформаторы любого сорта, что смогут завладеть умами трудящейся молодёжи Англии с помощью образовательных ухищрений, которые не содержат в себе bonafide[43] какого-нибудь эквивалента старинных игр деревенского праздника; чего-то такого, что заменило бы бои на палках, гонки и борьбу; чего-то такого, что испытывало бы крепость мускулов и твёрдость сердец и давало бы возможность радоваться своей силе. Во всех новомодных всеобъемлющих планах, которые мне приходилось видеть, этот элемент отсутствует; а следствием является то, что все ваши великие начинания вроде Институтов Механики заканчиваются интеллектуальным педантством, а ваши Общества Христианской Молодёжи — религиозным фарисейством.

Что ж, подождём. Как говорит пословица, жизнь — это не только пиво и кегли. Но пиво и кегли или нечто лучшее в этом же роде должны составлять существенную часть образования каждого англичанина. Если бы только я мог вбить это в ваши головы, вы, начинающие карьеру лорды из парламента и светские молодые люди, живущие на всём готовом; вы, завсегдатаи дискуссионных и прочих клубов, ждущие в полной готовности, когда придёт ваш черед взгромоздиться на спину бедного дорогого Джона из простонародья! А уж вы не преминёте сделать это сразу же, как только теперешние седоки — ваши батюшки и дядюшки, сидящие ныне на скамье парламентского большинства и делающие вид, что правят с помощью своей бюрократической уздечки, — не удержатся в седле или их не снимут замертво.

Я не слишком высокого мнения о вас, хотя мне хотелось бы сказать обратное. Хоть вы и произносите речи, и читаете лекции перед переполненными аудиториями по всей стране, и вечно носитесь со всякими разновидностями филантропического интеллектуализма, передвижными библиотеками и музеями и Бог знает с чем ещё, и с помощью газетных отчётов пытаетесь заставить нас поверить, что и вы тоже трудяги. Но, Боже мой, мы ведь не настолько наивны, хотя среди нас есть немало таких, которые подхалимничают перед вами и стараются вас уверить, что ваш номер удался.

Я скажу, что вам следует делать. Вместо всей этой шумихи, которая есть ни что иное, как старая парламентская уловка, возьмите и попробуйте завести себе среди нас друзей — настоящих друзей, скажем, трёх — четырёх. У вас останется куча времени на это, если вы бросите заниматься ерундой. Вы увидите, что это непросто, потому что люди нужного сорта не попадаются с лёгкостью на вашу удочку, — но найти их всё-таки можно. Возьмите, к примеру, двух представителей свободных профессий — юриста, пастора, доктора, выбирайте кого хотите; одного из коммерсантов, трёх-четырёх из рабочего класса — портных, инженеров, плотников, гравёров, — выбор велик. Пусть это будут ваши ровесники. Приглашайте их к себе в дом, представьте их своей жене и сёстрам, а они пусть представят вас своим; приглашайте их к себе пообедать и говорите с ними о том, что действительно вас волнует; боксируйте с ними, бегайте, занимайтесь греблей, когда можете. Делайте всё это честно, как мужчины, и, когда придёт ваша очередь править стариной Джоном, вы сможете сделать нечто большее, чем просто сидеть у него на шее, и, возможно, сумеете править с помощью более действенной уздечки, чем бюрократическая.

Ах, если бы вы только последовали моему совету! Только, боюсь, трудно вам будет вернуться на правильную колею. Избыток цивилизации и лживость богачей… Легче верблюду пройти в игольное ушко.[44] Что ж, очень жаль. Я никогда не встречал среди вас даже двоих, которые умели бы ценить человека только и исключительно за то, каков есть он сам, и в самом деле считали бы себя созданными из той же плоти и крови, что и Джон Джонс — клерк в адвокатской конторе или Билл Смит — уличный торговец, и вели бы себя соответственно.

Глава III Войны и альянсы

Бедный старый Бенджи! Ревматизм[45] наделал немало бед в английской сельской местности, но никогда не удавалось ему выкинуть более подлую штуку, чем сковать тебя по рукам и ногам, когда ты был ещё крепок и бодр. Этот враг давно уже вёл пограничную войну, но до сих пор поле боя ограничивалось руками и ногами Бенджи. Теперь же он, собрав все силы, вторгся непосредственно на территорию и начал штурмовать цитадель. У Бенджи схватило спину и поясницу; и хотя он отчаянно пытался сопротивляться, вскоре стало ясно, что сопротивление бедняги Бенджи продлится недолго.

Всё, что он теперь мог, и то с частыми остановками и с помощью большой палки, — это доковылять с Мастером Томом до канала, и наживлять ему крючок, и сидеть и смотреть, как он удит рыбу, и рассказывать ему старинные деревенские истории; а если Тому нечем было заняться, и он, увидев ярдах[46] в ста дальше по берегу крысу, бросался в безуспешную погоню за ней вместе с терьером Тоби, ещё одним своим верным товарищем, то мог бы раз двадцать свалиться в воду и утонуть, прежде чем Бенджи сумел бы прийти к нему на помощь.

Как ни мало думал о себе Бенджи, но эта утрата движущей силы сильно его огорчала. Как раз сейчас он нашёл себе новую цель в жизни и опять начал чувствовать, что приносит пользу. Кроме того, он боялся, что Том снова окажется в руках Чарити и прочей женской прислуги. Поэтому он испробовал все возможные средства, чтобы восстановить здоровье. Он даже отправился к одному из тех странных смертных, которые — чтобы мы ни говорили и ни думали — излечивают-таки простых людей от некоторых болезней без помощи медицины, и приобретают таким образом репутацию колдунов среди простых деревенских жителей, таких, как в Долине Белой Лошади, которые смотрят на них самих и на их жилища с уважением, если не со страхом. Если обладателем такой силы, как её ни назвать, становится человек нечестный, он превращается в бедствие для всей округи — обычно это скупщик краденого, продавец приворотных зелий, обманщик глупых женщин и общепризнанный враг закона и порядка, мировых судей, окружных начальников и лесников. Как раз недавно один такой был пойман властями Лидса и получил по заслугам за то, что соблазнил девушку, которая пришла к нему с просьбой помочь ей вернуть неверного возлюбленного; позднее он был признан виновным в двоежёнстве. Иногда, однако, среди них попадаются люди совершенно другого сорта; такие ни на что не претендуют и с большой неохотой соглашаются применить свои оккультные средства даже в простейших случаях.

Старый фермер Айвз, «знахарь», к помощи которого решил прибегнуть Бенджи (прихватив, как всегда, с собой Тома), как раз и принадлежал к этой последней разновидности, и было это ранней весной следующего года после праздника, описанного в предыдущей главе. Почему его называли «фермером», сказать не могу, разве только по той причине, что он держал корову, пару свиней и немного домашней птицы примерно на акре общинной земли, на которой, должно быть, самовольно поселился ещё его отец в те времена, когда землевладельцы не так пристально следили за соблюдением своих прав, как сейчас. Там он и жил в полном одиночестве, и никто не мог сказать, как давно. Иногда проходил слух, что его должны выселить, а его коттедж снести, но почему-то этого никогда не случалось; его свиньи и корова продолжали пастись на общинной земле, а его гуси яростно шипели на проходивших мимо детей и вслед лошади управляющего, который алчно поглядывал на незаконно занятый участок. Его жилище находилось в нескольких милях от деревни, поэтому Бенджи, который, с одной стороны, стеснялся цели своего визита, а с другой, был совершенно не в состоянии дойти туда пешком, должен был проявить немалую изобретательность, чтобы добыть, не возбуждая подозрений, транспортное средство, которое доставило бы туда его самого и Тома. В одно прекрасное майское утро он сумел взять взаймы у нашего знакомого трактирщика старого слепого пони, а Том уговорил Мадам Браун отпустить его с Бенджи на целый день и дать им лёгкую двуколку Сквайра, а также запас хлеба, холодного мяса и бутылку эля. И вот они отправились в путь, оба в прекрасном расположении духа; пони Доббин трусил по сплошь покрытой рытвинами грязной дороге, которую ещё не чинили после зимы, в направлении жилища чародея. Около полудня они проехали ворота, за которыми начинался большой участок общинной земли, и старик Доббин медленно потащился вверх по склону холма, а Бенджи указал на небольшую глубокую лощину слева, из которой вытекал ручеёк. По мере того, как они поднимались по склону, стали видны верхушки берёз и голубой дымок, который вился сквозь их светлые ветви; а потом показался и маленький белый домик под соломенной крышей с участочком земли, принадлежавший фермеру Айвзу. Он лежал в лощине, как в колыбельке; позади него и с обеих сторон поднимался нарядный зелёный склон, а впереди на многие мили, насколько хватало глаз, раскинулась плодородная долина. Они уже оставили большую дорогу и поехали по слегка намеченной колёсами и копытами, поросшей травой дорожке, которая вела в лощину прямо к грубо сколоченным воротам фермера Айвза. Там они и обнаружили самого фермера, немолодого человека с волосами серо-стального цвета, кустистыми бровями и орлиным носом, погружённого в одно из своих обычных занятий. Он занимался лечением коров и лошадей и сейчас как раз выхаживал одну больную скотинку. Бенджи приветствовал его как старого друга, и он довольно сердечно ответил на приветствие, бросив, однако, внимательный взгляд на Бенджи и на Тома, как будто проверяя, только ли это дружеский визит. Вылезти из двуколки на землю оказалось для Бенджи непросто и даже чревато опасностью, однако он справился с этим нелёгким делом, а затем распряг Доббина и пустил его попастись (выражение «побегать» было бы неприменимо к этому добродетельному скакуну) на общинной земле. Сделав это, он извлёк из двуколки провизию, и они вошли в калитку; а фермер закрыл складной нож, которым вытаскивал личинок мух из спины и боков больной коровы, и проводил их к коттеджу. Большая старая собака-ищейка медленно поднялась с крыльца, потянувшись сначала одной задней лапой, а потом другой, и одинаково равнодушно приняла и ласки Тома, и присутствие Тоби, который, несмотря на это, старался держаться от неё на почтительном расстоянии.

— Вот, приехали тебя навестить. Давно собирался вспомнить старые годы, да только я теперь не так легок на подъём, как прежде. Ревматизм в спине чертовски замучил, — здесь Бенджи сделал паузу, надеясь сразу же привлечь внимание фермера к своему нездоровью, не касаясь этой темы напрямую в дальнейшем.

— Да уж, вижу, что ты теперь не так хорошо гнёшься, как раньше, — ответил фермер с мрачной улыбкой, поднимая засов на двери, — все мы моложе не делаемся, ничего не попишешь.

Коттедж фермера в целом был очень похож на жильё тех крестьян, что побогаче. Уютный уголок у камина с парой стульев и небольшим ковриком перед очагом, старое кремнёвое ружьё и пара шпор над каминной полкой; буфет, на полках которого стояли блестящие оловянные тарелки и глиняная посуда; старый ореховый стол, несколько стульев и скамеек; на стенах несколько вышивок в рамках, пара старых гравюр да книжная полка с дюжиной томов; с потолка свисали копчёные окорока и кое-какие другие припасы, — вот, собственно, и вся обстановка. Никаких следов занятий оккультными искусствами заметно не было, кроме разве что пучков сушёных трав, свисавших с потолка, и ряда пузырьков с наклейками на одной из полок.

Том играл с котятами, которые устроились у камина, и с козой, которая спокойно зашла в дом через открытую дверь, а тем временем Бенджи с хозяином накрывали стол к обеду, — и вскоре он отдал должное холодному мясу, набросившись на него как волк. Старики, эти скромные и немногословные Мильтоны[47] Долины, тем временем говорили о старых товарищах и их деяниях, о делах, которые имели место лет тридцать тому назад и не очень-то интересовали Тома; вот разве что когда они заговорили о строительстве канала, тут уж он ловил каждое слово и узнал, к своему немалому удивлению, что его любимый и обожаемый канал, оказывается, был тут не всегда; собственно говоря, он был моложе Бенджи и фермера Айвза, — и это открытие произвело немалое смятение в его маленьком мозгу.

После обеда Бенджи обратил внимание хозяина на бородавку на костяшке пальца у Тома, которую долго и безуспешно пытался вывести семейный доктор, и попросил заговорить её, чтобы она исчезла. Фермер Айвз посмотрел на бородавку, пошептал над ней что-то и сделал несколько зарубок на короткой палке, которую вручил Бенджи с инструкцией отрезать от неё по определённым дням по кусочку, а Тома предупредил, чтобы он не трогал бородавку две недели. А потом они вышли из дома и уселись на солнышке со своими трубками; к ним подошли свиньи, общительно захрюкали и дали Тому себя почесать; тогда фермер, видя, как он любит животных, встал, раскинул руки в стороны и позвал; на зов сквозь ветви берёз к нему кругами устремилась стая голубей. Они гроздьями расселись на плечах и руках фермера, целовали его и карабкались друг по другу, чтобы добраться до его лица; а потом он подбросил их вверх, а они порхали низко над ним и садились снова и снова, как только он поднимал руки. И все создания в этом месте были чистыми, ухоженными и не боялись человека, не то, что их сородичи в других местах; и Том стал просить научить его, как сделать всех свиней, и коров, и птиц в их деревне такими же ручными, как эти, но фермер в ответ на это лишь издал один из своих мрачных смешков.

Только когда они собрались ехать домой и уже запрягли старого Доббина, Бенджи снова заговорил о своём ревматизме и перечислил все симптомы по одному. Бедняга! Он думал, что фермер сможет избавить его от этого так же легко, как Тома от бородавки, и был готов с той же верой в успех положить в другой карман ещё одну палочку с зарубками, на этот раз для своего собственного излечения. Врач покачал головой, но всё же принес бутылочку и вручил её Бенджи вместе с инструкциями по применению.

— Не то чтоб это тебе сильно помогло, по крайней мере, я так не думаю, — сказал он, защищая ладонью глаза от солнца и глядя снизу вверх на них, сидящих в двуколке, — есть только одно средство, которое лечит стариков вроде нас с тобой от ревматизма.

— Какое, фермер? — спросил Бенджи.

— Яма на кладбище, — сказал старик с волосами серо-стального цвета и опять усмехнулся. Тут они распрощались и отправились домой. Бородавка Тома исчезла через две недели, чего, увы, нельзя было сказать о ревматизме Бенджи, который сковывал его всё больше и больше. И хотя Том по-прежнему проводил с ним много часов, когда он сидел на скамеечке на солнышке или в холодную пору у камина, вскоре ему всё же пришлось искать себе других постоянных товарищей.

Том часто сопровождал свою мать, когда она посещала крестьянские коттеджи, и таким образом познакомился со многими деревенскими ребятами своего возраста. Там был, например, Джоб Радкин, сын вдовы Радкин, самой суетливой женщины во всем приходе. Как ей удалось родить такого спокойного мальчика, как Джоб, навеки останется тайной. Когда Том с матерью впервые пришёл в их коттедж, Джоба дома не было, но вскоре он пришёл и застыл, уставившись на Тома, с руками, засунутыми в карманы. Вдова Радкин не могла потерпеть такого нарушения приличий, но между ней и многообещающим молодым человеком сидела Мадам Браун, поэтому ей пришлось изобразить целую пантомиму, которая его только озадачила; наконец, не в силах больше сдерживаться, она взорвалась:

— Джоб! Джоб! Где твоя шапка?

— Как! Разве она не на голове, мама? — ответил Джоб, медленно вытаскивая одну руку из кармана и нащупывая предмет, о котором шла речь; убедившись, что он, как и следовало ожидать, находится на голове, он там его и оставил, к ужасу своей матери и огромному восторгу Тома.

Был ещё бедный Джейкоб Додсон, слабоумный мальчик, который жизнерадостно носился туда-сюда, готовый взяться за выполнение всяких мелких поручений для кого угодно, всегда, однако, умудряясь выполнить их не так, как надо. Всё валилось у него из рук, и ничто не удерживалось в голове. Его прозвали Джейкоб Телёнок.

Но самое главное — был Гарри Уинбурн, самый шустрый и самый лучший мальчик во всем приходе. Он был, пожалуй, на год старше Тома, но не намного крупнее, и это был настоящий Крихтон[48] среди деревенских мальчишек. Он боролся, бегал и лазил лучше, чем все остальные, и усваивал все, чему только мог научить его школьный учитель, гораздо быстрее, чем хотелось бы этому достойному педагогу. Таким мальчиком действительно можно было гордиться — у него были вьющиеся каштановые волосы, проницательные серые глаза, сильное и пропорциональное телосложение и маленькие уши, руки и ноги — «прямо как у лорда», как заметила однажды Чарити, сморозив, как всегда, большую глупость. Руки, ноги и уши лордов в детстве ничуть не красивее, чем у всех остальных, и в этом может убедиться всякий, кто на них посмотрит. Узкая обувь и перчатки, и ничегонеделание — вот что, я полагаю, создаёт разницу годам так к двадцати.

Теперь, когда Бенджи ушёл на покой, а младшие братья Тома всё ещё оставались под женским началом, Том, в поисках товарищей для игр, начал всё больше и больше общаться с деревенскими ребятами. Нужно сказать, что Сквайр Браун был истинный тори, «синий»[49] до мозга костей, и свято верил в то, что всякая власть установлена от Бога, а лояльность и безоговорочное повиновение суть первейший долг человека. Было ли то в следствие или в противоположность его политическому кредо, я не скажу, хотя у меня и есть собственное мнение на этот счёт; но факт остаётся фактом — его социальные принципы были не совсем те, которые обычно считаются «синими». Самым главным и наиболее часто выдвигаемым из этих принципов был тот, что человека следует оценивать только и исключительно по тому, что он собой представляет, по тому, что заключено в его телесной оболочке, независимо от одежды, состояния, положения в обществе и прочих внешних условий. Веру в это я считаю достаточной поправкой для любых политических воззрений, будь то синие, красные или зелёные; и, если вера эта искренняя, она делает их все одинаково безвредными. Естественным следствием этой веры было то, что Сквайр Браун не придавал никакого значения тому, водится ли его сын с сыновьями лордов или пахарей, лишь бы они были честными и мужественными. Он и сам когда-то играл в футбол и ходил за птичьими яйцами с теми фермерами, которых встречал сейчас на собрании прихожан, и с работниками, которые обрабатывали их поля, а до этого его отец и дед делали то же самое с их отцами и дедами. Поэтому он поощрял дружбу Тома с мальчиками из деревни и способствовал этому, как только мог; он выделил им площадку для игр и обеспечил крикетными битами и мячами и футбольным мячом.

Среди всего прочего, Господь благословил нашу деревню хорошей школой. Это было отдельное здание, не соединённое с домом учителя; старое здание из серого камня с крутой крышей и окнами со средником, стоявшее на углу, где пересекались три дороги.

Здание школы сохранилось до сих пор. Сейчас в нём находится «Музей школы Тома Брауна» (Tom Brown’s School Museum)

На противоположном углу стояли конюшни и псарня Сквайра Брауна, обращённые к дороге задней стеной, а над ними возвышался огромный вяз; а на третьем углу была большая открытая лавка деревенского плотника и колёсного мастера, его дом и дом школьного учителя, с длинными низкими карнизами, под которыми десятками гнездились ласточки.

Как только Том оканчивал свои уроки, он пробирался в этот уголок рядом с конюшнями и дожидался, когда мальчики выйдут из школы. Он уговорил конюха сделать ему зарубки на коре вяза, так что мог залезать на нижние ветки, с которых была видна дверь школы, и сидел там, размышляя о том, как бы устроить на вязе дом для себя и товарищей на манер швейцарского Робинзона.[50] Но часы занятий тянулись долго, а терпение у Тома было короткое, поэтому вскоре он слезал и начинал заглядывать то в школу, то в колёсную лавку в поисках развлечений, чтобы скоротать время. Колесник был человеком холерического темперамента, и вот в один прекрасный день, вернувшись после недолгого отсутствия, он обнаружил, что Том возится с одним из его любимых тёсел, заточенный край которого быстро исчезает благодаря усилиям нашего героя. Стремительное бегство спасло Тома от возмездия, не считая одного полновесного тумака, но он был возмущён таким бесцеремонным вмешательством в его первые опыты в столярном деле, а ещё больше — дальнейшими шагами колесника, который срезал длинный прут и повесил его над дверью мастерской, угрожая применить его к Тому, если тот подойдёт на двадцать ярдов к его воротам. В отместку Том объявил войну ласточкам, которые жили у колесника под карнизом; он постоянно беспокоил их палками и камнями, а так как был легче на ногу, чем его противник, то успешно избегал наказания и постоянно доводил его до бешенства. Кроме того, присутствие Тома возле школьной двери начало раздражать учителя, потому что мальчики, сидевшие поблизости от неё, отвлекались от занятий; и уже не раз приходилось ему выскакивать на крыльцо с розгой в руке, в то время как Том поспешно отступал на безопасное расстояние. Тогда учитель с колесником, посовещавшись, решили поставить Сквайра в известность о том, чем занимается Том в послеобеденное время; а чтобы произвести наибольший эффект, взять его в плен и привести на суд прямо с места преступления. Осуществить это им было бы непросто, если бы Том и дальше продолжал вести войну в одиночку, потому что он спасался от них на самом глубоком месте ручья, протекавшего через деревню; однако его, как и многие могучие державы, погубили союзники. Бедный Джейкоб Телёнок не мог ходить в школу с другими ребятами, и в один прекрасный день Том обнаружил его слоняющимся по улице около трёх часов дня (занятия в школе заканчивались в четыре), и уговорил посетить школьное крыльцо. Джейкоб, всегда готовый сделать то, о чём его просили, тут же согласился, и они вдвоём прокрались к школе. Первым делом Том произвёл рекогносцировку лавки колесника и, не обнаружив там признаков активности, решил, что с этой стороны опасность им не грозит, после чего начал крупномасштабное наступление на школьное крыльцо. Дверь школы была чуть приоткрыта, и мальчишки, сидевшие на ближайших скамейках, тут же их увидели и вступили в сообщение с агрессорами. Том совсем осмелел и стал заглядывать в школу каждый раз, как отвернётся учитель, и строить ему рожи. Бедняга Джейкоб совершенно не понимал, что происходит, но был очень доволен тем, что оказался так близко от школы, в которую ему заходить не разрешалось. Вдруг Том нечаянно толкнул его, и он в припадке энтузиазма зашёл шага на три в помещение и остановился, осматриваясь по сторонам, улыбаясь и одобрительно кивая. Учитель, который стоял спиной к двери и как раз наклонился над грифельной доской одного из мальчиков, почувствовал, что происходит нечто необычное, и быстро обернулся. Том бросился к Джейкобу, схватил его за блузу и потащил назад, а учитель бросился за ними, расшвыривая во все стороны скамейки и мальчишек. У них ещё оставалась возможность удрать, но на крыльце, отрезав путь к отступлению, стоял коварный колесник, который, как оказалось, наблюдал за всеми их действиями. Вот так их и поймали; школу распустили, Тома с Джейкобом повели к Сквайру Брауну в качестве законной добычи, а мальчишки кучками шли за ними до самых ворот, обсуждая, чем же всё это кончится.

Сквайр сначала очень рассердился, но, благодаря горячим мольбам Тома, беседа завершилась компромиссом. Тому разрешалось подходить к школе не раньше трёх часов дня, и то лишь в том случае, если он хорошо сделал свои собственные уроки; тогда он получал от Сквайра Брауна записку к учителю, а учитель соглашался отпускать десять — двенадцать мальчиков, которые учились лучше всех, на час раньше, чтобы они могли с ним поиграть. Тёсла и ласточки колесника отныне объявлялись неприкосновенными, и этот достойный человек вместе с учителем отправился в столовую для слуг выпить за здоровье Сквайра, очень довольный проведённым днём.

Можно сказать, что с этого начался второй акт в жизни Тома. Война за независимость к этому времени уже окончилась; никто из женщин, в том числе и горничная его матери, не смел предлагать ему помощь в одевании и умывании. Между нами говоря, на первых порах ему часто приходилось бежать к Бенджи в незавершённом состоянии туалета, потому что Чарити и остальные, казалось, находили особое удовольствие в пришивании невозможных пуговиц и завязок где-то посередине спины; но он скорее согласился бы ходить совсем без одежды, чем прибегнуть к помощи женской прислуги. У него была отдельная комната, и отец выдавал ему шесть пенсов карманных денег в неделю. Всего этого ему удалось достигнуть по совету и с помощью Бенджи. Но теперь он сделал ещё один шаг вперёд, шаг, потребность в котором испытывает каждый настоящий мальчишка; он оказался среди равных себе по возрасту и силе, среди тех, чьи стремления, желания и занятия совпадали с его собственными, и мог сравнивать себя со сверстниками.

Маленькая гувернантка, недавно появившаяся в доме, обнаружила, что её работа стала на удивление лёгкой, потому что Том готов был трудиться как вол ради того, чтобы получить записку к учителю. Поэтому такие дни, когда он не играл с трёх часов с деревенскими ребятами, выдавались редко. Вскоре он научился играть в лапту, футбол, крикет и другие игры; и, хотя большинство мальчиков было старше него, прекрасно умел за себя постоять. От природы сильный и подвижный, он всё схватывал на лету и к тому же имел преимущество в виде лёгкой обуви и удобной одежды, поэтому вскоре уже мог бегать, прыгать и лазить не хуже, чем остальные.

Они заканчивали свои обычные игры примерно за полчаса до вечернего чая, а потом начинали по-разному состязаться в силе и ловкости. Могли, например, поймать шетландского пони, которого выпустили попастись, и взобраться на него вдвоём или втроём; а этот маленький негодяй, чувствуя потеху, пробегал с ними галопом ярдов пятьдесят, а потом поворачивал кругом или резко останавливался, сбрасывая их на дёрн, и продолжал пастись, как ни в чём не бывало, пока на него не усаживалась новая партия. Другие играли в камешки или запускали волчок, а те, что постарше, начинали бороться. Сначала Том только смотрел, но эта забава сильно его привлекала, и он недолго оставался в стороне. Борьба была для молодёжи Долины путём к славе и уступала в популярности только боям на палках; все мальчишки знали правила и были в достаточной степени искусны. Но Джоб Радкин и Гарри Уинбурн были настоящими звёздами, первый — сильный и несгибаемый, с ногами, устойчивыми, как колонны, а второй — гибкий, как каучук, и быстрый, как молния. День за днём они стояли нога к ноге, и пробовали захваты и броски, и напрягали все силы, и раскачивались туда-сюда, пока, наконец, какая-нибудь особенно хитрая подножка или толчок не решали дело, и поверженный падал на лопатки. Том смотрел во все глаза и, наконец, предложил побороться одному из наименее умелых и уложил его на лопатки; так постепенно, вызывая одного за другим, он дошёл до лидеров.

Вот тогда-то ему и пришлось попотеть. На то, чтобы научиться выстаивать против Джоба, ему потребовалось не так уж много времени, поскольку этот герой почти не нападал, а побеждать ему удавалось в основном благодаря сильным ногам, которые невозможно было сдвинуть с места. Но Гарри Уинбурн был, безусловно, ему не по зубам. С первого захвата и до последней подножки, от которой он летел на спину, Том чувствовал, что Гарри знает и умеет больше него. К счастью, Гарри не осознавал своё явное превосходство, а у Тома от природы был покладистый характер, поэтому они никогда не ссорились. Том продолжал усердно работать и всё больше и больше приближался к мастерству Гарри, пока, наконец, не освоил все приёмы и уловки, кроме одного броска. Это было собственное изобретение Гарри, его любимое детище; он применял его редко, только в крайних случаях, но, как только применял, бедный Том тут же летел на землю. Он думал об этом броске постоянно, на прогулках, за едой, лёжа в кровати, даже во сне, — но никак не мог придумать, как ему противостоять, пока однажды Гарри в свойственной ему открытой манере не рассказал, как, по его мнению, нужно встречать этот бросок. Через неделю силы мальчиков были практически равны, если не считать небольшого перевеса, который давали Гарри те десять месяцев, на которые он был старше. Впоследствии Том часто с благодарностью вспоминал эти ранние тренировки и особенно бросок, которому научил его Гарри Уинбурн.

Кроме обычных игр, по субботам мальчики отправлялись бродить по окрестностям; иногда в холмы, иногда к римскому лагерю, где вырезали свои инициалы на пружинистом дёрне и наблюдали за полётом ястребов или за ржанками, великолепными в своём брачном наряде; а потом отправлялись домой, наперегонки через балку под названием «Ясли», кубарем скатываясь по склонам среди кустов чертополоха. Иногда они шли через Аффингтонский лес, где можно было посмотреть, как играют лисята. Иногда ходили на Розовый ручей за тростником, из которого получались отличные свирели; иногда в Мор Миллз, где оставался участок старого леса с коротким ощипанным скотом дёрном и ежевичными зарослями под дубами; по слухам, там всё ещё влачил свои дни старый ворон, последний в своём роду; или в песчаные холмы, гоняться за кроликами; а за птичьими яйцами в сезон можно было ходить куда угодно.

Немногие соседи того же ранга, что и Сквайр, недоумённо пожимали плечами, когда где-нибудь на дороге им попадалась ватага мальчишек, которая тащила камыш или тростник, или огромные охапки первоцветов и таволги, или птенцов сорок и скворцов, или ещё какие-нибудь свидетельства вреда, нанесённого природе, — и среди них Том. И вот Адвокат Крючкотворкинс на заседании Совета по секрету сообщал Сквайру Высокомеркинсу, что из юных Браунов не выйдет ничего хорошего, раз их пускают бегать с грязными деревенскими мальчишками, с которыми не желают играть даже сыновья тех фермеров, что побогаче. На что Сквайр отвечал, осуждающе покачивая головой, что его сыновья водятся только с равными себе и никогда не ходят в деревню без гувернантки или лакея. К счастью, Сквайр Браун отличался не меньшей твердолобостью и продолжал поступать по-своему; и Том, и его младшие братья, по мере того, как они подрастали, играли с деревенскими ребятами, не задумываясь о равенстве и неравенстве (кроме как в борьбе, беге и лазании).

Я не хочу сказать, что так обстоит дело во всех деревнях, но в той, о которой идёт речь, деревенские ребята отличались не меньшей честностью и мужественностью, чем те, что принадлежали к высшему классу, и уж наверняка были более целомудренны; и Том набрался больше плохого от равных себе за первые две недели в частной школе, куда попал, когда ему было девять лет, чем от своих деревенских друзей с того самого дня, как перестал держаться за юбку Чарити.

Велико было горе среди деревенских школьников, когда в одно прекрасное августовское утро Том уехал вместе со Сквайром, чтобы сесть в почтовую карету, которая должна была отвезти его в школу. Каждый из них подарил ему что-нибудь на память, так что его маленький сундучок был переполнен волчками, белыми шариками, винтиками, птичьими яйцами, бечёвкой и прочими мальчишечьими драгоценностями. Бедный Джейкоб Телёнок, весь в слезах и что-то бессвязно лопоча, подарил ему своего любимца — хромого ёжика (у него всегда была какая-нибудь больная зверушка), но Том был вынужден отказаться от этого подарка по настоянию Сквайра. На прощание для них для всех устроили большое чаепитие под старым вязом на площадке, где они обычно играли, и стараниями Мадам Браун к этому чаю был подан самый большой пирог, который когда-либо видела наша деревня. Тому было так же жалко расставаться со своими товарищами, как и им с ним, но печаль эта смешивалась с гордостью и волнением, которые мы чувствуем, делая новый шаг в жизни.

Это чувство помогло ему пережить первое расставание с матерью лучше, чем можно было ожидать. Они любили друг друга так, как только могут любить люди; полное самопожертвование с её стороны находило горячий отклик в его молодом и преданном сердце. Но семейные отношения не являются темой моей книги, а то у меня нашлось бы, что рассказать об английских матерях, да и об отцах, сёстрах и братьях тоже.

Не могу я также много распространяться о наших частных школах: основная тема моей книги — школы публичные,[51] эти специфические для Англии учреждения, которые одни ругают, а другие превозносят до небес. Поэтому мы постараемся рассказать о годе, который Мастер Том провёл в частной школе, как можно короче.

Это была самая обычная школа, средняя с любой точки зрения. Содержал её джентльмен, и помощником его тоже был джентльмен; но настоящей работой они занимались мало — просто приходили в школу во время приготовления уроков, как раз когда они уже были готовы к проверке. Дисциплину во внеурочное время поддерживали два надзирателя, один из которых постоянно находился с мальчиками — на игровой площадке, в классе, в столовой — то есть всегда и везде, пока вечером они не укладывались спать.

Теория воспитания в частных школах основана на постоянном наблюдении за учениками во внеурочное время, и в этом состоит фундаментальное отличие от публичных школ.

Может быть, это правильно, а может быть, и нет; но, даже если это так, то такое наблюдение должно быть делом самого директора — ответственного лица. Целью любой школы является не вбить в головы мальчиков латынь и греческий, а сделать из них хороших английских мальчиков, хороших будущих граждан; и бoльшая часть этой работы делается или не делается за пределами классной комнаты. Оставить это дело в руках низших, подчинённых лиц значит просто отказаться от самой сложной и самой важной части воспитания. Если бы я был директором частной школы, я сказал бы так: «Пусть кто угодно выслушивает уроки мальчиков, я же буду с ними во время отдыха и игр».

Два надзирателя из первой школы Тома не были ни джентльменами, ни образованными людьми, и взялись за эту работу только потому, что надо было как-то зарабатывать на жизнь. Не то чтобы они были плохими людьми, но, не имея призвания к своей работе, они, конечно же, старались сделать её как можно более лёгкой. Одним из методов, которыми они пользовались, чтобы этого достичь, было поощрение ябедничества; в результате оно стало обычным делом, и порок этот подорвал самые основы школьной морали. Другим методом было попустительство по отношению к тем мальчикам, которые были постарше и могли бы сами по себе доставить им много хлопот; в результате чего эти юные джентльмены стали на редкость гнусными тиранами и притесняли младших разными мелкими и подлыми способами, которые в ходу в частных школах.

Бедный маленький Том пережил самую настоящую трагедию на первой же неделе, и всё из-за своего первого письма домой. В самый вечер своего приезда он, не жалея усилий, исписал обе стороны листа почтовой бумаги уверениями в своей любви к дорогой мамочке и в том, что он вполне счастлив в школе, и обещаниями сделать для неё всё что угодно. С помощью мальчика, который сидел с ним за одной партой, тоже новенького, он сумел красиво сложить своё послание; но затем перед ними встал вопрос, чем же его запечатать. Конвертов тогда ещё не существовало, воска у них не было, а пойти и попросить у надзирателя они не посмели, потому что страшно было нарушить тишину и спокойствие вечернего класса. Наконец приятель Тома, обладавший недюжинной смекалкой, предложил запечатать письмо чернилами, и вот письмо было заклеено большой кляксой и отдано экономке, чтобы та отправила его по почте. Прошло целых четыре дня, прежде чем эта почтенная дама послала, наконец, за Томом и сказала, протягивая ему воск и его драгоценное письмо: «Ох, Мастер Браун, забыла вам сказать, ваше письмо не запечатано». Бедный Том молча взял воск и запечатал письмо, чувствуя, как к горлу подкатывает ком, а потом убежал в тихий угол двора и разрыдался. Мысль о том, что мать столько дней ждала письма, которое он обещал написать ей сразу же, и думала, наверно, что он забыл о ней, хотя он сделал всё возможное, чтобы выполнить своё обещание, была одним из самых горьких событий в его жизни на протяжении многих лет. И ярость его была пропорциональна горю, когда возле него остановились двое мальчишек, и один из них, толстый увалень, сказал, показывая на него пальцем: «За мамочкой соскучился!» Тогда Том встал и, дав волю стыду, горю и гневу, ударил своего обидчика в нос и разбил его, отчего этот достойный молодой человек с воем побежал к надзирателю, который затем сообщил директору об имевшем место беспричинном нападении и побоях. Удар по лицу считался серьёзным преступлением и карался поркой, удар в любое другое место — только проступком, — хотя и не совсем ясно, на чём основано такое различие. Том, однако, избежал наказания, потому что это было «первый раз»; потом он написал матери ещё одно письмо, в которое вложил незабудки, собранные во время своей первой прогулки в лес, и, снова почувствовав себя вполне счастливым, начал входить во вкус своей новой жизни.

Эти прогулки, на которые отводилось целых полдня, были главным событием недели. После обеда все пятьдесят мальчиков в сопровождении одного из надзирателей отправлялись к возвышенности под названием Хэйзелдаун, до которой было около мили. Она была примерно трёх миль в окружности, а по соседству были леса, густо населённые птицами и бабочками. Надзиратель медленно обходил возвышенность в сопровождении тех мальчиков, которые были его любимцами, а остальные отправлялись куда хотели, и должны были только явиться, когда он заканчивал свой обход, чтобы вернуться вместе с ним в школу. Гулять, однако, разрешалось только по лесу и по возвышенности, а в деревню, где продавались круглые леденцы и жирные тянучки, ходить было строго запрещено.

Развлечения, которым предавались мальчики, были весьма разнообразны. В начале возвышенности был крутой бугор, вроде тех курганов, которые встречались в родных холмах Тома. Этот бугор еженедельно становился местом ожесточённых сражений в ходе игры, известной под странным названием «пирожки из грязи». Мальчики разделялись на две команды, у каждой из которых был свой лидер, и одна из сторон занимала бугор. Затем обе стороны вооружались кусками дёрна в большом количестве, которые вырезали с помощью карманных ножей, и та сторона, которая оставалась внизу, атаковала бугор под прикрытием шквального огня из комьев грязи. Победа считалась одержанной, как только им удавалось хотя бы на мгновение очистить верхушку бугра от оккупантов, после чего победители, в свою очередь, превращались в осаждённых. Это была отличная игра, грубая и грязная, и она служила хорошим противовесом характерной для этой школы тенденции к подлости и трусости. Тем временем другие мальчишки рассыпались по окрестным холмам в поисках мышиных и шмелиных нор, которые они безжалостно раскапывали, при этом частенько (замечу с сожалением) убивали и обдирали несчастных мышей и сами становились (замечу без всякого сожаления) жертвами шмелиных укусов. Ещё можно было гоняться за бабочками или искать птичьи яйца, если был сезон; и именно на Хэйзелдауне Том в первый раз обнаружил красивую маленькую голубую бабочку с золотистыми пятнышками на крылышках, которой он никогда не видел в своих родных холмах, и там же впервые раскопал гнездо береговой ласточки. Это последнее достижение было вознаграждено поркой, потому что береговые ласточки гнездились на высоком обрыве возле самой деревни, в которую запрещено было ходить; однако один из его товарищей, отчаянная голова, который минуты не мог прожить без риска, с лёгкостью убедил Тома нарушить запрет и посетить обрыв ласточек. А оттуда был всего лишь шаг до лавки, торгующей сластями, и что могло быть проще, чем пойти туда и доверху набить себе карманы; и что могло быть неизбежней, чем то, что надзиратель учуял запах запрещённых леденцов, когда они, вернувшись с добычей, поделились с товарищами, а последовавший за этим обыск быстро показал, в каком состоянии их карманы?

Этот союзник Тома был действительно отчаянным героем в глазах остальных мальчишек, его даже побаивались и считали если не колдуном, то чем-то в этом роде. Эту репутацию он заработал следующим образом. Мальчиков отправляли спать в восемь часов, и, конечно же, час или два они лежали в темноте и по очереди рассказывали истории про привидения. Однажды, когда подошла очередь этого приятеля, он до смерти напугал их особенно страшным рассказом и вдруг заявил, что может сделать так, что на двери появится огненная рука; и, к изумлению и ужасу мальчишек, рука или нечто вроде того, светящееся бледным светом, действительно появилось там, где он обещал. Слава об этом деянии распространилась на все остальные комнаты и, поскольку там в это не поверили, юный некромант заявил, что это чудо появится во всех комнатах по очереди, и именно так и случилось. Об этих обстоятельствах стало обычным способом известно одному из надзирателей, который, подслушивая под всеми дверями, сумел захватить врасплох исполнителя в ночной рубашке и с коробкой фосфора в преступной руке. Спички и прочие современные приспособления для добывания огня были тогда неизвестны; в самом слове «фосфор» было для мальчишек что-то дьявольское; и так союзник Тома ценой хорошей порки приобрёл то, чего так жаждут многие взрослые — несомненный страх своих товарищей.

Это был выдающийся мальчик и ни в коем случае не плохой. Том дружил с ним всё время, пока учился в этой школе, и попал из-за этого во множество переделок. Но это был великий противник ябедничества и открытый враг надзирателей, а значит, достойный всяческой поддержки.

В этой школе Том усвоил довольно значительный объём латыни и греческого, но всё же в целом не то она ему не подходила, не то он — ей, и на каждых каникулах он только и делал, что уговаривал Сквайра отдать его сразу в публичную школу. Велика же была его радость, когда в середине его третьего полугодия в частной школе, в октябре 183-, в деревне рядом с ней вспыхнула лихорадка, причём слегка прихворнул и директор, а мальчиков отправили по домам, о чём родителей известили только накануне.

Сквайр обрадовался куда меньше Тома, когда весёлая загорелая физиономия этого юного джентльмена появилась дома за два месяца до рождественских каникул. Почесав в затылке, он удалился в свой кабинет и написал несколько писем, в результате чего две недели спустя, за завтраком, обратился к своей жене с такими словами:

— Дорогая, я договорился, что Том отправится в Рагби прямо сейчас, на последние шесть недель этого полугодия, вместо того чтобы болтаться по дому и ездить верхом. Со стороны Доктора[52] было очень любезно это разрешить. Пожалуйста, проследи, чтобы его вещи были готовы к пятнице, я отвезу его в Лондон, а на следующий день он сам поедет дальше.

Миссис Браун была готова к этому сообщению и только выразила опасение, что Том ещё слишком мал, чтобы путешествовать одному. Однако, обнаружив, что и отец, и сын единодушны в этом вопросе, она, как мудрая женщина, уступила и принялась снаряжать Тома для отправки в публичную школу.

Глава IV Почтовая карета

— Пора вставать, с вашего позволения, сэр. Дилижанс на Лестер будет через полчаса, и ждать он никого не станет, — говорил коридорный придорожной гостиницы «Павлин» в Ислингтоне[53] в половине третьего утра начала ноября 183-, одновременно встряхивая Тома за плечо, затем оставил свечу и унёс чистить его ботинки.

Том с отцом прибыли в Лондон из Беркшира накануне, и, наведя справки, обнаружили, что почтовые кареты на Бирмингем проезжали не через Рагби, а через Данчёрч, деревню в трёх милях оттуда, стоявшую на большой дороге, где пассажирам приходилось дожидаться оксфордской или лестерской кареты, которые приходили только вечером, или нанимать почтовых лошадей. Тогда решили, что Том поедет лестерским дилижансом, который сворачивал с большой дороги и проезжал непосредственно через Рагби. А так как лестерский дилижанс отправлялся очень рано, они перебрались в «Павлин», чтобы быть прямо на дороге.

Том впервые оказался в Лондоне и с бoльшим удовольствием остановился бы в «Бель Соваж», гостинице, возле которой их высадили в сумерках, чтобы можно было побродить по этим бесконечным, таинственным, освещённым газом улицам, которые со всем своим блеском, шумом и движущимися толпами волновали его до потери дара речи. Но, как только выяснилось, что, остановившись в «Павлине», он сможет попасть в Рагби уже в двенадцать часов дня, а в противном случае не раньше вечера, всё остальное отошло на второй план; его единственной всепоглощающей целью было как можно скорее стать учеником публичной школы, и разница в шесть часов казалась ему имеющей огромное значение.

Гостиница «Павлин», Ислингтон, 1823 г.

Том с отцом прибыли в «Павлин» около семи вечера. Отец уютно устроился у пылающего камина в кофейной с газетой в руках, а Том, с неподдельной радостью услышав, как он приказывает, чтобы ужин из бифштексов с устричным соусом был подан через полчаса, тут же побежал осмотреться, и подивился огромному количеству проезжающих карет и экипажей, и подружился с коридорным и конюхом, которые заверили его, что лестерский дилижанс — первоклассный ходок, делает десять миль в час, включая остановки, и настолько точный, что вся дорога сверяет по нему часы.

Когда позвали ужинать, Том как следует угостился в одной из маленьких ярких кабинок кофейной «Павлина» бифштексами с неограниченным количеством устричного соуса и коричневым стаутом,[54] который попробовал тогда впервые — событие, навсегда запечатлевшееся в его памяти; выслушал превосходные советы, данные ему отцом поверх дымящегося стакана бренди с водой; а затем начал клевать носом под общим воздействием стаута, пылающего очага и отцовской лекции. Наконец Сквайр, заметив состояние Тома и вспомнив, что уже почти девять, а дилижанс отправляется в три, отослал его к горничной, пожав руку (поскольку утром перед отъездом Том специально оговорил, что теперь всякие поцелуи между ними должны кончиться) с несколькими прощальными словами.

— Так вот, Том, мой мальчик, — сказал Сквайр, — помни, что ты отправляешься, по собственной твоей настойчивой просьбе, в огромную школу, и все неприятности сейчас у тебя впереди, совсем как у молодого медведя, — отправляешься, пожалуй, раньше, чем мы сами тебя туда послали бы. Если школы сейчас такие же, какими были в моё время, ты увидишь и услышишь там много жестокого и грязного. Но не бойся. Всегда говори правду, будь храбрым и добрым, и никогда не слушай и не говори ничего такого, что не годилось бы слышать твоей матери или сестре, — и тогда тебе никогда не будет стыдно приезжать домой, а нам — тебя видеть.

При упоминании о матери у Тома сдавило горло, и ему захотелось покрепче обнять отца, но решение о прекращении объятий было уже принято.

Поэтому Том только стиснул его руку, смело посмотрел ему в лицо и сказал:

— Я постараюсь, отец.

— Я это знаю, мой мальчик. Твои деньги на месте?

— Да, — ответил Том, проверяя в кармане.

— А ключи? — спросил сквайр.

— Тоже, — ответил Том, проверяя в другом кармане.

— Тогда спокойной ночи. Да благословит тебя Бог! Я прикажу коридорному разбудить тебя и встану, чтобы тебя проводить.

Жизнерадостная горничная отвела Тома в маленькую чистенькую комнатку на чердаке, причём назвала «солнышком» и поцеловала, выходя, а он настолько удивился, что даже не нашёлся, что ответить на это оскорбление. Всё ещё думая о последних словах отца и о выражении лица, с которым они были сказаны, он встал на колени и помолился о том, чтобы никогда, что бы ни случилось, не принести горе или позор своим родным.

Слова Сквайра вполне заслуживали произведённого ими эффекта, поскольку были плодом мучительных раздумий. Всю дорогу до Лондона он размышлял над тем, что скажет Тому на прощание; это должно было быть нечто такое, что мальчик сможет держать в голове, чтобы воспользоваться в случае необходимости. В своих размышлениях он зашел настолько далеко, что, вытащив огниво и трут, целую четверть часа пытался высечь огонь для своей длинной сигары; а когда, наконец, преуспел, то лишь молча выпускал дым, к немалому изумлению кучера, который был его старым знакомым и в некотором роде достопримечательностью дороги на Бат.[55] Когда кучер возил Сквайра, он всегда рассчитывал на беседу о текущих событиях и видах на будущее, сельскохозяйственных и общественных, в масштабах целой округи.

Если сжато передать рассуждения Сквайра, получится нечто вроде следующего: «Я не буду говорить ему, что нужно читать Библию, любить Господа и служить Ему; если он не сделает этого ради своей матери и всего того, чему она его учила, то не сделает и ради меня. Может, сказать об искушениях, с которыми ему предстоит столкнуться? Нет, не буду. Не стоит старику говорить о таких вещах с мальчишкой. Он попросту не поймёт, и это принесёт ему больше вреда, чем пользы, десять к одному. Может, сказать, что он должен учиться как следует, что его послали в школу, чтобы он стал учёным? Но ведь это же не так, по крайней мере, это не главное. Мне наплевать на греческие частицы и дигамму,[56] да и матери его тоже. Так для чего же мы посылаем его в школу? Ну, отчасти потому, что он сам так этого хотел. Только бы он вырос храбрым, толковым, правдивым англичанином, и джентльменом, и христианином — вот и все, чего я хочу», — думал Сквайр; и под влиянием такого взгляда на предмет оформились его прощальные слова к Тому, которые так хорошо соответствовали своей цели.

Да, хорошо соответствовали, потому что это было первое, что пришло Тому на ум, когда он вывалился из кровати в ответ на призыв коридорного и начал быстро умываться и одеваться. Без десяти три он в одних чулках спустился в кофейную, неся в руках шляпную картонку, пальто и шарф, и нашел там своего отца перед пылающим камином, а на столе чашку горячего кофе и галеты.

— Давай сюда свои вещи, Том, и выпей-ка вот это, согрейся перед дорогой, старина.

Том прихлебывал кофе и безостановочно болтал, пока обувался и одевал своё хорошо прогретое пальто из грубошёрстного сукна с бархатным воротником, плотно облегающее фигуру в соответствии с отвратительной модой тех дней. Как раз когда он делает последний глоток, одновременно обматывая горло шарфом и просовывая его концы за лацкан, слышится звук рожка, а в комнату заглядывает коридорный и докладывает:

— Дилижанс, сэр, — и они слышат стук и дребезжание подкатывающей к «Павлину» кареты, запряжённой четвёркой рысаков.

— Для нас что-нибудь есть, Боб? — спрашивает рослый кондуктор, спрыгивая со своего места сзади кареты и похлопывая себя по груди.

— Молодой джентльмен, Рагби; три пакета, Лестер; корзина дичи, Рагби, — отвечает конюх.

— Скажи джентльмену, чтоб поторапливался, — говорит кондуктор, открывает заднее багажное отделение и забрасывает туда свёртки, рассмотрев их при свете ламп. — Закидывайте чемодан наверх, сейчас я его пристегну. А теперь залезайте, сэр.

— До свиданья, отец, скажи дома, что я их всех люблю.

Последнее рукопожатие. Том лезет наверх, а кондуктор подхватывает его шляпную картонку одной рукой, в то время как другой прижимает рожок ко рту. Ту-ту-ту! Конюхи отпускают лошадей, четвёрка гнедых трогает с места, и дилижанс исчезает во тьме ровно через сорок пять секунд после своего прибытия. Конюх, коридорный и Сквайр стоят, глядя им вслед, под фонарём «Павлина».

— Точная работа! — замечает Сквайр и, когда кареты уже не видно и не слышно, возвращается в постель.

Том стоя смотрит назад до тех пор, пока фигура отца не скрывается во мраке. Кондуктор, уже пристроивший его багаж, садится на своё место и начинает застёгивать пуговицы и осуществлять прочие приготовления к трёхчасовой езде до рассвета. Быстрая езда на наружных местах в ноябре, в правление его покойного величества[57] — не шутка для тех, кто боится холода.

Иногда мне кажется, что вы, мальчики нынешнего поколения, более нежные создания по сравнению с тем, какими были мы. Во всяком случае, путешествуете вы с куда большим комфортом; у каждого есть плед или ещё какое-нибудь приспособление для сохранения калорий, и большинство из вас ездит в этих пыльных и душных каретах первого класса с мягкими подушками. Поездка в темноте на верхушке дилижанса, запряжённого четвернёй, — это совсем другое дело, скажу я вам, особенно в тесном пальто из грубошёрстного сукна, когда ваши ноги на шесть дюймов не достают до полу. Вот когда вы узнавали, что такое холод, и как это — быть без ног, потому что уже через полчаса вы их совершенно не чувствовали. Но у этой старинной езды в темноте были и свои радости. Во-первых, сознание безмолвного преодоления, которое так дорого сердцу каждого англичанина — ощущение того, что ты сопротивляешься чему-то и не поддаёшься. Во-вторых, музыка дребезжащей упряжи, и звон лошадиных копыт по твёрдой дороге, и сияние двух ярких фонарей через морозный туман над ушами передних лошадей, вперёд, во тьму; и весёлый звук рожка кондуктора, предупреждающий сонных сторожей у шлагбаумов или конюхов на следующей станции; и предвкушение зари; и последнее, но не самое малое из этих удовольствий — ощущение того, что вы снова чувствуете свои ноги.

А потом — рассвет и восход солнца; откуда их ещё можно увидеть во всем великолепии, как не с крыши кареты? Чтобы почувствовать всю их красоту, нужно движение, постоянная смена пейзажа и музыка — не та, которую играют или поют, а бесшумная музыка, которая сама рождается в вашей голове как аккомпанемент движению или работе.

Уже проехали Сент-Олбанз,[58] и Том наслаждается поездкой, хотя и наполовину замёрз. Кондуктор, с которым он один на один в задней части кареты, молчит, но укутал ему ноги соломой, а колени прикрыл мешком из-под овса.

Почтовая карета. Гравюра.

Темнота заставила Тома заглянуть внутрь себя, и он вспомнил всю свою маленькую жизнь, свои дела, свои обещания, свою мать и сестёр и прощальные слова отца; и он принимает полсотни прекрасных решений и собирается вести себя как настоящий Браун; да он и есть настоящий Браун, хотя и маленький.

Потом он начинает предвкушать своё таинственное мальчишеское будущее и размышлять, что за место Рагби, и чем они там занимаются, и вспоминать все истории о публичных школах, которые слышал от старших мальчиков, приезжавших на каникулы. Он полон надежды и энергии, и, несмотря на холод, начинает барабанить пятками под сиденьем; ему бы хотелось запеть, только он не знает, как это воспримет его товарищ — безмолвный кондуктор.

Рассвет начинается в конце четвёртого перегона, и карета подъезжает к маленькой придорожной гостинице, позади которой большие конюшни. Яркий свет виднеется в окне бара, задёрнутом красными шторами, а дверь открыта. Кучер складывает кнут вдвое и бросает его конюху; от лошадей валит пар. Он гнал их последние две мили и прибыл на две минуты раньше, чем положено по расписанию; он слезает с козел и идёт в гостиницу. Следом за ним слезает и кондуктор.

— Прыгайте и вы, сэр, — говорит он Тому, — сейчас я вам дам чего-нибудь горяченького.

Тому нелегко спрыгнуть вниз, нелегко даже нащупать ногами верх колеса; ног он совершенно не чувствует, с таким же успехом они могли бы быть на том свете; поэтому кондуктор снимает его с крыши кареты и ставит на землю, а потом они, тяжело ступая, присоединяются в баре к кучеру и другим наружным пассажирам.

Пока они стоят перед камином, свеженькая официантка подаёт каждому стакан горячего пива с джином и полынью, а кучер с кондуктором обмениваются профессиональными замечаниями. Горячее пиво согревает Тома и заставляет закашляться.

— Отличная штука для холодного утра, сэр, — говорит кучер, улыбаясь. — Всё, пора!

Они выходят и садятся на свои места, последним — кучер, который разбирает вожжи и говорит конюху Джему что-то насчёт плеча кобылы; вот он влезает на козлы, и кони трогают с места галопом ещё до того, как он успевает опуститься на сиденье. Ту-ту-ту, трубит рожок, и вот они опять в дороге и уже проехали тридцать пять миль (почти половину дороги до Рагби, думает Том), а в конце этого перегона их ожидает завтрак.

Теперь уже видно кругом, и их глазам предстаёт сельская жизнь раннего утра: повозки, едущие на рынок; люди, которые идут на работу с трубкой в зубах, и запах дыма этим ясным утром приятно щекочет обоняние. Солнце поднимается всё выше, и туман сияет, как серебристая газовая материя. Они проезжают мимо своры охотничьих собак, трусящих по пятам за лошадью охотника, который обменивается приветствиями с кучером и кондуктором; лицо у него почти того же цвета, что и его красный камзол.[59] Потом они подъезжают к охотничьему домику и принимают на борт хорошо укутанного спортсмена с ружьём в чехле и саквояжем. В противоположном направлении проезжает встречная почтовая карета, кучера сдерживают лошадей, и обе упряжки разъезжаются в разные стороны, делая одиннадцать миль в час, чтобы на всякий случай была миля в запасе. А вот и станция с завтраком.

— Стоим двадцать минут, джентльмены, — говорит кучер, когда они подъезжают в половине восьмого к гостиничной двери.

Разве мы не мужественно выдержали это утро, и разве это не достойная награда за наше терпение? Мы в низкой тёмной комнате с деревянными панелями и охотничьими гравюрами на стенах; у двери — вешалка для шляп, к ней прислонена пара кнутов, принадлежащих коммивояжёрам, которые всё ещё нежатся в постелях; в камине пылает огонь; на каминной полке — причудливый старинный бокал, в который засунут список с местами сбора для псовой охоты на эту неделю. Стол накрыт белоснежной скатертью и уставлен фарфором, а ещё на нём пирог с голубями, ветчина, огромный кусок холодной варёной говядины и большой каравай домашнего хлеба на деревянном подносе. А вот и дородный метрдотель, который несёт, отдуваясь, поднос с горячим: на нём почки и бифштекс, прозрачные ломтики поджаренного бекона и яйца-пашот,[60] тосты с маслом и пышки, кофе и чай, и всё это с пылу, с жару и дымится. На столе места для всего этого не хватает, и холодные блюда убирают на боковой столик, — они были выставлены просто для красоты, и чтобы возбудить аппетит. А теперь наваливайтесь, джентльмены. Эта охотничья гостиница знаменита своими завтраками. По дороге на сборное место заходят двое-трое охотников в красных камзолах, они веселы, общительны и ужасно голодны, как, впрочем, и мы все.

— Чай или кофе, сэр? — спрашивает метрдотель у Тома.

— Кофе, пожалуйста, — говорит Том; рот у него набит почками и пышками; чай для него дело привычное, кофе — нет.

Наш кучер, судя по всему, большой поклонник холодной говядины. Также он сторонится и горячих напитков, предпочитая им эль, который приносит ему официантка. Один из охотников смотрит на него с одобрением и заказывает то же самое для себя.

Том наелся почек и пирога с голубями и напился кофе так, что живот у него стал как барабан; а потом ещё испытал удовольствие от того, что расплатился с метрдотелем сам, из своего собственного кошелька, в полной достоинства манере, и выходит теперь наружу посмотреть, как будут запрягать лошадей. Конюхи делают это тщательно и не спеша, радуясь, что никто их не торопит. Выходит кучер с путевым листом, попыхивая толстой сигарой, которой его угостил охотник. Кондуктор выходит из бара, в котором он предпочел позавтракать, облизывая свою тонкую, длинную, подозрительного вида сигару, три затяжки которой способны свалить с ног любого другого.

Джентльмены в красных камзолах стоят с зажжёнными сигарами у гостиничной двери, чтобы посмотреть на наше отправление, пока их коней водят взад и вперёд по рыночной площади, на которую выходит гостиница. Все они знакомы с нашим спортсменом, он болтает с ними и смеётся, и мы тоже ощущаем гордость сопричастности.

— С вашего позволения, пора, сэр, — говорит кучер; все остальные пассажиры уже на своих местах; кондуктор запирает заднее багажное отделение.

— Ни пуха вам, ни пера! — говорит спортсмен своим друзьям в красном и в мгновение ока оказывается рядом с кучером.

— Отпускай, Дик! — конюхи отскакивают, стягивая попоны с лоснящихся крупов, и вот мы уже несёмся через рыночную площадь и по Хай-Стрит,[61] заглядывая прямо в окна второго этажа, в которых видим нескольких достойных горожан за бритьём. А тем временем все мальчишки-приказчики, протирающие окна магазинов, и все горничные, драящие ступеньки, бросают работу и с довольным видом наблюдают, как мы проносимся мимо, как будто мы часть утренних развлечений, положенных им по закону. Мы выезжаем из города, и, когда часы на городской ратуше бьют восемь, уже катим по дороге среди живых изгородей.

Солнышко светит и почти греет, а завтрак взбодрил всех и развязал языки. Том осмелел, ободрённый парой замечаний, брошенных кондуктором между затяжками маслянистой сигарой, и к тому же устал от молчания; а поскольку все его мысли заняты местом его назначения, то он спрашивает кондуктора, знает ли он Рагби.

— Проезжаем каждый Божий день. Без двадцати двенадцать туда — в десять обратно.

— А что это за место, скажите, пожалуйста? — спрашивает Том.

Кондуктор лукаво поглядывает на него.

— Очень захолустное местечко, сэр; ни тебе мостовой на улицах, ни тебе газового освещения. Осенью большая ярмарка скота и лошадей, целую неделю длится, сейчас вот только кончилась. После неё город неделю чистят. Охота там неплохая. Но тихое место, сэр, очень тихое: оно ведь, понимаете, в стороне от дороги, всего три дилижанса в день, да к тому же один из них — двухлошадный фургон из Оксфорда, скорее похож на катафалк, чем на дилижанс, Регулятор называется. Молодые джентльмены из школы зовут его «Свинья со свистком», и ездят на нём поступать в колледж, шесть миль в час, когда приходит время. А вы принадлежите к школе, сэр?

— Да, — говорит Том, и на мгновение ему хочется, чтобы кондуктор подумал, что он не новенький. Но, испытывая сомнения в справедливости этого утверждения и понимая, что не сможет задать интересующие его вопросы, если будет изображать из себя бывалого, добавляет, — то есть, я первый раз туда еду. Я новенький.

Кондуктор смотрит на него так, как будто ему это известно не хуже, чем Тому.

— Здорово вы опоздали, сэр, — говорит он, — всего шесть недель до конца полугодия.

Том соглашается.

— В этот самый день через шесть недель мы будем возить вас целыми партиями, а потом и в понедельник, и во вторник. Надеюсь, мы будем иметь удовольствие везти вас обратно.

Том сказал, что тоже на это надеется, а сам подумал, что его уделом, вероятно, будет «Свинья со свистком».

— Дело это, конечно, денежное, — продолжает кондуктор. — Молодые джентльмены не скупятся на наличные. Но, Господи Боже мой, мы встреваем в такие скандалы по дороге с этой ихней стрельбой горохом из трубочек, и с этими ихними длинными хлыстами, и орут они как оглашенные, и задеть им надо каждого, кто ни попадётся. Видит Бог, я бы лучше вез одного — двоих, вот как вас сейчас, но только не полную карету.

— Расскажите про стрельбу горохом, — просит Том.

— Да что уж тут рассказывать! Стреляют прямо в лицо всем подряд, не трогают только молоденьких девушек, а некоторые так сильно стреляют, что и окна бьют. Да вот на этом самом месте, в прошлом июне это было, мы первый день школьников развозили, а здесь как раз чинили дорогу, и ирландские парни, настоящие головорезы, дробили камень. Только мы подъезжаем, как молодой джентльмен, тот, что сидел на козлах рядом с кучером, такой отчаянный, и говорит: «А ну, ребята, сейчас эти Пэты[62] у нас получат, вот уж повеселимся!» «Ради Бога, сэр! — говорит Боб, это кучер, мой напарник, — не связывайтесь с ними, они стащат нас с кареты!» «Чёрт побери, кучер! — говорит мой юный лорд, — вы что же, боитесь, что ли? Ура, ребята, вперёд!» «Ура!» — орут остальные и набивают себе рты горохом так, чтобы хватило на всех ирландцев. Боб видит, чтo сейчас будет, нахлобучивает шляпу себе на глаза и погоняет лошадей, и вот мы уже несёмся со скоростью двадцать миль в час. Пэты, видно, решили, что это кто-то откуда-то сбежал, и тоже давай орать «Ура!», а те, что были ближе, стояли и ухмылялись и даже махали шляпами, пока мы до них не доехали; а потом, вы бы видели, как они взбесились, когда их с ног до головы обстреляли горохом! Да только, сэр, смеялись мы недолго. Мы ведь ехали очень быстро, а они сначала так растерялись, что ничего не поняли, пока мы не проехали. А что было потом — так это просто караул. Они так завыли там сзади, что впору было испугаться, а некоторые погнались за нами и стали взбираться на карету сзади, а мы били их по пальцам и отцепляли руки; а один, которому, видать, больше всех досталось, добежал до передних лошадей и хотел схватить поводья, только, к счастью, споткнулся о кучу камней и упал. А все остальные похватали камни и швыряли, пока могли до нас добросить. Молодые джентльмены очень мужественно отвечали им горохом и теми камнями, которые до нас долетали, а таких было немало. Когда Боб увидел, что опасность миновала, он очень многозначительно посмотрел на того молодого джентльмена, что сидел рядом с ним. Бобу здорово досталось по рёбрам, он чуть с козел не слетел, видно, хотели, чтоб он выпустил вожжи. Тут и молодой джентльмен рядом с ним приободрился, да и все мы пришли в себя и стали подсчитывать ущерб. У того, что сидел на козлах с кучером, голова была разбита, а шляпа потерялась; пропала шляпа и у другого молодого джентльмена, а на моей была вмятина сбоку, и ни один из нас не остался без синяков, а большинство было покрыто ими сплошь. Два фунта десять шиллингов заплатили они за ущерб, тут же скинулись между собой, и дали нам с Бобом по полсоверена каждому сверху; но больше я не проехал бы мимо этих ирландцев даже за двадцать полусоверенов.

И кондуктор не спеша качает головой, а потом встаёт и звонко трубит в рожок.

— Здорово! — говорит Том, не в силах сдержать гордость за своих будущих школьных товарищей. Он уже с нетерпением ждёт конца полугодия, чтобы к ним присоединиться.

— Не так уж и здорово, сэр, для тех, кто попадается на пути, да и для нас тоже, нам ведь на следующий день ехать обратно. Те ирландцы прошлым летом, они ведь поджидали нас на обратном пути с камнями, не давали проехать, а с нами были два преподобных джентльмена. Пришлось нам остановиться и договариваться с ними. Больше мы в жизни не повезем никаких стрелков горохом, если только они не пообещают не стрелять там, где ирландские парни дробят камни.

Тут кондуктор замолчал и затянулся своей сигарой, добродушно глядя на Тома.

— Ой, пожалуйста, расскажите ещё про горох!

— Ну, была ещё одна история в Бистере, это там, позади. В шести милях от города мы повстречали старого фермера, седого такого, с квадратной головой, трусил себе потихоньку на своём жеребце. Он поднял голову и посмотрел на дилижанс, и тут одна горошина ударила его прямо по носу, а ещё несколько попали жеребцу в зад, так что он встал на дыбы. Я увидел, что старик покраснел, и лицо у него стало такое, что я понял — у нас будут неприятности.

— И вот он поворачивает жеребца и не спеша едет за нами, как раз на таком расстоянии, чтоб не достали горохом. Ну и шаг у этого жеребца! Мы не смогли оторваться от него и на двадцать ярдов за эти шесть миль. Сначала молодые джентльмены очень над ним потешались, но ближе к городу, когда стало ясно, что старик не отстаёт, им стало не до смеха, и они стали совещаться, что же делать. Некоторые стояли за драку, другие за то, чтобы просить прощения. Въезжает он, значит, в город следом за нами, останавливается там же, где и мы, и заявляет, что пусть те двое, что стреляли в него, идут с ним к судье, а вокруг собирается толпа, и выехать мы не можем. Но мальчишки стоят друг за друга и говорят, что пойдут или все, или никто, и что они будут драться, и пусть их волокут силой, если смогут. Дело выходило серьёзное, толпа со стариком во главе уже собиралась стащить их с кареты, и тут вдруг один мальчуган говорит: «Давайте я останусь. Мне до дому всего три мили. Фамилия моего отца Дэвис, его здесь знают, и я пойду к судье с этим джентльменом». «Так ты, значит, сын пастора Дэвиса?» — спрашивает его старик. «Да», — говорит мальчишка. «Очень мне жаль, что я вижу тебя в такой компании, но ради твоего отца и тебя самого (потому что ты храбрый парень) я готов забыть об этом деле». Как мальчишки кричали «Ура!» в его честь, а толпа — в честь того мальчугана! А потом вниз спустился один постарше и очень вежливо извинился за всех и сказал, что они не хотели просить прощения раньше, чтобы не подумали, что они из трусости пытаются избежать последствий своей шутки. И тогда все они спустились вниз и пожали руку старику, и приглашали его к себе погостить во все части страны; и мы выехали со станции с опозданием на двадцать минут, и провожали нас такими криками и аплодисментами, как будто мы члены совета графства. Но, Боже мой, сэр, — добавил кондуктор, похлопывая себя по колену и глядя Тому прямо в глаза, — через десять минут они опять принялись за своё!

Том слушал эти рассказы с раскрытым ртом, и старый кондуктор, видя такой неподдельный интерес, порылся в своей памяти и пустился в красочное повествование обо всех подвигах школьников на дороге за последние двадцать лет. Вне дороги для него ничто не существовало; случай должен был быть непременно связан с повозками или лошадьми, чтобы удержаться у него в голове. Том пару раз пытался заговорить с ним о чем-нибудь другом, но вскоре убедился, что это невозможно, и предоставил выбирать тему ему самому; и время полетело незаметно, потому что Старый Трубач, как называли его мальчишки, многое повидал, отличался юмором и добродушием и любил побалагурить после трудов дневных, особенно залив как следует эля себе под ремень.

Больше всего поразило юное воображение Тома то, что выходки, о которых ему рассказывали, носили явно отчаянный и беззаконный характер. Может, кондуктор его разыгрывает? Однако он надеялся, что всё это правда. Просто удивительно, как притягивает опасность английских мальчишек. На десяток тех, кто предпочтёт присоединиться к игре, или залезть на дерево, или переплыть речку, если существует опасность утонуть или переломать себе кости, найдётся разве что один, который предпочтёт остаться на ровной земле и заняться игрой в кегли или метанием колец.

Кондуктор как раз кончил рассказывать об отчаянной драке, которая произошла на одной из ярмарок между фермерами и перегонщиками скота с кнутами, с одной стороны, и школьниками с крикетными битами с другой. Причиной послужила весёлая, но предосудительная забава, которой предавались мальчишки — вытаскивание чеки из колёс двуколок, пока их владельцы сидели в пивных. Рассказчик как раз морализировал на тему, что Доктор, «жутко строгий, как говорят», поймал нескольких участников и «выгнал троих на следующее же утро, к каждому приставил констебля и отослал по домам дилижансом», когда они повернули за угол и подъехали к камню с пометкой, которая гласила, что до Рагби три мили. У камня стояли двое мальчишек в куртках, застёгнутых на все пуговицы, и ждали карету.

— Смотрите, сэр, — говорит кондуктор и звонко трубит в рожок, — вот двое из них. Сейчас бежать будут. Они выходят сюда раза два — три в неделю и пробегают милю вровень с нами.

И действительно, только они подъехали, как двое мальчиков припустили по тропинке, держась вровень с лошадьми; первый, лёгкий и хорошо сложенный, бежал как на пружинах; второму, плотному и сутулому, бег давался с трудом, но он продвигался вперёд упрямо, как бультерьер.

Старый Трубач смотрел на них с восхищением.

— Гляньте, сэр, как хорошо идёт вот этот, от бедра, — сказал он. — Отличный бегун. Многие кучера, которые правят хорошей упряжкой, нарочно погоняют, чтобы обогнать их. Но у Боба доброе сердце, сэр, и он лучше сбавит ход, если они отстают. Да, я думаю, что вот этот скорее надорвётся, чем пропустит нас вперёд до следующего камня.

У следующего камня с пометкой мили мальчики останавливаются и машут шляпами кондуктору, а он достаёт свои часы и кричит: «4.56», тем самым сообщая, что миля была пройдена за пять минут без четырёх секунд. Они проезжают мимо ещё нескольких компаний школьников, которые вызывают у Тома живейший интерес, и, наконец, без десяти двенадцать показывается город. Том глубоко вздыхает и думает, что у него никогда ещё не было такого хорошего дня. Перед тем, как лечь в постель, он пришёл к выводу, что это самый лучший день всей его жизни, и не изменил своего мнения на протяжении многих лет — а может, и теперь ещё не изменил.

Глава V Рагби и футбол

— Вот, наконец, и Рагби, сэр, и до обеда в Школьном корпусе[63] у вас ещё уйма времени, как я и говорил, — сказав это, кондуктор достал свой рожок и протрубил, а кучер встряхнул вожжами и провёл упряжку вдоль школьного двора, завернул за угол, пронёсся мимо школьных ворот, а потом по Хай-Стрит к гостинице «Парящий Орёл»; задние — крупной рысью, передние — галопом, с таким фасоном, шумом и громом, что позавидовали бы и «Вишнёвый Боб», и знаменитый Билли Харвуд, и все прочие герои древности кучерского звания.

Сердце Тома сильно забилось, когда он проезжал мимо огромного игрового поля с благородными вязами, на котором шла игра в футбол сразу в нескольких местах, и попытался охватить одним взглядом длинный ряд серых строений, который начинался с часовни и заканчивался Школьным корпусом — резиденцией директора, где на самой высокой круглой башне лениво плескался большой флаг. Проезжая мимо школьных ворот с эркером[64] наверху, он увидал мальчишек, стоявших с таким видом, как будто весь город принадлежал им; они фамильярно кивнули кучеру, как будто каждый из них мог влезть на козлы и не хуже, чем он, прогнать упряжку по улице, и Том почувствовал гордость от того, что он тоже теперь — ученик Рагби.

Вид школы Рагби со стороны игрового поля. Декабрь 2004.

Но тут один из этих юных героев оставил остальных и, догнав карету, вскарабкался на неё сзади; выпрямившись и кивнув кондуктору со словами «Как дела, Джем?», он повернулся к Тому и разглядывал его с минуту, а потом начал так:

— Эй, парень, твоя фамилия Браун?

— Да, — сказал Том; он был в замешательстве, но всё же рад, что здесь неожиданно оказался кто-то, кто его знает.

— Так я и думал; ты знаешь мою старую тётку, мисс Ист, она живёт где-то возле тебя в Беркшире? Она написала мне, что ты приедешь сегодня, и просила тебе помочь.

Тома отчасти возмутил покровительственный тон его нового друга — мальчика такого же возраста и роста, но обладающего совершенно исключительной развязностью и самоуверенностью, которую Том нашёл несносной, хотя и не мог не восхищаться и не завидовать; особенно когда этот юный лорд начал задирать двух — трёх здоровенных бездельников, не то конюхов, не то носильщиков довольно подлого вида, и, наконец, договорился с одним из них, носившим кличку Куи, чтобы тот за шесть пенсов отнёс в Школьный корпус Томов багаж.

— И смотри мне, Куи, всё должно быть на месте ровно через десять минут, а не то больше работы от меня не получишь. Пошли, Браун, — и юный повелитель гордо удаляется, руки в карманы; Том идёт рядом с ним.

— Будет сделано, сэр, — говорит Куи с хитрой ухмылкой, притрагиваясь к шляпе и подмигивая своим товарищам.

— Эй, подожди-ка, — говорит Ист, останавливаясь и бросая ещё один взгляд на Тома. — Это не годится — мы тут кепок не носим. Только хамы носят кепки. Да если ты только покажешься в этой штуке на нашем дворе, то я не знаю, что и будет.

Сама мысль об этом была выше сил юного Мастера Иста, и он казался воплощением священного ужаса.

Сам Том считал, что кепка у него отличная, но признался, что у него есть с собой шляпа; как раз в этот момент из багажного отделения выгрузили его шляпную картонку, и он облачился в свою «парадную крышу», по выражению его нового друга. Но шляпа оказалась слишком блестящей для утончённого вкуса этого последнего, поэтому, идя по городу, они заскочили в шляпный магазин Никсона. Там, ничего не платя, Том, к своему немалому изумлению, оказался облачённым в общепринятую шляпу за семь шиллингов шесть пенсов, а Никсон обязался доставить её в комнату заведующей хозяйством Школьного корпуса через полчаса.

— В понедельник пришлешь ему расписку, вот и все, — говорил его ментор. — Нам ведь выдают два фунта семь шиллингов и шесть пенсов каждое полугодие, кроме того, что мы привозим с собой из дома.

К этому моменту Том уже преисполнился сознанием своего нового социального статуса и достоинства и наслаждался тем, что сделался, наконец, учеником публичной школы с законным правом тратить впустую каждое полугодие два фунта семь шиллингов и шесть пенсов.

— Понимаешь, — говорил его друг в объяснение своего поведения, пока они шагали к школьным воротам, — очень многое зависит от того, как парень с самого начала себя покажет. Если в нём нет ничего странного, и он отвечает прямо и не боится, всё будет нормально. С одеждой у тебя всё в порядке, если не считать этой кепки. Видишь, я хочу тебе помочь, это потому что мой отец знает твоего; а ещё я хочу угодить старой леди. Она дала мне полсоверена в этом полугодии, а в следующем, может, даст и целый, если я останусь на хорошем счету.

Едва ли кто-нибудь может превзойти по части искренности ученика младших классов, а Ист как раз был прекрасным образчиком — открытый, дружелюбный, добродушный, вполне довольный собой и тем положением, которое занимает, полный энтузиазма и всех тех школьных традиций и предрассудков, которые успел усвоить за полгода в Рагби.

И Том подружился с ним сразу же, несмотря на всё его нахальство, и начал с максимально возможной скоростью впитывать все его манеры и предрассудки.

Школа Рагби

Ист был великолепен в качестве чичероне;[65] он провёл Тома через большие ворота, возле которых околачивалось всего двое — трое мальчишек. Эти удовлетворились дежурными вопросами: «Эй, парень, как тебя звать? Откуда ты? Сколько тебе лет? Где ты будешь жить? В каком ты классе?» — и так они прошли через четырёхугольный внутренний двор и ещё один маленький дворик, на который выходило множество маленьких окошек (это были, как объяснил его гид, окна некоторых кабинетов Школьного корпуса), прямо в комнату заведующей хозяйством, где Ист представил Тома даме, занимавшей этот пост, велел отдать ей ключ от чемодана, чтобы она могла распаковать его бельё, и рассказал ей про шляпу и свою находчивость. Она, смеясь, отругала его, назвав самым нахальным новеньким в корпусе, и Ист, негодуя на то, что его назвали новеньким, увёл Тома опять во внутренний двор и стал показывать школьные здания и экзаменовать его на знание литературы, в результате чего пришёл к заключению, что они будут в одном классе и смогут вместе готовить уроки.

— А теперь пойдём посмотрим мой кабинет,[66] у нас как раз есть ещё время до обеда, а потом, после переклички, посмотрим игровое поле.

Том последовал за своим гидом через холл Школьного корпуса, двери которого выходили во внутренний двор. Это была большая комната, тридцати футов длиной и восемнадцати высотой или около того, с двумя большими столами во всю длину и двумя большими каминами, в которых ярко пылал огонь. Возле каминов околачивалось около дюжины мальчишек; некоторые из них закричали Исту, чтобы он остановился, но он промчался мимо вместе со своим спутником. Они очутились в длинных тёмных коридорах, в конце каждого из которых горел большой камин; в эти коридоры выходили двери кабинетов. В одну из таких дверей в нижнем этаже и заскочил Ист вместе с героем нашей повести, захлопнул её за собой и запер на засов, на случай погони из холла. Так Том впервые очутился в цитадели ученика Рагби.

Том не был готов к отдельным кабинетам и был поражён и восхищён тем, что увидел.

Такой была резиденция Иста и ещё одного мальчика из того же класса, и для Тома она представляла больший интерес, чем Виндзорский замок[69] или любая другая резиденция на Британских островах. Разве он не станет скоро совладельцем такого же дома, первого, который он сможет назвать своим собственным? Своим собственным! Какое очарование скрыто в этих словах! И как много времени бывает нужно мужчине или мальчишке, чтобы узнать их истинную цену! С какой силой большинство из нас цепляется за них! И тем сильнее и отчаянней, чем ближе мы к тому общему дому, в который мы ничего не можем взять с собой, но войдём обнажёнными, такими же, какими пришли в этот мир. Когда же мы усвоим, что тот, кто умножает имущество, умножает скорби, и что единственная польза от вещей, которые мы называем своими, заключается в том, чтобы ими могли пользоваться те, кто в них нуждается?

— А у меня тоже будет такой кабинет? — спросил Том.

— Ну да, конечно, в понедельник тебя к кому-нибудь подселят, а пока можешь сидеть здесь.

— Здорово тут!

— Да, ничего себе, — отвечал Ист с покровительственным видом, — только по вечерам иногда бывает жутко холодно. Мы с Гаувером — это мой сосед по комнате — обычно разводим костёр из бумаги на полу после ужина, только от этого столько дыма!

— Так ведь в коридоре большой камин, — заметил Том.

— Ага, только нам от него мало толку, — ответил Ист. — У Джонса, он староста,[70] кабинет в том конце, так он повесил суконную занавеску на железном штыре поперёк коридора, по вечерам он её задёргивает, и ему достаётся всё тепло, а он сидит там с открытой дверью и слушает, чтобы мы не шумели и не выходили из своих кабинетов после восьми. Правда, в последнее время он стал сидеть в комнате пятого класса, так что иногда и нам удаётся попользоваться камином; только нужно смотреть внимательно, чтобы он тебя не застукал за своей занавеской, когда пойдёт назад, вот и всё.

Пробило четверть второго, и зазвонил колокол на обед, поэтому они отправились в холл и заняли свои места — Том на самом дальнем конце стола, рядом со старостой, который сидел там, чтобы следить за порядком, а Ист на несколько мест выше. И вот Том в первый раз увидел своих будущих школьных товарищей в массе. Они пришли, одни — красные и разгорячённые от футбола и дальних прогулок, другие — бледные и озябшие от долгого чтения в своих кабинетах, третьи — лакомки — явились из лавки, торгующей съестным, с соленьями и бутылками соуса в качестве прибавки к обеду. Здоровенный бородатый мужчина, которого Том принял за учителя, начал делать перекличку, пока на третьем столе, в углу, экономка и старый служитель быстро нарезали большие куски мяса. Том был последним в списке, и, пока до него дошла очередь, пожирал глазами всё происходящее. Сначала он с трепетом глядел на великого человека, сидящего рядом с ним — ему подали первому, и он читал за едой ужасно трудную на вид книгу. А когда он поел и отошёл к камину, Том начал разглядывать маленьких мальчиков, сидящих рядом; некоторые из них читали; другие шёпотом переговаривались друг с другом, или пытались стащить друг у друга хлеб, или кидались хлебными шариками, или ковыряли вилками скатерть. Однако, несмотря на своё любопытство, он как следует наелся к тому времени, когда большой человек на противоположном конце стола скомандовал «Встать!» и прочёл благодарственную молитву.

После обеда Том подвергся допросу со стороны тех своих соседей, которых интересовали подробности вроде того, откуда он родом, кто его родители и где он учился раньше, а затем Ист, который явно наслаждался своей новой ролью опекуна и ментора, предложил осмотреть игровое поле. Том, сгорая от интереса, с радостью согласился, и они вышли через внутренний двор и двор для игры в мяч на большую игровую площадку.

— Видишь, это часовня, — сказал Ист, — а там, прямо за ней, место для драк. Учителя там не ходят, они все живут с другой стороны, и после первого урока или перекличек им там делать нечего. Поэтому там и дерутся. А вот это, где мы сейчас стоим, малая площадка, вон до тех деревьев, а с другой стороны деревьев большая площадка, там проходят большие матчи. А вон то, в дальнем углу, называется «островок». В следующем полугодии ты с ним хорошо познакомишься, когда мы, фаги,[71] будем там работать. До чего же холодно, давай-ка пробежимся, — и Ист припустил через поле, а Том — за ним. Ист явно старался изо всех сил, и Том, который очень гордился своим бегом и к тому же хотел показать новому товарищу, что он не тряпка, хоть и новенький, принялся за дело со всей серьёзностью. Они бежали во все лопатки прямо через игровое поле, и, когда остановились возле рва, который окружал «островок», между ними не было и ярда.

— Слушай, — сказал Ист, как только отдышался, глядя на Тома с уважением, — а ты неплохо бегаешь, честное слово! Ну, вот я и согрелся.

— А почему вы в ноябре носите белые брюки? — спросил Том. Его поразила эта особенность костюма почти всех мальчиков Школьного корпуса.

— А кто это — Брук?

— Конечно же, тот большой парень, который делал перекличку за обедом! Он у нас главный вожак во всей школе, и капитан команды Школьного корпуса, и лучший бомбардир и нападающий в Рагби!

— Ой, пожалуйста, покажи, где у вас тут играют? Расскажи ещё! Я обожаю футбол и играю всю свою жизнь. Может, Брук и мне позволит?

— Да ты что! — возмутился Ист. — Ты же даже правил не знаешь, ты ещё месяц будешь их учить. И потом, играть в матче — это не шутка. Это совсем не то, что у вас в частной школе. Только в этом полугодии сломали две ключицы, да ещё целая дюжина ребят хромала. А в прошлом году один даже ногу сломал.

Том с глубоким уважением прослушал этот перечень несчастных случаев и проследовал за Истом к конструкции наподобие гигантской виселицы из двух столбов восемнадцати футов высотой каждый, вкопанных в землю на расстоянии примерно четырнадцати футов друг от друга, с поперечной перекладиной между ними на высоте примерно десяти футов.

— Вот это ворота, — сказал Ист, — а вон вторые, как раз напротив, под стеной у Доктора. Мы играем самое большее до трёх голов; кто забросит два мяча, тот и выиграл; только смотри, просто забить мяч между столбами недостаточно, он должен пролететь над поперечной планкой; высота роли не играет, лишь бы он прошёл между столбами. И нужно стоять в воротах, чтобы схватить мяч, когда он откатится за шесты, потому что если его перехватит другая сторона, тогда у них будет попытка.[74] А мы, трёхчетвертные, играем прямо перед своими воротами и должны отбивать мяч, чтобы парни с той стороны не могли его захватить. А перед нами играют наши старшие, вот там-то обычно и бывают схватки.

Интерес Тома рос по мере того, как он пытался понять все эти технические детали, а его друг пустился в дальнейшие объяснения, что такое дроп-гол,[75] а также прочих тонкостей великой футбольной науки.

— А как вы удерживаете мяч между воротами? — спросил Том. — Не пойму, почему его нельзя отправить прямо к часовне.

— Так это же вне игры, — ответил Ист. — Видишь гравийную дорожку вдоль этой стороны площадки и тот ряд вязов с другой стороны? Это границы поля. Как только мяч за них выходит, он вне игры. А тот, кто первый до него дотронется, должен вбросить его прямо между игроками схватки, которые выстраиваются в два ряда, каждый со своей стороны, с пустым пространством посередине. Вот тогда-то бывают схватки так схватки! А видишь вон те три дерева прямо на поле? Хорошее местечко, когда мяч туда попадает! Если тебя швырнут на ствол, это хуже, чем любой пинок.

Пока они шагали обратно, Том размышлял про себя, действительно ли матчи в Рагби такие опасные предприятия, как изображает Ист, и, если это так, сможет ли он когда-нибудь полюбить их и стать хорошим игроком.

Но размышлял он недолго, потому что уже через минуту Ист закричал:

— Ура! Вон тренировочный мяч! Пойдём попасуем!

Тренировочный мяч часто выносили перед перекличкой, или перед обедом, или в другое время, когда больше особенно нечем было заняться, и просто перепасовывали от одного к другому. Ист и Том присоединились к ребятам, которые его вынесли, всё это были друзья Иста — младшие ребята из Школьного корпуса; Том с удовольствием воспользовался возможностью испытать своё мастерство и выступил вполне достойно, правда, сначала выбил в земле яму в три дюйма глубиной и выбросил ногу вверх с такой силой, что она чуть не оторвалась, в энергичных попытках ударить по мячу с полулёта в стиле Иста.

Вскоре к ним по дороге на перекличку присоединились другие мальчики, в том числе и те, что постарше, и из других корпусов, и принесли ещё мячи. По мере приближения трёх часов толпа всё увеличивалась, и, когда часы пробили, число гоняющих мяч достигло сотни полторы. Тут игра прекратилась, появился дежурный учитель в академической шляпе с кисточкой и мантии, и вся школа в составе трёх сотен учеников устремилась в большое школьное здание на перекличку.

— А мне можно с вами? — спросил Том, поймав Иста за руку и сгорая от желания почувствовать себя одним из них.

— Конечно, пошли, никто ничего не скажет. Через месяц ты не будешь так мчаться на перекличку, — сказал его друг, и они вместе прошли в здание и дальше, в самый конец зала, туда, где стоял младший четвёртый класс,[76] который в настоящее время украшал своим присутствием Ист.

Учитель взошёл на высокую кафедру у двери, один дежурный староста встал рядом с ним на ступеньках, а трое других ходили взад и вперёд по залу с тростями и кричали «Тишина! Тишина!» Шестой класс стоял слева возле двери, их было человек тридцать, большинство — здоровенные взрослые мужчины, как показалось Тому, который с благоговейным ужасом разглядывал их издали. Позади них выстроился пятый класс — раза в два больше по количеству и не такие большие. Все они стояли слева; а по правую сторону от двери выстроился младший пятый и дальше все младшие классы по порядку, а посередине расхаживали трое старост.

Затем староста, стоявший рядом с преподавателем, начал называть фамилии, начиная с шестого класса, и, по мере называния, каждый отвечал «Здесь» и выходил. Некоторые шестиклассники останавливались у дверей, чтобы направлять весь поток выходящих мальчиков на игровое поле; сегодня — день большого матча, и каждый ученик, хочет он того или нет, должен быть там. Остальные шестиклассники выходят на поле, присмотреть, чтобы никто не сбежал через боковые ворота.

Сегодня — матч Школьного корпуса, и никто из старост Школьного корпуса не стоит у двери, чтобы ловить прогульщиков; сегодня у фагов Школьного корпуса карт-бланш,[77] они могут идти, куда пожелают.

— Они доверяют нашей чести, — гордо сообщает Ист Тому, — они знают, что никто из Школьного корпуса матч не пропустит. А если бы такой нашёлся, мы бы ему показали!

Дежурный учитель близорук, а дежурные старосты мелковаты и не очень хорошо справляются со своей работой, поэтому младшие классы используют десять минут ожидания, пока их вызовут, на то, чтобы кидаться желудями, которые летят во всех направлениях. Старосты бросаются туда и сюда, и, как правило, угощают ударами какого-нибудь тихого, робкого мальчика, который одинаково боится и тростей, и желудей, в то время как главные нарушители порядка ловко ускользают от возмездия; и перекличка идёт ни шатко, ни валко, как и весь наш большой мир в целом, — наказания обрушиваются на плечи невиновных, да и вообще всё идёт кое-как, но всё же неминуемо движется к концу, а это уже кое-что. Наконец, дежурный учитель закончил перекличку и запер здание, и дежурные старосты идут на поле, гоня перед собой остатки фагов, которые слонялись по углам двора в надежде удрать.

— Уберите тренировочные мячи!

— К воротам! — слышатся крики, и все тренировочные мячи конфискуются властями, а вся масса мальчишек направляется к двум воротам, разделяясь по пути на три части. Эта маленькая группка слева, состоящая из пятнадцати — двадцати мальчиков Школьного корпуса, среди которых и Том, направляется к воротам под стеной Школьного корпуса; они не будут участвовать в схватках, а должны стоять у ворот. Группа побольше направляется к воротам у «островка», — это игроки Школы, перед которыми стоит та же задача. Основная масса находится посередине, это — игроки схватки обеих сторон; они снимают куртки, а те, кто намерен серьёзно отнестись к делу, также и шляпы, жилеты, подтяжки и шейные платки, и вешают их на ограду у деревьев, а затем по двое, по трое расходятся по своим местам. Как видите, красивая и яркая экипировка, которая так оживляет нынешние матчи в Рагби и делает живописным зрелищем даже самую скучную и скверную игру, ещё не существует. Сейчас у каждого корпуса есть собственная форма, состоящая из фуфайки и кепки какого-нибудь яркого цвета; но в то время, о котором идёт речь, ни плюшевые кепки, ни какая бы то ни было форма, в употребление ещё не вошли, кроме разве что белых брюк Школьного корпуса, в которых сегодня ужасно холодно. Поэтому давайте-ка скорее переходить к делу, джентльмены.

А теперь, когда нам хорошо видны обе команды, занявшие свои места на площадке, посмотрите, разве это не абсурд? Не хотите же вы сказать, что эти пятьдесят — шестьдесят мальчиков в белых брюках, многие из которых ещё маленькие, собираются играть против огромной массы, которая им противостоит? Да, джентльмены, именно это я сказать и хочу; во всяком случае, они попытаются, и, помяните моё слово, схватка будет жаркой.

Вот и старшему Бруку с его счастливым полупенсовиком повезло в жеребьёвке, и он выиграл право выбора ворот и начального удара. Новый мяч лежит точно посередине, указывая концами на ворота школы и «островка»; через минуту он отправится или в ту, или в другую сторону.

Мемориальная доска на стене школы Рагби в честь изобретателя игры в регби. Надпись гласит: "Пусть эта доска напоминает о славном деянии Вильяма Вэбба Эллиса, первого, кто осмелился нарушить правила, существовавшие в то время, схватил мяч руками и побежал с ним. Так возникла игра регби в 1823 году"

Давайте воспользуемся этой минутой, чтобы посмотреть, как хорошо организована команда Школьного корпуса. Прежде всего, вы увидите, что шестиклассник, который руководит защитой ворот, распределил своих голкиперов по всему пространству между шестами, на расстоянии примерно пяти ярдов один от другого: хорошо защищённые ворота — основа всякой хорошей игры. Вот Старший Брук что-то говорит капитану трёхчетвертных, а потом уходит; и смотрите, как тщательно тот расставляет своих людей (лёгкую бригаду) на полпути между своими воротами и своими игроками схватки (тяжёлой бригадой). Эти, в свою очередь, тоже делятся на группы. Вот младший Брук со своими «бульдогами», запомните их хорошенько, это боевая бригада, «неустрашимые», — они играют в чехарду, чтобы согреться, и подшучивают друг над другом. По обе стороны старшего Брука, который стоит теперь посередине площадки и готовится к начальному удару, — два отдельных фланга игроков схватки; во главе каждого — игрок, известный своей отвагой, с этой стороны — Уорнер, с той — Хедж; а над всем этим — старший Брук, власть его абсолютна, как у русского царя, но он мудро и бесстрашно правит преданными и послушными подданными, — настоящий футбольный король. Он серьёзно и вдумчиво оглядывает в последний раз свой боевой порядок, и взгляд его полон мужества и надежды; если мне придётся идти в бой, я хотел бы видеть такой взгляд у своего генерала.

Команда Школы организована не так. Голкиперы стоят кое-как, кучками; невозможно понять, где трёхчетвертные, а где игроки схватки; единого руководства нет; но при таком перевесе в силе и количестве это вряд ли помешает им победить; похоже, именно так и думают их лидеры, потому что пускают руководство игроками схватки на самотёк.

А теперь смотрите: фланги Школьного корпуса чуть-чуть продвинулись вперёд; слышен крик «Готовы?» и громкий утвердительный ответ. Старший Брук делает с полдюжины быстрых шагов, и мяч, вращаясь, летит в сторону ворот Школы; он взлетает футов на пятнадцать в высоту и пролетает не меньше семидесяти ярдов, прежде чем касается земли; это образцовый начальный удар. Школьный корпус приветствует его криками и бросается вперёд; мяч возвращают, и они опять отправляют его назад между массами Школы, которые уже пришли в движение. Затем обе стороны сталкиваются, и в течение нескольких минут вы не видите ничего, кроме колеблющейся толпы, которая кажется очень возбуждённой в одном месте. Вот там-то и есть мяч; и самые заядлые игроки, и слава, и пинки, и удары — всё это там. Вы слышите глухой стук мяча и крики «В ту сторону!» «Долой его!», «Давай сюда!» «Браво!» Вот что мы называем схваткой, джентльмены, и первая схватка в матче Школьного корпуса в добрые старые времена — это вам не шутка.

Но смотрите! Схватка распалась; мяч на стороне Школьного корпуса, и натиск Школы проносит его мимо игроков схватки. «Четверти, внимание!», — кричит Брук и с ним ещё двадцать голосов; но кричать нет необходимости, капитан четвертей Школьного корпуса поймал мяч с отскока, обошёл передних игроков Школы, которые возглавляют натиск, и послал его хорошим ударом с полулёта на территорию противника. А потом натиск следует за натиском и схватка за схваткой; мяч оказывается то в четвертях Школьного корпуса, то в зачётной зоне Школы; потому что Школьный корпус не потерял преимущество, которое дал ему начальный удар и задор в начале матча, и теперь уже слегка теснит своих соперников. Вы говорите, что ничего такого особенного во всем этом не видите; просто сцепившаяся масса мальчишек да кожаный мяч, который, похоже, действует на них как красная тряпка на быка. Мой дорогой сэр, на поле битвы вы тоже ничего особенного не увидели бы, практически то же самое, только вместо мальчишек были бы мужчины, а мячи из чугуна; но согласитесь, что на битву всё-таки стоило бы посмотреть, а значит, стоит и на футбольный матч. Конечно, вы не можете оценить все тонкости игры, те повороты, которые ведут к поражению или победе, — для этого нужно быть опытным игроком, — но сможете понять общую философию футбола, если, конечно, захотите. Давайте подойдём поближе и посмотрим вместе.

Мяч снова упал в самую гущу игроков, и они сразу же сомкнулись над ним в схватке; теперь его нужно извлечь оттуда мастерством или силой, чтобы он, наконец, вылетел с той или другой стороны. Смотрите, как по-разному подходят к этому игроки! Вот два «бульдога» прорываются через тех игроков, что с краю; они уходят в самую гущу схватки, стараясь отправить мяч на сторону противника. Нет, сынки, уж больно вы горячи; вы проскочили мимо мяча, и теперь должны прорываться через всю схватку назад на свою сторону, прежде чем от вас будет хоть какая-то польза. А вот двигается младший Брук; он идёт напролом, как и вы, но при этом не теряет голову, пятится, чтобы всё время оставаться позади мяча, и использует каждую возможность, чтобы изо всех сил проталкивать его на сторону противника. Берите с него пример, молодые игроки схватки. А вот Спидикат и Флэшмен, задира из Школьного корпуса, эти орут и изображают бурную деятельность. Вечером после матча эти двое подойдут к младшему Бруку и скажут: «Да, старина, славная была схватка там, у трёх деревьев!» Но он хорошо вас знает, да и мы тоже. На самом деле вам нужно не добраться до мяча ради славы Школьного корпуса и несмотря на боль, а только показать, что вы этого хотите, — а это очень большая разница; такие, как вы, всегда держатся с краю, там, где только толкаются, но нет ни ударов, ни пинков. Можно уважать тех, кто не лезет в схватку, но и не делает вид, что лезет; ну а вы… лучше не будем говорить, что мы о вас думаем.

А вот те, кто остаётся снаружи схватки, ждёт и наблюдает, — обратите на них внимание, это очень полезные игроки — полузащитники; они хватают мяч в тот момент, когда он покажется, и сразу же устремляются с ним к воротам противника; они редко участвуют в схватках, но им нужно гораздо больше хладнокровия, чем нападающим. Поведение ребят по отношению к схватке в футболе так же разнообразно, как их характеры.

Прошло три четверти часа; первый задор угас, и начали сказываться численность и вес. Школьный корпус теснят ярд за ярдом, а его команда сражается за каждый дюйм. Бульдоги покрыты землёй с ног до головы, за исключением младшего Брука, который каким-то образом всегда умудряется удержаться на ногах. Теперь преимущество на стороне Школы, и вот уже мяч за воротами Школьного корпуса, около стены Доктора. Доктор и ещё кое-кто из его семьи тоже там, они следят за матчем и не меньше самих мальчишек хотят, чтобы победа досталась Школьному корпусу. Перед тем, как старший Брук вбросит мяч, у нас есть минутная передышка, и он даёт распоряжение постараться выбросить мяч за боковую линию, там, у трёх деревьев. Мяч вброшен, и бульдоги устремляются за ним, и в следующую минуту слышатся крики «За боковой», «Мяч наш». Теперь старший Брук должен воспользоваться моментом, пока его люди ещё не очень устали. Он стоит с мячом в руке, пока игроки обеих команд выстраиваются рядами друг напротив друга; он должен вбросить мяч прямо между ними. Ближе к старшему Бруку ряды гуще всего, но младший Брук и ещё двое-трое из его команды становятся поодаль, там, где реже ряды противника. Старший Брук делает мощный бросок, и мяч приземляется прямо напротив его брата. Ура! Мяч проходит через ряды Школы, дальше, за три дерева, прямо в четверти противника, а младший Брук со своими бульдогами следует за ним по пятам. Лидеры Школы бросаются назад, крича «Внимание на воротах!», и пытаются догнать его, но ведь это же лучший бегун в Рагби. Они направляются прямо к воротам Школы, раскидывая трёхчетвертных. Бульдоги падают один за другим, но младший Брук всё идёт вперёд. «Он упал!» Нет! Он всё же удержался на ногах, опасность миновала, — это был толчок Кру, самого опасного из полузащитников. Вот он уже рядом с воротами Школы, а мяч не более чем в трёх ярдах впереди него. Фаги Школы торопливо бегут туда, но ни один из них не бросился на мяч, а это был единственный шанс спасти положение, и вот уже младший Брук дотронулся до мяча прямо под столбами ворот Школы.

Подоспевшие лидеры Школы в бешенстве и срывают зло на несчастных фагах, оказавшихся поблизости; действительно, у них есть повод сердиться; раз до мяча дотронулись в таком месте, можно ставить что угодно на то, что Школьный корпус сумеет забить гол. Вбрасывать мяч будет, конечно, старший Брук, но кто же его поймает и установит для удара? Обратитесь к Крабу[78] Джонсу, господа. Вот он идёт, не торопясь, жуя соломинку, самый странный и хладнокровный тип в Рагби; если бы он сию минуту свалился на Луну, он бы и ухом не повёл, а просто поднялся на ноги, даже не вынимая рук из карманов. Но в такие моменты начинает быстрее биться сердце даже у самого смелого нападающего. Старший Брук стоит с мячом под мышкой и движением руки показывает игрокам Школы, чтобы они отошли назад, — он не будет вбрасывать, пока они находятся в зачётной зоне, за воротами; они дюйм за дюймом продвигаются вперёд, чтобы оказаться как можно ближе к Крабу Джонсу, который стоит напротив старшего Брука и готовится поймать мяч. Если они сумеют добраться до него и повалить быстрее, чем он его поймает, опасность для них миновала; тем же натиском они отправят мяч к воротам Школьного корпуса. Напрасная надежда! Мяч вброшен и пойман великолепно. Краб делает ногой ямку, отмечая место, где был пойман мяч; дальше этого места ряды Школы не имеют права заходить. Но вот они стоят пятью рядами, готовые броситься за мячом, как только он коснется земли. Отойди на хорошее расстояние! Не давай им шанса добежать до тебя! Опускай мяч решительно и уверенно! Доверьтесь в этом Крабу Джонсу — вот он сделал ногой маленькую ямку для мяча и стоит возле неё на одном колене, не сводя глаз со старшего Брука. «Давай!» Краб опускает мяч по его сигналу, старший Брук бьёт, и он медленно и уверенно взлетает вверх в тот самый момент, когда Школа бросается вперёд.

Следует маленькая пауза, во время которой обе команды наблюдают за вращающимся мячом. Вон он летит, точно между двумя столбами, футов на пять выше поперечной планки; это — безусловный гол, и игроки схватки Школьного корпуса издают вопль искренней радости, и его эхом подхватывают голкиперы на другой стороне поля, под стеной у Доктора. Гол в течение первого часа — такого ни разу не случалось в матче Школьного корпуса за последние пять лет.

— Меняемся! — слышен крик. Команды меняются воротами, и голкиперы Школьного корпуса пробираются через массы игроков Школы, причём наиболее открыто ликующие получают по ходу дела подзатыльники, в том числе и Том, принадлежность которого к Школьному корпусу равна двум часам. Он на самом деле возбуждён сверх всякой меры, и шестикласснику, наиболее опытному из вратарей, который к тому же добрая душа, стоило немалых усилий удержать его на месте всякий раз, когда мяч оказывался вблизи ворот. Поэтому он ставит его рядом с собой и наставляет во вратарском искусстве.

В этот момент на поле со своими тяжёлыми корзинами появляется Гриффит, бродячий торговец апельсинами из Хилл Мортона; мальчики помладше наперегонки бросаются к маленькому бледному человечку, и обе стороны смешиваются, гонимые великой богиней Жаждой, как англичане и французы у горных ручьёв в Пиренеях. Старшие выше апельсинов и яблок, но некоторые из них подходят к своим курткам и достают невинные с виду бутылочки имбирного пива. Боюсь только, что это не имбирное пиво, и на пользу оно вам не пойдёт. Одна стремительная атака — и колотьё в боку, и какая уж там игра, — вот к чему приводят эти бутылки.

Корзины Гриффита опустели, мяч опять лежит посередине, и Школа готовится к начальному удару. Их лидеры отослали всех ненужных к воротам и как следует отчитали остальных, и вот уже сто двадцать отборных игроков схватки полны решимости перехватить инициативу. Они собираются удерживать мяч у ворот Школьного корпуса и отправить его в зачётную зону грубой силой за счёт количественного перевеса. Они будут давить своей массой, и старший Брук это видит; поэтому он ставит Краба Джонса в четвертях прямо перед воротами, а с ним ещё четверых — пятерых отборных игроков; они должны отбивать мяч в стороны, потому что, если попытка произойдёт там, это не так опасно, как в центре. Он сам, Уорнер и Хедж до сих пор берегли силы, и теперь будут возглавлять атаки.

— Готовы?

— Да!

Пробило без четверти пять, и игра у ворот пошла помедленнее; но вот Кру, умелый полузащитник, отправил мяч за линию наших ворот со стороны «островка», там, где наши четверти слабее всего. Неужели там некому его встретить? Нет, есть! Посмотрите на маленького Иста! Мяч находится на равном расстоянии между ними, и они бросаются к нему вместе, семнадцатилетний юноша и двенадцатилетний мальчишка, и ударяют по нему одновременно. Кру даже не пошатнулся, а Ист летит кувырком вперёд и приземляется с такой силой, как будто хочет провалиться сквозь землю; но мяч уже взлетел и упал за спиной у Кру, в то время как игроки Школьного корпуса приветствуют криками «Браво!» самый смелый удар этого напряжённого дня. Уорнер поднимает Иста; он хромает и наполовину оглушён, и ковыляет назад, в зачётное поле, зная, что поступил как мужчина.

Идут последние минуты матча, Школа собралась для последней атаки, — каждый из ста двадцати игроков, у кого ещё остались силы. Уже не думая о защите собственных ворот, они устремляются через всё большое поле к нашим воротам; мяч внизу, между ними, и они упорно идут вперёд, как колонна Старой гвардии вверх по склону при Ватерлоо. Все предыдущие атаки по сравнению с этой кажутся детской игрой. Уорнер и Хедж попытались их задержать, но они по-прежнему двигаются вперёд. Бульдоги кидаются в последнюю атаку, но их опрокидывают или отбрасывают назад, хоть они и упираются руками и ногами. Старший Брук спешит с другой стороны поля и сразу же вклинивается в самую гущу схватки; они дрогнули — мяч у него! Но нет, он проскочил мимо, и голос Брука громко раздаётся над наступающей толпой: «Внимание на воротах!» Краб Джонс на мгновение ловит мяч, но, прежде чем он успевает ударить, толпа наваливается на него и опрокидывает; а он встаёт как ни в чём ни бывало, с соломинкой во рту, слегка в грязи, но такой же спокойный, как всегда. Мяч медленно вкатывается за линию ворот Школьного корпуса всего в трёх ярдах впереди дюжины самых крупных игроков схватки Школы.

Там стоит староста Школьного корпуса, самый надёжный голкипер, а рядом с ним Том Браун, который к этому моменту уже изучил основы своего ремесла. Пришёл твой час, Том. Кровь Браунов взыграла, и вот они оба одновременно бросаются на мяч, прямо под ноги наступающей колонне; староста становится на четвереньки и выгибает спину, а Том просто растягивается на животе. На них валятся лидеры атаки, через старосту они перелетают, а на Тома наваливаются всей массой; дыхание у него прерывается.

— Мяч наш, — с гордостью говорит староста, поднимаясь на ноги, — давайте вставайте, там под вами малый.

Их растаскивают, и они скатываются с него; Том не двигается.

Старший Брук поднимает его.

— Отойдите, ему нужен воздух, — говорит он и добавляет, ощупывая ему руки и ноги, — Кости целы. Как ты себя чувствуешь, малый?

— Х-х-ха-а-а, — судорожно вздыхает Том, когда к нему возвращается дыхание, — всё хорошо, спасибо, я в порядке.

— Кто это? — спрашивает Брук.

— Это Браун, он новенький, я его знаю, — говорит подошедший Ист.

— Храбрый парнишка, из него выйдет игрок, — говорит Брук.

Часы бьют пять. Первый день матча Школьного корпуса окончен.

Глава VI После матча

Мальчики начали расходиться со спортивной площадки, а Ист, хромая и опираясь на руку Тома, прикидывал, что бы такого вкусного купить к чаю, чтобы отметить славную победу; как раз в этот момент мимо них проходили два Брука. Старший Брук увидел Иста, остановился, положил ему руку на плечо и сказал с теплотой:

— Молодец, малый, отлично сыграл. Надеюсь, не очень ушибся?

— Да нет, ерунда, — сказал Ист, — просто небольшой вывих от того удара.

— Смотри, поправляйся к следующей субботе, — сказал предводитель и пошёл дальше, а Исту от этих слов стало лучше, чем от всего оподельдока[81] в Англии, вместе взятого; что же касается Тома, то он готов был отдать одно ухо за такое внимание. Ах, всего лишь несколько слов от тех, кого мы любим и уважаем, какой силой они обладают, и как скупо и небрежно расходуют их те, кто мог бы использовать! Без сомнения, Господь потребует с нас отчёт и за это тоже.

Понимаешь, чай сразу же после закрытия, — говорил Ист, хромая со всей доступной скоростью, — поэтому мы сейчас пойдём к Салли Хэрроуэлл, это съестная лавка нашего корпуса, там отличная печёная картошка, возьмем на пенни каждому; идём, а то всё расхватают.

Новый кошелёк с деньгами так и жёг Тома сквозь карман, и, пока они шли через внутренний двор и по улице, он размышлял, не обидится ли Ист, если он предложит ещё большее расточительство, потому что печёной картошки на пенни показалось ему маловато. Наконец он выпалил:

— Слушай, Ист, а может, давай ещё что-нибудь кроме картошки? А то знаешь, у меня ведь куча денег.

— Ну да, я и забыл, — ответил Ист, — ты же только что приехал. Я за эти двенадцать недель уже потратил все свои монеты. Вообще-то мне их только на две недели и хватает, а карманные деньги нам с сегодняшнего дня перестали выдавать за разбитые окна, поэтому я на мели. Салли, конечно, даёт мне в кредит, но я стараюсь много не набирать к концу полугодия, а то потом, когда приезжаешь после каникул, сразу же приходится раскошеливаться, а это не очень здорово.

Том не всё понял из этой речи, но ухватился за то, что у Иста нет денег, и поэтому он не может позволить себе купить то, что ему хочется.

— Ну, что купить? — спросил он. — Я страшно хочу есть.

— Слушай, — сказал Ист, останавливаясь, чтобы дать передохнуть больной ноге, и глядя на Тома, — ты молодчина, Браун. В следующем полугодии я тоже с тобой поделюсь. Давай купим фунт сосисок, это лучшая жратва к чаю, которую я знаю.

— Отлично, — ответил Том, очень довольный.

Они перешли улицу и зашли в чистенькую комнатку маленького домика, полугостиную — полумагазинчик, и купили там фунт отличных сосисок; Ист дружески болтал с миссис Портер, пока она заворачивала их в бумагу, а Том взял на себя оплату.

Из лавки Портеров они отправились к Салли Хэрроуэлл, где обнаружили кучу мальчиков из Школьного корпуса, которые ожидали печёной картошки и громогласно пересказывали друг другу свои сегодняшние подвиги. С улицы можно было зайти прямо в кухню Салли, низкую комнату с полом, выложенным кирпичом, с камином в большой нише. Бедняжка Салли, самая добродушная и самая терпеливая из женщин, носилась с салфеткой в руке через задний двор от своей духовки к духовкам соседей. Стампс, её муж, низенький сапожник, который жил в основном на заработки своей жены и отличался огромными икрами, стоял в углу комнаты. Он подвыпил и находился в беззаботно-шутливом расположении духа, а потому обменивался со всеми мальчишками по очереди остроумными замечаниями самого низкого пошиба.

— Стампс, хам ты этакий, опять пива налакался!

— А ты что, платил за него, что ли?

— У Стампса икры свисают на лодыжки, видно, просятся на травку, попастись![82]

— Лучше так, чем как у тебя, твои-то вообще сошли на нет! — и т. д. и т. п.

Дурной тон, конечно, но это помогало скоротать время; а Салли то и дело вбегала с противнем дымящейся картошки, которую разметали в минуту, причём каждый мальчишка, схватив свою долю, убегал, крича:

— Запиши два пенса на мой счёт, Салли!

— Запиши три пенса пополам нам с Дэвисом! — и т. д.

Уму непостижимо, как ей удавалось точно вести счета, но она это как-то делала.

Том и Ист получили, наконец, свою картошку, и направились к Школьному корпусу как раз когда начал звонить колокол к закрытию; по дороге Ист пересказывал жизнь и приключения Стампса, который был местной достопримечательностью. Помимо прочих мелких занятий, он был задним носильщиком портшеза,[83] последнего в своём роду, в котором леди из Рагби всё ещё отправлялись в гости. Для маленьких озорных мальчишек было великим удовольствием следовать за ним, когда он впрягался в портшез и нёс свою ношу, и стегать его по икрам. Этого не мог вынести даже беззаботный характер Стампса, и, как только ему удавалось освободиться, он кидался в погоню за своими мучителями, пыхтя и задыхаясь; впрочем, его легко было угомонить с помощью двухпенсовика, на который он покупал себе пиво.

Ученики младших классов Школьного корпуса, всего человек пятнадцать, пили чай в комнате младшего пятого класса под присмотром кого-нибудь из служителей. Каждый получал четверть буханки хлеба и кусок масла, а чаю — кто сколько пожелает; и вряд ли был хотя бы один, который не прибавил бы к этому ещё какое-нибудь лакомство, — печёную картошку, селёдку, шпроты или ещё что-нибудь в этом роде; но мало кто в это время года мог позволить себе фунт сосисок от Портера, и Ист немало этим гордился. Он притащил из своего кабинета тостерную вилку[84] и пристроил Тома поджаривать сосиски, пока сам охранял их масло и картошку. Как он объяснил Тому, «ты ведь новенький, они ещё сыграют с тобой какую-нибудь шутку и стащат наше масло, а вот жарить ты можешь не хуже меня». И вот Том в окружении ещё трёх — четырёх ребят, занятых таким же делом, поджаривал сосиски, а заодно и собственную физиономию, перед пылающим очагом; когда сосиски лопнули, Ист со своего наблюдательного поста закричал ему, что они готовы, и начался пир. Чашки наполнялись чаем и выпивались, Том понемножку угощал сосисками всех своих соседей и думал о том, что никогда в жизни не ел такой вкусной картошки и не видел таких весёлых ребят. Они, со своей стороны, отбросили все церемонии, уплетали сосиски и картошку и, вспомнив о том, как Том сыграл у ворот, постановили, что новый кореш Иста — отличный парень. После чая, пока убирали посуду, они собрались у очага и продолжали обсуждать матч, а те, кому было что показать, закатывали брюки и показывали полученные синяки и ссадины.

Вскоре, однако, их оттуда выставили, и Ист повёл Тома в спальню, умыться и переодеться перед пением.

— Что ещё за пение? — спросил Том, выныривая из тазика с холодной водой, в который опустил голову.

— Ничего-то ты не знаешь, — ответил Ист от соседнего тазика. — Каждые последние шесть суббот полугодия мы поём, а сегодня первая из них. Завтра ведь нет первого урока, можно валяться в постели сколько хочешь.

— Но кто поет?

— Да мы все, конечно, скоро сам увидишь. Начинаем сразу после ужина и поём до самого отбоя. Сейчас, правда, это не так здорово, как в конце летнего полугодия, тогда мы поём во дворе, возле библиотеки. Мы вытаскиваем столы, и старшие сидят вокруг них и пьют пиво, — по субботам дают двойную порцию; а мы между песнями бегаем по двору, и это так здорово, прямо как разбойники в пещере. А хамы приходят и стучат в большие ворота, а мы тоже стучим и орём на них. Но в этом полугодии мы поём в холле. Пошли в мой кабинет.

Их главным занятием в кабинете стала очистка стола Иста, — они вытащили ящики, убрали скатерть и все безделушки, потому что Ист проживал в нижнем этаже, и его стол подлежал реквизиции для пения.

Ужин, состоявший из хлеба, сыра и пива, был подан как обычно в семь часов, но всё съестное оставили до пения, и фаги сразу же приступили к подготовке холла. Холл Школьного корпуса, как уже было сказано, представлял собой длинное высокое помещение с двумя большими каминами с одной стороны и двумя длинными окованными железом столами, один из которых стоял посередине, а другой — у стены, противоположной каминам. У одного из каминов фаги расставили принесённые столы в форме подковы, а на них — кувшины с двойной субботней порцией пива. Начали собираться старшие, неся с собой пиво в бутылках и песенники, потому что, хотя они прекрасно знали все песни на память, считалось особым шиком иметь старый рукописный песенник с песнями, старательно записанными рукой какого-нибудь уже окончившего школу героя.

Шестиклассники ещё не появились; поэтому, чтобы заполнить время, проводится интересная и уходящая корнями глубоко в прошлое церемония. Каждый новенький должен был влезть на стол и спеть какую-нибудь песню, а если он отказывался или сбивался, то должен был в качестве штрафа выпить большую кружку солёной воды. Сегодня, однако, все новенькие поют как соловьи, и солёная вода не требуется; Том, когда пришла его очередь, спел старинную песню западных графств под названием «Кожаная бутылка», чем заслужил значительные аплодисменты. Наконец через полчаса вниз спускаются пяти- и шестиклассники и рассаживаются вокруг столов, а оставшиеся места заполняются другими ребятами постарше; остальные, которым мест не досталось, стоят вокруг.

Стаканы и кружки наполнены, и запевала заводит старую морскую песню.

В Школьном корпусе эта песня всегда поется первой, и её дружно подхватывают все семьдесят голосов, не особенно гармонично, зато громко; но, несмотря на это, общий эффект получается совсем не плохой. Затем следуют «Британские гренадеры», «Билли Тейлор», «Осада Серингапатама» и «Три весёлых почтальона»; а потом другие песни, не менее шумные, продолжают непрерывно сменять друг друга; среди них и «Чизпик и Шеннон», песня, которая недавно вошла в репертуар специально в честь старшего Брука, и, когда доходят до слов

Подстрочник:

то кажется, что от мощного хора голосов сейчас сорвёт крышу. Шестой и пятый классы, конечно, знают, что «отважный Брук» из Шеннона не имеет никакого отношения к нашему старшему Бруку. Четвероклассники в этом не очень уверены, а большинство из них придерживается мнения, что старший Брук действительно был мичманом на корабле своего дяди. Что же касается более младших ребят, то они ни минуты не сомневаются в том, что это именно наш старший Брук вёл матросов на абордаж, а в каком именно звании, им совершенно наплевать. В паузах между песнями откупоривается бутылочное пиво, и ведутся оживлённые разговоры, а старшие, по крайней мере те, которым не чуждо сочувствие к пересохшим глоткам, протягивают через плечо кружки младшим, стоящим за ними.

Затем поднимается Уорнер, глава корпуса, и хочет что-то сказать, но не может, потому что все присутствующие уже знают, о чём пойдёт речь. Старшие, сидящие за столами, колошматят по ним и кричат «Ура!»; младшие, стоящие сзади, тоже кричат «Ура!» и колошматят друг друга, и с восторженными криками носятся по холлу. Когда, наконец, устанавливается порядок, Уорнер напоминает им о старинном обычае Школьного корпуса в первый вечер пения пить за здоровье тех, кто покинет школу в конце этого полугодия. Конечно, он видит, что они уже и так знают, что он собирается сказать, — говорит он среди одобрительных возгласов, — и потому не задержит их долго, а только просит встретить этот тост так, как он того заслуживает. За капитана команды по крикету и футбольной команды корпуса, за нашего лидера в этот славный день — за Патера[85] Брука!

Снова раздаются вопли восторга и стук по столам; шум становится особенно оглушительным, когда старший Брук поднимается на ноги; тишина наступает только после того, как ломается один стол и около галлона[86] пива проливается на пол, а глотки успевают как следует пересохнуть. Старший Брук начинает говорить, опершись руками на стол и слегка наклонившись вперёд. Речь его такая же, как его игра — сильная, ясная и простая, ни ораторских приёмов, ни патетики.

— Джентльмены Школьного корпуса! Я очень горжусь тем, как вы встретили сейчас моё имя, и мне очень многое хотелось бы сказать вам в ответ. Я знаю, что всё сказать не получится. Но постараюсь всё-таки сказать то, что должен, как я считаю, сказать парень, который вот-вот уйдёт из школы, в которой провёл изрядную часть своей жизни. Целых восемь лет, и таких восьми лет у меня больше уже не будет. И я надеюсь, что вы все меня внимательно выслушаете (громкие возгласы «Конечно!»), потому что я собираюсь говорить серьёзно. Вы должны меня выслушать, потому что какой же смысл называть меня «патером» и всё такое прочее, если вы не прислушиваетесь к тому, что я говорю? А я собираюсь говорить серьёзно, потому что считаю, что это действительно необходимо. Сегодня мы веселимся; приближается конец полугодия, и к тому же мы забили гол в первый же день (бурные аплодисменты), хотя это была одна из самых тяжёлых и жёстких игр за все эти восемь лет (неистовые крики). Должен сказать, что Школа тоже играла здорово до самого конца. Эта их последняя атака могла бы снести дом. Я уж и не надеялся снова увидеть старину Краба, разве что какие-нибудь клочки, когда они его повалили (смех и крики, ближайшие соседи хлопают Джонса по спине). Но мы у них выиграли (радостные крики). Да, но почему мы выиграли? Кто мне ответит? (крики «Ты сделал игру»). Ерунда! Дело не во мне и не в начальном ударе — этого недостаточно. И не в том, что у нас в корпусе шесть лучших игроков во всей школе. Я бы не променял Уорнера, и Хеджа, и Краба, и моего младшего на любых шесть игроков с их стороны (бурные возгласы одобрения). Но шесть человек не могут два часа продержаться против двух сотен. Так почему же тогда? Я скажу вам, что я думаю. Это потому, что мы больше полагаемся друг на друга, у нас больше чувства товарищества и единства, чем у Школы. Мы лучше знаем друг друга и больше можем друг на друга положиться, — вот почему мы победили сегодня. Мы едины, а они разделены, вот и весь секрет (возгласы одобрения). Но как нам поддерживать это дальше? Как сделать так, чтобы это ещё усиливалось? Вот в чём вопрос. Ведь мы, как я понимаю, все хотим победить Школу, даже если в остальном цели у нас разные. Сам я скорее выиграю два матча Школьного корпуса подряд, чем получу когда-нибудь стипендию Бэллиол-колледжа[87] (неистовые крики одобрения).

— Я горжусь нашим корпусом не меньше других. Я считаю, что наш корпус лучший в школе, самый-самый (одобрительные возгласы). Но ему ещё далеко до того, каким бы я хотел его видеть. Во-первых, наезды.[88] Я прекрасно об этом знаю. Я не разнюхиваю и не вмешиваюсь, потому что тогда это просто станут делать тайком, и я не хочу приучать младших бегать к нам, размазывая сопли, и ябедничать, — от этого будет только хуже. Вообще вмешательство шестого класса — не Бог весть какое доброе дело, запомните это, младшие. Вы все станете только лучшими игроками в футбол, если научитесь выдерживать это, и защищаться, и стоять за себя. Одно могу сказать — ничто так не разрушает единство корпуса, как эти наезды. Те, кто этим занимается — трусы, а один трус плодит многих. Поэтому мы можем сказать «прощай» матчу Школьного корпуса, если это будет продолжаться и усиливаться. (Бурные аплодисменты со стороны младших мальчиков, которые многозначительно поглядывают на Флэшмена и других). А потом, есть ещё некоторые, которые шатаются по пабам и пьют пунш и ещё всякую гадость. От этого вы не станете хорошими игроками, можете мне поверить. Здесь вам дают достаточно хорошего пива, и этого с вас довольно; в пьянстве ничего хорошего нет, и мужественного тоже, что бы вы там себе ни думали.

— И вот о чём я ещё хочу сказать. Многие из вас и думают, и говорят, я сам слышал: «Этот новый Доктор здесь появился позже многих из нас и уже меняет старые обычаи. Рагби и особенно Школьный корпус катятся к чертям. Постоим за старые добрые обычаи, долой Доктора!» Я не меньше вас люблю старые обычаи Рагби, а пробыл я здесь дольше вас всех, и дам вам добрый совет, потому что не хочу, чтобы кого-нибудь из вас исключили. Сказать «Долой Доктора!» гораздо легче, чем сделать. Не скрою, я полностью на его стороне, и вряд ли вы сможете меня переубедить. Какие обычаи он отменил? Был у нас, например, добрый старый обычай вытаскивать на ярмарках чеки из колёс двуколок фермеров и торговцев, и, прямо скажем, обычай этот был трусливый и подлый. Все мы знаем, что из этого выходило, и неудивительно, что Доктор этому воспротивился. А теперь давайте, назовите ещё какой-нибудь обычай, который он устранил!

— Собаки, — выкрикнул один из пятиклассников в зелёном охотничьем сюртуке с медными пуговицами и вельветовых брюках, предводитель приверженцев охоты, имевший репутацию отличного наездника и спортсмена вообще.

— Да, мы много лет держали в корпусе штук шесть — семь паршивых гончих, а Доктор, я это признаю, запретил это. Но только что в этом было хорошего? Только стычки со всеми егерями на десять миль вокруг; а большая игра в «Зайцев и собак» всё равно в десять раз интереснее. Что ещё?

Молчание.

— Ну, значит, я не буду продолжать. Пусть каждый как следует подумает, и вы увидите, что он никогда не вмешивается в то, что действительно хорошо и приносит пользу. И я снова повторю, если вы пойдёте против Доктора — берегитесь, это доведёт вас до беды. Вы прекрасно знаете, что я не из тех, кто поддерживает учителей, что бы они ни делали. Если бы он запретил футбол, или крикет, или купание в речке, или спарринг, я, как и вы, встал бы на защиту этих обычаев. Но он этого не делает, наоборот, он всё это поощряет. Разве вы не видели, как он сегодня полчаса наблюдал за матчем? (Громкие крики «Ура Доктору!») Он хороший человек, и сильный, и очень умный, и сам тоже окончил публичную школу. (Одобрительные возгласы). Так давайте же поддержим его, и не будем больше говорить всякие гадости, и выпьем за его здоровье как главы нашего корпуса. (Громкие одобрительные крики). Ну вот я и сказал всё неприятное, и очень этому рад. Грустно думать о том, что придётся расстаться с местом, в котором провёл восемь лет и которое любишь; и если в такой момент можешь сказать что-то такое, что пойдёт на пользу старому корпусу, то нужно это сделать, даже если это неприятно. Если бы я так не гордился нашим корпусом и всеми вами — да, никто не знает, как я всеми вами горжусь, — я бы всё это не говорил. А теперь давайте петь. Но, прежде чем я сяду, я хочу поднять тост, за который следует выпить с девятикратным ура. Надеюсь, что за это ни один из нас, где бы мы потом ни оказались, никогда не откажется выпить, вспоминая свои школьные годы. Это тост за наш Школьный корпус — лучший корпус лучшей школы в Англии!

Дорогие мои читатели, юные и не очень, если вы принадлежали или принадлежите к другим школам и другим корпусам, то, когда дойдёте до этого места, пожалуйста, не надо швырять мою бедную книжку по комнате, и ругать её и меня, и клясться, что больше вы не прочтёте ни строчки. Признаю, определённые основания для этого у вас есть. Но посудите сами, смогли бы вы уважать того, кто не верит, что именно его школа и его корпус — самые лучшие, и не готов защищать своё мнение? Вы сами знаете, что нет. А в таком случае нечего негодовать, что я так превозношу Школьный корпус Рагби. Разве я не имею на это право, если уж взялся записать эту правдивую историю для вашей пользы? Если же это вас не убеждает, тогда возьмите и напишите историю вашего корпуса в ваше время, и расскажите, не отступая от истины, всё, что считаете нужным, о своей школе и своём корпусе, — и я не буду ругать вас, когда это прочту.

Последние слова старшего Брука попали в самое уязвимое место аудитории; некоторые места его речи понравились не всем, но «лучший корпус лучшей школы в Англии» задел их за живое, и даже приверженцы охоты и выпивки вскочили на ноги, восторженно аплодируя. Можно было также надеяться, что его слова запомнятся и изменят что-нибудь к лучшему, но, как мы увидим дальше, этой цели они достигли не вполне.

Однако потребовалась вся популярность старого Брука, чтобы некоторые части его речи были выслушаны, и особенно то, что касалось Доктора. На свете нет других таких фанатичных приверженцев установленных правил и обычаев, какими бы глупыми и бессмысленными они ни были, как английские школьники, по крайней мере, школьники моего поколения. Каждый окончивший школу становился в наших глазах героем, и мы смотрели на него с почтением и благоговейным ужасом, когда через год-другой он заезжал в школу по пути в Оксфорд или Кембридж или обратно. А любой, кто был с ним знаком, не испытывал недостатка в аудитории, когда с удовольствием пересказывал то, что он говорил или делал, хотя от этих рассказов и ангелы на небесах заплакали бы, не говоря уже о директорах школ.

Самый пустяковый обычай, существовавший в школе, мы рассматривали как непреложный закон, и относились к его нарушению или изменению как к святотатству. Хотя Доктор как никто другой поощрял хорошие и разумные школьные обычаи, он, как уже упоминалось выше, решительно пошёл наперекор тем из них, которые ни хорошими, ни разумными не были. А, как сказал старший Брук, когда Доктор шёл наперекор обычаям или мальчикам, им оставалось только одно из двух — сдаться или уйти, потому что то, что говорил этот человек, подлежало безоговорочному исполнению. Тогда это уже начинали понимать; мальчики почувствовали, что ими руководит сильный человек, который сумеет добиться своего, но ещё не поняли, что человек этот ещё и мудрый, и добрый. Они ещё не успели почувствовать его личный характер и влияние, за исключением, может быть, нескольких старших ребят, с которыми он более близко имел дело; но большинство учеников, даже в его собственном корпусе, смотрело на него со страхом и неприязнью. Дело в том, что он застал школу и Школьный корпус в состоянии чудовищного беспорядка и распущенности, и всё ещё был занят необходимой, хотя и непопулярной, работой по наведению порядка.

Однако, как уже было сказано, речь старшего Брука имела успех, и все хором прокричали ура сначала ему, а потом Доктору. А потом пели опять, и пили за здоровье других ребят, которые собирались выпускаться из школы, и каждый из них в свою очередь произнёс речь, один — цветистую, другой — сентиментальную, третий — банальную, и так далее, приводить всё это здесь излишне.

Посреди исполнения “Auld Lang Syne”[89] пробило половину десятого. Исполнение этой песни — на редкость шумная процедура, с непременным стоянием одной ногой на столе, чоканьем кружкой о кружку и рукопожатиями; исполнять эту старинную песню без такого сопровождения кажется британской молодёжи делом совершенно немыслимым. В это время вошёл помощник швейцара Школьного корпуса, неся в руках пять или шесть зажжённых свечей в длинных деревянных подсвечниках, которые он начал вставлять в специальные отверстия в больших столах, там, куда мог дотянуться, а потом стоял и ждал до конца песни рядом с кругом поющих. Закончив, его приветствовали криками:

— Эй, Билл, балда, половину ещё не пробило!

— Давай сюда, Билл, выпей стаканчик!

— Спой песню, старина!

— Что, стол нужен, а?

Билл не без охоты выпил предложенный стаканчик, но, поставив пустой стакан на стол, запротестовал:

— Пора, джентльмены, только десять минут до молитвы, а нам ещё нужно привести в порядок холл!

В ответ на это последовали крики «Нет, нет!» и яростная попытка грянуть «Билли Тэйлора» в третий раз. Билл просительно посмотрел на старшего Брука, тот встал и прекратил шум.

— А ну-ка давайте помогайте, младшие! Тащите назад столы, убирайте кувшины и стаканы. Билл прав. Открой окна, Уорнер.

Уорнер, который сидел возле верёвок, начал поднимать створки больших окон, и в холл хлынул поток чистого свежего ночного воздуха, от которого замигали и начали оплывать свечи, и взревело пламя в каминах. Круг распался, каждый подхватил свой кувшин, стакан и песенник, а Билл налёг на большой стол и начал с дребезжанием толкать его на место возле двери в кладовую. Мальчики, кабинеты которых были на первом этаже, унесли с помощью друзей свои столы; а над всем этим, стоя на одном из длинных столов, кучка не знающих устали сынов гармонии нарушала тишину и спокойствие ночи затянувшимся исполнением «Боже, храни Короля».[90] Его Величество Король Вильям IV, правивший тогда нами, определенно был популярным монархом среди школьников — любителей пения, и был известен им, главным образом, по началу отличной, хотя и несколько вульгарной, песенки, которую они весьма полюбляли:

Подстрочник:

Особенно большие знатоки по части песен прославляли его также в балладе, которую, как я думаю сейчас, сочинил какой-нибудь ирландский монархист. Я забыл из неё все, кроме припева:

Подстрочник:

Мы и в самом деле были верноподданными в те дни, хоть, может быть, и выражали свои чувства несколько грубовато. Надеюсь, что те, кто пришёл нам на смену, так же относятся к Её ныне царствующему Величеству,[91] и, учитывая смягчение нравов, переняли или придумали новые песни в её честь, такие же сердечные, но более цивилизованные.

Когда пробило четверть десятого, зазвонил колокольчик на молитву. Шести- и пятиклассники выстроились в соответствии со своим положением в классе[92] вдоль стены по обе стороны каминов, младший пятый класс и другие ребята постарше вокруг длинного стола посередине, а самые маленькие — у одного конца того стола, что подальше от каминов. Том стоял самым последним, и его физическое и душевное состояние совершенно не подходило для молитвы; он не мог настроиться на серьёзный лад, как ни старался, в голове у него вертелись строчки из песен, и единственное, что он был в состоянии делать — это разглядывать старших, стоявших напротив, восхищаться великолепием их жилетов и раздумывать, какие они, эти ребята. На лестнице послышались шаги швейцара, и в дверях замелькал свет. «Тише!» — зашептали стоявшие поблизости пятиклассники, и вошёл Доктор в академической шляпе с кисточкой, одной рукой он придерживал полу мантии, а в другой у него была книга. Вот он проходит посередине и становится рядом с Уорнером, который делает перекличку. Доктор ничего не замечает, спокойно листает книгу и находит нужное место, а потом стоит, со шляпой в руках, заложив книгу пальцем, и смотрит прямо перед собой. Он лучше, чем кто-либо другой, знает, когда нужно смотреть, а когда — не смотреть; сегодня вечер пения, шума было много, но ничего плохого не произошло; пили только пиво, и вреда от этого никакого, хотя некоторые из них действительно разгорячились и сильно возбуждены. Поэтому Доктор ничего не замечает, а Том, как зачарованный, со страхом смотрит и слушает, как он стоит и читает псалом своим глубоким, звучным, проникающим до глубины души голосом. Молитва уже окончилась, а Том всё ещё стоит с открытым ртом и смотрит вслед его удаляющейся фигуре, как вдруг чувствует, что кто-то тянет его за рукав, оборачивается и видит Иста.

— Слушай, тебя когда-нибудь подбрасывали в одеяле?

— Нет, — сказал Том, — а что?

— А то, что сегодня, наверно, будут подбрасывать, перед тем как шестой класс пойдёт спать. Поэтому, если ты боишься, то лучше прячься, а то они тебя поймают и будут подбрасывать.

— А тебя подбрасывали? Это больно? — спросил Том.

— Да, конечно, сто раз, — ответил Ист, хромая рядом с Томом вверх по лестнице. — Это не больно, если, конечно, не упадёшь на пол. Но большинство наших это не любят.

Они остановились в одном из верхних коридоров у камина, где стояли кучкой и шептались маленькие мальчики, явно не желавшие идти наверх, в спальни. Через минуту, однако, открылась дверь одного из кабинетов, и вышел шестиклассник; тут все они быстро кинулись вверх по лестнице, а потом бесшумно разбежались по разным спальням. Сердце Тома билось довольно сильно, когда они с Истом дошли до своей спальни, но он уже принял решение.

— Я не буду прятаться, Ист, — сказал он.

— Ну и отлично, старина, — сказал Ист, явно довольный, — я тоже не буду — сейчас они за нами явятся.

Спальня была большая, с дюжиной кроватей, но никого, кроме себя и Иста, Том в ней не увидел.

Ист снял куртку и жилет, а потом, насвистывая, принялся стаскивать ботинки; Том последовал его примеру.

В коридоре послышался шум и шаги, дверь распахнулась, и в комнату ворвались четверо или пятеро здоровенных пятиклассников, предводительствуемых Флэшменом во всём великолепии.

Кровати Тома и Иста стояли в дальнем углу комнаты, поэтому сразу их не увидели.

— Залегли на дно, а? — взревел Флэшмен. — Вытаскивай их, ребята! Они под кроватями, — и он откинул белую занавеску на ближайшей кровати.

— У-у-у-у! — ревел он, таща за ногу маленького мальчика, который изо всех сил цеплялся за ножку кровати и вопил, умоляя о пощаде.

— Эй вы, давайте помогайте, сейчас мы вытащим этого маленького скота, ишь как разорался! Заткнитесь, сэр, или я вас сейчас прикончу!

— Пожалуйста, Флэшмен, пожалуйста, Уокер, не подбрасывайте меня! Я буду вам прислуживать, я все, что хотите, сделаю, только не подбрасывайте меня!

— А чтоб тебя, — говорил Флэшмен, волоча несчастного за ногу, — больно не будет, ах ты …! Пошли, ребята, вот он.

— Слушай, Флэши, — закричал другой из их компании, — прекрати это! Ты слышал, что сегодня сказал Патер Брук! Провалиться мне, если мы будем подбрасывать кого-нибудь против воли — хватит этих наездов! Отпусти его, я сказал!

Флэшмен с ругательством и пинком отпустил свою жертву, которая тут же опрометью бросилась под кровать, боясь, как бы они не передумали, и поползла дальше под другими кроватями, пока не оказалась под кроватью шестиклассника, которую, как все знали, они не посмели бы тронуть.

— Есть же такие, которые не боятся, — сказал Уокер, — вот, например, Ист-Скороход. Ты же не против подбрасывания, правда, малый?

Скороход было прозвище Иста, которое он заслужил быстротой ног.

— Нет, — сказал Ист, — давайте, если хотите, только учтите, у меня нога болит.

— А вот и ещё один, который не спрятался. Э-э, да это новенький! Как вас зовут, сэр?

— Браун.

— Ну, новенький Браун, ты не против, чтобы тебя подбрасывали?

— Нет, — стиснув зубы, ответил Том.

— Тогда пошли, ребята, — закричал Уокер, и они ушли, забрав с собой Тома и Иста, к огромному облегчению четырёх или пяти других маленьких ребят, которые вылезли из своих укрытий под и за кроватями.

— Вот молодчина Скороход! — сказал один. — Теперь они уже больше сюда не вернутся.

— И этот новенький тоже. Наверно, очень смелый!

— Ага! Подожди, когда они уронят его на пол, посмотришь, как ему это понравится!

Тем временем процессия направилась по коридору к спальне № 7; эта спальня была самая большая, и в ней обычно происходило подбрасывание, потому что посередине было большое свободное пространство. Здесь уже собрались другие группы старшеклассников, каждая со своим пленником, а то и с двумя. Некоторые хотели, чтобы их подбрасывали, другие были недовольны, третьи до смерти перепуганы. По предложению Уокера, всех, кто боялся, отпустили, почтив тем самым речь Патера Брука.

Затем дюжина больших ребят ухватилась за одеяло, которое они стянули с ближайшей кровати.

— Давайте Скорохода, быстро, у нас мало времени!

Иста бросили в одеяло.

— Раз, два, три, пошёл! — и он взлетел вверх как воланчик, но всё же не до самого потолка.

— А ну-ка, ребята, взяли, — кричал Уокер, — раз, два, три, пошёл!

На этот раз он взлетел выше и мог бы дотронуться до потолка рукой, а потом и в третий раз, после чего его отпустили и стали подбрасывать другого мальчика. А потом наступила очередь Тома. По совету Иста, он лежал совершенно неподвижно. «Раз, два, три» было ещё ничего, а вот «пошёл!» понравилось ему гораздо меньше. Теперь они разошлись и добросили его до самого потолка, о который он довольно больно стукнулся коленями. Но хуже всего была мгновенная пауза перед падением вниз, заполненная чувством полной беспомощности и ощущением, как будто все внутренности прилипли к потолку и так там и останутся. Том чуть не заорал, чтобы его отпустили, когда опять оказался в одеяле, но вспомнил про Иста и не заорал; он выдержал три подбрасывания без крика и не дёргаясь, за что и был назван «молодчиной».

Теперь они с Истом, честно заработав это право, стояли и смотрели, как подбрасывают других.

Так как все пленники сохраняли хладнокровие, не дёргались и не отбивались, никакой катастрофы не произошло. Но это не устраивало Флэшмена. Такие, как Флэшмен, любят подбрасывание в одеяле именно за то, что некоторые орут и отбиваются или цепляются за край одеяла, и из-за этого вываливаются на пол; а если никому не больно и не страшно, они не получают от этого никакого удовольствия.

— Давай подбросим двух вместе, Уокер, — предложил он.

— Ну и скотина же ты, Флэши, — возразил тот. — Давайте следующего!

Так что вдвоём никого подбрасывать не стали. Особая трудность тут заключается в том, что лежать смирно вдвоём и разделять невзгоды — это больше, чем может выдержать человеческая натура, и вот оба мальчика борются в воздухе за возможность оказаться наверху при приземлении, с немалым риском для обоих вывалиться из одеяла, и к великому удовольствию скотов вроде Флэшмена.

Но вот кто-то кричит, что идёт староста, подбрасывание прекращается, и все разбегаются по своим комнатам; и Том укладывается в кровать, обдумывая события своего первого дня в публичной школе.

Глава VII Вхождение в колею

Думаю, каждому знакомо то восхитительное дремотное состояние, когда лежишь, не совсем проснувшись, но ещё и не бодрствуя, а сознание только начинает возвращаться после хорошего ночного сна в новом месте, которое нам нравится, на следующее утро после дня, полного волнующих событий и напряжения всех сил. В жизни найдётся немного более приятных моментов. Единственное, что в них плохо, — это то, что они так быстротечны; как бы вы ни старались их продлить, лёжа абсолютно пассивно и душой, и телом, всё равно они длятся всего минут пять или около того. А по истечении этого времени, несмотря на все наши усилия, снова вступает в свои права назойливая, бестолковая, нетерпеливая сущность, которая не поддаётся на уговоры и вечно настороже и которую мы называем своим «Я», — и тут же овладевает нами до самых кончиков пальцев.

Именно в таком состоянии Мастер Том лежал в половине восьмого утра на следующий день после своего прибытия и наблюдал, не вставая со своей чистенькой беленькой кроватки, за движениями Богля (родовое имя, под которым были известны все чистильщики обуви в Школьном корпусе), который ходил между кроватями, собирал грязные туфли и ботинки и ставил на их место чистые.

Так он лежал, ещё не совсем понимая, где именно во Вселенной находится, но уже чувствуя, что сделал в жизни шаг, который хотел сделать уже давно. Ещё только рассветало, когда он лениво посмотрел в большие окна и увидел в них верхушки огромных вязов и грачей, кружащих над ними и укоризненно каркающих на ленивых представителей своего сообщества, прежде чем отправиться всем вместе на вспаханные поля по соседству. Звук закрывшейся за Боглем двери, когда он вышел со своей корзиной под мышкой, окончательно разбудил Тома; он сел в кровати и оглядел комнату. Да что же это у него с плечами и поясницей? Он чувствовал себя так, как будто вчера его сильно били по всей спине, — естественный результат его выступления в своём первом матче. Он положил подбородок на согнутые колени и стал вспоминать все события вчерашнего дня, радуясь своей новой жизни, — и тому, что уже видел, и тому, что последует дальше.

Вскоре проснулись ещё один — два мальчика, сели в кроватях и начали тихонько переговариваться. Потом и Ист, поворочавшись с боку на бок, сел, кивнул Тому и начал осматривать свою лодыжку.

— Ещё везёт, — сказал он, — что сегодня с утра никуда не идти, а то я, наверно, буду хромать как собака.

Это было воскресное утро, а воскресные лекции в ту пору введены ещё не были, поэтому время между сном и службой в часовне в одиннадцать часов не было занято ничем, кроме завтрака. Заполнить этот промежуток было нелегко, и, когда вскоре Доктор ввёл воскресные лекции, это было настоящим благом для всей школы, хотя встречено это новшество было не без ворчания. А пока можно было валяться в кровати сколько хочешь, и никто вставать не спешил, особенно в тех комнатах, где шестиклассник отличался добродушием, как в комнате у Тома и Иста, и позволял младшим мальчикам болтать и смеяться и вообще делать практически все, что они пожелают, до тех пор, пока они его не беспокоили. Его кровать была побольше, чем у остальных, и стояла в углу у камина, а рядом с ней — умывальник с большим тазом; и там он возлежал, окружённый ореолом величия, задёрнув белые занавески так, чтобы получился отдельный уголок. Кровать Тома была почти напротив, и он с благоговейным ужасом смотрел, как великий человек проснулся, вытащил из-под подушки книгу и стал читать, подперев голову рукой и повернувшись спиной к комнате. Вскоре, однако, послышался шум борьбы и приглушённые комментарии мальчишек, вроде: «Давай, Головастик! Валяй, Грин! Тяни с него одеяло! Дай ему по рукам!» Младший Грин и Холл, которого обычно звали Головастиком за то, что у него была большая чёрная голова и тощие ноги, спали рядом в дальнем конце у двери и постоянно устраивали друг другу разные каверзы, которые обычно, как и сегодня, кончались бурным открытым столкновением. И вот теперь они, забыв о порядке и силе авторитета, одной рукой яростно старались стянуть друг с друга одеяла, а второй, вооружённой шлёпанцем, изо всех сил колотили по всем частям тела противника, до которых только могли дотянуться.

— А ну-ка успокоились там, в углу, — прикрикнул староста, садясь в кровати и выглядывая из-за своей занавески; Головастик и младший Грин юркнули в свои растерзанные постели, а он, поглядев на часы, добавил, — Ого, начало девятого! Чья очередь за водой?

(В тех комнатах, где староста придавал своему омовению большое значение, фаги из его комнаты должны были по очереди спускаться на кухню и выпрашивать или красть для него горячую воду; часто этот обычай простирался ещё дальше, и каждое утро двое мальчиков должны были приносить воду для всей комнаты.)

— Иста и Головастика, — ответил старший из фагов, который следил за расписанием.

— Я не могу, — сказал Ист, — нога болит.

— Быстро отправляйтесь, кто-нибудь, и без разговоров, — сказал великий человек, встал с кровати, надел шлёпанцы и пошёл в большой коридор, куда выходили все спальни, чтобы вытащить из чемодана своё воскресное одеяние.

— Давай я схожу за тебя, — сказал Том Исту. — Мне даже интересно.

— Спасибо, ты славный парень. Одень только брюки и возьми свой кувшин и мой. Головастик покажет тебе дорогу.

И вот Том с Головастиком, в ночных рубашках поверх брюк, спустились по лестнице, прошли через маленькую кладовую, где по вечерам выдавали свечи, пиво, хлеб и сыр, потом через двор Школьного корпуса, потом по длинному коридору и, наконец, добрались до кухни, где, после переговоров с красивой рослой кухаркой, которая клялась, что налила сегодня уже дюжину кувшинов, получили свою горячую воду и с большой осторожностью и максимально возможной скоростью вернулись назад. Но даже так им еле-еле удалось ускользнуть от пиратов из комнаты пятого класса, которые подстерегали конвои с горячей водой и гнались за ними до самых дверей их спальни, так что половину воды они расплескали в коридоре.

— Всё равно это лучше, чем идти второй раз, — заметил Головастик. — А пришлось бы, если бы они нас поймали.

К тому времени, как прозвенел колокольчик на молитву, Том и все его новые товарищи спустились вниз, одетые во всё самое лучшее, и он впервые с удовлетворением ответил «Здесь», когда назвали его фамилию, потому что староста, дежуривший на этой неделе, уже внёс её в самый конец списка. А потом был завтрак и прогулка по большому школьному двору и по городу вместе с Истом, хромота которого становилась заметной лишь тогда, когда нужно было исполнять обязанности фага. Так они скоротали время до службы в часовне.

Было ясное ноябрьское утро, и школьный двор быстро наполнялся мальчиками всех возрастов, которые прогуливались по траве или по гравийной дорожке группками по два — три человека. Ист, по-прежнему исполнявший обязанности чичероне, показывал Тому всех выдающихся личностей, которые попадались им на пути: там был Осберт, который мог добросить крикетный мяч с малой площадки через деревья с грачами до самой стены Доктора; Грей, получивший стипендию Бэллиол-колледжа и (что казалось Исту гораздо более важным) заработавший тем самым для всей школы полувыходной; Торн, пробежавший десять миль за час и две минуты; Блэк, который выстоял против вожака городских в последней драке с хамами. Были там и многие другие герои, которыми восхищались тогда и от которых ныне не осталось и следов былой славы; и сегодняшний четвероклассник, читая их имена, грубо вырезанные на старых столах в холле или написанные на большом буфете (если эти столы и буфеты до сих пор ещё существуют), раздумывает, что это были за мальчики и какими они были. Та же участь ждёт и самого раздумывающего, каковы бы ни были его достижения в учёбе, футболе или крикете. Два-три года, не больше, — а потом постоянно прибывающая благословенная волна сотрёт ваши имена так же, как стёрла наши. Ну и что из того? Играйте в свои игры и делайте своё дело, и предоставьте воспоминаниям самим заботиться о себе.

Без четверти одиннадцать начал звонить колокол в часовне; Том пришёл в числе первых, занял место в самом нижнем ряду и смотрел, как входили и занимали свои места все остальные мальчики, заполняя ряд за рядом; потом безо всякого успеха попробовал перевести надпись над дверью на греческом языке и наблюдал за учителями, занимавшими свои места на возвышении в самом конце, пытаясь угадать, который из них окажется его господином и повелителем. А потом двери закрыли, вошёл Доктор в рясе, и началась служба, которая, однако, не произвела на него большого впечатления, потому что чувство новизны и любопытства было слишком сильно. Мальчик, сидевший рядом с ним, выцарапывал своё имя на дубовой панели, и он не мог удержаться, чтобы не посмотреть, что это за имя и хорошо ли оно выцарапывается; а мальчик, сидевший с другой стороны, заснул и всё время падал на Тома; и хотя многие ребята даже в этой части школы слушали внимательно и серьёзно, в целом атмосферу нельзя было назвать благочестивой, и, когда он снова вышел во двор, у него не было чувства, что он только что побывал в церкви.

Но во время службы во второй половине дня было совсем иначе. После обеда он писал письмо домой матери, и поэтому настроение у него было куда более подходящим; к тому же первое любопытство прошло, и он мог следить за службой намного внимательней. Когда после молитвы пели гимн, а в часовне уже начинало темнеть, он почувствовал, что благоговеет по-настоящему. А потом настало великое событие в его жизни, как и в жизни любого, кто учился в те дни в Рагби, — первая проповедь Доктора.

Эту сцену уже описывали более искусные перья, чем моё. Дубовая кафедра, одиноко возвышающаяся над рядами школы. Величественная фигура, горящий взгляд, голос, — то мягкий, как нижние тона флейты, то ясный и призывный, как звук трубы, — того, кто всходил на эту кафедру каждое воскресенье, чтобы свидетельствовать за Господа своего и умолять именем Его, — именем Царя праведности, любви и вечного блаженства, дух которого воодушевлял его и от имени которого он говорил. Длинные ряды юных лиц, поднимающиеся ярус за ярусом до самого конца часовни, начиная с малыша, который только недавно расстался с матерью, до молодого человека, полного сознания своих сил, который выходит из школы в большой мир на следующей неделе. Это было торжественное и величественное зрелище, и особенно в это время года, когда источником света служили только свечи на кафедре и у мест дежурных старост, а всё остальное пространство часовни было погружено в мягкие сумерки, которые сгущались до темноты на верхней галерее за органом.

Но что же на самом деле так захватывало эти три сотни мальчишек и вытаскивало каждого из своей скорлупы, хотели они того или нет, на двадцать минут после обеда каждое воскресенье? Да, конечно, всегда находились мальчики, рассеянные там и сям по всей школе, которые были готовы понимать и сердцем, и умом даже самые глубокие и мудрые слова, которые там звучали. Но таких всегда было меньшинство, обычно совсем малочисленное, а часто настолько маленькое, что их можно было пересчитать по пальцам одной руки. Что же так трогало и захватывало нас, остальные три сотни бесшабашных, ребячливых мальчишек, которые всем сердцем боялись Доктора, а кроме Доктора — очень мало чего на небе и на земле; которые больше думали о своей школьной компании, чем о Церкви Христовой, и ставили традиции Рагби и мнение других мальчиков выше, чем Божьи заповеди? Мы не понимали и половины того, что он говорил; мы не знали ни самих себя, ни тех, кто нас окружает, ни сколько веры, надежды и любви нужно для того, чтобы это узнать. Но мы слушали, как слушают все мальчишки, когда они в подходящем настроении (да и взрослые, собственно говоря, тоже), человека, который, как мы чувствовали, всеми своими силами, и сердцем, и душой борется со всем трусливым, подлым и неправедным, что было в нашем маленьком мирке. Это не был холодный и ясный голос, раздающий советы и предостережения с заоблачных высот тем, кто грешит и страдает внизу, но тёплый и живой голос того, кто сражается за нас и рядом с нами и призывает нас помочь ему, себе и друг другу. И вот так, мало-помалу, медленно, но верно, перед мальчиком постепенно приоткрывался смысл его жизни; то, что жизнь — это не рай для дураков и лентяев, в который он попал по чистой случайности, но поле битвы, которая не прекращается с незапамятных времён, и что зрителей тут нет, и даже самые юные должны выбрать, на какой они стороне, а ставкой в этой борьбе будет жизнь или смерть. А тот, кто будил в них сознание этого, сам показывал им каждым своим словом, сказанным с кафедры, и всей своей каждодневной жизнью, как нужно сражаться в этой битве, и стоял перед ними, как товарищ по оружию и предводитель отряда. Очень подходящий предводитель для армии мальчишек, не знающий сомнений и неуверенности; пусть кто угодно сдаётся или заключает перемирие, — он будет сражаться до конца, до последнего дыхания и последней капли крови. И это чувствовал каждый мальчишка. Другие стороны его характера, конечно, тоже оказывали влияние на некоторых ребят, но именно эта его непримиримость и неустрашимое мужество находили дорогу к сердцам основной массы тех, на ком он оставил свой след и заставил поверить сначала в себя, а потом — в своего Господина.

Это качество больше, чем какое-либо другое, трогало таких мальчиков, как наш герой, в котором не было ничего выдающегося, кроме чрезмерного ребячества, под которым я подразумеваю животную жизнь в наивысшем её проявлении, природное добродушие, ненависть к подлости и несправедливости, добрые побуждения и количество легкомыслия, достаточное, чтобы потопить трёхпалубный корабль. В течение двух последующих лет ещё не было ясно, пойдёт ли ему, в конце концов, пребывание в школе на пользу или во вред, потому что постоянные цели и принципы в нём ещё не наметились; но, каковы бы ни были его прегрешения за неделю, он едва ли хоть раз вышел воскресным вечером из часовни без серьёзного решения быть на стороне Доктора и чувства, что только трусость (воплощение всех остальных грехов для такого мальчишки) удерживает его от того, чтобы поступать так постоянно.

На следующий день Тома поместили в третий класс, и он приступил к занятиям в уголке большого школьного здания. Учёба давалась ему легко, потому что он был хорошо подготовлен и назубок знал грамматику; а так как в этом классе у него не было закадычного друга вроде Иста, который отвлекал бы его от занятий (Ист и все его товарищи по Школьному корпусу были в следующем классе — младшем четвёртом), то вскоре он приобрёл себе блестящую репутацию у учителя, который сказал, что его поместили слишком низко, и пообещал перевести в следующий класс в конце полугодия. Так что в школе у него всё шло хорошо, и он писал матери письма в самых радужных выражениях, сообщая о своих успехах и несказанных удовольствиях публичной школы.

В корпусе тоже всё шло гладко. Приближался конец полугодия, поэтому все были в хорошем настроении, и корпусом строго, но справедливо управляли Уорнер и Брук. Правда, система в целом была жёсткой и суровой, бывали и наезды по углам — плохие приметы на будущее; но всё это никогда не заходило слишком далеко и не показывалось в открытую, не распространялось из тёмных закоулков на холл, коридоры и спальни и не делало жизнь младших непрекращающимся кошмаром.

Том как новенький на месяц освобождался от обязанностей фага, но его энтузиазм по поводу новой жизни был настолько велик, что эта привилегия его отнюдь не радовала; когда Ист и другие его друзья обнаружили это, они по доброте душевной позволили ему удовлетворить свою причуду и дежурить за них по вечерам и по уборке кабинетов. Это были основные обязанности фагов в корпусе. После ужина и до девяти часов трое фагов в порядке очереди должны были стоять в коридорах и приходить на зов любого старосты, который звал фага; они наперегонки бежали до его двери, и тот, кто оказывался последним, должен был делать работу. Обычно требовалось сходить в кладовую за пивом, хлебом и сыром (потому что великие люди не ужинали с остальными, а получали свои порции и ели их у себя в кабинетах или в комнате пятого класса), или почистить подсвечники и вставить туда новые свечи, или поджарить сыр, или разлить пиво по бутылкам, или отнести записку кому-нибудь в корпусе; и Том, в пылу почитания героев, считал высокой привилегией выполнять распоряжения старшего Брука и приносить ему ужин. А кроме этих вечерних дежурств, к каждому старосте были прикреплены три — четыре фага; предполагалось, что он является их советчиком, философом и другом, а они в обмен на это должны были по очереди убирать его кабинет каждое утро сразу после первого урока, до того, как он возвращался после завтрака. Удовольствие видеть кабинеты великих людей, рассматривать их картины и заглядывать в их книги делало Тома готовой заменой для любого мальчика, который был слишком ленив, чтобы выполнять свою работу. Поэтому вскоре он приобрёл репутацию доброго и покладистого парня, готового оказать услугу кому угодно.

Во всех играх он также принимал самое горячее участие, и вскоре поднаторел во всех тонкостях футбола благодаря ежедневным играм Школьного корпуса.

Единственный достойный внимания инцидент был связан с его первым забегом в «Зайцах и собаках». В предпоследний вторник полугодия он проходил по холлу после обеда, как вдруг его окликнул хор из несколько голосов, в том числе Головастика и нескольких других фагов, которые сидели за одним из длинных столов:

— Иди помоги рвать след!

Том, всегда готовый помочь, подошёл на этот загадочный призыв и обнаружил, что компания рвёт на мелкие кусочки старые тетрадки, газеты и журналы, а потом набивает ими четыре больших холщовых мешка.

— Сегодня очередь нашего корпуса рвать след для большого забега «Зайцев и собак», — объяснил Головастик, — давай рви, мы должны успеть до переклички.

— Я считаю, что это просто безобразие — откладывать такой трудный забег до последнего дня, — сказал ещё один маленький мальчик.

— А что за забег? — спросил Головастик.

— Я слышал, до Барби, — ответил другой, — миль девять, и местность трудная; никаких шансов дойти до финиша, если только ты не первоклассный бегун.

— А я попробую, — сказал Головастик. — Это последний забег в этом полугодии. Для тех, кто дойдёт до финиша, поставят хлеб, сыр, эль и пунш в «Петухе», а эль у них там отличный.

— Я тоже хочу попробовать, — сказал Том.

— Ну, тогда скидывай жилет и жди возле дверей после переклички, там скажут, где сбор.

Действительно, после переклички у дверей стояли два мальчика и выкрикивали: «Сбор для больших «Зайцев и собак» возле Уайт Холла»; и Том, подпоясавшись кожаным ремнём и сняв всё лишнее, отправился к Уайт Холлу, старому дому с двухскатной крышей примерно в четверти мили от города, вместе с Истом, которого он уговорил составить себе компанию, несмотря на его мрачное пророчество, что им в жизни не дойти до финиша, потому что это самый трудный забег в году.

На месте сбора они обнаружили ещё сорок — пятьдесят мальчиков; Том видел, как многие из них бегали на футболе, и был уверен, что у них с Истом больше шансов дойти до финиша.

Подождали ещё несколько минут, а потом два хорошо известных бегуна, выбранные на роль «зайцев», пристегнули себе холщовые мешки, набитые «следом», сверили свои часы с часами младшего Брука и Торна, и стартовали широким размашистым шагом через поля в направлении Барби.

Тогда «собаки» столпились вокруг Торна, и он коротко объяснил:

— У них шесть минут форы. Финиш в «Петухе». Каждый, кто придёт в течение четверти часа после «зайцев», будет считаться дошедшим до финиша, если он оббежал вокруг церкви в Барби.

Последовала минутная пауза, а потом часы кладутся в карманы, и вся «свора» выбегает через ворота на поле, которое «зайцы» пересекли первым. Здесь они замедляют шаг и рассыпаются во все стороны, выискивая «след», который «зайцы» разбрасывают по пути. Старые опытные «собаки» сразу же направляются к наиболее вероятным местам, и через минуту слышится крик «вперёд!»; это значит, что один из них напал на след; и вся компания, ускорив шаг, бежит к этому месту, в то время как нашедший след и двое — трое его ближайших соседей уже перебрались через первый забор и бегут вдоль живой изгороди по длинному поросшему травой полю с той стороны. Остальные бросаются вдогонку, и, толкаясь, стараются сократить разрыв. Они не успели ещё покрыть и половины расстояния, когда снова слышится крик «вперёд!»; скорость увеличивается по мере того, как задние изо всех сил стараются догнать удачливых лидеров. «Зайцы» им попались порядочные, и посреди следующего луга густо насыпан «след», который идёт затем по вспаханному полю, где бежать становится значительно труднее; потом на пути оказывается высокий плетень с канавами с обеих сторон, потом — большое пастбище, поросшее колючим кустарником, которое постепенно понижается к первому ручью; большие овцы лестерской породы бегом бросаются через поле, когда «свора» наперегонки спускается по склону. Ручей невелик, и «след» густо лежит впереди, на противоположном склоне; ни поворотов, ни задержек, которые пошли бы на пользу задним, вытянувшимся теперь в длинную вереницу; многие младшие уже с трудом волокут ноги и чувствуют, что сердце стучит как молот, а некоторые начинают малодушно думать, что, может быть, овчинка не стоит выделки.

Том, Ист и Головастик начало пути прошли хорошо для таких юных участников, поднялись по склону, пересекли следующее поле, и тут обнаружили, что поравнялись с лидерами, которые потеряли след и вынуждены были вернуться назад; они прошли полторы мили за одиннадцать минут. Сюда добрались где-то двадцать пять участников, остальные уже сошли с дистанции; лидеры разбежались вправо и влево в поисках следа, а остальные пока пытаются перевести дыхание.

Потом слышится крик «вперёд!» где-то далеко слева, это кричит младший Брук, и вся компания, держась вместе, немедля устремляется к нему, упорно и размеренно работая ногами. «След», хотя и хорошо заметный, лежит теперь не так густо; но на этом участке в нём нет особой необходимости, потому что здесь и так понятно, по какой тропинке бежать; так что тратить время и силы на поиски не нужно, а нужно просто бежать и перелезать через заборы. Все, кто ещё не сошёл с дистанции, твёрдо намерены дойти до финиша, и они приходят к подножию холма Барби, потеряв ещё не более двух — трёх участников. На этих последних двух с половиной милях «собаки» всегда получают преимущество, и «зайцам» это отлично известно; дело в том, что их бывает хорошо видно на склоне холма Барби. Вот и сегодня все глаза старательно обшаривают холм, но никаких признаков «зайцев» не обнаружено, так что, ничего не поделаешь, «собакам» предстоит тяжёлая работа; они мотаются туда-сюда в поисках следа; теперь преимущество на стороне «зайцев», и на этих последних двух милях они могут колоссально замедлить продвижение «собак».

Наши герои принадлежат к Школьному корпусу, и поэтому следуют за младшим Бруком, но теперь это играет против них; в поисках следа он отклоняется далеко влево, потому что уверен в своих силах, и его привлекает трудность задачи. А вам, маленькие мальчики, следовало бы подумать о том, что «Петух», место финиша, находится далеко справа, у дороги на Данчёрч, поэтому каждый ваш бросок влево усложняет вашу задачу. На этом этапе забега, когда уже начинается вечер, никто не заметит, если вы немножко схитрите, поэтому вам следовало бы держаться вместе с теми хитроумными «собаками», которые постепенно отодвигаются вправо, а не следовать за расточительным младшим Бруком, у которого ноги в два раза длиннее ваших и как будто выкованы из железа, и для которого нет никакой разницы, на две — три мили больше или меньше. Однако они упорно следуют за ним, пыхтя и отдуваясь; Том и Ист почти рядом, а Головастик, большая голова которого начинает пригибать его к земле, футах в тридцати позади.

Тут на дороге попадается ручей с вязкими глинистыми берегами, так что им еле-еле удаётся вытащить оттуда ноги, и они слышат крики о помощи несчастного Головастика, который совсем увяз. Но у них уже осталось слишком мало сил, чтобы остановиться и помочь ближнему. Ещё три поля, ещё одна остановка, и тут откуда-то далеко-далеко справа доносится крик «вперёд!».

Сердца обоих мальчиков замерли; это им уже не по силам. Младший Брук того же мнения, и он говорит:

— Вон за тем полем будет тропинка, пойдёте по ней и выйдете на Данчёрчскую дорогу пониже «Петуха», — а потом на всех парах мчится к финишу, где наверняка будет первым, потому что выглядит так, как будто только что стартовал. Пока они с трудом преодолевают следующее поле, крики «вперёд!» слышатся всё дальше и дальше, и, наконец, пропадают совсем. Теперь гонка за пределами слышимости, и надеждам добраться до финиша настал конец.

— Чёрт побери! — взорвался Ист, как только ему удалось отдышаться, и вытер шляпой грязное и потное лицо, от которого в холодном воздухе поднимался пар, — Я же тебе говорил! Ну и тупица же я, что пошёл! И вот, пожалуйста, мы еле живы, а ведь тут уже недалеко до финиша, если бы только мы знали местность!

— Теперь уже ничего не поделаешь, — сказал Том, вытирая пот и стараясь справиться с разочарованием. — Главное, мы сделали все, что могли. Давай лучше пойдём по той тропинке, про которую говорил младший Брук.

— Да уж наверно, больше ничего не остаётся, — проворчал Ист. — Если я ещё хоть раз в жизни побегу в последнем забеге… — и т. д. и т. п., сплошная воркотня.

Они медленно и печально повернули назад, нашли тропинку и пошли по ней, прихрамывая, и то и дело вступая в рытвины, полные холодной дождевой воды. Только теперь они почувствовали, насколько вымотались. Быстро надвигался вечер, холодный, тёмный и мрачный.

— Слушай, наверно, уже время закрытия, — нарушил тишину Ист, — смотри, как темно!

— А что, если мы опоздаем? — спросил Том.

— Останемся без чая, и нас пошлют к Доктору, — ответил Ист.

Мысль об этом не прибавила им жизнерадостности. Вдруг с соседнего поля послышался слабый оклик. Они ответили и остановились в надежде, что это какой-нибудь крестьянин, который хорошо знает местность, но тут из ворот ярдах в двадцати появился несчастный Головастик; он был в ужасном состоянии; один его ботинок так и остался в ручье, и он, пытаясь достать его, по локоть измазался в липкой глине, так что более несчастного создания в обличье мальчика свет ещё не видывал.

Однако его появление их слегка приободрило, поскольку его положение было ещё более плачевным, чем у них. Его тоже приободрила встреча с ними, потому что теперь он уже больше не боялся, что придётся ночевать в полях одному. Так, несколько воспрянув духом, они побрели дальше по нескончаемой тропинке.

Наконец, тропинка расширилась, и как раз перед тем, как стемнело окончательно, они вышли на дорогу и остановились в растерянности, потому что потеряли все ориентиры и не знали, куда поворачивать, направо или налево.

К их великому счастью, выбирать им не пришлось, потому что по дороге с горящим фонарём громыхала тяжёлая карета, запряжённая парой кляч, в которой после мгновенного раздумья они узнали оксфордский дилижанс, знаменитую «Свинью со свистком».

Двигалась она медленно, и мальчики, собрав последние силы, догнали её и стали карабкаться сзади, причём Ист сорвался и растянулся на дороге. Тогда остальные окликнули старое пугало, исполнявшее обязанности кучера; тот остановился и согласился подвезти их за шиллинг; они устроились на заднем сиденье, стуча от холода зубами и барабаня пятками, и приехали в Рагби минут через сорок после закрытия.

Ещё через пять минут три маленькие, хромающие и дрожащие от холода фигурки пробрались через сад Доктора, а потом внутрь, в корпус, через чёрный ход, которым пользовались слуги (все другие двери были давно закрыты), и первым, на кого они наткнулись в коридоре, был старый Томас со свечой в одной руке и ключами в другой.

Он остановился, оглядел их со зловещей улыбкой и увидел, в каком они состоянии.

— А-а, да это Ист, Холл и Браун, опоздали к закрытию. Немедленно в кабинет Доктора.

— Томас, пожалуйста, можно мы сначала хотя бы умоемся? Ты же можешь записать, во сколько мы явились.

— В кабинет Доктора немедленно, таково распоряжение, — ответил старый Томас, указывая на лестницу в конце коридора, которая вела на половину Доктора, и мальчики уныло поплелись туда. Последнее замечание старого служителя, которое он пробормотал им вслед, ничуть не улучшило их настроения:

— Вот так вляпались!

Замечание это касалось их внешнего вида, но мальчики подумали, что оно относится к настроению Доктора. Пройдя короткий лестничный пролёт, они остановились и стали держать совет.

— Кто пойдёт первым? — спросил Головастик.

— Ты. Ты самый старший, — ответил Ист.

— Да ты посмотри, на кого я похож! — возразил Холл, показывая на рукава своей куртки. — Мне нужно спрятаться за вами двумя.

— А я на кого похож? — спросил Ист, показывая на ком глины, в который превратились его брюки внизу. — Я ещё хуже, чем ты, на моих штанах можно капусту выращивать.

— Так это же всё снизу, а ноги можно спрятать за диваном, — сказал Холл. — Эй, Браун, ты у нас самый чистый, тебе первому и идти.

— У меня же всё лицо в грязи, — возразил Том.

— Ну, что до этого, то мы все одинаковые. Ладно, пойдём, что ли, мы делаем только хуже, что топчемся здесь.

— Давайте хоть почистимся, — сказал Том, и они попытались счистить с курток хотя бы верхний слой грязи, но она ещё не засохла и только размазывалась. В отчаянии они толкнули дверь и очутились в передней квартиры Доктора.

— Вот это дверь библиотеки, — шёпотом сказал Ист, подталкивая Тома вперёд. Из-за двери доносился смех и весёлые голоса, и на первый робкий стук Тома никто не ответил. Он постучал ещё раз, и голос Доктора сказал:

— Войдите.

Том повернул дверную ручку, и они бочком протиснулись в комнату.

Доктор поднял глаза, оторвавшись от своего занятия; он вырезал большим резцом дно игрушечного парусника, образцом для которого, судя по очертаниям, послужила одна из галер Никия.[93] Вокруг него стояло трое или четверо детей; свечи ярко горели на большом столе, дальний конец которого был завален книгами и бумагами, а огонь большого камина отбрасывал красноватый отблеск на всю остальную комнату. Картина была настолько мирной, домашней и уютной, что мальчики тут же собрались с духом, и Том вышел из-под прикрытия большого дивана. Доктор кивнул детям, и они сразу же вышли из комнаты, бросая любопытные и насмешливые взгляды на трёх юных огородных чучел.

— Итак, молодые люди, — начал Доктор, стоя спиной к камину и одну руку заложив под фалды фрака, а во второй сжимая резец; когда он их оглядывал, глаза его поблёскивали, — из-за чего же вы опоздали?

— С вашего позволения, сэр, мы бежали с «Зайцами и собаками» и заблудились.

— Ага! Отстали, не так ли?

— Видите ли, сэр, — выступил вперёд Ист, которому не хотелось, чтобы Доктор плохо подумал о его атлетических способностях, — мы добежали до Барби вместе со всеми, но потом…

— Мальчик мой, на кого ты похож! — перебил его Доктор, взору которого теперь полностью открылось жалкое состояние костюма Иста.

— Это я упал на дороге, сэр, — сказал Ист, бросая взгляд на свою одежду, — там как раз проезжала Старая Свинья…

— Что-что? — переспросил Доктор.

— Оксфордский дилижанс, сэр, — объяснил Холл.

— Ах да, Регулятор, — сказал Доктор.

— Ну, я хотел залезть и растянулся, — продолжил Ист.

— Надеюсь, ты не ушибся? — спросил Доктор.

— Нет, сэр.

— Ладно, бегите к себе наверх, переоденьтесь, а потом скажите экономке, чтобы дала вам чаю. Вы ещё слишком маленькие, чтобы участвовать в таких больших забегах. Скажите Уорнеру, что я вас видел. Доброй ночи.

— Доброй ночи, сэр, — и мальчики поспешили прочь в очень приподнятом настроении.

— Вот молодчина, даже не задал нам учить двадцать строк на память! — сказал Головастик, когда они добежали до спальни; а ещё через полчаса они сидели у камина в комнате экономки за роскошным чаем, к которому им дали ещё и холодного мяса. «Тут жратва в два раза лучше, чем в холле», — заметил Головастик, набивая себе рот тостом с маслом. Все горести были позабыты, и они тут же решили принять участие в первом же большом забеге следующего полугодия и заявили, что «Зайцы и собаки» — отличная игра.

Через пару дней большой коридор, в который выходили двери спален, освободился от сундуков и чемоданов; их отнесли вниз, чтобы экономка могла сложить вещи к отъезду, а освободившееся место стало использоваться для игр — верный признак конца полугодия.

Потом начали составляться компании для путешествия домой, и Том присоединился к одной из них, которая должна была нанять карету четвернёй до Оксфорда.

Наконец, пришла последняя суббота, в которую Доктор посетил каждый класс, чтобы раздать награды и выслушать доклады учителей о том, как вели себя они и их подопечные; Тома, к его великому восторгу, похвалили, и он был переведён в младший четвёртый класс, где уже учились все его друзья по Школьному корпусу.

В четыре часа утра следующего вторника в комнатах экономки и заведующей хозяйством уже был готов кофе, и мальчики, тепло укутанные в пальто и шарфы, торопливо его пили, бегали взад-вперёд, спотыкались о свой багаж и все одновременно задавали вопросы; у ворот школы их ждали несколько карет, в том числе и карета четвернёй, которую наняли Том с компанией; почтальоны по этому случаю надели свои лучшие куртки и бриджи, а специально нанятый музыкант во всю мочь играл на корнете[94] «Южный ветер и хмурое небо», перебудив половину всех мирных обитателей Хай-Стрит.

Шум, гам и суматоха усиливались с каждой минутой, носильщики сгибались под тяжестью сумок и сундуков, корнетист играл всё громче. Старый Томас сидел в своей каморке, а рядом с ним стояла большая жёлтая сумка, из которой он выдавал каждому деньги на проезд, сверяя в свете единственной свечи сумму в своём собственном, грязноватом и написанном каракулями списке, с суммой, проставленной в списке Доктора; он морщился от напряжения, наклонял голову набок, и очки у него запотели. Дверь каморки он предусмотрительно запер, и все свои финансовые операции осуществлял через окошко, а то иначе его бы быстро довели до сумасшествия и оставили без денег.

— Томас, пожалуйста, поскорее, а то мы не успеем на дилижанс в Данчёрче!

— Вот твои деньги, Грин, держи.

— Эй, Томас, а Доктор сказал, что мне причитается два фунта десять шиллингов, а ты дал мне только два фунта.

Боюсь, что здесь Мастер Грин слегка кривит душой. Томас ещё сильнее склоняет голову набок и продолжает разбирать свой грязный список. Тем временем Грина отпихивают от окошка.

— Эй, Томас, не обращай на него внимания, давай мне мои тридцать шиллингов.

— И мои тоже!

— И мои! — кричат остальные.

Один за другим все члены компании Тома получили свои вещи и деньги и вышли из ворот; корнетист вовсю наяривает «Капли бренди», вероятно, эта мелодия навеяна парой стаканчиков, которую он уже успел пропустить за компанию с почтальонами. Весь багаж тщательно убирается внутрь кареты и в переднее и заднее багажные отделения, так что снаружи не видно ни одной шляпной картонки. Пятеро-шестеро младших ребят с трубочками для стрельбы горохом, а с ними и корнетист, помещаются на задних сиденьях; на передние места садятся старшие, большинство из них курит, — не ради удовольствия, но чтобы показать, что они теперь настоящие джентльмены, а это наиболее верный способ засвидетельствовать этот факт перед обществом.

— Карета Робинсона будет здесь через минуту, они заехали за кем-то в город. Подождём, пока они появятся, и устроим гонки, — говорит предводитель. — Ребята, полсоверена каждому, если при въезде в Данчёрч обгоним их на сто ярдов.

— Хорошо, сэр, — говорят почтальоны, ухмыляясь.

Минуты через две появляется карета Робинсона, тоже с корнетистом, и гонки начинаются — лошади несутся галопом, мальчишки кричат, почтальоны громко трубят в рожки. Наверно, у школьников, как и у моряков, есть своё особое Провидение, иначе они перевернулись бы двадцать раз, пока проехали первые пять миль; кареты то несутся вровень, и мальчишки на крышах обмениваются градом горошин; то чуть не сталкиваются с дилижансом, который выехал раньше них; то выезжают на насыпь, то проезжают над глубокой канавой, да так, что одно колесо висит в воздухе; и всё это — ранним утром в кромешной тьме, при свете одних только фонарей.

Наконец, всё это позади, никого не переехали, кроме старой свиньи на Саутэм-Cтрит, а последние горошины расстреляли на Корнмаркет[95] в Оксфорде, куда приехали между одиннадцатью и двенадцатью часами утра и где роскошно позавтракали в гостинице «Ангел», за что, разумеется, пришлось заплатить.

Так выглядела гостиница «Ангел» в Оксфорде в 1820 гг.

Здесь компания распалась, каждый отправился в свою сторону; Том, несмотря на то, что в кармане у него осталось всего пять шиллингов, а до дому ещё двадцать миль, с важностью, достойной лорда, нанимает карету с парой лошадей.

— Куда, сэр?

— «Красный Лев» в Фаррингдоне, — говорит Том и даёт конюху шиллинг.

— Хорошо, сэр. Красный Лев, Джем, — говорит конюх почтальону, и Том отбывает по направлению к дому. Он знает хозяина гостиницы в Фаррингдоне и просит этого достойного человека заплатить за оксфордских лошадей и отправить его дальше в другой карете; и вот шикарный молодой человек прибывает под отчий кров. Сквайр Браун довольно кисло смотрит на необходимость оплаты двух фунтов десяти шиллингов дорожных расходов из Оксфорда. Но мальчик так рад вернуться домой и так отлично выглядит, и привез такую хорошую характеристику, и с таким восторгом рассказывает про Рагби, что Сквайр быстро смягчается. В тот день Том Браун впервые сел обедать в шесть часов вечера вместе с родителями — большой шаг в жизни. И вряд ли во всей Англии садились в тот день за стол три более счастливых человека, чем Сквайр, его жена и Том Браун по окончании своего первого полугодия в Рагби.

Глава VIII Война за независимость

Младший четвёртый класс, в котором Том очутился в начале следующего полугодия, был самым большим классом среди всех младших и насчитывал более сорока учеников. Здесь были юные джентльмены всех возрастов в промежутке от девяти до пятнадцати лет; ту часть своей энергии, которая посвящалась латыни и греческому, они тратили на книгу Ливия,[96] «Буколики» Вергилия и «Гекубу» Еврипида, которые вдалбливались небольшими ежедневными порциями. Вести этот злополучный младший четвёртый было нелёгкой задачей для бедного учителя, потому что более неудачного по составу класса не было во всей школе. Здесь застревали здоровенные, но тупые мальчики, которые, хоть убей, не могли усвоить основы, и представляли собой попеременно объект то насмешек, то ужаса для младших, которые потешались над ними на уроках, а потом бывали биты за это во внеурочное время. В этом классе было не менее трёх несчастных, ходивших уже во фраках, с заметным пушком на подбородке, которых учитель вместе с Доктором всё время пытались протолкнуть в следующий класс, но все их самые добрые намерения разбивались об их полную неспособность переводить и делать грамматический разбор. Затем шла основная масса класса, мальчики одиннадцати — двенадцати лет, — самого озорного и бесшабашного возраста британской молодёжи, типичными представителями которого были Том и Ист.

Домашние задания младшего четвёртого и всех классов младше выслушивались в большом школьном здании, а готовиться самостоятельно им ещё не доверяли; поэтому учителя загоняли их в помещение за три четверти часа до урока, и там, рассевшись по скамейкам, они долбили свои двадцать строк Вергилия или Еврипида с грамматикой и словарём, среди такого гвалта, как при вавилонском столпотворении. Учителя ходили по зданию взад-вперёд или сидели за столами, читая или проверяя работы, и старались, по мере возможности, поддерживать порядок. Но младший четвёртый был слишком велик, одному человеку с ним было не справиться, и это делало его идеальным классом, прямо-таки раем, для юных разгильдяев, которые составляли основной его элемент.

Том, как уже говорилось, был переведён из третьего с хорошей характеристикой, но искушения младшего четвёртого оказались слишком сильны для него, и вскоре он разболтался и стал таким же неуправляемым, как и все остальные. Однако в течение нескольких недель ему удавалось поддерживать видимость прилежания, и учитель смотрел на него благосклонно, пока ему не открыл глаза следующий небольшой эпизод.

Кроме того стола, за которым сидел учитель, в углу стоял ещё один большой стол, за которым никто не сидел. Добежать первым и занять место за этим столом, который стоял на возвышении из трёх ступенек, и за которым помещалось четверо мальчиков, было заветной мечтой всего младшего четвёртого класса; ссоры за обладание этими местами создавали такой беспорядок, что, в конце концов, учитель вообще запретил подходить к этому столу. Но это послужило вызовом для самых безрассудных голов, и, поскольку стол был достаточно вместительный, чтобы двое мальчиков могли спрятаться в нём полностью, он редко пустовал, невзирая на вето. Спереди были прорезаны маленькие дырочки, сквозь которые его обитатели могли видеть, как учителя ходят туда и сюда, а когда приближалось время урока, они по одному выползали из него и спускались по ступенькам, когда учитель поворачивался спиной, и смешивались с общей массой на скамейках внизу. Том и Ист успешно занимали этот стол с полдюжины раз, и настолько осмелели, что стали потихоньку играть в нём в шарики, когда учителя отходили в другой конец. К несчастью, однажды они так сильно увлеклись игрой, что шарик выскользнул из пальцев Иста и медленно покатился вниз по ступенькам прямо на середину помещения, как раз в тот момент, когда учителя, дойдя до противоположного конца, повернули назад и оказались лицом к столу. Малолетние правонарушители видели сквозь прорези в столе, как учитель не спеша проследовал прямо к их убежищу, а все мальчики по соседству, конечно же, оставили свою работу и стали смотреть, что же будет; и их не просто постыдно выволокли наружу и отлупили тростью по рукам тут же на месте, они ещё потеряли репутацию прилежных учеников. Правда, поскольку ту же участь разделяли три четверти класса, это их не слишком угнетало.

Единственными моментами, в которые их заботила учёба, были ежемесячные экзаменовки, когда Доктор в течение одного ужасного часа экзаменовал их класс по тому материалу, который они прошли за месяц. Вторая по счёту такая экзаменовка наступила вскоре после того, как Том потерял свою репутацию, и утром экзаменационного дня он стоял во время утренней молитвы вместе с другими учениками своего класса в состоянии, весьма далёком от приятного предвкушения.

Молитва и перекличка в тот день показались им вдвое короче, чем обычно, и они ещё не успели перевести ни крошки из трудных отрывков, отмеченных на полях книг, как Доктор уже стоял рядом с их учителем и о чём-то шёпотом с ним говорил. Том не мог разобрать ни слова и не смел поднять глаза от книги, но посредством какого-то магнетического инстинкта знал, что лицо Доктора мрачнеет, взгляд загорается возмущением, а левая рука всё сильнее стискивает край академической мантии. Напряжение было мучительным, и Том знал, что его, как принадлежащего к Школьному корпусу, вполне могут вызвать, чтобы дать урок остальным. «Пусть только начинает, — думал Том, — мне уже всё равно».

Наконец шёпот прекратился, и прозвучала фамилия — но не Браун. На мгновение он оторвался от книги, но лицо Доктора было слишком ужасно, Том не согласился бы встретиться с ним глазами ни за что на свете и снова зарылся в книгу.

Первым вызвали умненького и весёлого мальчика из Школьного корпуса, одного из их компании; он приходился Доктору каким-то родственником, был его любимцем и своим человеком у него в доме, потому-то его и выбрали первой жертвой.

— Triste lupus, stabulis,[99] — начал несчастный малый, и, запинаясь, прочитал ещё восемь или десять строк.

— Достаточно, — сказал Доктор, — теперь переводи.

При обычных обстоятельствах тот, возможно, перевёл бы этот отрывок неплохо, но теперь он совсем потерял голову.

— Triste lupus, печальный волк, — начал он.

По всему классу пробежала дрожь, а гнев Доктора вырвался, наконец, наружу; он сделал три шага по направлению к переводчику и залепил ему пощечину. Удар был не особенно сильный, но мальчик от неожиданности подался назад, зацепился за стоявшую сзади скамью и полетел на пол. Во всем здании повисла мёртвая тишина; это был первый и последний раз на памяти Тома, когда Доктор ударил ученика на уроке. Должно быть, искушение было невыносимым. Однако несчастная жертва спасла свой класс, потому что Доктор повернулся к скамейке лучших учеников и гонял их в течение остального часа; и, хотя по окончании экзаменовки все они получили от него такие оценки, которых долго не могли забыть, этот знаменательный день окончился без суровых кар вроде порки или других наказаний. Поэтому перед вторым уроком каждый из сорока юных разгильдяев по-своему выразил свою благодарность «печальному волку».

Однажды потерянную репутацию прилежного ученика не так-то просто восстановить, как обнаружил Том, и в течение нескольких лет ему пришлось подниматься по школьной лестнице без неё, в непрекращающейся конфронтации с учителями, которых он рассматривал как своих естественных врагов. В корпусе тоже не всё шло гладко, потому что старший Брук покинул школу на Рождество, и ещё один — два шестиклассника — на следующую Пасху. Их правление было строгим, но справедливым, и постепенно начинал устанавливаться более высокий стандарт; собственно, это было краткое предвкушение по-настоящему хороших времён, которые настали только через несколько лет. Однако как раз теперь, напротив, всё снова угрожало погрузиться во мрак и хаос. Новые старосты были либо слишком юные и мелкие мальчики, которые сумели попасть на вершину школьного мира благодаря своему уму, но которым для участия в управлении ещё не хватало ни физической силы, ни силы характера; либо здоровые ребята худшего сорта, с низкими вкусами и наклонностями, которые не прониклись в должной мере значением своей работы и занимаемого положения и не ощущали лежавшей на них ответственности. И вот при этом безвластье для Школьного корпуса настали плохие времена. Здоровенные пятиклассники, любители охоты и выпивки, начали узурпировать власть и заставлять фагов прислуживать себе так, как будто они были старостами, и всячески угнетать и преследовать тех, кто оказывал хотя бы малейшее сопротивление. Бoльшая и худшая часть шестого класса вскоре заключила с ними союз, а меньшая, подавленная изменой своих коллег, не могла оказывать сопротивление. Так фаги остались без своих законных наставников и покровителей и оказались под деспотической властью тех, кому они не были обязаны повиноваться, и чьё единственное право командовать ими было правом кулака. Как и предсказывал старший Брук, корпус постепенно начал распадаться на мелкие кучки, группировки и компании, исчезло то сильное чувство товарищества, которое он всегда так старался поддерживать, а вместе с ним и лидерство в играх и во всех прочих школьных делах.

Нигде в мире индивидуальный характер не имеет большего значения, чем в публичной школе, и я прошу помнить об этом всех тех, кто переходит в старшие классы. Возможно, именно сейчас, а не когда-нибудь потом, в вашей жизни наступает время, когда вы будете иметь наибольшее влияние на общество, в котором живёте. Ведите себя как мужчины; не бойтесь высказаться ни словами, ни с помощью кулаков за то, что действительно хорошо, справедливо и правильно; никогда не стремитесь к популярности, а просто выполняйте свои обязанности и помогайте другим выполнять свои, и, возможно, вам удастся изменить атмосферу в школе к лучшему по сравнению с тем, какой она была, когда вы туда попали. Тем самым вы принесёте пользу поколениям своих ещё не родившихся соотечественников, измерить которую не в силах никто из живущих. Ведь мальчишки следуют друг за другом, как стадо, к добру ли, к худу ли; думать они терпеть не могут, и у них очень редко бывают какие-то установившиеся принципы. В действительности в каждой школе существует свой традиционный стандарт хорошего и плохого, который нельзя нарушать безнаказанно, и в соответствии с эти стандартом одни поступки считаются подлыми и низкими, а другие — достойными и правильными. Стандарт этот постоянно меняется, хотя и очень медленно, потихоньку; а кроме этого стандарта есть ещё ученики, занимающие ведущее положение, и вот они-то и задают тон и делают школу либо благородным общественным институтом для обучения юных английских христиан, либо местом, пребывание в котором принесёт мальчику больше вреда, чем если бы ему пришлось пробивать себе дорогу на лондонских улицах; а может быть, чем-то, занимающим промежуточное положение между этими двумя крайностями.

Однако на наших юных героях перемены к худшему в Школьном корпусе поначалу никак не отразились; им повезло, они спали в той спальне, где оставался единственный способный поддерживать порядок староста, к тому же его кабинет был в том же коридоре, что и у них; поэтому, хотя и на их долю время от времени доставались удары и пинки или же их заставляли прислуживать, в целом всё это их затрагивало мало; весёлая школьная жизнь, полная игр, приключений, хороших товарищей, тысячекратно перевешивала все их неприятности с учителем в классе и эпизодическое плохое обращение в корпусе. Плохое они забывали быстро, хорошее помнили долго, а от будущего ждали только лучшего. Прошло несколько лет, прежде чем староста из их спальни и коридора покинул школу. Никто из других шестиклассников не перебрался к ним в коридор, и, к крайнему негодованию и отвращению Тома и Иста, однажды после завтрака их поймал Флэшмен и заставил переносить свои книги и мебель в оставшийся пустым кабинет, который он теперь и занял. С этого времени они стали на собственной шкуре испытывать тиранию Флэшмена и его компании, и теперь, когда беда пришла к их порогу, начали искать сочувствующих и сторонников среди остальных фагов. Начали проводиться тайные сборища недовольных, на которых звучали призывы к восстанию и разрабатывались планы, как освободиться от гнёта и отомстить врагам.

В таком состоянии были дела, когда однажды вечером Ист и Том сидели у себя в кабинете. Они уже приготовились к первому уроку, и Том сидел в мрачном раздумье, размышляя, как юный Вильгельм Телль, о несправедливостях, которым подвергались фаги вообще и сам он в частности.

— Слушай, Скороход, — сказал он, наконец, поднимаясь, чтобы снять нагар со свечи, — какое право имеет пятый класс заставлять фагов себе прислуживать?

— Прав у них не больше, чем у тебя — заставлять прислуживать их, — ответил Ист, не отрываясь от одного из ранних выпусков «Пиквика»,[100] который тогда только начал выходить, и который он с удовольствием поглощал, лёжа на диване.

Том опять погрузился в своё мрачное раздумье, а Ист продолжал читать, то и дело хихикая. Контраст в выражении их лиц мог бы очень позабавить стороннего наблюдателя: один — серьёзный и сосредоточенный, другой просто корчится от смеха.

— Знаешь, старина, я много об этом думал… — опять начал Том.

— Знаю, знаю — о пятом классе. Да ну их всех, ты лучше послушай, как смешно: лошадь мистера Уинкля…

— И я решил, — перебил его Том, — что буду прислуживать только шестиклассникам.

— Правильно, мой мальчик, — закривчал Ист, отрываясь от книги и закладывая палец на том месте, где остановился, — только и наживёшь же ты себе неприятностей, если попробуешь играть в эту игру! А вообще, я и сам за забастовку, если только мы сумеем уговорить остальных, а то житья уже не стало.

— Может, нас поддержит кто-нибудь из шестого? — спросил Том.

— Можно попробовать; думаю, Морган вмешался бы. Только, — добавил Ист после минутного колебания, — понимаешь, нам ведь придётся рассказать ему об этом, а это против школьных принципов. Помнишь, как старший Брук говорил, что мы должны научиться сами стоять за себя?

— Как бы я хотел, чтобы он снова был здесь, — в его время всё шло хорошо.

— Ну да, тогда в шестом классе были самые лучшие и сильные, пятый класс их боялся, и они поддерживали хороший порядок; а теперь у нас шестиклассники какие-то мелкие, пятому классу на них плевать, вот они и творят в корпусе что хотят.

— И вот теперь у нас двоевластие, — с негодованием сказал Том, — одна власть законная, эти хоть перед Доктором отвечают, а вторая незаконная, это тираны, которые вообще не отвечают ни перед кем!

— Долой тиранов! — закричал Ист. — Я обеими руками за закон и порядок, и да здравствует революция!

— Да я не против прислуживать, например, младшему Бруку, — сказал Том, — он славный парень и настоящий джентльмен, я всё что угодно для него сделаю, хорошо бы он был в шестом. Но этот подлец Флэшмен, он же ни разу в жизни ни с кем не заговорил без ругательства или пинка…

— Скотина трусливая, — перебил Ист, — как я его ненавижу! И он это знает, он знает, что мы с тобой считаем его трусом. Вот невезуха, что у него кабинет в нашем коридоре! Слышишь, они сейчас как раз у него ужинают? У них там пунш с бренди, спорим на что хочешь. Вот бы Доктор зашёл и поймал их за этим занятием! Нужно нам с тобой как можно скорее сменить кабинет.

— Сменить или не сменить, а я ему больше прислуживать не буду, — сказал Том, ударив кулаком по столу.

— Фа-а-а-аг! — разнеслось из кабинета Флэшмена по всему коридору.

Мальчики молча посмотрели друг на друга. Уже пробило девять, поэтому фаги, дежурившие в коридоре, уже ушли, и они были ближе всех к пирующей шайке. Ист сел, и вид у него был комичный, как всегда, когда он находился в затруднении.

— Фа-а-а-аг! — донеслось опять.

Молчание.

— Эй, Браун! Ист! Лодыри чёртовы, — проорал Флэшмен, подходя к своей открытой двери, — я знаю, вы у себя, не сметь отлынивать!

Том прокрался к двери и как можно тише задвинул засовы, а Ист задул свечу.

— Смотри, Том, теперь не сдаваться, — прошептал он.

— Можешь на меня положиться, — ответил Том сквозь стиснутые зубы.

В следующую минуту они услышали, как пирующая шайка вышла в коридор и подошла к их двери. Затаив дыхание, они прислушивались к шёпоту за дверью, но смогли разобрать лишь слова Флэшмена:

— Я знаю, эти скоты там!

Затем они потребовали открыть дверь, на что не получили ответа, и тогда начался штурм. К счастью, это была крепкая дубовая дверь, и она выдержала общий вес Флэшмена и его компании. Последовала пауза, во время которой они услышали, как один из осаждающих заметил:

— Они точно внутри. Видите, как дверь держится сверху и снизу? Значит, задвинуты засовы. Замок мы уже давно бы выломали.

При этом научном замечании Ист толкнул Тома в бок.

Дальше последовали атаки на отдельные панели двери, одна из которых, в конце концов, не выдержала ударов ногами и сломалась. Но проломилась она вовнутрь, а выломанный кусок застрял, потому что с внутренней стороны дверь была обита зелёным сукном, и вытащить застрявший кусок снаружи оказалось очень непросто. Тут осаждённые, презрев маскировку, усилили защиту, подперев дверь диваном. Так что после ещё одной-двух неудачных попыток Флэшмен и К? ретировались, изрыгая проклятия и обещания мести.

Опасность ненадолго миновала, и осаждённым оставалось только обеспечить себе безопасное отступление, потому что скоро уже было время ложиться спать. Они внимательно слушали, как компания опять рассаживается по местам, а потом осторожно отодвинули сначала один засов, а потом другой. Постепенно шум пирушки возобновился с прежней силой.

— А теперь бегом! — сказал Ист, распахнув дверь, и выскочил в коридор. Том мчался за ним по пятам. Они бежали слишком быстро, чтобы их можно было поймать, но Флэшмен был начеку и запустил им вслед пустую банку из-под солений, которая чуть не попала Тому в голову и разбилась на мелкие осколки в конце коридора.

— Этот и убить может, если будет знать, что его не поймают, — сказал Ист, когда они завернули за угол.

Погони за ними не было, поэтому они направились в холл, где возле каминов собралась кучка младших ребят. Они рассказали, что случилось. Война за независимость была объявлена, но кто же присоединится к революционным силам? Несколько из присутствующих тут же заявили, что больше не станут прислуживать пятому классу. Один или два стали бочком-бочком отходить и оставили мятежников. Что ещё можно было сделать?

— Я готов идти прямо к Доктору, — сказал Том.

— Так не годится. Ты что, забыл про общешкольное собрание в прошлом полугодии? — сказал другой.

Действительно, на этой торжественной ассамблее выступил глава всей школы и сказал, что было несколько случаев жалоб учителям, и что это нарушение школьных традиций и общественной морали; что по этому поводу было собрание шестиклассников, которое постановило, что подобную практику следует немедленно прекратить, и что любой ученик любого класса, который пожалуется учителю, не обратившись предварительно к кому-нибудь из старост, будет публично бит и подвергнется бойкоту.

— Тогда давайте пойдём к кому-нибудь из шестого. Попробуем к Моргану, — предложил ещё один.

— Бесполезно. Болтовней тут не поможешь, — таково было общее мнение.

— Могу вам дать совет, ребята, — раздался голос с другого конца холла.

Все вздрогнули и обернулись, а говоривший тем временем встал со скамейки, на которой лежал, никем не замеченный, и встряхнулся. Это был большой долговязый парень с длинными руками и ногами, которые торчали из слишком коротких рукавов и штанин.

— Не ходите ни к кому вообще. Просто стойте на своём. Скажите, что не будете им прислуживать, и им скоро надоест лупить вас. Я сам испробовал это несколько лет назад на их предшественниках.

— Нет, правда? Расскажи! — закричали они хором, теснясь вокруг него.

— Ну, всё было точно так же, как у вас. Пятый класс заставлял нас прислуживать, а я и ещё несколько отказались. И мы победили. Хорошие парни прекратили сразу же, а подлецы сначала продолжали, но потом испугались.

— А Флэшмен здесь тогда уже был?

— А как же! Был, поганый сопливый нытик и ябеда. Присоединиться к нам он боялся и вместо этого подлизывался к пятому классу, предлагал им свои услуги и подговаривал против нас.

— Почему же ему не объявили бойкот? — спросил Ист.

— О-о, подлизам никогда не объявляют бойкот, они слишком полезные. Кроме того, ему ведь без конца присылают из дома большие корзины с вином и дичью, так что он завоёвывал благосклонность подачками и подхалимажем.

Без четверти десять прозвенел звонок, и младшие мальчики отправились наверх, продолжая обсуждение по дороге и с благодарностью отзываясь о своём новом советчике, который опять растянулся на скамье у камина. Этот странный представитель школьного племени носил фамилию Диггс, а также прозвище «Мусорщик». Из-за высокого роста он казался старше, чем был на самом деле, и к тому же был очень умный — один из лучших учеников пятого класса. Его родные, ориентируясь, по-видимому, на его возраст, а не на рост и положение, которое он занимал в школе, до сих пор ещё не позаботились одеть его во фрак, и даже куртки всегда были ему малы; кроме того, он обладал особым талантом уничтожать свою одежду и всегда выглядел потрёпанно. С Флэшменом и его компанией он не водился. Они насмехались у него за спиной над его одеждой и манерой поведения, он это знал и платил Флэшмену той же монетой, задавая ему при всех разные неприятные вопросы и вообще обращаясь с ним пренебрежительно. С другими старшими у него тоже не было особой дружбы, очевидно, их отталкивали странности, которых у него хватало; так, помимо прочих своих недостатков, он ещё и вечно сидел без денег. Он привозил с собой в школу не меньше, чем все остальные, но умудрялся мгновенно всё потратить, и никто не знал, как. А так как он отличался ещё и крайней беспечностью в таких вопросах, то занимал у всех, у кого только мог, а когда долгов набиралось много, и на него начинали давить кредиторы, устраивал в холле аукцион, на котором распродавал всё своё имущество вплоть до учебников, подсвечников и письменного стола. После такого аукциона кабинет его становился не пригодным для обитания, и он неделями жил в холле и в комнате пятого класса, делал домашние задания на оборотной стороне старых писем и на случайных бумажках и вообще непонятно как умудрялся готовиться к урокам. Он никогда не обижал младших, и они относились к нему хорошо, хотя и с некоторой долей сочувствия, и называли его «Бедняга Диггс», потому что не могли совсем не обращать внимания на внешность и на насмешки, даже если они исходили от их врага Флэшмена. Однако он был совершенно безразличен как к насмешкам старших, так и к жалости младших, и с видимым удовольствием продолжал жить своей собственной странной жизнью. Рассказать так подробно о Диггсе необходимо, потому что он не только оказал Тому и Исту добрую услугу, о которой будет рассказано дальше, в их теперешней войне. Вскоре после этого он перешёл в шестой класс и выбрал их своими фагами, и освободил от уборки кабинета, чем заслужил себе вечную признательность и с их стороны, и со стороны всех, кто с интересом и участием следит за их историей.

Вряд ли когда-нибудь младшие мальчики больше нуждались в друге, потому что на следующее утро после осады буря со всей мощью обрушилась на головы мятежников. Флэшмен устроил засаду и изловил Тома перед вторым уроком. Получив в ответ на приказание принести ему шляпу твёрдое «нет», он начал выкручивать ему руку и применять все прочие бывшие в ходу методы пытки. «А я всё-таки не заплакал, — рассказывал потом Том остальным мятежникам, — и я здорово лягал его по ногам». Вскоре выяснилось, что Тома и Иста поддерживают многие фаги, и Флэшмен обратился к своим приятелям с просьбой помочь привести в чувство маленьких бездельников. Корпус стал ареной бесконечных погонь, осад и взбучек, а в отместку фаги разоряли и поливали водой кровати своих недругов и писали на стенах их имена с самыми оскорбительными эпитетами, на которые у них только хватало воображения. Борьба была яростная, но длилась она недолго; как и предсказывал Диггс, все хорошие ребята из пятого класса вскоре оставили их в покое, и общественное мнение стало склоняться против Флэшмена и двух-трёх его близких приятелей; но эти-то как раз были испорчены по-настоящему, и, хотя им пришлось прекратить наезжать на младших в открытую, не упускали ни единой возможности поиздеваться, когда этого никто не видел. Флэшмен в этих делах был знаток, но особенно отличался умением говорить настолько язвительные и жестокие вещи, что часто доводил этим младших до слёз, чего не добился бы от них никакими побоями на свете.

И, поскольку его деятельность больше не могла развиваться в других направлениях, он посвятил себя главным образом тому, чтобы изводить Тома и Иста, которые жили с ним по соседству. При малейшей возможности он силой врывался к ним в кабинет и сидел там, иногда один, иногда с кем-нибудь из приятелей, не давая им делать уроки и наслаждаясь явными страданиями, которые ему удавалось причинять то одному, то другому.

Буря очистила атмосферу в большей части корпуса, и состояние дел в целом было теперь лучше, чем когда-либо после отъезда старшего Брука; но тяжёлые грозовые тучи по-прежнему висели над тем концом коридора, где располагались кабинеты Тома, Иста и Флэшмена.

Он чувствовал, что это они были первыми мятежниками, и что восстание в высокой степени увенчалось успехом; но больше всего его бесило и вызывало ненависть то, что в стычках, которые часто происходили в последнее время, они открыто называли его подлецом и трусом, а это невозможно было простить, потому что это было правдой. Когда он лупил их, они орали ему в лицо про те случаи, когда он трусил на футболе или уходил от драки с хамом, который был вдвое меньше, чем он сам. Конечно, об этом и так прекрасно знали в корпусе, но слышать, как это выкрикивают маленькие мальчишки, чувствовать, что они его презирают, быть не в силах заставить их замолчать никакими пытками и видеть открытые насмешки со стороны своих же приятелей (которые смотрели на это, не скрывая своего презрения к нему, но не делали никаких попыток ему помешать и дружбы с ним не прекращали), — просто выводило его из себя. Будь что будет, но уж он им жизнь испортит. Так эта борьба превратилась в личную борьбу Флэшмена с нашими юными героями, войну не на живот, а на смерть в маленьком тупичке в конце коридора нижнего этажа.

Флэшмену, надо сказать, было тогда лет семнадцать, и он был большим и сильным для своего возраста. Он хорошо играл во все игры, где не нужна была храбрость, а там, где она была нужна, как правило, умел делать соответствующий вид; и благодаря своей грубовато-добродушной бесцеремонной манере поведения, которая могла сойти за сердечность, имел в школе в целом репутацию неплохого парня. У него всегда водились деньги, и он постоянно держал запас вкусной еды, поэтому даже в Школьном корпусе сумел с помощью искусного подхалимажа не только добиться того, что его терпели, но даже стать популярным среди своих сверстников, хотя младший Брук едва удостаивал его словом, и ещё пара ребят лучшего сорта при каждом удобном случае показывала, чтo они о нём думают. Однако на тот момент преобладал именно худший сорт, так что Флэшмен оказался грозным врагом для младших ребят. Скоро это стало ясно. Флэшмен не останавливался ни перед клеветой, ни перед чем-либо ещё, что могло каким-либо образом навредить его жертвам и изолировать их от всего остального корпуса. Один за другим от них отпали все остальные мятежники, а дело Флэшмена тем временем процветало, и вот уже несколько других пятиклассников стали поглядывать на них косо и демонстрировать своё враждебное отношение, когда они попадались им где-нибудь в корпусе. Днём Том и Ист старались держаться за пределами школьной территории, или, во всяком случае, за пределами корпуса и внутреннего двора, а вечером тщательно запирались на все засовы; так им удавалось кое-как продержаться, но не более того. И тем сильнее тянулись они к старине Диггсу, который в своей неуклюжей манере стал всё больше обращать на них внимание, и даже пару раз заходил к ним в кабинет, когда там сидел Флэшмен, в результате чего тот сразу же сматывал удочки. И мальчики решили, что Диггс наблюдает за происходящим.

Примерно в это же время было объявлено, что вечером в холле состоится аукцион, на котором должно было пойти с молотка, помимо всяких ненужностей и излишков других мальчиков, всё школьное имущество Диггса. Том и Ист посовещались и решили потратить всю имевшуюся у них наличность (около четырёх шиллингов в звонкой монете), чтобы выкупить те вещи, на которые хватит этой суммы. Они приняли участие в торгах, и Том стал обладателем двух лотов вещей Диггса: лот 1, цена один шиллинг и три пенса, состоял, как выразился аукционист, из «ценного собрания старинного металла» в виде мышеловки, тостерной вилки без ручки и кастрюли; и лота 2, который состоял из чудовищно грязных скатерти и занавески. Ист, в свою очередь, приобрёл за один шиллинг и шесть пенсов кожаный портфель с замком, но без ключа, когда-то красивый, но теперь сильно потрёпанный. Оставалось решить, как вернуть эти вещи Диггсу, не оскорбив при этом его чувств. В конце концов, они просто подбросили их ему в кабинет, который никогда не запирался, когда Диггс уходил. Диггс, присутствовавший на аукционе, запомнил, кто купил эти лоты, и вскоре после этого пришёл к ним в кабинет и долго сидел молча, похрустывая суставами своих больших красных пальцев. Потом взял их домашние задания и начал их просматривать и исправлять ошибки, говоря:

— Вы славные ребята… я дорожу этим портфелем, мне его сестра подарила на каникулах… я этого не забуду, — после чего выкатился в коридор.

Они немного смутились, но не жалели, что он узнал о том, что это сделали они.

На следующий день была суббота, в этот день каждую неделю выплачивался один шиллинг на карманные расходы, — важное событие для расточительных юнцов; и велико было негодование мелюзги, когда оказалось, что все деньги изымаются для лотереи дерби.[101] Это важное событие английского года — дерби — в те дни отмечалось в Рагби проведением множества лотерей. Благосклонный читатель, я признаю, что это был предосудительный обычай, который вёл к держанию пари на деньги и другим нежелательным результатам; но если уж наш английский парламент находит нужным объявлять этот день выходным, и многие его члены сами вовсю держат пари, то можно ли винить нас, мальчишек, в том, что мы следовали примеру наших старших? Так или иначе, но мы ему следовали. Сначала проводилась большая общешкольная лотерея, главный выигрыш которой составлял шесть или семь фунтов; кроме того, каждый корпус проводил собственную лотерею, а то и несколько. Обычно всё это делалось добровольно, и тех, кто не хотел отдавать свой шиллинг, никто не принуждал. Но в Школьном корпусе, кроме Флэшмена, было ещё трое-четверо деловых юных джентльменов — поклонников спорта, которые считали, что участвовать в лотерее обязан каждый, а чтобы младшим было легче выполнить эту обязанность, они просто потихоньку забрали все карманные деньги, когда их принесли для раздачи. Возмущаться было бесполезно, так что в ту субботу было куплено намного меньше шариков для игр, а также съедено пирожков и яблок, чем обычно; а после закрытия, когда деньги так или иначе были бы уже истрачены, многие младшие утешились, услышав, как дежурившие в тот вечер фаги выкрикивают в коридорах:

— Господа спортсмены Школьного корпуса, лотерея будет проводиться в холле!

Было приятно слышать, как вас называют «господа спортсмены», к тому же был шанс вытащить фаворита.

Холл был полон мальчишек, и у одного из длинных столов стояли члены спортивной шайки со шляпой, в которой лежали сложенные билеты. Один из них называл фамилии по списку; каждый, чью фамилию называли, тянул билет и разворачивал его; большинство старших ребят, вытянув свой билет, тут же выходило из холла и отправлялось по своим кабинетам или в комнату пятого класса. Вся спортивная шайка вытащила пустые билеты и была поэтому в довольно мрачном настроении; когда подошла очередь старшего четвёртого класса, никто ещё не вытянул ни одного фаворита. Поэтому теперь, когда младшие подходят и тянут билеты, Флэшмен или ещё кто-нибудь из его компании выхватывают их у них из рук и разворачивают. Но ни один фаворит не был вытянут до тех пор, пока не подошла очередь Головастика. Он перемешал билеты в шапке, вытащил один и попытался удрать, но его поймали и развернули его билет точно так же, как у остальных.

— Вот, пожалуйста! Странник! Третий фаворит! — кричит развернувший билет.

— Пожалуйста, отдайте мой билет, — протестует Головастик.

— Эй, постой, не спеши, — встревает Флэшмен, — за сколько продашь Странника?

— Я не хочу его продавать, — возражает Головастик.

— Не хочешь? Слушай, дурачок, ты же в этом не разбираешься, зачем тебе эта лошадь? Он не выиграет, а мне он нужен просто для страховки. Я дам тебе за него полкроны.[102]

Головастик сначала держится, но потом уступает под напором угроз и лести и, в конце концов, продаёт половину за один шиллинг и шесть пенсов, примерно одну пятую рыночной стоимости; но он рад, что выручил хотя бы это, потому что, как он мудро замечает, «Странник, может, ещё и не победит, а шестипенсовик я точно уже заработал».

Скоро подходит очередь Иста, ему достаётся пустой билет. Затем подходит очередь Тома; его билет, как и у всех остальных, выхватывают и раскрывают.

— Нате вам! — кричит развернувший билет, поднимая его вверх, — Чуткий! Ей-Богу, Флэши, твоему юному другу везёт!

— Дай сюда билет, — говорит Флэшмен, прибавляя ругательство, и тянет руку через стол. Лицо его потемнело от злости.

— Что, и тебе захотелось? — говорит развернувший билет, который в глубине души был неплохим парнем и не принадлежал к поклонникам Флэшмена. — Эй, Браун, держи!

И он вручает билет Тому, который тут же кладёт его в карман. Увидев это, Флэшмен тут же направляется к двери, чтобы Том не удрал с билетом, и сторожит там до тех пор, пока лотерея не оканчивается. Наконец, расходятся все, кроме пяти или шести представителей спортивной шайки, которые остаются сверять свои записи и заключать пари, Тома, который боится выйти, пока Флэшмен стоит в дверях, и Иста, который чует беду и не хочет бросить друга одного.

Вся спортивная шайка собралась вокруг Тома. Боязнь общественного мнения не даёт им просто ограбить его, отобрав билет силой, но любые запугивания или обман, направленные на то, чтобы заставить его продать весь билет или его часть по заниженной цене, считаются вполне допустимыми.

— Ну, Браун, давай, за сколько ты продашь мне Чуткого? Я слышал, что он вообще не побежит. Я дам тебе за него пять шиллингов, — начинает тот, который разворачивал билет.

Том, помня его добрый поступок и особенно желая заручиться чьей-нибудь поддержкой в этом безнадёжном положении, готов принять это предложение, но тут другой выкрикивает:

— Я дам тебе семь!

Том колеблется, переводя взгляд с одного на другого.

— Нет, нет! — кричит Флэшмен, протискиваясь к нему, — предоставьте это мне, а потом разыграем билет по жребию. Так вот, сэр, вы меня знаете. Или вы продадите нам Чуткого за пять шиллингов, или очень об этом пожалеете.

— Я его не продам, — резко отвечает Том.

— Слышите? — говорит Флэшмен, поворачиваясь к остальным. — Это самый наглый юный мерзавец во всем корпусе, я вам давно это говорил. А мы, значит, стараемся, устраиваем лотереи для таких вот, как он, ещё и идём при этом на риск!

Флэшмен забыл объяснить, на какой же именно риск они шли, но его слова попали на благодатную почву. Азартные игры делают мальчиков эгоистичными и жестокими точно так же, как взрослых мужчин.

— Правда, нам всегда попадаются пустые билеты! — закричал один. — Так вот, сэр, вы продадите по крайней мере половину.

— Не продам, — сказал Том, краснея до корней волос. В его сознании в тот момент они все слились с его заклятым врагом.

— Отлично, давайте его поджарим, — кричит Флэшмен и хватает Тома за воротник. Один или двое колеблются, но остальные присоединяются к нему тут же. Ист хватает Тома за руку и пытается оттащить, но его отбрасывают назад, а упирающегося Тома волокут к камину. Его плечи прижимают к каминной доске и держат перед огнём, а Флэшмен натягивает брюки, чтобы было больнее. Бедный Ист страдает даже больше, чем Том; вдруг его осеняет, и он опрометью мчится за Диггсом.

— Продашь за десять шиллингов? — говорит один, которому становится его жалко.

В ответ Том только стонет и пытается вырваться.

— Слушай, Флэши, ему уже хватит, — опять говорит тот же самый и отпускает руку, которую держал.

— Нет, нет, ещё чуть-чуть, — отвечает Флэшмен.

Но бедный Том уже готов; он смертельно бледнеет, и голова его падает на грудь как раз в тот момент, когда в холл вбегает Диггс вне себя от волнения, а по пятам за ним — Ист.

— Ах вы скоты трусливые! — только и может он сказать, отбирает у них Тома и кладёт его на стол. — Господи, он умирает! Скорее принесите холодной воды и бегите за экономкой!

Флэшмен с парой приятелей крадучись уходят; остальным и жалко, и стыдно, одни склоняются над Томом, другие бегут за водой, а Ист мчится за экономкой. Приносят воду, брызгают ему в лицо и смачивают руки, и он начинает приходить в себя.

— Мама, как холодно сегодня вечером, — говорит он слабым голосом.

Бедняга Диггс плачет как ребёнок.

— Где я? — продолжает Том, открывая глаза. — А-а, вспомнил.

И он опять закрывает глаза и стонет.

Слышится шёпот:

— Слушайте, мы тут всё равно ничем не поможем, а сейчас придёт экономка, — и все, кроме одного, потихоньку уходят. Только один остаётся с Диггсом и обмахивает Тому лицо.

Приходит экономка с нюхательными солями, и скоро Том настолько приходит в себя, что может сесть. Поскольку в воздухе стоит запах гари, она осматривает его одежду и вопросительно смотрит на них.

Все молчат.

— Как это случилось?

Молчание.

— Наверняка здесь без какой-нибудь гадости не обошлось, — говорит она, и вид у неё очень серьёзный. — Я буду говорить об этом с Доктором.

Опять молчание.

— Может, отнесём его в комнату для больных? — предлагает Диггс.

— Я сам могу идти, — говорит Том и отправляется туда, поддерживаемый с двух сторон Истом и экономкой. Единственный парень, который не сбежал, вскоре присоединяется к остальной компании, которая находится теперь в смертельном страхе.

— Он наябедничал?

— Она знает?

— Не сказал ни слова. Он крепкий парнишка.

И после минутной паузы добавил:

— Меня от этого тошнит. Какие же мы скоты!

Тем временем Тома укладывают на диван в комнате экономки. Ист рядом с ним, а она достаёт вино и другие укрепляющие средства.

— Тебе очень больно, старина? — шёпотом спрашивает Ист.

— Только ноги сзади, — отвечает Том.

Ожог действительно сильный, брюки местами прогорели насквозь. Скоро Тома укладывают в постель с холодными компрессами. Сначала он чувствует себя совсем разбитым и думает написать домой, чтобы его забрали; в голове у него вертятся строчки из гимна, который он выучил много лет назад, и он засыпает, шепча: «Там беззаконные перестают наводить страх, и там отдыхают истощившиеся в силах.[103]»

Но наутро, после хорошего ночного сна, к нему возвращается прежнее расположение духа. К нему приходит Ист и сообщает, что весь корпус на его стороне, и он забывает обо всём, кроме своего решения никогда больше не уступать этому подлецу Флэшмену.

Никто из них ничего не рассказал экономке, и хотя Доктор узнал обо всём, что знала она, тем же утром, больше он не узнал ничего.

Я верю и надеюсь, что подобные сцены невозможны в школах в наше время, и что лотереи и пари теперь вышли из употребления; но я пишу о школе, какой она была в моё время, и должен рассказать не только о хорошем, но и о плохом.

Глава IX Череда неприятностей

Когда Том вернулся в школу после пары дней в комнате для больных, он обнаружил, что обстановка значительно изменилась к лучшему, как и говорил Ист. Зверство Флэшмена вызвало отвращение даже у наиболее близких его друзей, а его трусость в очередной раз стала очевидной для всего корпуса, потому что на следующее утро после лотереи у него было столкновение с Диггсом, который после перепалки ударил его, а Флэшмен удар так и не вернул. Но Флэши не был непривычен к такому обращению и подобного рода сомнительные истории переживал не раз, после чего, как сказал Диггс, всегда опять завоёвывал расположение подачками и подхалимажем. Двое или трое из тех, кто помогал поджаривать Тома, пришли просить у него прощения и благодарили за то, что он никому ничего не сказал. Морган послал за ним и хотел серьёзно заняться этим делом, но Том попросил его не делать этого, на что тот согласился, взяв с него обещание, что в следующий раз он сразу же обратится к нему, — которое Том, к сожалению, не выполнил. Лотерейный билет с Чутким остался в его полном распоряжении, и ему достался второй приз, около тридцати шиллингов, которые они с Истом умудрились истратить за три дня, — накупили картинок для своего кабинета, две новые крикетные биты и крикетный мяч, всё самого лучшего качества, а также ужин из сосисок, почек и пирога с говядиной для всех участников восстания. Как нажито, так и прожито; с деньгами в карманах посреди полугодия они не чувствовали бы себя комфортно.

Но угли гнева Флэшмена продолжали тлеть, и время от времени это давало себя знать в виде разного рода пакостей или язвительных замечаний, так что оба они, и Том, и Ист, чувствовали, что ещё не совсем покончили с ним. Впрочем, до последнего акта этой драмы, который знаменовал собой конец наездов на Тома и Иста в Рагби, было уже недалеко. Теперь они стали частенько прокрадываться в холл по вечерам, отчасти в надежде найти там Диггса и поболтать с ним, а отчасти из удовольствия сделать то, что было запрещено правилами; потому что, как это ни грустно, но с тех самых пор, как наши юные герои потеряли репутацию прилежных учеников в классе, они взяли себе привычку нарушать правила просто из любви к приключениям; думаю, взрослые начинают заниматься контрабандой точно так же и по тем же причинам. Самой главной из этих причин было легкомыслие. Им никогда не приходило в голову задуматься над тем, почему были созданы такие-то и такие-то правила; причина их не интересовала; они рассматривали правила как своего рода вызов со стороны тех, кто их придумал, который было бы трусостью не принять; а кроме того, в младших классах школы они были не так уж сильно загружены учёбой. Они достаточно легко справлялись с работой в классе, чтобы занимать такое место в рейтинге, которое позволяло бы им ежегодно переходить в следующий класс, а на большее они и не претендовали, так что весь избыток своей энергии могли направлять на игры и всяческие проделки. Одно из правил корпуса, которое ежедневно с удовольствием нарушалось мальчиками вроде них, заключалось в том, что после ужина все фаги, кроме троих, дежуривших в коридорах, должны были оставаться в своих кабинетах до девяти часов; те, кого ловили в это время в коридорах, в холле или в чужом кабинете, должны были быть наказаны тростью или как-нибудь ещё. Правило было суровым, а надзор за его исполнением — не очень, потому что большинство шестиклассников проводило вечера в комнате пятого класса, где была библиотека, и где они все вместе готовили уроки. Время от времени с кем-нибудь из старост случался припадок рвения, и он начинал обходить коридоры, холл и кабинеты фагов. Если хозяин кабинета принимал в это время гостей, то первый удар в дверь и зловещее «Откройте» производил эффект тени ястреба над птичьим двором. Все спешили спрятаться — кто под диван, кто под стол, в то время как хозяин торопливо доставал и раскрывал книжки и кротким голосом спрашивал «Кто там?», одновременно бросая вокруг беспокойные взгляды и проверяя, чтобы некстати высунувшаяся нога или локоть не выдали присутствие посторонних.

— Откройте немедленно, сэр; это Снукс.

— О-о, извини! Я не знал, что это ты, Снукс, — и дверь распахивалась с нарочитым рвением, в то время как многообещающий молодой человек молился про себя, чтобы эта скотина Снукс не услышал, какую суматоху вызвал его приход. Если чей-нибудь кабинет оказывался пустым, Снукс отправлялся патрулировать коридоры и холл в поисках нарушителей.

И вот однажды вечером, в запрещённое время, Том и Ист были в холле. Они сидели возле того камина, который был ближе к двери, а Диггс, как обычно, развалился возле дальнего. Он делал домашнее задание, а Том и Ист болтали шёпотом и склеивали любимую биту для игры в мяч, которая треснула. Вдруг в коридоре послышались шаги; на мгновение оба прислушались, убедились, что это не староста, и снова вернулись к своему занятию. Тут дверь распахнулась, и вошёл Флэшмен. Он не видел Диггса и решил, что ему представился удобный случай; а так как они не подвинулись, чтобы дать ему место, то стукнул одного, чтобы они убрались.

— За что?! — возмутился пострадавший.

— Потому что мне так хочется. Вам здесь делать нечего, отправляйтесь к себе в кабинет.

— Ты не имеешь права отсылать нас.

— Да ну? Тогда я отлуплю вас, если не уйдёте, — свирепо сказал Флэшмен.

— Слушайте, вы двое, — сказал Диггс с другого конца холла, приподнимаясь на локте, — вы никогда не избавитесь от этого типа, пока не отлупите его. А ну-ка задайте ему, а я буду арбитром.

Флэшмен растерялся и отступил на пару шагов. Ист посмотрел на Тома.

— Попробуем? — спросил он.

— Давай, — отчаянно сказал тот.

И они двинулись на Флэшмена со стиснутыми кулаками. Сердца их сильно бились. Ростом они доставали ему только до плеча, хотя были сильными и крепкими для своего возраста и в отличной форме; а он, хотя и большой, и сильный, хорошей формой похвастаться не мог из-за привычки к обжорству и недостатка движения. Даже такой трус, как Флэшмен, не мог проглотить подобное оскорбление; кроме того, он был уверен, что без труда с ними справится, поэтому пошёл на них со словами:

— Ах вы наглые маленькие мерзавцы!

Ещё до того, как он успел закончить эту фразу, они бросились на него и начали молотить кулаками везде, куда только могли достать. Он яростно отбивался, но не мог бить в полную силу, потому что они были слишком близко от него. Но с точки зрения силы шансы всё равно были неравные, и уже через минуту Том кувырком полетел назад через скамейку, а Флэшмен со злобной усмешкой повернулся, чтобы сокрушить Иста. Но тут Диггс вскочил со стола, на который уселся перед этим.

— Стоп, — закричал он, — первый раунд окончен, полминуты перерыва!

— А ты какого … вмешиваешься? — огрызнулся Флэшмен, который уже начинал трусить.

— Я арбитр, я же сказал, — сказал Диггс, ухмыляясь и прищёлкивая своими длинными красными пальцами, — это нечестно, когда ты дерёшься с каждым из них по очереди. Ты готов, Браун? Время вышло!

И они кинулись на него снова. Они понимали, что их наилучший шанс — это ближний бой, а Флэшмен совсем взбесился и потерял голову: он схватил Иста за горло и старался повалить его на окованный железом стол; тут Том обхватил его за талию и, вспомнив бросок, которому научил его Гарри Уинбурн дома, в Долине Белой Лошади, сделал подножку и перебросил вперёд весь свой вес. Мгновение все трое балансировали в воздухе, а потом рухнули на пол, причём Флэшмен стукнулся головой о скамейку.

Оба младших мальчика тут же вскочили на ноги, но Флэшмен лежал неподвижно. Тогда они испугались. Том наклонился над ним и закричал, вне себя от страха:

— Он истекает кровью! Ист, Диггс, скорее, он умирает!

— Как бы не так, — сказал Диггс, не спеша вставая со стола, — он прикидывается. Просто боится драться дальше.

Ист был напуган не меньше Тома. Диггс приподнял голову Флэшмена, тот застонал.

— В чём дело? — заорал Диггс.

— Трещина в черепе, — всхлипнул Флэшмен.

— Я побегу за экономкой, — закричал Том. — Ой, что же делать?

— Чепуха! Только кожа рассечена, — сказал безжалостный Диггс, ощупывая ему голову. — Холодная вода и кусочек тряпки — вот и всё, что ему нужно.

— Отпусти меня, — буркнул Флэшмен, садясь. — Не нужна мне ваша помощь.

— Нам правда очень жаль, — начал Ист.

— Подавитесь вы своей жалостью, — ответил Флэшмен, прижимая к больному месту носовой платок. — Вы за это заплатите оба, я вам обещаю.

И он вышел из холла.

— По-моему, он всё-таки не очень сильно поранился, — сказал Том со вздохом облегчения, глядя, как бодро шагает его враг.

— Конечно, нет, — сказал Диггс, — и вы увидите — больше он вас не тронет. Слушай, а у тебя тоже голова разбита — весь воротник в крови.

— Правда? — сказал Том, щупая рукой. — А я и не знал.

— Скорее застирай, а то испортишь куртку. А у тебя глаз подбит, Скороход, иди-ка лучше промой его холодной водой.

— Если за такую цену мы покончили с нашим старым другом Флэши, то мы ещё дешёво отделались, — сказал Ист, и они пошли наверх промывать раны.

Они действительно покончили с Флэшменом в том смысле, что больше он их и пальцем не тронул, но зато прикладывал все усилия, чтобы нанести им весь возможный вред, на который только были способны его злобное сердце и ядовитый язык. Стоит лишь швырять достаточно грязи, и сколько-нибудь да прилипнет; так и получилось с пятым классом и со старшими в целом, с которыми Флэшмен в большей или меньшей степени общался, а они — нет. Он сумел сделать так, чтобы они оказались в немилости, и это продолжалось ещё некоторое время после того, как сам подстрекатель исчез из школьного мира навсегда. Это событие, о котором долго молилась вся мелкота, произошло через несколько месяцев после вышеописанной стычки. Как-то летним вечером Флэшмен угощался пуншем с джином в трактире в Браунсовере, и, превысив свой обычный лимит, отправился домой изрядно навеселе. По дороге ему встретилась пара друзей, которые возвращались после купания, он предложил им выпить по стакану пива, и они согласились, поскольку погода стояла жаркая, и им хотелось пить, а о том, сколько спиртного Флэшмен уже успел принять на борт, они и понятия не имели. В результате Флэшмен напился как свинья; они пытались отвести его домой, но увидели, что это невозможно, поэтому наняли двух человек, чтобы его отнесли на куске плетня. По пути им встретился один из преподавателей, и они, естественно, бросились бежать. Бегство части процессии возбудило его подозрения, а ангел-хранитель фагов надоумил осмотреть груз, а после осмотра лично препроводить его в Школьный корпус. Доктор, который уже давно присматривался к Флэшмену, выгнал его на следующее же утро.

Зло, которое делают люди, и взрослые, и мальчишки, живёт и после них; Флэшмена не стало, но, как уже было сказано, наши герои всё ещё ощущали на себе последствия его ненависти. Кроме того, именно они были зачинщиками забастовки против незаконного использования труда фагов. Причина была вполне справедливой, а борьба успешной; но даже лучшие представители пятого класса, которые никогда не заставляли младших прислуживать или сразу же бросили это дело, всё же не могли не иметь зуб против первых повстанцев. В конце концов, поражение потерпел их класс, хотя и на законных основаниях; настолько законных, что они сами сразу же признали это и не подключились к борьбе, — потому что, если бы все они присоединились к Флэшмену и его шайке, мятежникам пришлось бы сдаться сразу же. В целом, они были рады, что поступили так, и что сопротивление, оказанное их одноклассникам, достигло успеха, потому что чувствовали, что закон и порядок от этого только выиграли, — но простить зачинщиков так сразу не могли. «Эти юные мошенники, того и гляди, скоро совсем обнаглеют», — таково было общее мнение.

Вот так оно всегда и бывает, дорогие мои мальчики. Если бы сам Архангел Гавриил спустился с небес и возглавил борьбу против самых подлых и неправедных кругов, под гнётом которых стонет этот бедный старый мир, он наверняка потерял бы свою репутацию на многие годы, а то и на целые столетия, и не только среди их сторонников, но и среди вполне респектабельной массы людей, которых сам же и освободил. Его перестали бы приглашать к обеду, не разрешали бы печатать в газетах свои имена рядом с его именем, а говоря о нём у себя в клубе и прочих общественных местах, тщательно следили бы, как бы не сболтнуть чего лишнего. Что же говорить о простых смертных вроде Кошута, Гарибальди или Мадзини,[104] которые при всей своей храбрости могут и заблуждаться, и удача в борьбе за правое дело сопутствует им не всегда? В их броне найдётся не одна брешь, доступная для ударов добропорядочных людей с крупными банковскими счетами, раскинувшихся в шезлонгах. Но вы — смелые и отважные мальчики, шезлонги вам не по вкусу, и у вас нет не банкиров, ни банковских счетов. Вы хотите только одного — быть на правой стороне; поэтому не забывайте, что большинство, и особенно респектабельное большинство, бывает не право в девяти случаях из десяти; и если вы видите, как взрослый или мальчик борется на стороне слабых, то, как бы сильно он ни заблуждался и какие бы ошибки ни делал, вы не должны присоединяться к хору осуждающих его голосов. Если вы не можете присоединиться к нему и помочь или дать дельный совет, то помните, по крайней мере, что он нашёл в этом мире что-то такое, за что стоит бороться и страдать, а это как раз то, что должны сделать вы сами; и поэтому думайте и говорите о нём с уважением.

Вот так Том, Ист, Головастик и ещё некоторые стали этакими юными исмаилитами,[105] пребывающими в вечном противостоянии со всеми. О том, как началась их война с учителями и с пятым классом, уже было сказано, примерно то же самое произошло и с шестым. Они видели, что старосты боятся пятого класса или поддерживают его и не выполняют свои обязанности; поэтому они их не уважали, а если подчинялись, то не по доброй воле. Одно дело убирать кабинеты для героев вроде старшего Брука, и совсем другое — для таких, как Снукс и Грин, которые и в футболе особой храбрости не проявляли, и порядок в коридорах по вечерам поддерживать не могли. Поэтому свои обязанности фагов они выполняли кое-как, лишь бы только избежать взбучки, а часто не делали и этого, и заработали себе репутацию строптивых и нерадивых фагов. Их имена то и дело всплывали в разговорах в комнате пятого класса после ужина, когда обычно обсуждались такого рода дела.

— Слушай, Грин, — начал однажды вечером Снукс, — этот новенький, Гаррисон — он твой фаг?

— Да, а что?

— Я знал его ещё дома и хотел бы взять себе. Хочешь, поменяемся?

— А кого ты мне дашь?

— Давай посмотрим: Виллис, Джонсон — нет, этих я дать не могу. А вот Иста — пожалуй, могу тебе его дать.

— Ишь, какой умный нашёлся! — ответил Грин. — Давай лучше так: я дам тебе за Виллиса сразу двоих, если хочешь.

— Кого? — спрашивает Снукс.

— Холла и Брауна.

— И даром не возьму.

— Всё лучше Иста, они хоть не такие сообразительные, — сказал Грин, вставая и опираясь спиной о каминную доску. В сущности, он был неплохой парень, а в том, что он был не в состоянии справиться с зарвавшимся пятым классом, его вины не было. Глаза его поблёскивали, когда он продолжал:

— Я вам не рассказывал, как этот паршивец провёл меня в прошлом полугодии?

— Нет; как?

— Ну, он никогда не убирал мой кабинет как следует, просто ставил подсвечники на шкаф и сметал крошки на пол. Наконец, я жутко разозлился, поймал его и заставил сделать всю уборку при мне. Этот бездельник поднял такую пыль, что я чуть не задохнулся, было ясно, что до этого он пол не подметал. Когда он закончил, я сказал: «Так вот, молодой человек, теперь вы будете делать это каждое утро: подметать пол, снимать и стряхивать скатерть и везде вытирать пыль». «Ладно», — буркнул он. Ничуть не бывало, через день-два я увидел, что скатерть снимать он и не думает. Тогда я устроил ему ловушку: вечером нарвал кусочков бумаги и положил штук шесть под скатерть на стол. На следующее утро после завтрака я пришёл в кабинет, снял скатерть, — бумага, конечно, была на месте и упала на пол. Я был в ярости. «Ну, теперь ты попался», — подумал я и послал за ним, а сам уже достаю трость. Он явился как ни в чём не бывало, руки в карманах. «Я говорил тебе каждое утро стряхивать скатерть?» — заорал я. «Да», — говорит он. «Сегодня ты её стряхивал?» — «Да». «Ах ты врун! Вчера я положил на стол эти бумажки, если бы ты стряхивал скатерть, ты бы их увидел. Ну, сейчас ты у меня получишь!» Тут мой юнец достаёт одну руку из кармана, нагибается, поднимает две бумажки и протягивает мне. На каждой было написано большими буквами: «Гарри Ист, его метка». Юный мошенник обнаружил мою ловушку, убрал мои бумажки и положил другие, помеченные. Сначала я хотел отлупить его за наглость, но, по правде говоря, устраивать такие ловушки тоже не совсем честно, поэтому я не стал. До конца полугодия я ничего не мог с ним поделать, и в те недели, когда он дежурил, у меня в кабинете была такая грязь, что я сидеть там не мог.

— Они ещё и вещи портят, — вставил третий. — Холл и Браун на прошлой неделе дежурили вечером в коридоре. Я позвал фага и дал им почистить мои подсвечники; они с ними ушли и больше не появились. Прошло уже столько времени, что можно было почистить подсвечники три раза, и я пошёл их искать. В коридорах их не было, тогда я пошёл в холл, услышал музыку и там-то их и обнаружил: они сидели на столе и слушали Джонсона, который играл на флейте. А мои подсвечники торчали в каминной решетке, прямо в пламени, они раскалились докрасна и совершенно испортились. Поставить их прямо теперь невозможно, придётся новые покупать. Одно утешение — я как следует отлупил их обоих.

В такие переделки они попадали постоянно, и вот, отчасти по своей собственной вине, отчасти — по вине других, а отчасти — по вине обстоятельств, стали изгоями, людьми вне закона, и жили сегодняшним днём — безрассудной, отчаянной и полной превратностей жизнью, как это обычно и бывает в подобных случаях. Впрочем, они никогда полностью не теряли расположения младшего Брука, который был теперь вожаком в корпусе и только что перешёл в шестой класс. Диггс тоже стоял за них горой и давал им множество дельных советов, которые, однако, на пользу им не шли.

Даже когда дела в корпусе вполне наладились, а закон и порядок были восстановлены, что случилось вскоре после того, как младший Брук и Диггс перешли в шестой класс, им было нелегко вернуться в установленные рамки поведения, а их бесшабашные привычки ещё долго давали себя знать. Пока они были маленькими, на их проделки никто не обращал особого внимания, но теперь они уже считались учениками старших классов, а всех провинившихся оттуда отправляли прямо к Доктору; поэтому они всё чаще и чаще стали попадать в поле его зрения. Среди своих собственных сверстников они считались заводилами, поэтому он, знавший все, считал нужным за ними приглядывать.

Пока ещё было непонятно, что из них получится — хорошее или плохое, а мальчики подобного типа доставляют больше всего беспокойства такому учителю. О том, как их впервые отправили к Доктору, здесь уже рассказывалось, и воспоминания об этом у них остались настолько приятные, что они боялись его куда меньше, чем другие ребята их положения. «Это всё из-за взгляда, — часто говорил Том Исту, — все просто боятся его взгляда. Помнишь, как мы опоздали на час к закрытию в моё первое полугодие, а он нам и слова не сказал?»

Однако когда Том попал к нему в следующий раз, беседа оказалась совсем другого свойства. Это приключилось примерно в то время, о котором мы сейчас рассказываем, и было первой из серии неприятностей, в которые умудрился попасть наш герой.

Река Эйвон в том месте, где стоит Рагби, представляет собой довольно мутный поток с медленным течением, в котором водятся голавль, плотва, елец и попадаются маленькие щучки, но никакой ценной рыбы ни для еды, ни для спорта вы там не найдёте. Зато эта речка хороша для купания, потому что в ней много удобных маленьких заводей и несколько подходящих для плавания плёсов на расстоянии не более мили, и всё это в двадцати минутах ходьбы от школы. Эту милю берега Попечительский совет школы арендовал для купания учеников. Тропа, ведущая в Браунсовер, пересекала реку по так называемым «планкам» — старому странному мосту в одну планку шириной, который тянулся в луга на пятьдесят — шестьдесят ярдов с каждой стороны реки, потому что зимой она часто выходила из берегов. Выше по течению находились места купания для младших мальчиков: Слит, где сначала купались все новенькие под присмотром троих специально нанятых надёжных людей, до тех пор, пока не докажут, что хорошо умеют плавать, после чего им разрешалось перейти в Энсти, ярдов на сто пятьдесят ниже по течению. Там был омут в шесть футов глубиной и двенадцать шириной, который мелкота переплывала, пыхтя и отдуваясь, и считала для себя великим достижением выбраться из его глубин. Ниже «планок» были более глубокие и широкие омуты, первый из них назывался Рэтисло, а последний — Свифт. Это был знаменитый омут, местами глубина его достигала десяти — двенадцати футов, а ширина — тридцати ярдов, и там же начинался отличный плёс для плавания, который тянулся до самой мельницы. Свифт был местом купания для пятого и шестого классов, там были две лесенки к воде и трамплин; в других местах было по одной лесенке, и там купались все остальные, хотя каждый корпус в большей степени отдавал предпочтение тому или иному месту. В то время Школьный корпус предпочитал омут Рэтисло, и Том с Истом, которые плавали как рыбы, бывали там на протяжении всего лета всегда по два, а часто и по три раза в день.

Мальчики также имели право (или думали, что имеют) ловить рыбу на этом участке реки, и не желали понимать, что это право (если оно вообще существовало) касалось только стороны Рагби. Увы, джентльмен, которому принадлежал противоположный берег, сначала смотрел на это сквозь пальцы, но потом велел своим егерям не разрешать мальчишкам удить на его стороне, что привело вначале к пререканиям, а потом и к дракам между егерями и мальчишками. Страсти накалились до такой степени, что, когда хозяин вместе с егерями явился в школу на перекличку опознать виновных после жестокой драки, последовавшей за тем, как одного из егерей окунули в воду, то сам Доктор и ещё пять-шесть присутствовавших учителей еле-еле смогли сохранить порядок. Даже присутствие Доктора не смогло прекратить свист, а четверо дежурных старост шагали вдоль рядов со своими тростями, выкрикивая «Тишина!» во всю силу лёгких. Главные виновники, однако, были опознаны и выпороты, но вскоре оказалось, что победившая сторона тем самым сунула руку в осиное гнездо. Когда хозяин проезжал верхом мимо школьных ворот, ему свистели вслед, а когда он направил коня на толпу мальчишек и попытался отстегать их хлыстом, ему ответили ударами крикетных бит, а несчастные егеря, в обязанности которых входило следить за берегом, влачили жалкое существование.

Ребята из Школьного корпуса, занимавшие то же положение, что и Том, в знак протеста против тирании и ограничения своих законных развлечений все как один пристрастились к рыбалке во всех её видах, а особенно к закидушкам, которые ставятся на ночь. Владелец маленького магазинчика рыболовных снастей наверняка сколотил бы себе капитал, если бы эта мания продержалась подольше, а кроме того, изготовлением снастей стали заниматься несколько цирюльников. Мальчишки имели большое преимущество перед своими врагами, ведь большую часть дня они проводили на лоне природы у реки, и, устав от купания, могли вылезти на противоположную сторону и поудить или поставить закидушку, покуда не показывался егерь, а потом бултыхнуться в воду, переплыть на свою сторону и смешаться с другими купальщиками, — у егерей хватало ума не преследовать их через речку.

В таком положении были дела, когда в один прекрасный день Том с тремя-четырьмя товарищами купался на Рэтисло и, конечно же, вытаскивал и заново ставил закидушки. Они уже вышли из воды и возились около своей одежды, как вдруг обнаружили на противоположном берегу человека в вельветовом охотничьем костюме. Это был новый егерь, поэтому они его не узнали и не обратили на него внимания до тех пор, пока он не оказался прямо напротив них и не начал так:

— Я только что видел, как кое-кто из вас, юные джентльмены, удил вот на этой стороне.

— Эй, а ты кто такой? Тебе-то какое дело, Вельвет?[106]

— Я новый помощник лесничего, и хозяин велел мне глаз не спускать с вас, ребята. И я вам сразу говорю, держитесь-ка лучше на своей стороне, а не то мы поссоримся.

— Валяй, Вельвет, облегчи душу, а мы послушаем.

— Глянь, старина, — закричал Ист, поднимая кверху несколько жалких маленьких рыбёшек, — может, понюхаешь их и определишь, под каким берегом они жили?

— Могу дать вам совет, егерь, — закричал Том, который сидел в одной рубашке и болтал ногами в воде, — идите лучше к Свифту, там наши старшие, они мастера по части рыбалки, у них такие снасти, что можно ловить пятифунтовых!

Том был ближе всех к егерю, и тот, начиная сердиться из-за их зубоскальства, пристально на него посмотрел, как будто желая запомнить на будущее. Том ответил ему не менее пристальным взглядом в упор, а потом расхохотался и запел популярную в Школьном корпусе песенку:

Припев среди взрывов хохота подхватили остальные, а егерь, ворча, отправился восвояси, но было видно, что у него что-то на уме. Мальчики тут же забыли об этом случае.

Каждая паршивая маленькая рыбка в Эйвоне не теряла времени даром и набивала свою утробу сотнями этих мушек ежедневно, и каждый любитель славного ремесла был на реке, чтобы отомстить этим обжорам за бедных подёнок.

Поэтому в четверг после обеда Том, одолжив у Иста новую удочку, в одиночестве направился к реке. Некоторое время он удил без особого результата, клёва не было совсем; но, прохаживаясь по берегу, он вдруг обнаружил, что в заводи с другой стороны реки, в тени раскидистой ивы, кормится крупная рыба. Речка в этом месте была глубокой, но ярдах в пятидесяти ниже по течению была отмель. Туда-то он поспешно направился и, забыв о егерях, землевладельцах, строгих запретах Доктора и вообще обо всём на свете, закатал брюки и пошлёпал на ту сторону, и уже минуты через три полз на четвереньках к зарослям ив.

Крупные голавли нечасто задаются серьёзной целью, но как раз эти полностью сосредоточились на кормёжке, и за полчаса Мастер Том вытащил трёх бьющихся рыбин и положил их у подножия ивы. Как раз когда он наживлял крючок, чтобы забросить его в четвёртый раз, он заметил человека, идущего по берегу не более чем в сотне ярдов от него. Присмотревшись, он увидел, что это тот самый егерь. Мог ли он успеть добежать до отмели раньше него? Нет, только не с удочкой. Оставалось только залезть на дерево. Том стал карабкаться изо всех сил, таща за собой удочку, и только-только успел забраться на большую ветку, нависавшую футах в десяти над речкой, как егерь подошёл к ивам. Сердце Тома сильно билось, когда он проходил под его деревом; ещё два шага, и всё обошлось бы, но тут его внимание привлёк блеск чешуи пойманной рыбы, и он остановился у подножия дерева. Он подобрал рыбу одну за другой; по её виду сразу было ясно, что её поймали не больше часа тому назад. Егерь начал обыскивать ивовые заросли. Том плотнее прижался к ветке, на которой сидел. «Если бы только можно было спрятать удочку, — думал он, потихоньку подвигая её так, чтобы прижать к телу. — Ивы не выбрасывают двенадцатифутовых побегов из орешника, к тому же без листьев». Увы! Егерь сначала услышал шорох, потом заметил удочку, а потом — руку и ногу Тома.

— Так вот ты где? — сказал он, подбегая к стволу. — А ну слезай сию минуту!

«Попался, — подумал Том, но ничего не ответил. Он поспешно разбирал удочку. — Да, вляпался по уши, если только не удастся взять его измором». Сначала он подумывал спрыгнуть с ветки в речку и выбраться на своей стороне, но берег там был такой крутой, а заросли настолько густые, что он оставил эту мысль. Егерю хватило бы времени перебраться вброд, прежде чем он сумел бы выбраться из воды. Тут он услышал, что егерь лезет по стволу. Вот это уже совсем никуда не годилось, и Том полез обратно, туда, где ветка отходила от ствола, и встал там с поднятой удочкой.

— Эй, Вельвет, если полезешь дальше, береги пальцы!

Егерь остановился, посмотрел вверх и с усмешкой сказал:

— Э-э, да это, никак, ты, молодой хозяин? Вот свезло! Давай слезай, говорю, тебе же лучше будет!

— Спасибо, Вельвет, мне и здесь отлично, — сказал Том, сжимая удочку и готовясь к драке.

— Ладно, сиди себе на здоровье, — сказал егерь, спускаясь вниз и усаживаясь на берегу. — Мне-то спешить некуда. Я тебе покажу, как обзывать честных людей.

«Вот оно, моё везенье, — подумал Том, — и зачем я его обозвал? Если бы я назвал его «егерь», может, ещё и удалось бы договориться. Матч-реванш в его пользу».

Егерь тем временем спокойно вытащил трубку, набил её табаком и зажёг, не спуская глаз с Тома, который с несчастным видом сидел на ветке — печальное зрелище для людей и рыб. Чем больше он думал о создавшемся положении, тем меньше оно ему нравилось. «Скоро вторая перекличка», — думал он. Егерь невозмутимо курил. «Если он отведёт меня в школу, меня точно выпорют. Не могу же я торчать здесь всю ночь. Может, предложить ему деньги?»

— Слушайте, егерь, — кротко сказал он, — отпустите меня за два шиллинга, а?

— И за двадцать не отпущу, — проворчал его преследователь.

Так они и сидели. Уже давно закончилась вторая перекличка, солнце бросало косые лучи сквозь ветви ивы, намекая на то, что уже недалеко до закрытия.

— Я слезаю, егерь, — сказал, наконец, Том со вздохом. — Что вы намерены делать?

— Отведу тебя в школу и сдам Доктору, такие мои распоряжения, — сказал Вельвет, выбивая золу из четвёртой трубки, которую успел выкурить, а потом вставая и встряхиваясь.

— Хорошо, — сказал Том, — только без рук, понятно? Я сам пойду, так что никаких хватаний за воротник.

Егерь посмотрел на него с минуту и, наконец, сказал:

— Ладно.

Том слез и понуро направился к Школьному корпусу в сопровождении егеря. Они пришли к самому закрытию. Когда они проходили школьные ворота, Головастик и ещё несколько человек, стоявшие там, сообразили, что произошло, и выскочили с криком «На помощь!» Но Том покачал головой, и они только проводили их до калитки Доктора, и, очень озадаченные, отправились назад.

Каким суровым оказался Доктор, и насколько он отличался от того, каким Том видел его здесь в прошлый раз! Егерь рассказал ему всю историю, не опустив и того, что Том его обзывал.

— Честное слово, сэр, — вмешался виновный, — я назвал его только «Вельветом»!

Доктор задал лишь один вопрос.

— Вы знаете правило насчёт берегов, Браун?

— Да, сэр.

— Ждите меня завтра после первого урока.

— Так я и думал, — пробормотал Том.

— А как насчёт удочки, сэр? — спросил егерь. — Хозяин сказал, что мы можем оставлять все удочки себе…

— Пожалуйста, сэр, — вмешался Том, — только не удочку, она не моя!

Доктор взглянул озадаченно, но егерь, который, в сущности, был добрый малый, смягчился при виде горя Тома и не стал требовать удочку. На следующее утро Тома выпороли, а ещё через несколько дней он встретил Вельвета и дал ему полкроны за то, что тот не стал настаивать на удочке, и с тех пор они стали большими приятелями; и я с сожалением должен сказать, что Том перетаскал ещё немало рыбы из-под той ивы, и Вельвет его больше не ловил.

Не прошло и трёх недель, как Том, на этот раз вместе с Истом, снова оказался перед Доктором. На этот раз, однако, он не был столь ужасен. За несколько дней до того они исполняли обязанности фагов при игре в мяч — приносили мячики, которые выскакивали со двора. Наблюдая за игрой, они заметили, как штук пять — шесть почти новых мячей залетело на крышу школы.

— Слушай, Том, — сказал Ист после того, как их отпустили, — как думаешь, можно достать оттуда мячи?

— Давай попробуем.

Они внимательно осмотрели стены, купили больших гвоздей и одолжили у Стампса большой молоток, и после одной — двух неудачных попыток залезли на крышу школы, где нашли огромное количество мячиков. На крыше им так понравилось, что они провели там всё своё свободное время, выцарапывая и вырезая свои имена на крыше каждой башни; и, наконец, в качестве последнего штриха, написали «Г. Ист, Т. Браун» на минутной стрелке больших часов. Делая это, они придерживали стрелку, что нарушило работу механизма. На следующее утро, когда учителя и ученики вошли во внутренний двор по дороге на молитву, они обнаружили, что на часах без трёх минут. Решив, что спешить некуда, они задержались во дворе. Когда часы начали бить, двери были уже закрыты, и полшколы опоздало. Томаса, служителя из Школьного корпуса, послали разобраться в этом деле, он обнаружил на минутной стрелке имена наших героев и сообщил об этом Доктору. За ними послали, и они отправились к Доктору, в то время как толпа их приятелей делала различные насмешливые пантомимические предположения об их дальнейшей судьбе.

Но Доктор, выслушав их историю, не придал этому особого значения и только задал им выучить на память по тридцать строк из Гомера, да ещё прочитал лекцию о том, что подобные подвиги часто заканчиваются сломанными костями.

Увы! Чуть ли не на следующий день в городе была ярмарка, и, поскольку в последнее время такие события сопровождались скандалами с местными жителями и другими неприятными происшествиями, после утренней молитвы Доктор распорядился, чтобы ни один ученик в город не ходил. Поэтому Ист и Том отправились туда после второго урока с единственной целью — сделать то, что было запрещено. Сначала они пошли в поля, а потом повернули и вышли на дорожку, которая вела в город, пошли по ней и нос к носу столкнулись с одним из учителей в тот самый момент, когда выходили на Хай-Стрит. Учитель этот, хотя и был очень умным человеком, но справедливостью не отличался: он уже поймал несколько своих собственных учеников и в наказание задал им учить на память строчки; а Тома и Иста, которые его учениками не были, он отправил прямо к Доктору; тот спросил, были ли они на утренней молитве, и как следует высек.

Порка эта на пользу им не пошла, поскольку свою поимку они считали несправедливой. Но это произошло в самом конце полугодия, и на следующий вечер Томас постучал в дверь их кабинета и сказал, что Доктор хочет их видеть. Они в испуге переглянулись. Что это может быть? О какой из их бесчисленных проделок ему стало известно? Однако мешкать было нельзя, и они отправились к нему в кабинет. Там их ждал Доктор, он не был сердит, но очень серьёзен. «Он послал за ними, потому что хочет серьёзно поговорить с ними перед отъездом домой. За это полугодие каждый из них был высечен несколько раз за грубое и преднамеренное нарушение правил. Так продолжаться не может. Они не приносят пользы ни себе, ни другим, особенно теперь, когда перешли в старшие классы и имеют влияние на других учеников. Кажется, они думают, что правила — это просто чей-то каприз, и что создаются они ради удовольствия учителей. Но это не так, правила создаются ради блага всей школы. Они должны и будут выполняться. Тем, кто нарушает их преднамеренно или же по легкомыслию, придётся покинуть школу. Ему будет жаль, если он окажется вынужденным отослать их, потому что школа могла бы принести ещё много пользы им обоим, и он хочет, чтобы они серьёзно подумали на каникулах о том, что он сейчас им сказал. Доброй ночи».

Они поспешили к себе, ужасно напуганные: мысль о том, что их могут исключить, никогда раньше не приходила им в голову и была совершенно невыносимой.

Выходя, они столкнулись в дверях с Холмсом, крепким жизнерадостным старостой из другого корпуса, который направлялся к Доктору, и слышали, как тепло и сердечно Доктор поздоровался с ним, — совсем не так, как с ними. Потом дверь закрылась, и они возвратились к себе в кабинет с тяжёлым сердцем и твёрдым решением не нарушать больше правила.

Пять минут спустя учитель их класса — образцовый молодой учитель, который только недавно прибыл в школу — постучал в дверь кабинета Доктора. Доктор сказал:

— Войдите! — и продолжал, обращаясь к Холмсу, — понимаете, официально мне ничего не известно об этом случае, и если я обращу на него внимание вообще, то должен буду публично исключить мальчика. Я не хочу делать этого, мне кажется, что что-то хорошее в нём всё же есть. У нас нет другого выхода, кроме телесного наказания.

Он сделал паузу, чтобы пожать руку учителю, то же сделал и Холмс, а потом приготовился уйти.

— Я понял. Доброй ночи, сэр.

— Доброй ночи, Холмс. И помните — основательная порка в присутствии всего корпуса.

Когда за Холмсом закрылась дверь, Доктор в ответ на озадаченный взгляд своего помощника коротко пояснил:

— Вопиющий случай наезда. Вартон, глава корпуса, очень хороший парень, но хрупкого сложения и большой силой не обладает, а сильная физическая боль — единственный способ с этим бороться. Поэтому я попросил заняться этим Холмса. Он очень надёжный и старательный, и силы у него достаточно. Я бы хотел, чтобы столько же было у всех шестиклассников. Без этого здесь нельзя, если мы намерены поддерживать порядок вообще.

Я пишу эту книгу не для учёных педантов, которые, конечно, тут же навострят свои длинные уши и завоют, а вернее, закричат по-ослиному, в осуждение этой истории. Ладно, не возражаю. Но вот что я хотел бы добавить для вас, мальчики: в тот же вечер Холмс созвал общее собрание своего корпуса и произнёс речь по поводу того случая, а потом задал виновнику «основательную порку»; и много лет спустя тот нашёл Холмса, чтобы поблагодарить его и сказать, что это было самое доброе дело, которое кто-либо когда-либо сделал для него в жизни, и что это стало поворотной точкой в формировании его характера. Он вырос очень хорошим парнем, и школа могла им гордиться.

Потом они заговорили о другом, и Доктор сказал:

— Я хочу поговорить с вами о двух учениках из вашего класса, Исте и Брауне. Я только что беседовал с ними. Что вы о них думаете?

— Ну, прилежными учениками их не назовёшь, они очень легкомысленные, а энергия у них бьёт через край. Но всё-таки они мне нравятся. Думаю, что, в сущности, они хорошие ребята.

— Я рад, что вы так думаете. Я и сам того же мнения. Но они меня сильно беспокоят. Они активные, смелые ребята, среди фагов в моём корпусе они заводилы. Мне было бы жаль их терять, но я не смогу оставить их в школе, если они не остепенятся. Уже через год они могут стать очень вредным примером для младших.

— Надеюсь, вы их всё же не отошлёте, — сказал учитель.

— Я тоже надеюсь, что до этого не дойдёт. Но сейчас после каждого полувыходного я так и жду, что на следующее утро мне придётся пороть кого-нибудь из этих двоих за какую-нибудь глупую легкомысленную выходку. Я буквально вздрагиваю при виде их обоих.

С минуту они молчали. Потом Доктор заговорил снова:

— Они не чувствуют, что в школе у них есть серьёзные обязанности. Как дать им это почувствовать?

— Мне кажется, что, если поручить одному из них заботиться о каком-нибудь маленьком мальчике, они бы остепенились. Браун самый отчаянный из двоих, думаю, Ист без него не попадал бы в такое количество историй.

— Хорошо, — сказал Доктор с чем-то, похожим на вздох, — я подумаю об этом.

И они заговорили о другом.